Начало путешествия. — Ночной лагерь. — Присутствуем при «Корроборри», или танце скелетов. — Посещение туземцев. — Фокусы колдуна. — Туземные суеверия. — Продолжение путешествия. — Странные деревья. — Тревога, вызванная пересмешником. — Дневная остановка. — Экспедиция. — Видим старуху, старающуюся настроить туземцев против нас. — Пуллинго является, чтобы предупредить нас. — Мы удаляемся. — Быстрая ходьба. — Носилки для Эдит. — Новый лагерь. — Беглец. — Застигнуты туземцами, оказывающимися друзьями Пуллинго. — Продолжаем путешествие.

Убрав лодку в сарай и спрятав лишнюю провизию и запасы, мы пустились в путь. Каждый из нас нес узел с порохом и патронами, парой сапог, переменой белья, мукой, сухарями, мясными консервами, солью и другими необходимыми вещами. У отца, кроме того, были деньги, которые ему удалось спасти, компас, секстант, географическая карта и одна-две книги. У Меджа была такая же поклажа, у меня — дневник. Мать несла свою одежду, немного провизии и Библию. Эдит надоедала до тех пор, пока ей не позволили нести узел для себя.

Поклажа была приноровлена к силам каждого из нас. Другое дело поднять ношу, которая может показаться очень легкой в продолжение нескольких минут, и нести ее на плечах изо дня в день, да еще с прибавкой ружья, пары пистолетов и толстой палки.

Пуллинго, полный достоинства, шел впереди с копьями в руке и с бумерангом за поясом. Падди Дойль шел рядом с ним, чтобы поддерживать его хорошее настроение. В то же время он пытался научиться языку дикаря и выучить его английскому. Дальше выступали Медж с Томми, за ними следовали отец с матерью. Я или Гарри сопровождали Эдит и Пирса, которые вели козу; Бертон, Попо и остальные заключали шествие. Если я не был с Эдит, то шел с Бертоном или впереди с Меджем.

Отойдя от реки, мы вышли на более открытое пространство; деревья росли здесь настолько далеко друг от друга, что путь виден был на большое расстояние. Мы льстили себя надеждой, что не встретимся с туземцами, так как думали, что все жившие по соседству собрались, чтобы питаться трупом кита, а мы знали, что Пуллинго не поведет нас по местности, населенной племенами, враждебными его племени.

Следует сказать, что первобытные жители Австралии разделяются на многочисленные племена или семьи, живущие совершенно отдельно друг от друга, охотящиеся в разных местностях и так редко сообщающиеся между собой, что не знают языка другого племени. Мы предполагали, что племя Пуллинго жило в местности к югу от реки, и что он зашел дальше обыкновенного на север, когда встретился с нами. Только таким образом мы могли объяснить уверенность, с которой он шел впереди.

Мы рассчитывали, что прошли пятнадцать миль, когда остановились на ночлег у опушки густого леса, к которому привел нас Пуллинго. Когда мы взглянули на карту, то оказалось, что мы как будто нисколько не продвинулись вперед; путь, по которому мы прошли, был очень легок, а из рассказа одного из беглых мы знали, что нам придется идти по гористой, каменистой местности, где нас должны были встретить большие затруднения.

— Ну, — сказал отец, услышав некоторые замечания, — я не позволю вам больше смотреть на карту. Нам нужно смело пробираться вперед и останавливаться там, где можно добыть воды и много дичи.

На следующий день к закату мы прошли столько же, сколько в первый, то есть сделали в общем тридцать миль. Каждый день нам удавалось застрелить столько попугаев или голубей, сколько нам требовалось. Иногда Пуллинго пускал в дело свой бумеранг.

Мы шли уже несколько дней, когда однажды вечером остановились у ручья, довольно многоводного в данное время; судя по берегам, он должен был пересохнуть в скором времени. Хотя мать и Эдит не жаловались, но, видимо, утомились; отец предложил отдохнуть на этом месте или, по крайней мере, позже пуститься в путь на следующий день. Лагерь раскинули, как обыкновенно, изготовили ужин и сели вокруг костра, чтобы как следует подкрепить свои силы.

Пища у всех была одинаковая: она варилась в большом котле; дичь и овощи нарезались на маленькие кусочки, туда же прибавлялись сухари или мука, перец и горчица. Это было наше любимое блюдо, приготовлявшееся и для обеда, и для ужина, и очень вкусное. Отец, мать, Эдит, Медж, я и другие мальчики садились с одной стороны костра, остальные с другой. Пуллинго обыкновенно присаживался к Падди, которого считал своим лучшим другом. Они очень хорошо понимали друг друга, вознаграждая недостаток слов знаками, непонятными для нас.

В этот вечер Пуллинго, вместо того чтобы сесть впереди, уселся сзади Дойля, который передал ему миску с супом. В конце ужина я взглянул в сторону чернокожего и увидел, что он исчез. Во время молчания, наступавшего среди наших разговоров, мне слышались какие-то странные звуки, доносившиеся из чащи леса, но я не обратил внимания на них, так как подумал, что, вероятно, это кричат попугаи или какаду перед отходом ко сну.

Вдруг я увидел, что Пуллинго подошел к Падди, дотронулся до его плеча и сделал знак, чтобы он следовал за ним. Меня заинтересовало, что хочет показать дикарь своему другу, я взял ружье и прокрался за ним. Чернокожий повел нас к югу, на тот путь, по которому мы должны были идти на следующее утро.

