Шеридан лежал в своей каюте со стаканом шерри в руке и старался свыкнуться с новыми для него ощущениями сытости, тепла и уюта. Кроме того, он пытался придумать какой-нибудь предлог для того, чтобы иметь возможность провести сегодня ночь в каюте Олимпии или пригласить ее на ночь к себе. Может быть, ему стоит притвориться, будто у него открылась старая рана, которую якобы может залечить только его дорогая сестра, обладающая особым даром выхаживать больных?

Шеридан усмехнулся, представив, что сейчас чувствуют двадцать два офицера и две сотни матросов «Терьера», имея на борту столь очаровательную девушку.

«Мечтать не вредно, мои золотые», — подумал он, не испытывая ни малейших угрызений совести.

Однако, несмотря на всю свою внешнюю браваду, Шеридан в разлуке с Олимпией чувствовал себя несчастным и потерянным. Ему было явно не по себе, Ему казалось, что такая привычная для него обстановка фрегата грозила навсегда лишить его душу мира и покоя, отобрав у него Олимпию. Шеридану очень хотелось, чтобы она была сейчас здесь, рядом с ним. Ему хотелось просто прижать ее к себе и не выпускать из рук.

За столом она пыталась подыграть в трудную минуту. Шеридан с удовольствием расцеловал бы ее за это. Олимпия не стала перечить ему, опровергать его слова, а напротив, постаралась выручить, когда он совсем запутался. Шеридану становилось нехорошо при мысли о том, каким нелепым он, по-видимому, казался Олимпии. Он терпеть не мог, когда его называли рабом, он просто не выносил этого, и все же он вел себя за столом в присутствии всех офицеров самым неподобающим образом.

Шеридана мучили дурные предчувствия. Он был недоволен собой и окружающим его миром, и его вновь по ночам начали терзать кошмары.

Шеридан решил приставить к Олимпии Мустафу — от греха подальше, поскольку юный пылкий Фицхью мог в любой момент потерять голову. Сейчас опасность была не столь велика, поскольку судно лишь недавно покинуло гавань Буэнос-Айреса. Однако через несколько месяцев плавания страсти могут стать неуправляемыми. Благородным, чистосердечным ублюдкам, подобным этому Фицхью, нельзя доверять. Они ведут себя до поры до времени вполне прилично и сдержанно и вдруг в тот момент, когда ты меньше всего этого ожидаешь, превращаются в одержимых безумцев.

Пока Шеридан, лежа на койке, предавался своим невеселым мыслям, Мустафа, понуро сидя на полу, без умолку бормотал что-то себе под нос. Когда до слуха Шеридана стали доноситься отдельные членораздельно произнесенные фразы, он хмуро посмотрел на Мустафу. Тот сидел, опустив плечи, закрыв лицо руками, и без конца оправдывался на арабском языке.

— Прости меня, о мой господин! Я старался изо всех сил услужить тебе; я достал драгоценности принцессы из тайников на острове, куда ты спрятал их благодаря своей бесконечной мудрости и прозорливости; я во всем следовал твоим хитроумным распоряжениям; я хранил все эти сокровища, рискуя собственной жизнью. — Мустафа возвел глаза к потолку и протянул руки к своему хозяину. — Я привел тебе на помощь этот корабль, это великолепное судно, принадлежащее твоему султану Георгу; я следил за твоей возлюбленной, не спуская с нее глаз ни днем, ни ночью; я привел в замешательство твоих врагов…

— Ты бы лучше заткнулся! — резко оборвал его Шеридан, сказав эту фразу по-английски.

Мустафа пал ниц.

— О мой паша, — взмолился он, — высокочтимый и могущественный повелитель океанов. Излучающий милосердие…

— Замолчи. Тогда, может быть, я просто вырежу твой поганый язык и не стану сдирать с тебя заживо кожу.

— Поверь мне, я не собирался этого делать! — взвизгнул Мустафа, продолжая говорить на родном языке. — Все это произошло в минуты затмения, когда я думал, что навеки потерял тебя!

Шеридан резко сел и, дотянувшись до Мустафы, схватил его за руку.

— О сын свиньи, — зашипел он на него тоже по-арабски, — пусть Аллах проклянет твою жалкую плоть, пусть ты сдохнешь в одиночестве, забытым и оставленным всеми; пусть твой труп будет брошен мухам и сгниет, если ты хотя бы еще раз назовешь меня рабом!

В дверь тихо постучали. Шеридан не спускал глаз со слуги, и Мустафа пал ниц, закрыв лицо руками.

— Живо посмотри, кто это пришел! — распорядился Шеридан, доставая бутылку хереса.

Мустафа вскочил на ноги и бросился к двери. К удивлению Шеридана, на пороге стоял капитан Фицхью.

— Простите за беспокойство, — сказал молодой человек. — Я хотел бы переговорить с вами с глазу на глаз. Сначала я собирался отложить этот разговор, но… — Он замялся и вздохнул. — Вы не заняты сейчас?

— Я к вашим услугам.

Шеридан поставил стакан на столик и направился к двери, слегка пригибаясь, чтобы не задеть притолоку.

— Нет-нет… здесь нам будет вполне удобно, — поспешно остановил его Фицхью.

Шеридан взглянул на него с легким удивлением. По морским законам было не принято, чтобы капитан судна лично приходил за кем-нибудь, вызывая его к себе на разговор, — это считалось огромной честью. Еще более необычным было желание Фицхью вести разговор не в своей просторной капитанской каюте, а в каюте пассажира. Шеридан занимал маленькое помещение на нижней палубе рядом с каютой судового врача, где до него жил шестой помощник капитана вместе с судовым капелланом.

Мустафа, пользуясь удобным случаем, прокрался за спиной Фицхью к двери и убежал. Шеридан отступил на шаг, давая дорогу капитану, который уже переступил порог.

— Хотите выпить немного вашего великолепного хереса? — вежливо спросил Шеридан, беря бутылку.

— Да, я… мне бы это не помешало! — Фицхью покраснел, чувствуя себя неловко в тесном помещении.

Шеридан налил ему бокал вина и прислонился к стойке кровати, пытаясь потесниться и в то же время не желая садиться в присутствии Фицхью, который, хотя и был, в сущности, еще зеленым юнцом, являлся все же капитаном судна и их спасителем.

