ГЛАВА ПЕРВАЯ
(листы 482, л. с. — 484, о. с. [53] парижского переиздания сборника Фр. Жюре, Орриан, 1604 г.)
I. Ближайшие дела в VI календы с. г. [54]
Пойти в храм Нумы.
Занавеси для носилок.
II. Вещи, редко встречающиеся
Среди вещей, редко встречающихся, назову я тщательно выверенную книгу.
Человека, способного пренебречь взглядами других людей.
Пинцет для волос, который хорошо выщипывает волосы.
Оконные ставни, не пропускающие дневной свет.
III. Прогулка по острову
Я видела, как проплывают по Тибру баржи, груженные овсом, амфорами, зерном, фруктами. Солнечные лучи пронизывали воду. Краски ее были изысканно красивы, особенно зеленые и голубые блики. Голые ребятишки плескались у берега в кажущемся безмолвии, мы находились слишком далеко, чтобы слышать их голоса, а ветер дул с юга. Неподалеку, на берегу прудика, в тростниках, мальчонка лет пяти, загоревший дочерна, сидя на корточках и выпятив розовый задик, удил на лягушку рыбу. Прикрыв ручонкой стыд, он повелительным взглядом и жестом приказал нам удалиться.
IV. Ближайшие дела
В храм Мира, поклониться праху Тита.
Чаша, приписываемая Мию.
Тибуртинская дорога.
Вино с виноградников Сетии.
V. Роды Ликорис
Ликорис родила ребенка, который спустя несколько часов умер. Я вместе со Спатале и Нигриной помогала Ликорис разрешиться от бремени. Не люблю родильные покои, где умер младенец. Ликорис велела подать нам сирийского вина. Но и вино не помогло мне избавиться от печали, и она мучила меня до самого обеда; за столом я ела устриц и белые грибы.
VI. Вещь, о которой надлежит помнить
Круглый стол из цитронного дерева у Главка.
VII. Разные виды женщин
Женщины, которые все находят изумительным, потрясающим, невероятным, — отвратительны.
Женщины, которые все находят мелким, банальным, глупым, никчемным, безвкусным, — отвратительны.
VIII. Ближайшие дела
К колоссу Домициана, восседающего на коне.
Просторный плащ с застежкой у шеи.
Партия стволов каменного дуба.
Персики, привитые на абрикосовые деревья.
Мул по цене мальчика-раба.
IX. Кв. Альцимий
Когда-то Квинт любил меня. Мы были молоды. Д. Авиций еще был жив. Альцимий пробирался ко мне тайком, через заднюю дверь, нас ждала целая ночь. На заре он с видимой неохотою вставал, принимался искать свою тунику, говорил, что ему больно расставаться со мной. Он не спешил затягивать шнурки своих сандалий. Наклонялся ко мне, целовал мое лицо и лоно. Я открывала глаза. И с тоской говорила ему: «Уже светает. Поспеши!» Он вздыхал. Его вздох казался мне скорбным эхом реки, протекающей через Эреб, царство мертвых. Он выпрямлялся и продолжал сидеть на ложе. Завязывал шнурок. Потом, вновь наклонившись, шепотом поверял мне на ухо новое зародившееся желание или доканчивал какой-нибудь рассказ, начатый ночью. К рассвету он совершал короткое омовение, ополаскивая водою рот и член, протирая глаза. Я на цыпочках следовала за ним к дверям. С минуту мы стояли, прислонившись к створкам и глядя друг на друга. Он говорил о том, как ему тяжело будет провести вдали от меня целый день. Жаловался, что даже краткая разлука для него непереносима. Мы четыре или пять раз повторяли час нашей следующей встречи. Я клала руку ему на плечо. Касалась губами его губ. Он переступал порог и тут же скрывался из виду. В полумраке я возвращалась к постели. Садилась. Вновь переживала сладость прошедшей ночи. Завидовала себе самой. Сидела, опершись локтями на колени и чувствуя себя влажной, пахучей, всклокоченной. Я была счастлива, но проливала слезы под крик петухов и звон ведер на дворе. Мне приятна была эта смутная тоска, это изнеможение, эти смешанные запахи и это подобие глубокой, всепроникающей печали, не всегда отличимой от сердечной боли и рожденной самым полным утолением желаний.
X. Кормилицы
Антулла прогоняет свою кормилицу, ибо у той больше нет молока.
Ликорис прогоняет свою кормилицу, ибо у нее больше нет ребенка.
XI. Эпиграмма Плекузы на Сп. Поссидия Барку
Ликорис говорит, что сорок зим назад Спурий был очень красив. Плекуза сочиняет следующую эпиграмму:
XII. Ближайшие дела в VIII иды с. г. [57]
Уезжаю в Аргилет.
Я попросила Спатале сходить за зеркалом. Потом долго гляделась в него. И громко, во весь голос, обратилась к себе самой со словами:
— Ты, милая моя, похожа на статую Тарквиния Древнего, которую пахарь в один прекрасный день откопал на своем пшеничном поле.
И я отправилась к столу, где поела сладкой молодой свинины с вареным виноградом и выпила два сетье массикского вина.
XIV. Вещи, внушающие стыд
Это когда я вхожу в спальню моего мужа, в западном крыле дворца, и вижу его стоящим на четвереньках на ложе, в окружении юных рабов с воском, холодной водой, полотенцами и притираниями, при раскаленной жаровне (в самом разгаре лета!), и мальчик-умаститель выщипывает ему волоски на ягодицах и лобке, обходя мошонку.
ГЛАВА ВТОРАЯ
(листы 485, л. с. — 490, л. с.)
XV. Подросток, опершийся плечом на колонну
Юные подростки, что познают первое томление.
Юные подростки, что познают первые минуты опустошенности, когда жажда жизни уходит из пространства тела, как океан ежедневно уходит к западу, медленно обнажая песчаные долы, усеянные ракушками.
Юные подростки, что взращивают и лелеют в душе стремление убить себя из-за прочитанной греческой книги, обидного замечания педагога, лица женщины с улицы Субуры. Вот они стоят. Опираются плечом о колонну. Их окутывает легкий запах не то молока, не то семени. Глаза устремлены в пустоту. Волосы щекочут шею. Легкий сквознячок из комплувия временами вздымает им прядь. И по спине пробегает дрожь.
XVI. Кошки и канарейки
У меня есть пара короткошерстых кошек с желтыми ошейничками и канарейки, которых я держу на ленточках — ярко-голубых, как египетские эмали.
XVII. Моя собачка
Муола, маленькая собачка, родившаяся под ложем Публия, спит, опрокинувшись на спину. Она дышит тише, чем младенец с остатками материнского молока на губах. Ночью я ощущаю нежное касание ее лапки на своем плече — это она просит, чтобы ее вывели.
XVIII. Вещь, о которой надлежит помнить
Картина на дереве, изображающая трех Парок за прялкою.
XIX. К.Альцимий
На самые дерзкие, как, впрочем, и самые робкие, просьбы Альцимия, в усладах любви, которые дарили мне его члены, его голос, его взгляд, я спешила ответить «да», еще не дослушав. Я соглашалась на все без тени колебаний.
XX. Ночной голод
И те ночи, когда нам приходилось заниматься любовью менее трех раз, мы называли голодными ночами.
XXI. Вещи, которые даруют чувство покоя
Я люблю скрип повозок на улицах Рима.
Теплые ванны, когда их принимаешь на террасе, в мягких закатных лучах солнца.
Глубокий сон мужчины, познавшего наслаждение.
Тюфяки, набитые травою с берегов Нила.
Звезды — в тот час, когда их постепенно стирает заря.
И терпеть не могу старых людей или, по крайней мере, тех из них, что весь свой век живут со смертью за плечами.
XXII. Ближайшие дела
Улица Патрициев.
В Септы.
Крапчатая мурренская ваза.
XXIII. Ближайшие дела
Керамические чашки из сагунтской глины.
XXIV. Ближайшие дела
Жертвоприношение вороны.
Двадцать локтевых подушек.
Восемь занавесей для двухколесных экипажей.
XXV. Ненавистный запах
Ненавижу запах, идущий от пурпура.
XXVI. Дворец Сп. Поссидия Барки на Яникульском холме
На склоне Яникульского холма, на обширном, во много арпанов, участке (приданом моей матери), возвели, по приказу Спурия, маленькую виллу. С южной стороны на склон широкими террасами поднимается большой парк; его деревья недоступны сырым утренним туманам. Со стороны портика виден Рим; можно даже разглядеть окрестности Альбалонги и Тускула, древние Фидены, Рубры, священную рощу Анны Перенны. Ясно различаются фигурки торговцев, цвета их платья и повозок на Фламиниевой и Соляной дорогах. Только вот не слышно ничего — ни скрипа окованных железом колес, ни голосов возниц, ни песен лодочников. Зато видны баржи, идущие вниз по Тибру. И все эти существа и предметы выглядят столь же далекими и немыми, какими покажутся несколько часов спустя звезды на небе, если поднять голову.
