ЧеловѢкъ, который хотѢлъ стать королемъ

Начало всей этой истории произошло на поезде, отправлявшемся из Ажмира в Мхоу. Дефицит моего бюджета заставлял меня ехать не во втором классе, который только наполовину дешевле первого, а в третьем, а он, поистине, ужасен. Подушек в нем не полагается, а публика состоит или из туземцев, которые слишком нечистоплотны для продолжительного ночного путешествия, или — из бродяг; а последние были бы очень забавны, если б не имели обыкновения напиваться допьяна.

Третий класс не одобряет буфетов, потому что его публика возит продовольствие в узелках и карманах, покупает сладости у туземных разносчиков и пьет воду, встречающуюся по пути.

По счастию, мое отделение вагона было пусто до самого Назирабада, где в него вошел громадного роста джентльмэн с очень узкими рукавами и остался в нем целый день. Он был, как и я, праздношатающийся путешественник, но только с заметным пристрастием к виски. Он наболтал мне много небылиц о том, что он видел и делал, рассказывал о необыкновенных захолустьях Империи, куда он пробирался, — о приключениях, в которых рисковал жизнью из за того, чтобы добыть себе кусок хлеба. «Если б в Индии было побольше людей, похожих на нас с вами, которые, как вороны, не заботятся о том, где добыть им пропитание на завтра, страна давала бы не 70 миллионов доходов, а 700 миллионов», — сказал он, и когда я посмотрел хорошенько на его рот и подбородок, то готов был с ним согласиться. Мы болтали о политике, осуждая ее с точки зрения бродяг, которые видят вещи не с показной стороны, — и говорили о почтовых правилах, потому что моему приятелю нужно было послать назад в Ажмир телеграмму со следующей станции, которая представляет поворот от Бомбея к линии Мхоу, если вы едете на запад.

Но у моего приятеля было только 8 монет, необходимых ему для обеда, а у меня тоже было немного, по случаю небольшой заминки в бюджете, о которой я уже упоминал. Кроме того, я отправлялся в такое глухое место, где — если б и захотел войти в соприкосновение с казначейством — не существовало телеграфного ведомства. Следовательно, я никоим образом не мог ему помочь.

— Мы могли бы попросить телеграфиста послать депешу в кредит, — сказал мой приятель, — но тогда о нас обоих будут наводить справки, а это меня задержит порядком. Вы говорили, что через несколько дней поедете по этой линии обратно?

— Через десять дней, — отвечал я.

— Нельзя ли через восемь? — спросил он. — У меня очень спешное дело.

— Я могу послать вашу телеграмму через десять дней, если моя услуга будет вам тогда полезна, — сказал я.

— Я думаю, что мне не следует сейчас посылать депешу. Он выедет из Дели двадцать третьего в Бомбей. Стало быть, будет проезжать через Ажмир в ночь на двадцать третье.

— А я еду в Индийскую пустыню, — объяснял я.

— Отлично, — продолжал он. — Вы измените свой путь при скрещении в Марваре и проедете через Жодпор — вы должны так сделать — а он будет в Марваре с бомбейским почтовым поездом рано утром 24-го. Можете вы быть к этому времени в Марваре? Для вас в этом не будет никакого неудобства, так как я знаю, что в городах центральной Индии мало интересного, — будь вы даже корреспондентом Backwoodsman'а.

— А разве вы когда нибудь пробовали эту штуку? — спросил я.

— Несколько раз, но только дипломатические агенты быстро разнюхивали и высылали меня на границу. Однако, вернемся к моему другу: я непременно должен известить его о себе, иначе он не будет знать, куда ему идти. Вы были бы очень обязательны, если б, выехав в известное время из центральной Индии, отыскали его в Марваре и сказали: «Он на неделю ушел на юг». Он уж поймет, что это значить. Я опишу вам его: это человек высокого роста, с красной бородой и очень сильный. Вы найдете его в отделении второго класса, спящим, как джентльмэн. Не пугайтесь этого, спустите окно и скажите: «Он ушел на неделю на юг» — и он сейчас же повернется. Ведь все это сократит только на два дня время ваших остановок в тех местах.

— Откуда вы едете? — спросил я.

— С востока, — отвечал он, — и я надеюсь, что вы передадите ему поручение… Ради моей матери, также и ради вашей собственной.

Англичане не часто трогают сердца воззваниями к памяти своих матерей, но, по некоторым причинам, которые будут вполне ясны, я думал согласиться.

— Это такие пустяки, — продолжал он, — поэтому-то я и прошу вас и знаю, что могу надеяться на вас, и вы исполните все. Вагон 2-го класса на Марварском скрещении и спящий в нем рыжий человек. Вы наверное не забудете. Я сейчас выхожу на следующей станции и должен оставаться там, пока он не придет или не пришлет того, что мне необходимо.

— Я передам поручение, если найду его, — отвечал я, — но, ради вашей матери и своей, дам вам совет: не пытайтесь больше проезжать через штаты центральной Индии под видом корреспондента Backwoodsman'а. Можете натолкнуться на настоящего, а это поведет к неприятностям.

— Благодарю вас, — просто сказал он, — но когда же тронется эта свинья? Я могу издохнуть с голоду…

Он вышел на маленькой станции, а я задумался. Мне несколько раз приходилось слышать о господах, выдающих себя за газетных корреспондентов и пугающих маленькие штаты угрозами огласки, но я до сих пор не встречал их. Они ведут тяжелую жизнь и обыкновенно внезапно исчезают неизвестно куда. Туземные штаты питают настоящий ужас к английским газетам, которые могут бросить свет на их особенные способы управления, и делают все, чтобы спаивать корреспондентов шампанским и выпроваживать их поскорее от себя.

Они не хотят понять, что никому нет дела до таких пустяков, как внутреннее управление туземных штатов, до тех пор, пока царит без границ угнетение и злодеяние, пока правящие штатами не перестанут быть ни к чему не годными, — пьянствовать или болеть в продолжение целых годов. Туземные штаты созданы провидением только затем, чтобы доставлять разные декорации, тигров, всевозможные небылицы и т. п. Они представляют собой темные местечки земного шара, наполненные невообразимым жестокосердием, которые одной своей стороной соприкасаются с железной дорогой и телеграфом, а другой — с временами Гарун-аль-Рашида.

* * *

Когда я оставил вагон, мне пришлось вступить в сношения с разными королями и в течение восьми дней испытать разнообразные изменения образа жизни. Иногда я облекался в парадные одежды, посещал принцев и государственных деятелей, пил из хрусталя и ел с серебра. Иногда — лежал прямо на голой земле, с жадностью питался тем, что попадалось под руку, запивая протекающей вблизи водой, и спал с моим слугой под одним грубым одеялом.

Я покончил с Великой Индийской Пустыней в то самое число, как предполагал раньше, и поезд высадил меня на Марварском скрещении, откуда направляется в Джодпор до смешного крошечная железная дорога. Бомбейский почтовый поезд из Дели недолго стоит в Марваре. Он уже был там, когда я приехал, и у меня едва хватило времени, чтобы перейти на его платформу и обойти вагоны. Во всем поезде был только один вагон 2-го класса. Я опустил окно вагона и увидал огненно-красную бороду, полузакрытую грубым вагонным одеялом. Здесь был тот самый человек, которого я искал, спавший крепким сном, и я тихонько толкнул его. Он с бранью приподнялся, и при свете лампы я мог разглядеть его лицо. Это было широкое, добродушное лицо.

— Опять билеты? — спросил он.

— Нет, — отвечал я. — Я пришел вам сказать, что «Он ушел на неделю на юг».

— Он ушел на юг на неделю?

Поезд начал двигаться. Рыжий протер глаза.

— «Он на неделю ушел на юг», — повторил он. — Это как раз похоже на него. Говорил он, что я должен вам дать что-нибудь?

— Нет, он ничего не говорил, — отвечал я, соскакивая с поезда и наблюдая, как в темноте уже погасали его красные огни.

Было страшно холодно, потому что ветер дул с пустыни. Я проворно вкарабкался в свой вагон и скоро заснул. Если б бородатый человек дал мне рупию, я сохранил бы ее на память об этом приключении. Но моей единственной наградой оставалось только сознание исполненного долга.

Потом мне пришло в голову, что два джентльмэна, подобные моим приятелям, не добьются ничего хорошего, разыгрывая роли газетных корреспондентов, и могут подвергнуться серьезным неприятностям, если физиономии их запомнят в одном из штатов центральной Индии или южного Раджпутана.

