ДЕТЕКТИВНЫЕ ЗАГАДКИ И САДИСТСКИЕ СЮЖЕТЫ

Цезарь любил ездить верхом, заложив руки за спину и погоняя лошадь коленями. В противоположность Альбуцию он никогда не носил шляпу и не покрывал голову даже под дождем. Он ненавидел свою облысевшую макушку. Через реки он переправлялся вплавь, иногда с помощью надутых козьих мехов. Плыл, высоко подняв над водой правую руку, дабы не замочить свои любимые книги. Вот так же и я воздымаю над волнами времени истории поистине необыкновенные. Ниже я хочу пересказать четыре из них, эти загадочные детективные сюжеты вполне могли бы возбудить фантазию одного француза конца XVIII века — Донасьена де Сада. Постараюсь изложить их так, чтобы это повествование о жизненных перипетиях стало также сборником самых замечательных романов.

 

СТЕНА С ОТПЕЧАТКАМИ ОКРОВАВЛЕННОЙ РУКИ

PARIES PALMATUS

Некий гражданин пятидесяти лет остался вдовцом. Он имел тридцатилетнего слепого сына, которого назначил своим наследником. Вскорости он женился во второй раз. И тогда приказал построить для сына отдельное помещение, удаленное от его собственных покоев.

Однажды ночью, когда он спал рядом с женою, его убили. На следующее утро, на заре, в доме раздался женский крик. Сбежавшиеся люди увидели тело отца, пронзенное мечом сына. На стене коридора, ведущего из спальни старика в комнату его сына, остались кровавые отпечатки руки, повторявшиеся через каждые два-три шага.

Альбуций пишет:

— Эти кровавые отпечатки непреложно доказывают, что преступление совершено не слепцом. Кто мог уверить того, кто не видит, в том, что этот след будет видим?

Мачеха говорила:

— Кому выгодна эта смерть? Одному лишь наследнику. Мне же остались только слезы.

— Эта рука слишком усердно оставляла следы на таком длинном пространстве, как будто намеренно старалась указать на злоумышленника.

— Я спала. На рассвете я положила руку на его пенис, он был расслаблен и холоден как лед. Я закричала.

— Убийца редко пользуется собственным оружием. И даже слепец не оставит его в теле своей жертвы. А главное, у человека, лишенного зрения, руки ходят ходуном и дрожат, как же он мог одним ударом попасть под сосок, прямо в сердце?

— Я спала, прижавшись к нему, и ничего не слышала.

— Кроме того, когда удар направлен прямо в сердце и острие остается в ране, кровь не может брызнуть на руки, а руки не оставляют на стене отпечатки, которые разве что не сообщают имени злодея. Каким образом слепой убийца мог узнать, в кого из спящих он вонзает меч, не ощупав сперва жертву, а следовательно, не разбудив ее?

— Я спала.

— Такой глубокий сон более чем удивителен.

Обвинительное заключение против жены убитого основывалось на том, что предательские отпечатки руки были одинаково ярки на всей протяженности коридора. Более того, они становились чем дальше, тем заметнее, свидетельствуя, по версии Альбуция, о том, что руку эту на каждом шагу окунали в ведерко, полное крови.

 

ПЯТИЛЕТНИЙ РЕБЕНОК

QUINQUENNIS TESTIS IN PROCURATOREM

1

Пятилетний ребенок в слезах обнимает умирающую мать.

Отец женится вторично. Мачеха изменяет мужу с управляющим. Отца мальчика находят убитым в спальне. Мачеха обвиняет пасынка. Тот указывает пальцем на управляющего. Поскольку ребенок еще не умеет связно говорить, он рисует масляный светильник.

— Etiam infans loquitur (Даже неговорящий — говорит).

Альбуций Сил задал вопрос, который за ним часто повторяли все последующие декламаторы. «Пятилетний ребенок» — первый роман, в котором прозвучал этот вопрос:

— Cujus vis levissimum esse somnum? Pueri an senis an mediae aetatis? (У кого, думаете вы, самый чуткий сон? У детей? У стариков? У людей зрелого возраста?)

Сам Альбуций ответил на него так:

— Pueri (У детей), — и пишет в заключение: «Они находятся в спальне втроем — отец, которого ты убиваешь, ребенок, которого ты ненавидишь, мать, с которой ты спишь». Сенека осуждает этот вывод Альбуция. Но зато хвалит вывод а, его описание сцены, где мальчик показывает на управляющего: «Digitum multa significantem!» (Вот палец, который о многом говорит!)

 

ЗЕРНО ДЛЯ МЕРТВЕЦОВ

CADAVERIBUS PASTI

В некоем римском городе начался голод. Эдилы поручили одному из знатных граждан покинуть город и закупить зерно где-нибудь за морем, дав ему на все двадцать дней сроку. Человек этот уезжает, пристает к африканскому побережью, покупает зерно, грузит его на корабль и отплывает. Поднимается буря, шторм понуждает его высадиться в другом порту. Там продает он свое зерно по двойной цене, добирается морем до города, где купил его, закупает зерна вдвое прежнего, грузит мешки на судно, пересекает море и по прошествии двадцати дней прибывает наконец домой.