XXVII. Ненавистные запахи
Я насчитала шесть ненавистных мне запахов. Первый — тот, что издает тростник в пересохшем болоте.
Второй — запах молока, которое младенец срыгнул на тунику матери.
Третий — идущий из гнезда гадюки.
Четвертый — от козла, покрывающего козу.
Пятый — тот, что свойствен очень дряхлым старикам или старухам, прими они хоть семь ванн подряд.
Шестой — от пряжи, дважды погруженной в лохань с пурпуровой краской.
XXVIII. Еще ненавистный запах
Он сжимает в ладонях мою голову. И от ладоней его исходит запах Транстибра.
XXIX. Другие ненавистные запахи
Вонь серных источников.
И запах притирания, замешенного на сусле сабинского вина.
XXX. Пьяные речи Сп. Поссидия Барки
Спурий напился и стал, заикаясь, припоминать Габбу, которую любил сорок зим назад. Габба уже тридцать лет как мертва. Это случилось еще до моего знакомства с Аконией Фабией Паулиной, в тот год, когда Веттий Агорий Претекстат был префектом Города, а Флавий Афраний Сиагрий — консулом. Мужчина, восхваляющий женщину, которую некогда любил и которая ныне лежит в могиле, становится неприятен до отвращения. Испытываешь ревность к телу, давно истлевшему в земле, к мысли, давно поглощенной небытием. И чувствуешь себя глупой и несправедливой.
XXXI. Мешочки золота и тростниковые перья
Двадцать четыре мешочка золота.
Двести сорок семь квадрантов.
Тростник с Тахо, для перьев.
XXXII. Открытие
Мне не нравится заниматься любовью во время первой сиесты.
XXXIII. Беседа о мужском желании
Из ноздрей Тронко, пса Спатале, вечно свисают две тонкие сопельки.
— У мужчин имеется нечто похожее, и от этого у них зудит на кончике, — сказала со смехом Ликорис.
— Мне думается, сами они называют это желанием, — сухо заметила Марцелла.
— Подобное определение более чем любопытно, — мрачно откликнулась Плекуза.
— Явления самого общего порядка редко бывают самыми убедительными, — меланхолично провозгласил Савфей.
— Например, смерть, — медленно сказала Ликорис.
— Например, римская латынь, — с трудом выговорил Спурий.
— Например, пупок, — вставил К. Басс, — по крайней мере, то, что эта впадинка может рассказать о человеке.
— Например, мужчины, включая императора, который теперь в Милане, — отважно заявила Плекуза.
— Например, пара ушей, — ответила Марцелла.
— Из этого списка я исключаю поглощение пищи, — сказала Ликорис.
И я кивнула, соглашаясь со словами Ликорис.
А вот мнение М. Поллиона: «Улитки, когда им нужна жидкость, а небеса скупятся на нее, не отправляются на форум, не заползают во чрево супруг консулов, но стараются прожить влагою собственных тел».
XXXIV. Другие рассуждения по поводу мужского желания
Плекуза красится чрезмерно ярко и густо.
— Лицо, что ты кажешь нам, не спит с тобой ночью, — говорит ей Кай.
— Лицо, что скрывают мужчины, спит у них между ног, — парирует Плекуза.
XXXV. Ближайшие дела
Мул.
Волк.
Пестрые нумидийские куры.
Фазаны из Колхиды.
XXXVI. Ближайшие дела
Мальва от запора.
Салат-латук.
XXXVII. Теологическая дискуссия
— Боги покинули нас со времен Юлиана, — говорит К. Басс.
— Бог покинул нас со времен Августа, — говорит М. Поллион.
— Боги покинули нас со времен Нумы, — говорит Т. Соссибиан.
— Бог покинул нас с самого начала, — говорит П. Савфей.
XXXVIII. Воспоминания о К. Альцимии
Я любила слушать легкие всхрапывания Квинта и тот почти детский вздох, с которым он поворачивался во сне.
XXXIX. Страшные шумы
Ребенком я боялась грохота кузнечного молота, бьющего по раскаленной бронзе на наковальне.
И рева публики в амфитеатре.
И раскатов грома, когда ему не предшествовала молния.
И чавканья отца за едой.
И визга свиней, выставленных на продажу посреди рыночной площади.
XL. Грабеж
Грабители обокрали дом Плекузы, разбив при этом мраморные статуи Скопаса.
XLI. Воспоминания о К. Альцимии
Квинт был необыкновенно молчалив. Мне вспоминается ритмичное, почти музыкальное позвякивание железных прутьев, которыми он осторожно ворошил уголья в жаровне — перед тем, как лечь в постель, и после того, как мы любили друг друга. Если он и открывал рот, то лишь затем, чтобы попросить кувшин воды и полотенце — ополоснуть лицо или член, а то еще выпрашивал кусочек лепешки, словно маленький ребенок, до того как прозвонит вечерний колокол.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
(листы 490, о. с. — 495, л. с.)
XLII. Дождь над храмом Юпитера
Мелкий дождичек осыпает бронзовую позолоченную чешую кровли храма Юпитера Капитолийского.
XLIII. Римская весна
Весна изгнала нас со склонов Яникульского холма. Сорок повозок и сто десять человек тащатся по дорогам.
XLIV. Другие размышления о римской весне
Весна оживила все краски и придала особую четкость звукам. На вилле вычистили и отмыли южное крыло. Украсили комнаты. Приготовили покои для Публия Савфея, который проведет здесь все лето. Потом рабы, служанки и садовники занялись помещениями в западной части дома, где живу я. Маляры перекрасили стены, слуги развесили новые драпировки. Оконные петли теперь не скрипят. Керамисты искусно обновили мозаику полов. Запах в доме буквально перевернул мне душу, но я так и не смогла определить, с какими воспоминаниями он связан. У меня слегка сжало грудь. Не то же ли самое с мальчиком-рабом в возрасте шести урожаев — вот он стоит, перегнувшись через каменный бортик колодца, и с трудом вытаскивает на цепи полное ведро, пока еще не видя его в холодной узкой темноте. Его слабенькие голые ручки едва удерживают тяжкий груз, эхо от сырых тесаных камней сообщает неестественную звонкость скрипу цепи и выплескам воды, что, взлетев над краем ведра, спустя миг тишины шумно плюхается вниз, в свою подземную обитель; но то скрытое, что вытягивают, выманивают на свет божий, никак не обретет знакомой формы.
XLV. Вазы
Коринфские вазы.
Две финикийские вазы.
XLVI. Тяжкая ночь
Я возненавидела эту ночь. За ужином я выпила чересчур много цекубского и объелась желтыми горлицами. В четвертый раз я проснулась от того, что Спурий начал храпеть, а потом блевать, как последний пьяница. Вещи, к которым давно привык, не становятся от этого более привлекательными. Я растолкала ногой мальчиков-рабов. И пошла спать во вторую экседру. Тут меня стал донимать комар, он летал вокруг моей головы, садился то на плечи, то на нос, зудел, исчезал, снова появлялся, щекотал ухо, касался щеки. Едва он улетел, как вдали заскрипели возки. Я опять растолкала ногой мальчиков-рабов. И пошла спать обратно, к Поссидию. Утром я встала измученная, злая, почти в таком же настроении, в каком Аниция Проба возвращается из церкви, где она ела своего бога.
XLVII. Остроты К.Басса и П. Савфея
Тиберий Соссибиан погружается в воду большого бассейна.
— Неприятно думать, что он мочит там свой зад, — говорит Публий.
— А я упрекаю его не в том, что он мочит там свой зад, — отвечает К. Басс, — но в том, что под конец он открывает там рот.
Публий добавляет:
— Когда Тиберий Соссибиан говорит, он оскверняет бесконечность воздуха и смущает покой богов. Стоит ему пошевелить губами, как лазурь небес, на которой вырисовываются их лица, сразу меркнет.
XLVIII. Предзнаменования
Вороны, которым не меньше ста двадцати лет, дважды пролетели над садами и закаркали, пролетая над ними.
XLIX. 11 мая 400 года
Вчера Сп. Поссидий бегал босиком по всему дворцу, барабаня в бронзовую вазу. Он разбрасывал черные бобы и семижды заклинал Ларов. «Лары, не возвращайтесь! — кричал он. — Лары, не возвращайтесь! Лары, не возвращайтесь!» Вдруг Спурий пошатнулся и упал. Его без сознания унесли в спальню. Теперь Спатале врачует его.
L. Не забыть
Свиные соски, начиненные рубленым мясом.
Две ложки снега в фалернское вино.
Фиговое желе Лабуллы.
LI. Предзнаменования
Ужасные предзнаменования открылись нам во внутренностях жертвенных животных.
LII. Ближайшие дела
Дверь с двойной аркой, выходящая на Аппиеву дорогу.