Быстро сообразив, какой сегодня день недели, Шеридан поднял свой стакан и произнес в соответствии с флотской традицией тост, провозглашаемый по вторникам.

— За победу в войне и быстрое продвижение по службе! — воскликнул Шеридан, а затем, не видя причин, по которым он мог бы отказать капитану в той или иной услуге, добавил: — Надеюсь, вы понимаете, что у меня просто не хватает слов для того, чтобы выразить вам свою благодарность. И поэтому вы обяжете меня, если обратитесь с какой-нибудь просьбой, которую я непременно постараюсь удовлетворить.

Фицхью смущенно отмахнулся и покачал головой:

— Все это сущие пустяки. Я просто не мог поступить иначе, зная, что мисс Дрейк… и вы, конечно… мои соотечественники, в беде и все такое… — Он снова залился румянцем и закусил губу. — И потом, я всего лишь чуть-чуть отклонился от курса, чтобы зайти сюда на острова.

— И все же я благодарю вас за помощь. Надеюсь, мы не будем для вас обузой во время этого плавания, которое, как я понял, будет довольно продолжительным.

— Ерунда! Вы морской офицер в отставке, имеющий прекрасный послужной список! К тому же я сделал запасы продуктов питания в Буэнос-Айресе с расчетом на вас обоих.

— Очень предусмотрительно, — одобрил Шеридан. Фицхью глубоко вздохнул.

— Я рад, что все это благополучно закончилось. Когда ваш слуга — как, черт возьми, его зовут? Мустафа? — пришел ко мне, я не могу похвастаться, что до конца поверил ему. Когда же я хорошенько поразмыслил, что могло произойти… я сразу же позаботился о том, чтобы этих уголовников побыстрее вздернули на рее. — Фицхью мрачно улыбнулся. — Это было, черт возьми, великолепное зрелище. Этот янки, капитан с американского судна, очень умело сделал виселицы, так что при повешении у негодяев не ломались шейные позвонки. Несколько уголовников продолжали дрыгать ногами в воздухе даже спустя полчаса после того, как из-под их ног выбили скамейку. — Фицхью весело тряхнул головой. — Так им и надо, они заслужили подобные мучения. Подонки! О Боже, я не могу себе представить, что мисс Дрейк находилась в такой опасности. Я молился за нее. Честно говоря, я не мог думать ни о чем другом. Я лишился сна от страха за ее жизнь.

Шеридан взглянул на свой стакан, поглаживая пальцем его край.

— Я уверен, что она рассказывала вам о своем пребывании на борту моего корабля, — робко сказал Фицхью.

— Я чувствую себя в неоплатном долгу перед вами.

— Нет. Для меня это было настоящим наслаждением. Я высоко ценю ее общество. — Фицхью открыто взглянул в глаза Шеридану и тут же смущенно опустил взор. — Я в восторге от вашей сестры, сэр Шеридан, просто в восторге.

Шеридан поигрывал своим стаканом с золотистым шерри. Молчание затягивалось. Фицхью облизал пересохшие от волнения губы. Шеридан ожидал, что молодой человек начнет сейчас запинаться и заикаться от смущения, но капитан взял себя в руки и прямо взглянул в глаза Дрейку.

— Я прошу у вас разрешения, сэр, ухаживать за вашей сестрой, поскольку имею самые серьезные намерения. Думаю, что вы найдете мою семью вполне достойной для того, чтобы породниться с вами. Мы из рода Фицхью графства Суррей, мой старший брат владеет родовым поместьем в Баршеме, а моя мать — урожденная Бентинк. Я независим в материальном отношении и имею годовой доход в восемнадцать тысяч. Пока я служу на королевском флоте, моими делами управляет брат. Теперь вы можете себе представить, какой у меня за эти годы скопился капитал. Его вполне хватит на приобретение дома и обзаведение необходимым хозяйством. За все это время я почти не тратил своих денег.

Шеридан припомнил хрустальную и серебряную посуду, белые льняные скатерти, хороший херес и занавески из камки, украшавшие каюту капитана.

— Так ли это? — с сомнением спросил он. Фицхью бросил на него тревожный взгляд.

— Возможно, вы думаете, что мой доход слишком скромен для того, чтобы содержать вашу сестру подобающим образом? Но кроме того, я получаю жалованье и могу надеяться на наградные деньги. Хотя, конечно, в мирное время это весьма хрупкие надежды, потому я не буду кривить душой. Но я… — Фицхью осекся. — Я верю, что смогу сделать мисс Дрейк счастливой. Она сама дала мне… повод надеяться на это.

— Правда? — Шеридан широко улыбнулся, продемонстрировав ряд крупных, белых, крепко сжатых зубов. — Она почему-то мне об этом ничего не сказала.

Слова Шеридана остудили горячую голову Фицхью как холодный душ. Молодой человек зарделся от смущения. Шеридан с непроницаемым выражением лица рассматривал его. Всего лишь восемнадцать тысяч фунтов годового дохода… Интересно, как бедняге удавалось прожить на эти деньги? Ведь за такие гроши при всем желании не купишь даже Лондонский мост. Фицхью залпом осушил свой бокал.

— Думаю, это произошло оттого, что мисс Дрейк не предполагала вновь свидеться со мной.

Шеридан, с языка которого готова была сорваться новая ложь, сдержался. Ему надо было продолжать играть свою роль, как, впрочем, и Олимпии. Если она сразу же даст этому влюбленному щенку от ворот поворот, то их положение на корабле чертовски осложнится.

— Ну хорошо, я поговорю с ней об этом. Вы понимаете, что я имею в виду? — И Шеридан сжал плечо молодого человека, разыгрывая из себя старшего брата. — Вы — прекрасный человек, Фицхью, просто замечательный человек.

И с этими словами Шеридан поднял свой стакан, взглянув поверх него на капитана, веснушчатое лицо которого озарилось несмелой улыбкой.

«Да, ты замечательный человек, — думал между тем Шеридан, — главное, не оставляй надежд, желторотый добропорядочный олух».