Пройдя немного, я заметил свет огня, отражавшегося на ветвях деревьев впереди нас. Мы приближались к огню; чернокожий остановился за густыми, низкими кустами. Я видел, как Падди встал на цыпочки и заглянул поверх кустов; я последовал его примеру и увидел зрелище, при котором дрожь пробежала у меня по телу. У Падди зубы стучали, весь он трясся, но продолжал смотреть, как будто не в силах оторваться. Прямо перед нами, но в некотором отдалении, в темной чаще, виднелось от двадцати до тридцати скелетов, быстро двигавшихся, извивавшихся, кружившихся и прыгавших. Они поочередно вскидывали руками и ногами, напоминая игрушки, которых дергают за веревочки для забавы маленьких детей. Они бросались то в одну, то в другую сторону, то на землю, как будто хотели пройтись колесом, то прыгали все вместе, то один за другим. После ряда необыкновенных движений они внезапно исчезли. Я думал, что они ушли совсем; но в следующее же мгновение они появились и принялись за прежние штуки.

В первое мгновение я невольно подумал, что передо мной скелеты, оживленные волшебной силой. Я видел, что бедный Падди вполне уверен в этом. Все это время оркестр местных музыкантов, стоя перед нами и, очевидно, не замечая нашего присутствия, яростно колотил в барабаны. Эта музыка еще более убедила меня (если я нуждался в доказательстве), что передо мной живые человеческие существа; предположение мое еще более подтвердилось, когда скелеты подошли к огню и я увидел дородные черные тела туземцев, разрисованные полосами белой краской, напоминавшими кости скелетов.

Дикари продолжали свой странный танец; они кружились, извивались; иные стояли подбоченясь. Вздох облегчения, вырвавшийся из груди бедного Падди, чуть было не выдал нашего присутствия, о котором Пуллинго, по-видимому, не сообщил дикарям. Трудно сказать, какое было у них намерение, и что имел в виду Пуллинго, приведя нас. Может быть, они узнали о нашем присутствии в окрестностях и хотели помешать нашему дальнейшему путешествию, а может быть, исполняли туземный танец «Корроборри» только для собственного удовольствия.

Я дернул Падди за руку, и он охотно покинул место действия.

— Да, мастер Годфрей, странные создания эти негры, — сказал он. — Сознаюсь, ваша честь, когда я впервые увидел их, я был готов провалиться сквозь землю и сам превратиться в скелет. Не понимаю, зачем Пуллинго привел нас посмотреть на них.

— И я также, — сказал я. — Может быть, отец или мастер Медж разрешат эту загадку.

Мы были уже настолько далеко от дикарей, что они не могли слышать нас. Вскоре нас догнал Пуллинго и, по словам Падди, спросил, что мы думаем о виденном нами.

Принесенные нами сведения о нахождении вблизи большого количества туземцев были далеко не утешительны. Отец решил продолжать путь на следующий день, не отдыхая, как предполагал раньше. Мать сказала, что она в состоянии идти дальше. Рассказ о танце скелетов возбудил любопытство Меджа, Тома и Гарри, и они решили посмотреть это зрелище. Бертон вызвался идти с нами; остальные, выслушав описание Падди, по-видимому, нашли в этом что-то странное и сверхъестественное и не высказали желания идти с нами. Что касается Пуллинго, то он не пробовал объяснить нам, что означало это зрелище, и я невольно заподозрил, что он с намерением сам подготовил его. Медж и остальные вернулись нескоро; дикари не заметили их, и скелеты продолжали свою бешеную пляску.

Отец приказал усилить охрану ночью. Чтобы показать пример, он первый стал на дежурство с Бертоном и одним из матросов. Я сменил его через два часа. Все время, что я стоял на карауле, я слышал вдали барабанный бой; дикари, очевидно, продолжали свой танец. Медж, сменивший меня, говорил, что он также все время слышал звук барабанов. Туземцы, должно быть, танцевали до восхода солнца.

Мы пустились в путь на рассвете, чтобы избежать встречи с дикарями, и сделали около четырех миль, прежде чем остановились, чтобы позавтракать. Пуллинго шел, по обыкновению, впереди, и нам казалось, что он не имел никакого отношения к дикарям, которые танцевали «Корроборри». Отец, однако, не вполне доверял ему; часто вынимал компас и смотрел на него, чтобы убедиться, так ли ведет нас Пуллинго. Мы могли бы обойтись и без его предводительства, если бы он не был полезен нам тем, что указывал источники воды и деревья, на которые усаживались на ночь попугаи, голуби и другие птицы.

После завтрака мы отдохнули немного и снова пошли вперед, надеясь обогнать наших ночных чернокожих соседей. Так как мать и Эдит не могли идти так долго, как накануне, то мы остановились вскоре после полудня в лесистой местности, очень похожей на те, в которых мы располагались лагерем в предыдущие ночи, на южной стороне реки, только что перейденной нами. Я назвал это рекой, но в сущности то был ряд многочисленных, более или менее глубоких, оврагов, соединенных крошечной речкой, которую мы перешли без малейшего труда. Видно было, что в дождливое время года вода подымалась на много футов, принимая вид потока, трудного и часто опасного для перехода.

Мы быстро построили шалаш для матери и Эдит и устроили помещения для себя. Медж, Дойль, Гарри и я взяли ружья и пошли на охоту за дичью, надеясь убить достаточно птиц и для завтрака на следующий день. Оглянувшись вокруг, мы увидели, что Пуллинго исчез; никто не мог сказать, в каком направлении он ушел.

— Мы отлично можем обойтись без него, — заметил Медж, — только надо постараться не потерять дороги.

Отец предложил взять компас, предупреждая нас быть осторожными. Мы шли с намерением настрелять какаду, попугаев, голубей — вообще всяких птиц, годных для еды, именами которых мы вовсе не интересовались. Особенно же нам хотелось добыть кенгуру или какого-нибудь другого зверя. Мы убили несколько красивых голубок и попугаев. Я невольно чувствовал жалость, лишая жизни такие красивые существа.