* * *

Затем я принялся за свои занятия, возвратился в свою редакцию, где не было ни королей, никаких приключений, кроме ежедневного выпуска газеты. Кажется, должность газетчика внушает каждому понимающему человеку предрассудок дисциплины. Являются лэди от различных миссий и неотступно просят редактора оставить все свои дела для того, чтобы описать христианскую раздачу наград в какой-нибудь глухой, мало известной деревушке; здесь сидят полковники, обойденные повышением, и набрасывают очерки целой серии, состоящей из десяти, двенадцати или двадцати четырех передовых статей, о старшинстве выборов; приходят странствующие труппы актеров и объясняют, что не могут сейчас заплатить за свои объявления, но, по возвращении из Зеландии или Таити, уплатят с процентами; являются изобретатели всевозможных привилегий и патентов с разными описаниями их в своих карманах и длинными часами в своем распоряжении; представители чайных товариществ вырабатывают свои объявления здесь же; неизвестные лэди врываются со словами: «мне нужна сотня визитных карточек, напечатанная сразу», что для них, очевидно, составляет часть обязанностей редактора; а каждый из разнузданнейших разбойников, который когда-либо шатался по Великой Пьяной дороге, считает своим долгом просить места, рекомендуя себя образцовым корректором. И в продолжение всего этого времени безумно звонит звонок телефона, на континенте умерщвляют королей, мистер Гладстон созывает фурий на британские владения, и, как надоедливая пчела, маленький черный мальчишка визжит: «kaapi chay-ha-yech» (требуют экземпляра), а большая часть газеты еще ничем не наполнена.

Однако, это еще самая интересная часть года. Есть еще другие 6 месяцев, когда никто даже и не заглядывает в редакцию: термометр, медленно поднимаясь, доходит до самой верхушки стеклянной трубки, дневной свет так слаб, что еле можно разбирать корректуру; печатные машины раскалены докрасна, и никто ничего не пишет, кроме отчетов об увеселениях или извещений о смерти. В эту пору телефон становится звенящим предметом ужаса, потому что только и говорит вам о внезапных смертях мужчин и женщин, которых вы близко знали, а удручающий зной душит вас в то время, когда вы сидите и пишете: «Носится слух о незначительном увеличении заболеваний в округе Хода-Джанта-Хан. Проявление болезни в основе не эпидемическое, и, благодаря энергическим усилиям местных властей, болезнь почти уже прекратилась. Но, тем не менее, с глубочайшим сожалением, извещаем о смерти» и т. д.

Потом эпидемия действительно разражается, и слухов и сведений для успокоения подписчиков становится все меньше и меньше. Это — самое мрачное время для газеты, и, как говорится в объявлениях, «его надо испытать, чтобы оценить».

В этот самый сезон, замечательно плохой сезон, газета выходила своим последним недельным выпуском в ночь субботы, т. е. в воскресенье утром, по обычаю лондонских газет. В этом заключалось для меня значительное удобство, так как сейчас же после выпуска можно было отправляться спать: рассвет на полчаса понижал термометр с 96° до 84-х, а в этой прохладе усталый человек может заснуть, пока не разбудит его жара.

В одну из таких суббот было мое дежурство. Король, или царедворец, или какое-то государство должны были умереть, или дать новую конституцию; вообще — сделать что-то, считавшееся очень важным на другой стороне света, и газета должна была ждать до последней минуты, чтобы поместить телеграмму об этом.

На дворе стояла темная, как могила, ночь, такая удушливая и томительная, какая бывает только в июне, и раскаленный восточный ветер шумел в высохших деревьях, давая обманчивую надежду на дождь. Иногда поток почти горячей воды с шумом выливался на пыль, но все утомленные нестерпимым зноем люди знали, что это был только один обман. Я сидел в комнате, где находился печатный станок, потому что в ней было несколько прохладнее, чем в редакторской; станок издавал однообразный звук — тик-так, ночные птицы жалобно кричали за окном, а голые наборщики обтирали потные лица и беспрестанно пили воду. Мы не получали того, чего ждали, хотя ветер шумел, последние статьи были набраны, а весь земной шар, казалось, тихо замер в удушающей жаре, приложив палец к губам, в ожидании великого события. Я сквозь дремоту спрашивал себя: почему телеграф есть благо, и почему этот умирающий человек, или воюющий народ ничего не знают о тех неудобствах, которые приходится терпеть из-за них?

Я собирался уйти и отпустить наборщиков и уже поднялся с места, как двое каких-то людей, закутанных в белое, предстали предо мной. Первый из них сказал: «Это он!» Второй отвечал: «Так, он самый!» Оба засмеялись так громко, что едва не заглушили шум машин, и отерли потные лица.

— Когда мы проснулись во рву, где спали, так как там прохладнее, и заметили через дорогу горящий огонь, я сказал моему товарищу: редакция открыта. Пойдем туда и потолкуем с ним, — произнес тот, который был поменьше Это был тот самый человек, которого я встретил на поезде, а товарищ его — рыжий субъект на Марварском скрещении. Невозможно было ошибиться ни в бровях первого, ни в бороде второго.

Я не очень обрадовался им, потому что больше хотел спать, чем беседовать с бродягами.

— Что вам нужно? — спросил я.

— Полчаса поговорить с вами в прохладной и удобной комнате, — отвечал рыжебородый. — Нам хотелось бы также что нибудь выпить… — уговор еще не начался, Пиши… нечего так смотреть на меня. Мы действительно нуждаемся в вашем совете, а денег нам не надо.

Я повел их в душную контору, стены которой были увешаны географическими картами, и рыжий начал потирать свои руки…

— Вот, это подходящее для нас, — сказал он. — Это и есть настоящее место, куда следовало придти. Теперь, сэр, позвольте представить вам брата Пиши Карнегана, это — он, и брата Даниеля Драво, это — я, и рассказать покороче о наших профессиях, так как мы пробовали многие из них. Мы были солдатами, матросами, наборщиками, фотографами, корректорами, уличными проповедниками и корреспондентами Backwoodsman'а, когда думали, что газета в этом нуждается. Карнеган трезв, также как и я. Посмотрите на нас и убедитесь, что это правда. Вы дадите нам по штуке ваших сигар и огня.

Действительно, они были совершенно трезвы, и я дал им тепловатой воды с коньяком.

— Отлично и превосходно, — воскликнул Карнеган, отирая пену с усов. — Теперь дайте мне говорить, Дан. Мы исходили всю Индию, большею частью пешком. Мы были машинистами, мелкими поставщиками и т. п. и решили, что Индия не достаточно обширна для таких, как мы.

В действительности они сами были слишком обширны для конторы. Когда они сели за стол, то казалось, что борода Драво заняла одну половину комнаты, а плечи Карнегана — другую. Карнеган продолжал:

— Все в стране недоделано и на половину, потому что те, которые управляют ею, не позволяют никому прикоснуться до нее. Они тратят все свое время на управление страной, а вы не смеете ни поднять лопату, ни отломить кусочек скалы, не можете ступить шагу без того, чтобы правительство не сказало: «Оставьте, мы управляем сами».

Вследствие того, что дело поставлено так, мы и хотим оставить страну и уйти в какое нибудь другое место, где не так теснят человека и он может взять, что ему принадлежит. Мы не малолетние и боимся только выпивки, но на счет ее подписали условие. Мы уходим отсюда затем, чтобы сделаться королями.

— Действительно, королями, — пробормотал Драво.

— Да, конечно, — отвечал я. — Вы сегодня много бродили по солнцу, а ночь и до сих пор слишком душна.

— Мы не выпили и не получили солнечного удара, — возразил Драво, — и просим только взглянуть на книги и атласы, так как решили, что на свете теперь есть только одно место для таких людей, как мы. Его называют Кафиристаном. По моему разумению, он находится на верхушке правого угла Афганистана, не далее 300 миль от Пешавера. Там есть тридцать два языческих идола, а мы хотим быть тридцать третьим. Это горная страна, и ее женщины очень красивы.

— Но ведь это предусмотрено в условии, — сказал Карнеган. — Ни женщин, ни водки, Даниель!

— Вот все, что мы знаем; можно прибавить, что ни один человек не был там, а жители постоянно ведут войны, но во всяком месте, где дерутся, человек, умеющий научить людей — как надо драться, может всегда стать королем. Мы, войдем в те страны и скажем какому-нибудь королю, которого встретим: «Хочешь победить своих врагов?» — и покажем ему, как обучить людей, потому что это нам известно лучше, чем что либо другое. Потом мы ниспровергнем этого короля, завладеем его троном и установим династию.

— Вы будете изрублены в куски, прежде чем пройдете пятую милю после границы, — сказал я. — Вы должны пройти через Афганистан, чтобы добраться до этой страны. Она вся состоит из гор, вершин и ледников, и ни один англичанин не проехал через нее. Жители ее — чистые звери, и если даже вы доберетесь туда, вам ничего не удастся сделать.

