Глава I

Судно с младенцами

Я хотел бы провести свою жизнь в поиске недостающих мне слов. Что такое литератор? — Тот, от кого слова ускользают, уворачиваются, убегают, утаивают смысл. Им всегда слегка неуютно в той непривычной форме, которую рано или поздно приходится обретать. Они не говорят и не скрывают — они подают знак. Однажды я искал в этимологическом словаре Блоха и Вартбурга происхождение слова «corbillard» (катафалк) и обнаружил там его синоним — «coche d’eau» (речная перевозка), — такие барки возили по реке грудных младенцев. На следующий день я отправился в Национальную библиотеку; в ту пору она размещалась во втором округе Парижа, на улице Ришелье, в старинном дворце, который некогда занимал кардинал Мазарини. Там я ознакомился с историей портов. И записал три даты — 1595, 1679, 1690. В 1595 году речные суденышки — так называемые «корбейя» — прибывали в Париж по вторникам и пятницам. Сперва матросы выносили на берег зафрахтованный груз, а уж потом спеленатых младенцев в коробах, стоявших рядком на палубе; их укладывали на бочки у причала, а затем эти сверточки поочередно раздавал матерям человек из экипажа, которого так и звали — перевозчик младенцев. На следующий день, иначе говоря, по средам и субботам, эти барки — «корбейя» — увозили в Корбей других малышей, дабы они сосали грудь кормилиц, питаясь их молоком в какой-нибудь отдаленной сельской или лесной местности. В 1679 году Ришелье уже писал «корбейяр». В 1690-м Фюретьер писал «корбийяр» и объяснял это слово так: речная перевозка, доставляющая грузы в Корбей — городок, расположенный в четырех лье от Парижа. Таким образом, «корбийяр» — в те времена, когда в Париже жили Малерб, Расин, Эспри, Ларошфуко, Лафайет, Лабрюйер, Сент-Коломб, Сен-Симон, — был не чем иным, как речным судном для младенцев, которое курсировало по Сене, оглашая ее берега детским плачем.

 

Глава II

Луиза Брюле

20 мая 1766 года Луиза Брюле тяжко занемогла и, боясь умереть от этой хвори, пожелала увидеть своего годовалого сына, которого определила на воспитание к кормилице, жившей в Монтаржи. Перевозчик младенцев по имени Луи, родом из Бри, доставил ребенка на монтаржийском «корбийяре» в Париж, на пристань Сен-Поль. Однако по прибытии ребенок оказался мертвым. Портовый надзиратель оповестил Луизу Брюле. В ожидании ее прихода перевозчик положил тело ребенка на крышку бочки. Письменное свидетельство, датированное 8 июня 1766 года, гласит: «В караульное помещение явилась женщина, нам незнакомая. Заливаясь слезами, она объявила, что пришла увидеть своего ребенка. Сообщив ей, что он умер, мы потребовали, чтобы она назвала свое имя. Женщина сказала, что зовут ее Луиза Брюле, по мужу Дамидо, каковой муж находится в услужении у Жаннье-крестьянина, проживающего на улице Сантье, тогда как сама она живет на улице Клери. Сказала также, что 25 февраля 1765 года определила своего ребенка мужского пола к кормилице, снабдив его детским приданым, приличествующим его положению. Сказала также, что узнала из письма помянутой кормилицы, полученного десять месяцев назад, что ребенок хворает, тогда как эта же кормилица ранее сообщала, что он здоров, и просила прислать ему одежду, каковую она и послала. Сказала далее, что просила увидеться с сыном, но получила ответ от мужа кормилицы, который писал, что ребенку никак не под силу перенести длинное путешествие. Сказала, что предложила плату за его лечение. Сказала, что с тех пор получила от кормилицы еще два письма, где говорилось, что ребенку от недели к неделе то лучше, то хуже, что его донимает перемежающаяся лихорадка, и будто бы происходит это от воспаления десен, в которых режутся зубки. Сказала, что более не получала никаких вестей и что материнская любовь и желание увидеть свое дитя вынудили ее послать за ним их кузена, снабдив его двумя письмами — одно местному кюре, другое мужу кормилицы. Сказала, что не помнит содержания помянутых писем, поскольку писал их ее муж, а сама она написанного не читала и потому ничего не знает. Сказала, что тяжко больна и стоит на пороге смерти, почему и захотела увидеть сына. Сказала, что кузен ее должен был ехать за ним, и она дивится, встретив его нынче здесь и услышав от него, что ребенок умер в дороге. Сказала, что не может признать сына в нынешнем его состоянии, ибо видела лишь однажды, а именно в тот день, когда произвела его на свет. Сказала, что признаёт пеленки и прочие вещи из его приданого. Сказала, что не знает, где находится ее муж, но полагает, что по хорошей погоде он должен быть в деревне со своими хозяевами».

10 июня Луиза Брюле, муж которой так и не объявился, была найдена без сознания на речном причале. 11 июня ее переправили домой. 17 июня ее муж Дамидо, вернувшись из селения под названием Севр, обнаружил жену мертвой в своей постели.

Протокол расследования от 8 июня 1766 года можно свести к следующему трагическому заключению: больная мать в тот миг, когда смертельная бездна готова поглотить ее навеки, желает увидеть свое единственное дитя и… не узнаёт его.

Ребенок — незнакомец от рождения. Запись слов Луизы Брюле непреложно подтверждает этот вывод: «Сказала, что не может признать сына в нынешнем его состоянии, ибо видела лишь однажды, а именно в тот день, когда произвела его на свет». Это признание, сделанное Луизой Брюле, потрясает до глубины души. Каким бы он ни был, в каком бы веке ни жил, в какой бы стране ни родился, любой ребенок — прежде всего незнакомец. Вся человеческая судьба заключена в этих словах: неизвестность появления на свет обречена неизвестности ухода в мир иной. И вот я переписываю архивные документы, которые доверяла мне Арлетт Фарж в ту пору, когда мы с ней вместе ходили на улицу Бюси есть камбалу и мидии под чесночным соусом. Я решил назвать судьбой то, что Луиза Брюле называла «перевозчиком младенцев».

 

Глава III

Причал старицы

Дом, где я пишу, выходит на слепой рукав реки — старицу. Здесь, у восточной оконечности сада, обмелевшее ложе притока Йонны, избавленное от барж и небольших парусных суденышек, превратилось в царство уток, лебедей, плакучих ив и полусгнивших челноков. Берег тянется к северу и упирается в короткую каменную лесенку, которая ведет вниз, к причалу, где привязаны лодки, полные дождевой воды, кишат белые слизни и прыгают лягушки; это место издавна зовется Причалом старицы. В прежние времена по реке, вдоль бечевой тропы, ходили габары на конной тяге. К западу от острова Санс высилась крыша конторы, где взимали речную пошлину, и уходили в воду причальные мостки.

Заступ, секатор, топорик для мелких поленьев, пара резиновых сапог для вязкой земли, желтый зонт для неба, карандаш и оборотная сторона конвертов, — одинокая жизнь обходится не слишком дорого, если учесть семь радостей, из которых она складывается.

Это всего лишь семь дней недели.

И никакой иной музыки в этом затерянном мирке, кроме всплесков воды под осторожными челнами рыбаков, которые бесшумно спускают на дно якорь перед тем, как забросить удочки в туман, стелющийся над серой водой.

 

Глава IV

Этьен Малларме

[3]

Некогда Мария Малларме и ее младший брат плыли в Санс вверх по реке на лодке их отца. Они плыли по Йонне. Они удили щук вблизи острова.

В ту пору Стефана еще звали Этьеном.

Давным-давно, в детстве, Этьен Малларме счастливым мальчиком проплывал здесь.

 

Глава V

Лаодамия

[4]

Случилось так, что погибший Протесилай получил разрешение вернуться на землю, дабы провести один день со своею супругой.

И однако он колебался.

Он любил Лаодамию. Об этом свидетельствует Овидий.

Поэт Левий писал, что Протесилай настолько дорожил жизнью, что никак не мог заставить себя удовольствоваться всего одним днем.

Катулл писал, что Протесилай боялся волнения, которое неизбежно должно было охватить его в миг, когда он откроет Лаодамии объятия. Ему казалось, что тело его уже не сможет вожделеть к ней, что его напрягшийся член не сумеет проникнуть в нее, а если и проникнет, то ненадолго сохранит свою силу в ней, что ему не удастся подарить своей супруге наслаждение, которое она так редко испытывала в его постели.

Ибо Протесилай обладал Лаодамией всего лишь один день. На следующее утро после свадьбы он уже стоял на палубе греческого судна, которое вместе с другими военными кораблями шло к Трое.

В конечном счете Протесилай принял этот дар богов. Он покинул ад. Поднялся на землю. Встретился с Лаодамией. Лаодамия простерла к нему руки. Протесилай сжал ее руки. Ночь коротка. Однако на это короткое время мужская сила Протесилая возвращается к нему. И находит свое утоление во тьме. К концу ночи тени уводят его обратно в царство теней.

Но после его ухода Лаодамия убивает себя: она спала с Протесилаем всего два раза. Один раз перед тем, как он ушел. Второй раз перед тем, как он снова ушел.

Мужчина подарил ей лишь горе двух разлук.

Левий дал своей трагедии странное название, которое на письме выглядит объятием — «Протесилаодамия». Катулл любил эту легенду. Овидий без конца цитировал ее.

* * *

Кто пережил иное — не то, что Протесилай?! Кто перечувствовал иное — не то, что Лаодамия?! Единственный день… Единственная ночь…

 

Глава VI

Саломон из Лондона

Йозеф Гайдн сидит за работой в своем маленьком домике № 21 по Сейлерштатте. Сейчас десять часов вечера. Он занят сочинением «Ноктюрнов для Неаполитанского короля». Вдруг он видит перед собой незнакомца, который входит к нему в комнату, который снимает шляпу, который говорит ему:

— Я Саломон из Лондона. Я приехал за вами. К завтрашнему утру вы должны собрать вещи для отъезда.

Йозеф Гайдн садится на корабль, плывущий в Лондон, где он очень скоро познает громкую славу.

 

Глава VII

Город мертвых

Серый, безлюдный порт.

1 ноября 1828 года король Людовик XIII въехал на коне в мертвый город, застывший в жутком безмолвии, заваленный трупами.

Один лишь океан еще жил, вздымая свои поседевшие волны.

Ла-Рошель стала городом мертвых.

Редкие призраки, чьи разверстые рты еще испускали беззвучный вопль, падали бездыханными.

Белые чайки метались над телами, вырывая из них куски плоти.

Не бывает детей. Есть только крошечные головки — сморщенные, лысые, беззубые, склизкие. Малюсенькие старички, лоснящиеся от крови, исторгнутой женским чревом.

Есть только лики предков, как есть только имена предков.

* * *

В 1421 году в Антверпене, у входа на кладбище, монахи-доминиканцы построили лабиринт. Они выкрасили в огненный цвет его стены сверху донизу, от сводов до каменных плит пола. Свет, озарявший эту череду ниш и тупиков, полных загадки, поступал из девяти окошечек, которые были застеклены красными витражами, дабы создать полное впечатление геенны огненной. В языках пламени можно было разглядеть бесконечное множество скованных людей — нагих изможденных мужчин, нагих изможденных женщин, — испускавших беззвучные, неслышные вопли.

Я покинул Гавр в 1958 году. Мне запомнилось, что ветер тогда задувал бешеными порывами. Небо было белёсое. Солнце, круглое, бледное и такое немощное, стояло низко у самого горизонта. Зима только начиналась. Я шел к часовне мужского лицея. Управление общественных работ, которое восстанавливало разрушенное здание лицея, несколькими днями раньше снесло часовню. А я служил в ней мессу три года подряд. Я шагал, склонив голову. Я всегда так ходил — склонив голову. Мне нравилось идти вперед со склоненной головой. Склоненной от стеснения и стыда. Склоненной от чтения и страха. Склоненной от молчания и сознания греховности. Склоненной — и это главное, — оттого, что приходилось пробиваться сквозь невообразимо жестокий, почти звериный натиск ветра. Я пересек кладбище Святого Роха. Пробрался в город, где буйствовал ветер. Приветствую тебя, город, который не совсем еще восстал из пепла и руин! Город, чьи новенькие стены, чьи узкие жилые дома, построенные Перэ, тянутся к небу, стараясь выглядеть такими же белыми, как этот окоем, уже затянутый зимней снежной пеленой. Старинная часовня обратилась в груду каменных обломков, загромоздивших даже тротуар. Дома я ссыпал в карман коротких фланелевых штанов все свои сбережения. И теперь бросаю монетки в эту кучу мусора. Бросаю никелевую мелочь в развалины строения, где прежде собирал пожертвования на ранней утренней мессе, протягивая прихожанам алюминиевое блюдо. Однажды неизвестный первобытный охотник, покидая грот Каррье, оставил две мелкие морские ракушки в расселине, прямо над своим рисунком, выцарапанным на каменной стене осколком кремня. Руины христианской часовни мокли под мелким дождиком, в слизистом холоде морского тумана, справа от двора мужского лицея, где мои товарищи на переменках толкали меня или ласкали в одной из трех зловонных дощатых уборных, стоявших бок о бок. Я до сих пор явственно помню, как легкие светлые монетки, скользнув, исчезали в щелях между гипсовыми обломками, это было в 1958 году, сразу после государственного переворота.

 

Глава VIII

Пыльный бес

Пыльным бесом называют мелкий, даже, можно сказать, карликовый смерч высотой в два-три человеческих роста, который в августе месяце взметает вверх тучи пыли или солому с полей. Обычно пыльный бес появляется с приходом гроз. Лохматый желтый столб, шатаясь и зловеще поблескивая, движется вперед, опережает гром, возвещает сверкание молнии. Он с бешеной скоростью вращается над бороздами пашни, втягивая в себя комья земли, или над речными берегами, всасывая песок, или вдоль тропинок, заглатывая былинки и цветки чертополоха; чаще всего пыльный бес испускает дух в лесных зарослях.

Или же разбивается о водную гладь.

Бывает так, что ночь не вовсе уходит из дней, которые мы проживаем. И тогда тела наши встречают наступившее утро запоздалыми реакциями. На лицах лежит печать минувшей ночи. Вот уже и полдень наступил, а мы еще не отделались от ночного кошмара. И даже вставляя ключ в замочную скважину входной двери после долгого рабочего дня, мы все еще с дрожью вспоминаем тех, кто привиделся нам во сне, а главное, то, что они нам сказали. И тщетно мы трем глаза, тщетно освежаем холодной водой щеки и лоб, — ночь упорно оставляет после себя смутные образы, мерцающие потусторонним светом, который не имеет ничего общего с астральным.

Образы — порождения снов — чем-то напоминают камешки в воде, которые поблескивают в прохладных струях, вьющихся между листьями мяты. Их яркая красота заставляет вас нагнуться. Трудно избежать соблазна встать на колени в душистом благоухании зубчатых пушистых листиков мяты, истоптанных ногами тех, кто проходит над Йонной. Вы засучиваете рукав выше локтя. И погружаете в воду руку, чувствуя, как она вздрагивает от холода.

Побелевшие оледенелые пальцы неловко сгребают камешки со дна текучей прозрачности; извлекают их на свет божий; вода сбегает с них каплями; на воздухе они вмиг темнеют, и мы разочарованно отводим глаза; я говорю о самых значительных событиях нашей жизни; их прелесть быстро меркнет; нам уже непонятно, что же хотели поведать эти камешки, еще минуту назад дразнившие наше воображение; непонятно даже, что заставило нас без колебания опуститься на колени.

Там были страшные глаза. Там были шелковые платья с роскошными декольте. И мужские члены, и женские чрева, и разорванные партитуры, и старозаветная мебель, и желтый, как воск, президент, и заострившийся нос, и два друга.

Блеклые камешки… Всего лишь блеклые камешки…

Маточными геммами назывались маленькие двусторонние амулеты из гематита — красного железняка, — которые женщины античных времен в Египте, Афинах, Риме, Константинополе носили на себе вплоть до самых родов. На лицевой стороне была вырезана фигурка беременной женщины в родильном кресле, украшенном двумя бараньими головами. Ее чрево между раздвинутыми ляжками имело вид пузыря, замкнутого на ключ. Повитуха держала в руке массивную палку. На оборотной стороне было написано греческими буквами имя — Ororiouth. Греческое слово «гематит» буквально переводится как «кровавый камень». Погруженный в воду, маленький продолговатый окатыш становится багрово-красным, точно кровь, текущая из раны.

* * *

Вот точное определение прошлого: это все, что проходит через ворота, ведущие вниз, во тьму.

Один лишь Гор поворачивает ключ рождения или пробуждения.

И это не память, а сновидение являет собою биологическое зеркало, в котором отражаются мертвые.

Греки зовут «демоном» этого соглядатая, затаившегося на дне реликвария в каждом из нас.

Мальчик Гарпократ, стоящий у дверей комнаты беременной женщины, прижимает палец к губам, а в другой руке держит ключ разрешения от бремени; он не дает раскрыться круглому вместилищу отцовской спермы, которое должно хранить ее в себе десять лунных месяцев. Он оберегает непрерывные метаморфозы фетишей. Некто вроде бога с пальцем, прижатым к устам, призывающим к молчанию, или бога с пальцем у губ, которые что-то безмолвно произносят, по всей видимости, следит за нашей мозговой пещерой. Он проясняет воспоминания, которые мы храним об ушедших, непрестанно бередя свои сердца болью потери. Ибо мы приукрашиваем их речи безмолвием, в котором вызревают эти почти божественные призраки слов, изреченных устами их мертвых хозяев. И никто из числа живых не осмелится опровергать наши измышления. Эти картины или композиции со временем становятся все более убедительными, их автор — все более походит на сказочника, обращаясь то в осла, то в ужа, то в фаллическую птицу, то в бабочку или в мотылька, то в мяту или в чертополох, а его рассказы постепенно наполняются все более чудесным содержанием. Волшебные, упоительные сцены, где царит один-единственный живописатель. Этот живописатель — не что иное, как образ, которого всегда будет не хватать в глубине тела. Тоненький стерженек-пенис, более древний, чем даже красная гемма-талисман. Ибо как раз оттого, что род людской отмечен двумя разными половыми признаками, мы и вырезаем изображения на двух сторонах камня, сочиняем диптихи, проводим параллельные линии, выстраиваем диалоги. Противоположности эти, которые служат неисчерпаемым источником рождения новых знаков речи по мере того, как они обретают плоть и водворяются в наших душах, окончательно подпадают под власть своих образцов. И все более отдаляются от хаоса, который разрушают тем, что приводят в порядок.

Это величественные скорбные образы заставляют нас приглушать горестные стоны.

Мы отвергаем грубую реальность плоти.

Мы обходим молчанием правду.

Мы проникаемся любовью к этим образам лишь после того, как полностью перекроим их на свой лад и забудем, какими они были в действительности.

И тогда уже мы сами уподобляемся божку с пальцем, прижатым к сомкнутым устам, чтобы никто больше не напоминал нам о нашем обмане.

 

Глава IX

Изгнание

24 августа 410 года Рим был захвачен армией готов. И разграблен в два дня. На третий день город сожгли. Христиане Рима, собравшись вместе, горько сетовали на то, что могилы апостолов не спасли их от бедствий. Тогда-то Августин и задумал свой «Град Божий», дабы противопоставить образ истинно нерушимого и вечного города воспоминанию об имперском Риме, превращенном в черные дымящиеся развалины. Отныне главную империю мира предстояло делить меж собою двум столицам. Одна — видимая, величайшая — была разбита, разгромлена, сожжена дотла, и ей в удел остались только память о прошлом да старческое угасание. Другая — невидимая — сулила спасение, питала чаяния, обещала все блага на свете и вечную молодость; именно ей суждено было предстать перед Господом в день Страшного суда. Поначалу Августин собирался озаглавить задуманный труд иначе — «Два города». Эту мысль внушили ему слова, написанные некогда Тихонием Африканским: «Есть два царства и два царя — Христос и Диавол. Первому угоден наш мир, второй же избегает его. У одного столица зовется Иерусалим, у другого — Вавилон». Однако в конечном счете Августин отказался от этого названия, объяснив это тем, что следует дать книге имя лишь лучшего из городов, ибо только ему предстоит сделаться столицею мира. Первые три тома появились в 413 году. Четвертый и пятый — в 415-м. Шестой — в 417-м. Так я одним махом совершил путешествие по обоим царствам Августина. Время до рождения и время после рождения — вот каковы были двери, ведущие туда. Единственный в своем роде эксперимент, чья метаморфоза особенно явственно выделялась на фоне смерти. Смерти, которой я упрямо отказывал в праве на место в онтологическом мире. Я не хотел признавать существования трех царств. Только два царства — подобно тем двум городам начала Средневековья — могли блуждать в пространстве, где одно из них должно было стать концом другого, обратив землю в фантом мира. Ибо, согласно Августину, Божий Град блуждает в сущем. А сущее двояко: век и вечность, прошлое и былое, плод и древесный сок. И так же, как я не находил сущего в смерти, так не пытался искать Бога — во всем, что меня касалось, — в нашем реальном мире. Просто искал на поверхности земли воспоминание о Той, что отвечала мне взглядом на взгляд. О Той, чьи трепещущие ресницы заставляли меня таять от блаженства. О Той, чья Тень улетела в неведомые дали, оставив после себя лишь тень этой Тени. Ибо тень, бесконечно далекая от всякого тела, возникнув задолго до него, осеняет своим крылом жизнь каждого человека. Ибо, что бы ни утверждал Павел, не смерть набрасывает на все сущее темный покров этой тени. Ее непрестанно рождает Утрата, омрачающая наши жизни в свете первого дня. Эту тень, что осеняет собою время от начала времен, зовут Меланхолией. Благодаря ей все обретает несказанную красоту.

Nudus exii de utero matris. Нагим вышел я из материнского чрева. Нагим и вернусь в землю. Ибо мы ничего не принесли в этот мир, а потому ничего не унесем с собою за черные врата смерти.

* * *

Exii. Я вышел. Иначе: ушел в изгнание.

Красная гемма, едва попав под солнечные лучи, мгновенно темнеет.

Связь, которую с самого рождения мы имеем с заброшенностью, с водой, с отсутствием, с потерями, с надеждой, с мраком, с одиночеством, становится еще прочнее всякий раз, как очередной умерший падает на обочину нашей жизни. Заброшенность — вот глубинный пласт нашего сознания. Мы обделены радостью, которая еще не имела — возникнув в нас сразу после того, как мы увидели солнце этой земли, — памяти, в которой можно было бы черпать воспоминания о себе.

 

Глава X

Ад

«Что есть ад? — вопрошал Массильон. — Отсутствие Страшного суда. Что означает отсутствие Страшного суда? — Нераскаянность». «Это самые страшные слова Священного писания! — восклицал он. — Они написаны в Евангелии от Иоанна, VIII, 21, где Бог возглашает: „Ego vado, et quaeritis me, et in peccato vestro moriemini“ (Я отхожу, и будете искать Меня, и умрете во грехе вашем). Вот что пророчит Евангелие: утрату Господа, смерть Господа и, как следствие, окончательная безнаказанность за грехи. Что есть утрата Бога в веках? — Одиночество. Что есть последняя нераскаянность во днях? — Ад».

 

Глава XI

Кардинал Мазарини

[15]

Его терзали такие острые боли, что временами он терял способность здраво рассуждать. Именно такими словами кардинал Мазарини ответил королеве-матери, когда она осведомилась о его самочувствии. Собственно говоря, это и есть нераскаянность, овладевающая душою Мазарини. Он сам сказал Льонну 1 ноября 1659 года:

— Я так измучен, что не в силах более терпеть.

Бриенн писал: «Накануне бракосочетания Людовика XIV с инфантой Испанской, назначенного на 18 июня 1660 года, королева-мать, придя навестить кардинала в его спальне, спросила у первого министра двора, как он себя чувствует.

— Плохо.

И тут же, не добавив ни слова, он откинул одеяло и медленно свесил с кровати ногу, обнаженную до самого бедра. Бриенн рассказывает, что в эту минуту он походил на Лазаря, встающего из могилы. Его нога, иссохшая и синюшная, была сверху донизу густо усеяна белыми пятнами с багровыми вспухшими краями и выглядела так ужасно, что королева невольно вскрикнула. С этого дня кардинал проводил свои дни в постели, уже не вставая. Даже в карету четверо слуг вносили кардинала прямо на тюфяке, а там укладывали на другой, кожаный, набитый шерстью. 6 февраля 1661 года стоял сильный мороз. Случилось так, что в покоях кардинала начался пожар. Бриенн бросился в спальню к своему хозяину. И столкнулся с капитаном гвардейцев кардинала, который нес больного на спине. Мазарини вопил во всю глотку от страха. Бриенн говорил после, что он был похож на Приама, коего Эней выносил на себе из пылающей Трои. Нашли свободную кровать, уложили его. Он все еще дрожал от ужаса, охватившего его при виде горящих занавесей. „Казалось, на его лице уже лежит печать Смерти“, — пишет Бриенн. Чтобы отвлечь кардинала от страданий, из-за которых он не находил себе места, его носили в кресле, на сложенном вдвое тюфяке, по комнатам дворца на улице Ришелье. Он призвал к себе двенадцать докторов с тем, чтобы они обследовали его и нашли средство облегчить его муки. В конце консилиума он подозвал Гено и спросил:

— Гено, сколько мне осталось жить?

— Два месяца, — ответил врач.

— Весьма благодарен вам за откровенность, Гено, вы поступили как истинный друг.

И тотчас же возненавидел Гено. С этого дня кардинал забыл о пережитом страхе, — его вытеснил другой испуг. „Гено это сказал! Гено это сказал!“ — твердил Джулио Мазарини, и из его глаз катились непрошеные слезы. На следующий день после консилиума врачей Луи де Бриенн увидел, как слуги носят кардинала в кресле из залы в залу, а затем по галерее, чтобы он мог полюбоваться своими картинами. Заметив молодого человека, Мазарини сказал:

— Подойдите, Бриенн. Не прячьтесь за дверью. Я всего лишь мертвец, который не представляет опасности для окружающих, разве что они заразятся моим страхом.

Двое гвардейцев стояли перед ними с факелами в руках.

Кардинал добавил, со слезами обращаясь к Бриенну:

— Взгляните на этого чудесного Корреджо! Взгляните на этого сумрачного Рембрандта! Взгляните на эту Венеру, написанную Тицианом! Взгляните на этот „Потоп“ кисти Аннибале Карраччи! Вот самое прекрасное из того, что я любил. Ах, друг мой, Гено это сказал! Видите ли, друг мой, мне никогда не приходило в голову, что, уходя в мир иной, нужно будет расстаться не только с жизнью, но одновременно и с красотой».

 

Глава XII

Nekhuya [16]

Геракл, Адмет, Дионис, Орфей, Тиресий, Ахилл — все они спускались в ад и вернулись оттуда. А вернувшись, рассказали о том, что увидели. Как могли, с трудом подбирая слова, описывали они встреченные там и вызывающие трепет лица, изначальный черный свет, сострадательность, свойственную античности. Иисус сошел в ад, как и все другие герои. Однако нам ничего не известно об аде со слов Иисуса. Это единственный герой, у которого не достало сил или мужества поведать живым о своей встрече с мертвыми.

Аристон пишет, обращаясь к грекам: «Когда Улисс спустился к тем, кто уже не дышал, он вел беседы с многими прославленными тенями, но не пожелал видеть их царицу».

Отчего же Улисс отказался увидеть Повелительницу тьмы?

Отчего Улисс-Мореплаватель проникся ненавистью к той, которую так страстно любил рыцарь Ланселот?

Отчего Иисус не захотел рассказать о том, что увидел в царстве мертвых?

Позже Данте вступит на дорогу, по которой прошли Говэйн, Тунгдал, Дрихтельм, Эней, Улисс, Гильгамеш, и в свой черед спустится в царство теней.

 

Глава XIII

Мадам де Лафайет [18]

Целую неделю все со страхом ожидали, что смерть унесет мадам де Лафайет. Известили мадам де Севинье, которая ответила весьма резко: «Ну, наконец-то болезнь ее обретет название!» Мадам де Лафайет скончалась 26 мая 1693 года. Мадам де Севинье снова взялась за перо, написав 3 июня 1693 года: «Ее убила смертельная меланхолия».

* * *

Стоит хоть на миг окунуть руку в море, как коснешься, тем самым, сразу всех его берегов. То же будет, если окунуть кончик ноги в смерть, — она заберет человека целиком из мира, где правит время.

Я разглядываю старинный рисунок XVII века, заключенный в ветхую красную рамку из тисненой телячьей кожи.

Остров уже близок. Ладья подплывает к нему. Обнаженный мужчина налегает на шест. Сейчас он причалит к берегу.

Берег заполнен тенями. Это ад. Над головами грешников высятся раскидистые деревья; скалистые утесы также вздымают над ними свои острые пики, оставляя однако видимыми лица с разверстыми в крике ртами, залитые слезами, струящимися из глаз. Там и сям в древесных кронах, на самом верху, неожиданно возникают просветы, сделанные белым мелом, сквозь которые пробиваются ослепительные солнечные лучи, высветляющие ветхую бумагу, некогда голубую, а нынче поблекшую и серую; они исходят из мира живых. Я ощупываю рамку — хотя в ту пору это называлось не рамкой, а карнизом (corniche). Итак, я беру в руки этот кожаный тисненый «карниз». Смотрю на оборотную сторону. Там приклеена этикетка с надписью, сделанной старинными фиолетовыми чернилами, которые стали от времени почти коричневыми; эта бледная полустертая надпись гласит: «Берега Ахерона. Этюд Жоффруа Моума».

 

Глава XIV

Последний турнир

Он любил ползать на четвереньках и, что ни день, со страстью предавался этому занятию. Нравилось ему также скулить и выть по-собачьи, забравшись на псарню. Говорили, будто он способен отнять кость у дога или другого большого пса, вырвав ее зубами прямо из пасти. И когда ему удавалось захватить у собаки самый лакомый кусок, он ликовал оттого, что одолел ее, и возвращался, дабы вернуть похищенное все так же — «из зубов в клыки». Его мать была бесплодной целых шесть лет после свадьбы, чем немало гневала своего супруга. Однажды вечером, стоя на коленях подле кровати, она простерла руки и воззвала к Господу с такой мольбой: «Боже мой, коли уж Ты так ополчился на меня, знай, что я готова понести от любого, будь он хоть с этого, хоть с того света!» С этими словами она подняла подол своей рубашки. Так и зачала она этого сына, коего назвала Говтельдом, ибо он кричал неумолчно и днем и ночью. Впоследствии он стал отцом Вильгельма Завоевателя. Сразу же после рождения близкие нарекли его Дьяволом. Он не сосал грудь своих кормилиц, он впивался в нее зубами, вырывая куски мяса. Когда пришлось искать для него уже шестую кормилицу, женщины, ходившие за ним, попросили одного ремесленника взять коровий рог и просверлить его, дабы таким образом защитить грудь кормящей, пока ребенок будет сосать ее молоко. Он так и не научился разбирать буквы. У своих товарищей по играм он ногтями вырывал глаза и пожирал их. Едва завидев монаха или монашку, бросался на них с дубиной и забивал до смерти, а после задирал им подолы и осквернял мертвых своим семенем, изливая его во все отверстия бездыханных тел. Невозможно счесть великое множество детей, коими обрюхатил он женщин, давших Богу обет непорочности. Король, его отец, изгнал его прочь, такой ужас он сеял по всем провинциям. Папа римский отлучил его от церкви, ибо он разбивал статуи святых в церквах и сбрасывал наземь придорожные распятия. Тогда Говтельд сбежал в лес и занялся разбоем. Вскоре он стал полновластным хозяином во всех диких угодьях страны. Однако, соединив свою жизнь с медведями и волками, он совершил такое множество преступлений в лесах и среди скал, что отцу пришлось вернуть его ко двору, дабы следить за ним и не допускать злодействовать. Желая держать сына под присмотром, он подарил ему замок в окрестностях Руана и посвятил в рыцари. Увы, ничем нельзя было умерить жестокость, владевшую Говтельдом. На турнирах он обезглавливал всех сеньоров, которых сбрасывал с седла своим копьем.

И вскоре никто из знатных господ не хотел сражаться с ним, боясь потерпеть бесславное поражение.

И по всей стране, от морских берегов Бретани до дальних пределов равнины Иль-де-Франс, настал конец рыцарским турнирам, бывшим некогда украшением прежней жизни.

Последний турнир, какой увидела Нормандия, состоялся в Арке.