Услышав стук в дверь, Олимпия выглянула в коридор и увидела Шеридана. В дверном проеме четко вырисовывался ее силуэт, освещенный горящей в каюте лампой. Белокурые волосы падали ей на плечи, она была одета в ночную рубашку из тонкой фланели. Шеридан бросил на девушку тревожный взгляд, оглянулся по сторонам, а затем, втолкнув Олимпию в каюту, вошел следом и запер за собой дверь на ключ.

— О Боже, ты понимаешь, что ты делаешь? Разве можно сразу же открывать дверь, услышав стук? Неужели ты не знаешь, сколько мужчин на борту этого корабля? К тому же ты неодета!

Олимпия накинула на плечи халат.

— О, Шеридан, — воскликнула она, — как я рада, что ты пришел. Я хотела попросить у тебя прощения. — Она поцеловала тыльную сторону его ладони и прижала ее к щеке. — Как я была не права! Какой я была дурой! Прости меня. — Олимпия теснее прижалась своей полной грудью к его груди, так что у Шеридана захватило дух. — Я теперь просто не могу понять, каким образом этому жалкому человеку удалось заставить меня поверить в то, что ты мог совершить кражу! Шеридан… сможешь ли ты простить меня? Ведь я должна была знать, что ты невиновен. Я должна была верить тебе!

Он положил ладонь на ее бедро, ощущая соблазнительно гладкую кожу под тонкой фланелью. Прижавшись губами к ее волосам, он замер на несколько мгновений, лихорадочно размышляя, как ему быть. Он и не предполагал, что она клюнет на эту удочку, приняв за чистую монету его бредовый рассказ.

Олимпия еще плотнее прижалась к нему. Шеридан с наслаждением вдохнул аромат ее волос. Да, истина была такой отвратительной и неудобной во всех отношениях. Если бы он сейчас выпалил ей сгоряча всю правду, то еще неизвестно, как бы Олимпия отреагировала на это. Вообще-то она, похоже, давно простила его, но они об этом ни разу не говорили откровенно. Кроме того, обстановка резко изменилась. Отныне они вновь были окружены людьми, среди которых находился и этот олух, Фицхью, черт бы его побрал. Теперь Олимпия вполне могла обратиться за помощью и утешением к другому мужчине…

Жгучая ревность охватила Шеридана. Одна мысль о том, что Фицхью мог дотронуться до Олимпии, приводила Шеридана в ярость. А ведь молодой человек хотел жениться на ней и получить право тащить ее в постель каждый раз, как только ему это заблагорассудится. Причем его, законного супруга, не будут приводить в отчаяние мысли о возможных последствиях. Нет, это было просто невыносимо.

— Я прощаю тебя, — прошептал Шеридан, — конечно, прощаю!

Олимпия судорожно вздохнула, почувствовав огромное облегчение. Но затем она оттолкнула Шеридана и серьезно взглянула на него.

— Ты ведь не станешь наказывать Мустафу? Я считаю… я просто уверена, что он не хотел сделать ничего дурного, хотя, может быть, это звучит несколько странно…

— Если это действительно так, значит, на свете еще существуют чудеса.

Шеридан вновь обнял девушку. Отбросив пряди шелковистых волос, он начал целовать мочку уха и шею.

— Я знаю, как мне быть с Мустафой, — бормотал он. — Но давай отвлечемся от этих неприятных мыслей. Я устал от них. Мустафа и так уже залил слезами мои сапоги, любезно одолженные кем-то.

Олимпия прижалась лбом к его плечу и, лукаво улыбаясь, начала расстегивать пуговицы на жилете. У Шеридана захватило дух. Он снял с нее халат, поцеловал ложбинку на ее груди сквозь тонкую ткань и медленно опустился на колени.

Олимпия со вздохом облегчения и радости прижала его голову к себе. Она испытывала удивительное чувство покоя от того, что Шеридан, исполненный страсти и желания, вновь был с ней. Сев на пятки, Шеридан провел руками по ее ногам, пока не добрался до точеных лодыжек, чуть скрытых подолом длинной ночной рубашки.

Возбуждение охватило Олимпию, она прислонилась к перегородке каюты, прикрыв глаза. Шеридан тем временем начал медленно поднимать подол ночной рубашки, целуя обнаженные ноги и бедра Олимпии.

— Ты пахнешь цветами, — хрипловатым голосом произнес он.

Олимпия засмеялась:

— Должно быть, это непривычно для тебя.

— О, моя сладчайшая принцесса. — Шеридан прижался лицом к нижней части живота Олимпии и втянул в себя воздух. — Ты всегда благоухаешь, словно небесное создание!

Олимпия учащенно задышала, почувствовав, как его язык коснулся самой чувствительной точки тела, отчего ее бросило в жар.

— Шеридан, — застонала она, запустив пальцы в его густые волнистые волосы.

Он промычал ей что-то в ответ и, крепко обхватив ладонями ее ягодицы, теснее прижал Олимпию к себе и впился в ее лоно горячим ртом. Она начала извиваться в его руках от сладостной муки, пытаясь сдержать рвущиеся из груди крики и стоны.

Он довел ее своими ласками и поцелуями почти до экстаза. Ее судорожно сжатые пальцы разжались, и, задыхаясь, Олимпия начала умолять его продолжить свои ласки. Но Шеридан встал с колен, снял с Олимпии рубашку, а затем припал губами к ее губам, лаская грудь. Она вновь застонала от наслаждения, чувствуя, как ей в живот упирается его набухшая плоть. Медленно — пуговица за пуговицей — она начала расстегивать его брюки, дразня Шеридана неспешностью движений, пока он не оттолкнул ее руку и не сделал все сам.

— Проклятая цивилизация, — пробормотал он. — Кто придумал эту нелепую одежду?

Олимпия взглянула на него с улыбкой, испытывая новые ощущения. Она впервые находилась обнаженной в руках одетого мужчины.

— А мне нравится одежда, — прошептала она. — На мой взгляд, ты выглядишь совершенно очаровательно… элегантно… и… так обольстительно…

Он опустил длинные ресницы, скрывая пылающий страстью взгляд.

— Действительно ты так считаешь? — Он поцеловал ее в подбородок. Его выпущенное на волю горячее, налившееся кровью копье уперлось в обнаженный живот Олимпии. — В таком случае я не буду раздеваться.