— Это возможно, — ответил Карнеган. — Чем больше вы считаете нас за сумасшедших, тем нам приятнее. Мы пришли к вам затем, чтобы узнать что-нибудь об этой стране, почитать о ней в книге и взглянуть на карту. Нам и надо, чтобы вы обозвали нас дураками и все-таки показали ваши книги. — Он повернулся к книжному, шкафу.

— Вы говорите все это серьезно? — спросил я.

— Немножко, — отвечал Драво. — Как бы ни была обширна карта, которую вы достанете, и если то место, Кафиристан, совершенно ничем не занято, мы все-таки пойдем.

Я снял большую карту Индии и две меньшие, пограничных стран, стащил том Encyclopedia Britannica, и оба начали свои справки.

— Смотрите сюда, — говорил Драво, водя указательным пальцем по карте. — Вверх к Жагдаллаку дорога известна мне и Пиши. Мы шли там с армией Роберта. Мы повернем от Жагдаллака вправо через территорию Лагмана. Потом поднимемся через горы — тысячи на 4 футов — здесь будет трудновато, но по карте это не особенно далеко.

— У них смешанные участки, — задумчиво произнес Драво, — и это поможет нам узнать имена их племен. Чем больше племен, тем больше они дерутся, а это лучше для нас. От Жагдаллака к Ашану. Гм!..

— Но все сведения относительно страны представляют только самый беглый обзор и очень не точны, — возражал я. — На самом деле никто ничего не знает о ней. Вот каталог United Sprulces Institute. Прочтите, что говорит Беллью.

— Долой Беллью! — сказал Карнеган и, молча, углубился в книги и карты.

Я курил, пока они изучали Вуда и карты энциклопедии.

— Вам нечего нас дожидаться, вежливо произнес Драво. — Теперь уже около 4-х. Мы уйдем не раньше 6-ти часов, и вы можете лечь; мы не украдем никакой бумаги. Мы, ведь только два безвредных безумца, а если вы завтра вечером придете к Сераю, то мы простимся с вами на долго.

— Вы двое сумасшедших, — ответил я, — и вернетесь с границы назад или будете изрублены в куски в ту же минуту, как переступите в Афганистан. Нужны вам деньги или рекомендации для путешествия? Я буду иметь на будущей неделе случай вам помочь.

— На будущей неделе мы сами будем без устали работать, благодарю вас, — сказал Драво. — Сделаться королями не так-то легко, как кажется. Когда мы добудем себе наше королевство, мы дадим вам знать, и вы можете прийти к нам и помочь управлять им.

— Ну, разве могут два сумасшедших составить подобный договор? — сказал со сдержанной гордостью Карнеган, показывая мне грязный клочок бумаги, на котором было написано следующее (в виду оригинальности этого документа, я списал его):

«1) Я и вы решим это дело вместе, т. е. будем королями Кафиристана.

Подписано мною и вами: П и ́ши Тальяферо Карнеган. Даниель Драво. Оба — джентльмены на свободе».

2) Ни вы, ни я, пока не решится это дело, не взглянем ни на напитки, ни на какую белую или темную женщину, потому что сношения с первыми и вторыми — опасны.

3) Обещаем вести себя с благоразумием и достоинством, и если один из нас очутится в затруднительном положении, другой будет при нем.

— В последнем пункте не было необходимости, — сказал Карнеган, скромно краснея, — но с ним договор выглядит правильнее. Теперь вы знаете бродяг, — а мы бродяги, Дан, пока не выйдем из Индии — и неужели вы думаете, что мы подписали бы подобный договор, если б не относились ко всему серьезно? Мы отказались от двух вещей, которые скрашивают жизнь.

— Вы гораздо дольше пользовалась бы жизнью, если б не пытались пускаться в это нелепое предприятие. Не подожгите контору и уходите до 9 часов, — отвечал я.

Я оставил их склоненными над картами и делающими заметки на обратной стороне «договора». «Непременно приходите завтра в Серай», — были их последние слова.

* * *

Кумхартенский Серай представляет собой грязное четырехугольное пространство, где навьючивают и развьючивают лошадей и верблюдов. Здесь можно встретить все нации центральной Азии и большинство населения собственно Индии. Балки и бухарцы встречаются здесь с бомбейцами и бенгальцами, и здесь же вырывают желающим зубы. Вы можете купить в Кумхартенском Серае пони, бирюзу, персидских котят, седельные сумки, жирнохвостых баранов, мускус и приобрести за ничто кучу удивительных вещей.

В полдень я отправился туда взглянуть, сдержат ли мои приятели свое слово, или они уже лежат где-нибудь пьяные.

Жрец, одетый в лохмотья из разных лент и тряпок, гордо выступал сзади меня, серьезно вертя бумажную игрушечную юлу. Сзади него шел слуга, согнувшийся под тяжестью плетеной корзины, наполненной глиняными безделушками. Оба вели двух верблюдов, и находившиеся в Серае следили за жрецом, испуская громкие взрывы смеха.

— Жрец сумасшедший, — сказал мне торговец лошадьми. — Он идет торговать безделушками в Кабул. Или он возвысится до почестей, или ему срубят голову. Сегодня утром он пришел сюда и все время ведет себя, как безумный.

— Безумные находятся под покровительством Бога, — пробормотал кто-то. — Они предсказывают будущие события.

— Ах если б они могли раньше предсказать, что мой караван изрежут шинварисы, — проворчал агент торгового дома из Раджпутана. Его товары изменническим образом попали на границе в руки разбойников, и это обстоятельство служило предметом шуток для всего базара. — Оэ, жрец, откуда ты и куда идешь?

— Я иду из Рима, — закричал жрец, вертя свою юлу, — из Рима, гонимый через море дыханием сотни дьяволов. О! воры, грабители, разбойники, лжецы!.. Благословение Пир-Хана на свиньях, собаках и клятвопреступниках! Кто хочет взять покровительствуемого богом на север продавать талисманы? Верблюды никогда не будут перетирать себе кожу, сыновья никогда не станут хворать, а жены всегда останутся верными мужьям во время их отлучек у тех людей, которые возьмут меня в свой караван!.. Покровительство Пир-Хана да будет над их работой! — Он вытянул полу своего грубого плаща и вертелся между привязанными лошадьми.

— Вот через двадцать дней выступает караван из Пешавера в Кабул, — сказал какой-то торговец. — Мои верблюды пойдут с ним. Иди и ты и принеси нам счастье.

— Я хочу идти сейчас, — закричал жрец. — Я поеду на своих крылатых верблюдах и буду в Пешавере через день! Хо! Хавар-Мир-Хан, — завопил он слуге, — выводи верблюдов и помоги мне сесть на моего!

Он вскочил на спину склонившего колена животного и крикнул, обернувшись ко мне: «Пойди и ты, саиб, немного по дороге, а я продам тебе талисман-амулет, который сделает тебя королем Кафиристана».

Свет озарил меня, и я последовал за двумя верблюдами из Серая; когда мы вышли на открытую дорогу, жрец остановился.

— Что вы думаете обо всем этом? — произнес он по-английски. — Карнеган не может разговаривать с ними на их языке, и я переодел его своим слугой. Он приличный слуга. Недаром в течение четырнадцати лет таскался я по стране. Разве я не чисто говорю? Мы будем ковылять за караваном до Пешавера, пока не доберемся до Жагдаллака, а тогда постараемся променять своих верблюдов на ослов и доплетемся до Кафиристана. Вот юлы для эмира! Суньте руку под верблюжье седло и скажите, что вы нащупали?

Я ощупал приклад Мартини, и другой, и третий.

— Их всех двадцать! — спокойно сказал Драво. — Их двадцать, а соответствующие им боевые запасы под юлами и глиняными куклами.

— Да поможет вам небо, если вы попадетесь с этими вещами, — сказал я. — Мартини среди патанов ценится на вес серебра.

— Пять сотен рупий — каждую из них мы выпросили, взяли взаймы или стащили — помещаются на этих двух верблюдах, — сказал Драво. — Мы не попадемся. Через Хайбер пройдем с настоящим караваном. Кто тронет бедного, безумного жреца?

— Все ли вы достали, в чем нуждались? — удивленно спросил я.

— Не совсем, но мы скоро получим все. Дайте нам что-нибудь на память о вашей доброте, брат. Вы оказали мне услугу вчера и тогда — в Марваре. Половина моего царства будет ваша, как говорит пословица.

Я отцепил от своей часовой цепочки маленький компас и протянул его жрецу.