Невиданное множество людей столпилось в кустах вокруг луга, служившего ристалищем. Детишки бегали по обочинам. Женщины укрывались в тени низеньких деревец ближайшей рощицы. Однако же на самом лугу виднелся лишь один всадник — сир Говтельд, въехавший на ратное поле, он стоял там в полном одиночестве, в белой пустоте. Никто из знатных сеньоров Нормандии не выступил против него. Толпа зрителей, устав ждать понапрасну, разошлась по тропинкам меж кустов боярышника. В конце дня Говтельд и его слуги, захмелевшие от вина и объятые злобою, не имевшей никакой другой причины, кроме неутоленной жестокости, обратили ее на аббатство, расположенное поблизости от луга Арка, где должен был состояться турнир. Они поймали отца-настоятеля, аббатису, садовников и монахинь, обесчестили их всех, а после сожрали, пируя таким образом целых шесть дней.

Говтельд сжег дотла аббатство в Арке.

Сир Говтельд и не думал искать оправдания своим злодействам. Он говорил, что внутри у него сидит демон, который приказывает, заглушая голос совести: «Отринь Добро. Отринь сон. Отринь музыку. Отринь картины. Отринь книги. Отринь шахматы».

Вернувшись из Арка, он возжелал овладеть своей матерью.

И тогда его мать в изодранной опоганенной сорочке, пораженная ужасом, распростертая перед ним на каменных плитах лицом вниз, сложила руки и тихим голосом поведала сыну тайну его зачатия. Выслушав ее, он замер в неподвижности, во тьме ночи, потом вытащил меч из ножен, отрезал этим мечом собственные волосы, подошел к бойнице в стене, выбросил меч в крепостной ров, покинул замок в одной рубахе, опустился на колени и так, на коленях, пересек всю Галлию, добрался до Маравода и встретился с папой римским.

— Я сын герцога норманнов, — объявил он папе. — Матушка моя, устав молить Господа о зачатии ребенка, предложила свое чрево демону с того света, и я родился при обстоятельствах, о коих и хочу вам поведать.

— Только не это! Повелеваю вам навеки замкнуть уста для речи, сын мой! Таков мой приказ. О, каким великим несчастьем стало ваше появление на свет! Но еще худшей бедою назову я появление ваше в Вечном Городе, где Господь избрал меня своим наместником на земле! Замкните же навсегда уста ваши, сын мой! Это приказывает ваш Святой Отец!

И с того дня, повинуясь папскому запрету, Говтельд не произнес более ни слова.

Папа отослал этого человека с окровавленными коленями, собственноручно обритой головой, обреченного на вечную немоту, к отшельнику, коего особо почитал за святость. Сей анахорет, уже весьма преклонного возраста, жил на самом верху скалы в римской местности над городом Орте. Каждый день он приносил своему подопечному немного хлеба, дабы желудок его выполнял свою работу. И больше ничего. Затем старик поднимался обратно на свой утес. Говтельд просыпался рано, в час утренней молитвы, но свой хлеб он отдавал собакам, сам же питался одними только собачьими экскрементами, подбирая их прямо из заднего прохода — вот насколько простиралось его благочестие. Как-то раз отшельник сказал своему ученику:

— Я уже очень стар. Возвращайтесь в город Рим. Я должен наложить на вас новую епитимью до того, как душа моя отлетит в иной мир. Но в Риме не ходите к папе, а продолжайте вести такой образ жизни, чтобы всем и каждому хотелось возненавидеть вас, избить, втоптать в грязь и проклясть. И продолжайте хранить молчание. Продолжайте ходить на четвереньках. Продолжайте воздерживаться от любой пищи и от любого питья, коль скоро их не извергли собаки или куры.

В Риме его пропитанием были экскременты животных, грязь дорог и берегов реки, кровь женских месячных, кал с детских пеленок, овощная кожура, истоптанный войлок подошв, коровьи легкие и очески волос. Когда сарацины, при поддержке господ турок, напали на Рим, явился ангел на псарню, где Роберт (так на латыни звучало имя Говтельд) спал, прижавшись к суке. Ангел этот был совсем невелик, всего-то с вершок ростом (нынче мы сказали бы «два дециметра»), Он привел Говтельду белого коня высотою два метра в холке, вручил белое копье четырехметровой длины, белый щит (правда что крошечный — три на четыре сантиметра) и серебряный меч. С этим вооружением Говтельд разбил мусульманские войска. Трижды он одерживал победу над неверными. И после каждого сражения у врагов не оставалось ни одного неповерженного воина, ни одного живого коня. Однако по окончании каждой победоносной битвы никто не мог найти героя, сотворившего все эти подвиги. Живя в стенах Рима, он оставался незамеченным и по-прежнему ползал на четвереньках по тесным городским улочкам, вырывая зубами кости у собак прямо из пасти, питаясь пометом животных, смиренно перенося насмешки и побои людей, не стирая с себя их плевки и блевотину и никогда не вставая на ноги. Случилось, однако, так, что дочь короля римлян стала очевидицей его договора с маленьким ангелом, но, к несчастью для этой принцессы, она была немой от рождения. И по означенной причине ни словом не могла поведать о таинственных встречах человека с ангелом, за которыми наблюдала с высоты своей башни. Но в последний день, после третьей победы, она спустилась с башни. И подошла: к крепостной стене. Она шла между собаками, подобрав повыше юбки и подол плаща, какие подобает носить принцессе. Девушка подошла к юродивому, лежавшему в канаве, и предложила ему себя, показав знаками, что ей известно, кто совершал невиданные подвиги в битвах с неверными. Но он безмолвно отверг ее предложение. Тогда принцесса, которая желала зачать от него сына, презрев стыдливость, разделась перед ним донага. Он отвел глаза. Тогда римская принцесса раздвинула пальцами губы своего лона, дабы победитель турок проник в нее и дал ей зачать маленького ангела. Но Говтельд, так и не вымолвив ни слова, отвернулся и не медля покинул вечный город. Он умер в лесной чаще, после того как вернулся в хижину своего наставника-анахорета и стал глодать его кости, ибо тот за это время успел отдать Богу душу. Зубами он дробил эти кости, высасывал из них мозг и так хоронил учителя в своей душе.

 

Глава XV

Лa Вальотт

Лa Вальотт была самой красивой женщиной века барокко. А также самой великой актрисой Парижа. На самом деле ее звали Элизабет Диспанэ. Одной ее красоты было достаточно, чтобы собирать полные залы. В течение семи лет она играла в труппе принца Оранского, а затем, начиная с 1626 года, поступила в труппу Королевских актеров. Она отдавалась всем знатным вельможам. К концу ее карьеры на ней женился аббат д’Армантьер, который вынудил ее бросить театр. И хотя она была уже далеко не молода, он заставлял ее ложиться с ним в постель обнаженной. Когда она умерла, он, сходивший с ума по телу своей супруги, сохранил для себя ее череп, приказав очистить его от плоти и выкрасить черной краскою. Затем установил этот череп на секретер с резными столбиками подле своей кровати, дабы по-прежнему спать рядом с женой. Он рассказывал, что может шептаться с нею ночами, когда сон не шел к нему, перебирая воспоминания об их жизни, о былом счастье.

 

Глава XVI

Череп Анны

В 1640 году Анне де Ланкло исполнилось двадцать лет. Она виртуозно играла на виоле и теорбе, отличалась приветливым нравом, идеально белым цветом лица, красивым голосом, изящным сложением, даром что при очень маленьком росте, и большими черными глазами; вдобавок она прекрасно танцевала, а также говорила и читала на двух языках — итальянском и испанском. Анна де Ланкло предпочитала, чтобы ее звали Нинон. Она говорила:

— Любовь — это чувство, которое не предполагает никаких достоинств в особе, ее возбудившей. Она не обязывает ни к какой благодарности и не требует никакой награды от тех, кто не зависит от нашей воли. Вот что такое любовь: нежданная страсть, обреченная на отвращение; рабыня времени.

* * *

Когда настал его смертный час, Анри де Ланкло призвал к себе Нинон и сказал:

— Дочь моя, послушайте меня, берите себе в союзники только время. Пусть никогда не смущают вас ни количество, ни возраст, ни ранг, ни цена, ни внешность, ни обстоятельства, — заботьтесь лишь о выборе предмета во времени, коим будете наслаждаться.

— Простите, что подхватываю вашу мысль на лету, батюшка. Вы и впрямь полагаете, что оба этих французских слова — я наслаждаюсь — имеют смысл, когда их произносят одно за другим?

— Я думаю, что надобно поступать по примеру облаков, — ведите себя так, будто хотите сказать: я проливаюсь дождем.

— Но вы, батюшка, вы, пожелавший пролиться семенем в лоно моей матери, дабы зачать меня, — неужто вы сами в это верите?

Ответа не последовало.

Умирая в возрасте восьмидесяти с лишним лет, Нинон де Ланкло сказала:

— Если бы кто-нибудь мне предсказал, хотя бы приблизительно, подобную жизнь, я бы предпочла повеситься.

Она сказала «повеситься». Она не сказала «дать себя обезглавить».

* * *

Через пятьдесят лет после ее смерти при французском дворе стало модно держать подле себя череп. И когда затихали стоны сладострастия, а голос совести звучал слишком слабо, взгляд обращался к этой мертвой голове. Отцы иезуиты утверждали, что такое созерцание равнозначно покаянной молитве. И благоговейное прикосновение к черепу в равной мере помогало приобщиться к Богу. Эти черепа обставляли горящими свечами, украшали розетками, дабы сделать еще привлекательней. Королева Мария Лещинская велела поставить к себе на секретер череп Нинон де Ланкло. Маркиз д’Аржансон, военный советник короля, вспоминает, что время от времени королева поглаживала этот череп, приговаривая:

— Вот так-то, моя милая!

* * *

Следовательно, одно из двух: либо Нинон после своей кончины, но перед погребением, была обезглавлена.

Либо ее могила была осквернена, труп вырыт, и то, что осталось в целости среди груды истлевших костей, а именно череп, отделили от них, отчистили, выбелили и преподнесли королеве Франции.

Тому, кто не жил в XVIII веке, неведома сладость жизни.

 

Глава XVII

Лишение созерцания Божия

Мобер — это мэтр Альберт. Мэтр Альберт — это Альберт Великий. Альберт Великий говорил, что Лишение созерцания Божия есть самая страшная из адских мук. Существуют три адские кары — Телесные муки, пытка Вечностью и Лишение созерцания Божия. Телесные муки состоят в беспредельном страдании, коему подвергаются все пять чувств грешника. Пытка Вечностью заключена в нескончаемости этого страдания с того момента, как грешника обрекли на него. Лишение созерцания Божия есть утрата надежды на встречу с Богом, на рай, на милосердие, на присущность, на утешение, на передышку, на возврат к земной жизни.

Утрата надежды — вот проклятие всех проклятых.

«Мне не на что надеяться, я осужден навечно» — вот что может сказать проклятый.

В Иране лишение созерцания Божия называют словом duzokh. Что означает: «Время, остановившее свой бег». Предвечный изрек грешникам: «Три дня будут для вас как тысяча лет». Такова Божья кара — остановленное время.

Бывают болезни, при которых время перестает существовать. Вот старуха сидит на кровати, свесив ноги. Скомканная рубашка задралась до груди, и видна скудная серая поросль, не скрывающая дряблого лона. Глаза ее полны слез. Седые волосы растрепаны. Спина содрогается от беззвучных рыданий.

Нужно подойти к ней тихонько, чтобы не испугать. Сперва взять за руки и утешить, поглаживая ее руки. А уж после прикрыть ее наготу.

 

Глава XVIII

Беллерофонт

[24]

Беллерофонт был первым меланхолическим героем в мире древних греков.

Гомер пишет о нем в «Илиаде»:

Вселенская меланхолия заключена в этих стихах, написанных или продиктованных Гомером. Страх преследования, тяга к уединению, агнозия, мизантропия. И, главное, тоска, пожирающая сердце, — так дикий зверь безжалостно пожирает свою добычу. Я никогда не мог оставаться глухим к нежданному зову одиночества и безмолвия, сулящему спасение от близости человеческих существ, с их криками и ревом, квохтаньем и топотом, марширующих стройными рядами вперед, чтобы убивать, или сбивающихся в буйную толпу, чтобы поглядеть, как убивают. И лишь в редчайших случаях я неосторожно медлил с уходом. Те, кто видел мои попытки внезапно скрыться от людей, ошибочно по лагали, что на это паническое бегство меня толкает страх. Увы, это хуже, чем страх — это ощущение близости человечества.

Solitudo — старинное латинское слово, означающее «пустыня».

Зов одиночества — один из самых притягательных голосов, который любые человеческие сообщества посылали человеку.

Одиночество — это универсальный опыт. Опыт, который гораздо древнее общественной жизни, ибо всякая первая жизнь в первом царстве была одиночной.

Святой Августин писал: «Жизнь до рождения была опытом».

По-китайски слова «читать» и «одинокий» звучат одинаково.

Одинокий с Одиноким.

Открывая книгу, он открывал дверь мертвым, приглашая их войти. Он уже не знал, находится ли он на земле.

 

Глава XIX

Последний аббат

В 840 году губернатор округа прибыл с инспекцией в монастыри северных провинций. Настоятель, аббат Обаку, ничего не скрыл от губернатора. Он предъявил ему все документы и счета своей администрации, не утаив ни одного. Ответил на все вопросы, заданные губернатором. Провел его по всем монастырским помещениям. Наконец вошли они в большой зал, увешанный портретами всех скончавшихся аббатов-настоятелей с самого основания монастыря. Тут сели они полукругом, и гости принялись оглядывать стены. Сперва все молчали. Потом губернатор указал на портрет последнего аббата, висевший на стене. И тихо спросил настоятеля:

— Где он?

— Это наш последний покойный настоятель, — отвечал ему Обаку.

Но губернатор еще раз спросил, повысив голос:

— Я прекрасно вижу его портрет. Я хорошо знал его при жизни. Мне известно, что он умер. Портрет отличается сходством с оригиналом. Но я спрашиваю: где он?

Отец-настоятель молчал, затрудняясь с ответом.

Губернатор задал тот же вопрос, на сей раз совсем громко:

— Где он?

В смятении отец-настоятель Обаку повернулся к сопровождавшим его монахам, надеясь, что они помогут ему.

Но те потупились, не зная, что сказать.

Губернатор округа в четвертый раз выкрикнул свой вопрос громовым голосом.

Все монахи сидели, уткнув головы в колени.

В зале с портретами воцарилась тягостная тишина.

Губернатор, сурово нахмурившись, упрямо ждал, не желая прекращать эту пытку молчанием. Но тут отец-настоятель вспомнил про одного странного монаха, недавно принятого в монастырь; этот монах с утра до вечера подметал двор. Аббат велел послать за ним. Монах так и вошел в зал с портретами, держа в руках свою метлу. Его подвели к губернатору округа. Тот поздоровался с ним и сказал:

— Преподобный, эти господа, здесь сидящие, не удостаивают ответить на вопрос, который меня интересует. Не будете ли вы столь добры сделать это вместо них?

— Каков же ваш вопрос?

— Я хорошо вижу того, чей портрет висит перед вами на стене. Я хорошо знаю, кто на нем изображен. Это портрет умершего настоятеля, предшественника господина Обаку в вашем монастыре. Я любил этого человека. Но я хочу знать: где он?

Тогда монах прошептал:

— О, губернатор!

Губернатор откликнулся:

— Я слушаю, преподобный.

— А где вы, губернатор? — еле слышно спросил монах, глядя на губернатора.

С этими словами монах принялся аккуратно подметать своей метлой каменные плиты у его ног.

Губернатор округа покраснел.

Он встал. Низко поклонился преподобному. Поблагодарил его. И смиренно попросил монаха подарить ему метлу, которую тот держал в руках. Но преподобный не захотел отдавать ему свою метлу. Тогда губернатор округа приказал изготовить праздничный сервиз в честь монаха с метлой. Когда настала ночь, аббат Обаку ушел в лес и повесился на ветви акации. К утру, не успело еще взойти солнце, дрозды склевали его уши.

 

Глава XX

Не становись самим собой

В великолепном замке, который Клермоны приказали выстроить поблизости от бывшей столицы франкского королевства, над каждым окном и на каждом фронтоне был выбит их герб. Он гласил: Si omnes ego поп (пусть все, но не я). Иными словами, если все без исключения согласны, пусть хотя бы я стану исключением. Семья обезличивает членов семьи. Общество стандартизирует членов общества. Границы общественного (res publica) расширились за счет безудержного опошления и тиражирования всего «личного» (res privata) — воспитания, веры, образования, болезней, супружеской жизни, старости, смерти. Даже зародышей и тех уже фотографируют в чреве матери. Вселенский вуайеризм, слежка всех за сокровенной сутью каждого. Omnis domine Ego.

Пиндар писал во втором Эпиникии: «Genoi autos essi mathon» (стань тем, что ты есть). Нет, не становись тем, что ты есть! Человека делает индивидом имя собственное, то есть язык, на котором его называют, а это влечет за собой общественный надзор, осуществляемый через посредство глубоко усвоенного языка, иными словами, через бесконечное рабство. Не становись рабом своих родных, не принимай то имя, которое они дали тебе на общепринятом языке, обучив тебя этому языку! В противном случае имя, которое тебе дали, вытеснит тебя самого.

Не становись тем, что Пиндар назвал autos — не становись подобием себя. Не становись idem — таким же. Ибо idem не равно ipse — себе самому. Не становись самим собою, но стань тем, что зовется на разных языках soi, self, sui [28]* Варианты местоимения «он сам».
, священным тотемом, скрытым от чужих глаз, стороной, отказывающейся от общения.

Эгоизм — это, возможно, несбыточная мечта для тех, кто владеет речью. Решениями, которые принимают люди, они вредят самим себе, — так хищные птицы разбивают яйца в собственном гнезде. Чего стоит формула «каждый за себя», если каждый себя ненавидит?! Внутренний мир созидается голосом матери задолго до того, как его заполоняют — гораздо позже — голоса всех других. Но голос, который можно было бы назвать «индивидуальным», не слышен никому. Недрам нашей плоти неведомо то, что составляет внутренний мир.

Не становись тем, что ты есть. Не становись autos. Не становись idem. Не пытайся выделяться среди других, ибо желание выделиться среди других неизбежно причислит тебя к миру других. Ведь тем самым ты и приспосабливаешься к нравам подавляющего большинства, к нравам соперников. Стараться понравиться — значит желать, чтобы тебя идентифицировали. Не старайся понравиться. Не отождествляй себя ни с чем. Не становись идентичным себе самому. Не стремись к себе. Ибо никому по-настоящему не дано коснуться самого важного скрытого, управляющего им нерва, самого сокровенного из того, что живет в его жизни, потому что все мы — дети. Все мы — и мужчины, и женщины — рождены женщинами. Они были нашим домом. А мы всего лишь зачарованные подражатели, ученики, воры. Вся человеческая речь — лишенная корня, украденная — есть ложь. В нас нет ядра. Свойственная нам способность сохранять эмбриональные черты означает, что мы животные, лишенные инстинкта жизни. Тот или иной язык нашего общества означает следующее: все, что позволяет нам выделяться среди других, является благоприобретенным. Возникнув незадолго до обоих царств, наша «сущность» не может резко отличаться от эрогенных отверстий и временных незавершений.

Все наши отверстия — рот, глаза, анус, уши, ноздри — словом, все человеческие признаки — связывают каждого из нас с животным миром, от которого людям так хотелось бы отречься. Чжуан-Цзы говорил, что все отверстия суть признаки незавершения. Чжуан-Цзы писал: «Люди обращают девять своих отверстий и к земле и к небесам».

 

Глава XXI

Ipsimus

В древнем Риме рабы величали своего господина Ipsimus. Если ipse переводится как «он сам», то в превосходной степени ipse — ipsimus заложен следующий смысл: «еще больше, чем он сам», чем все остальные «он сам». Именно так превосходная степень доминирования, власти определяет в рамках своего термина степень раболепства, над которым довлеет превосходство. В общественной жизни предельная зависимость раба от предельной идентичности господина постоянно подтверждается самими подчиненными, отказавшимися от всякой личной жизни. Любое маленькое человеческое существо вынуждено подчиняться — с того момента, как подчиняет себе самого себя, то есть становится ego, — ходу своего собственного развития постольку, поскольку приобщается к языку сообщества, к которому принадлежит.

И душа его преисполнена покорности и веры.

Отчего мятеж всегда бывает таким легким и, одновременно, таким невероятно редким?

Древнеримское понятие Ipsimus порождает слово-преследователя — «Он». Он, которому параноики верят, как родному отцу. Этот неукротимый Ipsimus зовется тираном в аристократических обществах. Этот божественный Ipsimus зовется большинством в обществах демократических. Они говорят, что я… Они хотят, чтобы я… Они думают, что я… Это уже не просто добровольная эгофория, которая воодушевляет на поступки того, кто наделен умом и сердцем: это doxa, превратившаяся в ipsimaмнение, ставшее главенствующим. Это всеобщее мнение, ставшее законом. Это «закон рынка», ставший желанием. Это непрерывные опросы общественного мнения. Это прогнозы результатов выборов, предшествующие выборам и с каждым разом влекущие за собой все более кровавые последствия. Люди, неужели вы никогда не перестанете обрекать себя на лишения, чтобы кормить Верховного Инку, Фараона, Господа бога, императора Наполеона I?! Увы, человеческие социумы не желают расставаться с религией, которая их одурманивает, которая стравливает их друг с другом, которая воспевает войны (а те, в свой черед, без конца подогревают их энтузиазм и их слепую веру).

Презреть общественное мнение, перестать верить в общепринятые ценности, отгородиться от нескромных взглядов, предпочесть чтение слежке, защитить павших от живых, которые их поносят, спасти то, что невидимо, — вот в чем состоит истинная добродетель. Те немногие, что находят в себе уникальное мужество под названием «бегство», возрождаются в чаще леса.

 

Глава XXII

Коммуникативность отдельная и сакральная

Мы несем в себе — когда испускаем первый в жизни крик, появившись на свет божий, — скорбь по прежнему миру, темному, немому, одиночному и влажному. С этой минуты мы будем лишены нашего прежнего обиталища с его безмолвием. И всегда воспоминание о той сумрачной пещере, о ее потайных ходах, о тенях, маячащих впереди, о темных берегах, с их влажной кромкой, будет бередить людские души во всем мире. У всех живородящих есть свое логово. Это представление о месте, которое нельзя назвать своим, ибо оно и есть я сам.

Речь идет о месте, возникшем прежде тела.

То потаенное, что вызывает в нас воспоминание о прежнем, древнем мире, есть самое драгоценное наше достояние.

И неизменно тайна, которую мы не поверим никому, может быть, даже самим себе, будет нашим спасением.

Кто владеет тайной, тот наделен душой.

Сцена обнаженности, всегда более или менее шокирующая, по ночному загадочная, в окружении мерцающих фонарей, в окружении теплящихся свечей, в окружении факельных огней, ищет себя в давнем прошлом, задолго до тел, которые порождает. Некоммуникативность, возникшая гораздо раньше коммуникативности, должна быть сохранена в нашем подлунном мире, как охраняют диких зверей в заповеднике. Ей решительно противопоказаны речь, искусства, общественный и семейный уклады, любовные признания.

Иными словами, это почти клиническая замкнутость на себя отдельной, индивидуальной души.

Сердце каждой женщины, каждого мужчины должно считаться неприкосновенным.

И ни при каких условиях не может быть открыто другим людям, возбуждать их желания, любопытство других животных или птиц, иначе его похитят и растерзают.

* * *

Kriptadia — так эрудиты называли в старину сборники сексуального фольклора. Они спускались в подвалы главного здания дворца; они прятали в «тайном музее» изображения-оберёги. Это — в Неаполе. Они поднимались на чердаки дворца Мазарини, запирали дверцы железного шкафа, творения Лабруста, делая вид, будто перед ними подземный мир Теней, скрывая их скандальное происхождение. Это — в Париже.

Они называли Адом этот железный шкаф, служивший хранилищем старинных книг, которые таили под роскошными переплетами их позор.

Книга открывает перед нами воображаемое пространство, само по себе первозданное, где каждое отдельное существо отсылается к истокам своего животного происхождения, к инстинкту неприручаемой дикости, заставляющего все живое воспроизводить самое себя.

Книги могут быть опасными, но самые главные опасности таит в себе чтение книг.

Чтение — это опыт, который кардинальным образом изменяет тех, кто посвятил себя процессу чтения. Следовало бы убрать все настоящие книги в дальний угол, ибо все настоящие книги неизменно подрывают основы общественной морали. Тот, кто читает, живет один в «параллельном мире», в «углу», более того, в своем собственном углу. Именно так читатель, этот одиночка в толпе, встречается в книге — физически, индивидуально — с пропастью предыдущего одиночества, в которой некогда обитал. Одним простым жестом — всего лишь переворачивая страницы своей книги, — он неустанно подтверждает свой разрыв с сексуальными, родственными и социальными связями, от которых ведет свое происхождение.

Всякий читатель подобен Святому Алексию, который ютился под лестницей родительского дома, став таким же бессловесным, как миска с объедками, которые ему бросали из милости.

И только письмо, поднесенное к его губам, смогло засвидетельствовать, что дыхание его уже отлетело.

Некоторые вещи могут быть услышаны в письменной форме, запечатленные с помощью букв, которые даже нет нужды произносить вслух.

Читающий письмена теряет себя, свое имя, свои родственные связи, жизнь земную.

В литературе есть нечто подобное голосу из потустороннего мира.

Нечто, передающееся от тайны.

* * *

Наша жизнь зарождается как тайна, скрытая от всех, немая, первозданная, окутанная тьмой. Ибо разве есть общество во чреве наших матерей?! В мире существуют семь одиночеств. Первое из них — это одиночество зародыша. Мир, в котором мы начинаем существовать, не сияет огнями, как аэропорт. В течение этой первичной жизни нам неведом свет — не только факелов, но и звезд. Даже солнце — и то незнакомо нам в изначальном опыте нашей жизни. Позже, в память о первом пребывании в этом мире, мы каждую ночь грезим в одиночестве, сознательно погружая свои тела во мрак, который создаем искусственно, задвигая шторы, закрывая ставни. Это — ночное одиночество. Каждые полтора часа, три-четыре раза за ночь, ритм сна, такой же мерный, как морские приливы, посылает нам образы, которые мы не понимаем. Так называемый «медленный» сон определяет время синхронизации на клеточном уровне. Сон, называемый парадоксальным, вводит нас в царство нейронной возбудимости и нестабильности, иными словами, в область хронологических отключений, перестановки событий и генитальной эрекции. Анахрония в отношении времени — то же самое, что уход от чувства вины для социума. Только синхронизация задач и усилий обращена к дневному свету, к семье и обществу, к языку и нации, к одобрению матери и похвале учителя, к энтузиазму подавляющего большинства, к вящей славе Господней. Но не желание. Но не голод. Но не вожделение. Но не чаяния. Но не фантазмы. По ночам одинокое сонное видение расширяет губы женского лона, вздымает мужской член, — вот что обрекает на одиночество того или ту, кто спит. Жизненно важная тайна — вот что такое сексуальное одиночество. То, что рука непроизвольно прикрывает в испуге, и есть этот «одиночка», этот странный монотеизм, расположенный в средоточии тела. Наслаждение, зовущееся «одиноким», переходит от эрекции во сне к детской мастурбации. Которая позже уступит место manustupratio — одержимому, упорному, постоянному занятию, идущему бок о бок с гетеросексуальным интересом, свойственным пубертатному возрасту. И тогда одиночество навсегда отодвигает мир, в котором можно укрыться, в котором можно никому больше не подчиняться. Это одиночество подобно страстной молитве. Это одиночество подобно культу, направленному на разрушение социальной системы, на разоблачение славословия, на бегство от всего коллективного. То, что монахи, обитавшие в палестинской пустыне, называли молитвой, может быть ближе к тому, что мы, люди современные, зовем мыслью. Дыхание в молитве становится одиночеством. Язык в молитве становится чуждым. Вот это я и называю чтением, и всякое чтение есть социальное одиночество. Бенедикт Спиноза сказал: «Человек может быть счастлив только в одиночестве, где он повинуется лишь себе самому». Маркс сказал: «Нам нечего терять, кроме своих цепей». Шестое одиночество — это одиночество агонии. Умирающие кошки, умирающие люди, умирающие собаки инстинктивно прячутся от живых. А те, кто окружает умирающего, инстинктивно сторонятся его еще до того, как смерть вступит в свои права; они оставляют его одного в этом последнем одиночестве; ужас, вызываемый видом трупа, открывает им пространство одиночества; это уже пустота небытия; это воображаемая пасть могилы, ожидающей того, кто в нее ляжет, кому ее выроют, кого в нее зароют. Одиночество молчания определяет одиночество потери речи в границах речи. Не говорить, оставшись наедине с самим собой (soliloquium), но чувствовать себя одиноким на пороге самого полного безмолвия. Бион говорил: «Способность быть одиноким — вот главная цель жизни. Это основа творческого начала». Мелани Кляйн говорила: «Чувствовать себя одиноким — это жизненная установка».

Поскольку одиночество предшествует рождению, не следует защищать общество как некую ценность.

Не-общество — вот цель.

Мысль непрерывно сталкивается с ограничениями, к которым ее принуждает ее источник, с которыми ее смиряет ее боль.

Французское слово enfance (детство) — необычное слово. Оно происходит от латинского in-fantia. По-французски это означает «не-говорение». Оно отсылает нас к изначальному, внесоциальному состоянию, из которого все мы вышли и в котором еще не овладели языком. Мы принадлежим чему-то не-говорящему и, стало быть, должны учиться языку из уст наших близких. Таким образом, что бы мы ни усваивали — живя, старея, работая, читая, — мы всегда будем только телами, для которых язык является слабым местом. Все мы — бывшие дети, бывшие не-говорящие, животные, млекопитающие, создания, принадлежащие сразу двум мирам, где речь и неестественна, и ненадежна. Есть одиночество, предшествующее нарциссизму; ужасный экстаз младенчества; заброшенность; горечь первых дней; это похоже на некий внутренний экстаз, предваряющий его внешнее проявление, предваряющий созерцание, предваряющий чтение. Этот глубинный экстаз может обостриться до степени аутизма. Катастрофическое состояние меланхолии опережает сознание, заставляя душу ходить по замкнутому кругу. Я говорю о внутреннем мире человека, до того как его приобщат к осмысленной, благоприобретенной, многозначной, свойственной его народу речи. Во временном отношении это состояние меланхолии предшествует развитию сознания. Оно предшествует идентификации. Если сознание определяет речь как нечто, не имеющее ни начала, ни конца, нужно, чтобы тело успело воспринять звуки материнского мира, а затем овладеть ими; чтобы возникла обратная связь, затем рефлексия, затем самообучение. Для этого требуется не менее двух лет. Этот круговорот, предшествующий возникновению сознания, есть пространство тайны. Возрождение и осмысление этого внутреннего экстаза — вот что такое чтение. Читающий может обожать это головокружительное состояние, не-читающий может его ненавидеть, но именно оно и стояло у истоков формирования их личностей.

Состояние оргазма темпорально: это потеря осознания длительности времени.

Тот же признак свойствен и чтению.

Я говорю о телах, целиком «попавших под власть» иной реальности. Это невозможная встреча со своим внутренним миром. Это невозможное восстановление гармонии с вместилищем собственного «я». Это безумие «замкнутого круга». Это же безумие свойственно любви: считать возможной встречу, пусть и краткую, одного существа с другим.

В последнем интервью, данном незадолго до гибели под колесами грузовика, Ролан Барт утверждал, что независимая жизнь станет откровенным вызовом в демократических обществах. Он добавлял, что тому, кто осмелится жить, не участвуя в жизни общества, грозит весьма тяжкий удел. Такому человеку суждены испытания не менее загадочные, чем приключения большинства рыцарей древней Британии, проникших в заколдованный лес. И верно: это поведение сегодня противоречит не только образу жизни самых молодых классов общества, но и угрожает всеобщему надзору, здоровью нации, моральной солидарности и науке с ее авторитарной системой оценок. Ролан Барт выразился на сей счет вполне недвусмысленно, написав, что единственная вещь, которую власть никогда не потерпит, это протест в форме обособления, ухода в себя. Такое возможно осуществить только в подпольных условиях. Только прибегнув к хитроумным уловкам. Можно открыто нападать на власть. Но обособление воспринимается обществом как угроза.