— Отлично, — пробормотала она.

Он хрипло засмеялся и начал легонько покусывать ее шею. Шеридан прижал Олимпию спиной к стене, она хорошо знала, чего он хочет. Изогнувшись всем телом, она раздвинула ноги, чтобы впустить его напряженную плоть.

Шеридан застонал от наслаждения, и этот звук еще больше воспламенил Олимпию. Он, как всегда, не вошел в нее до конца, а скользнул по ее увлажнившейся промежности. По телу Олимпии пробегали судороги, она тяжела дышала. Прижавшись спиной к покрытой лаком перегородке каюты, она ощущала жар от каждого прикосновения Шеридана.

Она изгибалась, трепеща и напрягая шею, при каждом скользящем движении его копья. Но ей так хотелось, чтобы оно наконец пронзило ее. Это желание становилось непреодолимым. Шеридан объяснил ей, что она не должна требовать этого, иначе может забеременеть, но Олимпии с каждым разом было все труднее и труднее сдерживать себя в минуты близости.

В порыве страсти она попыталась направить его удары в цель.

— Шеридан, — простонала Олимпия, — Шеридан, ну пожалуйста, сделай то, что я хочу. Возьми меня.

Его пальцы впились ей в ягодицы.

— Принцесса… — выдохнул он приглушенно, прижавшись губами к ее волосам.

— Я хочу, чтобы ты вошел в меня… Меня не волнуют последствия. — Она повернула голову и поцеловала его в шею, ощутив на своих губах привкус соленого мужского пота. — Ну пожалуйста. Теперь уже все равно, ведь мы можем пожениться хоть завтра. Мы можем сказать команде всю правду. О Боже… ну пожалуйста…

— Нет! — Шеридан тяжело дышал. — Не заставляй меня, я все равно не способен сейчас ни о чем думать.

Олимпия подняла одно колено так, чтобы следующий его удар непременно пронзил ее, и, застонав от наслаждения, устремилась навстречу ему. Шеридан тут же словно окаменел.

— Нет… — простонал он.

Некоторое время он все так же держал ее на весу, прижав спиной к стене, и пытался восстановить дыхание. Его плечи дрожали. Он тряхнул в отчаянии головой.

Олимпия задвигалась в его руках, пытаясь довершить то, к чему так страстно стремилась, и чувствуя, что Шеридан колеблется. Она знала, что он мог довести ее до экстаза другим способом, но на этот раз Олимпия хотела большего. Она хотела настоящего слияния с ним, хотела раз и навсегда стать его женщиной.

— Ну пожалуйста, — шептала она, поглаживая его по горячему взмокшему затылку. — Пожалуйста, Шеридан…

Внезапно он резко оттолкнул ее от себя, припечатав к стене.

— Черт бы тебя побрал! — зло выругался он. — Чего ты хочешь от меня, чего добиваешься? Неужели ты думаешь, что я сам не хочу этого, но ведь ты отлично знаешь, насколько это рискованно! — Он закрыл глаза и откинул голову, на его шее пульсировала жилка. — Нет. Нет.

Олимпия поцеловала его мускулистое плечо.

— Пожалуйста, — снова прошептала она и попыталась смелыми ласками вновь возбудить его, надеясь, что он потеряет голову. Когда по телу Шеридана пробежала судорога, Олимпия обхватила руками его бедра и залепетала: — Это будет так хорошо… так хорошо…

— К черту! — взревел Шеридан и отпрянул от нее.

Разочарованная, Олимпия видела теперь только его напряженную спину. Шеридан застегнул брюки, а затем, повернувшись к ней и все еще тяжело дыша, заговорил, вцепившись в ручку двери так, что побелели костяшки его пальцев:

— Мне надо поговорить с тобой. Не соизволит ли ваше королевское высочество надеть халат?

— Шеридан…

— Оденься!

Олимпия схватила измятую фланелевую рубашку с пола и натянула ее через голову.

— Ну вот, ты доволен? Может быть, ты прикажешь мне еще в одеяло завернуться?

— Это не помешало бы.

Олимпия плюхнулась на койку и накрылась одеялом — не из-за Шеридана, а потому что в каюте, в которой совсем недавно было так жарко, теперь ее бил озноб.

— Вот так, — сказала она. — Ты можешь повернуться и без боязни взглянуть на меня, Я не собираюсь приставать к тебе.

Шеридан отошел от двери и сел на ее дорожный сундук, ие глядя на девушку. Казалось, Шеридан увидел на полу что-то чрезвычайно любопытное, — так пристально он разглядывал доски у своих ног.

Олимпия с грустью смотрела на его ширинку, видя, что ткань брюк все еще сильно топорщилась.

— Прости меня, — сказала она. — И не злись понапрасну. Шеридан провел рукой по волосам и нахмурился.

— Я тоже не хотел обидеть тебя, — сказал он глухо. — Но пойми, я не могу допустить, чтобы с тобой случилась беда. Но, Боже, если бы ты знала, как мне трудно, неужели ты хочешь сделать мою жизнь невыносимой? Я ведь не святой, Олимпия.

Он тяжело вздохнул. Глядя на его застывший профиль, Олимпия вдруг почувствовала угрызения совести. Любовь захлестнула ее с новой силой.

— А кому нужны святые? — тихо спросила она. — Я бы предпочла падшего ангела.

Он криво усмехнулся и искоса взглянул на нее.

— Из меня вряд ли получится падший ангел, потому что мне, в сущности, неоткуда падать. Я никогда не был добродетельным. Кстати, как оказалось, добродетель у тебя тоже не в чести.

Олимпия поджала губы, чувствуя, что краснеет.

— Да, но если бы мы поженились, — начала оправдываться она, — то в нашем поведении не было бы ничего порочного. Напротив, оно выглядело бы вполне добродетельным. «Кто нашел жену, тот нашел благо» — так говорится в Книге притч Соломоновых.

— О Боже, ты совсем спятила, если можешь цитировать Священное писание после того, что ты мне говорила пять минут назад.

— Да ты ханжа! — изумленно воскликнула Олимпия, глядя на него во все глаза.