Вдруг Гарри крикнул:

— Смотрите! Смотрите! Что это за страшный зверь?

Животное, переваливаясь, как толстый медведь, медленно шло внизу легкого склона. Медж, у которого ружье было заряжено пулями, вскоре подошел так близко, что мог выстрелить. Пуля, должно быть, попала животному прямо в сердце, потому что оно опрокинулось мертвым. Мех зверя, достигавшего трех футов длины, был тепел, длинен и несколько жесток, серого цвета, смешанного с черным и белым; морда очень широкая и толстая. Видом животное очень походило на медведя, но брюхо у него было, как у кенгуру, ноги черные и острые когти.

— Странное создание, — заметил Падди. — Одно только можно сказать — медведь ли это или какая-нибудь здешняя свинья — мяса его хватит на всех дня на два.

Падди разрезал добычу на куски, и все мы разобрали их.

Животное весило, я думаю, целых сорок фунтов. Это, оказалось, был австралийский медведь, встречающийся во всех местностях страны. Он закапывается глубоко в землю; нам посчастливилось встретить медведя, когда он направлялся куда-то в другое место; иначе нелегко было бы добыть его.

Мы сейчас же вернулись в лагерь. Падди, не теряя времени, посадил медвежье мясо на вертел и стал жарить его. Вертелом служила длинная, толстая палка, которую он положил на две разветвленные стойки; один конец палки был прикреплен так, что его можно было вертеть.

Вскоре после нашего возвращения Пуллинго появился с тремя чернокожими, одного из которых он представил под именем Нагернук. Судя по морщинистой коже, седым волосам и бороде, это был очень старый человек. Но с годами он не потерял способности говорить и болтать с необыкновенной быстротой, как бы желая передать нам что-то важное. Конечно, мы ничего не поняли. Вид медвежьего мяса, жарившегося перед огнем, возбудил его интерес, и он спросил у Пуллинго, как мы его добыли. Пуллинго указал ему на наши ружья и повел длинный рассказ о чудесах, творимых ими. Хотя он часто видел, как стреляли из этих ружей, он, по-видимому, продолжал относиться к ним с суеверным страхом, что было вполне в нашем интересе.

Отцу хотелось быть в мирных отношениях с чернокожими; поэтому, как только один из кусков медведя достаточно изжарился, он предложил его Нагернуку. Дикарь вскочил и стал скакать и прыгать самым необычайным образом, с восторгом прижимая мясо к груди. Выразив таким образом свой восторг — если не благодарность, — он сел на землю и начал пожирать мясо; он забивал в рот огромные куски, бросая иногда, и то неохотно, кусок своим двум более молодым спутникам, которые, сидя рядом с ним, покорно съедали то, что он давал, напоминая собак, следящих за обедающим хозяином.

Общество этих непривлекательных образчиков человечества было нежелательно для нас; но они, по-видимому, решили остаться, чтобы получать от нас подачки, а может быть, и украсть что-нибудь, если бы представился удобный случай. Впрочем, могло быть, что мы ошибались в последнем отношении.

Как только молодые люди оглодали кости, брошенные им Нагернуком, они набрали коры и устроили себе шалаши вблизи нашего лагеря, показывая таким образом, что они не собираются уходить. Пуллинго, когда сел за ужин, шепотом долго рассказывал нам о своих знакомых, удостоивших нас посещением; но мы не ясно поняли его. Одно было очевидно: в соседстве стояло лагерем много чернокожих; но будут ли они тревожить нас, оставалось неизвестным. Конечно, мы, как всегда, стояли по очереди на часах. Мы с Меджем сговорились обходить лагерь вместе; если же один садился, то другой ходил взад и вперед, ведя разговор.

Мы ходили вместе около часа. Я устал и присел, а Медж продолжал расхаживать взад и вперед. Он только что дошел до конца своей прогулки, как я увидел, что он нагнулся, прикрыв глаза рукой, как будто желая разглядеть что-то в темноте. Он остановился, когда я пошел к нему. Как раз в эту минуту я увидел в просеке леса как будто человеческую фигуру, стоявшую на куче земли, несколько возвышавшейся над окружающей местностью. Фигура эта имела необыкновенный вид. С плеч у нее развевались по ветру, словно крылья громадной ночной птицы, концы большого шарфа, обвивавшего ее тело. Длинная борода спускалась с подбородка; волосы, разделенные на длинные локоны, подымались пучками в нескольких местах.

Ни звука не издавало это необыкновенное существо. Фигура стояла словно статуя; только руки ее подымались то вверх, то вниз рядом таинственных знаков. Она как будто хотела остановить наш путь. Человек этот, должно быть, был смел, если рассчитывал подействовать на легковерие белых; одного выстрела из ружья было бы достаточно, чтобы покончить с его представлением; но, конечно, мы и не думали стрелять в него.

— Какие могут быть намерения этого удивительного малого? — спросил я, подойдя к Меджу.

— Я думаю, это штука со стороны дикарей; они пробуют напугать нас, — ответил он. — Может быть, они, зная, что не могут бороться с нашим огнестрельным оружием, пытаются напугать нас проявлением своих волшебных чар; этот старик, наверно, играет роль колдуна. Я принял бы его за нашего друга Нагернука, если бы не видел, что тот крепко спит на своем месте, когда я проходил там. Подите-ка, Годфрей, посмотрите, там ли он; а я пока послежу за этой фантастической личностью.