Вилла в Неаполе и та, что на острове Meгарис.
LIII. Ближайшие дела
В рощи Помпея.
Кутеж у Марцеллы.
LIV. Рассказ Ликорис
Ликорис рассказала мне это еще до моего знакомства с Публием. Папианилла умерла в тот год, когда Ноний Аттик Максим был префектом претория, в ноны месяца Очищения. П. Савфей Минор силился подражать адептам Портика, но слезы невольно текли у него по щекам. Он силился шутить, изрекать, как обычно, парадоксы, но лицо его было постоянно залито слезами. Однажды, когда он направлялся в сенат, ему встретилась на пути Аниция Проба. Завидев его, она приказала остановить носилки, выразила ему положенные соболезнования и заверила в своем неизменном благорасположении. Но Публий, окруженный ликторами, стоял в своей сенаторской тоге, с непокрытой головой под жарким солнцем, выпрямившись, прижав опущенные руки к телу, точно статуя времен сабинских королей, и продолжал плакать. Аниция Проба сказала Публию, что пора уже, наверное, подумать о боге и о том, что ждет нас после смерти; она добавила, что не худо бы ему обратиться к ее окровавленному, привязанному к кресту богу. П. Савфей поднял на нее глаза и промолвил:
— Как же мне думать о боге, о бессмертии души, когда у меня нет даже сил подумать о том, чтобы осушить струящиеся по лицу слезы?!
LV. Ближайшие дела п.н. [69]
Еду в Карены.
LVI. О К.Альцимии
Квинт кричал:
— Увы! Мы не сможем слить наши тела во мраке бесконечности!
Я проснулась. Живот мой покрывала испарина. Я вновь была на свидании в Рострах, ожидая запропавшего Силига, нос к носу с циклопической статуей Марсия.
LVII. Радости зари
Я люблю утреннюю зарю, люблю смотреть как ее сполохи побеждают ночных призраков.
Как мало-помалу вырисовываются в предрассветной хмари крыши и деревья парка.
Запах ушедшей ночи, пота и любовных утех, которые припоминаешь одну за другою, по мере того как избавляешься от него. Чем больше одежда и косметика скрывают тело, тем благопристойнее оно выглядит.
Люблю прохладную воду, освежающую глаза и грудь.
LVIII. Литания Cп. Поссидия Барки
Я приказываю поставить складное этрусское кресло с ковровым сиденьем у изголовья Спурия. Велю принести туда же кубок вина с виноградников Сетии. Спурий, печальный, с остекленевшим взглядом и дрожащими руками, лепечет, заикаясь:
— Было такое время, когда я еще не родился, и было время, когда ты еще не родилась. Может быть, скоро настанет время, когда меня больше не будет, а ты останешься жить, или, наоборот, я выживу, а ты уйдешь в мир иной. Это будут, несомненно, самые грустные времена. А затем настанет время, когда мы исчезнем оба и никогда уж более не появимся на этом свете.
Пока он говорил, Спатале наливала масла в лампы. А я гладила пальцем его трясущуюся руку.
LIХ. He забыть
Слабительный отвар мальвы.
LX. Воспоминание о Байях [71]
Я ела корюшку и неаполитанские груши, и внезапно мне вспомнились Байи.
Южный ветер и сладкий аромат фруктов в сахарном сиропе.
Красная луна.
По утрам моя прабабка в окружении служанок совершала прогулку по весеннему саду. Говорить при этом запрещалось. Легкая светлая дымка окутывала нежные ростки.
Однажды прабабушка остановилась и нарушила молчание. «Взгляните!» — промолвила она, указав на что-то в траве, — никак не вспомню, на что именно. Сейчас, когда я напрягаю память, мне кажется, она увидела в высокой траве, слева от меня, ночного паучка, ткущего свою паутину. Вокруг, в розоватом утреннем воздухе, дрожали и переливались блестящие капли росы.
— Лягушата спешат по домам, — рассмеявшись, громко сказала прабабушка. — Новый день наступает.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
(листы 495, о. с. — 499, о. с.)
LXI. Нищенка Луциана
Луциан встретил старуху в желтой кургузой тоге, клянчившую милостыню у южных ворот парка, впустил ее в дом и накормил. Старуха попросила о встрече со мной. Поскольку Луциан счел нищенку болтливой и занятной, он привел ее ко мне в час раздачи еды беднякам. В своих грязных лохмотьях она походила на тухлый яичный желток. Куцый подол не скрывал кривых коленей и оплывших ляжек. А морщинистое лицо и плоский нос с широкими сопливыми ноздрями придавали ей сходство со старой жабой. Я спросила, сколько ей лет. Когда она отвечала, я увидела у нее во рту всего пару черных гнилых зубов. Но зато голос старухи звучал поразительно мягко и музыкально, и изъяснялась она богатым, изысканным языком. Ей было сорок зим, она только что вернулась из Палестины. Подошли служанки; мы начали расспрашивать ее о судьбе знакомых нам беженцев. Старуха сказала, что хочет вина. Я приказала нацедить для нее сетье вина из Байев. «Знаком ли тебе Квинт Альцимий?» — спросила она, взглянув на меня в упор. Я смутилась. «Я ублажала его и так и эдак целых три жатвы, а ты потчуешь меня вином из Байев! — вскричала она. — Вели-ка подать мне массикского!» Я приказала выполнить ее требование. Она принялась взахлеб перечислять имена умерших в изгнании. Взяв ее за руку, я предложила прогуляться по саду, чтобы побеседовать с глазу на глаз. Она согласилась. Оказалось, она любила Квинта в те годы, когда Флавий Афраний Сиагрий был префектом Города и коллегой Антония. Нищенка премерзко воняла. Задрав тогу, она обнажила ноги доверху, почесала живот и шумно помочилась. Она уже слегка захмелела. Мы подошли к пруду. Утки тихо скользили по переливчатым бликам утренней зари. Старуха уселась на каменную скамью и заговорила, громко шлепая себя по расплывшимся ляжкам:
— Мое имя — Лалаге Асдига. Море подмывает берега и выгрызает в них бухты. Это сейчас у меня рот и задница, как у свиньи. А прежде я была красива. Время — это бог воды, бог скал, что рушатся в море, бог песка, что утекает меж пальцев. Оно разъедает, оно увлекает нас в бездну смерти. Фрукты, выложенные на продажу, к концу дня теряют свежесть; вот и на меня кончился спрос. Я любила Квинта, и до сих пор временами, во снах, мое лоно горит прежним желанием к нему.
Голос ее был удивительно нежен, а выговор чист. Встав со скамьи, она взяла меня за руку. Мы вернулись во дворец. «Я полировала члены твоим возлюбленным, а ты суешь мне оливки!» — завопила она, едва мы переступили порог и оказались перед служанками. Я велела приготовить для нее корзину самых изысканных мясных яств и сладких печений. Когда она удалилась, я приказала Луциану отправить ей вслед мальчиков-рабов: пускай отхлещут ее кнутом, да покрепче, чтобы неповадно было еще раз притащиться сюда.
LXII. Шерстяная крашеная повязка П. Савфея Минора
Я вижу на повороте буксовой аллеи повязку из голубой египетской шерсти. Это головная повязка П. Савфея. Публий направляется в мою сторону. Потом я различаю черты его лица. Потом слышу его голос. Публий восхваляет Агория Претекстата.
LXIII. Вещи и существа, которым ничто не страшно
Среди таковых назову я статуи богов.
Уток и селезней, плавающих в искусственном пруду, в тот миг, когда они приближаются к небольшому водопаду.
Супруга, изменяющего жене, который, небрежно бросив ей пару лживых слов, внезапно покидает столовую, словно вспомнил о каком-то важном деле.
Плащ козопаса.
LXIV. Памятка
Мы решили остаться за городом и не ехать в Рим до 1 октября.
LXV. Памятка
Сардониксы.
Яшма.
Пряжки.
Чаша, приписываемая Ментору.
LXVI. Памятка
Галльская накидка ниже ягодиц.
Зубы цвета смолы.
Толченая венецианская глина.
LXVII. У Марцеллы
Я трижды занималась любовью у Марцеллы.
LXVIII. Мешочки золота
Двадцать четыре мешочка золота.
LXIX. Ближайшие дела
Сурепка.
Сусло лалетанского вина.
LXX. Остроты Спатале, П. Савфея Минора и Афера
Вот как Спатале обозвала П. Савфея:
— Плешивый старый плут!
Встретившись с Публием, я первым делом пересказала ему это словцо моей служанки. На что Публий ответил:
— Я полирую себе макушку, желая уподобить ее медному зеркальцу, дабы в ней отражался по утрам Аполлон на своей золотой колеснице.
И, обернувшись к юному рабу Аферу, он спросил:
— Ну-ка скажи, сможет ли удержаться пыль на макушке старого плешивца?
