Вынужден признать: я начинаю терять равновесие, затянутое черными тучами небо над головой уже не воспринимается мною как нормальное природное явление – это грозный символ, внушающий один только страх. Даже когда из какого-нибудь просвета на землю падает оранжевый пучок света, я не радуюсь ему, не дрожу от счастливого избавления, нет, мне кажется, что это бездушный прожектор, при помощи которого высшие силы контролируют в земном научно-исследовательском центре свою последнюю подопытную мышь.

Одиночество убивает настолько, что я все больше сомневаюсь в реальности. Да, в самом начале я вроде бы и смирился с моим положением, что греха таить, даже наслаждался этим новым киношным миром, из которого некий всемогущий компьютерный гений одним щелчком стер всех людей и млекопитающих. Кто знает, может, я бессознательно попался в убаюкивающую ловушку новой реальности? И теперь я сродни ребенку, долгими часами и даже днями живущим в искусственном мире компьютерной игры, из которой и выходить-то не хочется – так в ней тепло и приятно. Да еще и до жути интересно – куда выведет эта игра со мной в главной роли, что там, на следующем уровне, какие новые препятствия нагородил на моем пути потный программист с холодным трезвым взглядом. Электричество отключили – ха-ха, очень интересно, что еще, воды не стало, прикольно, посмотрим, что будет дальше, откроем очередную пачку чипсов, пропитаем картошку Red Bull’ом и – вперед без остановок, а если отвлечет фрустрация, впрыснем ее в доверенную нам силиконовую утробу и продолжим щелкать по клаве.

Все это очень увлекательно, не скрою, но мне уже охота выбраться из игры. Хотя бы разок. Поговорить с мамой, спросить, как ей там, в деревне у подруги, позвонить кому-нибудь из друзей, отправиться в скейт-парк и провести там несколько часов в гибельном восторге. Вечером на какой-нибудь домашней тусовке склеить новенькую симпатичную девчонку и развлекать ее своими бредовыми фантазиями об одиночестве. А поутру я бы проснулся с тяжеленной после ночных возлияний башкой, прислушался бы к своей плоти и, найдя, что во многих отношениях она удовлетворена, сладко потянулся бы и повернулся, не открывая глаз, к своей новой спутнице, положил бы ей на грудь свою теплую руку и… какие безупречные грудки… неужели… почему-то ничего не вспомнить…

Открываю глаза. Рядом со мной лежит силиконовая женщина. Друзей нет. Мамы нет… Проклятье, когда эта игра, наконец, закончится?

Одеваюсь потеплее, сажусь на велосипед. Поеду-ка я домой. И до самых дверей своего подъезда буду дотошно фиксировать все детали этой застывшей картины. Двинулся с места, стараясь в точности следовать траектории, по которой ехал второго июля. А вдруг это не с миром, а со мной что-то стряслось? Миновал перекресток по зебре (точно помню, как подождал под светофором зеленого), не увидел ни одной машины или трамвая, которые теоретически могли в то утро стать для меня угрозой. Перед многоэтажками еду по тротуару, пустому и безопасному. На всякий случай смотрю вверх. Не могло ли что-нибудь свалиться мне на голову? Например, один из этих цветочных горшков с балкона четвертого этажа. Но, нет. Асфальт чистый, не видно ни одного черепка, ни комка разлетевшейся земли. Уже не говоря о запекшейся луже крови. На следующем перекрестке (его я тоже совершенно железно пересек под зеленый) в нескольких метрах от зебры под странным углом стоит одна машина. Не она ли… Слезаю с велика, чтобы обследовать корпус в поисках какой-либо вмятины или царапины, говорящей о наезде. К сожалению, ничего – машина чиста и цела. Невинна. Продолжил путь вверх по горке. Ну, уж тут-то ничего случиться не могло. Если только я по неизвестной причине не отключился и не свернул внезапно на проезжую часть прямо под колеса грузовика. Однако ни одного сомнительного грузовика нет, те несколько, что стоят здесь в одиночестве, покрыты пылью безучастности. Для надежности я все-таки осматриваю их и попутно асфальт – на предмет какой-либо покореженной детальки от велосипеда или кровавого пятна. Еду до следующего перекрестка, более разветвленного, состоящего из многих рядов в пяти разных направлениях. Многообещающее место для эффективной аварии. На инспектирование всего разбросанного здесь автопарка уходит не меньше часа. Но чего нет, так это следов несчастного случая, который помог бы мне разобраться в своей невероятной судьбе. Ощущаю себя разочарованным детективом, вынужденным позорно отступить перед лицом неразрешимой загадки.

Какие остаются варианты? Я вошел в торговый центр и потрясенный сверкающими огнями рухнул с сердечным приступом на эскалаторе? Ну, уж нет. Такое могло бы произойти с Тарзаном, а не с будущим управляющим маркетингового менеджмента. Инфаркт? Инсульт? В моем возрасте? Кома?