Я осторожно пробрался к месту, где лежали наши гости; все трое спали крепким сном. Я вернулся к Меджу, продолжавшему наблюдать колдуна.

— Разбудите Пуллинго, — сказал он, — посмотрим, что он скажет, когда увидит это пугало.

Я нашел нашего черного проводника спящим на своем обычном месте рядом с Падди Дойлем. Падди проснулся, когда я стал будить Пуллинго.

— Тут какой-то странный человек выкидывает разные фокусы, и мы хотим узнать, что думает о нем чернокожий, — сказал я. — Попробуйте объясните, что мы нисколько не напуганы и только хотим узнать, что значит его появление.

— А вдруг это настоящий призрак? Ради Бога, не оскорбляйте его, — шепотом проговорил Падди. — В Старом Свете бывают такие вещи, и только язычники сомневаются в этом. Смотрите же берегитесь, дорогой мастер Годфрей.

Падди попробовал объяснить Пуллинго, что мы видели что-то необыкновенное вблизи лагеря. Не без колебания пошел дикарь с Падди и мной к тому месту, где стоял Медж. Эффект, произведенный на него видом загадочной фигуры, оказался гораздо сильнее, чем я ожидал: как только он увидал ее, он начал дрожать; с громким криком: «Каракуль! Каракуль!» — он опрометью бросился бежать к лагерю.

Его крики разбудили других дикарей. Они вскочили на ноги и побежали через лес с тем же таинственным восклицанием. Поднятый ими крик, конечно, разбудил весь лагерь. Отец и Бертон подошли к нам, спрашивая, что случилось. Понятно, мы хотели посмотреть, что делают чернокожие, но, когда взглянули в ту сторону, таинственная фигура исчезла.

— Надо найти малого и научить его не выкидывать таких штук перед нами, — крикнул Медж, бросаясь вперед. Я и большинство наших последовало за ним. Как ни был храбр Гарри, в данную минуту он казался испуганным не менее дикарей и умолял нас не трогать призраков.

Напрасно мы обыскали все вокруг холма — мы никого не нашли. В темноте всякому, хорошо знакомому с местностью, было легко спрятаться, и, может быть, тот, кого мы искали, был недалеко.

— Нечего больше искать его, — заметил Медж, — но нужно ему показать, что нас не напугать.

Мы вернулись в лагерь, развели костер и отправились отыскивать Пуллинго и его друзей. Вскоре мы нашли их в дупле дерева, по другую сторону лагеря, тесно прижавшимися друг к другу. Они или действительно сильно испугались, или притворялись испуганными: зубы у них стучали, глаза были вытаращены, сами они все дрожали; держа друг друга за руки, они выглядывали из дупла; даже волосы у них, казалось, стали дыбом. Если они не были испуганы по-настоящему, то отлично играли свои роли. Мы позвали Падди, который оправился от страха и, казалось, несколько стыдился за себя, и попросили его уговорить Пуллинго и его друзей прийти к огню. Они пришли и сели как ни в чем не бывало. Я заметил только, что по временам они взглядывали в сторону, где стояла прежде фигура, и иногда подозрительно оглядывались назад.

Наконец нам удалось добиться от Пуллинго, что Каракуль был, как мы и подозревали, колдун — существо с неограниченной властью над теми, кто оскорбил бы его. Убивает он свою жертву совсем необыкновенным образом, с помощью косточки, вынимаемой из тела мертвеца. Косточку эту, благодаря своей волшебной силе, он может направить в сердце всякого, кого хочет погубить. Он добывает ее посредством чар. Когда умирает какой-нибудь туземец, колдун идет в ночь его похорон на могилу и, после некоторых магических обрядов, ложится на могилу. В ту минуту, когда на небе появляется новая звезда, мертвец выходит из могилы, вызванный заклинаниями колдуна, и вводит в кожу Каракуля крошечную косточку из своего тела, причиняя боль не сильнее укуса муравья. Приобретенная таким образом кость остается спрятанной в коже колдуна до того момента, когда понадобится ему. Тогда волшебной силой он заставляет таинственную косточку выйти из его тела и вонзиться в тело человека, обреченного на гибель; косточка немедленно входит в сердце жертвы, вскоре умирающей в страшных мучениях.

Колдун, однако, не только убивает людей, но и лечит их. Когда он не достигает этого заклинаниями, то пробует растирания и пассы. Когда и это не помогает, он жжет своим пациентам руки и ноги, пускает им кровь за ухом или подвешивает за руку на ветку дерева; если они ранены, он покрывает их раны мазью из грязи. Если пациент и после этого не выздоравливает, Каракуль объявляет, что тот сам виноват, что не выздоравливает, и умывает руки.

— У нас есть много причин бояться этих могучих волшебников, — заметил Пуллинго, насколько мы могли понять его жесты и слова.

Когда я более ознакомился с туземцами, я убедился в правдивости его рассказа. Он рассказал нам еще много интересного о суевериях своих земляков, но я не помню всего. Между прочим он говорил, что туземцы твердо уверены, что никто не умирает от естественных причин. Если человек не умрет, убитый людьми или погубленный чарами колдунов, то может жить вечно, не старея и не теряя своих физических сил.

— Ну, довольно этой чепухи, — проговорил наконец Медж. — Скажите вашим друзьям, чтобы они отправлялись спать. Да и вы, мастер Пуллинго, сделайте то же; не то завтра никуда не будете годиться.

Бертон и один из матросов сменили нас с Меджем; хотя они и поглядывали, не явится ли колдун, но тот не показывался. Может быть, отблеск огня на ружьях часовых показал ему, что опасно иметь дело с нами.