За время его отсутствия сограждане дошли до крайностей поистине нечеловеческих. Обезумев от голода, они начали поедать тела мертвецов. Особенно ценились детские ляжки, их покупали за бешеные деньги. Притом люди терзались сожалениями и стыдом, что смотрят на своих близких как на пищу и превращают собственное чрево в кладбище для своих сыновей, отцов и дедов. Они горько сетовали:

— О, как ужасен, как жесток голод! О злосчастные души усопших, что стенают в наших желудках, на какие зверства толкает нас необходимость набивать рты едою, заставив в короткое время утратить облик человеческий! Нужда эта сделала нас хуже животных: говорят, даже дикие звери брезгуют вонзать клыки в трупы себе подобных. Ты коришь нас тем, что мы съели твою мать и двух твоих сыновей, сам же в это время спекулировал на стоимости зерна. Наши сограждане, впавшие в агонию, искали, где бы спрятаться, чтобы после смерти их не разрезали на куски и не изжарили для еды. Город наш превратился в ад. Мы собирали урожай мертвецов, пока ты набивал мешками с зерном трюмы своего корабля. Запоздав, ты оскорбил Республику. Ты должен умереть. А нам следовало бы съесть тебя.

 

НИЩИЕ КАЛЕКИ

MENDICI DEBILITATI

Некий человек подбирал младенцев, которых бросили матери, калечил их и выкармливал. Затем, когда они подрастали и могли сами ходить по улицам, он посылал их собирать милостыню. Из добытых ими денег он присваивал себе две трети. Родители, даром что обрекшие свое потомство на смерть, выдвинули против него обвинение: они жаловались, что их подкидыши изуродованы до неузнаваемости. Также они обвинили его в оскорблении Республики, ибо своей жестокостью он отнял у государства то, что принадлежало ему по праву,— ведь искалеченные дети могли бы служить родине как солдаты.

В романе Альбуция описаны слепцы, что бредут, опираясь на посохи, безрукие, что выставляют напоказ свои култышки, колченогие или лишенные пальцев ног, горбатые. И все они говорят:

— Ты сам нищенствовал бы, не будь таких нищих, как мы.

На это главарь нищих отвечал судьям:

— Я их спас. Матери этих детей обрекли их на смерть.

Однако матери нищих не унимались:

— Ты их изуродовал. Ты жестокосердный палач.

— Жестокость моя вызывает у людей смех.

— Можно ли смеяться, глядя на этих несчастных? Твое бессердечие вызывает только слезы.

— Вы произвели этих детей на свет, а затем бросили умирать. Я же выкормил и вырастил их. А теперь меня за это наказывают.

— Да разве это детский приют? Sed humanarum calamitatum officinam! (Это же фабрика несчастий человеческих!) Ты пошел против природы. Ты вырывал у детей из орбит их ясные круглые глаза.

— Я возвращал к жизни мертвецов. Я лепил живых из пепла.

Perissent! (Без меня они погибли бы!) Вот ключевое слово версии Альбуция. «От таких жалких подкидышей римский народ ведет свое происхождение. Surge tu, debilis! Conatur et corruit!» (Встань же, увечный! Он пытается встать, но падает).

Романист Ареллий Фуск создал свой вариант того же сюжета, начав его с немого нищего: «Praeci-datur, inquit, lingua: genus est rogandi rogare non posse» (Пусть отрежут ему язык, сказал он: тот, кто не может просить, просит лучше говорящего). Я остановлюсь на этой фразе Ареллия: «Genus est rogandi rogare non posse», которую нахожу потрясающей. Мне думается, что именно на этом зиждутся наши жизни. Все мы просим, когда не умеем высказаться. В этом пункте Ареллий затрагивает такие глубины, каких Альбуцию достичь не удалось. Всякое понятие своего «я», все, что кажется нам в наших поступках глубинным выражением нашего «я», в действительности весьма обманчиво и вызывает сомнения в подлинности нашей сути, того, что напоминает роман, который мы рассказываем сами себе унылыми вечерами, когда нас гнетет печаль или одолевают неясные страхи. Все наше поведение подобно деревянной чаше, протянутой немым попрошайкой. Несколько месяцев, предшествующих рождению, и еще несколько месяцев после него калечат человека не хуже нашего предводителя нищих. В тот миг, когда наслаждение или подагра вырывают стон у человека, он ведет себя так же, как эти бедолаги. Если бы я имел несчастье родиться римлянином и меня попросили бы написать роман на этот сюжет, я бы вложил в уста главаря нищих такие слова: «Я только собиратель собирателей милостыни. А их матери всего лишь раздвигали ноги». Ареллий же написал: «Тебя сделали немым для того, чтобы ты добывал деньги. Разве были бы мы достойны вызывать жалость, будь мы здоровы и счастливы? Даже мать и та подходит к колыбели младенца лишь тогда, когда он плачет. На счастливого ребенка она и не взглянет. Оттого-то они и побросали своих детей, что те были счастливы. Хотите, чтобы женщина полюбила вас? Покажите ей багровый рубец от раны. Искалечьте себя!»

А вот слова Гавия Силона:

— Hic non facile stipem impetrat: etiamnunc aliquid detrahatur! (Этому попрошайке мало подают; ну-ка отрежьте ему еще что-нибудь!)

— Он не убивает. Он спасает. Он обучает искусству взывать к милосердию людскому.

— Он говорит: ты должен растрогать человека тем, чего лишен!

— Волчица вскормила своими сосцами двух первых подкидышей.

— Государству был нанесен серьезный ущерб: один из этих детей мог бы стать императором.

— А мог бы стать и святотатцем.

— Можно ли насмехаться над маленькими певцами, у которых отнимают добытые деньги?

— По крайней мере эти дети обучены пению и их пальцы искусно перебирают звонкие струны лиры.

Лабиен изображал предводителя нищих сидящим перед стопкою деревянных табличек, на которых он записывал дневную выручку своих подопечных, они же вереницею проходили мимо него, поочередно давая отчет. Овидий, также создавший свою версию этого сюжета, писал: «Он испытывает радость Приама после смерти Гектора». а, разработавшего ту же тему, осуждали за следующее высказывание: «Prodierunt plures mendici quam membra» (Перед ним выстроилось больше нищих, нежели рук и ног).