Любовь определяет смысл обособления так: раздельное и сакральное общение, тайная жизнь, интенсивное существование вдали от общества, от семьи, от общепринятого языка. В самом прекрасном любовном романе, написанном во Франции — «Хозяйка замка Вержи» («La Châtelaine de Vergy») [36]31 «Хозяйка замка Вержи» — анонимная французская любовная повесть второй половины XIII в., по жанру являющаяся промежуточным явлением между рыцарским романом и лэ.
, — любовь описана как отношения, исключающие вмешательство третьего лица. Они исключают также любые устные признания. Они диктуют строгое соблюдение тайны. И те же запреты мы находим в «Грозовом перевале» Эмили Бронте, самом прекрасном любовном романе, написанном в Англии. Законы древней Британии не допускали разглашения подобных тайн. Любовные чувства можно выражать только письменно, но не вслух — если их разнесет ветер, это грозит влюбленным бедою. Они не предназначены ни для чужих ушей, ни для природы, ни для каких бы то ни было классов общества.

* * *

«Позволите ли вы нам описать То, что устам негоже разглашать?»

 

Глава XXIII

Графиня де Хорнок

У графини де Хорнок были черные глаза. И черные волосы. Тело у нее было тощее и волосатое. Эти длинные черные волоски на ее теле никогда не срезались и не сбривались. Она была очень богата. В декабре месяце 1615 года в Антверпене устраивали новогодние празднества по случаю солнцестояния. И поскольку матушки графини де Хорнок уже не было в живых, она сама вознамерилась стать царицей бала, явившись на него вместе со своею бабушкой. Ей хотелось затмить красотой всех прочих дам. Графиня отличалась жестоким и вспыльчивым нравом. К этому празднику она заказала себе платье из пунцового бархата, массивное золотое ожерелье и золотой же перстень, украшенный маленькой конской фигуркою. Она говорила:

— Я буду сиять, как зимнее солнце.

Все было исполнено в точности, как она пожелала. Досталось только ювелиру: она вонзила ему в руку пуансон за то, что у крошечной лошадки, которая скакала на перстне, не хватало одной ноги. Настал день праздника солнцестояния. Поутру, на рассвете, графиня вызвала к себе крахмальщицу. Она выбрала для своего платья узенькие брыжи в два ряда, но ей не понравилось, как они накрахмалены. Однако же, когда графиня упрекнула девушку в том, что верхняя и нижняя оборки лежат не совсем ровно, та, будучи и сама весьма строптивою, заартачилась. Кончилось тем, что женщины подрались. Графиня укусила крахмальщицу в шею, да так жестоко, что вырвала клок мяса. Из раны брызнула кровь. Графиню с трудом оттащили от ее жертвы. Близкие осудили этот поступок, говоря, что не пристало ей давать себе столько воли. Но молодая графиня ничего не желала слышать. Ее уговорили выпить травяного настоя и уложили в постель. Крахмальщице, как могли, оказали помощь, но ее начали преследовать странные видения. Девушку отправили домой. А в замок призвали более пожилую мастерицу, ту самую, что сшила для графини пунцовое бархатное платье. Эта старуха, с виду медлительная и неповоротливая, выполнила свою работу так безупречно, что не придерешься. Молодая графиня, боясь, что времени осталось мало, выбрала на сей раз воротничок-годэ с одной оборкою, отороченной по краю жемчугом. Но когда старуха пришила воротник к платью, он графине разонравился. Женщины побранились, и уж неизвестно, как это случилось, но графиня избила швею до смерти. Вернее сказать, она надавала ей пощечин, отчего та упала замертво, графиня же принялась безжалостно пинать бездыханное тело. Слуги побежали за ее бабушкой и на руках внесли ее в комнату. Увидев старую швею распростертой на полу, старая графиня сочла, что внучку ее обуяло безумие. Она приказала позвать врача. Почти тотчас в дверях показался человек. У него были седые волосы. Его спросили, не врач ли он. Он отвечал утвердительно. Как его зовут? — Господин де Хель. Этот человек носил шитый золотом камзол, золотую перевязь и желтые штаны до колен. Но странность состояла в том, что его золоченые ботфорты были сплошь заляпаны грязью. Он приподнял избитую женщину, и внезапно та зашевелилась и застонала у него на руках. Он бережно уложил ее на скамью у окна. Солнечные лучи упали на лицо старухи.

— Вы солнце, — пробормотала старая швея, к которой вернулось дыхание.

Незнакомец присел на краешек скамьи под окном. Управляющий замка Хорнок, подойдя к нему, сказал:

— Господин де Хель, я сомневаюсь, что вы врач. Вы порождение иного мира.

— Ни то ни другое, — ответил тот. — Я всего лишь портной.

— Ваш наряд великолепен.

— Надеюсь, что так. Я и ношу-то великолепные наряды для того, чтобы показать, на какие чудеса я способен, когда беру иголку в руки.

Тут в разговор вмешалась графиня де Хорнок:

— Нам как раз надобен портной. Та женщина, что была мертва еще пять минут назад, служила мне швеей.

— Мадам, у вас на руке перстень, который причиняет вам боль.

— Что вам за дело до моего перстня! Вот я уверена, что вы знатный сеньор.

— С чего вы взяли, что я знатный сеньор?

— Потому что перевязь носят только знатные господа.

— Правда, у меня есть лошадь. Но все-таки я обыкновенный портной.

— Вы приехали с севера Фландрии?

Но тут незнакомец взял руку молодой графини де Хорнок, которую весьма изумила такая дерзость, и начал внимательно разглядывать ее перстень с фигуркой коня, вставшего на дыбы.

Молодая графиня вздрогнула.

Потом он выпустил ее руку и, подняв на нее красивые голубые глаза, промолвил:

— Я голоден.

Молодая графиня мгновенно успокоилась.

Она устремила на него удивленный взгляд.

Он объявил:

— Я сделаю для вас такие брыжи, каких вы добивались от вашей швеи, перед тем как избить ее и обречь смерти.

Так он и поступил. Молодая графиня де Хорнок смотрела на него, не в силах произнести ни слова. Кружево золотого плетения сияло неописуемой красотой. Он собственноручно пришил его к вороту платья молодой женщины. Теперь она походила на королеву или на святую. Спустя пять минут все было готово.

— Это вам не кольцо, — заметил он. — Это воротник.

Но молодая графиня по-прежнему сидела молча, словно язык проглотила, и только смотрела на него во все глаза.

Устремив на нее пристальный взгляд, незнакомец повторил:

— Я голоден.

Тогда она самолично проводила его на кухню.

* * *

Графине де Хорнок выпала честь открыть бал в паре с эшевеном. Выступая в танце, она вдруг почувствовала, что золотые брыжи сжимаются вокруг шеи и душат ее. Мало-помалу ее охватило странное ощущение, от которого краска бросилась ей в лицо. Чем туже стягивался воротник вокруг ее шеи, тем шире при каждом пируэте раскрывались губы ее лона. А ей пришлось танцевать с главными советниками города Антверпена, с каждым по очереди.

Постепенно она начала истекать горячей влагою. Она видела это по следам, остававшимся позади нее во время танца. И это повергло ее в сильное смятение. Она отвела взгляд от своего кавалера, и тут ее глаза встретились с глазами сеньора де Хель, стоявшего в дверях. Он был великолепен. Его камзол сиял золотом. Золотая перевязь обвивала его талию, ниспадая на золоченые ботфорты. Однако сапоги эти были так грязны, словно он долго бродил по полям или по берегам болот. За его спиной сквозь распахнутые окна виднелись в ночной тьме воды Эско и корабельные мачты. Над гаванью сияла луна. Она поблескивала на мелкой зыби у причала, где стояли шхуны. Она искрилась на гребнях высоких волн, разбивавшихся об их корпуса.

Он снял шляпу, обнажив голову.

И его седые волосы окружили голову белоснежным туманным нимбом.

Молодая графиня оставила своего кавалера.

И подошла к сеньору де Хель.

Он не шагнул ей навстречу. Только протянул руки.

И она вложила в них свои руки.

Он прошептал:

— У вас пылает лицо.

Обе руки молодой женщины тоже горели, как в огне.

— Знаете, ваш воротник слегка сжимает мне шею, и от этого лоно мое испускает влагу.

— Сейчас я распущу вам брыжи.

— Нет, прошу вас, оставьте. Я хочу вас.

Желание сжигало ее. Она крепко сжала его руку, чувствуя, как разбухшие губы ее лона трепещут у нее между ног.

— Пойдемте, пойдемте скорей! — прошептала она.

Вдвоем они вышли на террасу. Укрывшись за северной дозорной башней, она пылко обняла его. Запустила руку в разрез его штанов.

И обнажила его член — желтый, длинный, напруженный и вместе с тем мягкий.

Но хотя лоно графини и было влажно, губы его вдруг тесно сомкнулись. И сеньор де Хель смог проникнуть в нее лишь после нескольких бесплодных попыток. Когда ее пронзила дрожь наслаждения, она высунула свой красный язык, желая просунуть его в рот мужчины, но он так и не раздвинул губы, и графине не удалось узнать вкус его слюны.

Ей не удалось даже крикнуть.

Ей не удалось даже перевести дыхание. Внезапно она рухнула на пол в непроницаемом ночном мраке.

* * *

Поутру молодую графиню де Хорнок стали искать по всему замку и в конце концов нашли ее распростертою на полу террасы, за дверью северной дозорной башни. Ее великолепное платье задралось, обнажив тощие ноги. Люди подбежали, закричали. С графини сняли брыжи, расшнуровали лиф. И стали нажимать руками на ее грудь и бока, чтобы заставить дышать. Однако вернуть ее к жизни так и не смогли. Бросились на поиски портного. Но ни его самого, ни его коня нигде не было. Все радовались тому, что молодая графиня отдала богу душу. И устроили поминки из остатков праздничного пира.

 

Глава XXIV

Уайткомб Джадсон [38]

Один человек, живший в Новой Англии, изобрел необыкновенную вещь — двойную зубчатую застежку из позолоченного металла. Он придумал для нее название, на которое его натолкнул вид молнии, падающей с неба огненными зигзагами. Он так и сказал:

— Я назову тебя застежкой-молнией.

Звали его Уайткомб Джадсон. В начале 1891 года он выпустил свое изделие в продажу.

Гомер и Пиндар называли словом symbola осколки глиняной таблички — тессеры, которую герои при расставании разбивали надвое. Возвращаясь домой после долгих лет разлуки, герои складывали части таблички. И в тот миг, когда осколки глиняного пазла плотно смыкались, глаза узнавали забытое лицо.

Точно так же крыса застывает при виде широко разверстой змеиной пасти, которая повергала ее в ужас во сне, еще до того, как она увидела ее перед собою воочию.

Она застывает, точно в экстазе.

И тогда крыса принимает в пасти змеи ту давнюю, более расплющенную форму, которая поджидала ее в пространстве и которую она до этого провидела в ночном мраке.

К концу 1891 года застежку-молнию мистера Джадсона приобрели одиннадцать покупателей.

В 1892 — двадцать два.

В 1893 — тридцать три.

В 1894 — сорок четыре. И так далее.

В 1900 их было сто.

В 1901 Уайткомб Джадсон объявил о банкротстве фирмы Universal Fastener С°.

В 1909 Уайткомб Джадсон умер. Перед этим его жена вошла в спальню, и он взял ее за руку Крепко сжал ее пальцы в своих. И спросил, помнит ли она, что когда-то, около двадцати лет назад, он придумал соединить между собой попарно золотые зубчики таким образом, чтобы они не могли расцепиться. От этого изобретения осталось какое-то дурацкое название, напоминавшее о грозе.

 

Глава XXV

Экстаз и инстаз [39]

Называя одиночество «молитвой», а эту молитву — «чтением», я имею в виду высшую степень поляризации.

Именно это явление греческие мистики определили как экстаз.

Греческое слово «мистический» означает просто «безмолвный».

Греческое слово «экстаз» означает просто «выход».

В самом начале транс поднимает вас на ноги и заставляет кружиться в бешеном танце.

Два отрезка времени неожиданно взаимно притягиваются, но экстаз никогда не усматривается в предшествующих мгновениях. То же самое происходит с желанием, которое не усматривается в оргазме, ибо наслаждение уничтожает его, стирая воспоминание о предшествующем стремлении к оргазму. Так мечтатель не видит себя мечтающим. Так душа читающего не видит своего тела в процессе чтения, но видит его вовлеченным в перипетии, странствия и плаванья иного мира, о которых повествует книга. В состоянии экстаза поляризация обостряется до степени превращения в ось с вертикальной ориентацией времени, с его вздыманием (две позиции мужского члена служат основанием для двоякого толкования времени). И тогда экстаз оказывается на границе инстаза; время, будучи необратимым, не переносит реверсии; Орфей не может обернуться, не обрекая себя на смерть в этой простой ретроверсии; время не может потечь вспять; ныряльщик не может взлететь обратно на вершину скалы, с которой прыгнул в море. Время разбилось бы в такой внезапной реверсивности. Поэтому скорбь по умершим приводит в такое смятение живых. Собственно говоря, безумное желание как раз и выливается в это головокружительное смятение, когда каждый из полюсов сталкивается с невозможной, бессмысленной альтернативой «вперед-назад», мечется между двумя разнополыми душами, между двумя направлениями, не зная, какой избрать путь. Стрела, летящая вперед, а потом назад, стала впоследствии бумерангом. В японском кудо настоящее непрерывно подпитывается из неистощимого источника прошлого. С начала сотворения мира волны времени вздымаются все выше, становятся все более мощными, все более высокими, белокипенными, грозными. Физики утверждают, что черные дыры в процессе концентрации в ночном небе иногда сворачивают пространство в кольцо, в сгусток мрака, который рассеивается во времени. В данном случае физики описывают, сами того не подозревая, ротацию, характерную для нервных депрессий, порожденных у детей сознанием невозможности возвращения к изначальному состоянию, то есть утратой внутриутробной жизни, — вот отчего выросшие мужчины при ссорах с женой сравнивают ее со своей матерью, которая носила их в чреве, когда они еще не владели речью.

 

Глава XXVI

Внезапная смерть

Великолепное благозвучно-плавное слово «самоубийство» возникло в самой середине века барокко. До той поры французские юристы, так же как и священники на своей латыни, пользовались перифразами. Говорили о «добровольной» смерти, о «внезапной» смерти. Религия и суеверие никоим образом не желали, чтобы этот уход из жизни получил общепринятое наименование. Отказывая ему в праве на место в узаконенной лексике, они, вероятно, надеялись таким образом сослать этот грех куда-нибудь подальше от реальности. Но как назвать поступок Ланселота, который, посчитав Геньевру умершей, привязал веревку к луке своего седла? Как назвать поступок Роланда в каменной западне Ронсеваль-ского ущелья, когда он отказался бежать или сдаться врагу? В конце концов, теологи Римской церкви создали термин для «убийства одного лица в отсутствие другого», образовав его из двух латинских слов — sui и caedes. Буквальный смысл этого гибрида — убийство себя. В 1652 году Карамуэль назвал «De suicidio» («О самоубийстве») одну из глав своей «Theologia moralis fundamentalis» [41]36 Карамуэль (Хуан Карамуэль-и-Лобковиц) (1606–1682) — испанский богослов, математик, философ, логик, теоретик архитектуры. Полное латинское название его трактата о нравственной теологии, изданного во Франкфурте в 1652–1653 гг.: «Theologia moralis fundamentalis, praeterintentionalis, decalogica, sacramentalis, canonica, regularis, civilis, militaris».
. Это слово поначалу распространилось в Англии, затем во Франции и Италии, а позже — в Испании.

 

Глава XXVII

De suicidio

Мартин Хайдеггер написал так же сжато, как Фокион: «Никому не дано отнять у другого его смерть. Можно отнять у человека жизнь, но нельзя забрать в смерти того, кого убивают, его смерть». Фраза Хайдеггера определяет смерть двояко: как возможность (possibilitas) и как похищение (raptus). Она постижима лишь в том случае, если принять за аксиому, что человек изначально создан жертвой странного похищения смертью.

Схолия I. Похищение «непостижимой смертью» зовется временем. Как ни парадоксально, то, что люди называют смертью, весьма напоминает охоту и убийство добычи.

Схолия II. Похищение, которое можно назвать possibilitas, внушает человеку мысль о самоубийстве. Самоубийство означает убийство, свершенное над самим собой. А что означает убийство, направленное на себя — sui-caedes — убийца себя? Это означает, что никто не может украсть «возможность» самоубийства у другого человека.

Вывод: Любой человек, дерзнувший осудить смерть, на которую другой обрек себя, — ничтожество.

* * *

Смерть — это не только антипод рождения, ибо рождение не совпадает у людей с жизнью. Смерть — это первозданная неизбежность. Ни одно человеческое существо того или другого пола не может не думать о своем зачатии, о своей сексуальной жизни, а затем об уходе из нее, не думать о своей принадлежности к одному из двух в принципе возможных полов и, наконец, о неминуемой смерти — от старости, от чужой руки или от своей собственной, с сохранением неизбывной принадлежности своему полу. Смерть не есть время, которое очерчивает границы бытия, являет собой источник бытия или небытие тех, кто был. Смерть — это время, которое зиждется на постулате «однажды придется умереть», и потому оно проходит в сексуальном наслаждении, ибо воспроизведение новых живых подразумевает смерть прежних живущих. Это время, которое я бессилен поместить во времени, ибо оно вздымается в желании. «Никому не ведом час» — таков девиз наслаждения, венчающего желание. С одной стороны, слова «жил-был однажды» возникли из неактуальной ситуации, где нарушена синхронность событий, где появление существа и зачатие существа не совпадают по времени (актуальность вытекает из одного только рождения). С другой стороны, эту фразу «жил-был однажды» уравновешивает формула — «и однажды умрет». Эта временная данность с обоими ее составляющими — сексуальным и смертным — абсолютна. Зародыш, новорожденный младенец, аутист, подросток, несчастный, скорбящий, страдающий, старик — все они ходят под этим дамокловым мечом: «однажды я умру». Впрочем, именно эта перспектива и дает им представление о смерти-под-держке, о смерти-небытии как о спасительном прибежище.

* * *

Аргумент Эпикура, а затем Лукреция, согласно которому смерти нет, — обыкновенный софизм. Этот аргумент представляет три формы. Когда смерть есть, нас больше нет, чтобы принять ее. Никто из нас не способен увидеть смерть в себе. Но этот аргумент не выдерживает критики, если вспомнить о самоубийстве. О самоубийстве вообще и о самоубийстве в частности, к которому прибег сам Лукреций, когда устал от жизни. Перспектива смерти никогда не бывает для нас «полностью незнакомой», поскольку она — смерть — всегда к нашим услугам, в виде внезапного прихода. Будущее никогда не бывает полностью непредсказуемым, ибо содержит в себе смерть как возможность. Третий и последний аргумент: небытие никогда не бывает незнакомо душе человека в полной мере, ибо оно предшествует нашему рождению. Для того чтобы сознательно встать на путь самоубийства, необходимо, чтобы те, кто склонен к данному способу прекращения жизни, хоть что-нибудь знали об этом. Таким образом, самоубийцы — единственные мертвые, добровольно решившиеся на смерть.

* * *

Никто не имеет права сетовать на жизнь: ведь она не удерживает нас насильно. Этот аргумент повторяется в произведениях обоих Сенек, отца и сына, при Тиберии и при Нероне. Тот же довод принимает в Риме несколько иную форму: Единственная причина, чтобы восхвалять жизнь, — та, что она дарит нам, вместе с собою, возможность избавиться от нее. Так можно ли говорить о рабстве, если вместе с жизнью мы получаем в дар свободу действия?! Если непокорность и подчинение дарует нам одна и та же рука?! Если старики вешаются на ручках больничных кресел, обмотав шею пояском от больничного халата.

Самоубийство — это «смерть, прожитая как умирание», когда эта смерть происходит непосредственно от изначальной скорби, таящейся в недрах тела.

Утрата живыми существами воли к жизни обрывала их существование еще до наступления естественной смерти.

То же происходит с древесной листвой: ветер срывает и уносит листья чаще, чем сами они падают наземь.

Так уничтожение опережает естественное угасание.

 

Глава XXVIII

Аррия

В «Письмах» Плиния Младшего (Epistularum Üb., Ill, 16, 3) описана странная сцена: женщина производит над собой «опыт смерти», желая предложить ее супругу так, чтобы он не боялся страданий. Аррия Старшая вонзает кинжал себе под левую грудь, затем выхватывает из раны окровавленный клинок, протягивает его мужу и успевает сказать (тогда как она уже мертва):

— Non dolet, Paete (Пет, не больно!).

Аррия Старшая не синхронна со смертью.

В смерти Аррии Старшей смерть не наступает.

Женщина мертва и, однако, показывает еще раз мужу — тогда как из раны брызжет кровь, — свою обнаженную грудь, лезвие кинжала, возможность умереть.

Аррия — это тест смерти.

В легенде об Аррии Старшей есть только одна правдоподобная деталь — это кинжал, обагренный ее дымящейся кровью, который она вырывает из груди, чтобы протянуть мужу.

 

Глава XXIX

Origo atheismi [47]

В понятии «самоубийство» трудно различить, что относится к «уходу из жизни» и что ближе к «уходу от социума».

Политическая свобода имеет четыре формы. Она выражается в тираноубийстве, резкой эмансипации, отшельничестве и, наконец, самоубийстве.

Убить себя — значит, сознательно распорядиться своим уничтожением.

Что же такое уничтожение? Для содержимого это потеря содержащего. В случае с живородящими существами речь идет о потере матери. В случае с людьми как с членами социума это потеря общества. Когда канцлер по фамилии Гитлер начал проводить свою политику, руководствуясь приоритетами, сформулированными в его известной книге, люди стали кончать жизнь самоубийством — кто на испанской границе, кто в бразильском городе, кто в гостиничном номере Нью-Йорка.

Каждый-кто-себя-убивает встретил мать-которая-умирает в нем.

Завораживающая цепь внезапно распадается на звенья, рвется на части в отрочестве — возрасте, когда стремление к смерти особенно остро.

Грудной младенец, лишенный физической самостоятельности, не имеет возможности принять смерть от своей собственной руки. Он избирает другой путь: либо впадает в ступор, либо в анорексию. Но будь младенцы вольны в своих действиях, они без колебаний убивали бы себя. За отсутствием физической возможности дети прибегают к временной симметрии (обратный ход, возвращение на предшествующую стадию развития).

В христианских странах самоубийство запрещено как антирелигиозный поступок. В демократических государствах его клеймят как трусость. В психиатрических обществах его лечат как болезнь. В древних цивилизациях его восхваляли как признак мужества. И почитали как свидетельство гордости. Древние римляне говорили: Природа, эта величайшая из богинь, подарила нам вместе с жизнью возможность покинуть мир, ею созданный. Добровольная смерть — это неизменный, человеческий способ ухода, который всегда под рукой, наипервейшее средство избавления от страданий, короткий отрезок мгновения, вполне, однако, достаточный, чтобы избавиться от окружающих и обрубить время. Гораций писал: Mors ultima linea rerum. Смерть есть последний рубеж, за которым мы вольны жить или не жить на свете. Свобода самоубийства сгинула в империи Константина со всеми ее личными свободами. Когда христианство сменило императорскую власть, Бог стал хозяином рабов и рабских жизней. И в самом деле, всем рабам, даже солдатам во времена Республики, самоубийство было запрещено. Ведь самоубийство раба рассматривалось как посягательство на частную собственность. А самоубийство солдата приравнивалось к дезертирству. И в обоих случаях речь шла о нарушении договора о служении обществу.

В 1215 году верующим было вменено в обязанность раз в год являться на исповедь, дабы священники могли спасать их от отчаяния. Мартин-Наваррец писал: «Возбраняется убивать себя по причине гнева, уныния, бедности, позора плотских сношений, физических страданий, любых несчастий, чрезмерного наслаждения, невыносимой боли, отвращения к жизни. Поднявший на себя руку лишается христианского погребения». Итак, начиная с момента введения исповеди, то есть с XIII века, когда священники сочли, что христианская исповедь способна изгнать Сатану из человека, объятого унынием, самоубийц стали хоронить за оградами кладбищ.

* * *

В мире ipse противоположностью ipsimus тирана могло быть «sui» — слово, ставшее первой частью французского «самоубийство» (суицид).

Мы должны покинуть те зловещие пределы, где одни только боги имеют право убивать смертных. Мы должны расстаться с нациями, у которых запрещено самоубийство.

Изгнание и самоубийство близки по сути. В каком бы месте мы ни находились, мы можем бежать оттуда. Можем разорвать семейные узы, разрушить общественные устои.

Эпиктет предпочитал говорить: «Двери открыты».

Эпиктет не говорил: «Убейте себя», — он просто без конца повторял: «Двери открыты».

Однажды в Риме Эпиктет, бывший рабом некоего раба, сочинил такую сказку: «Во время Сатурналий люди забавляются такой игрой: они бросают жребий, чтобы выбрать короля. Избранный ими король повелевает теми, кто населяет его воображаемое королевство. Он приказывает: „Ты будешь пить! А ты смешай вино! А ты пой! А ты убирайся отсюда! А ты подойди!“. И все повинуются, стараясь не прерывать игру. Но дверь открыта. Через нее можно выйти. Так и человек может в любой момент выйти из своей жизни. Он может сказать себе, как говорит король в своем игрушечном, иллюзорном королевстве: „А ты убирайся отсюда!“».

* * *

Однажды Петр сказал Иисусу:

— Господи, нам хорошо здесь…

Но Иисус ответствовал Петру:

— Нет, нам здесь не хорошо.

* * *

Свет есть изгнание, ибо тьма накладывает на нас свою печать.

Свету нужно девять месяцев, чтобы прийти к тому, кто его не знал доселе.

Возможно ли, чтобы зародыши, пребывающие в темных утробных водах, ждали света?

Нет и еще раз нет, скажу я. Языку требуется двадцать семь месяцев, чтобы вселиться в тело человека. Так возможно ли, чтобы тело, с его младенческим плачем и первичной беспомощностью, ждало его? Я снова и снова открываю Библию, старинную латинскую Библию, которую взял из дома бабушки по материнской линии, после того как она умерла в полном одиночестве на ковровой дорожке в коридоре, на длинной дорожке длинного коридора с книгами по обеим стенам, в доме на улице Марье-Дави, в XVI округе Парижа. Где-то внутри меня еще живет память об улице древней Алесии. Я ходил туда по улице Люнен. А теперь перелистываю страницы, которые без конца перелистывала она, мусоля палец, спуская очки на кончик носа, держа в руке толстенную лупу, сидя в уголке у окна. И без конца я мысленно сажусь рядом. И без конца переписываю таинственные латинские слова диалога Петра и Иисуса: Petrus dixit ad Jesus: Domine, bonum est nos hic esse, как вдруг неожиданно (repentinum) перестаю понимать, что может значить для живородящего коротенькое слово «здесь». Жизнь в воде? Или жизнь на воздухе? Нас «здесь двое», и эти двое рвут нас на части. Два ритма, сердечный и легочный, не совпадают по возрасту и перебивают друг друга, и пытаются совпасть друг с другом, и не совпадают друг с другом, и поют. Что за песнь пытаемся мы спеть? Вот она, эта песнь: «Нет, нам здесь нехорошо». Мы ищем это «здесь», находясь здесь. Но женщина покинула нас во времени. Она покинула нас, отделившись от нас телом. Бросила на милость пола, отличающегося от ее собственного, задолго до которого мы пребывали в теплых водах ее мрака, куда нам уже никогда не вернуться. Мы открыли глаза и закричали, мы вытаращили наши младенческие глазенки, ослепленные светом, в котором заплутали, а дальше… бог весть.

* * *

Кто же этот «sui»-, содержащийся в слове «suicide»? Я думаю, что английское «self» в представлении Дональда Винникотта точно передает смысл латинского «sui», ставшего частью латинского слова, придуманного Карамуэлем. Это отсутствие ego (я), которое подразумевается в «sum» (я есть,), так же, как и в «ато» (я люблю). Это позиция, предшествующая движению в замкнутом круге усвоенного языка. Иначе говоря, «cog-ito ergo sum» (я мыслю — следовательно, я существую) предшествует « ego », и это « sum », если уж говорить всю правду, теряется в «ego», которое открывает.

Понятие Ipséiteé подразумевает возврат направленных на себя эмоций внутри тела без помощи языка, то есть задолго до формирования «ego».

Я уверен, что форма «ipse» существует уже на стадии жизни зародыша.

Это свертывание, за которым следует резкий поворот. В душе младенца уже присутствуют зачатки эклиптического круга. Винникотт полагал, что есть одиночество, предшествующее нарциссизму. Мелани Кляйн полагала, что есть человеческая скорбь, имеющая еще более древние корни. С самого начала возникает состояние, пограничное со смертью. Приходится допустить гипотезу экстаза, чью природу можно было бы определить как внутреннюю. То есть как смертельный экстаз материнского содержащего внутри себя. Вот здесь-то и кроется подходящий момент для самоубийства. Чувство одиночества, которое человек испытывает даже рядом с друзьями, даже в любовном наслаждении, происходит от невозможности встречи с «внутренностью», начиная с того внутреннего, что скрыто в интимном мире. Это невозможность восстановления гармонии с содержащим, то есть с материнской утробой. Это невозможность обратного внедрения содержимого в содержащее.

* * *

Безумие «замкнутого круга» — это безумие любви, когда человек считает возможным прямой доступ одного в средоточие тела другого. Этот доступ однажды уже свершился при зачатии. Существует способ общения куда более быстрый, нежели через посредство слова. Это безумие чтения. Чтение — это возможное воссоединение с внутренним.

* * *

Лодочник был довольно стар. Возраст его равнялся восьми тысячам лет. Седовласый перевозчик стоял в своей ладье, налегая на шест, и говорил всем, кого доставлял на другой берег:

— Если кого увидишь в беде, остерегись помогать ему. Нужно, чтобы он прибежал бегом, коли хочешь, чтобы он выжил.

* * *

Порыв, толкающий к самоубийству, можно определить как панику. Это паническое разрушение ложного «я» с тем, чтобы спасти от гибели истинное «я». Состояние суицида предполагает владение языком. Ложное «я» — это дырявый плащ с латками идентификаций и проекций. Сюда же добавляются «три кастрации», образующие сверх-я, личность, воображаемую самость: отречение от всемогущества, отказ от кровавой жестокости, разрыв с самоутверждением. Истинному «я» никогда не добиться признания в обществе. Местонахождение истинного «я» всегда связано с жизнью тела, и общение с ним происходит без помощи языка.

* * *

Аррия Старшая протягивает кинжал тому, кого любит и с кем говорит после смерти.

Катон созерцает свой меч.

Он читал по ночам.

Прочитав «Федона» с начала до конца, он кладет свиток рядом с собою. Ищет взглядом свой меч. Тот висит над его ложем. Он хватает его. Вытаскивает из ножен. Трогает острие. Осматривает лезвие и говорит: «Теперь я принадлежу себе». Вновь берет книгу Платона и перечитывает «Федона». Уже начинают щебетать птицы. Внезапно он вонзает меч себе в живот.

Я хочу вкратце остановиться на последних словах, которые Катон произносит в сцене самоубийства. Традиция требовала выставлять причиной суицида мужественность, избыток силы, принадлежность («Теперь я принадлежу себе»). Но то, что Катон говорит по-гречески себе самому, или, вернее, те греческие слова, с которыми римский герой обращается к своему мечу перед тем, как умереть, имеет гораздо более простой, гораздо более архаичный, гораздо более глубокий смысл: Nun emos eimi (теперь я — мой). Или, буквально: Теперь моим являюсь.

Слово emos (мой), которое обретает свое подлинное значение лишь в смертный час, и есть sui, заключенное в слове суицид.

* * *

Самоубийство — это, несомненно, последний рубеж, которым может быть отмечена человеческая свобода. Она-то, вероятно, и есть последняя точка. Право на смерть не вписано в декларацию прав человека. Так же как не вписан туда индивидуализм. Как не вписана туда и любовь. Как не вписан туда и атеизм. Эти человеческие возможности выглядят слишком уж экстремальными. И слишком антисоциальными, чтобы обрести место в кодексе, претендующем на управление обществами. Ибо человек, рожденный верующим, подобен кролику, ослепленному фарами.

Если атеизм есть высшая степень индивидуализации человеческих существ, то самоубийство есть высшая точка человеческой свободы.

* * *

Бронте, Клейст, Кафка, Пруст, Мишима: самоубийство как шедевр, как создание шедевра, как признак его завершения, как последняя точка.

 

Глава XXX

Иисус-Самоубийца

Иисус покончил с собой. В евангелии от Иоанна (X, 18) Иисус говорит о жизни:

Моя жизнь, никто не отнимает ее у Меня (nemo tollit earn а mе vitam), но Я Сам отдаю ее (sed ego pono earn a meipso) и власть имею опять принять ее (et potestatem habeo ponendi earn).

В греческом переводе евангелия от Иоанна слова Иисуса звучат еще более жестко:

Никто не может вырвать у меня душу. Лишь Я Сам смогу отнять у себя свою душу.