На следующее утро мы обсудили это событие и пришли к заключению, что туземцы почему-то стараются помешать продолжению нашего путешествия. Конечно, мы решили не обращать на это внимания и, как только кончили завтракать, принялись складывать наши пожитки, сказав Пуллинго, что он должен вести нас. Он смутился и наконец объявил нам, что не смеет идти в ту сторону, где показался колдун.

— Можете идти куда хотите, — заметил Медж, — а мы пойдем прямо вперед; вы можете присоединиться к нам на другой стороне.

Нагернук и его спутники следили за нами; когда они увидели, что мы направляемся к холму, они бросились бежать с криками: «Каракуль! Каракуль!» Мы ответили взрывом хохота. Медж выстрелил вперед, чтобы дать им понять, что выстрелы очистят путь от всяких врагов. Этот намек они могли понять; мы надеялись, что это предостережет их земляков от нападения на нас. Мы больше всего желали избегнуть столкновения с дикарями; если бы раз была пролита кровь, неизвестно, чем все могло бы кончиться. Необходимо было показать туземцам нашу силу и полное отсутствие страха перед ними.

Мы пошли вперед в обычном порядке и вскоре оставили далеко за собой «холмик колдуна», как мы прозвали его. Мы так и не знали, шли ли за нами он и его сообщники.

Я еще не говорил о виде этой местности и о встречавшихся тут деревьях. Вблизи реки и, насколько мы могли видеть, вдоль берега виднелись группы великолепных сосен, известных под названием сосен Норфольского острова, в сто футов высоты, с совершенно прямыми стволами, употребляющимися на мачты для самых больших кораблей. Больше всего было эвкалиптовых деревьев различных пород; некоторые из них достигали высоты в 150 футов; многие имели от 30 до 40 футов в обхвате; в дуплах иных могли бы поместиться все мы. За исключением размеров, их нельзя назвать красивыми; цвет их листьев грубый и некрасивый. В котловинах мы встречали великолепные папоротники, росшие на стеблях футов в двадцать высотой, шириной в весло в диаметре. Папоротник этот выбрасывает во все стороны множество листьев, длиной в четыре-пять футов, по виду очень похожих на листья простого папоротника.

Хотя мы верили в привязанность Пуллинго, мы все же сомневались в характере его земляков и потому во время пути держались близко друг к другу, чтобы иметь возможность отразить внезапное нападение. Когда мы останавливались на отдых и отправлялись на охоту за дичью, мы брали с собой Пуллинго, если уходили далеко. Почти каждые два дня мы убивали кенгуру или медведя и громадное количество птиц, в числе которых попадался иногда и местный индюк, большая птица весом от 16 до 18 фунтов. Часто, когда мы шли, до нас доносился звук, до такой степени похожий на удар бича, что Томми и Пирс уверяли, что, должно быть, это упражнялся какой-нибудь чернокожий мальчик. Только впоследствии мы узнали, что звук этот издавала маленькая птичка, летавшая над нашими головами или сидевшая на ближайшем дереве.

Мы прошли около десяти миль и снова остановились около огромного эвкалиптового дерева. Вблизи был лес, несколько более густой, чем обыкновенно, с холмистой почвой. Нас привлек ручей. Мать и Эдит совершали дневной переход, не чувствуя особой усталости; правда, жара еще не начиналась и воздух был чистый и бодрящий.

Мне с Меджем и Падди очень повезло на охоте, на которую мы сейчас же отправились вместе с Пуллинго: Медж застрелил большого кенгуру; Падди и я — две дюжины красиво оперенных птиц, да и Пуллинго подстрелил около дюжины из своего бумеранга. Мы намеревались идти по направлению к горам, но Пуллинго знаками показал нам, что это бесполезно; когда же мы стали настаивать, он встал перед нами и самыми решительными жестами пытался остановить нас. Так как мы возражали, он повернулся лицом к лагерю и сел на землю, как бы отказываясь идти с нами. Мы наконец отказались от дальнейших попыток и пошли по указанному им пути, вдоль берегов реки, где мы нашли большинство убитых нами птиц.

По возвращении матросы стали ощипывать нашу добычу, а Падди умело разрезал кенгуру; после этого пошло приготовление жареного мяса и дичи, а мать испекла в золе пироги. Вся мучная пища предназначалась для матери, Эдит и Пирса. Плодов у нас почти не было; доставали только что-то вроде дикого шпината; иногда попадалась капустная пальма, которая сходила за зелень и поддерживала здоровье всех нас.

Мы кончили ужин, и мать и Эдит ушли в свою хижину. За исключением Меджа и Падди, которые отправились на дежурство, все мы уже собирались спать, как вдруг вблизи нас раздался дикий, нечеловеческий, отрывистый, громкий взрыв насмешливого хохота. Словно множество туземцев внезапно подкрались, окружили наш лагерь и с восторгом увидели, что мы находимся в их власти. Мы вскочили и бросились к оружию, ожидая, что в нас сейчас же полетит град копий. Но неприятеля нигде не было видно.

— Откуда это может быть? — вскрикнул Медж.

— Должно быть, те, что были здесь, отступили. Смирно, ребята, — крикнул отец, — ни в каком случае не выходите из лагеря. Вероятно, они хотят завлечь нас, чтобы убивать поодиночке.

Мать вышла из хижины. Эдит, дрожа, стояла рядом с ней.

— Не бойтесь, — сказал отец. — Дикари увидели, что мы готовы, и вряд ли нападут на нас.

— Но они могут спрятаться только в соседнем кустарнике; крик раздался совсем близко, — заметил Медж. — Позвольте мне взять двух людей, капитан Рэйнер, и мы скоро выгоним их из убежища.

— Будьте уверены, что они уже далеко, — ответил отец.