Афер быстро нашелся с ответом, он изрек:
— Густая шевелюра всех плешивцев, живущих на свете, — приют для мерзких вшей.
LXXI. Скверные голоса
Невия вдруг заговорила слабеньким, неуверенным, срывающимся голоском, точь-в-точь как человек, которого долго одолевал кашель. Прислушаешься к такому голосу, и кажется, будто это хрупкое живое существо, охваченное головокружением на вершине скалы, — вот-вот сорвется! В подобных голосах мне чудится зов смерти. Вот уже шесть месяцев, как голос Спурия походит на голос Невии. Эти голоса неожиданно обнаруживают перед нами печальную истину: головы наши подвешены на тонких шерстяных нитях, привязанных к ушам, и руки наши подвешены на тонких шерстяных нитях, и голос наш также держится на тоненькой шерстяной ниточке.
LXXII. Памятка
Откормленные сурки.
LXXIII. Вещи, оставшиеся от прошлого
Мы с Публием Савфеем вздумали перечислить оставшиеся от прошлого вещи, которые нам по-прежнему дороги.
Лоскут желтой ткани — того желтого цвета, что дают только листья ромашки.
Две таблички Квинта Альцимия, где и трех слов не наберется.
Двуколка в сарае.
Детская юла, некогда голубая, а нынче выцветшая, почти белая.
Ногти и волосы Папианиллы.
Публий сказал:
— Единственные вещи из прошлого, достойные воспоминаний, — это ночи, когда сияет полная луна, да сухая земля, не боящаяся ничьих следов.
ГЛАВА ПЯТАЯ
(листы 500, л. с. — 505, о. с.)
LXXIV. Воспоминание о К.Альцимии
На Квиринале Квинт тихонько стучал четыре раза в ставень. Я распахивала ставни. В тумане одежда его пропитывалась сыростью. Он сжимал меня в объятиях, а я со смехом просила его сперва скинуть дорожный плащ . Волосы у него были растрепаны, на прядях, словно на листьях папоротника, дрожали капли влаги. Он просил полотенце. У меня в комнате не было жаровни. Я раздевала и растирала его. Пальцы его рук и ног всегда были холодны, как снег. Прижавшись ко мне, он шептал на ухо какую-нибудь непристойность, и это возбуждало и веселило меня.
LXXV. Памятка
Слабительный отвар мальвы.
Чан для ванной комнаты.
LXXVI. He забыть
В термы Тита.
LXXVII. Описание зимы
Я люблю ее бодрящий холод, не оскверняемый дождями или хмарью; звонкий стук шагов в аллеях парка.
Белое кружево инея на кровлях и мраморных статуях.
Белое кружево инея на прическах служанок. Резкие краски зимы.
Облачка пара, поднимающиеся изо ртов детей, животных, мужчин, мальчиков-рабов, посланных колоть лед.
Люблю глядеть, как рдеет древесный уголь в жаровнях и людские тела тянутся к ним, ища тепла, — самые разные части тел, смотря по тому, что именно хочет согреть человек, как именно привык греться.
LXXVIII. Катар
Жестокий катар, от которого безумно болит левая половина головы. Кашель, лишающий сна. Публий Савфей навещает меня. Я дышу прерывисто и трудно.
— У тебя в сердце пепел и зола прошлого, — говорит он мне. — То, что мы пережили, никогда не сгорает дотла. И эта малая толика пепла препятствует дыханию.
LXXIX. Сентенция П. Савфея Минора
П. Савфей пришел, как обычно, в своей голубой шерстяной повязке. Поверх нее он надел желтую шапочку. Я по-прежнему кашляла. Спатале вносила отвары, горячее вино; Марулла наливала масла в лампы. Небо приняло цвет чернил — такие извергает напуганная каракатица. У меня начался ужасный приступ кашля. Да и Публий тоже покашливал. Я припомнила болезнь Спурия. И заговорила о смерти.
— Тебе нечего бояться, — успокоил меня Публий. — Это я стану первой куклой. Как и все мужчины, которых судьба бросает на арену смерти.
LXXX. Памятка
В апреле она отправится по Тибру в Порт.
LXXXI. Запомнить
Старые подметки, сгнившие в грязи.
LXXXII. Признаки счастья
Вот каковы признаки счастья: унаследованное богатство.
Точный язык и чистый, без акцента, выговор.
Парк, богатый растениями и тенистыми деревьями, обширный и холмистый.
Крепкое, здоровое тело.
Друзья, не схожие меж собою, говорливые, любящие изысканное чтение, и, наряду с ними, невзыскательные, чуть грубоватые гости.
Лицо человека, глаза которого, наподобие восточного зеркала, отражают все движения души.
Сон, длящийся пять часов, лишь бы его не прерывали.
Общество мужчины, который любит наслаждение, иными словами, ритуал наслаждения.
Сдержанный испуг в месте, куда наведалась смерть.
Купание.
Игра на лире.
LXXXIII. Старая острота Сп. Поссидия Барки
Десять урожаев тому назад Спурий частенько говаривал: «У Публия такой тощий зад, что его без труда можно втиснуть в зад Мария».
LXXXIV. Счастье
Вот счастье: бродить в окрестностях улицы Субуры.
Одиннадцатый час и дружеская болтовня, в то время как закрываются лавки.
Получение Вителлианских табличек.
Хмель перед сном.
LXXXV. Памятка
Мятный настой от кашля.
Смягчающий отвар мальвы.
Сассинские сыры.
LXXXVI. Словцо П. Савфея Минора
Публий отпустил словцо по поводу трусости М. Поллиона:
— Он на четвереньках пьет воду из собачьей миски.
LXXXVII. Запах Назики
Назика приходит ко мне с визитом. Назика по советам Мелании, прошла обряд крещения получив христианское имя Паулина. Я вдруг говорю ей:
— От тебя идет невыносимый запах. Покажись Сотодесу!
Но Паулина утверждает, что тело девственницы должно подвергаться нескромной, а иногда и бесстыдной церемонии очищения не более одного раза в неделю. «Плоть есть скверна!» — объявляет Паулина. Я со смехом отвечаю, что на нее достаточно только взглянуть, чтобы согласиться с этим утверждением. Я не решаюсь расспросить ее подробнее об этой пагубной мании, которая так плохо согласуется с юным непорочным телом, предназначенным богам, а ныне покрытым коростой грязи. И отчего Паулина перед тем, как сесть, делает такой жест, будто смахивает пыль со скамьи, на которую хочет опуститься? Уж скорее ей следовало бы отряхнуть от пыли собственный зад.
LXXXVIII. Памятка
Смягчающий отвар от кашля.
Сассинский сыр.
LXXXIX. Болезнь Cп. Поссидия Барки
Я велела поставить складное кресло у изголовья Спурия. У него изо рта сочилась слюна. Я нагнулась к нему. Его запах напоминал вонь от тухлого цыпленка в надсиженном яйце. Сев в кресло, я положила руку на грудь моего супруга. Сказала, что от него несет, как от дохлого пса. Он ответил: это, мол, для того, чтобы вновь ощутить запах шерсти крошки Муолы. И добавил, что мне вовсе не обязательно принуждать себя, навещая его, — по крайней мере, в конце дня и так надолго. Я сказала:
— Я перестану приходить, когда ты начнешь вонять, как пукающий египетский гиппопотам.
Спурий учтиво посмеялся моей шутке. Позже Спатале приподняла его, а я взяла из рук Моммея тазик, который он поднес ко рту своего хозяина, и сунула ему палец в рот, чтобы помочь облегчиться рвотой. После первой стражи он задремал. Посидев возле него, я приказала вызвать Сотодеса, расспросила его, велела принести дневную мочу и блевотину мужа. Клад составил гороскоп больного.
Когда настала ночь и масляные лампы были уже наполнены и развешаны на стенах, Спатале, Флавиана, Марулла и я обтерли Спурию тело губкой, пропитанной смесью мирра, молока и фолиата. Вдруг Спурий, по какому-то необъяснимому капризу, заикаясь, потребовал удалить из спальни клиентов, слуг и рабов. Даже Флавиане пришлось покинуть комнату. Тогда только он успокоился. И долго что-то говорил мне, все более неразборчиво, словно лепечущий младенец. Я вникала не столько в смысл его слов, сколько в само звучание этого голоса, в котором оцепенение подступавшего сна незаметно смешивалось с убаюкивающей слабостью подступавшей смерти.
Спурий невнятно толковал о путешествиях, предстоявших нам будущим летом. Я вложила пальцы в его руку. Мне трудно было узнавать моего мужа в этом грузном, старом, потном теле — голом, розовом, безволосом, в складках жира. Я увидела, как это несообразно большое тело свертывается наподобие младенца в утробе матери, сосет пустышку страха и засыпает. Еще с минуту я глядела на него, погруженного в сон, дивясь тому, как этот человек, уже подавший левую руку Радаманту, а правую Эаку, почти ступивший в ладью Харона, так охотно и слепо верит в то, что настигшая его болезнь излечима и не опасна. За ужином я ела филе мурены, свиные соски, печеные ракушки, засахаренную белую свеклу и выпила два сетье густого, темного опимийского вина.