— Я не ханжа, просто я стараюсь не терять головы. Мы не женаты, запомни это! И ради Бога не забывай, что все на этом корабле считают нас братом и сестрой! — Шеридан нервно потер висок. — У меня стынет в жилах кровь при мысли о тех последствиях, которые может иметь моя уступчивость!

— Но ведь мы могли бы им сказать всю правду. Какое это было бы облегчение! И капеллан тут же обвенчал бы нас.

— Нет, ты совершенно не умеешь трезво мыслить, — сказал Шеридан.

— Мой дядя теперь никак не сможет добраться до нас. Так чего же нам бояться? С тех пор как мы покинули Англию, все обстоятельства изменились. — Олимпия пристально смотрела в глаза Шеридану, пытаясь внушить ему те чувства, которые испытывала сейчас сама.

Он, храня непроницаемое выражение лица, некоторое время выдерживал ее упорный взгляд, но затем все же отвел глаза в сторону.

— Да, все изменилось с тех пор, — сказал он. Олимпия хмуро наблюдала за ним. Шеридан поигрывал замочком дорожного сундука, на котором сидел, опустив глаза, так что Олимпия не могла разглядеть выражение его лица. Впервые за все это время в ее сердце шевельнулся страх.

— Ты же сам предлагал мне выйти за тебя замуж, — сказала она. — Там, на острове, помнишь? Или это была шутка?

Замочек на сундуке звякнул.

— Нет, это была не шутка, — сказал Шеридан, упорно глядя в пол.

Олимпия перевела дух и замерла в ожидании.

— Но я не помню, что ты сказала мне в ответ на это предложение, — язвительно добавил он, продолжая позвякивать замочком.

Олимпии хотелось сейчас броситься ему на шею и прижать к груди, но вместо этого она сказала:

— Ты заснул и поэтому не слышал моего ответа. Шеридан откинулся назад, прислонившись спиной к стене. Глаза его были закрыты.

— Мне кажется, что я спал все последнее время. — Он тряхнул головой. — Спал и видел сны.

— Сны? — прошептала Олимпия. — Да, совершенно фантастические.

Горло Олимпии перехватило, и она с трудом могла говорить.

— Так, значит, теперь ты уже не хочешь жениться на мне?

— По здравом размышлении эта идея кажется мне глупой и опасной. Подобная затея могла бы мне дорого обойтись.

Олимпия оцепенела. Она сидела с закрытыми глазами и не могла дышать от боли, которую причинили его слова.

— У тебя же есть голова на плечах, — резко сказал он. — Сейчас мы оба зависим от Фицхью. Подумай, что он сделает, если ты скажешь ему правду! Наш драгоценный капитан не отличается особым милосердием, ты же слышала, какая участь по его милости постигла Бакхорса и остальную шайку.

— Они это заслужили, потому что были настоящими убийцами.

— Конечно, эти негодяи заслужили подобную смерть, но молодой человек, по-видимому, становится довольно кровожадным, когда речь, как ему кажется, заходит о справедливом возмездии, вот в чем дело. Я хорошо знаю подобный тип людей, поскольку постоянно сталкивался с ними в жизни. Сам он не может позволить себе обычные человеческие удовольствия из-за жестких моральных принципов, впитанных им с молоком матери, но приходит в неописуемый восторг и возбуждение от того, что с кого-то другого заживо сдирают шкуру во имя справедливости. — Шеридан встал и начал расхаживать из угла в угол крошечной каюты. — И в довершение всего этот желторотый ублюдок воображает, что влюблен в тебя. Он вне себя от страсти. Теперь посуди сама, что он сделает, если узнает правду? Узнает, что я не твой брат, а мошенник, похитивший обожаемый предмет его страсти и склонивший ее к интимной близости?

— Он вовсе не такой, каким ты его изображаешь. И потом, ты не похищал меня.

— А где доказательства? — Шеридан покачал темноволосой головой. — Мы же постоянно лгали все это время, дорогая. И если мы сейчас все поставим с ног на голову, то потеряем к себе всякое доверие. Тем более что правда в нашем случае больше похожа на вымысел, чем ложь. Фицхью никогда в жизни не поверит в то, что ты — принцесса, и уж наверняка посмеется над тем, что я взялся сопровождать тебя с целью помочь разжечь пожар революции в твоей стране. — На красивых губах Шеридана заиграла усмешка. — Фицхью действительно похож на самодовольного школяра, но он не так глуп, как кажется. Просто ему мешают розовые очки, сквозь которые он смотрит на тебя, иначе он давно бы уже понял, в чем дело. Даже Бакхорс сразу же заметил, что мы лжем.

— Но в конце концов он поверил нам.

— Нет, он так и не поверил, — сказал Шеридан и устремил на Олимпию яростный взгляд. — Просто он понял, что не сумеет выбить из меня правду. Кроме того, я нужен был ему живым. Фицхью я не нужен. Я для него никто, а ведь он здесь, на борту судна, полный хозяин. Не забывайте об этом, мадам. Он — царь и бог. Если в приступе ревности он задумает расправиться со мной, ему никто не посмеет возразить. Вы можете запросто убить меня, принцесса. Засечь плетью. — В его голосе слышалась насмешка. — Ненамеренно, конечно. «Как жаль, — скажет он, — этот несчастный ублюдок выглядел таким крепким. Кто бы мог подумать, что он не выдержит и двух сотен ударов? Ему просто не повезло. Однако этот парень сам виноват, он ведь так долго водил нас за нос».

Олимпия хмуро наблюдала за тем, как Шеридан мечется по тесной каюте, словно в клетке.

— Я не верю, что капитан Фицхью такой, каким ты себе его представляешь. Тем более что я его знаю намного лучше. Я ни разу не видела, чтобы он выходил из себя. Он всегда вел себя очень благожелательно и осмотрительно, как рассудительный и добрый человек.

Шеридан устремил на нее пылающий гневом взгляд.

— В таком случае выходи за него замуж, — зло сказал он, — раз уж он кажется тебе таким образцом совершенства. Ведь сам я злой, эгоистичный и неуравновешенный по натуре и выхожу из себя по меньшей мере два раза в день. — Шеридан отвернулся и засунул руки в карманы. — Кстати, он уже обращался ко мне за подобным разрешением. Надеюсь, он не рухнет в обморок, когда я ему сообщу радостную новость о том, что ты согласна.