Только что он проговорил эти слова, как опять раздался ужасный звук, напоминавший хохот сумасшедшего.

— Мне кажется, что кто-то влез на дерево, — заметил Медж. — Я застрелю его, если он не сойдет сам.

Я заметил, что все это время Пуллинго спокойно сидел у огня, наблюдая за нами, и бормотал только: «Гогобера». Было ли это имя вождя окружавших нас дикарей или какого-нибудь злого духа — никто не мог сказать. Теперь я увидел, что он спокойно смеется; очевидно, ему казалась смешной тревога, вызванная среди нас этими странными звуками.

— Чернокожий что-то знает, — крикнул я. — Меня нисколько не удивит, если тут окажется какой-нибудь колдун из тех, о которых он рассказывал нам. Падди, попробуйте-ка добиться у него, кто производит такие ужасные крики.

Пуллинго легко понял Падди, встал и пошел к ветке дерева, на которое смотрели Медж и некоторые из наших спутников. Он взял свой бумеранг и отступил на несколько шагов назад. Он попал в цель, и в следующее мгновение большая птица с черной головой и стальным клювом упала на землю.

— Вот кто смеялся, — спокойно проговорил он на своем ломаном английском языке.

Наш ночной посетитель оказался птицей-пересмешником. Когда я увидел птицу, мне стало жаль, что ее убили. Несмотря на свой негармоничный голос, это замечательно общественное и полезное создание. Она истребляет змей, которых хватает за хвост и сокрушает своим могучим клювом; она оказывает важную услугу поселенцу, желающему рано встать, приветствуя приближение зари своим странным криком, за это ее называют «часами переселенца».

Туземцы зовут ее гогобера и во всяком случае не испытывают суеверного страха перед ней. Пуллинго, ощипав птицу, стал жарить ее и, по всем вероятиям, съел ее до утра целиком.

— Надеюсь, что больше не будет тревоги, а потому советую всем отправиться по своим местам, — сказал отец.

Мы немедленно последовали его совету. Если бы Пуллинго не убил бедную гогоберу, мы, может быть, встали бы вовремя, а то часовой не счел нужным будить нас, пока солнце не поднялось высоко над горизонтом.

Отец, посоветовавшись с Меджем, решил остаться тут на день; лагерь наш находился вблизи воды, а дичи в соседстве было, по-видимому, в изобилии. Пуллинго, объевшийся накануне гогоберой, не выразил ни малейшего желания встать, перевернулся на другой бок и снова уснул.

Меджу и мне хотелось узнать, какова местность за горами в той стороне, куда не хотел нас пустить Пуллинго. Мы решились пойти туда после завтрака. Мы отправились, взяв с собой Падди Дойля и Попо, которые несли нашу провизию.

Так как Пуллинго продолжал крепко спать, то мы не стали дожидаться его и пошли лесом, на запад.

Мы вышли на вершину горы и затем спустились в долину, поросшую еще более густым лесом, чем в той местности, откуда мы ушли. Птиц, которых можно было бы стрелять, нам не попадалось. Мы молча остановились. Мне показалось, что издалека доносится шум человеческих голосов. Я сказал Меджу; он прислушался и нашел, что я прав.

— Все-таки идем вперед, — сказал он. — Если это голоса туземцев, мы можем удалиться, и это покажет им, если они увидят нас, что мы не имеем никаких враждебных намерений относительно их.

Мы пошли дальше по густому лесу. Голоса становились все громче и громче, и мы увидели, что подходим к открытому месту. На самом краю поляны рос густой кустарник, где мы могли скрыться незамеченными и вместе с тем видеть все. В центре поляны на вершине холма стояла высокая худая старуха; ее длинные, седые, распушенные волосы развевались по ветру. Левой рукой она размахивала палкой над головой, правой делала самые отчаянные жесты. Вокруг нее стояла толпа мужчин различного возраста и несколько женщин. Лица слушателей, полные внимания, были обращены к ней. Она разражалась потоком слов, значение которых оставалось непонятным для нас. Они слушали так внимательно, что мы не подвергались риску быть замеченными. Разве только если бы старуха взглянула в нашу сторону.

Несколько минут она продолжала красноречиво говорить, дико размахивая руками. По-видимому, она старалась убедить в чем-то своих слушателей. Из нескольких долетевших до нас слов мы наконец поняли, что она говорила о нас и советовала воинам своего племени не допускать нас продолжать наш путь. Чем долее она говорила, тем более мы убеждались в этом и невольно боялись, чтобы дикари не бросились вдруг к нашему лагерю и не открыли нас.

Медж дотронулся до моего плеча и сделал знак, что пора уходить. Я передал это Падди и Попо, которые были в кустах на другой стороне. Вдруг я оглянулся и увидел вблизи себя лицо чернокожего. Неужели враги окружили нас? Если это так, то нам предстоит жестокая борьба за жизнь. Велика была моя радость, когда я увидел, что чернокожий был не кто иной, как Пуллинго, прокравшийся за нами. Он ничего, не сказал, но жестами показал, чтобы мы уходили так же тихо, как он пришел.

Так как это было самое умное, что мы могли сделать, мы бесшумно вышли из кустов, пригибаясь, как он, к земле, чтобы нас не могла увидеть старая колдунья. К счастью, в это время она отвернулась от нас.

Пуллинго вел нас, не останавливаясь ни на секунду и даже не оглядываясь. Вероятно, он боялся, что его земляки узнают и отомстят ему. Во всяком случае, то, что он пошел за нами, зная опасность, которой мы подвергались, доказывало его верность.