ХС. Болезнь Сп. Поссидия Барки
Человек, всю жизнь ревностно следивший за своим здоровьем, за своими фарфоровыми зубами, за старением, умиранием и кончиною своих друзей, этот человек отказывается видеть собственную смерть. Он упорно надеется на выздоровление. Он строит планы, которые, при состоянии его тела, звучат смехотворно, и все уши прожужжал мне ими, хотя уж я-то прекрасно знаю, насколько они эфемерны.
Человек, принимающий за отражение своего лука то, что на самом деле — тело ядовитой змеи.
XCI. Памятка
Корица и бальзам.
ХСII. Смерть Cп. Поссидия Барки
Он пробормотал имя — Габба. Затем произнес еще несколько неразборчивых слов. Пока Леит и Фило клали ему припарки на ноги, а Флавиана и Спатале готовили и наливали в стаканчик смягчающий отвар, он обратил ко мне лицо, глядя с немым вопросом, слегка подняв брови и слабо улыбаясь; испуганный, несчастный взор его постепенно затуманивался. Я прикрыла его руку своей ладонью. Мы делали все это молча, в полной тишине. Марулла подлила масла в лампы. Из горла Спурия вырвался слабый хрип. Все мы, не сговариваясь, один за другим замерли, глядя на него. Потом зарыдали и запричитали.
XCIII. Какие вещи пахнут приятно
Мирт.
Красный шафран из Корикоса.
Виноградник в цвету.
Растертая амбра.
Нард и мирро, смешанные с фолиатом.
XCIV. Не забыть
Хелидонский сок.
Восемь шариков афронита.
XCV. Памятка
Проценты к календам.
XCVI. Мешочки золота
Двадцать четыре мешочка золота.
XCVII. Об одном высказывании Сп. Поссидия Барки
После смерти Спурия я долго не могла собраться с мыслями. А нынче утром мне вспомнилось то, что он сказал еще до наступления агонии; эта фраза тогда взволновала меня:
— Загробной жизни нет; мы больше никогда не увидимся.
У нас обоих текли по щекам слезы. Мы сжимали друг другу руки.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
(листы 506, л. с. — 512, л. с.)
XCVIII. Детские игры
Маленькие дети играли с камешками, такими же красновато-коричневыми, как их крошечные ручонки.
XCIX. Детские игры
Однажды в Вейях, когда нам с Матринией было лет по десяти, мы забежали в хлев днем (солнце стояло в самом зените) и наткнулись там на Мания и Децима. Они спали на куче сухой соломы, в темном сарайчике за стойлами. Мы подошли ближе, давясь от разбиравшего нас смеха. Тьма, едкий запах скота, подстилок, мочи и навоза вызывали сердцебиение. Сквозь щели между неплотно прибитыми досками пробивались полоски света; они играли с тенями, и в этом зыбком прохладном полумраке виднелись огромные колеса повозок для сена, блестели на стенах узкие полумесяцы серпов. С пересохшими губами подкрались мы к толстоногому Манию и внезапно бросились на спящих. Полуденные отблески на холодных железных лезвиях и скользкой от пота коже, быстрые, исподволь, взгляды, золото разбросанных зерен и пыли, зароившейся в столбе света, испуганное квохтанье кур, возгласы, прорвавшийся наконец хохот, и среди всего этого мы успели разглядеть устроены тела Мания и Децима, откуда извергается у них жидкость. Это случилось еще до того, как им сбрили первые волосы. Коротенькая туника Мания оказалась разорванной. Вечером нас наказали. Я вспоминаю, как, поднимаясь с тела Децима, задела рукою его бедро и почувствовала на пальцах холодную липкую мокроту. Покраснев, я взглянула на Децима. Он тоже был весь пунцовый и смотрел на меня.
С. Подарки на праздник Каристий [84]
Праздник Каристий.
Шестеро детей моей дочери Флавианы и крошка Луций.
Семеро малышей моей дочери Ветустины.
Двое детей моего сына Кнея.
Двенадцать — моего сына Фабриция.
Четверо — моего сына Секста.
Восьмеро детей и двое внуков моей дочери Ауфидии.
И трое малышей моей дочери Плекузы.
CI. Плекуза, играющая кольцами
Моя дочь Плекуза раздражает меня: она непрерывно играет кольцами, что я подарила ей на Каристии.
СII. Не забыть
Неаполитанские груши.
Сушеный виноград.
Триповая ткань из края фалисков.
Пескари детей.
СIII. Мешочки золота
Двадцать четыре мешочка золота.
CIV. Сентенция П. Савфея Минора
Обратившись к Тиберию Соссибиану, Публий говорит:
— С тех пор как мир стал сущим, дом охвачен огнем. Но именно тот факт, что дом охвачен огнем, помогает миру быть столь светлым.
CV. Словцо Плекузы
Плекуза говорит о своем муже, что у него настолько же волосатый зад, насколько безволосая душа.
CVI. Ближайшие дела
Проценты к календам.
CVII. К. Басc выдвигает гипотезу о происхождении запахов
Кай объявляет, что будет говорить о запахах, и выдвигает гипотезу о происхождении вони:
— До нашего рождения мы являем собою трупы — останки из той прошлой жизни, о которой ничего не помним; мы словно плаваем в бездне неведомого океана.
И пока наши матери носят нас во чреве, мы, подобно утопленникам, набираем внутрь воздуха, раздуваемся и гнием, мало-помалу поднимаясь на поверхность этого океана.
Но вот внезапно, в миг рождения, какая-то буйная, безжалостная волна выбрасывает нас на сушу. Еще Тит Лукреций Кар говорил, что во всякий день нашей жизни мы непрерывно пристаем к побережью света.
Там-то, под жгучими лучами солнца, мы и начинаем пахнуть (смердеть, вонять), и мы начинаем кричать.
И лишь со смертью вновь погружаемся в безбурную, безмолвную и бездонную пучину бытия.
CVIII. Словцо Ликорис
Харин любит детей нежного возраста, пока у них на подбородках не вырастут волосы. Харин вожделеет к детям Ликорис. Ликорис говорит, что, когда он поднимает глаза на Сервия и Аула, у него губы сами собой складываются для поцелуя.
CIX. Памятка
Четыре куска батавского мыла.
Две сотни льняных фильтров для больших кувшинов.
Две сотни десертных ложечек.
Вавилонские вышивки.
СХ. Наставление дочери Флавиане
Отведя Флавиану в сторонку, я сказала ей: — Не советую тебе постоянно ублажать Никомаха языком. Он привыкнет к столь изысканному баловству, а ты однажды, когда тебя одолеет меланхолия, или мигрень, или боль в спине, испытаешь усталость и разочарование. Он же и вовсе позабудет, где у женщины то место, что назначено для мужей и не требует многих усилий. Тебе следует приучать его к продолжительности супружеских утех, а не к остроте, которой слишком трудно достигать ежедневно. Мягко, но непрерывно управлять наслаждениями мужчины — вот как должна поступать умная жена, дабы обуздать и подчинить себе супруга. А подчинив его себе, ты завладеешь его богатствами, его землями, его рабами, его дворцами и славою, пусть даже тебе не удастся проникнуть в его тайные мечты и помыслы. Управлять вожделением, дворцами и славою мужчины куда выгоднее, нежели его тайными мечтами и помыслами.
CXI. Ближайшие дела
Проценты к календам.
СХII. О детях младенческого возраста
Терпеть не могу нянчиться с младенцами, успокаивать их, тетешкать, отвлекать от жалобного плача, вытирать сопли и слюни — затем, что их кормилица наказана кнутом, или запропастилась куда-то, или умерла, и мне приходится самой играть с ними долгими часами.
CXIII. He забыть
Ваза Граттия.
CXIV. Не забыть
Рыба-ящерица.
Яйца, испеченные в золе.
Минутал.
Головка вареного сыра из квартала Велабр.
Сухое вино из Ватикана хуже, чем вино из Сполете.
CXV. Тарент смешит детей
Тарент спел песенку о том, как «Рем является в администрацию претория». Он препотешно тряс головой и раскачивался взад-вперед. Он был очень забавен; когда он переводил дыхание, его живот натягивал тунику, и из-под нее показывался обвисший член. Дети громко прыскали, Луций и его кузен Аул со смехом передразнивали его.
CXVI. Педантичность П. Савфея в отношении юного раба Плекузы
У Плекузы есть необычайно красивый молодой раб. По этому поводу Публий цитирует двустишие Филомуза Кзетеса:
CXVII. Словцо П. Савфея о кухнях
П. Савфей утверждает, будто на моих кухнях трудится целая деревня. Иногда я и сама подхожу к печам. Мне нравится орудовать широкими ножами, грубыми деревянными ложками. Я выбираю какой-нибудь тесак поострее и кромсаю мясо.