 

Глава XXXI

Свобода

В ушах древнего грека греческое слово «свобода» (eleutheria) означало свободу передвижения, то есть возможность идти куда угодно (to elthein opou era). Свободой называлось то, что противопоставляло свободного гражданина рабу, навечно привязанному к жилищу сельского помещика, или запертому в стенах мануфактуры, или прикованному к веслу в числе прочих гребцов галеры.

В греческом глаголе eleusomai (идти куда угодно) возрождаются дикие звери, антиподы домашних животных, окруженных изгородями, стенками, колючей проволокой, границами.

По-латыни это Liber, бог виноградников и красноречия — двух вещей, которые лежат в основе libertas — свободы. Для римлянина libertas означает усилие — непрерывное, энергичное, плодотворное, светоносное, щедрое, свободное усилие природы. В переводе на греческий это означает физическую самостоятельность. Платон писал в Теэтете (173-а): «Свободно все, что развивается по своим собственным законам (auto-nomos)». Приложить усилия, чтобы достичь стадии цветения, — вот в чем выражается свобода растения, начиная с зарождения почки. Для человека же разрыв с зависимостью — сначала с неотенической потом с педагогической, потом с политической — и стремление к одиночеству составляют подлинную сущность (Imago) индивида. Imago человеческой природы (phusis) — это состояние личности на конечной стадии ее превращений. Свобода человеческого существа не противоречит принципам его природы, она противоречит общественной жизни, ее тираническим законам, ее границам, ее цепям. Свобода способствует развитию личности, тогда как рабство (работа на хозяина, религиозные ритуалы, запрет на самоубийство) чуждо телу и подчиняет душу вплоть до полного ее подавления. Греки называли словом phusis не только человеческую природу, но и мужской член. Зная это, можно свести воедино фразу Аристотеля: «Свобода — это phusis» и фразу Мелани Кляйн «Свобода — это жизненная установка», и вывести из них следующий тезис: Свершение судьбы человека есть свобода личности, созданной для жизни в одиночестве.

Таким образом, этимология греческого слова eleutheros (to elthein opou era) смыкается с этимологией французского sauvage (дикий, вольный, неприрученный).

А французское sauvage можно разложить на латинское soli-vagus (блуждающий в одиночестве).

Что есть свобода? То, что напоминает человеку о его диком, животном происхождении. Взгляните на маленьких детей — они похожи на котят. Это состояние дикости, подавленное воспитанием (то есть приручением), оставляет ностальгические воспоминания у каждого ребенка, которого вынужденное послушание в лоне семьи и осознанное подчинение в процессе образования, заставили сначала одобрять данную систему дрессировки, затем по-детски покоряться ей и, наконец, полностью свыкнуться с этим позорным рабством.

Так латинское слово feritas, означающее состояние животной дикости, превратилось во французское la fierté (гордость), a soli-vagari, относившееся к рысям, кабанам и оленям, преобразилось в sauvagerie (дикость).

* * *

Истинно человеческая свобода проникнута этим почти животным отвращением одиночек к орде, к толпе.

* * *

Импульс, пришедший неизвестно откуда, безымянный, беспричинный, беспредметный, крепнет, стремится вперед, мечется в пространстве. Solus vagari in agris, errore vagari — блуждать наугад, бесцельно, карабкаться на деревья, взбираться на скалы, бродить по полям, забыв родной дом, семью, детство, зависимость от других. Это блуждание (error) походит на уже помянутый «заколдованный» лес. Эмили Бронте больше всего на свете любила такие одинокие прогулки в ландах. Плиний (V, 31) приводит путаные рассказы о vagantes fabulae — диких, бродячих, блуждающих вольных людях. Вот и я веду столь же роскошную свободную жизнь в пределах последнего из царств.

 

Глава XXXII

Дефиниция слова «расширение»

Сократ-Афинянин в начале «Федона» приводит красноречивый пример истинного удовольствия от «расширения»: когда сторож входит в темницу и снимает с него оковы, он начинает растирать свои распухшие лодыжки.

Сократу предстоит умереть, но это его мало трогает: он наслаждается тем, что может растереть свои голые израненные ноги, с которых только что сняли оковы.

Что такое иная жизнь, как не иная лингвистическая интрига?!

Безграничность существует.

* * *

Писательство разрывает путы души, приверженной пережевыванию прошлого.

Чему служит писательство? Оно помогает не стать живым мертвецом.

* * *

Безграничность создала то, что можно теперь найти в любом уголке земли.

Это книги. Чтение расширяет границы души.

* * *

Верните мне мою итальянскую жизнь, мою свободную жизнь! Жизнь, в которой я мог свободно идти куда захочется. Всегда вне дома, всегда на приволье, чтобы читать, чтобы мечтать. Чтобы жить под пышными древесными кронами, под зонтичной тенью пиний…

 

Глава XXXIII

Autarkus

[56]

Стихия, в которой развиваются самые свободные из людей, — это не их одежда, дом, удостоверение личности, некролог, машина, страховка от пожара, спутник жизни. Стихия, в которой чаще всего расцветает их душевный пыл, желания, вольности, непосредственность, взаимная близость и отвага — это их тело. Это одиночество желанной наготы, пробуждение среди ночи в испарине страха от ночного кошмара, когда некая часть самого себя претерпевает физическое воздействие; в этом внезапном пробуждении тела происходит мгновенное, в доли секунды, физико-психическое «само-узнавание». Я не стану удаляться от древних берегов Греции. Я буду следовать, шаг за шагом, по пути греческого языка Эпикура. Социальному «paideia», как пишет Эпикур, нужно противопоставить «physiologia». Задача этой «физиологии» состоит в том, чтобы упражняться в сексуальном воздержании, вплоть до прихода наслаждения. Только одна эта «physiologie», почти гимнастическая, но никоим образом не политическая, ибо она обладает ярко выраженными антисоциальными чертами, помогает производить на свет животных не-кастрированных, полных жизни, непокорных, стремящихся к ясности ума, сбрасывающих с себя шоры, не отягощенных налогами, обязанностями, наследствами, символами, деньгами, лингвистическими функторами, трагическими масками. Иными словами, это люди «гордые», «независимые», более того, гордящиеся своими достоинствами. Эпикур пользуется для этого греческими эпитетами «sobaroi» и «autarkeis».

Греческое слово «autarkès», которое он употребляет, равнозначно латинскому «férus».

Первый смысл: гордый, кровожадный зверь, независимый человек, нескрываемое желание.

Второй смысл немного сложнее: autarkès ferus hager solivagus — одинокий блуждающий гордый.

Я человек дикий — иными словами, всегда слегка удивленный, робеющий, молчаливый, мрачный, беспокойный. Французское слово «hagard» (дикий) происходит от «hager». Это старинное английское слово соответствует латинскому «ferus», означающему «дикий зверь». Если латинское «soli-vagus» переводится буквально «блуждающий в одиночестве», то английское «hager» — это и «неприручаемый», и «невоспитуемый». Смысл «hager» ярче всего проявляется в неистовом взрыве эмоций. Так сокол, с головы которого сняли колпачок, не позволявший видеть, внезапно прозревает и молнией взвивается в небо, чтобы оттуда ринуться вниз, на добычу. «Ferox» напоминает шквальный ветер, который ничем не унять. Нужно помнить, что всякая гордость есть по определению 1) ferox, 2) hager. Именно охота вовлекла человечество в игру. Охота — это игра, требующая предельного напряжения, самая кровавая игра, которую знали люди до того, как изобрели войну. Война и охота — сестры, дикий зверь на охоте подобен противнику на войне. Охота, сама по себе, является имитацией звериного поиска добычи. Охота избавляла людей от подчинения коллективу — семье, родителям, старейшим. Повинуясь неумолимому центробежному движению, охотники заняли периферийные позиции в сообществах, рискнули уйти в дальние области жизненного пространства. Домашний же очаг собирал и удерживал вокруг себя стариков, женщин, детей, огонь, утварь, припасы. Если латинское pangere означает процесс фиксации некоего места в пространстве, то это «зафиксированное» место напоминает pagus (сельская местность), или page (страница), paix (мир, покой), pays (край, страна). Подражание диким зверям заставило тех, кто охотился, отвергнуть в погоне за добычей то, что звалось родиной, покоем, оседлой жизнью, и научило выслеживать свои жертвы, затаившись в укрытии, не двигаясь, не переговариваясь. Таким образом, охотники установили дистанцию между собой и оседлыми группами соплеменников, откуда со временем возникло взаимное отчуждение, умалчивание, а потом и секреты, связанные с домашним очагом, с продолжением рода, с женщинами (иными словами, с их плодовитостью), с родовыми и кровными связями, с наличием сиюминутных ресурсов и тех, которыми племя владело постоянно. Охотники уподобились зверям, которых они подстерегали и убивали. Они превратились в функцию. Теперь путь каждого из них закрепляется в памяти индивидуально. Возвращения, великие уходы-возвращения, великие эллиптические круги существуют лишь для охотников, на суше и на водах. Греческое слово nostos соответствует французскому retour (возвращение), оно означает лично, индивидуально проделанный путь и фиксацию своего места в окружающем пространстве. Рассказ об охоте также индивидуален (даже если человека притягивает домашний очаг, а повествование, венчающее его приход, обращено к женщине-матери, единственной хранительнице племенных связей и законов обновления рода).

Увы, большинство людей склонно придерживаться стандартов, свойственных общему виду, принятых в человеческом обществе.

Эволюция не-стандартная, не-воспроизводящаяся, стоящая за пределами семейного круга и коллектива, — явление крайне редкое.

Ибо не-героическая не-дисциплинированность — дело трудное.

Это называется secessio plebes [59]* Отделение (отчуждение) от толпы (лат.).
.

История возникновения свободного или хотя бы обособленного индивида в рамках национального сообщества относится к авантюрной хронике. Шницлер написал прекрасную автобиографическую книгу с названием, которое весьма любопытно звучит по-французски: «Vienne au crépuscule» (Вена в сумерках). Оригинальное название — «Der Weg ins Freie» (а именно так Шницлер озаглавил свою книгу в 1905 году) — было весьма далеко от той ночи, которой предстояло наступить еще очень нескоро. Французский вариант этого названия книги Шницле-ра не только анахроничен. Он обманчив. В нем скрыта радость вновь обретенного одиночества. Сюжет этой книги странен, ограничен, преисполнен тоскливого страха. Женщина хочет иметь ребенка от законного мужа. На протяжении всего романа мужчина, любящий свою жену, избегает ее. Он отказывается понимать любовь как обладание женщиной с целью продолжения рода во имя социума. Шницлер, раздираемый противоречиями, кончает жизнь, как он сам пишет, «одиноким, слегка гордящимся своим одиночеством и слегка обеспокоенным этой гордостью».

* * *

Эпикур писал: «Мудрец не станет заботиться о своей будущей могиле, почитать богов, заниматься политикой, опьянять себя вином, зависеть от других, жениться, производить на свет детей; природа станет предметом его созерцания, сексуальное наслаждение станет его концом, как стало источником его дней».

 

Глава XXXIV

Менефрон [62]

Менефрон никогда не видел себя в гладком зеркале воды. Никогда не видел себя в полированном медном зеркале. Всю жизнь не знал он своего лица.

Свобода начинается с отсутствия лица.

 

Глава XXXV

Собаки и кошки

Собаки подчиняются вожаку. Это так называемые «стайные» животные, сторонники интеграции, любители поощрения, почитатели лидера. Привязанность, которую собаки питают к своему хозяину, настолько фанатична, что стала просто легендарной. Подобная преданность всегда удивляла человечество. И вправду, все рассказы и притчи, о ней повествующие, относятся ли они к волкам или к волкам, ставшим собаками, поис-тине чудесны.

Лично я всегда любил кошек. Для них отношения, построенные на подчинении вожаку, не существуют. Зависимость — их враг. У них есть лишь один кумир — территория. И лишь одна ценность — свобода. Их жизнь состоит из вылизываний и ласк, из еды и охоты, из игры в охоту и грез об охоте, и просто грез и опять-таки грез, — этого им вполне достаточно.

Внезапно кошка поднимает голову и нюхает прохладный воздух, обтекающий, как вода, ее крошечный носик.

 

Глава XXXVI

Печальная сторона свободы

Этьен де Ла Боэси писал: «Даже звери — и те кричат: „Да здравствует Свобода!“ Многие из них погибают, если их посадить в клетку». Невий называет Бахуса «Liber id est pro libertas». Для граждан Соединенных Штатов Америки свобода — это статуя в центре бухты, которая символизирует торговый обмен, служит таможней, отпугивает чужаков. Вполне возможно, что в мире уже не осталось стран, где можно не почитать богов, курить в ожидании поезда, пить вино на террасе уличного кафе, ходить по городу без документов и говорить все, что вздумается, в любом месте.

«No one!» — так отвечали канадцы после Второй мировой войны тем, кто просил убежища в их стране. Ни одного! Никого!

«Ни одного свободного человека!» — вот лозунг современного общества.

Охотиться на зверей, ловить рыбу, пить воду из ручья, загорать на солнышке, бродить по берегам реки или по морским пляжам теперь уже невозможно без денег, и ситуация эта ухудшалась прямо на глазах на протяжении моей жизни.

Поистине, свобода чревата многими печалями, о которых нельзя умалчивать.

Это печаль прощания с тем, что дотоле держало вас в плену. Печаль, подобная вдовству. Чувство вины, порождаемое свободой, никогда не угасает окончательно. Даже если у вас есть тысячи причин, чтобы расстаться с родными, вы все-таки остаетесь одним из них.

Какова же программа? Оставаться в живых, сохранять хорошую физическую форму, быть полубодрствующим и полудремотным, полувозбужденным и полу-подавленным, полузверем и получеловеком, полусобой и полуникем.

Нужно брать пример с кошек: посмотрите, как осторожно пробираются они на своих мягких лапках по карнизам. Как выгибают спину и сжимаются в комок перед прыжком на крышу соседнего дома. Полухрабрые, полубоязливые зверьки. Эта осторожность и есть основа всей политики на свете.

* * *

Эпиктет написал: «Страх перед чучелами заставляет оленей бежать прочь, к сетям, где они и гибнут». Эпиктет, бывший рабом, более того, рабом раба, был мыслителем, который дал наибольшее количество определений свободы:

Свободен тот, кого нельзя принудить.

Свободен тот, у кого руки не связаны.

Свободен тот, кто не знает ни голода, ни вожделения.

Свободен человек, не являющийся рабом (как свободно неприрученное животное).

Свободен тот, кто выходит в дверь, оставленную открытой (как свободен тот, кто кончает жизнь самоубийством).

Свободен тот, кто ни у кого не испрашивает дозволения.

Свободен тот, кто не обращается ни в какую инстанцию.

Всякий человек есть цитадель, полная тиранов, коих нужно заставить плясать под свою дудку.

Каждый день говори, упражняя и укрепляя свое тело перед тем, как предоставить его массажисту, упражняя свою душу мышлением перед тем, как предоставить ее сонным грезам: «Не философ в ученичестве, но раб на пути к освобождению!»

* * *

Латинское Addictus означало рабство за долги. Быть «освобожденным» — значит «рассчитаться с долгами».

 

Глава XXXVII

Insulae

[66]

Кронштадт — название морской базы русского флота на Балтийском море, в бухте острова Котлин, форпоста, защищавшего Санкт-Петербург.

В 1905 году там начались волнения. Больше они не прекращались. Кронштадт — это повстанческая свобода, ставшая островом. Все моряки были казнены. No one. Ни один не спасся. Кронштадт — это подлинный остров — L’île ipsima.

* * *

Две земли всегда питали любовь к книгам. Это опять-таки два острова. Две нации поляризуют цивилизованный мир на разных сторонах планеты. Это самые прекрасные и самые отдаленные из всех островов на свете — Япония и Ирландия. Несколько клочков земли, затерянных в море, несколько граждан в городах, несколько книжных полок в комнатах, несколько атеистов, несколько книгочеев, несколько отшельников. Эти острова, эти пещеры, эти гроты с круглыми сводами, эти каморки, эти скиты суть последние из царств. Редки те существа, что пользуются хотя бы малой долей духовной независимости, принимая во внимание окружающую бездуховность. Аномальные мысли весьма нечасто рождаются в людских головах, переполненных заботами о семье, языке, образовании, долгах; там же и прошлое, и воспоминания, и повторения, и инстинкт, и природа. «Rara» (редкость) — так говорил Спиноза, отсылая нас к внутреннему опыту свободы.

Что же позволяет нам острее всего ощутить чувство свободы? Способность забыть, что на вас смотрят .

Перестать быть кем-то — ребенком или стариком, женщиной или мужчиной, отцом или матерью, сыном или дочерью.

Таким людям не нацелен в спину коллективный взгляд.

Они не ведают насилия над эмоциями, выраженными в голосе. Забудьте о царствах, где речь имеет значение. Душа человеческая не образована, не приручена, чужда обществу и языку. По весне жаркое молодое солнце взламывает и освобождает льдины. И они вольно плывут по воде. Свобода — тот же вольный ход.

 

Глава XXXVIII

Сладостная ненависть

После того как грек Афинион поднял восстание рабов, вдоль дорог северной Италии выстроились тысячи крестов с распятыми. Несчастные выли, как выли и собаки, ожидавшие у подножия крестов, когда их верность будет вознаграждена кусками плоти, оторвавшейся от сгнивших тел. Чайки, вороны, совы и прочие пернатые хищники кружили над головами восставших рабов, пригвожденных к крестам. Повсюду торжествовала смерть. Повсюду разносился смрад от истерзанной и мертвой плоти. Он подстегивал свободных граждан убивать еще и еще. Однако когда наместнику Берресу донесли о смерти Гая Гиерона, сторонника Афиниона, он заплакал. Рим сделал его наместником провинции Сицилии, и Беррес сражался с Гаем Гиероном в течение всей невольнической войны. И поскольку весь Рим знал, как Беррес ненавидел Гая Гиерона, его близкие, родные, друзья и клиенты сочли, что весть о смерти врага доставит ему великую радость. Вот почему они толпой повалили в порт, где Веррес наблюдал за разгрузкой одной из своих галер. Нашли его там. Окликнули. И сообщили:

— Радуйся, Веррес, твой враг мертв!

Однако Веррес, к всеобщему изумлению, заплакал.

Он сел на выгруженный тюк с цветочными лепестками, который должны были доставить парфюмеру, и заплакал.

Потом, утерев слезы, эдил обратился к окружающим:

— Вы видите меня в горе, ибо не я стал причиною смерти моего врага. Мне следовало отомстить ему, а что я для этого сделал? Ровно ничего. Только сидел на тюке с розовыми лепестками да наслаждался праздностью.

— Это случайность.

— Он был молод.

— Ты был молод.

— Это судьба.

— Это вопрос удачи.

— Нет, — сказал Веррес. — Просто я был человеком, который проводил время в порту, наблюдая, как подходят галеры, как причаливают галеры, как разгружаются галеры.

Что тут возразить — он и впрямь был человеком, сидевшим в порту на тюке и следившим за разгрузкою своих судов. Ввечеру, придя домой, он приказал своей супруге:

— К завтрашнему утру соберешь мои вещи и положишь их рядом с оружием.

— Что ты собираешься делать со своим оружием?

— Это не твоя забота.

Но жена, будучи подозрительной и недоверчивой особой, повторила свой вопрос.

— Что собираешься ты делать, Гай Веррес, со своим оружием?

Тогда Веррес дал своей супруге такую жестокую пощечину, что она рухнула наземь.

— Прости меня! — сказала она ему, пытаясь подняться.

Он не стал ей помогать. Только сказал:

— Мне нечего тебе прощать. Я уезжаю. Завтра я возьму оружие, которое ты мне приготовишь. И возьму своего рыжего коня.

Поскольку жена скорбно глядела на него, он добавил:

— Иди и сделай то, что велено.

Супруга эдила с помощью служанок исполнила его приказ.

Пока она собирала вещи и оружие мужа, Веррес разыскал своего старшего сына и сказал ему:

— Некогда мне довелось сразиться с одним всадником на Апеннинах. А во второй раз это было в долине Тибра.

— Мне кажется, ты говоришь про Гиерона.

— Да, я говорю именно о нем. И собираюсь ехать к нему, чтобы отдать ему почести перед тем, как умереть.

— Но отец, ты же только что узнал о его смерти!

— Я повторяю: мне нужно отдать ему почести, прежде чем я лишусь жизни, ибо чувствую, как тяжко довлеют надо мной прожитые лета.

— Я понял, отец.

— Сын мой, отныне ты будешь править домом, слугами, твоей матерью, скотом, посевами и всеми судами, принадлежащими твоему отцу.

— Я сделаю, как ты велишь.

На следующее утро, еще до того, как все проснулись, Веррес уехал. Он покинул свой дом так же, как Камилл покинул Рим по приговору Луция Апулея. Только Веррес воздержался от угроз. Сопровождал его один слуга да сторожевой пес. Все пятеро (сам наместник, его конь, собака, слуга и мул) добрались до Умбрии. Веррес-наместник порасспросил местных жителей. Они указали ему место погребения Гая Гиерона. Могилу вырыли у подножия пинии на вершине холма, что к западу от Сполете. Встречному всаднику, спросившему, почему он ищет человека, к которому питал ненависть и который уже много дней как умер, он ответил:

— Мне было отрадно думать, что этот человек мой враг.

* * *

Веррес выходит из леса. Спускается наконец в долину. Видит перед собой узкую извилистую речушку. А за ней, на высоком берегу, селение из десяти или пятнадцати домов, окруженное голубоватыми холмами.

По мере того как взгляд сближался с этими холмами, они становились все белее.

Они отнюдь не теряли красоты, становясь ближе и белее, но таяли, делались зыбкими, словно марево. К тому времени, когда он вышел к реке, солнце уже клонилось к западу, но сумерки еще не наступили, и солнечные лучи освещали склоны холма не сверху, а сбоку. Он видел, как они пронзают облака подобно сверкающим клинкам. Видел, как они падают на крышу одной из больших ферм, высвечивая столбы конюшен и стропила амбаров. Видел еще, как играют солнечные блики на крошечных стадах коров, телят и овец, на спинах сторожевых псов, на кроне сосны-пинии. Ибо все, что он видел, казалось издали не крупнее зерен пшеницы перед тем, как их перетрут мельничные жернова. Тяжелое, гнетуще тяжелое солнце, выплывшее из-за облака, обволакивало их своим огненным дыханием. Какими бы ничтожно малыми ни были эти белые, а кое-где розовые крупинки, рассыпанные на золотисто-зеленой скатерти луга, солнце находило и выявляло их, одну за другой. Веррес указал своему спутнику на пинию, которая высилась в зыбком тумане, раскинув свои черные ветвистые руки, и сказал:

— Мне давно знакомы такие потрясающие экстазы. Холм, на котором Гай желал найти последнее упокоение, и в самом деле обитель красоты и покоя. Однако самый сильный экстаз, какой захватывает душу, состоит не в красоте, а в ненависти. Дикие звери не могут выразить это словами, но они безмолвно живут этим чувством. Та жажда убийства, что гонит их на поиски жертвы, заставляет таиться, готовит к прыжку, велит растерзать добычу, прекраснее самой красоты, древнее самого Ромула. Впрочем, и Ромул также познал этот экстаз — взрыв ненависти к брату своему Рему, когда сбросил его в ров. Ненависть — вот поистине сладостное чувство.

* * *

Настал вечер. Веррес сошел с коня. Он бросил поводья своего коня трактирщику. Его ляжки были скользки от пота, их жгло как огнем. Он омыл их в воде. Он не пожелал войти в помещение. Отказался от еды. И только выпил кислого белого вина, сидя на скамье во внутреннем дворике. Его верный пес, измученный дальней дорогой и знавший все привычки своего хозяина, спал у его ног, поскуливая во сне. Что было в его жизни? Войны не на жизнь, а на смерть. Какие радости сопровождали эти войны не на жизнь, а на смерть? Опять-таки проявления ненависти, когда кровь вспыхивает огнем во всем теле, обжигая куда сильнее, чем вожделение, напрягающее член. Когда взгляд пылает царственной зоркостью. Веррес-наместник заключил, обратившись к трактирщику:

— Услышав о естественной кончине того, кто много лет подряд был мишенью моих мыслей, я ощутил страшную пустоту в душе, и произошло это столь внезапно, что мне пришлось сесть на тюк с цветочными лепестками.

— Ах! — воскликнул трактирщик. — Видать, боги были на вашей стороне! Хорошо, что этот тюк оказался подле вас!

Вот и все, что они сказали. Трактирщик и слуга заснули. Веррес же как сидел, так и остался сидеть. Когда в ночном небе появились первые сполохи зари, он встал со скамьи, сплюнул, справил малую нужду, собрал оружие, покинул таверну. Прошел по улочке. Медленно зашагал по тропинке, ведущей на холм. Заря быстро окрашивала темный безоблачный небосвод. Он шел в разливающемся свете, который мягко обтекал верхушки черных холмов, чьи округлые силуэты четко вырисовывались на горизонте. Восходящее солнце мало-помалу окутывало селение тенью. Ясно виднелась только одна ферма на вершине холма, вся облитая белым светом. Скотину еще не выгнали из хлевов. Его слуга остался ночевать в таверне. Веррес оставил своего коня в стойле на заднем дворе таверны. А сам проделал пешком, в одиночестве свой последний в жизни путь. И только его верный пес, радостно повизгивая, прыгал у его ног на каменистой тропинке. В какой-то миг его овеял прохладный ветерок, прилетевший с берега реки, и он вдруг свернул к ней и пошел рядом.

* * *

Веррес одолел четвертый холм, засаженный виноградниками. На востоке высилась пиния. Он направился к ней. Заприметил пригорок, подошел ближе. Розовое утреннее солнце встало теперь как раз вровень с его лицом. Вот почему ему пришлось сощуриться, чтобы разобрать надпись на могильной стеле. То была хвалебная эпитафия, сочиненная «вторым гражданином города Сполете первому среди всех». Он прижал руку к камню. Снял с головы железный шлем и положил его на траву пригорка. Прислонил к плите свой щит в медной облицовке (scutum). Медленно улегся рядом — сперва подогнул ноги, потом тяжело плюхнулся на зад, потом согнул локоть и повернул свое грузное тело на бок, в точности, как африканский лев, когда испытывает желание отдохнуть на песке. Он лежал, не пряча лицо от жаркого солнца, не втягивая голову в плечи, и его глаза не мигая созерцали плавные силуэты окружающих холмов.

* * *

Чуть позже его верный сторожевой пес пристроился рядом, прижавшись к его коленям. За час до полудня к ним присоединился и слуга. Он вел в поводу коня и мула, но эдил даже не пошевелился, не поднял головы, не взглянул в сторону приближавшихся животных. В полдень, когда отвесные солнечные лучи упали на его волосы, он вытащил из ножен свой обоюдоострый меч и поднес его к сердцу. Слуга, конь, мул, пастухи, а также стайка девочек, глазевших на него издали, решили, что он собирается вонзить его себе в грудь. Но он этого не сделал. Он воткнул его в пригорок, под которым покоилось тело Гиерона. Погрузив лезвие в землю по самую рукоять, он, без сомнения, рассек труп своего врага, словно надеялся достать до самого сердца покойного. Веррес так и остался лежать в пыли пригорка, сжимая рукоять меча, не меняя позы, частенько мочась прямо под себя и упорно отказываясь смывать с себя нечистоты; он решил умереть голодной смертью. Прошло две недели прежде, чем Веррес отдал богу душу, так и не вынув меч из тела своего недруга, после чего останки его пролежали на холме еще двадцать шесть дней. Местные жители не знали, что им делать с разлагавшимся трупом, который грозил отравить их поля. Они боялись, что его присутствие на их земле, его смрад и гниль повредят урожаю. Тогда слуга Берреса поехал в Сполете. Он обратился с этим вопросом в суд, однако судейские города Сполете не знали, что ему ответить. Труп исклевали птицы. Пес, жалобно воя, сгрыз останки своего хозяина. Орел вонзил клюв в одну из глазниц мертвеца, добрался до мозга и извлек его наружу, высосав таким образом сладостную ненависть. Птицы целыми стаями кружили над могилой, пожирая все, что могли вырвать из тела. Жители этой провинции говорили, что это тени обоих мертвецов призвали на подмогу своих друзей и клиентов, дабы сразиться последний раз.

 

Глава XXXIX

Пасть

Итак, Веррес стал насестом для птиц. Римское «ver» переводится как «весна».

Я полагаю, что первый опыт конечного не есть человеческая смерть.

Это даже не приготовление трупов умерщвленных животных каждый день, три раза в день, чтобы питаться ими.

Первый опыт конечного — это зима.

Задолго до появления людей беременные медведицы в зимнее время забирались в пещеры. Потом приходила весна. И в медвежьих чревах начинали расти детеныши. И движущийся мир расцветал красками на каменных стенах, освещенных первым факелом из еловой ветви, зажатым в руке первого человека, боявшегося голода и холода.

Человеческий рот на латыни означает зиму. Варрон писал: Ad hiatu hiems [72]В пасти зимы (лат.).
. Ротовое отверстие в зимнее время обозначает зиму вырвавшимся из него облачком белого пара, в котором дыхание и слова тотчас преображаются, утрачивая содержание и смысл, мгновенно уподобляясь дыханию и стону животного, поверженного и умирающего на глазах человека.

Смерть жаждет пищи в пасти зимы.

Смерть терзается голодом внутри нас. Она требует своей доли, разверзая свою ненасытную пасть, которая служит ее изображением еще со времен доисторических чудовищ, на заре антропоморфоза, задолго до появления образа ада.

 

Глава XL

Башенные часы в Праге

Когда башенные часы на главной площади Праги начинают отзванивать время, Турок со своей мандолиной, Богач со своей денежной мошной, Тщета со своим зеркалом — все трое качают головами, словно говоря «нет» смерти, которая безмолвно отвечает им «да», широко открывая рот.

 

Глава XLI

Уста Боссюэ

[73]

Монсеньор Аллу, ставши епископом Mo, повелел разыскать могилу самого знаменитого из своих предшественников. Ее нашли. Извлекли саркофаг из-под алтаря. Вскрыли его 14 ноября 1854 года. Главный викарий епархии, а звали его аббат Жосс, составил письменный протокол о состоянии, в котором доктор Узло нашел голову Боссюэ, лежавшего в свинцовом гробу длиною 1 метр 78 сантиметров. После чего монсеньор Аллу попросил господина Майо, художника, запечатлеть на бумаге голову Боссюэ, Автора «Рассуждения о Всемирной истории», когда подняли саван, ее окутывающий. Главный викарий записал: «Будучи весьма взволнован видом своей натуры, Художник делал зарисовки дрожащею рукой». Затем литограф Эдмон Морен изготовил гравюру с рисунка Шарля Майо. Аббат Жосс сравнил голову мертвеца с рисунком и с гравюрой. И записал: «Рот широко раскрыт, язык высох, равно как и глазные яблоки, и прах этих последних, смешанный с остатками век, заполняет глазницы. Рисунок господина Майо куда сильнее, нежели гравюра господина Морена, передает это пугающее впечатление, особенно выделяя уста покойного, некогда столь красноречивые, а в смерти широко разверстые навстречу потустороннему миру».

 

Глава XLII

Январь

Наступающая смерть вовсе не заслуживает того, чтобы от нее бежали, как на том настаивает нелепая, обманчиво-оптимистическая мораль людей Нового времени. У смерти есть свой сезон, и он не более отвратителен, чем все другие. Когда наступает сезон смерти — мы именуем его зимой, — нередко случается, что небо вновь сияет пронзительной голубизной.

Земля трещит под ногами.

Лужа никогда не бывает такой чистой, как в зимнее время.

Листья исчезают.

Цветы, птицы, люди, имена — все исчезает.

И вокруг становится так светло.

Зима настолько подобна смерти, что нам захотелось смерти зимы.

Богиню по имени Зима обрекали на смерть по истечении трех сумрачных, голодных месяцев.

Бахус — это «Январь».

Тот, кого в Греции называли Dionysos Nuktipolos (Дионис, ночной бог), в Риме получил имя «Бахуса, блуждающего в долгой зимней тьме». Дадофор — Бог факелов и пещер. Ночной Охотник преображается в коня, бесхвостого и безголового, который сбрасывает наземь всякого, кто хочет сесть на него. Именно так он оборачивается против себя самого, становясь охотником, на которого охотятся. Становясь вместе пожирателем и пожираемым. Греческое имя Dionysos Anthroporraistès означает: Бахус-пожиратель людей, а Zagreus (Загрей) — о mégalos agreuôn — переводится как «великий охотник». Это хищник и, одновременно, его добыча.