— Дурно! Очень дурно, Падди! — сказал он, оборачиваясь к своему другу и говоря с акцентом ирландца. — Если убиты, другие скажут: Пуллинго сделал это. Дурно! Очень дурно, Падди! — повторял он. Его ограниченный запас слов не позволял ему выразить своего мнения о нашем поступке.

— Но если бы мы не пошли, то не узнали бы, что чернокожие думают напасть на нас, — ответил Дойль. — Они могли бы наброситься на нас ночью и убить всех до единого; видите, мистер Пуллинго, наша прогулка имела более смысла, чем вы предполагаете. А почему вы не сказали, что они здесь, если знали?

— Я сказал бы, если бы они пришли, — ответил Пуллинго. Или он провел нас более коротким путем, или мы шли скорее, только мы добрались до лагеря гораздо скорее, чем я ожидал.

Наш рассказ смутил отца. До сумерек оставалось еще четыре часа, и мы могли бы уйти на расстояние десяти миль от чернокожих. Из того, что мы видели, и из немногих слов, понятых нами, ясно было, что старая ведьма, неизвестно по какой причине, возбуждала свое племя к нападению на нас. Отец посоветовался с Пуллинго. Когда он понял, что мы собираемся уйти, он посоветовал сделать это немедленно.

Отцу хотелось, чтобы мать и Эдит успели отдохнуть. Силы моей маленькой сестры очень ослабели от продолжительной ходьбы.

— Но ведь мы можем нести барышню, — вскрикнул Падди. — Я с удовольствием предоставляю свои плечи. Ведь она легка как перышко.

— И я также, — сказал Медж. — Как это мы раньше не сообразили!

Бертон и еще один из наших спутников также предложили свои услуги. Мать поблагодарила их и сказала, что сама она может пройти, сколько будет нужно. Мы сейчас же принялись устраивать нечто вроде паланкина. Вблизи росли деревья с листьями на длинных черешках. Из этих черешков мы быстро сплели носилки для Эдит, заполнив промежутки между черешками листьями этих же деревьев.

Мы быстро сложили наши пожитки, усадили Эдит на носилки и отправились. Падди, с чисто ирландской вежливостью, объявил, что его ноша стала легче с тех пор, как ее уравновешивает тяжесть барышни. Пуллинго был, видимо, удивлен заботами о девочке. Его жена и дочери должны были нести все свое имущество — правда, небольшое, тогда как он шел только со связкой копий и бумерангом. Но в роли проводника он старался во всем подражать нам и выступал впереди в штанах и рубашке, на которые он, впрочем, смотрел как на почетное отличие, а не на необходимость.

Вид местности мало изменился. Плоская в общем, она иногда возвышалась и была покрыта густыми деревьями. Вся местность напоминала собой парк, и мне все казалось, что откуда-нибудь выскочат серны и побегут от нас. Вместо них мы видали иногда группы из трех-четырех кенгуру, попадались и одиночки, но все убегали прежде, чем мы успевали выстрелить. Это очень осторожные животные, и подойти к ним очень трудно. Даже во время еды они зорко оглядываются вокруг и сообщают друг другу о приближении врагов — туземцев или динго.

— А право, это веселая жизнь, — сказал Томми, обращаясь ко мне и Гарри.

Мы шли в арьергарде, оглядываясь во все стороны и назад, не идут ли дикари по нашим следам. Мне хотелось бы только, чтобы чернокожие убрались подальше и не мешали нам.

— Может быть, то же самое и они говорят про нас, — заметил я. — Нужно помнить, что здесь мы нарушаем права, которыми они пользуются благодаря тому, что раньше заняли эту страну и считают ее своей. Понятно, им неприятно, что мы убиваем животных, которые являются для них средством существования.

— Ну, кажется, всего хватит и на них и на нас, — сказал Томми, — если судить по множеству птиц, летающих у нас над головами. С их стороны глупо пробовать связываться с белыми: слабейшие всегда будут побеждены.

— Может быть, — заметил я, — но им нужно научиться этому; а пока они воображают, что могут выгнать нас из своей страны. Конечно, мы имеем полное право придти сюда, но мы должны обращаться с ними по-человечески и стараться не обижать их и не лишать средств к существованию.

— Это справедливо, — сказал Гарри. — Не их вина, что они невежественные дикари; нужно думать о том, чем бы мы сами были, если бы нас не учили и не воспитывали. Мне никогда не забыть, чем я мог бы стать, если бы вы не спасли меня от тех ужасных людей. Я не знал бы ничего о Боге, о Его любви к людям.

Мы говорили еще о многом. Гарри всегда слушал охотно, в надежде узнать что-нибудь новое. В особенности он любил слушать рассказы про Англию и другие страны и про бесчисленные удивительные вещи, о которых он не имел никакого понятия.

Этот дневной переход был очень утомителен, в особенности потому, что приходилось все время быть настороже. Отец отдал приказание, в случае нападения дикарей, опустить носилки Эдит на землю, и мы должны были окружить ее, но стрелять только тогда, когда он прикажет. Он все надеялся, что дикари, видя нас хорошо подготовленными, не решатся напасть.

Я очень обрадовался, когда на закате Пуллинго посоветовал остановиться у опушки леса, в довольно низком месте, потому что тут была вода. Но лагерь мы разбили на склоне, где было сухо. Вокруг этого места росли громадные папоротники величиной с обыкновенные деревья в северных странах. Мы сейчас же принялись за приготовление к ночлегу: быстро раскинули палатки и зажгли костер, предварительно вырезав траву вокруг, чтобы она не загорелась и не подожгла деревья.

Эдит поблагодарила своих носильщиков.