CXVIII. Мешочки золота
Двадцать четыре мешочка золота.
CXIX. Добрые советы П. Савфея
Отворяется дверь, входит Публий. Я говорю ему:
— Во-первых, я одинока. Во-вторых, я стара. И в-третьих, мне страшно.
— Все это лишено тени. Одиночество, старость, страх не отбрасывают наземь ни малейшей тени. Повторяй себе как можно чаще: у этого нет тени. Ничто из того, что кажется тебе главным в этом мире, не имеет тени.
Публий медленно усаживается. Поправляет шерстяную повязку на шее и лысой голове. Публий говорит с усилием:
— Чувства не существуют как таковые. Они суть эфемерные порождения слов. А мы должны пользоваться лишь теми словами, что обозначают предметы вещественные, отбрасывающие тень на эту землю, в свете, присущем этой земле.
СХХ. Глазная болезнь
У меня гноятся глаза. Левый набух и затвердел, как недозрелая оливка на ветке. Глазное яблоко раздуто, вот-вот лопнет, и временами из него сочится гной. Я с трудом могу писать на этих буксовых табличках, в холодном свете зари. Публий говорит:
— С солнца на нас сыплется что-то вроде невидимой пыли, полной атомов; ее невозможно стряхнуть с себя, она забирается в глаза и застывает там намертво — в ночь смерти.
И Публий добавляет:
— Эта пыль зовется прахом. Помолчав с минуту, он добавляет еще:
— Или же имя этой пыли — время.
Он делает еще одну паузу и снова добавляет
— А может быть, имя ей — земля.
Молчит еще немного и добавляет:
— Или же имя этой пыльной пыли — все-таки прах.
— Ты хочешь сказать, бог Орк?
— О, я уверен, что у этой пыли есть еще более запыленный смысл, нежели просто пыль, и я уверен, что существует куда более запыленный смысл, чем бог Орк.
И мы выпили вина.
CXXI. Признания П. Савфея Минора
Публий явился ко мне, опираясь на трость, в галльском плаще, с повязкой из египетской шерсти на голове. Публий — самый старинный мой друг. Неожиданно он признается, что кончина Спурия осчастливила его. И поверяет мне свои сокровенные мысли:
— Я очень любил Папианиллу. Да, это правда, я очень любил ее. А потом я стал находить красоту в листьях салата, в их цвете, в их свежести, в прихотливых формах кочанов, а главное, меня восхищало его свойство охлаждать желания. Затем я научился ценить книги с их запахом сухого лавра. Мне ужасно нравилось копаться в книгах. До сих пор у меня в ушах стоит шорох свитков. Вот вино не охлаждает желаний, но зато отличается другим свойством, которое я с каждым днем нахожу все более милосердным и полезным: оно усыпляет воспоминания.
Мой юный чтец больше не превозносит мои мужские достоинства. Вместо этого он открывает толстенный кодекс, и я, что на заре, что в сумерки, дремлю, а то и засыпаю под его чтение, не очень-то вникая в смысл, сквозь сон слух мой ловит лишь собственное причмокивание, умиляющее меня самого.
Долгое время вожделел я к Апронении, но так и не осмелился высказать ей свои чувства.
СХХII. Мешочки золота
Двадцать четыре мешочка золота.
СХХIII. Свойства воздуха
Мы собрались во дворце П. Савфея Минора, и темой нашей дискуссии стал воздух.
— Воздух уносит души почивших, — сказал Кай Басc.
— Умирая, люди возвращают природе малую толику позаимствованного у нее воздуха, — сказала Флавиана.
— Воздух служит для того, чтобы покачивать озаренные солнцем, цветущие ветви груши вон там, слева, поверх стены, — сказал Герулик.
— И для того, чтобы позволить нам болтать глупости, — сказала Ликорис.
— И дышать, — с широкой улыбкой сказал Т. Соссибиан.
— И дать нам возможность задыхаться, хрипеть и умирать, — заключил Публий Савфей.
CXXIV. He забыть
Пемза для папирусов.
CXXV. Женщина, вытирающая лужицы разлитого времени
Женщина, которая любит постукивание буксовых табличек. Женщина с буксовой табличкой. Женщина, гадающая на воске. Женщина, что затачивает лезвие кинжала. Женщина, скрывающая вялое, старческое лоно. Женщина, которая пользуется лоскутом истертого полотна. Женщина, вытирающая лужицы разлитого времени.
CXXVI. Мечты П. Савфея Минора
Вот какими мечтами поделился с нами Публий в пиршественном покое своего дворца.
Греться у огня, разведенного из щепок и сухой лозы.
Вытащить на берег рыбу, что бьется на конце волосяной лески, которую торопливо наматывают на палец.
Поставить на стол из неструганых досок прозрачный мед в красном глиняном горшке.
Услышать, как потрескивает в золе очага скорлупа испеченного яйца из его собственного курятника.
Мы рассмеялись. Мы хохотали до слез.
CXXVII. Печальный вечер
Небесный свод был безнадежно далек и черен. Я ощутила внезапную усталость; сердце, чудилось мне, вот-вот выскочит из груди. Я попробовала облегчиться рвотой. Мне хотелось кинуться вниз головой с высокой скалы. Или, на худой конец, упасть с земли в бездну небес. Я послала за сладким сирийским вином, и оно помогло мне извергнуть желчь. Потом осталась в одиночестве возле жаровни. Спатале зашла, чтобы налить масла в лампы; подойдя ко мне, она прижала мою голову к своему животу, но я попросила ее уйти. Вдруг я опустилась на колени. Вынула из жаровни погасший уголек и написала на мраморной доске букву «К». Поглядела на нее. И разрыдалась.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
(листы 512, о. с. — 518, л. с.)
CXXVIII. Воробушки
В щелях плетня, на раскидистом дереве и на ограде из сухих камней воробушки кормили своих птенцов.
Мне представилось зрелище: дворец в руинах. И суетливая беготня служанок, и няньки, кормящие младенцев с пальца.
CXXIX. Памятка
Флавиана ездила вчера в Кору.
Сегодня в Террацину.
Завтра в Форми.
CXXX. Памятка
Проценты к календам.
Сандалии.
CXXXI. He забыть
Отполировать ногти на пальцах ног.
СХХХII. Вещи длительные и вещи краткотечные
Среди вещей длительных назову я детство.
Кусты букса.
Ожидание внука Аула, который пошел к учителю грамматики и вот уже час как должен был вернуться.
Старость.
Морскую черепаху.
Смерть тех, кто ушел из этого мира.
Бессонницу.
Воронов.
Среди вещей краткотечных ты не отметила бессмертных богов и совершенные произведения искусства.
Из вещей краткотечных следует исключить любовь. Она принадлежит всему роду людскому, как мужской член или женские груди, что неотъемлемо с нею сочетаются, тем самым позволяя ей возрождаться вновь и вновь, хотя в них самих нет ничего истинно человеческого.
СХХХIII. Волнующие звуки
Среди звуков, волнующих душу, ты укажешь голос желанного тебе существа, донесшийся из-за изгороди, полога носилок, двери или парчовой драпировки.
Говор уроженцев Сетии. Таков был говор Латронии. Латрония родилась в Сетии. Она была очень молода, смешлива и необычайно хороша собой. Ее убили в год смерти Магнуса. Д. Авиций запретил подпускать меня к ее телу.
Стоит мне заслышать волнующий звук игральных костей в рожке, как лицо мое вспыхивает пурпуром, а сердце уподобляется бурдюку с вином, который пастух вынимает из ручья и жадно подносит к пересохшим губам.
CXXXIV. Монах, пришедший с Востока
Амния, монах, пришедший с Востока, красивый, как все выходцы из долины Инда, одетый по-королевски роскошно и окруженный многочисленной челядью, появился у ворот дворца П. Савфея на Целиевом холме. Фронтон, управляющий, провел его во второй таблиний, пригласил сесть и подождать хозяина. Сам же поспешил сообщить о госте Публию, который тем временем слушал, как Ол и Кальпетан состязаются в игре на лире. Там же, с ним вместе, находились Кай Басc и Тиберий Соссибиан. Услышав новость, Публий вскакивает на ноги, во внезапном приступе гнева плюет наземь, срывает со лба свою голубую шерстяную повязку и приказывает немедленно вышвырнуть Амнию прочь из дворца, за ворота, а коли упрется, то и закидать камнями. Кай спрашивает Публия, отчего он столь грубо нарушает закон гостеприимства. Публий вновь натягивает свою голубую шерстяную повязку на лоб и отвечает:
— Идея, что мир всего лишь видимость, сама по себе видимость.