Пожиратель сырого мяса — ômèstès — пес Цербер лижет ноги-копыта этого Загрея, сына Гадеса.

Все волки, все собаки почитают этого святого Николая с конопляной бородой и палицей в руке, словно он их хозяин.

Бахус — сторож ада, и его убивают в конце зимы. Вместе с ним убивают и старый год. Его разрывают живьем. И он возрождается младенцем.

Именно так смерть ставит новый предел в каждом новом году, в начале каждого нарождающегося года, в естественном пространстве земного человеческого существования.

Единицей измерения человеческой жизни стал год.

Позже время стало ассоциироваться на Западе с понятием конца.

Но время, осмыслением которого занят этот огромный мир — несоизмеримый с отдельным человеком, — это время гораздо динамичнее и стремительнее вблизи точки начала отсчета. Это исходный пункт. Это весна в царстве зимы. Это зарождение, затем появление на свет в новом мире, который обжигает, как зимняя стужа, и держит в своей пасти мертвой хваткой. Такое время и в самой жизни ищет смерть. В самом primum tempus весны кроется начало, сулящее нам конец, пугающее нас концом, толкающее порой стремиться к концу, дабы скорее покончить с жизнью.

* * *

Мы с трудом заставляем себя обратить взгляд на лицо того, кому больше не суждено встать. Эти широко раскрытые глаза уже не смотрят на нас. Эти уста уже никогда не ответят. Смерть — конец движения, конец проявлений чувств, конец речи, конец взгляда.

Меркнет свет нежности.

Это окончательный уход без надежды на возвращение, как нет ее при рождении, при первом крике младенца.

Окончательный уход, подобный наслаждению с его странным тоскливым стоном.

Смерть других включает механизм нашего рождения, следующего за внезапной судорогой тела, в котором мы обитали.

И вот уже в другой раз — который не уступает любому «прошлому разу», — наше тело вынуждено признать существование предыдущего тела, ставшего для нас чужим.

* * *

Смерть подобна речи. Смерть — это машина, стирающая из памяти людской обстоятельства появления на свет. Смерть, как и язык, приносит с собою невидимое. Более того, смерть несет в себе непредсказуемость. Nescitis diem neque horam (нам неведом ни день, ни час). Понятие смерти и есть время в идеальном его выражении. Человек по своей сокровенной сути — всего лишь время, отвечающее на зов языка.

* * *

Свадебное торжество состоялось, поскольку наши тела появились на свет божий. Двери спальни затворены. Он сказал:

— Nescio vos (Я вас не знаю).

Он сказал:

Vigilitate itaque qui nescitis diem, neque horam. (Будьте всегда готовы, ибо никогда не узнаете ни дня, ни часа).

Будьте готовы, ибо сам вопрос, возможно, не рождается в нас от смерти, угрожающей нашему телу и дням нашей жизни.

Первое «почему» (cur) рождается от неизвестности, лишенной образа, который питает душу.

Диахрония с самого начала вменяет нам в обязанность это правило игры — подчинение неизвестности, лишенной образа.

Произойдет ли это зимой? Или летом?

Произойдет ли это в городе? Или в деревне? В лесу? На берегу реки?

Произойдет это в разгар дня? На улице? Среди шоссе или на тротуаре? На виду у всех? Или это случится с наступлением темноты? В теплой постели? Вдали от чужих глаз?

Произойдет ли это в страданиях? В болезни? Или от несчастного случая? Или от старости? А может, во сне? Или в экстазе любовного желания?

 

Глава XLIII

Свечи Сретенья

[75]

На Сретенье люди получают благословение священника на «свечной» мессе. Потом эти освященные свечи зажигают всякий раз, как над домом бушует гроза. И те же свечи ставят у изголовья умирающих. Когда время разрывается, нам нужны помощники времени.

 

Глава XLIV

Предпоследнее слово Цезаря [76]

Накануне своего убийства Цезарь ужинал у Марка Лепида, и гости завели разговор о самом желанном виде смерти.

Оторвавшись от еды и подняв голову, Цезарь молвил:

— Repentinum et inopinatum (мгновенная и совершенно неожиданная).

Император Марк Аврелий думает иначе, нежели диктатор Цезарь. Марк Аврелий написал по-гречески в своих мемуарах под заглавием «К самому себе»: «Смерть подобна тому, как прорезаются зубы, как отрастает борода, как извергается сперма. Жизнь — это метаморфоза, которая познает одно из своих отдохновений в смерти, как познает другое из них в оргазме, третье — в оскале рта, который сохраняется даже у скелетов, четвертое — во сне. Вот так смерть насылает смерть на живого, которого поглотит забвение».

 

Глава XLV

О предполагаемых функциях смерти

Тюльпаны, комары, слоны, грозы, бабочки-поденки, божьи коровки, маргаритки, киты, горы, ураганы — все это появляется на свет, растет, созревает, неожиданно воспроизводит свои формы, свои тела, свои судьбы — и исчезает.

Цветы распускаются, благоухают, опадают.

Смерть цветов имеет название — апоптоз.

Им уготован один жребий — завянуть и опасть.

Где лучше всего разместить во времени непредсказуемость, как не в смерти?

В непредсказуемости смерти отдельного человека, то есть в ее мгновенном приходе, таится странное явление. Смерть, как и время, соединяет непредсказуемое с безвозвратным.

В понятии «безвозвратность» нужно особо выделить «безмолвие» — то, что определяет в человеческом понимании статус трупа. Это тело, которое больше не откликается на мольбы умоляющих его не умирать.

Что такое «мертвый» для живых? Это человек, который больше никогда не примет участия в беседе.

Это уста, которые больше никогда не ответят на речь, обращенную к их владельцу.

В понятии «безвозвратность» безмолвие определяет неожиданность последней и окончательной немоты, смерть времени в человеке.

* * *

Именно эта неожиданность вкупе с выпадением из времени и составляет главные свойства смерти, лоб в лоб сталкиваясь с повторяемостью и с Историей.

Рождение противоречит детству так же, как внезапное явление — регулярной повторяемости событий.

Так же, как молчание противоречит накоплению единиц речи.

Новый, целый, неделимый, нетронутый, новизна, новичок, встающее солнце, зелень, свежесть, молодость, юность — все это противоречит словам repetitio, renovatio, revolutio. Настоящее, современное, новейшее — эти понятия указывают все на ту же бесконечную повторяемость прошлого. Молодые не производят, они воспроизводят.

Новое, то есть нечто противоположное молодому, это всего лишь имитация новизны (оно ничего не обновляет, ничего не омолаживает).

Истинная новизна не терпит повторов, она изобретает то, чего еще не было.

Природа вновь становится материей, уходящей через тот временной барьер, которую смерть открывает там, где она внезапно прореживает пространство, разлагая телесные формы в смерти.

Это пространство, открытое смертью, которая осуществляет свою власть (posse) в границах бытия (esse), и есть время.

* * *

Больше века назад Дарвин присвоил смерти некую функцию. Смерть (по Дарвину) сортирует все живое в природе подобно волку, которого иногда называют санитаром леса. Она подобна тому священнослужителю, что начищал золотую статую божества в храме. Из Дифференцирующей смерть стала Омолаживающей. В человеческих обществах сохранение жизни на земле должно иметь цену для всех живых организмов, населяющих эту землю. Такой ценой стала смерть.

Лицо старика мало-помалу уподобляется личику младенца.

Грудь западает, как при выдохе, и застывает.

Глаза остаются широко открытыми.

Но трупу еще далеко до исчезновения. В мертвом теле жизнь останавливается не сразу. Нужен по крайней мере год, чтобы мертвая плоть разложилась.

По прошествии пяти лет тело истлевает полностью, и тогда скелет распадается на отдельные кости.

Такова продолжительность смерти. Элементы, составлявшие тело, полностью распрограммируются, становясь далее элементами природы, создающей живых.

Для океана характерны две основные формы «переработки» мертвых организмов: на поверхности воды это потребление, в глубине — реминерализация.

Зубы составляют самую долговечную часть человеческого тела.

Именно это, вероятно, имел в виду император Марк Аврелий, когда писал: «Смерть — это оскаленные зубы».

Погребение изобретено людьми. Закопать тело — значит уберечь его от растерзания, предпочесть органическое разложение когтям, клювам или клыкам хищников.

Таким образом, все крупные живые звери в сравнении с мертвыми — это крохи времени, опасающегося зубов, которым не терпится пожрать все живое, иными словами, самое себя.

* * *

Вот что писал Лукиан в своей «Nèkyomancie»: «Мы спустились в Ад. Подошли к равнине Ахерона. Встретили там полубогов, великих охотников, героинь, цариц. Бывшие ахейцы выглядели дряхлыми, замшелыми старцами. Египтяне же, напротив, прекрасно сохранились в своих погребальных пеленах, будучи набальзамированы. Однако мы никого там не узнавали. Все они были на одно лицо, и всех отличал один общий признак — оскаленные зубы».

 

Глава XLVI

Гусеница не знает…

Гусеница ничего не знает о бабочке, для которой создает кокон преображения.

Паук ткет свою охотничью паутину, не зная, какую добычу она уловит.

Таким же образом музыка рождает свою мелодию. А речь — свою книгу.

 

Глава XLVII

Певческие праздники в Марэ

В квартале Марэ, в Париже XVI века, каждый год к концу марта месяца устраивалось певческое состязание детей. Это празднество весьма ценилось знатоками голосов, какими поют маленькие мальчики до того, как у них наступает отроческая мутация; они присутствовали на этих выступлениях, дабы выбрать и купить наилучших певцов для своей капеллы. В 1581 году Бернон, по прозвищу Малыш (ему было тогда девять лет), превзошел всех остальных в этом соревновании. Однако премии он не получил, так как был протестантом. В 1582 году регент детской хоровой капеллы даже не выставил его участником конкурса, и победителем провозгласили красавца Марселлена, уроженца Палезо. В 1583 году Бернон-Малыш выступил вновь, причем с таким блеском, что затмил всех своих конкурентов, и толпа слушателей потребовала исполнения на бис. Он спел другую песню и добился триумфа.

А победитель прошлогоднего соревнования, по имени Марселлен, занял всего лишь пятое место.

Марселлен, которого прозвали Палезо или Красавчик Палезо, был католиком. В том году ему сравнялось двенадцать лет, он был певчим в соборе Палезо, деревни близ Парижа. Он уже начинал бояться предстоящей ломки голоса и подумал: «Бернон уже спел один раз. Выступив вторично, он занял место другой капеллы, которую должны были представить после него. Значит, наши шансы были неравными». Итак, Марселлен подстерегает Бернона, когда тот покидает квартал Марэ. Отводит его в сторонку. Хлопает по плечу и говорит:

— В прошлом году я был победителем, а у нас так водится, что победителю надобно кое-что увидеть. Я тебе это покажу. Следуй за мной.

Бернон идет за ним, не подозревая ничего худого. Марселлен ведет его к подножию откоса над Сеной. Когда обоих мальчиков скрывают прибрежные камыши, Палезо наносит Малышу смертельный удар ножом. Затем отрезает ему голову, сдирает кожу с лица, чтобы сделать его неузнаваемым, а обезглавленное тело бросает в Сену, что несет свои воды в сторону Гавра, в те времена называвшегося Гавр-де-Грас. Изуродованную голову он прячет под камнями на берегу реки.

* * *

Проходит год.

Наступает время певческого праздника в Марэ.

Красавчик Палезо снова отправляется в этот квартал. В тот миг, когда он вступает на мост, ведущий от Ситэ к Марэ, он слышит впереди бесподобно поющий голос. Он озирается — вокруг ни души. Палезо в тревоге выходит на берег. И, сам не зная зачем, идет в прибрежные камыши. Видит там большую черную лодку, тихо качающуюся на темной воде. Лодка пуста. Неведомый голос поет такую песнь:

— Пока я останусь безвестным, душа моя будет петь. Имя мое отстало от тела, давно уплывшего в море. Не умер я, нет; я только исчез.

Палезо наклоняется, отталкивает черную лодку, приподнимает камни у берега, заглядывает под мох. И находит там побелевший череп Бернона-Малыша, который и поет. Когда он дотрагивается до него, череп умолкает. Рыбы и пауки полностью очистили его от плоти. Палезо уносит череп, спрятав под плащом. Пройдя за изгородь, он подходит к месту певческого состязания. Однако певец-католик не одерживает победу над остальными детьми Марэ, — более того, его освистывают, ибо близкая ломка уже начала разрушать его голос.

* * *

Проходит время.

Проходит весна.

Однажды летним днем Палезо отправился в город, который принадлежал протестантам и находился на дороге, ведущей к морю. Он вошел в таверну. Вынул маленький череп из-под плаща. И добился огромного успеха, заставив петь чудесную мертвую голову. В течение многих и многих недель Палезо ходил из таверны в таверну. И все мужчины и женщины, слушавшие это пение, испытывали одновременно испуг и восторг. Так он собрал немалые деньги. Однако люди начали судачить об этом деле. И сплетни эти достигли слуха губернатора портового города Лa-Рошель. Губернатор порта долго не верил тому, что ему доносили. Сойдя с коня, он сказал Тонону-Трактирщику:

— Это все католические козни. Я тебе не верю. Никто никогда не видел и не слышал, чтобы черепа пели.

— Но этот череп поет, сударь, — упорствовал трактирщик. — А уж меня-то никто не заподозрит в приверженности католикам!

Разгневанный губернатор крикнул:

— Ну, если подтвердится, что мертвая голова способна петь, я дам маленькому лодочнику, который всюду ее показывает, столько золота, сколько весит он сам!

Это обещание не осталось не услышанным. Красавчик Палезо тотчас является в Ла-Рошель. Он не помнит себя от радости. Сияет, как медный таз. Выступает важно, как павлин, и эта надменная повадка делает его еще красивее. И вот он с торжествующим видом входит во дворец. Губернатор спрашивает, принадлежит ли он к лиге:

— Да.

— А мы ее не любим.

— Я знаю.

— Зачем ты здесь?

— Я хожу по городам и весям, показывая поющую мертвую голову.

— Как тебя зовут?

— Марселлен.

— Откуда ты родом?

— Мои родители живут в болотистой долине Палезо.

— Чем занимаешься?

— Я был певчим в соборе, но теперь потерял голос, и регент меня выгнал.

— Так каким же ремеслом ты нынче занимаешься?

— Нынче я хожу по городам и показываю поющий череп.

— Остерегись, Марселлен. Я ненавижу лжецов не меньше, чем католиков.

— Мне это известно.

Тогда губернатор говорит:

— Если эта мертвая голова запоет, я осыплю тебя золотом. Если нет, ты будешь мертв так же, как этот череп у тебя под плащом.

Красавец Палезо самодовольно улыбается и говорит:

— Если позволите, монсеньор, я попросил бы вас взвесить меня прямо сейчас.

На что губернатор сухо отвечает:

— Неужто ты не веришь слову губернатора порта? Или, может, ты сомневаешься в слове гугенота?

— Ни в коем случае! Конечно, верю! Нисколько не сомневаюсь! Мне просто интересно узнать, сколько это золота понадобится, чтобы сравнять его с моим весом. Вы ведь именно так обещали Тонону-Трактирщику. Я уже три дня как ем без перерыва.

Губернатор глядит на Тонона-Трактирщика, стоящего тут же, в зале. Приносят мясницкий безмен. Красавец-подросток раздевается донага. Присутствующие восхищаются его складной фигурою. Он католик, а, стало быть, обожает, когда им восхищаются. Его взвешивают. После взвешивания Красавчик Палезо, сияя, смотрит на груду золота, разложенную перед ним. Потом одевается, тщательно прихорашивается, вытаскивает череп из-под плаща и осторожно кладет его поверх золота, которое губернатор порта Ла-Рошель отсчитал ему, монета за монетой, выставив эту груду на всеобщее обозрение.

Все умолкают.

Палезо поворачивается к черепу и приказывает ему петь.

Но череп безмолвствует.

И как Палезо ни угрожает ему, череп не поет.

Палезо бледнеет, как мертвец.

— Ты солгал, — говорит губернатор.

— Пой! — ревет Красавчик Палезо.

В ответ — молчание.

Капитан делает знак своим солдатам. Тот, кто стоит ближе всех к Палезо, выхватывает из кожаных ножен длинный кинжал и несколькими меткими ударами приканчивает подростка. Кровь ручьями хлещет из всех ран, нанесенных солдатом. И эти ручейки сливаются в один общий, который течет к ногам губернатора и пачкает его шпору.

В то же мгновение череп, лежавший на бархатной подушке, запел ангельски чистым голосом.

Для этого он выбрал песнь «Час мщения». Губернатор порта Ла-Рошель не верил своим ушам. Музыкант, стоявший там же, в зале, сказал:

— Это голос Бернона-Малыша. Я слышал его в 1581 году на певческом состязании в парижском Марэ.

Губернатор порта Ла-Рошель был буквально очарован. Он слушал пение волшебной мертвой головы не только до конца дня, но и целую ночь. Однако по мере того, как проходили дни, губернатору и его окружению постепенно наскучило слушать «Час мщения», ибо это была единственная песня, которую умел петь череп. В конце концов его унесли на Чердак Гугенотов и оставили там пылиться.

 

Глава XLVIII

Царство теней

Когда Горький открыл для себя кинематограф, он тотчас окрестил его Царством Теней. 4 июля 1896 года Горький пишет: «Я говорю не о мире живых. Я говорю об ином мире — лишенном красок, лишенном звуков. Я говорю не о жизни, а о тени жизни. Из глубины экрана на нас стремительно надвигается нечто, состоящее из теней, ужасное на вид. Неожиданное явление призраков, повторяющих свои жесты для вечности, напоминает сонный кошмар, от которого так хочется спастись, проснувшись, только вот не всегда удается проснуться сразу. Увидев это зрелище, я покрылся холодным потом. Ночное видение возникает вдали, приближается к нам и, поглотив, исчезает все так же безмолвно».

Десинхрония — это режим существования живородящих, то есть созданий, подвластных двум ритмам: они должны дышать в ритме бьющегося сердца, более древнего, нежели их дыхание.

Следы — на самом деле вечные загадки, поскольку они появляются лишь в отсутствие существ, которые их оставили за собой. Только присутствие самих этих существ могло бы объяснить их смысл. И это от следов исходит скорбная печаль, а отнюдь не от тоскующих животных, которые изучают их, пытаясь отыскать в глубине своей души лица, связанные с этими следами, имена или песни, которые помогли бы окликнуть их.

Десолидаризация и десинхронизация — вот удел тех, кто читает, и тех, кто пишет. Они, что называется, крепки задним умом, а ум их подобен лестнице, ведущей в ад.

 

Глава XLIX

Il Morto

Один живописец времен Возрождения взял себе псевдоним Il Morto (Мертвец). Настоящее его имя было Пьетро Луццо. Вазари писал: «Морто был необычным художником; едва представлялась ему свободная минута, как он спускался в подземелья старого города; также спускался он под землю в руинах и гротах кампаньи, окружавшей Рим, дабы изучать останки Античности, почему и называл себя Мертвецом.»

 

Глава L

Vis [84]

Почему людям суждено рождение без возрождения, тогда как растения возрождаются из года в год? Почему то, что называется по-французски la poussée — напор, усилие, рост, — так внезапно иссякает в нас? Почему не отрастаем мы вновь, подобно зубам, сменяющим в детстве молочные? Первая остановка происходит в возрасте семи лет; вторая в возрасте четырнадцати; к двадцати одному году мы перестаем расти, а в сорок девять все рушится безвозвратно.

* * *

Сила, побуждающая нас действовать, столь же далека от разума, как далеки от него молчание, волнение, ощущение, страдание.

В самом слове la natura [85]* Природа (лат.).
уже заложено понятие рождения. Родиться может все, что угодно, так устроена природа.

Агрикультура противопоставила два периода, которые в охоте были едва различимы. Люди сначала сеют (то есть погребают в земле), потом жнут (собирают новый урожай).

Смерть, упрятанная осенью в землю, и жизнь, победившая смерть следующей весной.

Время сельских работ изобрело эту победу над смертью в последующем сезоне. Та сила природы, которую первобытные люди чтили в диких животных, обернулась в новых временах тем, что китайцы называли che, римляне — vis, греки — phusis. Наводнения, ураганы, молнии также считались живыми существами, зверями. Даже камни и горы воспринимались как животные. Древние верили, что в камне, в скале заложена некая мощная сила, которая и обеспечивает им подобное долголетие. Такая вера в долговременное — «как у камней» — существование получила название «ветерократии». Первые города из камня строились не для живых. Эти лишенные света города возводились для мрака умерших, для тьмы, пронизанной лишь светом звезд, которым подчинено течение времени.

Сила — таково было первое значение латинского слова «virtus», французского «la vertu». Цицерон написал в «Тускуланских беседах» (II 22): «Virtus есть свойство быть тем, кого зовут vir, так же как senectus есть свойство быть senex» [87]Vir — муж, мужчина, человек. Senectus — старик. Senex — дряхлый (лат.).

. Половые органы называются vires или, иначе, virilia. Глагол eviro означает кастрировать, выхолостить. Virtus — это приведение в действие сексуальной силы, свойственной мужчине (самцу), который оказался лицом к лицу с женщиной (самкой). Позже это слово получает другое значение — мужество героя, противостоящего рогатому зверю, который грозит человеку смертью. Это то, что обозначается буквой «альфа» в нашей современной традиции. Лицом к лицу (совокупление), лоб в лоб (коррида), телом к телу (римская борьба), поединок франков, средневековый турнир, дуэль при Людовике XIII и т. д. Vis — это действие, в котором безжалостно, неудержимо сталкиваются сила и презрение к смерти (fortitude). Virtus (напор) фасцинуса, vertu (жизненная сила) растения, valeur (ценность) монеты — все это объединено общим смыслом, все это — vis.

* * *

С позиций палеолита, в основе всякого действия лежит сила.

— Это сильней меня.

Так всегда говорят герои. Так действующее лицо (тот, кто говорит «я») определяет симптом (это «я» еще более «я»). Это сильней его. Такова кровожадная сила убийцы. Такова демоническая жестокость насильника. Таково демиургическое могущество Создателя. Такова — в узком смысле — сила (vis) понятия lа vertu.

Яростная сила быка, сок в стебле цветка сильнее, чем они сами. И то и другое можно определить французским словом virulent — ядовитый, опасный. Словом virus обозначали и сок растений, и сперму млекопитающих, и яд, извергаемый змеями.

* * *

Гениальность Павла состояла в том, что он изобрел для всего человечества воскрешение, иначе говоря, вторую жизнь тела и духа после того, как Господь Бог завершит свой Страшный Суд. До Павла даже Иисус был смертным. Труд «возрождения» потребовал от Иисуса трехдневных усилий. Ему пришлось отвалить могильную плиту. Пришлось сделать так, чтобы Магдалина узнала его. Пришлось позволить Фоме коснуться руками его тела. Пришлось идти пешком в селение Эммаус. И так далее.

Павел учит, что воскрешение — еще не залог вечной жизни.

Оно отсылает к последнему дню.

«In ressurrectione» переводится как «in novissime die» — воскреснуть в ином, идеальном свете.

Сила накапливается, стремится к яркому, все более и более чистому свету.

* * *

Павел на греческом, Августин на латыни выражают одну и ту же мысль: там и тут нетерпение, «vertu» и «vis», там и тут духи, принявшие облик людей в их молодые лета.

Стремление вверх, усилие, напор, извечное нетерпение, буйный взрыв, преувеличенная жестокость.

Vita viva [90]* Живая (бурная) жизнь (лат.).
.

* * *

Если Павел придумал воскрешение, то Августин преобразил ад.

Гений Августина состоял в том, что он заменил подземные блуждания несчастных призраков в черных одеяниях, которых мало-помалу засасывала мертвая трясина, оседлым приятным обитанием в величественном граде небесном с его немеркнущим сиянием. Он преобразил бездну, поглощавшую человеческую жизнь — бессильную, потухшую, жалкую — в светлое, радостное, вечное будущее. Он превратил смертный удел стенающей тени в перспективу обретения бессмертного тела, в обещание жизни вечной. В результате небесный град стал «идеалом» каждого земного поселения. Городские общины возникли рядом с могилами святых покровителей кладбищ. Для святого Мартина это был Тур. Для святого Кассиуса — Бонн. И так далее.

 

Глава LI

Ладья с черными огнями

Когда я был маленьким, «раем морского порта» в Нормандии называли обыкновенный стул, покрытый белой накидкой, — такие стулья ставили на перекрестках. К спинке прикалывали кнопками картинку благочестивого содержания, которую украшали цветами в вазочках. Перед картинкой горели свечи, и капли расплавленного воска стекали вниз, застывая на соломенном сиденье.

На картинке была изображена лодка в бушующем море.

Господь стоял на воде, простирая руки над волнами.

Лодка из «рая морского порта» — это ладья мертвых, circumdata ignibus atris. Ладья, пересекающая Стикс и «окруженная черными огнями».

Только эти «черные» огни, невидимые в ночи живых, поскольку они сливаются со звездной темнотой, бросают отблески в адский мрак.

Пауль Целан всю жизнь рисовал на полях своих поэм свечи в разные моменты их горения.

Некогда, двадцать тысячелетий назад, молитвенно сложенные руки больше всего на свете походили на пламя факела.

Мужской член, возбужденный желанием и вздымающийся над мужскими чреслами, походит на буйное пламя, вспыхнувшее на конце изогнутой ветки.

Пламя, имеющее форму мужского члена, вспыхнуло в глазах Окризии и царицы Танаквиль, — от него родился Сервий Туллий.

На картине Жоржа де Ла Тура, выставленной в Луврском дворце, пальцы ребенка Иисуса, окружившие огонек свечи во мраке, выглядят как цветок.

 

Глава LII

О могуществе, свойственном черному цвету

Рата увидел странный сон — сон, в котором ничего не было видно. Он не видел ровно ничего. Он затерялся в непроницаемом мраке. То была тьма во тьме. И эта ужасающая тьма разбудила его. Тогда Рата заговорил сам с собой и сказал так: «О, мои глаза закрыты! Как все черно вокруг! Мой сон сулит уничтожение!» Затем Рата встал с ложа и попрощался со своею страной в таких словах: «О, родина моя, скрой лицо твое, ибо нет больше у тебя лица для меня! Погибни, исчезни! Исчезни сей же час, пока я прощаюсь с тобой! Исчезни, когда я пущусь в странствие!» Произнеся эти слова, Рата подтащил лодку к морю, спустил ее на воду и принялся грести что есть силы. Он ни разу не обернулся и в самом деле скоро потерял из виду свою страну. Все окуталось черной мглою. Уплыв вдаль, Рата так никогда и не вернулся.

 

Глава LIII

Помпей

[94]

Он надел темную тогу и прикрыл лицо. Ушел во мглу. Бежал молча, без слов. Поле битвы за его спиной устилали шесть тысяч тел его павших солдат. Ему тридцать четыре года. Он обходит стороной город Лариссу. Видит реку, носящую имя Темпе. Падает на колени, чтобы напиться воды. Видит рыбаков. Покупает у них челн. Плывет в нем к морю, замечает торговое судно, готовое сняться с якоря. Тотчас поднимается на палубу. Прибывает в Амфиполис, пересаживается на другой корабль, следующий в Митилену; там ждут его жена Корнелия и сын, которых он надеется забрать с собою. Посылает шлюпку и письмо к своей супруге, где пишет, что если она хочет увидеть Помпея побежденного, разбитого, нищего и оставшегося в полном одиночестве, на единственном судне, даже не принадлежащем ее мужу, то пусть сядет в эту шлюпку. Пусть приплывет к нему. Корнелия и ее сын соглашаются и плывут к нему. Заключив супругу в объятия, Помпей со слезами говорит ей: «Жена моя, злой рок увлекает нас на путь, ни в чем не похожий на прежний. Мы перешли из прошлого в настоящее». Моряки поднимают паруса. Корабль прибывает в Атталию, там к ним присоединяются триремы из Киликии. Наконец, вдали показывается берег Египта. Помпей велит бросить якорь. Он просит помощи у Птолемея. Птолемей тотчас собирает совет. Пофин-Евнух говорит: «Его нужно прогнать». Ахилла-Офицер говорит: «Его нужно принять». Феодот-Ритор говорит: «Если мы его примем, Цезарь станет нашим врагом, а Помпей — нашим хозяином. Если же прогоним, Помпей обвинит нас в том, что мы его отвергли, а Цезарь — в том, что мы позволили ему уйти. Нужно принять его и убить». Птолемей колеблется. Тогда Феодот-Ритор добавляет: «Трупы не кусаются». И Птолемей одобряет совет Феодота, поручив убийство Ахилле.

Ахилла подплывает в лодке к судну, где находится Помпей. Он кричит:

— У берега твоя трирема увязнет в иле. Спускайся в лодку.

Помпей медлит в нерешительности. Но в конце концов велит спустить его с палубы на веревках. Коснувшись ногами дна лодки, он оборачивается и кричит Корнелии:

— Мы перешли из былого в сиюминутное.

Он хватается за руку Филиппа, который помогает ему сесть, и в этот миг Септимус, стоящий позади, пронзает его мечом. Ахилла отсекает Помпею голову. Феодот-Ритор поднимает и прячет отсеченную голову Помпея. Его обнаженное тело выбрасывают из лодки в море. Спустя два дня некий старый римлянин, ловец осьминогов, проходя по берегу, видит обезглавленное тело, вынесенное прибоем на песок, и проникается жалостью к убитому. Он заворачивает труп в тунику. А затем сжигает его, разведя костер из обломков рыбачьего челна, брошенного на берегу.

 

Глава LIV

Об адских запретах

Первыми, кого встретил Эней, прибыв в сумраке к воротам Ада, были insepulti. Так римляне называли умерших, которых не погребли в могиле. Эти несчастные обречены на столетнее ожидание у берегов Стикса, где они бродят подобно нищим или разбойникам, подстерегая недавно умерших, чтобы отнять у них золотую монету и уплатить ею за переправу через реку забвения.

Потом Эней встретил души умерших детей. Таких звали aörai.

Далее перед Энеем предстали тени погибших насильственной смертью. Эта последняя когорта стоящих перед воротами ада состояла из четырех категорий — из приговоренных к смерти; из покончивших с собою от отчаяния или невыносимых страданий; из влюбленных, убивших себя из-за любви или совершивших убийство в пароксизме страсти; из воинов, павших в бою, но не погребенных как подобает (legein, relegere, eligere [97]* Отвергать (греч., лат., ит.).
) на поле брани или же в морской бездне, если баталия происходила на воде.

И всем им заказан доступ в Ад.

В древнем мире insepulti являли собою utopies в буквальном смысле этого слова, то есть «тела, лишенные места». Мертвые дети — это anachronies: время прервало в них свое бег. Для жертв насильственной смерти доступ в Ад закрыт не по причине учиненного над ними насилия, но оттого, что они лишились жизни ранее положенного срока. Чтобы объединить все многообразие этих существ, полуангелов, полудемонов, которые томятся у ворот Ада, понадобилось бы довольно абсурдное понятие «преждевременно умерших». Эти души так и остаются неприкаянными вплоть до истечения срока, коим могла бы измеряться их земная жизнь.

Есть некая незавершенность в уходе из жизни.

В любой человеческой кончине таится незавершенность, однако бывают смерти, отмеченные большей незавершенностью, нежели другие.

И такая «незавершенная жизнь» блуждает в мире живых подобно силе, не находящей применения, в ожидании кого-то, кто завладеет ею и пустит в дело.

И витает, и рассеивается в воздухе, которым мы дышим, непрожитое время душ, еще не остывших от лихорадочного жара земной жизни.

И блуждают повсюду мертвые, которые еще не вполне мертвы. Поверьте, это вовсе не сказка, не моя фантазия. Они и впрямь живут рядом с нами в обычной, повседневной жизни. Мелькают во всех наших снах. Участвуют во всех наших решениях.

* * *

И все эти демонические непредсказуемые создания, с их неиспользованной силой, оборванным существованием, подавленной агрессивностью, неутоленными желаниями, нереализованной плодовитостью, могут приносить вред живым.

Медея мстит за себя двумя преждевременными смертями своих сыновей, пронзив их мечом, дабы вырвавшиеся на волю духи мщения ополчились на Ясона и бесконечно преследовали его. Естественно, родство с жертвами и их молодость усугубляют жестокость преступления Медеи, но в самом этом родстве и даже в этой молодости убийца ищет буйную жизненную силу, которая выльется в месть изменнику-супругу, сделав ее особенно страшной, особенно длительной. Перерезав горло своим сыновьям, Медея выпускает на свободу демонов мщения.

В Риме девственниц насиловали перед тем, как убить, дабы их неосуществленное материнство приносило меньше зла оставшимся в живых.