— Давно мне не случалось исполнять чего-либо более приятного, — ответил Падди, размахивая своей соломенной шляпой, — и я, конечно, выражаю и чувства всех остальных.

Медж, не умевший говорить любезности, улыбнулся и сказал Эдит, что он очень рад, что мог нести ее. Он решил предложить сделать носилки и для миссис Рэйнер, с тем чтобы ее несли Гарри, Том, Попо и я.

Только что мы сели за ужин, как услышали тот же негармоничный, насмешливый крик, который так испугал нас накануне, но на этот раз мы не встревожились, хотя, не убей Пуллинго гогоберы, мы не поверили бы, что птица может издавать такие звуки.

Конечно, ночью мы сторожили по очереди, но все прошло спокойно. Еще до восхода солнца гогобера разбудила нас своими странными криками. Пуллинго хотел было убить ее, но мы уговорили его не делать этого, и сама она улетела вскоре после восхода солнца, очевидно, встревоженная видом стольких людей.

Отец решил остаться тут до послеполуденного времени и идти только полдня так, чтобы встать на следующий день с зарей и воспользоваться прохладными часами для прогулки.

Я не упоминал еще, что отец постоянно собирал всех на молитву утром и вечером; он или мать читали также отрывки из Библии.

После молитвы мы с Меджем взялись за ружья, чтобы настрелять птиц для обеда, который предполагался до нашего ухода. Мы убили столько, сколько было нужно, и послали дичь в лагерь с Попо, чтобы изжарить ее, а сами присели отдохнуть под тень большого папоротника. Было очень жарко. Медж прислонился к стволу и зажег трубку; я сидел рядом с ним, наслаждаясь относительной прохладой.

Мы сидели недолго, как вдруг услышали какой-то шум в кустах; думая, что туда забрался кенгуру, я поднял ружье, чтобы выстрелить. В эту минуту из чащи выскочил туземец. Увидя нас, он с удивлением и ужасом отскочил в сторону, кинулся бежать со всех ног и вскоре исчез из виду. Я обрадовался, что не выстрелил: очевидно, этот человек бежал через лес от преследования врагов. Если бы он охотился, то просто спрятался бы в чащу, так как сообразил бы, что животное, за которым он охотился, вряд ли пробежало мимо нас.

— Во всяком случае это доказывает, что туземцы трусливы и нам нечего бояться их; иначе чего так испугался этот молодец при виде нас, — заметил Медж.

Прошло еще несколько времени. Медж взглянул на часы.

— Ну, я думаю, попугаи совсем готовы, и мы можем вернуться в лагерь, — заметил он. — Но мне очень не хочется вставать.

Только что он сказал эти слова, как я увидел Пуллинго. Он подошел так неслышно, что, будь он врагом, мог легко напасть на нас.

— Нехорошо здесь. Слишком далеко от лагеря, — проговорил он шепотом.

Только что он сказал эти слова, как снова послышался шум в той стороне, откуда показался туземец, и вслед затем семь темных фигур с копьями, топорами и дубинами в руках выбежали на открытое место, оглядываясь во все стороны и как будто ища кого-то или что-то. Они не заметили нас сначала, так как высокая трава и стволы деревьев скрывали нас. Я надеялся, что они пройдут мимо, не открыв нашего убежища. Пуллинго припал к земле и жадно следил за их движениями, не произнося ни слова. Рука Меджа потянулась к пистолетам; я положил палец на курок, чтобы выстрелить, в случае если дикари вздумают напасть на нас. Это были люди более свирепого вида, чем те туземцы, которых мы встречали до сих пор. Лица их были искажены бешенством, и каждое движение дышало яростью. Они пытливо озирались вокруг; но, не видя предмета своих поисков, уже собрались бежать дальше, когда один из них увидел нас.

Мы оба вскочили на ноги, готовясь стрелять и дорого отдать свою жизнь. Дикари бросились к нам; одни готовились бросить копье, другие потрясали топорами и дубинами.

— Я выбираю того молодца, что впереди, а вы стреляйте в следующего, — крикнул Медж.

Я собирался исполнить его приказание, но Пуллинго вскочил и произнес на своем языке несколько слов, значения которых мы не поняли.

Дикари остановились.

— Не стреляйте! Не стреляйте! — кричал Пуллинго. Он еле поспел остановить нас. — Это не враги.

Он подошел к туземцам и обменялся с ними несколькими словами. Я не сомневался, что дикари преследовали виденного нами чернокожего, но, конечно, мы не сказали, что он пробежал мимо нас. Обменявшись еще несколькими словами с Пуллинго, туземцы продолжали путь по направлению, куда бросился беглец, а мы с Пуллинго вернулись в лагерь.

Дорогой он рассказал нам, что беглец совершил убийство или какое-то другое преступление и что мстители преследуют его, чтобы лишить жизни. Увы, бедняга! Если он не выказал более хитрости и упорства, чем семь его преследователей, то участь его была решена и, вероятно, до заката солнца он был уже мертв.

Мы были благодарны Богу за то, что не убили ни одного из дикарей; случись это, остальные напали бы на нас, и нам пришлось бы или перестрелять всех их, или самим быть пронзенными их копьями.

Перед лагерем Пуллинго снова надел рубашку и штаны, которые, по не объясненным им причинам, спрятал раньше в кустах. Я невольно подумал, что он знал о том, что тут пройдут его земляки, и, узнав, где мы находимся, пришел предупредить нас об опасности.

Мы рассказали наше приключение отцу и остальным нашим спутникам. После того как мы описали встретившихся нам чернокожих, все выразили надежду, что мы не встретимся с ними.

Как мы ожидали, присланная нами дичь была уже изжарена. Покончив с ней, мы приготовились в путь.