1887 год

Он хотел ее, хотел прикоснуться к ней. Находясь на борту трансатлантического парохода, он проснулся, сгорая от желания. В поезде, ехавшем на запад, он снова заснул под стук колес, думая только о том, как бы дотронуться до нее, — во сне это не вызывало у него стыда, поскольку сейчас он никого не мог обидеть. Из Сан-Франциско выехал на пароходе собственной компании, но предпочел оставаться в каюте, предаваясь своим сладострастным мечтаниям, не желая вставать по утрам и смотреть в зеркало на собственное отражение.

Залитый солнцем Гонолулу был весь в зелени и цветах. Сэмюел поселился в своей маленькой комнатушке в конторе гавани, решив не ехать домой. Он даже не открыл высокие ставни, отчего в полупустой комнате, где эхом отдавался каждый звук, царил полумрак.

Увидев Сэмюела на костылях, Доджун предложил ему обратиться к китайскому костоправу. После курса лечения травами и нескольких тайных визитов к американскому хирургу нога начала постепенно заживать; с каждым разом наступать на нее становилось все легче.

Пока Сэмюел был в отъезде, Доджун привел в дом мальчика — сына одного из японских иммигрантов, недавно прибывшего на Гавайи. Мальчик подметал опилки и мало говорил, даже по-японски; Доджуна он называл Оякатасама, причем каждый раз, обращаясь к нему, отвешивал глубокий поклон, выражая тем свое уважение. К Сэмюелу маленький японец относился почти с равным почтением и называл его «мейджин», как называли в Японии людей выдающихся.

Что до Доджуна, то он почти не обращал внимания на Сэмюела, который, впрочем, ничуть не сомневался, что так оно и будет. Дорога не кончается, жизнь течет по-прежнему, и он всегда должен быть начеку. «Давай, — говорил Доджун, — избавимся от ограничений. Целиком посвяти себя каждому дню. Живи так, будто над головой у тебя смертоносный меч, ведь на самом деле так оно и есть».

В этом был не только переносный смысл. Украденный церемониальный меч катсаритачи Сэмюел спрятал в укромное место, надеясь, что Доджун его не найдет. Он не хотел, чтобы его учитель что-то узнал. Бывали дни, когда он даже не отправлялся с визитами, и отчасти это было связано с его стремлением избежать опасности. Однако даже возле своего жилья ему приходилось удваивать бдительность, потому что Доджун и там мог что-либо ему подстроить.

Однако все было бы весьма неплохо, если бы судьба не возбудила его страсть и не направила эту страсть на нее. Сэмюел думал о ней, вспоминая, как она пила чай и изящно отставляла мизинец; он думал о ее склоненной голове и сверкающих волосах, о ее руке, застывшей над записной книжкой… Сэмюел был не в состоянии справиться с этими мыслями, старался отогнать их от себя, но они упорно преследовали его.

К несчастью, Джерард не мог поговорить об этом с Доджуном. Днем его внимание было поглощено делами — разработкой проектов, планов — в точности как в игре го, где белые и черные камни могли складываться на доске в бесчисленное количество комбинаций.

Слухи о контрреволюции то вспыхивали, то затухали, то появлялись вновь. У Сэмюела были источники информации с обеих сторон: он наблюдал, как, с одной стороны, реформаторы и плантаторы, занимавшиеся разведением сахарного тростника, добивались того, чтобы присоединить Перл-Харбор к Соединенным Штатам, а с другой — король боролся за то, чтобы сохранить за Перл-Харбором суверенитет.

Свое дело Сэмюел развивал для Каи, а не ради денег или влияния, не для того, чтобы танцевать во дворцах или свергать парламенты. Два года назад он купил в горах, возле долины Нууану, участок размером в четыре акра, задумав построить там дом. Он представлял Каи в каждой комнате: одна будет для ее рояля, другая — для обеденного стола, который он ей смастерит; будет в доме и просторная терраса, потому что Каи любит свежий ветер, и конюшня для ее лошадей.

Потолковав со строителями, Сэмюел заказал ткани и дерево. Сразу после сентябрьских выборов земля была очищена, и строительство началось.

Стоя в грязи посреди стройки, Сэмюел лишь слегка опирался на трость. Оттуда, где прежде были заросли кустарников, теперь можно было увидеть океан, и он стал раздумывать о том, как назвать это место. Гавайское название Хале-Каи — Морской дом — показалось ему вполне приемлемым.

Леда посоветовала ему не спешить, и он доверился ей. Теперь он с удовольствием наблюдал, как где-то далеко внизу, за склоном холма, за городом, за церковными шпилями и крышами, сверкающими в изумрудной зелени, начинался прилив, заливающий рифы и пески.

«Как мне лучше назвать дом, который я для тебя строю, Каи? И когда ты станешь моей женой?»

Прилив был в разгаре — медленная, упорная сила, которой невозможно противостоять. Кайеа — вода, омывающая землю.

В итоге он назвал дом по-английски — Поднимающееся море.