Олимпия с грустью и отчаянием во взоре смотрела на него, закутавшись в одеяло и дрожа всем телом.

— Зачем ты все это говоришь? Что произошло?

— Ничего, просто восторжествовала правда жизни, реальность, вновь вступившая в свои права. Я знаю, что ты с ней не в ладах.

Шеридан искоса взглянул на Олимпию, насмешливо вскинув бровь.

Олимпия сидела, обхватив руками колени. Глядя на него сейчас, она вспоминала лицо Шеридана, освещенное огнем очага. Он так терпеливо и старательно вырезал ей расческу из китового уса, когда она сломала свою старую, пытаясь расчесать слипшиеся, спутанные на ветру волосы. Вспомнила она и нежные осторожные прикосновения Шеридана, когда он, видя ее слезы боли и нетерпения, сам принялся расчесывать волосы. Глядя сейчас на его кривую, полную сарказма ухмылку, она подумала о том, что реальность — вещь более запутанная и обескураживающая, чем прядь спутанных волос.

— Ну хорошо, — наконец сказала она, — оставим все как есть.

Она думала, что он ответит сейчас что-нибудь в резком тоне, и приготовилась дать ему отпор. Но Шеридан молчал, прислонившись к перегородке из лакированного дерева, в которой отражался его профиль. Олимпия поправила на себе одеяло.

— Это было всего лишь одним из возможных вариантов развития событий.

Шеридан встал и, подойдя к Олимпии, обнял за плечи. Он долго и пристально смотрел ей в глаза. Его взгляд был непроницаемым и слегка туманным, словно марево над костром.

— Я хочу, чтобы ты верила мне, — сказал он.

— А я и не могу иначе. — Ее голос звучал хрипловато. — Я же люблю тебя.

Тень пробежала по лицу Шеридана. Олимпия так и не поняла, был ли это испуг, шок, ликование или какое-то другое чувство. Шеридан наклонился к ней и, коснувшись лбом ее лба, покачал головой.

— Да, я люблю тебя, — повторила Олимпия.

— Глупая принцесса, я же сказал, что не женюсь на тебе, поскольку не желаю рисковать своей шкурой. Так за что же ты продолжаешь любить такого подлого парня, как я?

Олимпия нахмурилась.

— Ты что, напрашиваешься на комплименты?

— Боже упаси, я не такой дурак. Просто проверяю, стала ли ты за это гремя более разумной, во всяком случае, по отношению ко мне. С радостью констатирую, что ты осталась такой же неразумной, как прежде. — Он встал, покачал головой и направился к двери. Отворив ее, он помедлил на пороге, криво усмехаясь. — Даю слово, что в скором будущем не премину воспользоваться этим.

— Эмирийити! — послышался голос Мустафы в коридоре, и он поскребся в дверь.

Распахнув ее, Олимпия увидела слугу, одетого в белые шаровары и рубаху, с красной феской на голове, в руках он держал свернутые одеяла.

— О моя принцесса, где ты прикажешь мне лечь спать? Шеридан-паша сказал, что я могу располагаться за твоей дверью или в каюте, если ты позволишь.

Олимпия начала было возражать, но слуга, исполняя, по-видимому, приказ своего господина, заявил ей, что ему все же лучше расположиться на ночлег у нее в каюте.

— В каюте? Но это крайне неприлично!

— Ты права, принцесса, сияющая совершенством ума и тела! Я пекусь не о своих удобствах, они для меня — ничто, для меня было бы честью в коридоре у твоего порога. Я с радостью вынес бы все эти ужасные сквозняки и пинки английских матросов в тяжелых ботинках, о прекраснейшая! Я бы терпел побои, синяки, переломы пальцев, если бы только ты благожелательно взглянула на меня…

— Ну хорошо. — Олимпия взяла его за локоть и втащила в каюту. — Но что подумают все остальные!

Мустафа, низко поклонившись, сделал жест, как будто намереваясь приподнять ее подол и поцеловать его.

— Они поймут, что твоя милость не знает границ и что тысячи несчастных преклоняют колени, благодаря тебя за милосердие. Они узнают также, что я, чьим уделом стало прислуживать в гареме великого султана, был полностью обезоружен в свое время и потому защищал твою жизнь ценой собственной жизни.

— Какой вздор! Действительно, Мустафа, ты выражаешься иногда просто возмутительно. А главное, врешь. Мне следовало бы разругаться с тобой в пух и прах за то, что ты наговорил на сэра Шеридана и к тому же украл мои драгоценности в то время, когда я была вне себя от горя, считая его погибшим. Ты просто воспользовался моей растерянностью. — Олимпия нахмурилась и тяжело вздохнула. — Однако я подозреваю, что ты просто не умеешь вести себя иначе, я права? Ты знаешь о совести не больше обезьянки.

Карие глаза египтянина широко распахнулись от обиды и удивления.

— Эмирийити! — воскликнул он серьезным тоном. — Я выполняю приказы своего паши, я ни разу не солгал тебе по своей воле, а лишь по распоряжению моего господина — да хранит его Аллах!

— Ни разу не солгал? — Олимпия задохнулась от возмущения. — Как можно быть таким наглым, не понимаю! — Она покачала головой. — Впрочем, мне не следует слишком сердиться на тебя. Ты вряд ли сам сознаешь, когда говоришь правду. И все же ты поступил очень и очень нехорошо, ты украл мои драгоценности и свалил вину на своего господина.

Мустафа, казалось, пришел в ужас от ее слов.

— О нет! Прости меня, моя принцесса, но ты сама ничего не поняла во всей этой истории. Я не крал твоих драгоценностей, Эмирийити! Я бы никогда не осмелился этого сделать. Их взял Шеридан-паша, но теперь мы оба утверждаем, что это сделал я, поскольку не хотим, чтобы этот похожий на глупого верблюда капитан арестовал пашу, словно обычного уголовника. — Золотая кисточка на феске слуги подрагивала в такт его взволнованным словам. — Ты должна говорить то же самое. Разве он не приказал тебе это?