— Прощайте, — сказал Драво, осторожно протягивая мне руку. — В последний раз на долгое время жмем мы руку англичанина! Пожми его руку, Карнеган, — закричал он, когда второй верблюд поравнялся со мной. Карнеган наклонился и взял мою руку. Затем верблюды зашагали вдоль пыльной дороги, а я остался, удивленный, один. Глаз мой не мог различить ни малейшей погрешности в одеждах переодетых. Сцена в Серае свидетельствовала, что и сами туземцы ничего не заметили. Все это давало некоторую надежду на то, что Карнеган и Драво пройдут неузнанными через Афганистан. Но дальше они встретят смерть — верную и страшную смерть!

Дней через десять один мой приятель-туземец, сообщая мне из Пешавера о новостях дня, так заканчивал свое письмо: «Здесь было много смеха по поводу одного сумасшедшего жреца, который собирается продавать мелкие безделушки и дрянные брелоки, приписывая им силу чудодейственных талисманов, его величеству эмиру бухарскому. Жрец прошел через Пешавер и присоединился к каравану, идущему в Кабул. Купцы очень довольны, потому что, по своему суеверию, воображают, что такой безумный товарищ принесет им удачу». Итак, оба перешли границу. Я собирался помолиться за них, но в ту ночь в Европе умер настоящий король, и это событие требовало некролога.

* * *

Мировое колесо со своими обычными изменениями повернулось много раз. Прошло лето и затем зима, настали вновь и прошли опять. Газета продолжала свое существование, также как и я свое, и на третье лето опять выдалась душная ночь и ночной выпуск газеты, и напряженное ожидание чего-то, что должны телеграфировать из другой части света; все было совершенно также, как происходило раньше. Незначительное число великих людей умерло за два прошедших года, машины работали с большим стуком, и некоторые из деревьев в саду стали на несколько футов выше. В этом и состояла вся разница.

Когда я проходил через типографию, то застал точно такую же картину, какую описывал раньше. Только нервное напряжение было сильнее, чем два года тому назад, и духота больше томила меня. В 3 часа я закричал: «печатайте!» — и повернулся, чтобы идти, когда ко мне подполз какой-то остаток человека. Он был согнут в дугу, голова втиснута между плечами, и он волочил свои ноги, одну за другой, точно медведь. Я не мог разобрать — ступает или ползет этот, завернутый в лохмотья, охающий калека, который называл меня по имени, крича, что он вернулся.

— Можете вы дать мне что-нибудь выпить? — хныкал он. — Ради Бога, дайте мне глоток чего-нибудь!

Я вернулся в контору; человек следовал за мной, стоная от боли. Я увеличил свет лампы.

— Разве вы не узнаете меня? — с трудом произнес он, опускаясь в кресло и повертывая к свету свое изможденное лицо, над которым поднималась копна седых волос.

Я пристально вглядывался в него. Однажды я видел эти брови, сходившиеся над носом черной полосой, шириною в дюйм, но ни за что на свете не мог припомнить — где.

— Я не знаю вас, — отвечал я, протягивая ему виски. — Чем могу я служить вам? — Он жадно глотнул чистого спирту и задрожал, несмотря на удушающую жару.

— Я вернулся, — повторил он, — а я был королем Кафиристана. Я и Драво — мы были коронованными королями! В этой самой конторе порешили мы это дело, вы сидели здесь и дали нам книги. Я — Пи́ши, Пи́ши Тальяферо Карнеган! А вы с тех пор все сидите здесь, — о Боже!

Удивлению моему не было границ, и я выразил это.

— И все это правда, — произнес Карнеган каким-то сухим кудахтаньем, поглаживая свои ноги, завернутые в лохмотья. — Это такая же истина, как Евангелие. Королями были мы, с коронами на головах — я и Драво — бедный Дан! о бедный, бедный Дан! Он никогда не хотел послушать совета, как я ни молил его!

— Выпейте виски, — сказал я, — и не торопитесь. Расскажите мне все, что можете вспомнить, от начала до конца… Вы перешли через границу на своих верблюдах. Драво был одет безумным жрецом, а вы — его слугой. Помните это?…

— Я не потерял еще рассудка, но скоро потеряю его. Конечно, помню. Смотрите пристально на меня, а то я боюсь, что все мои слова разобьются в куски. Смотрите пристально мне в глаза и не говорите ничего.

Я наклонился вперед и стал глядеть в его лицо так спокойно, как только мог. Он уронил одну руку на стол, и я схватил ее за кисть. Рука была вывихнута, как птичья лапа, а на ее верхней части был шероховатый, красный шрам ромбоидальной формы.

— Нет, не смотрите туда. Глядите на меня, — сказал Карнеган. — Это придет потом, только, ради Бога, не отвлекайте меня… Мы удалились с тем караваном. Я и Драво выкидывали всякие забавные штуки, чтобы забавлять людей, идущих с нами. Драво заставлял всех покатываться со смеху по вечерам, когда все варили себе обед, варили себе обед, и… что они делали еще? Да, люди зажигали костры, искры которых попадали в бороду Драво, и все до смерти хохотали. То были маленькие, красненькие огоньки, и они так смешно бегали по большой красной бороде Драво. — Он отвел от меня свои глаза и идиотски улыбнулся.

— Вы шли с этим караваном до самого Жагдаллака, — сказал я на удачу, — после того как зажигали огоньки, до Жагдаллака… Отсюда вы изменили направление, чтобы дойти до Кафиристана.

— Нет, мы не сделали этого. Что вы рассказываете? Мы изменили направление раньше Жагдаллака, потому что услыхали, что дорога хороша. Но она не была хороша для наших верблюдов. Когда мы расстались с караваном, Дан снял с себя и меня одежду и сказал, — что теперь мы станем язычниками, потому что кафиристанцы не будут разговаривать с магометанами. Мы переоделись, и такой фигуры, какую представлял Даниель, я никогда еще не видал и вновь не увижу. Он сжег половину своей бороды, повесил на плечи баранью шкуру и обрил по мусульманскому образцу свою голову. Он обрил также и мою и заставил меня вытерпеть разные гадости, чтобы походить на язычника. Страна была страшно гориста, и по этой причине наши верблюды не могли идти далее. Горы были высоки и мрачны, и я видел, как они дрались, точно дикие козлы… в Кафиристане множество диких козлов… и горы эти никогда не стояли смирно, как и козлы. Они всегда дрались и не давали заснуть по ночам…

— Выпейте еще немного виски, — тихо сказал я, — что стали вы делать, когда верблюды не могли идти дальше по случаю ужасной дороги, которая ведет в Кафиристан?

— Что стал делать? Был там человек, называемый Пи́ши Тальяферо Карнеган вместе с Драво. Рассказать вам о нем? Он умер там от стужи. Старый Пи́ши шлепнулся с моста, кувыркаясь и вертясь в воздухе, как юла, ценою в пенни, которую можно продавать эмиру. Нет, две такие игрушки стоят полпенса… Тогда верблюды стали не нужны, и Пи́ши сказал Драво: ради Бога, стащи все с них, пока не срубили нам головы, и вот они убили тогда верблюдов среди гор, не потому, что в частности им нечего было есть, но прежде всего они сняли ящики с ружьями и боевыми припасами, а потом пришли два человека, ведя четырех мулов. Драво встает и прыгает перед ними, распевая: продайте мне четырех мулов. Первый человек говорит: если вы довольно богаты, чтобы покупать, то вы довольно богаты, чтобы вас ограбить; но прежде, чем он берет в свою руку нож, Драво ломает его шею об свое колено, а другой человек бежит прочь. Тогда Карнеган нагружает мулов ружьями, которые были сняты с верблюдов, и вместе поднимаемся мы дальше в холодные горные страны, где нет дороги шире верхней части вашей кисти.

Он замолк на минуту, и я спросил — не может ли он припомнить природы страны, через которую они шли.