Кома. Кома… Мне вдруг припомнилось случившееся несколько лет тому назад с известным автогонщиком. В результате аварии он надолго впал в кому, и пресса, далеко не каждый день урывающая такие лакомые темы, все мусолила ее, пока в условиях рыночной экономики не пришла к логичному итогу, которым стал документальный сериал о людях, побывавших в коме. Помню, что довольно многие из них описывали свой опыт как нечто очень позитивное и интересное. Для некоторых период пребывания в коме был прекрасным и многоцветным, своего рода фантастической параллельной жизнью, эдакой чудесной second life, из которой и вылезать-то не хочется. Правда, не помню, чтобы кто-нибудь описывал происходящее там как тотальное одиночество, но это, очевидно, не так важно. Важно то, что во всех описываемых мирах присутствовал элемент фантастики, некие ситуации или положение вещей, в реальности невозможные. Именно это людей и завораживало, это и удерживало в забытьи, из которого многие забывали или сознательно отказывались возвращаться обратно в породивший их когда-то несовершенный мир.

Могу я быть в коме? Такое объяснение звучало бы весьма правдоподобно. Ведь силу человеческого воображения не сковывают скучные и логичные рамки физического мира. В своих фантазиях мы всегда предпочитаем летать, не имея при этом крыльев. Это и отличает воображение и физику. То, на что инженеры авиационного завода Боинга и киностудии Спилберга тратят сотни тысяч дорогостоящих рабочих часов, у нас в головах рождается по озорному щелчку пальцев и совершенно бесплатно.

Сменив велосипед на машину, еду в Мустамяэскую региональную больницу. Ощущаю, как крепнет пока еще слабая надежда. Я в коме, со мной что-то приключилось, и я должен быть в больнице, лежать пластом. Связь с жизнью поддерживается дыхательным аппаратом, катетерами, зондами, электродами и моим буйным воображением, которое по только ему известным причинам стерло с лица земли всех млекопитающих. Еду, курю и пытаюсь конкретизировать суть этой несколько детской фантазии. На что я рассчитываю? Что надеюсь увидеть в больнице? Себя, лежащим в коме? Свое подергивающееся лицо с закрытыми глазами, отражающее попеременно все возможные, но и невозможные или, по крайней мере, еще не открытые наукой чувства? С тем же успехом я мог бы ждать, что увижу летящего по небосклону розового кита с приделанным тросом к хвосту рекламным плакатом скидок на креветки.

Паркуюсь перед главным входом, в просторном фойе нахожу путеводитель по зданию, под которым на полу валяются мятые синие бахилы, отыскиваю указатель в отделение интенсивной терапии. Здесь воняет чем-то таким, чего нет в торговом центре. Торопливо взбегаю по лестницам. Врываюсь в первую палату. Пустая больничная койка в окружении потухших аппаратов. Они вплотную стоят у светлого ложа, как замершие хищники, за секунду до нападения превращенные колдуном в каменные изваяния. В ногах кровати висит история болезни исчезнувшего пациента, на ней незнакомое мне женское имя.

Иду в следующую палату – картина та же, имя другое, иду дальше – картина та же, имя другое, и так далее, практически без вариаций. Имена без тел. Бессмыслица, не вызывающая доверия, как рекламная кампания выдуманной продукции. Но тут вдруг – вот оно! – в гуще охренительно тошнотворного зловония, от которого я поспешно отгородился респиратором, лежит тело, словно ядовитыми змеями опутанное проводами и шлангами – они на запястьях, на шее и висках, даже в носу. Тело с головы до ног перебинтовано, и темные пятна запекшейся крови на повязках поневоле наводят на мысль, что сюда доставлен бедолага-клоун, изображавший на карнавале собаку далматинца. Неужели это я? Размотать бинты страшно, беру историю болезни, личность пострадавшего не установлена, доставлен 2 июля в 10.18!

Протянув дрожащую руку, борюсь с самим собой, хотя знаю, что из всех видов борьбы – этот самый бессмысленный, что результат всегда заранее известен, в принципе, медаль можно вешать на грудь сразу, будь она хоть из золота, хоть из земли. Марлю никак не отодрать, она насмерть приклеилась к коже лица, будто слилась, сплавилась с окровавленными тканями, похоже, и одного глаза нет или не знаю, что с ним, во всяком случае, когда я туда нажимаю, палец проваливается во что-то вязкое, не похожее на упругое и здоровое глазное яблоко. К горлу подступает тошнота, и я оставляю лицо в покое. Берусь за левую руку пострадавшего. Ничего не понять – она жутко деформирована. Приходится отступить. До чего бы я ни дотронулся, тут же ощущаю какой-то дикий враждебный отпор. Я на чужой территории, мне здесь не место, самое умное – это удрать отсюда и вообще забыть весь этот кошмарный день, который, надеюсь, я сам себе придумал, правда, не пойму зачем. Уже почти вышел в коридор, но вдруг развернулся и подскочил к кровати, одним движением сдернул простыню и рванул бумажную больничную рубаху. Есть одна часть тела, которую любой мужик знает как облупленную, форму и вид которой он никогда не спутает ни с чьей другой, и она…

… сгорела. Как забытая на решетке гриля сосиска.

Мне не осталось ничего иного, как ретироваться в свой мир без ответов, и уже не важно – настоящий он или выдуман каким-нибудь говнюком.