— Конечно, нет, Мустафа, тебе не надо бояться меня и из-за этого так безбожно лгать. Я сама уже замолвила словечко за тебя перед сэром Шериданом, и он обещал не наказывать тебя слишком сурово. Но прошу тебя, Мустафа, прекрати выдумывать разные нелепые истории. Когда я вспоминаю твой рассказ о том, как сэр Шеридан будто бы был рабом какого-то султана, я просто в ужас прихожу! Знаешь, это уже слишком!

Мустафа глядел на Олимпию во все глаза, как будто ее слова привели его в полное замешательство. Затем он заморгал и сказал без всякого выражения:

— Благодарю тебя, Эмирийити, благодарю за доброту и покровительство!

Еще раз низко поклонившись, Мустафа начал расстилать одеяла на полу. При этом луч света упал на кулон в форме полумесяца, свесившийся с его шеи.

Олимпия нахмурилась и села на постель. Какое-то неприятное чувство шевельнулось у нее в душе.

— Мустафа, что это висит у тебя на цепочке? — спросила она.

Мустафа застыл, затем быстро повернулся к ней и выпрямился.

— Это называется тескери хилаал, моя принцесса.

— Правда? — Олимпия наблюдала, как он складывает одеяла в изголовье, сооружая себе подушку. — Прости, это не мое дело, но все же… — Олимпия закусила губу. — Не означает ли это, что твой господин не является христианином?

Мустафа долго молчал, разглаживая и поправляя свою постель.

— Ты, возможно, опять скажешь, что я сочиняю и лгу, — обиделся он и взглянул на Олимпию с достоинством.

— А ты не собираешься этого делать? — Олимпия старалась говорить строго.

Мустафа замялся и задумчиво взглянул на девушку, закутавшуюся до подбородка в одеяло.

— Нет, Эмирийити, я никогда больше не солгу тебе. Сегодня я понял, что не должен делать этого.

Она одобрительно кивнула.

— Очень хорошо.

— Я скажу тебе чистую правду, клянусь молоком моей матери. Тескери — это… — Мустафа нахмурился, подыскивая нужное слово, — это талисман — знак благоволения великого султана. В мои обязанности входит следить за тем, чтобы Шеридан-паша носил его, поскольку ношение тескери почетно, кроме того, этот знак оберегает моего господина от врагов. Ты знаешь, Эмирийити, как преданно и усердно я служу моему паше. Порой я стараюсь быть построже с ним и уговариваю его надеть тескери. Когда я брею моего господина, я всегда сам надеваю этот знак ему на шею. Иногда он носит его в течение дня. Или даже недели. Когда мы ушли из флота, Шеридан-паша носил его в течение месяца. Но зачастую… — Мустафа передернул плечами. — Зачастую в него вселяется настоящий бес, и тогда он даже не может смотреть на знак великого султана и не выносит мысли о том, что окружающие узнают о тескери, принадлежащем ему, сэру Шеридану. Тогда я храню этот знак у себя на груди. — Мустафа снял цепочку с кулоном через голову и протянул ее Олимпии. — Видишь надпись на нем? Там говорится, что человек, которому принадлежит этот хилаал, является любимым и преданным ра… — Внезапно Мустафа осекся и, возведя очи к потолку, начал что-то быстро лопотать на своем родном языке. Затем он вновь обратился к Олимпии взволнованным тоном: — Прости меня, моя принцесса. Я чуть не солгал тебе. Итак, человек, которому принадлежит этот хилаал — в надписи он указан, чтобы никто больше не воспользовался этим знаком, — заслужил любовь Аллаха и султана Махмуда, являющегося его тенью на земле, и тот, по чьей вине упадет хотя бы один волосок с головы этого человека, будет изгнан на край света и уничтожен их могуществом, вселяющим ужас в души смертных.

Олимпия повертела медный полумесяц в руках, разглядывая изящную вязь арабской надписи и орнамент, выгравированный на металле, через который шла глубокая зигзагообразная царапина. Перед мысленным взором Олимпии возникла картина — палуба «Федры», освещенная горящим факелом, и уголовник Кол, пробующий на зуб металл кулона, висящего на шее Шеридана, а затем царапающий полумесяц своим ножом.

Олимпия погрузилась в глубокую задумчивость. Мустафа стал на колени у изножья ее койки, поглядывая на девушку темными проницательными глазами.

— Этот знак был на Шеридане, когда мы нашли его на острове, — сказала Олимпия.

Мустафа опустил голову, так что девушка видела только яркую феску, прикрывавшую его макушку.

— Но, Эмирийити, ты же понимаешь, что я ничего не придумал…

Олимпия хмуро смотрела на маленького египтянина.

— Я не лгал тебе, когда говорил, что Шеридан-паша взял тескери хилаал вместе с твоими драгоценностями. Уже тогда могла прийти тебе в голову мысль, что он планировал свой побег и, украв твои сокровища, купил билет на транспортное судно. Впрочем, я не буду вдаваться во все эти подробности, иначе ты опять решишь, что я сочиняю небылицы.

Олимпия прижала руку к губам.

— Никаких небылиц, никаких фантазий, о высокочтимая моя принцесса! — продолжал Мустафа. — Я не стану рассказывать тебе о том, что он спрятал твои драгоценности на острове после того, как вместе с уголовниками пережил кораблекрушение, а затем сообщил об этом мне, причем в присутствии всех остальных, пользуясь моим родным языком и жестами. Он объяснил мне точное местонахождение сокровищ.

— Точное местонахождение? — с сомнением переспросила Олимпия.

— Правда, мой паша показал себя при этом мудрым, отважным и ловким? Он притворился, что спорит со мной из-за твоего жемчуга, а сам давал мне необходимые распоряжения в присутствии своих врагов. Впрочем, что я такое говорю? Я же обещал тебе не лгать!

Мустафа прижался лбом к краю постели и схватил Олимпию за лодыжки. Она тут же спрятала ноги под одеяло и с укоризной взглянула на слугу.

— Прошу тебя, Мустафа, — сказала она. — Не делай этого. Мустафа снова сел прямо, виновато поглядывая на Олимпию.

— Прости меня, моя принцесса. Я недостоин дотронуться даже до бахромы на твоем одеянии. Поэтому я не буду пытаться возвысить свою ничтожную персону ложью о том, что это я достал твои драгоценности из тайника после того, как ты и мой паша покинули «Федру».