— Я рассказываю вам так верно, как только могу, но моя голова не так свежа, как должна бы быть. Они в нее вколачивали гвозди, чтобы я лучше слышал, как умер Драво…

Страна была гориста, мулы очень упрямы, жители разбросаны. Они подымались выше и выше, спускались ниже и ниже, и тот, другой человек, Карнеган, умолял Драво не петь и не свистать так громко, боясь, чтоб не свалились вниз страшные лавины. Но Драво говорит, что если король не может петь, то он не достоин быть королем, ударяет мулов по крупу и не обращает внимания на холод. Мы пришли в широкую, гладкую долину, лежащую среди гор; мулы почти умирали, мы убили их, потому что нечего было есть. Мы сели на ящики и стали играть в чет и нечет патронами. Тогда десять человек с луками и стрелами бегут по долине, гонясь за 20-ю человеками также с луками и стрелами, и происходит страшная свалка. То были красивые люди, — красивее нас с вами, с желтыми волосами и замечательно здоровым сложением. Драво распаковывает ружья и говорить: «Вот начало дела; мы будем драться за тех десятерых человек», и с этим он стреляет из двух ружей в двадцать человек, роняет одного из них в 200-х ярдах от скалы, где мы сидели. Остальные бегут. Карнеган с Драво сидят на ящиках, прицеливаясь во все стороны долины. Потом мы поднимаемся к десяти человекам, которые также бежали по снегу, а они пускают в нас маленькие стрелы. Драво стреляет пулей над их головами, и все они падают на равнину. Тогда он идет к ним, дает каждому по пинку, поднимает их, пожимает всем руки, чтобы сделать их друзьями. Потом он призывает их, дает им нести ящики и делает над всеми ними такое движение рукой, как будто всегда был королем. Они несут ящики и его через долину к холмам с сосновым лесом на вершине, где было полдюжины больших каменных идолов. Драво подходит к самому огромному — его зовут Имброй — кладет ружье и патронницу к его ногам, почтительно трет свой нос об его нос, ударяет его по голове и кланяется ему. Потом повертывается к людям, кивает им головой и говорит: «Теперь все обстоит благополучно. Я также знаю кое-что, и все старики мои друзья.» Затем он разевает рот и показывает туда, и когда первый человек приносит ему пищу, он говорит: «Нет»; когда приносит второй — он также говорит «нет», но когда один из старых жрецов подает ему пищу, он говорит «да» и медленно ест ее. Таким образом вошли мы в нашу первую деревню, без всяких хлопот, как будто упали с неба. Но потом, видите ли, мы упали с одного из проклятых веревочных мостов, и вы не станете ожидать, что человек будет смеяться после этого.

— Выпейте немного виски и продолжайте, — сказал я. — Вы вошли в первую деревню. Как же вы сделались королем?

— Я не был королем, — отвечал Карнеган. — Драво был королем, и каким молодцом выглядел он, с золотой короной на голове! Он и другие остались в той деревне, и каждое утро садился Драво около старого Имбры, а народ приходил и поклонялся ему. Таков был приказ Драво. Потом много людей приходят в долину, а Драво с Карнеганом, не узнавая, кто они, прицеливаются в них ружьями, бегут по долине, поднимаются на другую сторону, находят там еще деревню, такую же, как первую, и весь ее народ падает ниц, а Драво говорит: «В чем раздор между вашими деревнями?» Народ указывает на женщину, которую похитили. Драво отдает ее назад первой деревне и считает мертвых — их было восемь. Перед каждым мертвецом Драво машет рукой, как юлой, выливает на землю немного молока и говорит: «Все обстоит благополучно». Потом Драво с Карнеганом берут из каждой деревни по одному горбуну, ведут их за руку в долину и показывают им, как вырыть копьем вниз по долине границы, и каждому дают глыбу земли по обе стороны границы. Тогда все люди приближаются и кричат, как дьяволы, а Драво им говорит: «Ступайте и ройте землю, плодитесь и размножайтесь!» И они сделали это, хотя и не поняли. Потом он спрашивает названия вещей на их языке — хлеб, воду, огонь, идолы и другие. И ведет Драво жреца каждой деревни к идолу и велит ему сидеть здесь и судить народ, а если выйдет какая-нибудь несправедливость, то он будет застрелен.

Следующую неделю все люди взрывали в долине землю и были покойны, как пчелы, даже больше, а жрецы слушали все жалобы и пантомимами рассказывали о них Драво. «Вот самое настоящее начало, — говорит Драво, — они думают, что мы боги». Он с Карнеганом выбирают 20 хороших людей и показывают им, как заряжать ружья; берет еще четырех, выдвигает их линию, а они проделывают все это с удовольствием. Потом он вынимает свою трубку и патронницу и ходит одной деревни к другой, и далеко пускаемся мы, чтобы посмотреть, что надо сделать в ближайшей долине. Там были все скалы, и одна маленькая деревушка. Карнеган говорить: «Возьми людей в старую долину и дай им землю, которая еще не взята другими». Людей было немного, и мы запачкали их кровью козленка прежде, чем пустить их в новое королевство. Так надо было, чтобы заклеймить их, и тогда они спокойно водворились там, а Карнеган вернулся к Драво, который пошел в другую долину, самую гористую, всю из снега и льда. Там не было людей, и армия начинает бояться; Драво застреливает одного из нее и идет дальше до тех пор, пока не встречает в одной деревне несколько человек. Он объясняет своей армии, что, если люди не хотят быть убитыми, то они должны стрелять из своих маленьких кремневых ружей, ибо у них были именно такие ружья. Мы дружимся с жрецом, и я остаюсь там один с 20-ю человеками из армии, обучаю их; вдруг страшно сильный вождь идет по снегу, звеня литаврами и трубя в рога, потому что он услыхал, что здесь явился новый бог. Карнеган прицеливается за полмили в самого черного из тех людей и попадает в него. Потом он посылает сказать вождю, что если он не хочет быть убитым, то должен прийти, пожать ему руку и оставить свое оружие. Вождь приходит один, Карнеган жмет его руку, машет вокруг своей также, как делал Драво. Вождь был очень удивлен и разгладил свои брови. Потом Карнеган идет один к вождю и спрашивает его пантомимой: есть ли у него враг, которого он ненавидит? — «Есть», — отвечает вождь. Тогда Карнеган выбирает двоих из своих людей, приказывает им идти обучать солдат, и в конце двух недель люди могут делать маневры так же хорошо, как волонтеры. Затем он идет с вождем к большой равнине на вершине горы. Все мы бросаемся на деревню и ружья наши стреляют прямо в лоб врагов. Мы берем также и эту деревню, а я даю вождю лоскут от моего платья и говорю: «Займи ее, пока я не приду». Отойдя со своей армией на несколько ярдов, я выпускаю пулю, которая падает на снег около вождя, и все люди его падают ниц на землю. Потом я посылаю письмо к Драво, которое должно было его найти, где бы он ни был, на суше, или на воде…

Рискуя сбить несчастное создание с толку, я прервал его:

— Как же могли вы там написать письмо?

— Письмо? О, письмо! Пожалуйста, смотрите мне в глаза! Это ведь было веревочное письмо и мы научились этому способу от одного слепого нищего в Панджабе.

Я вспомнил, что однажды в контору приходил какой-то слепой со связанным прутом и куском веревки, которую он навертывал на прут, прилаживая ее наподобие некоторых цифр. Через небольшой промежуток дней или часов он мог повторить фразу, которую намотал. Он сократил азбуку до 11 простейших звуков и хотел научить меня своей методе, но почему-то не исполнил этого.

— Я послал Драво такое письмо, — продолжал Карнеган, — и просил его, чтобы он вернулся, потому что королевство слишком увеличилось и было трудно управлять им одному. Потом я пошел в первую долину посмотреть, что делают жрецы. Они называли ту деревню, которую мы взяли с вождем, Башкай, а первую — Ер-Хеб. Жрецы Ер-Хеба исполняли все хорошо, но они показали мне много нерешенных дел относительно земли и сказали, что некоторые люди из соседней деревни по ночам пускают в них стрелы. Я вышел, посмотрел на эту деревню и сделал четыре залпа на расстоянии тысячи ярдов от нее. Истратив все свои патроны, я стал ждать Драво; он не возвращался два или три месяца, но мой народ был спокоен.

Однажды утром я слышу дьявольский шум барабанов и рогов: это Дан Драво спускается со своей армией с холма, а за ним следует сотня людей. Но, что было самое поразительное, это большая золотая корона на его голове. «Карнеган, — говорит Драво, — это — великое дело: мы завоевали всю страну! Я сын Александра от королевы Семирамиды, а ты — мой молочный брат и также бог! Шесть недель я со своей армией, шел и побеждал, и каждая деревушка на пять миль в округе пришла в радость; даже больше этого — я отворил дверь блеску и добыл для тебя корону. Я велел им сделать их две в местечке, называемом Шу, где золото лежит на скалах, как сало на баранах. Я видел золото, выгонял бирюзу из скал и гранаты из речного песку. Позови сюда всех жрецов и возложи на себя корону».

Один из людей открыл черный волосяной мешок, и я вынул корону. Она была очень невелика, но тяжела, и я носил ее для славы! Она была вычеканена из золота, весила пять фунтов и походила на обруч бочки.

«Пиши, — сказал Драво, — нам не зачем больше драться. Он помог мне», и с этими словами Драво вывел вперед, того вождя, которого я оставил в Башкае, — мы прозвали его потом Билли Фиш, потому что он был похож на машиниста Билли, ездившего в былые дни от Болана к Машу. «Пожми его руку», — говорит Драво. Я жму ему руку и низко наклоняюсь, потому что Билли своим рукопожатием дает мне особенный знак. Я ничего не говорю, но пробую с ним братское рукопожатие. Он отвечает правильно. Я пробую сделать знак мастера, но тут происходит ошибка…

— Он знает вторую степень, — говорю я Дану, — а знает ли он слово?