* * *

Тертуллиан, принявший крещение в Тунисе, писал: «Души людей, не познавших сексуального удовлетворения, преисполнены горечи загубленной жизни. Оставшаяся втуне способность к деторождению сообщает им ненасытную злобу». Немецкие философы называли это Sehnsucht — опасная ностальгия. Или, иначе, наводящая ужас чувствительность.

* * *

Пытаясь описать все пережитое в колымских лагерях (то есть выразить в словах то, что пришлось перенести на весьма зыбкой грани между жизнью и смертью), Шаламов как бы раздвоился, разделился на двух персонажей, из которых один погибает, а второй остается в живых.

Шаламов смог рассказать обо всем, что он перестрадал, только выведя на сцену этих «мертвых-живых».

И попытавшись объединить безнадежно мертвых с частично выжившими.

* * *

В начале своей «Эвдемовой этики» Аристотель определяет мужество как «порыв, подкрепленный длительностью». Импульс, лежащий в основе сознательного действия, рассчитанный на долгое время. Мужество не измеряется кратким мигом, — его проявление ни в коем случае не должно быть единичным.

Это странное сочетание на самом деле невозможно для людей.

Ибо мужество требует «постоянного накала».

Если сердце — это кровь, ритмично пульсирующая в сосудах, то выражение «иметь мужественное сердце» изначально подразумевает стабильную, постоянную энергию.

Можно сказать, что человеческое мужество по сути своей противоположно желанию.

Если бы мужество людей могло существовать в чистом виде, оно выражалось бы в ровной, постоянной жестокости без толчков, без содроганий, послушной воле человека, неизменной и неспешной. То есть полной противоположностью неожиданной, краткотечной, быстро утоляемой жестокости с ее сексуальными пароксизмами. Мужество и желание в равной мере зиждятся на страсти. Но в человеке, одержимом желанием, есть что-то незавершенное. Как есть что-то незавершенное в трупе. Вот почему следует включить в определение мужества добродетель завершенности. Эта энергия осуществления наносит «смертельный удар» смерти. Это искусство. Умение завершить свое творение — вот главный секрет искусства.

* * *

Умение завершить — это умение почерпнуть в самом акте умерщвления нечто способное убить то, что в смерти остается от жизни. Только «мужественным натурам» под силу такое жертвоприношение. Для этого нужно быть готовым «поставить точку» — суметь закончить свой жизненный труд, оборвать любовь, а это требует решимости, не растворенной в бесплодной болтовне или в изменчивости настроения, сознательной и непреклонной. Здесь напрашивается сравнение с тайной «ремесленного» мужества. Дюрер — вот кто умел во время отложить резец, чтобы не сделать лишнего штриха. Для древнегреческого мыслителя мужество — это нечто постоянно стремящееся вперед, крепнущее в этом движении, в этом рывке вперед, на котором зиждится сама природа, ее вулканы, ее приливы и отливы, ветра, молнии, землетрясения. Сила природы (phusis) опережает себя в исходе (rhusis). Бытие опережает себя во Времени. Мужественный человек — это странный кузнец времени и смерти, который приспосабливается к этому темпу и приспосабливает его к себе. Протагор ставил превыше набожности и даже мудрости деятельное, упорное мужество, добродетель терпения, умение обуздать неразумную торопливость, не растрачивая при этом движущую силу. Мужество — это опрометчивость, которая боится так же, как может бояться осмотрительность, но которая, тем не менее, высовывает нос наружу, выбирается из своей норы, встречает опасность лицом к лицу и идет вперед, чего бы это ни стоило. Вследствие этой храброй неосторожности мужество безмолвно. Ему свойственна та же мгновенная неподвижность, что отличает дикого зверя, завидевшего добычу, когда его уши внезапно встают торчком, клыки обнажаются в нервном оскале и он замирает, готовясь к прыжку. Эта мимика (mimesis) возникла задолго до того, как живые существа научились выражать свои эмоции звуками. Это свойство не является врожденным для человека. Это заранее обдуманный прыжок, который в момент принятия решения, в момент временного побуждения (initium) должен быть выполнен без участия сознания. Японские поэты и самураи, жившие в своем необыкновенном Средневековье, понимали и ценили, как никто на свете, этот «миг мужества», это время, остановленное и внезапно спущенное с цепи. Нужно суметь перенять у природы, у зверей их способность к «прыжку, руководимому инстинктом». Внезапно застыть. Припасть к земле. Издать короткий рык. Метнуться молнией. Нанести роковой удар. Поставить точку.

 

Глава LV

Франц Зюссмайер [101]

Франц Зюссмайер: «Я завершаю шедевры, которые оборвала смерть или которые их авторы оставили неоконченными в тот миг, когда силы покинули их».

 

Глава LVI

Филодем из Геркуланума

[102]

«Нельзя даже в мечтах завладеть временем, которое лишает нас всего…», — писал Филодем из Геркуланума. Неаполитанский философ продолжал свою мысль еще более странными словами: «Не следует желать людям долгой жизни. Ибо долгая жизнь не есть живая жизнь».

То, что люди Античности и склоны Везувия разумели под живой жизнью, не равнозначно тому, что Рембо и арденнские леса разумели под истинной жизнью. Вспоминая греческое изречение, принадлежащее Филодему, негоже все-таки забывать, что именно мощь вулкана и неудержимые потоки его лавы сохранили эти слова от испытания временем, от религиозной нетерпимости и жестокости людей.

Жизнь есть стремление вперед, время есть мера.

И неважно, длинна или коротка жизнь, ибо в ней ценны лишь звездные часы, эти извержения былого на склоны настоящего.

Точно так же единственно ценным в теле каждого из нас является глубоко скрытая сущность (intimum), пустая и свободная, неуемная и мятежная, а вовсе не наше ego, или облик, или убедительность речи, которой мы учились у других. Былое невосстановимо, и поток времени, которым оно измеряется, необуздан и непостоянен.

Некогда эпикурейцы Помпей, Геркуланума, Постума, Капри прибегали к этому аргументу, дабы не лишать себя никакой радости.

«Carpe diem!» — весьма дерзко написал Гораций, когда Август утвердил свою тираническую власть и изобрел империю. Гораций жил на тесной римской улочке, которая впоследствии никогда не была так плотно заселена, как в те времена. Достаточно самого маленького серпа, чтобы выхватить один-единст-венный день из времени, как срезают один-единственный пион, вольно растущий на природе. Отсеки день! Кастрируй время! Решись обрезать, например, этот вторник так, словно речь идет, например, об этом пионе. С каждой зарей былое выбрасывает в пространство новый свет. И ни одна из них не повторяется дважды. Все утра мира безвозвратны. И ни одна ночь не походит на другую. Каждая ночь создает свой, неповторимый фон для пространства. Не бывает двух одинаковых цветков, двух одинаковых рассветов, двух одинаковых жизней. Любому мгновению нужно говорить: Ты. Всему, что приходит, нужно говорить: Входи! Жизнь — это краткий миг re-citatio (прочитывания), которое возникает в каждом из ее мгновений, излучает счастье при каждом случае, обновляет ее. Это радость, которая со временем избавляется от невзгод и страхов, хотя она и не вполне свободна от первозданной скорби. Мы можем острее воспринимать все, что она дарит нам, — присутствие, свет, цветок, точку, тело, крик, ликование.

 

Глава LVII

Experiri [106]

Люди, пораженные болезнью Алоиза Альцгеймера, открыли для меня Большое Время — беспорядочное и пустое, скрытое под покровом общепринятого. Их тоскливая, почти бессмертная мудрость абсолютна. Это почти дети. Подобная мудрость — бессознательная, лишенная ориентиров — приводит в полную растерянность. Она полна замешательства. Время не является трансцендентной данностью. Время не есть воображаемая форма, предшествующая опыту. Временная связь — это связь межчеловеческая, зиждящаяся на социальной основе, родившаяся из культа земледелия; ее функции религиозны, ее осваивают, как осваивают речь, она подвержена разрушению так же, как речь может быть разрушена в устах человека. Однако даже в том случае, когда эта связь разрушается, общему закону возрождения ничто не грозит. Время людей с достаточным основанием можно рассматривать как некую конструкцию из хорошо подогнанных друг к другу длительностей, трудно постижимых, легко распадающихся и быстро исчезающих: фиксация последовательностей, нагромождение перемен, собрание длительностей, их пределов, воспоминаний и того, что забыто, лиц мертвецов. Я хотел бы, тем не менее, изучить то, что остается в сухом остатке: развитие связи, которая длится в том представлении, которое люди составляют себе из утраченного. Пустота, предшествующая рождению. Черная дыра, образовавшаяся раньше солнца. Это вторжение непредсказуемого, свойственного потере в вещественном мире людей, открывает свое собственное время. Это время скорби — такое продолжительное, такое стойкое, такое нескончаемое, такое аористическое; время, создающее простор для искусства. Франц Кафка писал Оскару Поллаку в 1904 году: «Мы нуждаемся в книгах, которые действовали бы на нас, как смерть кого-то, кто нам дороже всего в жизни».

* * *

Мы нуждаемся в (устных) повествованиях, ибо каждый, кто рождается на свет, был (некогда) безвозвратно погибшим героем.

Создание лингвистического отдела, «сильнее заглубленного» в человеческий мозг, начинается с места функции речи.

Именно в этой лакуне и поселяется смерть.

Ежедневное упражнение в meditatio mortis [108]* Размышления о смерти (лат.).
, которому предавались граждане Римской империи, доказывает, насколько конец был в их понимании совершенно не совместим с последними мгновениями жизни.

* * *

Мы предназначены для первичной жизни, забываемой в миг первого вздоха. В ослепительном свете рождения первичная тьма рассеивается. Первичная жизнь растворяется в речи до такой степени, что мы не способны даже датировать нашу жизнь с ее начала.

Мы воображаем, будто она начинается с момента рождения.

Появившись на свет, мы сразу же приговорены к переживанию пост-фактум.

А затем — ко времени, обретенному в обретенном языке.

Латинский глагол ex-periri означает, наряду с другими толкованиями, «выжить». «Произвести опыт чего-то» — значит «попытать счастья в повторенном опыте чего-то».

Schrittzurück, break down, regressus ad uterum, regressio mentis — все эти «долги», все эти «отступления назад» объясняются 1) зародышевой жизнью, которая предшествует жизни после рождения, и 2) тем, что называется infantia, — периодом не-говорения, предшествующего естественно усвояемому языку.

* * *

Дюшан называл картины «опозданиями». Срок «опоздания» измерялся жизнью одного поколения — для избранных. Двумя поколениями — для просвещенной публики, тремя — для всех прочих. Должен был истечь век, чтобы толпа пришла к единодушию и прониклась восхищением перед национальным героем (религиозным мучеником), описанным в историческом повествовании задним числом.

* * *

Родство носит лингвистический характер в том смысле, что оно всего лишь ретроактивно. Каждая генеалогия — плод рассказа, который скорее создает ее, нежели излагает. Имя, которое носит человек, рассказывает историю, которую предыдущие поколения донесли до нас, попутно расцветив в меру своей фантазии. Это легенда, которой окутывают крошечное, еще не говорящее существо.

Предки нарекают всех рождающихся именами мертвых, приобщая таким образом к древней истории — лживой или, по крайней мере, основательно приукрашенной.

Не назвать новорожденного — значит не позволить родиться, значит порвать связь поколений, значит закрыть доступ к статусу предков на уровне имени, иными словами, запретить призраку доступ на крещение, где должно прозвучать его имя.

* * *

Тело младенца ощущает потерянным для себя внутреннее, материнское тело, где он существовал до того, как вырваться из него, до того, как он внезапно осознает, что оно стало чужим для его собственного; на его глазах, к великому его изумлению, это привычное тело его матери превращается в «чужое», и происходит это в первые же минуты, следующие за рождением. Младенец чувствует себя крошечным бесприютным существом, исторгнутым наружу каким-то другим большим существом. Именно так слияние превращается в отчуждение. Когда скорбящий по умершему кладет в могилу покойника драгоценный предмет с тем, чтобы тот унес его с собой в землю, это залог. Необходимо, чтобы кроме самого умершего, вместе с его смертью, в могилу ушло еще что-нибудь. Нельзя, чтобы оставшиеся в живых вновь встретились с ушедшим. Эти две опасности — это две смерти, которых позволяет избежать жертва. Возможно, это траурная жертва, принятая еще у доисторических людей, связана с присущим исключительно человеку приношением жертвы в виде дележа, который следует за охотой, поскольку речь идет опять-таки о мертвом, то есть о добыче, преданной смерти И расчлененной на куски. У животных жертвоприношение основывается на активном дележе и происходит в соответствии с четко определенной последовательностью: сперва хищник, затем пернатый стервятник. После него стервятники четвероногие — шакалы, гиены, волки, собаки. И, наконец, люди.

 

Глава LVIII

De reliquo [110]

Что оставил святой Петр? Хочется сказать: святой Петр не оставил ничего, кроме лодки и сети. Однако Петр сказал Господу:

— Воззри, Господи — мы все оставили.

Reliquimus omnia.

Не только лодку, не только сеть оставил Петр: он и впрямь оставил всё своё. Ибо, оставив лодку и сеть, он уже не мог ни плавать, ни рыбачить; иными словами, утратил возможность переезда и связи. Вот так, расставшись с лодкой и плаваньем, с сетью и рыболовством, он и оставил всё.

 

Глава LIX

О появлении хризантемы в истории Франции

Хризантему привез в Тулузу капитан Барнет в 1831 году.

Обилию горшков с хризантемами на всех кладбищах Франции в день поминовения усопших пришел конец в 1880-м.

Запомнить эту дату нетрудно: в тот год поднял голову Бельфорский лев.

 

Глава LX

Пуповина

Всякое существо, рождающееся на свет, покидает оболочку, заключавшую его в себе. Их связь прерывается с того мгновения, как перерезают пуповину. Затем оставшуюся часть завязывают узлом. Итак, слияние посредством пуповины кончалось двумя последовательными этапами: сперва ее отрезали, потом завязывали узлом.

Плаценту выбрасывали на помойку. Отрезанную пуповину выбрасывали на помойку. Связь была прервана.

Только мать может быть утраченной грудью, утраченным чревом.

Страстью к поглощению пронизана вся мировая материя.

Strangelet? [112]87 Strangelets (англ.) — так в физике называют гипотетические объекты, состоящие из странной материи, которая рассматривается в космологии как кандидат на роль «темной материи». По-русски — «страпельки» (термин введен С. Поповым).
— так называют новообразования, способные поглотить более старые атомные ядра.

Некоторые планеты также поглощаются более активными разновидностями материи, — в космосе их великое множество.

 

Глава LXI

Император Александр [113]

Случилось так, что императору Александру, когда он достиг ворот рая, вручили невероятно тяжелый череп. Настолько тяжелый, что руки его не выдержали и опустились, спина согнулась, и ему пришлось опустить череп наземь, ибо тот был поистине неподъемным. И поэтому повелитель греков не смог попасть в рай и остался у входа.

Он размышлял два дня.

На третий день он нагнулся и набрал пригоршню земли. Смешал эту землю со своей слюной. И старательно залепил этой смесью обе пустые глазницы черепа. Тотчас же ему удалось поднять эту мертвую голову так легко, словно она стала легче перышка. Держа череп на своей ладони, он прошептал:

— По правде говоря, череп мертвого не тяжелее этой пригоршни сухой пыли.

И ступил на порог рая.

Однако некий воин, лишенный погребения, который стоял в воротах, ожидая своего срока, задержал его и спросил, как ему удалось в один миг сделать череп умершего таким легким, всего лишь залепив пустые глазницы смесью земли и слюны?

Александр-Победитель отвечал Непогребенному так:

— В человеке есть всего лишь одна весомая часть — его ненасытный взгляд.

 

Глава LXII

Погребальные ритуалы

Существовал обычай класть саше — мешочек с сухими травами — под подушку усопшему, дабы тело его сохранялось на протяжении времен, вплоть до воскрешения в День Гнева. Из трав, содержащихся в этих саше, можно было составить длиннейший перечень — qualia. С течением веков их названия превратились в считалочки. Я могу и сейчас прочесть наизусть список Вирцвиха: «Сколопен-дрий-марьянник-пустырник-тимьян. Зверобой-василек-гравилат-и-шалфей. Петрушка-чабер-и-рута…».

Не правда ли, прекрасный стишок, более удобный для произнесения вслух, нежели для чтения, с двумя первыми строками мужского окончания, и третьей — женского.

Но еще приятней его вдыхать, нежели произносить.

* * *

В такие дни время отменялось. Останавливали башенные, настенные и наручные часы, будильники. Заводили их снова только по возвращении с кладбища.

А пока труп находился в доме и в воздухе еще витало некое подобие жизни, люди говорили вполголоса, умеряя дыхание и жесты, вся семья как бы существовала между двумя мирами; душе, которая еще колебалась между временем и вечностью, помогали, как могли; нужно было, чтобы она, уже вылетевшая из уст, достигла голубого небосклона; нужно было, чтобы у нее не было соблазна задержаться подле сердца, и несчастья, и сожаления, и очага. Нужно было, чтобы ничто не удерживало тех, кому положено уйти. В доме закрывали ставни. Задергивали портьеры. Завешивали зеркала и блестящие предметы. Поворачивали к стене тарелки на узких посудных полках. И так же поступали с медной посудой в кухне. Гасили огонь. Опускали крышку колодца и крышку сосуда с молоком.

Прикрепляли кусочек савана (траурный креп) к рукавам, к музыкальным инструментам, к дверям. Набрасывали драпировку на аквариум, стоявший на запертом пианино.

Прикрывали тканью птичьи клетки.

В районе Меца существовал такой обычай: когда умирал глава семьи, его наследник должен был спуститься в погреб и оповестить вина, что их хозяин умер. Сын усопшего переходил от бочки к бочке. Трижды стучал пальцем в каждую из них. И говорил:

— Uwen meester is dood (хозяин ваш умер).

А на другом конце Франции тот же обычай существовал в отношении пчел: три удара пальцем в улей, стоящий под солнцем.

Пчеловод шел через поле и шептал в воздух, овевавший его лицо:

— Revelhatz-vous, petitas, lou mestre es mort (Просыпайтесь, малышки, хозяин ваш умер).

 

Глава LXIII

Тамуз [114]

Отца Эмилиана-Ритора звали Эпитерсом. Однажды, когда Эпитерс плыл в Италию, а было это в царствование Тиберия, ветер внезапно улегся, и египетское судно, на котором он находился, встало неподвижно на волнах моря, в виду Эхинских островов.

Было еще светло.

Пассажиры сидели на палубе, кто закусывая, кто играя в кости, кто переговариваясь шепотом, как вдруг все они услыхали голос, долетавший издали, со стороны острова Паксос.

Голос этот громко воззвал:

— Тамуз! Тамуз!

Пассажиры смолкли.

Тамузом звали египетского кормчего, стоявшего у руля. Когда имя его прозвучало в третий раз, Тамуз, придя в смятение, бросил руль и простерся ниц на палубе корабля, дабы почтить божество, обратившееся к нему в присутствии пассажиров и столь внятно произнесшее его имя. И тут таинственный голос зазвучал вновь, говоря:

— Тамуз, по прибытии в Палод, объяви, что Пан, великий бог, умер.

Тамуз ждал, лежа на палубе, но голос умолк. Неожиданно вновь поднялся ветер. И корабль поплыл вперед в темноте, наступившей в то время, пока звучал голос. Тогда Тамуз встал на ноги и подошел к кормилу. Когда судно подошло к подножию Палода, ветер опять стих. На сей раз Тамуз не спешил; он бросил якорь, медленно прошел на корму, выпрямился и, обратив лицо к суше, выкрикнул по-гречески:

— О megas Pan tethnèken (Великий Пан скончался)!

И тотчас все услышали донесшийся с берега громкий стон, исторгнутый тысячами уст и смешанный с криками удивления.

* * *

Плутарх хочет сказать, что там, где боги умолкают, возникает нечто еще более древнее и менее напыщенное.

Именно это он и называет громким стоном.

Megas stenagmos. Громкое стенание.

Люди издают стон, исполненный удивления перед событием такой силы, которой может достичь их собственное горе.

Боги, исчезая, уступают место тому, что оправдывало их существование. Боги порождают те стоны, что издают уста людей. Это чистые призывы.

Морские сирены также были в чистом виде призывами.

 

Глава LXIV

Надпись 1878 года

В 1878 году в Риме при раскопках была обнаружена плита с высеченной греческой надписью:

В царстве Гадеса нет ни ладьи, ни мрачного Харона, ни стража Эака.

В адских пещерах есть только кости, имена, прах.

 

Глава LXV

De atheismo [116]

Жизнь без бога — это маргинальное человеческое существование. Если вдуматься, на вечное проклятие осуждается не столько нечестивец в атеисте, сколько предатель сообщества. Вот отчего хроника атеизма представляет собой историю ожесточенных, бесконечных преследований. Феодор-Атеист отправлен в изгнание по приговору Ареопага. Янг-Чу убит. Ван Чун подвергается травле. Позже латинское выражение sine deo (без бога или безбожник) стало синонимом греческого atheos. Мне кажется, из-за того, что «одушевляет» душу, атеизм невозможен, ибо невозможно полностью оторвать целое человечество, владеющее речью, от вербальной галлюцинации, от абстрактных идей, мало-помалу рождающихся из слов. Более того: невозможно оторвать млекопитающих от ночного сна, не ввергнув их при этом в безумие. Тело любого животного не может избавиться от двух великих галлюцинаций — голода и желания.

Частичное освобождение не может быть названо свободой.

Неверие — это всего лишь усилие, а также мужество.

Габриэль Лe Бра говорил: «Социология атеизма составляет самую волнующую главу истории человеческих сообществ».

Добавлю: без сомнения, и самую героическую.

А также самую короткую.

* * *

Я называю атеистом того, кто живет без богов, чья душа не знает веры, чье сознание незнакомо со страхом, чьи нравы не опираются на общепринятые ритуалы, чья мысль никогда не адресуется к богу, дьяволу, демону, галлюцинации, любви, наваждению, чья смерть вполне соотносима с идеей самоубийства, чье существование после смерти — небытие.

Франсуа-Пикардиец в проповеди, произнесенной им в 1551 году в Париже, возле Луврского дворца, в церкви Сен-Жермен л’Оссеруа, провозгласил: «Люди, называемые атеистами, суть sine deo — безбожники. Они живут, отринув Господа».

В 1551 году в Орлеане родился Жоффруа Валле. Он написал книгу под заглавием «De arte nihil credendi».

Напечатал ее на последние деньги и издал под своим именем. Оба они — Валле и его опус — были сожжены 9 февраля 1574 года.

* * *

Книга «De arte nihil credendi» была написана в конце отрочества автора, как и «Contr’un» Лa Боэси. Как и эту последнюю, ее характеризует страстное отрицание любой власти, и божественной и королевской, и смутная юношеская восторженность на грани экстаза: автору еще неведомо, что его изыскания имеют чисто генитальную природу.

Название «De arte nihil credendi» переводится как «Об искусстве верить в несуществующее». Но еще точнее был бы другой вариант: «О способности не верить ни во что».

Вот изобретение Валле: нигилизм — это высшая ценность.

Бог есть чистое ничто (purum nihil).

Просто имя (тега vox).

Обыкновенный звук, разносящийся по воздуху, как птичий щебет (flatus vocis).

Отвлеченное понятие (fictum quid).

Валле, Лa Боэси, Рембо — выдающиеся и нетерпеливые гении. Валле погибает на костре в возрасте всего двадцати четырех лет.

Валле — первый вольнодумец нашего времени.

 

Глава LXVI

Атеисты и эрудиты

Именно Жантийе в конце XVI века вынес определение, что атеист и литератор — синонимы.

Все атеисты — люди просвещенные.

Еще точнее Жантийе выразился в 1576 году, написав: «Атеистов легко распознать по их библиотекам».

Жантийе приводит список книг, составляющих такую библиотеку: «Атеистами являются люди, которые держат у себя в доме книги Демокрита, Эпикура, Лукреция, Плиния, Лукиана, Марциала, Тибулла, Проперция, Овидия, Порфирия, Александра, Аверроэса, Под-же, Боккаччо, Аретино, Петрарки, Макьявелли, Помпонацци, Кардана».

* * *

Если атеизм есть самый трудный этап, какой может познать умственный человеческий опыт, то эта «высшая ценность» (или, по крайней мере, это сомнение в отношении всякой ценности) и вовсе настолько неизмерима, что ей никогда не суждена победа.

Сомнение родилось вместе с письменностью.

Разбивка строк в наборе, которая объясняется сомнением, происходит из-за членения речевого потока в письменной речи.

Разбивка речевого потока в письменной речи позволяет выделять в контексте времена года, возраст, имена героев, царей и богов, мифы и хронологию, опыты, жанры.

* * *

Стивенсон подписывал свои письма так: Атеист.

* * *

Список, который начал Жантийе, можно продолжать до бесконечности: Мелье, Сад, Стендаль, Мери-ме, Бодлер, Томас Харди, Маркс, Энгельс, Шопенгауэр, Ницше, Фрейд, Малларме, Валери, Батай, Лакан.

* * *

Быть атеистом — значит 1) вновь стать еретиком по отношению к любой религии. 2) быть отступником в отношении всех религий.

То есть стать схимником при жизни.

Просвещенные люди — что в XVI веке, что в XVII, что в XVIII, что в XIX, что в XX, что в XXI, — мгновенно распознавали друг друга в толпе. Они подходили и шептали на ухо: «De tribus impostoribus» [125]* «О трех самозванцах» (лат.). Речь идет об анонимном средневековом «еретическом» трактате, в котором три пророка — Моисей, Магомет и Иисус — назывались самозванцами. Авторство приписывалось Аверроэсу, Боккаччо, Джордано Бруно и многим другим писателям-вольнодумцам.
. Моисей, Иисус, Магомет казались им тиранами-повелите-лями, жаждущими абсолютной власти в общественной сфере. Те догмы, которые выдвинули эти три пророка, позволили им добиться полного контроля над душами людей, которых они порабощали с помощью строжайших заветов и страхов. Они распоряжались источниками доходов, чтобы окружать роскошью правителей, которые в благодарность, век за веком, жертвовали им миллионы, десятки миллионов тел, посылая их в крестовые походы или на мученичество.

* * *

Слово из пяти заглавных букв: FICTA.

Пирифой-Атеист говорил:

— Ficta (Все это сказки). Боги лишены могущества.

Эвгемер-Атеист писал: «Зевс всего лишь одряхлевший царь, прибывший умирать на Крит».

* * *

Семь прописных букв: écr. l’inf. Этими семью загадочными литерами — écr. l’inf. — Вольтер подписывал некоторые из своих писем, они означали «écraser l’infâme» — «раздавить гадину», то есть уничтожить суеверие, разрушить веру, искоренить фанатизм.

Он состарился.

9 января 1777 года, совсем одряхлев, он возвращается, после двадцати восьми лет отсутствия, в Париж, чтобы встретиться с Бенджаменом Франклином. Он обращается к старшему из внуков Бенджамена Франклина, которого звали Темпл. Возлагает руки ему на голову. И благословляет юношу, сказав по-английски:

— God and Liberty (Бог и Свобода).

Демократический режим Американских Штатов сохранил Бога в своих клятвах, в своих институтах, в своих праздниках и образовании. На денежных купюрах по-прежнему красуется девиз «In God We Trust» [129]* Мы веруем в Господа (англ.).
. В тексте присяги, которую свидетели приносят в суде, по-прежнему звучит фраза: «Да поможет мне Бог». Даже сейчас, в начале XXI века, американские граждане называют «Bible Belt» [130]* Библейский пояс (англ.) — название южных американских штатов, традиционно исповедующих протестантизм. Здесь имеется в виду Буш-младший, дважды избиравшийся Президентом США (в 2000 и 2004 гг.).
свои голоса, дважды отданные на выборах президенту Бушу.

 

Глава LXVII

Gott ist tot

Для начала мне хотелось бы напомнить замечательную жалобу богов у Лукиана: «Мы, боги, трепещем. Мы всегда трепещем. Трепещем в образе быков, когда нас приносят в жертву. Трепещем в образе золотых изваяний, когда нас превозносят…».

* * *

Сцену первую — «Gott ist tot» («Бог умер») мы находим на последних страницах романа Жана Поля «Зибенкэз». Он был опубликован в 1796 году.

Иисуса на кладбище осаждают трупы людей, которые, окружив его, спрашивают:

— Бог еще жив?

Иисус колеблется, не зная, как сообщить трупам принесенную им весть.

— Разве Христос — не сын Божий?

Тогда Иисус отвечает:

— Нет, он не сын Божий.

Однако тени мертвых не удовлетворяются таким ответом. Они продолжают задавать все тот же вопрос. Наконец Иисус, решившись, отвечает:

— Я искал повсюду на земле, повсюду на море, повсюду по вселенной. Мы сироты. Вы и я, все мы сироты. Нет у нас отца.

Сцену вторую — «Бог умер» — читаем у Кине в 1833 году: «Агасфер, добрый Агасфер, назови нам имя, которое мы ищем!» И когда я отвечал им: «Не Христос ли это?» — они с усмешкою возражали: «Христос? Нет. Он слишком стар для нас. А земля не рождает более в своих бороздах новых богов, дабы удовлетворить наш голод».

Сцена третья — «Gott ist tot» — принадлежит перу Генриха Гейне. Она появилась 15 ноября 1834 года в «Ревю де дё монд»: «Не слышите вы разве звона колокольчика? На колени! Там идут соборовать бога, который умирает». Гейне называет Канта, в Германии, «убийцей Бога». И добавляет: «Этой скорбной вести понадобится, может быть, несколько веков, чтобы разнестись по всему свету».

Сцена четвертая — «Gott ist tot» — написана Максом Штирнером. Она ближе всех других к той, что описана у Жоффруа Валле в 1572 году. В 1844-м Макс Штирнер пишет: «Бога убили, но тогда не существует и Человек. Остается Единственный, который зиждется на Эфемерном, — смертное создание, пожирающее самое себя, и я говорю: „Ich hab’mein Sac’ auf Nichts gestellt“. Я вложил свое дело в небытие».

«Агасфер» Кине предваряет на пятьдесят лет «Заратустру» Ницше. Нужно прочесть до конца фразу, которую Ницше написал в 1883 году: «Gott ist tot! Und wir haben ihn getötet! Ist nicht die Grösse dieser Tat zu gross für uns?» (Бог умер! И это мы его убили! Не слишком ли оно велико для нас — величие этого деяния?)

Пятая сцена является решающей. Следует разделить это жертвоприношение на три части, изложенных в рассуждении Ницше следующим образом:

Бог умер. Это знаменует смерть христианского мира. Христианский мир можно обозначить следующим образом: бог превратился в умирающего человека согласно двум модальностям: он стал человеком и умер после того, как его подвергли мучениям и распяли, как раба, на кресте.

Это мы его убили. Распяли его не только римляне, и провозгласили его смерть не только иудеи: христиане воспели его смерть, христиане запечатлели его смерть на картинах и в скульптурах, христиане превозносили его смерть на протяжении всей истории их религии. Вот безжалостный комментарий Лютера: «Бог в ипостаси Бога пал жертвой Иисуса». Гегель написал в своей «Феноменологии Духа»: «Вот жестокое определение Лютера: Бог умер сам».

Величие этого деяния — не слишком ли оно велико для нас? Да. Приходится признать, что величие этого деяния слишком велико для нас, поскольку вот уже четыре века такое великое множество людей запуганы нигилизмом.

Например, все философы запуганы нигилизмом.

Например, последовательные истребления мегафауны, потом богов, потом природы, потом человеческой сущности людей никогда не осмысливаются вместе.

 

Глава LXVIII

Четыре тезы

Четыре тезы.

Первая теза. Возвращение святош сопровождается возвращением атеистов (неверие завоевывает позиции лишь тогда, когда атеизм может показаться бесполезным).

Вторая теза. Возрождение кровавых религиозных войн вызывает нерелигиозное сопротивление им.

Третья теза. Иррационализм конца XX века влечет за собой новый курс дезинтоксикации. (В январе 1844 года Маркс написал две фразы, весьма странные по своей формулировке, если принять во внимание порядок их сопоставления: «Религия есть вздох угнетенного существа. Она — опиум для народа».)

Четвертая теза. Возрождение сексуального пуританства влечет за собой возврат либертинажа. (Лишь то, что сексуально, и есть настоящий призрак, иными словами, нечто, возвращающееся после смерти. Мы обязаны своим пробуждением сну. Сексуальное начало — единственный «живой» источник всех тел. Именно сексуальная эрекция пробуждает тело в конце сна).