CXXXV. Еще одна сентенция П. Савфея Минора о богах
Выпив вина, Публий отозвался о богах и людях в пределах нашей вселенной следующим образом:
— Отсутствие богов добавляет вселенной блеска и величия. Люди же умаляют это величие (или иначе: люди умаляют вселенную, приписывая ей некое величие).
CXXXVI. Признания П. Савфея Минора
Публий говорит, что сон упорно бежит от него прочь. Он встает с постели. Бродит по дому голый, зевая в полудреме. Приоткрывает ставни. Иногда он садится и грезит о том, что спит. Он улыбается и грезит о том, что окончательно впадает в беспамятство.
CXXXVII. Словцо П. Савфея Минора
П. Савфей взглянул на детишек Ауфидии и Флавианы, бегавших по саду, который пропалывали садовники и расцвечивала всеми своими красками весна. И Публий сказал так:
— Дети отличаются грацией молодых бельчат.
CXXXVIII. Памятка
Проценты к календам.
Тридцать шесть мешочков золота.
Хрустальные кубки с резьбой по мотивам вышивок.
Восемь циатей.
Портшез.
CXXXIX. Зубы Спатале
Спатале подносит ко рту сливу. Слива явно кислая. Ибо Спатале кривится, и тогда сразу видно, что во рту у нее нет ни одного зуба.
CXL. Памятка
Лаврентийский кабан.
CXLI. He забыть
Никогда больше в рот не брать сабинского вина.
СХLII. Сентенция П. Савфея Минора
Публий утверждает, что не существует ни страдания, ни веселья, ни разочарования, ни надежды:
— Во имя чего нужно жаловаться и страдать? Чего мы ждем от вселенной, когда объявляем себя несчастными? И что думаем о ней, когда нам чудится, будто мы поймали счастье или сжимаем в объятиях тело, сулящее счастье? Рождение, солнце, достоинства фигуры, гражданское общество, воздух, смерть — все это ровным счетом ничего не определяет.
CXLIII. Словцо Т. Соссибиана
Тиберий Соссибиан подобрал жирные складки своего брюха и объявил:
— После каждой удачной мысли я нанизываю на себя моего Афера.
CXLIV. Судьба человеческая
Т. Соссибиан со своим юным рабом Афером, П. Савфей, М. Поллион и К. Басс беседовали о судьбах империи и успехах религиозных партий. М. Поллион обращается к Публию с вопросом: каковы будут грядущие времена и что ждет наших потомков? Публий отвечает так:
— Во-первых, все естественные функции тела, которые уподобляют людей другим животным. Во-вторых, два-три занятия, которые отличают нас от других животных, а именно одевание, раздевание, какие-никакие разговоры. И наконец, времяпрепровождение по воле случая и уход из этого мира. Таков будет удел всех, кому суждено жить в грядущих веках.
CXLV. Памятка
Проценты к календам.
CXLVI. П. Савфей Минор и Лициний Сура
Публий, в своей шерстяной повязке, с острыми коленями и высохшими икрами, воздев, как всегда, руки, звучно и низко произносит фразы на древнеримском языке, с тщанием и чистотою книги Лициния Суры. Кажется, будто этот человек пылко призывает нас к бунту; на самом же деле он просто-напросто читает вслух книгу Лициния Суры.
CXLVII. Свидание в Рострах
День, когда я должна была встретиться с Квинтом и Силигом на форуме, возле Ростральных трибун, у статуи Марсия. Силиг где-то задержался. Внезапно Квинт сплюнул наземь и объявил:
— Знаешь, что тебе требуется? Первое — паста для выведения волос на теле, второе — два фарфоровых зуба, третье — толченая венецианская глина и четвертое — молодость.
— Убирайся к дьяволу! — крикнула я. — Убирайся отсюда! Убирайся!
У меня был разъяренный вид супруги Приама. Долгие часы просидела я в полном оцепенении; признаться откровенно, мне чудился ужасный лик Горгоны. Да, я долгие часы видела перед собою Горгону; потом наконец разразилась рыданиями.
CXLVIII. Памятка
К портикам Европы.
Мегалезии.
Цереалии.
CXLIX. Сон
На исходе ночи мне привиделся такой сон.
Я держу в руках голову Помпея в мясном желе. Вокруг страшная жара. Я нахожусь в каком-то поле и бегу по нему, со страхом ожидая, что голова Помпея вот-вот растает. Тщетно отыскиваю я хижину или дерево, чтобы укрыться в тени. Но вот наконец передо мною дуб с пышной кроной. Я бросаюсь к нему со всех ног. Увы, сколько я ни ищу, у его подножия нет и намека на тень. Продолжение сна запутанно и неясно. Я вдруг вижу сверху, с виадука, Публия Савфея; он стоит внизу, под аркой, тело его почему-то обнажено; это мощное, скользкое от масел тело гимнаста, с выбритым лобком и толстым красным, хотя и обвисшим, пенисом. Я простираю руки к этому мускулистому телу. Я бегу вниз, спотыкаясь о каменья, расшвыривая их ногами, и наконец достигаю дна ущелья. Огибаю монументальную опору виадука, но по мере моего приближения к Публию его тело медленно поворачивается ко мне спиной, а ягодицы, увеличиваясь в размерах, становятся поистине колоссальными. Меня отделяет от этих атлетических ягодиц водяной поток; я гляжу на свои руки — они пусты и покрыты растаявшим жиром. Я безумно пугаюсь: наверное, во время спуска я уронила голову Помпея. Я шарю в кустах и во мху, покрывающем камни речного ложа. Приподнимаю эти черные мокрые камни, но нахожу под ними лишь белых жирных червей, а еще — лицо моей матери, необычайно разгневанное. Мой тоскливый испуг растет и заполняет всю душу. С трудом откидываю я последний камень, тяжеленный и круглый, как жернов. Пальцы мои скользят по его сырому боку. Согнувшись в три погибели, я из последних сил поднимаю его. Странно: под ним оказывается хилый молодой вяз, и у его подножия лежит П. Савфей. Деревце слабенькое, тщедушное, зато тень, которую оно отбрасывает, удивительно прохладна, глубока, просто великолепна. П. Савфей покидает древесную сень, двигаясь очень осторожно и почтительно. У него утомленный вид, под глазами темнеют круги, морщины на бледном лице кажутся глубже обычного. Он медленно перешагивает через широченную тень малютки вяза; по ноге его стекает какая-то белесая жидкость. Обернувшись к тени дерева, он держит перед нею длинную, но непонятную речь, до смешного тщательно выговаривая слова. Затем, обратив ко мне лицо с блестящими глазами, он медленно идет в мою сторону и подходит почти вплотную. Но в тот миг, когда его нос вот-вот должен был коснуться моего, я вдруг обнаружила, что это вовсе не Публий Савфей, и мне стало невыносимо стыдно: как же это я могла так обмануться! Тоска измучила меня вконец; мне никак не удавалось распознать черты этого лица, которое тем не менее я наверняка хорошо знала. Потом мужчина быстро отступил назад. Молодой вяз, знакомый незнакомец, круговая тень, солнце — вся эта сцена вмиг отодвинулась куда-то очень далеко, став совсем крошечной, не больше моего пальца. Малюсенький человечек отдал церемонный поклон дереву, благодаря его за гостеприимную тень.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
(листы 518, о. с. — 524, л. с.)
CL. Кальпетан настраивает свою лиру и поет
Служанки расставляют складные кресла круг жаровни. Мрак заливает небеса. Горячие отвары источают сладкий запах меда и прянь аромат вина. Кальпетан входит вместе с нами настраивает лиру и заводит песни салиев и арвальских братьев. Мы молча слушаем его, разглядывая пальцы своих ног.
CLI. Памятка
В Септах — столик из цитронного дерева.
Гидравлический орган.
Две пестротканые тоги.
Четыре фунта слоновой кости за восемьсот тысяч сестерциев.
CLII. Мешочки золота
Двадцать четыре мешочка золота.
СLIII. Памятка
Таблички.
Зеленый лаконийский мрамор с прожилками.
CLIV. Грусть Спатале
Спатале нагревает кубок с фалернским, а сама то всхлипывает, то плачет в голос, не в силах выговорить имя Марка.
CLV. Признаки старости
Спатале перестала выщипывать себе в промежности.
CLVI. Отверстия в теле
Мне кажется, все девять отверстий в моем теле зияют понапрасну, без всякой пользы. Несомненно, им становится ясно, что открывались они в пустоту. Мои девять отверстий начинают приобщаться к безмолвию смерти.
CLVII. План отъезда на Сицилию
Я предлагаю Публию сопровождать меня на Сицилию, на виллу, откупленную некогда Спурием у Аниции Пробы.
Там, опечаленные разрухой, мы сможем по вечерам созерцать с террас, продолжающих Альбинскую рощу, дым пожаров за проливом, смешанный с серым маревом сумерек.