— Он знает, — отвечал Дан, — и жрецы все знают. Это чудо! Вожди и жрецы могут открыть братскую ложу второй степени точно так же, как и мы; они вырезали знаки на скалах, но им неизвестна третья степень, и они пришли искать нас.

— Это непреложная система. Я слыхал, что афганцам известна ложа второй степени, но все-таки это — чудо. Бог и великий мастер цеха — я; я открою ложу третьей степени, и мы возведем в звание верховных жрецов и вождей деревень.

— Но это против правил, — отвечал я, — без полномочий открывать ложу, а мы ведь никогда не служили ни в какой ложе.

— В этом-то и есть мастерской удар высшей политики, — говорит Драво. — Это будет равносильно гибели всей страны, которая совершится так же легко, как уничтожение четырехколесной тележки, спущенной с горы. Медлить и наводить справки нам теперь некогда, а то все обратятся против нас. За мной стоят сорок вождей, и все они будут приняты и возведены во вторую степень по своим заслугам. Распредели этих людей по деревням и постарайся устроить хоть какую-нибудь ложу во что бы то ни стало. Храм Имбры будет комнатой ложи. Ты покажешь женщинам, как сделать фартуки. Сегодня я устрою выход вождей, а ложу открою завтра.

Я с удовольствием убежал бы, но был не так глуп, чтобы не посмотреть, какую выгоду даст нам эта штука. Я показал жрецам, как сделать передники для степеней; передник Драво был с голубой каймой, а знаки на нем сделаны на белой стороне из кусков бирюзы. Мы принесли в храм большой четыреугольный камень для стула мастера, маленькие камни для других стульев, а черный пол разрисовали белыми квадратами, чтобы все было как следует. Во время выхода вождей, который происходил в ту же ночь, были зажжены костры, и Драво объявил, что я и он — боги, сыновья Александра и великие мастера цеха, что мы пришли для того, чтобы сделать Кафиристан страной, где каждый может пить и есть спокойно и должен повиноваться нам. Затем вожди выступили вперед для рукопожатия, и мы назвали их именами тех людей, которых знали в Индии — Билли Фиш, Холли Дильворт и т. п. и т. п.

Самое поразительное чудо произошло в следующую ночь в ложе. Один из старейших жрецов внимательно наблюдал за нами: я чувствовал себя непокойно, потому что знал, что мы порядком перевираем ритуал. Старый жрец был нездешний, он явился откуда-то из-за деревни Башкая. Драво облекается в фартук Мастера, который сделали ему девушки, вдруг старый жрец испускает неистовое завыванье и пытается опрокинуть камень, на котором сидит Драво. «Все пропало, — говорю я, — и виною всему — вмешательство в цех без полномочий». Но Драво не мигнул глазом даже и тогда, когда десять жрецов взяли и опрокинули стул великого мастера, которым был, как сказано, камень Имбры. Жрец начал тереть низ камня, счищать черную грязь и скоро показал всем остальным жрецам вырезанный на камне знак мастера, совершенно такой же, какой был на переднике Драво. Даже жрецы храма Имбры не знали, что он находится здесь. Старик падает на землю перед Драво и целует его ноги. «Посмотри, — говорит мне Драво, — они говорят, что это пропавший знак, который исчез неизвестно как и когда. Теперь мы вне всякой опасности!» Он ударяет вместо молотка прикладом своего ружья и кричит: «В силу власти, принадлежащей мне от моей правой руки и помощи Пи́ши, я объявляю себя великим мастером всего кафиристанского франкмасонства, в этой матери-ложе страны, и королем Кафиристана вместе с Пи́ши!» При этом он надевает на себя корону, я делаю то же самое, — так как был сделан Надсмотрщиком — и мы открываем Ложу во всей ее полноте. Зрелище было поразительно! Жрецы двигаются по первым двум степеням, как будто покинувшая их память возвратилась к ним. После этого Пи́ши и Драво собрали достойнейших жрецов и вождей отдаленных деревень. Первым был Билли Фиш. Все это нисколько не сходилось с ритуалом, но соответствовало нашим планам. Выбранные криком выражали свой восторг.

— Через 6 месяцев, — говорит Драво, — мы устроим еще собрание и посмотрим, как вы работаете. — Потом он расспрашивает об их деревнях, узнает, что они устали от войн: когда жители не бились с соседями, то дрались с магометанами. — Теперь вы можете бить их, если они придут в вашу страну, — говорит Драво, — отсчитайте из каждого племени десятого в пограничную стражу, и пошлите 200 человек в эту долину для обучения. Ни один не будет застрелен или сражен копьем, если он исполнит все в точности, а я знаю, что вы не станете обманывать меня, потому что вы белый народ — сыновья Александра — и не похожи на всех черных магометан. Вы — мой народ, клянусь богом, — закончил он, переходя на английский язык, — и я создам из вас нацию или умру.

Я не могу рассказать всего, что мы делали следующие шесть месяцев. Драво работал много и изучал их язык. Я обязан был помогать народу пахать и от времени до времени ходил с несколькими из армии смотреть, что делают другие деревни, заставлял их перекидывать веревочные мосты через глубокие овраги, которые повсеместно пересекали страну. Драво был очень добр ко мне, но, когда он шагал взад и вперед по сосновому лесу, тормоша обоими кулаками свою красную бороду, я чувствовал, что он обдумывает какие-то планы, в которые не желает меня посвящать и молча ждал приказаний.

Никогда Драво не выказывал неуважения ко мне перед народом, а последний боялся меня и армию, но любил Дана. Он был лучшим другом жрецов и вождей, но стоило кому бы то ни было придти с холмов с жалобой, как Драво кротко выслушивал ее, сейчас же призывал четырех жрецов и приказывал, что надо сделать. Он созывал Билли Фиша из Башкая, Пикки Кергана из Шу и других и держал с ними совет, если в деревушках надо было сделать что-нибудь, относящееся к войне. Это был его военный совет, а четыре жреца из Башкая, Шу, Ховака и Модора составляли его частный совет. Они послали меня с сорока человеками, двадцатью ружьями и тридцатью людьми, навьюченными бирюзой, в Хорбанд покупать ручного производства ружья Мартини, доставляемые в Кабул солдатами одного из тех полков, которые за бирюзу готовы продать каждый зуб из своего рта.

Я оставался в Хорбанде целый месяц и, в виде взятки, предложил тамошнему губернатору выбрать что угодно из моих корзин, подкупил полковника этого полка, и мы достали больше сотни ручных ружей Мартини, которые били на 600 ярдов, и навьючили 40 людей очень плохими боевыми запасами. Я вернулся со всеми этими вещами и разделил их между людьми, присланными вождями ко мне для обучения. Драво был слишком занят, чтобы обращать на все это внимание, но старая армия, которая уже была у нас, помогла мне, и мы возвратились с 500 людей, которых можно было обучить, и двумя стами, которые уже умели держать оружие. Даже и эти ружья ручного производства, напоминавшие штопор, были чудом для них. Драво начал пространно рассуждать об изготовлении пороха и факториях, ходя взад и вперед по сосновому лесу, когда наступила зима.

— Я создал не нацию, а государство! Эти люди не арабы, они — англичане! Посмотри в их глаза, вглядись в их рот. Вглядись, как они держатся. Они на стульях сидят в своих домах. Это заблудившиеся племена или что-нибудь подобное; они уже выросли для того, чтобы стать англичанами. Я сделаю весной народную перепись, только бы жрецы не испугались этого. На этих холмах людей должно быть хороших два миллиона. В деревнях много и маленьких детей. Два миллиона народа — и все англичане. Дай им ружья и выучку, и они могут врезаться в правый фланг России, если та попытается двинуться на Индию. Пи́ши, — говорил он, жуя свою бороду, — мы будем королями, владетелями земного шара. Я буду вести переговоры с вице-королем на равных условиях. Я попрошу его прислать мне 12 отборных англичан, которых я знаю, чтобы немножко помочь мне управлять. Это — Макрой из Словли, инвалид, живущий на пенсии — хорошими обедами кормил он меня, а жена его раз подарила мне пару панталон. Еще — Донкин, сторож тюрьмы в Тунгоо… Есть сотни людей, на которых я мог бы положиться, живя в Индии. Вице-король обязан это сделать для меня. Я пошлю за ними весной человека и попрошу разрешения у Великой Ложи, великим мастером которой состою. Когда все будет сделано как следует, я, преклонив колени, протяну корону, ту самую корону, которую теперь ношу — королеве Виктории, и она скажет: «Встаньте, сэр Даниель Драво!» О, это будет великолепно! великолепно, говорю я тебе! Но много еще предстоит сделать всюду — в Башкае, Хаваке, Шу и везде!