Олимпия вся сжалась, не сводя глаз с Мустафы.

— Я недостойный пес и сын пса. Но я больше не буду тебе лгать. Я буду лгать тебе о том, что, когда эти одержимые шайтаном каторжники высадились на остров, намереваясь начать поиск твоих драгоценностей, они принялись убивать друг друга и приказали мне хоронить мертвых. — Мустафа снова низко поклонился Олимпии. — Знай же, Эмирийити, что я слишком глуп и подл и потому допускаю страшную ошибку, уверяя тебя в том, что воспользовался удобным случаем и, когда за мной никто не следил, потихоньку достал сокровища из тайника.

Олимпия почувствовала, как у нее перехватило дыхание. Она закусила губу, стараясь не выдать обуревавших ее чувств.

— Но все, я обещал тебе не лгать. И потому поверь, что я не прятал драгоценности на борту «Федры», пока судно не стало на якорь в Буэнос-Айресе, а мой Шеридан — паша никогда не был любовником твоей миссис Джулии Плам. Он даже и не думал иметь с ней свидание в тот день, когда ты впервые явилась к нему с просьбой о помощи. И мой господин не делал тебе предложения выйти за него замуж только потому, что эта Джулия заставила его, пригрозив лишить денег отца. Я даже не заикнусь тебе обо всем этом, потому что ты все равно не поверишь мне. Ведь все это ложь, Эмирийити, сплошная ложь, а я не хочу лгать.

И Мустафа, сев по-турецки, начал раскачивайся в полузабытьи.

Олимпия, чувствуя подступивший к горлу комок, зажмурилась и откинулась на подушку, закрыв лицо руками. Все ложь, все сплошная ложь. Олимпия не имела никакого права гневаться на Шеридана. Единственное, что она могла позволить себе, это назвать себя наивной дурой и, сжав зубы, зарыться лицом в подушку и так пролежать всю ночь, ругая себя последними словами.

Но сначала именно гнев захлестнул ее. Она снова возненавидела Шеридана с неистовой силой за то, что он предал, ограбил, лишил ее всех иллюзий и бросил. Как он мог? Как он только мог! Да, теперь Олимпия по-настоящему ненавидела его!

Гневаться и ненавидеть было легче, чем ощущать страшную боль в сердце.

Олимпия лежала всю ночь, не смыкая глаз и слушая, как тоненько, на высоких нотах посапывает Мустафа.

Шеридан как-то сказал, что все эти последние месяцы спал и видел сны. И он был совершенно прав. Олимпия считала, что простила его за то, что он бросил ее, но, оказывается, ей удалось лишь на время забыть об этом. Реальный мир отступил, а затем неожиданно вернулся, и Олимпия вновь обнаружила, что ей не хватает смелости смотреть правде в глаза, что она страшная трусиха. Иначе как объяснить ту готовность, с которой она проглотила сочиненную на ходу небылицу, оправдывающую Шеридана в ее глазах? С какой радостью она ухватилась за мысль о том, что он невиновен, хотя факты с очевидностью свидетельствовали об обратном.

И уж конечно, сам Шеридан не стал разубеждать ее. Он ведь знал, какая она, в сущности, наивная дура, и воспользовался ее легковерностью и глупостью. Что же касается его сердечного отношения к ней на острове, то оно вполне объяснялось эгоизмом Шеридана. Олимпия была ему тогда жизненно необходима, она помогала выжить. Она владела навыками охоты на гусей, собирала съедобных моллюсков и составляла ему компанию в качестве собеседницы и любовницы. Она была ему более полезна тогда как друг, нежели как враг.

Точно так же, как теперь она была более полезна ему в качестве мнимой сестры, нежели в качестве жены.

Как все просто! Этот мужчина был истинным реалистом. Реалистом и негодяем. А еще лгуном и притворщиком. Рыцарь в ветхих одеждах с заснувшим пингвиненком у ног.

Джулия… Джулия… Джулия… Он был любовником Джулии. Великолепной, грациозной, всегда сохраняющей самообладание Джулии. Как он, должно быть, смеялся в душе над неопытностью Олимпии!

О, какой же она была дурой, влюбленной дурой! Впрочем, почему была? Она до сих пор в душе надеется, что Шеридан каким-то таинственным образом изменится и она сможет доверять ему.

Нет, ей нельзя доверять ему, нельзя верить ни единому его слову!

Олимпия больше не испытывала гнева, и даже горечь покинула ее сердце, вместо нее она почувствовала теперь в душе глухое отчаяние и разочарование от того, что мечта не вынесла столкновения с действительностью, которая опять одержала верх. Олимпии не было больно при мысли о том, что она не видела тех вещей, которые не желала видеть, обманывая таким образом саму себя.

Но она вряд ли могла обвинить себя в том, что дважды поддалась обаянию Шеридана и поверила ему, — уж слишком опытным лгуном и обольстителем был капитан Дрейк. Более того, она знала, что если бы предоставила сейчас ему возможность оправдаться, он вновь сумел бы убедить ее в своей правоте и заставил бы поверить в то, что любит ее так, как никого никогда не любил.

Но разве он может любить ее, краснощекую глупую толстушку? Она просто сошла с ума, если могла хоть на минуту поверить в это. Обыкновенный здравый смысл должен был остановить ее. Что общего она могла иметь с таким человеком, как Шеридан Дрейк? У нее не было ничего, что могло бы привлечь его, — ни красоты, ни ума, ни опытности в любовных утехах. Она вела себя как упрямый капризный ребенок и была со всей своей потешной серьезностью, прямотой и добропорядочностью прекрасной мишенью для его беспощадных шуточек.

«Верь мне», — сказал он ей недавно, словно дьявол-обольститель. В душе он смеется над теми идеалами, которые Олимпия все еще исповедует, несмотря ни на что. И она добьется своего! Когда-нибудь ей удастся сделать что-нибудь доброе для людей. Шеридан же — потерянный для общества человек, не соблюдающий законов чести, дружбы, истины и даже просто приличия. Он хуже Мустафы, который выполняет приказы своего паши, не отличая добра от зла.

Шеридан все прекрасно понимает, но ведет себя словно демоническое дитя и лжет на каждом шагу не моргнув глазом.