Луиза Мишель в своей речи, произнесенной перед Четвертым Военным Трибуналом, выразилась вполне определенно: «Господа! Кто бы мы ни были — освобождаемые или свободные, либертены или либералы, не трудитесь нас различать. Мы все — атеисты, ибо стремимся к свободе».

* * *

Четыре дефиниции.

Нейтралитет выражается в том, чтобы не принимать участия в войне, но атеизм — это война.

Толерантность выражается в том, чтобы не принимать ту или иную сторону в религиозных распрях. Однако простое неверие, которое непонятным образом уравнивает между собой все верования, признает все их законными.

Ясность сознания в атеизме категорически отделяет себя, без всякой надежды на консенсус, от легковерия. Речь идет об освобождении — незаконченном, нескончаемом, не имеющем предела и невозможном.

Разрушение иллюзий должно быть предпочтительней верования и истины.

Ясность сознания можно рассматривать как более высокую ценность, чем иллюзию. Однако, как бы там ни было, несмотря ни на что, желание верить так же вечно и неутолимо, как сон, или жажда, или любовная привязанность, или желание счастья.

Потерянный стремится к эрзацу, голод к мечтанию, мозг к речи, говорящий ко лжи — как ребенок к матери.

 

Глава LXIX

Superstitiosi, religiosi, endeuillés

Римское определение понятия superstitio можно найти у Цицерона: суеверными (superstitiosï) называют тех людей, что приносят жертвы, дабы дети их выжили (superstites). Также Цицерон противопоставляет тех, кого называет «superstitiosi», другим, «religiosi»: по его словам, так называют людей, которые собирают (relegere) вещи, относящиеся к культу богов. Фрейд называл скорбящими (endeuillés) тех, кого Цицерон относил к superstitiosi. Смерть уносит с собой любимый взгляд, погружая оставшегося в живых в пустоту, в отсутствие этого взгляда. Отсутствие взгляда, который был некогда направлен на живого, подобно ночной тьме для того, кто его лишился. К этой тьме примешивается тень умершего, она подавляет «я», высасывает его, грызет. Таким образом, скорбящий человек постепенно становится добычей угасшего взгляда, который пожирает его, засасывает все глубже, как страшная, темная бездна. Таким образом, ушедший пожирает выжившего (superstes), увлекая его за собою к теням (umbrae). Сент-Эвремон говорил, что мир живых — не что иное, как другой ад, расположенный между землей и луной.

Теорема. Заброшенность живых никогда не бывает горше, чем скорбь теней.

* * *

Атеизм, в силу своего анетиологического и ателеологического характера, игнорирует психологию общественной жизни. Романы атеистов, с типичным для всех них отсутствием причинно-целевых связей, отрешают своих авторов от общества. Если города, божества, языки, массы, войны присущи социуму, то атеизм обречен индивидуализму; атеист — это маргинал, он всегда одинок, всегда беззащитен, всегда является жертвой, всегда сгорает на костре. Эта проблема обреченности атеистов и просвещенных людей возникла еще во времена таоизма, а затем буддизма, то есть за многие века до того, как религия Христа, родившаяся в Палестине, распространилась в Римской империи, повергла ее во тьму религиозного фанатизма безжалостно поглотила, как зверь свою добычу, не оставив от былого ни следа.

* * *

Отрешившись от войны, мы отрешаемся от городов, отрешаемся от Истории, отрешаемся от богов.

 

Глава LXX

Immortalia ne speres [141]

Так говорил Ювенал в своих «Сатирах» (II 149).

 

Глава LXXI

Смерть Генриэтты Английской

[144]

Во второй половине дня 29 июня 1670 года погода стояла прекрасная. Пожалуй, было даже очень жарко. Генриэтта Английская, жившая в Сен-Клу, попросила стакан холодного цикория и вдруг почувствовала, что умирает. Оповестили Боссюэ, который находился там же. По крайней мере, он сидел в парке, в полотняном шезлонге, в тени, и читал. Госпоже де Лафайет поручили раздеть Генриэтту Английскую, чтобы обрядить ее в парадное платье, какое полагалось при кончине. Госпожа де Лафайет дотрагивается до тела своей подруги, обнимает ее, целует ей руку, одновременно бережно натягивая на нее платье. В это мгновение Генриэтта Английская произносит абсолютно инуитскую фразу, обращенную к госпоже де Лафайет. Эти слова были последними в ее жизни:

— Мой нос уже ушел.

Не стоит верить в чудесные изречения, которые Боссюэ приписал умирающей. Генриэтта сказала только одно: «Мне кажется, мой нос уже ушел». Инуит трогает свой нос, тянет за него, чтобы убедиться в том, что он жив. Инуиты тянут себя за нос или просят об этом других, желая доказать им, что они не превратились в духов, в призраков, в демонов. Желая доказать, что нос у них не отвалился, как это бывает с мертвецами, когда раскапывают их могилы.

 

Глава LXXII

De natura deorum

[145]

Захлебываясь кровью, распростершись на больничной каталке, 27 января 1997 года, закинув голову и борясь с жестоким кровотечением, которое поднималось, точно прилив, из глубины легких и выплескивалось изо рта, я уже начинал умирать. Внезапно я почувствовал, что умирать — приятно. В умирании есть свой экстаз. Древние греки говорили об апатии ухода. Я и раньше встречал Жерома Эке в катакомбах госпиталя Святого Антония, но по-настоящему мы увиделись только тогда, когда нас везли на каталках по коридору в один и тот же день, в один и тот же час. Мы, двое друзей, умирали одновременно. Говорят, бамбуки, принадлежащие к одному виду, цветут одновременно и умирают одновременно, даже если их вырастили на разных концах планеты.

В Жиронде недовольные мертвецы подсказывали живым, какое количество заупокойных служб им потребно для того, чтобы попасть в Рай, оставляя на стене кровавые отпечатки рук.

Они взывают к живым.

Душа жаждет не покоя в ином мире, но, скорее, пребывания в Силе.

Во время погребальной церемонии Сати индийская вдова приносит себя в жертву на трупе своего супруга, оставив предварительно красный отпечаток ладони на двери дома. Это вещественное свидетельство ее жертвоприношения (след руки, окрашенный кровью ее тела, сгоревшего в пламени костра).

Иокаста убивает себя на пороге фиванского дворца. Перед тем как упасть наземь, она оставляет кровавый отпечаток ладони на доме Эдипа. Это снова Сати, но обращенное к Эдипу. Своим жестом Иокаста подтверждает, что эта жертва посвящена ее мужу (в первую очередь Эдипу-мужу, а не Эдипу-сыну). Такова любовь Иокасты к Эдипу. Но Эдип был не тем мужчиной, который внял бы призыву женщины в женщине. Он любил в женщине мать.

Так багрянец sub sole (под солнцем) скорбит о мраке in utero (материнской утробы).

У первого человека рот был багровым от крови. Римляне говорили о нем: «Первый человек был первым богоборцем». Разверзнув окровавленные уста, он говорил другим людям: «Experiar deus hic» (Я съем бога, и бог нальется кровью, как люди). И он открывал рот, и его рот впрямь был полон крови. Тогда боги пожелали гибели рода человеческого, который похитил их тайну. И человек превратился в волка, поскольку он давал человеку съесть человека. Вот почему первый человек у римлян был назван Волком — Lykaon. Лик свирепости — Violentiae vultus. Образ гордости — Imago feritatis.

* * *

Пенфею нанесла смертельный удар его собственная мать, она растерзала тело на части и съела родного сына заживо, — одни лишь матери умеют так пожирать своих младенцев.

Под конец мать отрывает от его тела голову. Она поднимает ее за волосы. Она вопрошает, глядя на голову своего сына, обагренную кровью:

— Ну же! Осмелься назвать мне имя твоего отца!

Ибо в те времена матери пожирали мужчин, подобно волчицам, и поносили свои жертвы до последнего мгновения, до последнего их вздоха.

 

Глава LXXIII

Цитадель скорби

Некогда христиане называли «Castrum doloris» (цитадель скорби) часовни, где отпевали покойников, ибо помещения эти напоминали замки, обнесенные крепостной стеной.

Заупокойную мессу по Великому Конде служили 10 марта 1686 года в соборе Парижской Богоматери.

Мадам де Севинье написала, что церемония, устроенная по этому поводу, «была самой пышной и торжественной из всех тех, коих удостаивались другие смертные». Жан Верен сделал в церкви зарисовки и отдал их граверам; потом эти гравюры были пущены в продажу в виде эстампов; Верен собственноручно писал красной тушью под каждым из них название — «Приют скорби»; траурное шествие возглавляли сто бедняков, которым выдали серые суконные плащи, башмаки и одно серебряное экю на человека; шатаясь от голода, мечтая об обещанном супе и вине, они шагали впереди, держа высокие свечи из белого воска.

Когда они входили в кафедральный собор города, зрители пришли в умиление. Они думали, что бедняки шатаются от горя, тогда как те попросту ослабели от голода и думали только о супе, который им обещали. Собравшиеся знатные господа плакали.

* * *

«Цитадель скорби» — это меланхолия.

После кончины тот, кого любили, исчезает, а оставшиеся в живых все еще видят его лицо, все еще плачут над его фотографией, все еще замечают в толпе его силуэт, зная, однако, что это невозможно, все еще встречают его призрак во сне.

В меланхолии же никто больше ничего не видит. Все становится непостижимым, и причина любого уныния, любой грусти непостижима. Время непостижимо. Воспоминания непостижимы. Мир непостижим. Стоит открыть глаза поутру, как тотчас вами завладевает неутешная печаль. Все ново. Утрата, реальность, имя, скорбь. Даже nihil (ничто,) кажется потерей.

 

Глава LXXIV

Осквернители могил

В конце восьмидесятых в западном мире внезапно возникла мода на оскорбления post mortem [150]* После смерти (лат.).
.

Бруно Беттельхейм написал две лучшие книги, посвященные уродствам и аутизму. При появлении новости о его самоубийстве началось то, что называется sacrifice haineux. Я вспоминаю об этом с почти физическим отвращением. Коллективная мораль, что американская, что европейская, отказывала врачу-пси-хоаналитику, всю жизнь лечившему других людей, в праве засунуть голову в пластиковый пакет, рухнуть на колени возле входной двери, уткнувшись головой в циновку у порога, и умереть, бросив, таким образом, вызов официальному оптимизму. Во Франции это возмущение тотчас приняло антисемитский душок. Лучше бы он торговал древесиной где-нибудь в Вене и исчез в немецких товарных вагонах! В Соединенных Штатах газеты писали: «Почему этот мерзкий тип, спасшийся из лагерей смерти, вздумал кончать жизнь самоубийством именно у нас? Хорошо же он отблагодарил принявшую его страну!»

Это случилось весной 1990 года.

Передышка кончилась, смерть снова взялась за работу.

Впервые мне довелось обнаружить, что яростный пыл осуждения в обществах, зациклившихся на уравниловке в правах, может обрушиться даже на мертвых, покоящихся в могилах.

Древняя традиция прощать ушедшим в мир иной ныне отброшена как ненужный сор.

Во второй раз я стал свидетелем этой позорной одержимости на следующий день после смерти Маргерит Дюрас. Я горько оплакивал уход этой миниатюрной женщины. Как я любил смотреть на нее, когда она распахивала дверь крошечного кабинетика, который я занимал в те времена в издательстве позади церкви Фомы Аквинского, в VII округе Парижа! Я просмотрел газеты. Включил телевизор. Полистал еженедельные журналы. И мне стало страшно жить в этом мире. Я знал, что люди уже давно ни во что не ставят неприкосновенность жилища, свободу слова, частной жизни, сексуальной ориентации, родительский авторитет, тайну телефонных разговоров. Но теперь они презрели даже уважение к усопшему, к безмолвию, следующему за последним вздохом. Это была настоящая гражданская война, объявленная умершим. Война, где все сражались с каждым и никакое человеческое право не было защищено. Теперь можно было в открытую линчевать трупы.

Отец Котон объявил Генриху IV, которого вдруг обуяла тревога: «Иисус будет творить Страшный суд на древнесирийском языке».

* * *

Читая проповедь в Лувре во время Великого поста, преподобный Пьер Котон внес в свою речь по поводу ада следующие конкретные уточнения: «Ад — это свалка трупов, куда ангелы сбрасывают все без разбора человеческие тела, от первого душегуба и братоубийцы до Антихриста с его свитой. Ад есть место таких страшных мучений, что все пытки, какие были, есть и будут в этом мире — укусы скорпионов, дыба, колесо, жернова, колодки, решетки для поджаривания, медные быки, раскаленные шлемы, щипцы, испанский сапог, сажание на кол, острые веретена, конвульсии, отчаяние, нервные судороги, — в сравнении с ними не более страшны, чем роса на траве».

 

Глава LXXV

Кот

Капелька чернил понемногу сливается с тьмою, которая существовала в начале зарождения каждого тела. Читать, писать, жить — магнитные поля с приставшими к ним металлическими стружками приключений, печалей, случайностей, мелких происшествий, фрагментов, ран. Это была целая библиотека, составленная из красных и черных папок, куда я складывал прочитанные тексты. Эти папки затем сорок лет подряд сопровождали меня в долине Сены и в долине Йонны. Я уж и не понимал, пишу ли с их помощью или для них. Однажды кто-то спросил у Исаака Башевиса Зингера, почему он так упорно продолжает писать книги на идиш, тогда как все его читатели были уничтожены в лагерях смерти.

— Для их теней, — ответил он.

И действительно, всегда лучше пишется для глаз тех, кого ты любил, чем во имя того, чтобы ваша книга попалась на глаза людям, которые будут смотреть на вас свысока.

Книги пишутся для угасших глаз. Можно любить мертвых. Я любил мертвых. Вот чего я не любил, так это смерти у мертвых. Но я любил ужас, который они питали перед ней.

Смерть есть ultima linea [155]* Последняя строка (лат.).
, на которой пишут буквы человеческой речи и запечатлевают ноты музыки.

Устное повествование, позволяющее употребление обрывков слов, слов, вырванных из письменной речи, обращает людей в призраков.

Несчастье взывает в нас к мертвым глазам, чтобы не казаться таким тяжким.

Достаточно одного взгляда от животного к человеку, чтобы понять.

Настоящая книга и есть этот уверенный взгляд.

* * *

Мне был знаком легкий зуд в середине ладони. Это и называлось призраком. Ласка, которой не хватает. Рука уже ощущала желание погладить зверька, мягкого и теплого, чья спина внезапно выгибается дугой под пальцами, а в горле рождается чуть слышный звук — сперва прерывистый, он постепенно становится ровнее и громче и, наконец, переходит в непрерывное урчание, гулкое, как звук низкой органной трубы.

Среди обуви, в глубине шкафа, там, где кот любил укрываться, когда чувствовал себя обиженным, он и предпочел умереть.

Он заполз туда и умер под старинной колыбелью, на сложенном шезлонге, возле деревянной коробки, где хранились гвозди, молоток, крючки для картин и лампочки, которые ввинчивают в ламповые цоколи.

 

Глава LXXVI

Армида [156]

Лужайка имела заброшенный вид. Восточная ее сторона метров на двадцать заросла мхом, и эта лысая полоса тянулась до самых гаражей. Южную оконечность заглушит клевер. А трава с трудом пробивалась между деревьями, кустами, маргаритками, пучками мха и грязью.

Тут росли даже папоротники.

И было много утиного помета, который нужно было осторожно обходить, чтобы ноги в резиновых ботах не поехали по скользкой грязи. Он устал. У него даже лицо покраснело от усилий. И трудно было долго держать мотыгу. Ему с грехом пополам удавалось вонзить ее в землю и нажать на рукоятку, но выворотить и поднять тяжелый пласт он уже не мог — рот тотчас наполнялся свежей кровью. И губы сразу становились багряными, как полевой шпат в арденнских лесах или старинная гемма, погруженная в воду. Это был не человек. Это был клоун. Он вытаскивал носовой платок. Вытирал покрасневшие губы и нос. И шел к реке — передохнуть, присесть на низенькую холодную каменную изгородь над черными лодками. Он сидел и смотрел на бесконечно текущую воду. Вода увлажняла низ его штанов и постепенно добиралась до ягодиц. Тогда он шел обратно. Разводил костер. Читал. И так вот, читая и слегка покашливая, однажды умер. Спустившись в царство теней, он случайно наткнулся на Ариосто, которого хорошо знал и был счастлив увидеть снова. Он взял его за руку. И спросил:

— А где же Тассо?

Тогда Ариосто привел его к Тассо. Он взял его за руку. Сжал его руку. И сказал:

— Я хотел бы увидеть Армиду.

Но сначала Тассо проводил его к Джамбаттисте Люлли, а уж тот повел его к Армиде. Однако, едва завидев его, она отвернулась. Потом быстро взглянула на него через плечо и знаком велела следовать за ней. Он пошел следом. Она шла торопливо. Внезапно Армида споткнулась о чей-то труп. И тотчас искромсала его на части. Затем прикрыла останки доспехами Рено. Тем самым она засвидетельствовала его смерть. Сделав это, она спустилась на берег Оронта. Там была привязана черно-красная лодка, мягко касавшаяся берега при всплеске каждой волны. Она сказала ему:

— Теперь вы поймете, что я должна забыть мертвеца, которого искромсала на части.

В густой траве пестрело около десятка цветов, один прекрасней другого. Она прошла через луг. Приблизилась к воде. Встала на одно колено. Наклонилась. Вгляделась в свое отражение. И в мечтательном забытьи повторяла, не слыша самое себя:

— Я должна забыть этого мертвеца, которого любила когда-то. Лицо, отраженное в этой быстротекущей воде, это лицо женщины. Но что может быть прекрасней тела мужчины, живущего в тот миг, когда он желает ее?

По правде говоря, богини больше любят края, нежели приключения, больше любят приключения, нежели любовные объятия, больше любят любовные объятия, нежели мужчин.

 

Глава LXXVII

Ворота Сент-Уан

На рынке у ворот Сент-Уан он нашел в картонной коробке фотографию. Схватив ее, он стал испуганно разглядывать ее. В туалетной комнате с двумя застекленными перегородками в «стиле модерн», прилегавшей к спальне на третьем этаже дома д’Ансени, перед черным лакированным комодом стояла женщина, смотревшая на себя в тусклое зеркало. Это была моя двоюродная прапрабабка под руку с Морисом Роллинй. Надпись на обороте снимка, его подлинность не вызывали сомнений. Я хранил в Сансе, в доме на берегу Йонны, копию брачного свидетельства. Продавцу я дал маленькую серую купюру в пять евро.

И вот я ставлю фотографию на каминную полку, сунув ее край за гипсовую рамку старинного зеркала.

Темные зеркала.

Квадратики оконных стекол в ночном мраке подобны темным зеркалам.

Мы тоже больше не несем особо густых теней, когда наступает ночь.

Я выдвинул до конца ящик, ради которого приехал. Уселся. Поставил его себе на колени. И стал читать письма. Все похищается. Все продается.

И неизвестно, в чем скрыта жизнь.

Моцарт вложил свою жизнь в маленькую канарейку, о которой Марианна заботилась в Зальцбурге, которую кормила до самого конца.

Пушкин вложил свою жизнь в попугая.

Бидараси — в золотую рыбку.

А мы — мы сидели в укромном домике, перед зеркалом, висевшим на ржавой железной цепи. Зеркало висело наклонно над чугунной печуркой фирмы «Годен». А потом отражения покинули зеркало; душа покинула уста.

 

Глава LXXVIII

Старая буря

В 1838 году Эмили записала по-английски в своем блокноте: «Бронте на греческом означает „буря“».

В 888 году в Японии дочь губернатора провинции Исе была назначена фрейлиной императрицы Онси.

* * *

Дочь губернатора провинции Исе очень скоро стала близкой подругой императрицы. Когда ей исполнилось семнадцать лет, она влюбилась в принца Накахи-ру. Любовь эта была взаимной, и о ней тотчас же все узнали, так трудно было ее скрыть.

Стоило этим двум увидеть друг друга, как лица их озаряло сияние.

Однажды зимним днем, стоя перед жаровней, она спрятала лицо в ладонях и прошептала:

— Я вас люблю.

В первый день весны она сказала принцу:

— Я чувствую в себе ваш член как бурный поток.

Однажды летним днем она ему сказала:

— Мне кажется, глубина моего сердца гораздо темнее, чем листва деревьев вокруг нас.

Однако принц Накахира согласился связать себя браком с девушкой из другой семьи, гораздо более влиятельной, нежели семья губернатора Исе. Он пришел к дочери губернатора провинции Исе. И порвал с ней.

Итак, он стал супругом другой женщины, но прошло шесть месяцев, и он понял, что любовь к дочери губернатора провинции Исе по-прежнему живет в его сердце. Он захотел встретиться с ней. Он написал ей. В письме говорилось, что он желал бы только высказать ей свою любовь, ибо, разумеется, не смеет теперь подступиться к ней со своим желанием.

Она не ответила на его письмо.

Он послал к ней своего родственника.

Ей пришлось принять этого человека, но сердце молодой женщины изнывало от тяжкой меланхолии. Она ответила:

— Я не могу выполнить просьбу принца. И не оттого, что любовь моя угасла. Просто я больше не хочу этого. И не оттого, что я много страдала и любовь моя была оскорблена. Просто с течением времени я утонула в ожидании, как ветви деревьев тонут в туманах осенними днями. Сможете ли вы передать эти слова принцу Накахире?

— Нет.

Тогда она согласилась продиктовать ему то, что ощущала. Она начала:

— Я утонула…

— Принц этого не поймет. Он подумает, что вы и впрямь утонули.

— Стало быть, мужчины далеко не так умны, какими хотят казаться?

— Возможно.

— Тогда скажите ему только, что я не могу выйти из грусти, как если бы не могла выйти из комнаты.

— Принц не поймет. Мне кажется, что все сказанное вами — метафора.

— Тогда напишите так: «Принц, мне так же невозможно встретиться с вами, как если бы сегодняшний день был днем прошлого».

Послание это было записано под ее диктовку, однако посланник написал его слишком плохо, ибо не понимал, что пишет.

Она взяла у него из рук письмо и кисточку. Разорвала письмо. И сказала посланнику:

— Думаю, не стоит нам писать. Просто скажите своему хозяину, слово в слово: «Вы бросили меня и более не увидите. Я уже не та юная девушка, в которую вы когда-то влюбились. Я уже и не та молодая женщина, которую вы покинули, оставив добычей летнего одиночества. Отныне я всего лишь завиток тумана, неощутимый и призрачный. И я мало-помалу растворилась в этом тумане». Повторите, будьте любезны.

Посланник повторял эти слова раз за разом, пока не запомнил наизусть, после чего ушел.

Поначалу принц Накахира был испуган тем, что причинил зло дочери губернатора провинции Исе, выбрав в супруги другую женщину. Однако, с течением времени, он не оставил упорных попыток встретиться со своей прежней возлюбленной. Он послал к ней повозку, полную музыкантов. Во главе этой компании ехала старая кормилица принца. Дочь губернатора провинции Исе была очень рада увидеть ее вновь. Она обняла ее так же горячо, как если бы увидела родную мать, но не захотела слушать ее уговоры. Музыканты настроили свои инструменты и принялись петь, но она и их отказалась слушать.

— Благоволите сказать принцу, чтобы он почитал госпожу свою супругу и был верен клятве, которую дал ей при бракосочетании.

С этими словами она их покинула. На следующий день кормилица снова пришла к ней; проливая горькие слезы, она уговаривала ее, описывала горе принца, говорила, что его сожаления искренни, что угрызения совести грозят повредить его рассудок, что его любовь к ней неизменна.

— Мадам, вы мне как родная мать, и я почитаю вас так же, как ее.

— Тогда подумайте о том, что я и принцу почти как родная мать, и настаиваю именно по этой причине. Ведь я могу в некоторых отношениях влиять на его рассудок.

— Но, видите ли, я никогда не знала моей матери. Я — женщина, убившая свою мать при рождении.

— Принцу все это известно. Он рассказывал мне об этом много раз. Как вы думаете, почему он послал уговорить вас именно меня?

— Тогда я прошу вас написать ему то, что я продиктую. Согласны ли вы?

Бывшая кормилица принцев села и взяла в руки кисточку. И дочь губернатора провинции Исе продиктовала ей свое письмо:

— Принц, никогда не говорите «прощай» тем, кто вас окружает. Это слово обладает пагубной властью над теми, кто его слышит. Я лучше, чем кто-либо, знаю, что слова, которыми вы пользуетесь, ничего не значат для вас самого, но не все устроены так, как вы. Я до времени заплутала на дороге, что ведет на гору мертвых, вспоминая слова, с которыми вы некогда обращались ко мне. Туман, марево, облако, пар — вот из чего состоит мир, к которому я приближаюсь. Поймите же, что все обещания в адрес той, которая вас любила, еще более зыбки, чем они.

Но принц Накахира все продолжал мечтать о ней. Да и она постоянно видела его образ в своих грезах. В конечном счете они все-таки увиделись. И она искренне попыталась возродить свою былую любовь к нему. Они снова встречались много раз под покровом ночи. Но тщетно она силилась стать прежней, душилась, взывала к богам, погружалась в мечты, наряжалась, выпивала перед встречей одну или две чашечки горячего рисового сакэ, — ей не удавалось отдаться ему так же безраздельно, как раньше, ибо душа ее была уязвлена смертельно.

Да и сам принц не умел теперь находить дорогу ни к своему счастью, ни к своей веселости. Он боялся боли, которую пробуждал в ней, снимая с нее одежды и заключая в объятия. Ему было ясно, что никакой радости она при этом не ощущала. Вздохи, слетавшие с ее уст, походили скорее на горестные стоны.

А вскоре даже и мужская сила стала покидать его по ночам, когда они спали вместе.

Он был так потрясен горем, которое причинил ей некогда, нарушив клятву верности, что эта сила покинула его.

Однажды на заре он сказал ей:

— Когда вы находитесь рядом со мной, я больше не смею поднять на вас глаза и взглянуть как прежде.

— О, это относится не только к вашим глазам, — ответила она принцу. — Я уже заметила, что и желание ваше ослабевает, когда вы лежите в моих объятиях.

— Это я и хотел вам сказать.

— Тогда будьте откровенны. Скажите прямо: я более не испытываю к вам вожделения. Не избегайте правды, как вы без конца это делаете. Не обманывайте меня на каждом шагу.

— Я должен сознаться, что более не желаю вас, как прежде. Я не могу этого объяснить.

Тогда она ответила:

— А между тем это так понятно: ведь у вас есть супруга, которая ждет, когда же она ощутит на себе тяжесть вашего тела, чтобы оно повторило себя еще дважды. Я увидела это во сне.

— Сон, которые вы увидели, не может быть вещим. Знайте, что плоть моей супруги привлекает меня еще меньше, чем ваша печаль.

— Я думаю, что если печаль — это берег, которого я уже достигла, то вам очень скоро суждено ступить на берег неизбывной меланхолии. Печаль и меланхолия — два противоположных берега, что тянутся вдоль непреодолимой реки.

— Говорят, одна только первая любовь помогает душе умершего перебраться через Адскую реку. А вы — моя первая любовь.

— Это чистая правда, но вы для меня — единственный.

— И что же?

— А то, что боги не говорят, что эта любовь, первая она или единственная, помогает усопшим перебраться через реку умерших, заставляя их вожделеть и получать плотское наслаждение.

— Засуха, холод, тьма поднялись из ада, — прошептал принц.

— Однажды вы заставили меня выбирать между ожиданием и отвращением, и тем самым погрузили в неосязаемый туман.

— Вам засуха, мне холод.

— Вам ожидание, мне отвращение.

Вот как дочь губернатора провинции Исе отвечала принцу Накахире. Потом они расстались и не виделись целых девять лет.

Они снова встретились в последний день весны — десятой после той, которая видела их любовь. Но радость ушла из их встреч, как ушло и сладостное желание. Она не сказал ему ни слова.

Они лишь поклонились друг другу со слезами на глазах.

Впоследствии он посылал ей записки, но она на них не отвечала.

Только ставила пометку «Видела» на письмах, которые он ей присылал, чтобы подтвердить, что она их прочла. Написав это слово, она отсылала его письма обратно. Но ни разу больше не снизошла до того, чтобы высказать свое впечатление о мыслях, которыми он с ней делился.

Это была любовница, которая повторяла, что разочаровалась не в любви, а в своем возлюбленном.

Он писал ей: «Позвольте хотя бы смотреть на вас в тишине. Я прильну щекой к вашей груди. Я почувствую ваш аромат. Я омою слезами вашу нежную кожу, хотя не смогу больше подарить вам любовное наслаждение».

Но она не желала более слышать ни про наготу, ни про духи, ни про объятия.

* * *

Спустя долгие годы, во время новогодних празднеств, он снова послал к ней одного из своих родственников с мешочком соли, завернутым в шелковую бумагу, на которой он начертал следующее четверостишие:

Морская пена.

Неумолчный прибой.

Я думаю о вас.

Я тону.

Она не смогла удержаться от смеха при виде этих напыщенных строк.

И сказала его родственнику:

— Передайте ему, что ракушки, выброшенные на берег, раскололись и превратились в песок.

Весной 904 года он дал клятву, что отошлет прочь свою супругу. Так он и поступил. Он изгнал супругу из дома. И предложил в подарок дочери губернатора провинции Исе дворец на одном из южных островов. Но она ответила двум всадникам, доставившим ей послание от принца:

— Пусть не предлагает дары, коль скоро он способен взять их обратно. И пусть не дает клятв, коль скоро он их нарушает.

* * *

Связь была расторгнута. Возраст завладел телами, как сумерки завладевают землею к ночи. И, тем не менее, он продолжал посылать ей письма каждую осень.

Больше они не встречались.

Сохранились все отрывки поэмы, дневника и даже черновиков писем фрейлины императрицы Онси.

Например, вот это четверостишие:

Или вот это горестное стихотворение, написанное дочерью губернатора провинции Исе, когда она узнала, что принц Накахира сразу после изгнания своей супруги взял себе совсем молоденьких наложниц:

Неожиданно она укрывается в какой-то пустыни, не сообщив своего местонахождения принцу. Однако он приставил к ней соглядатаев и обнаружил ее убежище. Но так и не смог встретиться с ней. Потом она узнала, что он удалился от двора в результате заговора. Все его друзья исчезли. И снова он послал за ней повозку. Но она отослала повозку назад, продиктовав родственнику принца такие слова для передачи: «Нет, благодарю, принц. Я не смогу заключить вас в объятия, ибо от меня осталась лишь буря. Старая буря».

 

Глава LXXIX

Quomodo dicis quod amas me?

Quomodo dicis quod amas me (Как можешь ты говорить, что любишь меня)? Это слова Далилы, обращенные к Самсону перед тем, как она посылает его на смерть, разузнав предварительно тайну его силы.

Влюбленные, исчерпавшие до конца свою любовь, выбирают либо посланника к живым, либо эмиссара мертвых.

Посланник к живым — это ребенок, с рождением которого всякая женщина продлевает в себе тень мужчины или его силы, влитой в нее. В этом случае ребенок занимает то главенствующее место, которое предназначалось силе мужчины. Стоит женщине принять семя, как мужчину, участника зачатия, тотчас выставляют за дверь мира матерей.

Эмиссар мертвых — это самоубийство, после которого будущий мертвец хочет возвращаться к живым в виде призрака. Эта виновность, это отмщение, эта бесконечная боль навсегда отравляют мир, который он покидает.

Ребенок, мертвец — это всегда тень.

Дочь горшечника по имени Дибутад жила в Коринфе, она любила юношу, который отличался божественной красотой. Ему предстояло идти на войну. Во время последней ночи, которую они провели вместе, она отказала своему возлюбленному в объятиях. Не подарила ему даже поцелуя. Взяла в левую руку масляный светильник. Поднесла к нему поближе. Взяла в правую руку погасший уголек из жаровни. Подошла к ложу. Не стала обнимать живое тело, которое однако выказывало все признаки вожделения. Сделала другое: обвела углем его тень на стене, возле которой он лежал.

* * *

Некогда во Франции бытовал странный обычай, который называли «танцем сожаления». Искатель руки девушки, которая ему отказала, должен был в день ее свадьбы с другим протанцевать с новобрачной перед всеми собравшимися.

Предварительно на полу залы расстилали ковер, а поверх него одеяло, чтобы полностью заглушить топот.

После того как молодая жена исполняла этот бесшумный танец с отвергнутым поклонником перед гостями, перед своим мужем в праздничном наряде, ей уже запрещалось видеться с ним.

«Тишина» словно бы упраздняла любовный акт, символом которого был «танец сожаления», беззвучный, как сон.