— Ну, что ж такое! — отвечаю я. — Только этой осенью уж не придется обучать людей. Взгляни на эти густые черные тучи, они несут снег.

— Это ничего, — говорит Драво, тяжело опуская руку на мое плечо. — Я не буду ничего говорить против тебя, чтобы ни один живой человек не последовал моему примеру. Ты великий командор и народ знает тебя, но это обширная страна, и ты не в состоянии помочь мне каким бы то ни было способом, Пи́ши, на том пути, где мне нужна помощь.

— Ну и ступай тогда к своим поганым жрецам! — отвечал я и сейчас же раскаялся в своих словах; очень уж мне стало больно, что Даниель так высокомерно, по-начальнически, заговорил со мной, когда я обучил столько людей и всегда исполнял все, что он приказывал мне.

— Не затевай ссору, Пи́ши, — говорить Драво. — Ты также король и половина этого царства — твоя, но разве ты не понимаешь, что теперь мы нуждаемся в людях умнее нас с тобой, трех или четырех из них мы должны послать в качестве наших депутатов. Ведь это страшно большое государство, я не могу как следует смотреть за всем, и у меня не хватает времени на то, что я желаю сделать, а скоро наступает зима. — Он засунул в рот половину своей бороды, и она краснела, как золото его короны.

— Я огорчен, Даниель, — говорю я, — я, кажется, делал все, что мог. Я обучал людей и показывал народу, как лучше складывать в скирды овес; я привез из Хорбанда жестяные ружья, но я знаю, куда ты клонишь. По моему мнению, короли никогда не могут обойтись без того, чтобы не обижать своих близких, вот ты и начинаешь.

— Есть еще одна вещь, — говорит Драво, продолжая шагать. — С наступлением зимы этот народ не принесет нам много беспокойства, а в противном случае мы его смирим. Но я желаю взять жену.

— Ради Создателя, оставь женщин, — говорю я. — Мы вдвоем добились всего, что было в наших силах, хотя я и дурак. Но вспомни договор и избегай женщин.

— Договор имел силу только до тех пор, пока мы не были королями, а мы сделались ими уже несколько месяцев назад, — говорит Драво, взвешивая корону в руке. — Ты тоже возьмешь себе, Пи́ши, жену — красивую, стройную, пухлую девушку, которая согреет тебя зимой. Они здесь красивее английских девушек, и нам есть из чего сделать выбор. Прокипятите их два или три раза в горячей воде, и они будут так же нежны, как окорок ветчины, или цыпленок.

— Не искушай меня, — отвечаю я, — я не желаю иметь никаких отношений к женщинам до тех пор, пока мы не укрепимся в этой проклятой стране лучше, чем теперь. Я работал за двоих, а ты — за троих. Слукавим немножко и посмотрим, нельзя ли достать немного хорошего табаку из Афгана и немножко напитков, но только не женщин.

— Кто говорит о женщинах? — сказал Драво. — Я говорил «жену-королеву», чтобы вскормить сына для короля. Королеву из самого крепкого племени, которая принесет тебе потомство, которая будет около тебя, станет говорить тебе о том, что думает весь народ о тебе и о своих собственных делах. Вот чего я хочу.

— Помнишь ты ту бенгальскую женщину, которую я держал в Могульском Серае, когда служил кладчиком рельсов? — говорю я. — Много хорошего сделала она для меня. Она научила меня языку и другим вещам, но что вышло? Она убежала со слугой начальника станции, захватив половину моего месячного жалованья, а потом вернулась в Дадур, ведя на буксире свое потомство, и разблаговестила по мастерским всем кондукторам и машинистам, что я — ее муж?

— Да, мы имели с ними дела, — говорит Драво. — Но эти женщины невиннее нас с тобой, и у меня на зиму будет королева!

— В последний раз прошу, Дан, не делай этого, — умоляю я. — От этого ничего не будет, кроме вреда для нас. В библии сказано, что короли не должны расточать свою силу на женщин, в особенности, если они добыли себе невозделанное царство.

— В последний раз отвечаю: я хочу, — сказал Дан и зашагал между соснами, точно громадный красный дьявол. Низкое солнце освещало с одной стороны его корону и бороду, и обе они пылали, как раскаленные уголья.

Но достать жену было не так легко, как думал Дан. Для начала он созвал совет, который не давал ответа до тех пор, пока Билли Фиш не сказал, что лучше ему спросить самих девушек. Драво начал ругаться.

— В чем поступаю я неправильно? — кричит он, стоя около идола Имбры. — Что я — собака или не настоящий мужчина для ваших негритянок? Разве я не протянул свою руку защитой над этой страной? Кто остановил последнее вооружение афганцев? (это было сделано мною, но Драво был слишком рассержен, чтобы вспомнить об этом). Кто купил вам ружья? Кто чинил мосты? кто великий мастер знака, вырезанного на камне? — Он ударил рукой по чурбану, заменявшему ему стул в ложе и совете. Билли Фиш не сказал ничего, не сказали и другие.

— Спроси девушек, Дан, — говорю я, — так всегда делается у нас дома, а этот народ — почти англичане.

— Женитьба короля есть дело государства, — отвечал Дан и, страшно взбешенный, вышел из комнаты совета, а все остальные остались, опустив глаза в землю.

— Билли Фиш, — говорю я вождю Башкая, — в чем тут затруднение? Дай прямой ответ верному другу.

— Ты знаешь, — говорит Билли Фиш, — что мне говорить такому человеку, который и без того знает все. Разве можно дочерям людей выходить замуж за богов или дьяволов? Ведь это непристойно.

Я припомнил нечто подобное этому в Библии, но если после того, как они, видя нас в течение такого продолжительного времени, все продолжали до сих пор верить, что мы боги, — не мне следовало выводить их из заблуждения.

— Бог может делать все, — отвечаю я. — Если король сильно полюбит девушку, незачем ей умирать.

— В этих горах, — сказал Билли, — водятся и боги, и дьяволы, и если когда-нибудь девушка выйдет замуж за того или другого — ее больше нигде уж не увидят. Кроме того, вы оба знаете знак, вырезанный на камне, а его знают только боги. Мы считали вас людьми до тех пор, пока вы не показали знак мастера.

Всю ту ночь раздавались звуки рогов в маленьком темном храме, стоявшем на полдороге от холмов, и я слышал отчаянный плач девушки. Один из жрецов сказал нам, что ее готовили в жены королю.

— Я не стану проделывать разных бессмыслиц, — говорит Дан, — и не хочу вмешиваться в ваши обычаи, но желаю взять себе жену.

«Девушка немного напугана, — отвечает жрец, — она думает, что ее ведут на смерть, и ее следует ободрить в храме».

— Ободри ее, как можно нежнее, — сказал Драво, — или же я ободрю тебя прикладом моего ружья так, как тебя никогда уж больше не ободрят.

Он облизнул губы и половину ночи шагал взад и вперед, думая о жене, которую достанет утром. Мне тоже было невесело, ибо я знал, что иметь какие бы то ни было дела с женщинами в чужих странах — вещь больше чем рискованная, хотя бы вы и двадцать раз были королем.

Я встал утром очень рано, пока Драво еще спал, и увидал, что жрецы шепотом совещаются о чем-то, вожди — также, и все косятся на меня.

— Что такое, Фиш? — спрашиваю я человека из Башкая, который был закутан в свои меха и имел очень величественный вид.

— Не могу прямо сказать, — отвечает он, — но если можешь убедить короля бросить всю эту чепуху относительно женитьбы, то окажешь ему, мне и себе большую услугу.

— Я вполне верю этому, — говорю я. — Но тебе, Билли, вероятно также хорошо известно, как и мне, так как ты сражался и против, и за нас, что король и я — никто иные, как два совершеннейших человека, которых когда-либо сотворил всемогущий Бог. Уверяю тебя — ничто иное.

— Это может быть, — сказал Билли, — но все-таки я жалею, если это так, — он опустил голову на свою громадную меховую епанчу и задумался. — Король, — продолжал он, — будь ты Бог или дьявол, я буду защищать тебя сегодня. Со мной два десятка моих людей, и они последуют за мной. Мы пойдем в Башкай, пока буря пронесется.

Небольшой снег выпал ночью и все было бело, кроме грязных густых туч, которые неслись с севера. Драво вышел с короной на голове, топая ногами и размахивая руками, и казался очень довольным.

— В последний раз, оставь это, Дан, — шепчу я, — Билли Фиш говорит, что будет свалка.