Публий пожимает плечами. И мягко вопрошает:
— Где истинная разруха?
CLVIII. Вещи, способные развлечь при скуке
В число вещей, что развлекают при скуке, включу я вино.
И злые сплетни о друзьях или родне.
Игру в кости.
Фрукты.
Купание.
Созерцание своего отражения в черном вифинийском мраморе.
Предвкушение квесторских подарков.
Развернутый свиток книги.
Игру на лире.
И еще одно: спуститься в кухню и поесть вволю.
CLIX. Вещи, которые умиляют
Среди того, что способно умилить, не указала ты возбужденного ребенка, переполненного радостью жизни и распевающего во все горло.
Старческую немощь.
Мальчика, который ради любопытства убивает своего дрозда или щенка, окровавив при этом руки. Он мучит кошку. Он тычет игрушечным бронзовым копьецом в рыже-белую ласку.
Совсем юных влюбленных, скованных стыдливостью, когда они остаются наедине, или поверженных в смущенное молчание при нашем внезапном появлении.
Краешек голубого шарфа, что вырвался из носилок и развевается там, вдали, в самом конце аллеи.
Пререкания дряхлых стариков.
Любимого человека, который вдруг, ни с того ни с сего, разражается рыданиями, хотя он не выпил ни капли, и умиляют не столько его слезы, сколько дрожащие губы.
CLX. Сентенции Ликорис
Я обсуждала с Ликорис свои планы отъезда на Сицилию. Ликорис присоединилась к мнению Публия.
— Гнездо дикого лебедя плавает по воде, — сказала с гримаской Ликорис.
— Так же, как и гнездо водяной курочки, — сердито отозвался Публий.
— Так же, как и гнездо хохлатой гагары, — подхватила Ликорис.
Мы выпили немного густого пряного вина. Мы ели филе мурены и африканские гранаты.
CLXI. Мешочки золота в XVII календы с. г.
Шесть раз по пять мешочков золота в XVII календы с. г.
CLXII. He забыть
Смешать немного меда из Гиблы с небольшой толикой гиметского.
CLXIII. У изголовья П. Савфея Минора
Я отправилась на Целиев холм. Прошла по дворцу, черному от народа (настоящий муравейник!), в парадную спальню П. Савфея и села к его изголовью. Он уже не носил свою повязку из египетской шерсти. Лежал с обнаженной лысой головой, кутаясь в хламиду цвета шафрана. Рядом, на маленьком мраморном столике, лежали роскошно изданные непристойные книги, среди них «Сибарис» и «Муссетий». Я вспомнила времена, когда мы шепотом, на ухо друг другу, перебирали победы Юлиана. В комнате пахло так, словно здесь разбился горшок с нечистотами. Мне хотелось одного: поскорее сесть в свою двуколку и вернуться на склон Яникульского холма, где ветер вольно треплет волосы людей и листву на деревьях в парке.
Публия сотрясала дрожь. Его иссохшее тело было теперь не больше, чем тело мальчика в возрасте десяти зим, а кожа сделалась совсем прозрачной. Вздумай кто-нибудь поупражнять мозги, он мог бы пересчитать кости Публия. Сперва ему никак не удавалось заговорить, волнение душило его. Он молча глядел на меня, словно человек, охваченный смертельной тоской, или солдат-наемник в бою, в тот миг, когда бог Пан явился ему, повергнув в безумие и ужас. Но он пытался сделать вид, будто ничего страшного не происходит. Ему хотелось острить, как прежде. Он даже слегка пококетничал. Сравнил себя с тысячелетней мраморной плитою, которую мало-помалу раскалывает прорастающее фиговое деревце. Но говорил он невнятно, и голос его утратил былой бархатный тембр. Однако постепенно к нему возвращалась прежняя манера легкой светской беседы. Он вспомнил умерших друзей, наши почтенные годы и болезни; посетовал на бессонницу и, точно малый ребенок, пожаловался на неотвязную лихорадку, бросавшую его то в жар, то в холод. Потом он приказал подать немного опимийского вина со снегом, которое показалось мне превосходным. Я пыталась утешить его. Он шумно дышал, роняя слюну на грудь. Наступил вечер. Мне представился темный, сырой, заросший мхом грот с фрески Диавла.
Двое старых друзей, чьи тела так и не соединила близость. Два старых говорящих мешка с нечистотами, из сморщенной пятнистой кожи, занятые беседой, словно Эгерия и Нума в темной глубине грота.
CLXIV. Памятка
В Септы Плача Гелиады.
Храм Сераписа.
Два алебастровых флакона у Косма.
CLXV. Предзнаменование
Я навестила Публия. М. Поллион и Т. Соссибиан в сопровождении юного Афера как раз покидали дворец. Шел снег. Я поцеловала Афера. Публий лежал с закрытыми глазами. Он шумно дышал во сне, на верхней его губе выступила обильная испарина. Я недвижно сидела рядом с моим другом, вслушиваясь в его дыхание, и вдруг мне почудилось пение, слова и ритм песни. Я вспомнила даже ее название — «Журавли огласили курлыканьем звонким долину Стримона». И вновь услышала я, как поет эту песню юная и такая красивая Латрония. Каким ярким румянцем пламенели ее щеки! Как весело блестели большие глаза!
CLXVI. Сентенция П. Савфея о смерти
Марк Поллион пересказал мне эту сентенцию Публия. Публий, Марк, Герулик, Тиберий и Афер беседовали о богах древних римлян, о боге греческих философов и о бессмертии души. Вдруг Публий заявил:
— В детстве мне довелось увидеть Бога. У него были черты моей матери. Я готов поклясться, что человек, узревший Бога, навсегда расстается с желанием обрести бессмертие.
CLXVII. Памятка
Проценты к календам.
CLXIX. Смерть П. Савфея Минора
Спатале входит в комнату и, разорвав на себе тунику, объявляет, что нынешней ночью скончался П. Савфей. Эта новость нисколько не взволновала меня. Как-то в разговоре о нашей ушедшей юности Публий сравнил ее со старой амфорой, потерявшей этикетку. Вот я и представила себе такую старую амфору. Потом представила, что горлышко этой амфоры обмотано повязкой из египетской шерсти. И поделилась этим сравнением со Спатале. Она мрачно глянула на меня и что-то презрительно буркнула, словно я вымолвила непристойность.
CLXX. Ближайшие дела
Два петушиных боя нынче вечером.
CLXXI. Ближайшие дела
Три петушиных боя нынче вечером.
CLXXII. Ближайшие дела
Четыре петушиных боя нынче вечером.
CLXXIII. Мешочки золота
Двадцать четыре мешочка золота.
CLXXIV. Воспоминание о П. Савфее Миноре
Публий неизменно все в жизни возводил к Туллу Гостилию.
CLXXV. Не забыть
Одна сетийская фига.
CLXXVI. He забыть
Лещ и сорока.
CLXXVII. Кормилица из племени вандалов, принадлежавшая к клану хасдингов
Старая кормилица Плекузы из племени вандалов рассказала нам, что принадлежит к клану хасдингов. И вот нынешней ночью мне снится такой сон.
Младенец в тщетном ожидании молока теребит коричневый сосок, пронзительно кричит и тычет кулачком в иссохшую материнскую грудь.
CLXXVIII. Целиев холм
Ржавчина разъедает шлем Гектора. Вот уж несколько тысячелетий. Что же от него осталось? Почти незаметный зеленый травяной бугорок под стенами Трои.
CLXIX. Памятка
В полдень немного сетийского вина в хрустальном стаканчике.
CLXXX. Воспоминание о Сп. Поссидии Барке
Пиршество у Марцеллы, где Спурий, пьяный до безобразия, возгласил, заикаясь:
— Мы же не животные!
Все хохотали до слез.
CLXXXI. Прогулка на Виминальском холме [108]
Публий любил плакучие ивы на Виминале.
CLXXXII. Прогулка в парке на Яникульском холме
Когда гуляешь по парку на Яникульском холме и малыш в возрасте трех зим вдруг сунет невзначай свои пальчики в твою руку, испещренную темными «цветами смерти», сердце вдруг начинает биться живее, на впалых, обвисших старческих щеках вспыхивает румянец — если можно назвать румянцем этот слабый намек на розовый цвет, — и вот ты, воображавшая, будто знала счастье и насладилась всеми, какие есть в жизни, утехами и радостями, вынуждена смиренно признать, что нами правит иная мудрость, затрагивающая самые потаенные струны в глубине души.
CLXXXIII. Юные девушки при свете лампы
Юные девушки сбились тесной кучкой в уголке атрия; их свежие, наивные, робкие и лукавые, веселые личики обращены к лампе. Смеясь, они глядят на нее из темноты. Свет лампы играет огоньками во всех этих глазах, отражается на всех этих гладких щечках и скользит золотыми бликами по всем этим простертым к ней хрупким девичьим пальцам.