* * *

Макс Брод рассказывает, что однажды Кафка, пришедший домой после полудня, нечаянно разбудил отца, задремавшего на диване в гостиной. Тот испуганно вздрогнул. Франц Кафка поднял руку, чтобы успокоить отца, на цыпочках прошел по комнате и шепнул ему:

— Не просыпайтесь, папа, считайте, что я вам приснился.

 

Глава LXXX

Оксфорд

«Оксфорд» буквально означает брод для быков.

В гостинице приходилось называть у стойки вымышленное имя. Сложность, составлявшая основу моей жизни, заключалась в том, чтобы не забыть это придуманное имя, которое я сообщал хозяину гостиницы. Приходилось твердить себе: «Я — битва за брод с таинственным перевозчиком. Она — фальшивая смерть».

— Но она ведь жива!

— Да.

— Тогда зачем утверждать, что ее больше нет?

— Мне стыдно, что я выдал ее за мертвую.

— А как же я? Ты что же — собираешься сказать ему, что я умер?

— Да, но это не ложь, ты действительно умер.

 

Глава LXXXI

Касилия Мюллер [163]

Самолет снижается над Неаполем. Я внезапно просыпаюсь. Мне снилась Касилия Мюллер. Снилось, будто я прибыл в Барселону. Выходил из самолета. Поднимался по лестнице. И Касилия отворяла мне дверь.

Ей восемнадцать лет.

— Ой, какой ты старый! — говорит она мне вместо приветствия.

И обнимает меня. Она не замужем. Она очень красива. Мы едим. Едим много. Вокруг нас масса народу. Я рассказываю ей, что заснул в самолете и видел ее во сне.

— Это естественно. Ты же и ехал ко мне, — откликается она.

Кто-то звонит в дверь. Звонок очень долгий, непрерывный, пронзительный.

— Странно, — говорит Силли. — Я никого не жду. Пойду открою. А ты сиди, не беспокойся. Съешь еще что-нибудь.

Возвращается она бегом, глаза испуганные.

— Там твоя мать!

Я подхожу к двери. Мама ждет меня на лестничной площадке. Похоже, настроение у нее неважное. На ней плащ и маленькая меховая шапочка. Она недовольно говорит:

— Сколько же можно ждать, я ведь хотела выйти с тобой.

Я торопливо натягиваю пальто. Потом начинаю обматывать шарф вокруг шеи. Но мама внезапно бросается со всех ног бежать вниз по лестнице: она увидела кота и жутко испугалась. Она бежит слишком быстро. И слишком громко кричит. Я отказываюсь догонять ее. Сажусь на корточки. Беру в руки лицо кота. Прижимаюсь лбом к его лбу.

— О, мой друг!

Он кладет свою лапку мне на ладонь.

— О, моя бархатная лапка!

 

Глава LXXXII

Франсуа Понтрен

Франсуа Понтрен, могильщик парижского кладбища Невинных, за тридцать лет работы предал земле 90107 тел. Кроме того, что он опускал в яму каждое тело и засыпал его землей, он еще вел скорбный список усопших, занося гусиным пером в свою регистрационную книгу имя каждого из них. Бывают такие тусклые жизни. Все имущество Франсуа Понтрена составляли лопата, маленький клочок земли, горшочек чернил, гусиное перо, нож и желтая регистрационная книга. Сам он умер в 1572 году, и нес его к могиле кто-то неизвестный, и вписал его имя в регистр тоже неведомо кто.

 

Глава LXXXIII

Лилль

Я приехал в Лилль в четверг 10 октября 2002 года, к концу дня. Я вышел из здания вокзала. Небо было голубое. Стояла хорошая погода. Я зашагал по улице, к ее началу. Приоткрыл дверь церкви Святого Маврикия. Вошел, окунулся в тишину и полумрак. Посмотрел большие почерневшие картины, все одинаково неразличимые. Сел на скамью.

Молодая женщина в голубом нейлоновом фартуке ходила мимо меня, задувая алтарные свечи. Входя в боковые приделы, она гасила красноватые масляные лампадки.

В одном из таких приделов, ближе к выходу, несколько женщин всех возрастов читали вслух молитвы, перебирая четки, а потом приглушенно распевали их по очереди.

Внезапно в церковь шумно ворвалась группа молодых парней. Они начали с воплями бегать по церкви, поднимаясь даже на хоры и во все горло понося католического бога. Вошли они со стороны ворот Лилль-Фландрия. Они прыгали. Они хохотали. Они выкрикивали имя героя-мусульманина со Среднего Востока.

Литании Пресвятой Деве стихли. Старухи-молельщицы сбились в кучку.

Громкие крики слились в оглушительный хор, заполнивший весь неф. Он звучал все назойливей, все сильней мучил слух. Их было пятеро, этих подростков, и у каждого на плече или на спине висела школьная сумка.

Старик-священник в брюках открыл застекленную дверь исповедальни, в которой беседовал с прихожанином. Он прошел вперед, слегка пошатываясь, скользя по плитам в своих резиновых ботах с белой шерстяной подкладкой. Подойдя к мальчишкам, он коротко переговорил с ними, мягко и убедительно. Ему без труда удалось выпроводить разбушевавшихся хулиганов из церкви. Они вышли молча, но с заносчивым видом. Чем-то они походили на викингов, плывших вверх по течению Сены и Йонны на завоевание Парижа и Везле. Старый священник в шаркающих ботах загасил последние свечи. Знаком попросил меня встать. И запер за мной церковные двери. Я побрел по городу. Я больше не принадлежал ни к какому миру. Не знал, на что мне опереться. Долго блуждал я по темному Лиллю, хотя меня давно ждали в книжном магазине на улице Эскермуаз. Вот чем чревата свобода — абсолютной уязвимостью для человека. Если мы больше не зависим от чьей бы то ни было власти, то и не можем рассчитывать ни на чью помощь. Церкви стали единственными вместилищами пустоты, глубины, безмолвия и бездонной отрешенности для тех немногих атеистов, которые еще упрямо существовали в этом мире.

 

Глава LXXXIV

Неаполитанский залив в 1552 году

В те времена берег Неаполитанского залива представлял собою руины, окруженные крепостными стенами. Неаполь был простой деревней. Несколько рыбаков забрасывали сети в воду. Крестьяне мотыжили туфовые поля.

Сцена происходит в 1552 году.

Брантом перечисляет по именам, одно за другим, баркасы и галеры, что стоят в бухте, и называет имя прибывающего судна, которое пока еще идет по Тирренскому морю.

На причале ждут трое солдат в камзолах из пунцового бархата.

Брантом и капитан спускаются на берег по сходням.

Брантом и капитан садятся в рыдван, запряженный черными конями.

 

Глава LXXXV

Семеро рыбаков

Семеро рыбаков, жителей Геркуланума, умерли в лодочном сарае, стоявшем на берегу, задохнувшись от ядовитых газов.

В 1661 году Пу-Сунлин написал: Грамотей — это тот, кто ведет счет утопленникам. На одной стороне листа список пустых лодок. На другой — перечень людей, которые уже не сидят в них. Озеро — это Дунтин. Грамотей — Лю-и.

Всякий раз, как он указывал на какой-нибудь предмет, выяснялось, что тот никому не знаком. Он был подобен искателю, но не источников, а вещей, которые не имеют имени или не обладают узнаваемой формой.

Вдоль берега, на подходе к таможне порта Живе, выстроился караван из шести старых дырявых барж.

Квартира Фрейда в Вене пустует. Остались лишь дверная дощечка доктора да вешалка (с кашне и зонтом). Комната ожидания пуста. Все другие комнаты голы и пусты. Здесь некогда располагалось бюро национал-социалистической партии. Внизу, под пустой квартирой Фрейда, проживает торговец лодками и баркасами.

В витрине дома № 19 по Бергассе 16 ноября 2003 года были выставлены: большая белая лодка, темно-зеленое пластмассовое каноэ-тройка, водяной велосипед, а в самой глубине магазина — красивая деревянная плоскодонка, покрытая синим лаком.

 

Глава LXXXVI

Ладья Харона

Нет, это была не ладья. Обыкновенный катер на подводных крыльях (aliscafo). Мы поднялись по железным сходням на палубу. Сели на aliscafo, покинули остров. Я сжимал ее крошечную ручонку в своей, — так быстро неслось суденышко, и так сильно она была напугана. Море слегка волновалось. Волн было много. Стояло начало осени. Мы сошли на берег. Поднялись по склону холма. В бледном солнечном свете парк Вергилия, окутанный дымкой тумана, выглядел прелестно. Лужайка, совершенно безлюдная, отливала голубизной. В этом месте царила абсолютная тишина. Казалось, здесь никто никогда не бывает. Девочка молчала. Я потерял ее из виду. Потом обнаружил за углом сторожки. Она сидела на корточках перед большой клумбой белых фритиларий. Ей было четыре года. Она собирала увядшие листья, расправляла их, старательно разглаживала ладошкой у себя на коленке и укладывала пачкой в свою сумочку из голубого блестящего пластика, ярко блестевшего на солнце. Мы долго ждали автобуса на остановке. Дорога, поднимавшаяся к Везувию по западному склону, выписывала длинные петли на горе Эремо. В километре от Калье Умберто была автостоянка, и там мы сошли с автобуса. Зашнуровали походные башмаки. Она терла кончики пальцев, измазанные в пепле. Пешком мы пересекли узкую, покрытую лавой дорожку, которая вела к Адской долине. Обратно мы вернулись другим путем, через скалу. Внезапный порыв ветра с моря застиг нас в тот миг, когда мы добрались до самого ее верха. Воздух над скалой вздымался подобно гигантской прозрачной волне, которая терялась в небе, внезапно затаив свое мощное дыхание. Небесная голубизна пронизывала одежды людей, всех, кто смотрел, подавшись вперед, на берег внизу, на море, на суденышко, бесшумно бежавшее к острову. Так мы стояли на самом верху громады из туфа, круто обрывавшейся над черным берегом, и любовались этим зрелищем. Оно было невыразимо прекрасно.

 

Комментарии переводчика

1 Фюретьер Антуан (1619–1688) — французский писатель, клерикал и грамматист. Называя дату 1690 г., автор, видимо, имел в виду публикацию его книги.

2 Фарж Арлетт — французский историк, исследователь жизни и быта женщин XVI–XVIII вв.

3 Малларме Стефан (1842–1898) — французский поэт, один из столпов символизма.

4 Лаодамия — в древнегреческой мифологии жена Протесилая, царя одного из фессалийских племен, участника Троянской войны. Протесилай первым сошел с греческого корабля на берег Трои, несмотря на предсказание, что он погибнет, и был убит.

5 Гай Овидий Назон (43 до н. э. — 18/17 до н. э.) — древнеримский поэт, автор знаменитой книги «Метаморфозы», в которой повествуется о волшебных превращениях персонажей греческой и римской мифологии.

6 Левий (Laevius Milissus) (?—80 до н. э.) — древнеримский поэт, чьи произведения почти не сохранились. Упоминается у Светония, Авзона, Овидия, Катулла и др.

7 Катулл Гай Валерий (ок. 87 до н. э. — 54 до н. э.) — виднейший древнеримский поэт-лирик.

8 Гайдн Йозеф (1732–1809) — австрийский композитор. В 1791 г. уехал в Лондон, где работал и выступал в 1791–1792 и 1794–1795 гг.

9 Перэ Огюст (1874–1954) — французский архитектор, первым применивший железобетон как строительный материал для домов.

10 Гор — божество древнеегипетской мифологии, изображавшееся, как правило, с соколиной головой (бог-сокол, бог Солнца).

11 Гарпократ — в древней Греции и древнем Риме аналог египетского бога Гора, почитавшийся как бог молчания. Изображался в виде мальчика с пальцем, прижатым к губам.

12 Аврелий Августин (Блаженный Августин) (354–430) — один из выдающихся мыслителей и отцов католической церкви, причисленный к лику святых.

13 Тихоний Африканский (ок. 330—ок. 390) — латиноязычный богослов, основатель христианской экзегетики.

14 Массильон Жан-Батист (1663–1743) — знаменитый французский проповедник. Родившись в семье бедного нотариуса, возвысился благодаря блестящим способностям, читал свои проповеди перед королем Людовиком XIV, стал епископом и членом Французской академии.

15 Мазарини Джулио (1602–1661) — французский кардинал и политический деятель, собравший за время жизни великолепную коллекцию картин и библиотеку, которые завещал государству. Основал Академию изящных искусств.

16 Геракл, Адмет, Орфей, Тиресий, Улисс — мифологические герои Древней Греции. Дионис (Вакх) — греческий бог винограда и вина.

17 Лафайетт Мари-Мадлен Пьош де ла Вернь, графиня де (1643–1693) — французская писательница, дружившая с госпожой де Севинье (см. ниже), автор романа «Принцесса Клевская» и «Мемуаров о французском дворе».

18 Севинье Мари де Рабютен-Шанталь маркиза де (1626–1696) — автор «Писем» — хроники событий королевского двора, подруга г-жи де Ла Файетт.

19 Моум Жоффруа — герой романа Паскаля Киньяра «Терраса в Риме», художник и гравер.

20 Ланкло Анна (Нинон) де (1616–1706) — дама полусвета, любовница Великого Конде (см. ниже) и других знатных вельмож, просвещенная и образованная женщина, принимавшая у себя в доме г-жу де Ментенон (морганатическую жену Людовика XIV), г-жу де Ла Файетт, молодого Вольтера.

21 Альберт Великий (11937—1280) (Святой Альберт, Альберт Кельнский, Альберт фон Болылтедт) — философ, теолог, ученый. Признан Католической церковью Учителем Церкви.

22 Не совсем точная цитата из Второго соборного послания апостола Петра, гл. 3: «У Господа один день будет как тысяча лет, и тысяча лет как один день».

23 Беллерофонт (буквально: убийца Беллера) — в древнегреческой мифологии прозвище Гиппония, сына Главка и Эвримеды. Убив по неосторожности участника греческих игр Беллера, он бежал из родного города. Согласно Пиндару (см. комм. 25) и другим авторам, Беллерофонт, совершивший несколько подвигов, возжелал достичь Олимпа на коне Пегасе, подаренном ему богиней Афиной, но конь сбросил его; после падения он остался хромым и слепым и скитался до самой смерти, презираемый богами и людьми.

24 Кн. V, ст. 200, перевод Н.И. Гнедича.

25 Пиндар (558/518 до н. э. — 448/438 до н. э.) — один из самых значительных лирических поэтов древней Греции. Эпиникии — оды в честь победителей на общегреческих играх.

26 Святой Алексий — родился в IV в. в богатой и знатной римской семье, но, обратившись в христианство и решив посвятить себя богу, покинул родителей и невесту. Прожил всю жизнь, нищенствуя и скитаясь, затем вернулся в родной дом, где его не узнали и из милости пустили жить под лестницей. Когда отцу сообщили, что сын живет в его доме, он пошел к нему, но застал уже мертвым. В руке Алексия было зажато письмо, в котором он рассказывал свою историю. Это письмо поднесли к его губам, чтобы проверить, дышит ли он.

27 Спиноза Барух (1632–1667) — нидерландский философ, один из представителей философии Нового времени, рационалист.

28 Бион Уилфред Рупрехт (1897–1981) — британский психоаналитик, президент Британского психоаналитического общества.

29 Кляйн (Рейзес) Мелани (1882–1960) — английский психоаналитик австрийского происхождения, специализировалась в области детской психиатрии.

30 Барт Ролан (1915–1980) — французский философ-постструктуралист и семиотик.

31 «Хозяйка замка Вержи» — анонимная французская любовная повесть второй половины XIII в., по жанру являющаяся промежуточным явлением между рыцарским романом и лэ.

32 Бронте Эмили (1818–1848) — английская писательница и поэтесса, автор известного романа «Грозовой перевал».

33 Джадсон Уайткомб Леонард — американский изобретатель, придумавший застежку-молнию для больного друга, которому трудно было нагибаться. Эта застежка была очень сложной в обращении, и в 1912 г. ее усовершенствовал шведский инженер Гидеон Сундбек.

34 Здесь: экстаз — особое состояние, в котором теряются границы между внешним и внутренним. Инстаз — практика суриев. В отличие от экстаза, более систематическое, дисциплинированное состояние, сохраняющееся во внутреннем сознании.

35 Кудо («путь стрелы», синоним «пути самурая») — система духовного самосовершенствования у японских самураев. Уйдя в состояние «вне себя», стрелок из лука вступал в связь с небытием, из которого затем возвращался обратно в бытие.

36 Карамуэль (Хуан Карамуэль-и-Лобковиц) (1606–1682) — испанский богослов, математик, философ, логик, теоретик архитектуры. Полное латинское название его трактата о нравственной теологии, изданного во Франкфурте в 1652–1653 гг.: «Theologia moralis fundamentalis, praeterintentionalis, decalogica, sacramentalis, canonica, regularis, civilis, militaris».

37 Хайдеггер Мартин (1889–1976) — немецкий философ-экзистенциалист.

38 Фокион (398 до н. э. — 318 до н. э.) — афинский политический деятель, полководец, ученик Платона (см. комм. 4?).

39 Эпикур (342/341 до н. э. — 71/270 до н. э.) — древнегреческий философ, основоположник эпикуризма.

40 Лукреций Тит Кар (ок. 99 до н. э. — ок. 55 до н. э.) — римский поэт и философ-материалист.

41 Плиний-младший Гай Цецилий Секунд (ок. 61—113) — римский политический деятель, поэт и адвокат, автор сборника писем в десяти книгах.

42 Мартин де Аспиликуэта (т. н. Мартин-Наваррец) (1556–1644) — баск по происхождению, писатель, священник, выдающийся доминиканский юрист; изучал денежную систему и преподавал в Саламанкском университете.

43 Эпиктет (ок. 50—138) — греческий философ-стоик, раб в Риме, затем вольноотпущенник, основатель философской школы в Никополе.

44 Сатурналии — у древних римлян праздник в честь Сатурна (с именем которого связывалось зарождение земледелия), знаменующий собой зимнее солнцестояние, смерть старого года и рождение нового.

45 Винникотт Дональд Вульс (1896–1970) — английский психоаналитик, педиатр и детский психиатр.

46 Катон Марк Порций Младший (Утический) (95 до н. э. — 46 до н. э.) — древнеримский политический деятель.

47 «Федон или о душе» — один из диалогов Платона, целиком посвященный последнему дню и смерти Сократа. Платон (наст, имя — Аристокл, прозвище Платон означает «широкоплечий») (428/427 до н. э. — 348/347 до н. э.) — древнегреческий философ-идеалист, ученик Сократа. Сократ (469 до н. э.-399 до н. э.) — древнегреческий философ, приговоренный к смерти за «развращение молодежи и непочитание богов». По приговору суда покончил с собой в тюрьме, выпив яд.

48 «Теэтет, или О знании» — один из диалогов Платона.

49 У эпикурейцев воздержание считалось залогом наслаждения.

50 Шницлер Артур (1862–1931) — австрийский драматург и писатель.

51 Менефрон — мифологический аркадский герой, описанный в «Мифах» Гигина и «Метаморфозах» Овидия (см. комм. 5).

52 Лa Боэси Этьен де (1530–1563) — французский писатель, поэт и философ, автор трактата «Рассуждение о добровольном рабстве».

53 Невий Гней (между 274 до н. э. и 200 до н. э.) — древнеримский поэт.

54 Афинион (? — ум. 101 до н. э.) — один из вождей второго сицилийского восстания рабов (т. н. невольничьей войны) 104–101 г.г. до н. э.

55 Веррес Гай Лициний (114 до н. э. — 43 до н. э.) — римский всадник, наместник Сицилии.

56 Гай Гиерон — один из вождей сицилийского восстания рабов.

51 Камилл Марк Фурий (ок. 447 до н. э. — 365 до н. э.) — древнеримский государственный и военный деятель. Взял приступом этрусский город Вейи, который находился в осаде 10 лет, но был обвинен Луцием Апулеем в несправедливом дележе добычи и удалился в добровольное изгнание в город Ардея.

58 Варрон Марк Теренций (116 до н. э. — 27 до н. э.) — древнеримский писатель и ученый.

59 Боссюэ Жан Бенинь (1627–1704) — французский католический писатель, богослов.

6 °Сретенье Господне — христианский праздник, последний перед Великим постом, отмечаемый 15 февраля католиками, православными и лютеранами.

61 Цезарь Гай Юлий (100 до н. э.-44 до н. э.) — древнеримский политический деятель, полководец, писатель, пожизненный диктатор Рима. «Последним» словом Цезаря считается знаменитое восклицание «И ты, Брут!»

62 Марк Аврелий Антонин (121–180) — римский император из династии Антонинов.

63 Дарвин Чарльз Роберт (1809–1882) — английский натуралист и путешественник, автор теории эволюции.

64 Лукиан (т. н. Лукиан из Самосаты) (ок. 180 до н. э. — 120 до н. э.) — греческий писатель-сатирик. Nekyomancie (от греч. Nekys — труп и manteia — гадание) — способ прорицания, заключающийся в вызывании духов мертвых. То же, что некромантия.

65 Горький Максим (Пешков А.М.) (1868–1936) — русский писатель, прозаик, поэт и драматург. Здесь приводится точный текст отрывка из его статьи по русскому изданию (не совпадающий с французским вариантом): «Вчера я был в царстве теней. Как странно быть там, если бы вы знали. Там звуков нет, и нет красок. Там всё — земля, деревья, люди, вода, и воздух — окрашено в серый, однотонный цвет… Это не жизнь, а тень жизни, и это не движение, а беззвучная тень движения… Жутко смотреть на это движение теней, и только теней… Эта беззвучная серая жизнь в конце концов смущает и давит вас; кажется, что в ней есть какое-то предупреждение, полное неуловимого, но мрачного смысла…».

66 Луццо Пьетро — итальянский художник, описанный в книге Д. Вазари (см. ниже) «Жизнеописание наиболее знаменитых живописцев».

67 Вазари Джорджо (1511–1574) — итальянский живописец, архитектор, историк искусства.

68 Цицерон Марк Туллий (106 до н. э. — 43 до н. э.) — древнеримский политический деятель и философ, блестящий оратор, автор трактата «Тускуланские беседы» (по имени г. Тускул(ум)а, с которым связаны многие исторические события и мифы Рима).

69 (Святой) Павел — один из апостолов, не входивший в число двенадцати учеников Иисуса Христа и обратившийся в христианство только после встречи с воскресшим Иисусом Христом. «Послания» святого Павла стали одними из главных текстов Нового Завета.

70 Фома (т. н. Фома Неверующий) — один из учеников (апостолов) Иисуса Христа, который поверил в его воскрешение только после того, как Господь позволил ему «вложить палец в раны Его».

71 Целан (Анчель) Пауль (1920–1970) — еврейский немецкоязычный поэт и переводчик.

72 Окризия — в итальянской мифологии служанка из царского дома Тарквиниев. В результате «непорочного зачатия» родила сына, которого назвали Сервий Туллий. Однажды вокруг головы младенца Сервия вспыхнуло пламя, но царица Танаквиль, жена царя Тарквиния Древнего, запретила тушить огонь, объявив, что этот огонь предвещает ему великую судьбу. Пламя действительно не повредило ребенку, и впоследствии Сервий Туллий стал шестым царем Рима.

73 Лa Тур (Латур) Жорж Дюмениль де (1593–1642) — французский живописец, любивший изображать ночные сцены, освещенные пламенем свечи. Здесь имеется в виду его картина «Святой Иосиф-плотник».

74 Помпей Гней (Помпей Великий) (106 до н. э. — 48 до н. э.) — древнеримский государственный деятель и полководец. Потерпел поражение от Цезаря в битве при Фарсале и бежал в Египет, где его убили по приказу царя Птолемея (см. комм.7!), боявшегося ссориться с Цезарем.

75 Птолемей XII Дионис (80 до н. э. — 58 до н. э.) — царь Египта.

76 Эней — в древнегреческой мифологии герой Троянской войны, сын Анхиза и богини Афродиты, вынесший отца на плечах из горящей Трои. По совету Кумской сивиллы спустился в царство мертвых, где тень Анхиза предсказала ему, что он станет повелителем Римской державы.

77 Медея — дочь колхидского царя Ээка, волшебница и жрица. Влюбившись в предводителя аргонавтов Ясона, помогла ему добыть золотое руно и бежала вместе с ним. Когда Ясон покинул ее, чтобы жениться на коринфской принцессе Креусе, убила двух своих сыновей от Ясона, чтобы отомстить ему.

78 Тертуллиан Квинт Сентимий Флоренс (ок. 160 — после 220) — христианский теолог и писатель из Карфагена, автор трактата «О душе».

79 Аристотель (384 до н. э.-322 до н. э.) — великий древнегреческий философ, первым создавший философскую систему, в которой отдельные науки получили освещение с точки зрения философии.

80 Зюссмайер Франц Ксавер (1766–1803) — австрийский композитор, ученик Моцарта.

81 Филодем (после 110 до н. э. — ок. 40 до н. э.) — философ-эпикуреец и поэт, жил в г. Геркулануме.

82 Квинт Гораций Флакк (65 до н. э. — 8 до н. э.) — древнеримский поэт «золотого века» римской литературы.

83 Август Октавиан (63 до н. э. — 14 н. э.) — римский император.

84 Кафка Франц (1883–1924) — австрийский писатель. Поллак Оскар — пианист, друг Кафки.

85 Дюшан Марсель (1887–1968) — французский художник, крупнейший представитель дадаизма и сюрреализма.

86 Бельфорский лев — монументальный памятник, длиной 22 м, высотой 11 м, символ французского города Бельфор, выдержавшего осаду неприятельских войск во время Франко-прусской войны 1870—71 гг. Скульптор Ф.А. Бартольди (1834–1904).

87 Strangelets (англ.) — так в физике называют гипотетические объекты, состоящие из странной материи, которая рассматривается в космологии как кандидат на роль «темной материи». По-русски — «страпельки» (термин введен С. Поповым).

88 Александр III Великий (Александр Македонский) (356 до н. э. — 323 до н. э.) — великий полководец и завоеватель, создавший огромную державу на большой части территории Азии и южной Европы.

89 Тамуз — египетский кормчий, которому боги приказали возвестить людям смерть великого бога Пана. Этот миф есть у Плутарха (см. комм. 90) («Об упадке оракулов»), его же пересказывает Ф. Рабле в 4-й книге романа «Гаргантюа и Пантагрюэль».

90 Плутарх (ок. 45—ок. 127) — греческий писатель, автор «Сравнительных жизнеописаний».

91 Феодор-Атеист — древнегреческий философ, последователь Аристиппа из Кирены, ученика Сократа.

92 Янг-Чу — китайский философ-гедонист эпохи Воюющих царств, последователь школы таоизма. Биография неизвестна.

93 Ван-Чун (27—104) — китайский философ-энциклопедист династии Хань, один из первых пропагандистов атеизма и материализма.

94 Ле Бра Габриэль (1891–1970) — французский социолог, профессор социологии религии в Сорбонне.

95 Рембо Артюр (1854–1891) — французский поэт из когорты т. н. «проклятых поэтов».

96 Жантийе И. (7—1595) — французский юрист, протестант, автор трактата «Анти-Макьявелли», направленного против тирании.

97 Стивенсон Роберт Льюис (1850–1894) — шотландский писатель и поэт, представитель неоромантизма.

98 Пирифой — древнегреческий герой, могучий царь мифического народа лапифов.

99 Эвгемер (т. н. Эвгемер из Мессены) (340 до н. э. — 260 до н. э.) — древнегреческий философ, известный своим учением о том, что боги — это выдающиеся люди глубокой древности, которых обожествил народ.

100 Франклин Бенджамен (1706–1790) — американский политический деятель, ученый, дипломат, один из лидеров войны за независимость США.

101 Жан Поль (псевдоним Иоганна Пауля Фридриха Рихтера) (1763–1825) — немецкий писатель, в чьем творчестве просветительские идеи сочетались с сентиментализмом. Роман «Зибенкэз» (о влиянии нищеты на человеческую натуру) публиковался в 1796–1797 гг.

102 Кине Эдгар (1803–1875) — французский историк, непримиримый противник клерикализма.

103 Гейне Христиан Иоганн Генрих (1797–1856) — немецкий поэт, публицист и критик.

104 Кант Эммануил (1724–1804) — немецкий философ, родоначальник немецкой классической философии.

105 Штирнер Макс (Иоганн Каспар Шмидт) (1806–1856) — немецкий философ, теоретик анархизма.

106 Ницше Фридрих Вильгельм (1844–1900) — немецкий философ, ставивший под сомнение основополагающие принципы морали, религии, культуры, общественно-политических отношений.

107 Лютер Мартин (1483–1546) — христианский богослов, инициатор Реформации, переводчик Библии на немецкий язык.

108 Мишель Луиза (1830–1905) — французская революционерка, учительница, писательница, поэтесса. Как участница Парижской коммуны (1871) была предана военному суду (где выступила с речью в защиту атеизма и индивидуальной свободы) и сослана в Каледонию. Исповедовала идеи анархизма, была последовательницей Бакунина и Кропоткина.

109 Сент-Эвремон Шарль де (1614–1703) — французский писатель, историк, критик.

110 Туллий Сервий — легендарный шестой царь Рима (с 578 до н. э. по 535 до н. э.) (см. комм.72). Анкус — легендарный четвертый царь Рима (640 до н. э. — 616 до н. э.). Орфей — в древнегреческой мифологии певец и музыкант, спустившийся в Ад за своей умершей женой Эвридикой (которую не смог вывести оттуда, т. к. она, обернувшись назад, нарушила запрет богов).

111 Ювенал Децим Юний (ок. 60—ок. 127) — римский поэт-сатирик.

112 Генриэтта Английская (1644–1670) — жена принца Филиппа Орлеанского, младшего брата короля Людовика XIV. Умерла от чахотки.

113 Эке(р) Жером — современный французский фотограф и режиссер-документалист.

114 Иокаста — в древнегреческой мифологии царица Фив, жена царя Лая, мать Эдипа, которому было предсказано, что он убьет отца и женится на родной матери. Оба предсказания сбылись. Узнав о том, что Эдип, за которого она вышла замуж вторым браком, ее сын, Иокаста повесилась.

115 Пенфей — в древнегреческой мифологии фиванский царь, который пытался запретить женщинам города, в том числе и своей матери, чествовать бога Диониса (Вакха), за что они в вакхическом неистовстве растерзали его.

116 Великий Конде (Людовик II Бурбонский, сын Генриха II, принц крови) — знаменитый полководец, генералиссимус Франции.

117 Беттельхейм Бруно (1903–1990) — американский психоаналитик.

118 Дюрас (Донадье) Маргерит (1914–1996) — французская писательница, сценарист, режиссер, актриса. Маргерит Дюрас относят к создателям Нового романа.

119 Генрих IV (Генрих Наваррский, Генрих Великий) (1553–1610) — первый французский король из династии Бурбонов (1589–1610).

120 Зингер Исаак Башевис (1904–1991) — американский еврейский писатель.

121 Армида и Рено — герои поэмы Т. Тассо (см. комм. 12-) «Освобожденный Иерусалим», опер Люлли, Глюка, Россини. Армида — волшебница, влюбленная в рыцаря-крестоносца Рено, завлекает его в свой замок, но он в конце концов покидает ее.

122 Ариосто Лудовико (1474–1533) — известный итальянский поэт и драматург эпохи Возрождения.

123 Тассо Торквато (1544–1595) — один из крупнейших поэтов XVI в., автор знаменитой поэмы «Освобожденный Иерусалим» (см. комм. 121).

124 Люлли Джамбаттиста (Жан Батист) (1632–1687) — французский композитор итальянского происхождения, автор оперы «Армида» (1686).

125 Известна история о попугае, принадлежавшем Флоберу (а не Пушкину).

126 Далила — филистимлянка, в которую влюбился израильский богатырь Самсон. Он признался ей, что сила его заключена в волосах, и едва он заснул, филистимляне отрезали ему волосы, выкололи глаза и взяли в плен. Однако позже волосы у Самсона отросли, сила вернулась к нему, и, когда филистимляне привели его в храм, «чтобы он потешил их», он обрушил на своих врагов потолок здания и погиб вместе с ними (Библия, Книга судей израилевых, 16).

127 Брод Макс (1884–1968) — австрийский писатель, философ, публицист, журналист.

128 Мюллер Касилия — сестра героя романа Киньяра «Салон в Вюртемберге».

129 Брантом Пьер Бурдейль де (1540–1614) — французский писатель, хронист последних королей династии Валуа, автор книги «Галантные дамы».

130 Пу-Сунлин (1640–1715) — китайский новеллист, писавший под псевдонимом Ляо-Чжай.

131 Лю-И (р. 1957) — китайский художник, ныне проживающий в Канаде.

132 Фрейд Зигмунд Шломо (Соломон) (1856–1939) — австрийский психиатр, основатель психоанализа.