— Свалка среди моего народа? — говорит Дан. — Это не много. Ты дурак, Пи́ши, если также не добудешь себе жену. Где девушка? — спросил он громким голосом. — Созови всех вождей и жрецов и пусть король посмотрит, годится ли ему жена.

Нечего было созывать их. Они собрались все здесь, среди соснового леса и стояли, опираясь на свои ружья и копья. Депутация жрецов двинулась к маленькому храму за девушкой, а рога трубили так, что могли разбудить и мертвого. Билли Фиш бродит вокруг и старается быть как можно ближе к Даниелю, а около него держатся его 20 человек с кремневыми ружьями. Между ними нет ни одного ниже 6 футов. Я был близко к Драво, а сзади — 20 человек регулярной армии. Приближается девушка, видная туземка, увешанная бирюзой и серебром, но бледная, как смерть, оглядываясь каждую минуту назад, на жрецов.

— Ладно, — говорит Дан, посмотрев на нее. — Ну, чего же бояться? Подойди и поцелуй меня. — Он обнимает ее. Она закрывает глаза, испускает крик и повертывает лицо к огненно-красной бороде Драво.

— Негодная укусила меня! — восклицает он, хлопая рукою по шее, и действительно рука его окрашивается кровью. Билли Фиш и его два человека с кремневыми ружьями схватывают Драво за плечи и тащат в толпу башкайцев, а жрецы завывают на своем языке: «Не бог, не дьявол, а только человек!»

Я был застигнут совершенно врасплох: жрец идет впереди меня, а моя армия сзади стреляет в башкайцев.

— Всемогущий боже! — восклицает Дан, — что же это значит?

— Иди назад, — говорит Билли, — это значит бунт. Если сможем, пробьемся до Башкая!

Я пытался дать что-то вроде приказаний моим людям — людям из регулярной армии — но это ни к чему не вело, и я выстрелил в них из настоящего Мартини и заставил выстроиться в линию трех прощелыг. Вся долина была наполнена кричащими, воющими тварями, которые вопили: «Не бог, не дьявол, а только человек!»

Башкайцы держались около Билли Фиша, но их кремневые ружья и вполовину не стоили кабульских, заряжающихся с казенной части, и четверо уже опустили их. Дан, в неистовстве от гнева, ревел как бык, и Билли стоило немалого труда удержать его броситься в толпу.

— Мы не устоим, — говорит Билли. — Бегите по долине. Все поднялись против нас!

Люди с кремневыми ружьями бегут, и мы спускаемся в долину, несмотря на протесты Драво. Он произносил ужасные проклятия и кричал, что он король.

Жрецы скатывали на нас сверху громадные каменья, регулярная армия стреляла, и не более шестерых, не считая Дана, Билли и меня, живыми спустились вниз долины. Тогда они перестали стрелять, и рога в храме снова затрубили.

— Идемте скорее, ради Бога, идемте! Они пошлют гонцов во все деревни, прежде чем мы доберемся до Башкая. Там я могу защитить вас, но теперь ничего не сделаю.

По моему мнению, с того самого часа Дан тронулся в голове. Он таращил глаза, как заколотая свинья, и говорил, что вернется один и голой рукой передушит всех жрецов. «Я — король, — кричал Драво, — а в будущем году буду рыцарем королевы».

— Хорошо, Дан, — говорю я, — только пойдем теперь, потому что время.

— Это твоя вина, — отвечает он, — ты плохо следил за твоей армией. Среди нее росло возмущение, а ты и не знал — проклятый машинист, кладчик рельсов, охотничья миссионерская собака! — Он сел на скалу и осыпал меня всякими обидными, дурацкими прозвищами, которые подвертывались ему на язык. Но сердце мое слишком болело, чтобы я стал обращать на это внимание.

— Я огорчен, Дан, — говорю я, — но нельзя винить во всем туземцев. Может мы сделаем что-нибудь, если доберемся до Башкая.

— Хорошо, — доберемся до Башкая — говорит Дан, — но, клянусь богом, когда я опять вернусь сюда, я вымету долину так, что не оставлю живым ни одного клопа на одеяле.

Мы шли весь тот день и всю ночь. Дан шагал по снегу, жуя свою бороду и что-то шепча себе под нос.

— Мало надежды отделаться от них, — сказал Билли Фиш. — Жрецы пошлют по деревням гонцов сказать, что вы — никто иные, как люди. Зачем не оставались вы богами до тех пор, пока положение не упрочилось. Я — погибший человек, — прибавляет он и, бросившись на снег, начинает молиться своим богам.

На следующее утро мы добрались до отчаянно плохой местности — все время приходилось подниматься и спускаться, не было ни ровной почвы, ни пищи. Шесть башкайцев пристально смотрели на Билли, как будто хотели что-то спросить, но не говорили ни слова. В полдень пришли мы на вершину плоской горы, покрытой снегом, и, когда вкарабкались на нее, увидали армию в боевой позиции, ожидавшую нас.

— Гонцы быстро прибыли, — сказал с легким смехом Билли, — они уже ждут нас.

С неприятельской стороны раздались три или четыре выстрела, и один из них случайно попал Даниелю в икру ноги. Это привело его в чувство. Он посмотрел через снеговое пространство на армию и заметил ружья, которые мы принесли с собой в страну.

— Мы пригодились им, — сказал он. — Этот народ — англичане, а моя проклятая глупость погубила вас. Ступай назад, Билли Фиш, и возьми своих людей; ты сделал все, что мог. Карнеган, пожми мою руку и иди с Билли. Может быть они не станут убивать тебя. Я пойду на встречу им один. Я сделаю это. Я — король.

— Ступай, — говорю я. — Ступай хоть в ад, Дан, я с тобой. Уходи, Билли Фиш, мы вдвоем встретим их!

— Я — вождь, — почти спокойно отвечал Билли, — и остаюсь с вами. Мои люди могут идти! — Башкайцы не ждут вторичного позволения и бегут, а Дан, я и Билли идем туда, где бьют барабаны и трубят рога. Было холодно — страшно холодно. Я еще и теперь чувствую этот холод в затылке моей головы. Вот здесь, в этом месте…

Кули ушли спать. В конторе едва мерцали две керосиновые лампы; пот обдавал мое лицо и брызгал, когда я наклонялся, через счетную книгу. Карнеган дрожал, как лист, и имел такой вид, что я боялся за его рассудок. Я вытер свое лицо, еще раз пожал его изувеченную руку и сказал:

— Что же случилось после этого?

— Они взяли их, не производя ни малейшего звука. Не раздалось ни топота по снегу, ни тогда, когда король свалил первого, наложившего на него руку, ни тогда, когда Пи́ши выпустил свой последний патрон в лоб одного из них. Ни единого звука не издали эти свиньи! Они только плотнее сомкнулись друг с другом. Был там человек, называемый Билли Фиш, добрый друг для всех нас, и они перерезали ему шею здесь и там, как свинье, а король взбрасывает ногой окровавленный снег и говорит: «Хороший оборот дали мы нашим деньгам».

Что случилось потом? Но Пи́ши, Пи́ши Тальяферо (скажу вам это, сэр, под секретом, как другу) — он потерял голову, сэр. Нет, не то, — король потерял свою голову на одном из этих проклятых веревочных мостов. Целую милю шли мы по снегу к веревочному мосту через овраг, на дне которого была река, — вы, наверное, видали такие… Они пронзили Дана насквозь, как быка.

«Будьте вы прокляты! — воскликнул король, — вы думаете я не с умею умереть, как джентльмэн? — Он повертывается к Пи́ши, который рыдает, как ребенок: — Я довел тебя до этого, Пи́ши, — говорит он, — отнял тебя от счастливой жизни затем, чтобы тебя убили в Кафиристане, где ты был главнокомандующим королевской армии. Простишь ли ты меня, Пи́ши?»

«Прощаю, — говорит Пи́ши. — Вполне и от всего сердца прощаю тебя, Дан».

«Пожми же мою руку, Пи́ши, — сказал он. — Теперь — я иду». — И он пошел, не оглядываясь ни вправо, ни влево, и, поставив отвесно ногу на одну из этих головокружительных скал, воскликнул: «Разите, прощелыги!» Они нанесли ему удар, и старый Дан падал, все повертываясь вокруг, вокруг и вокруг на протяжении многих миль, потому что ему надо было кружиться целых полчаса, пока он не долетел до воды, и я увидал, что его тело зацепилось за скалу, а золотая корона блестела около него.

Но вы не знаете, что они сделали с Пи́ши между двух сосен? Они распяли его, сэр, как покажет вам рука Пи́ши. Они вбили деревянные гвозди в его ноги и руки; но он не умер. Он висел там и кричал; на следующий день они его сняли и дивились, что он жив. Они сняли его, бедного, старого Пи́ши, который не сделал им никакого вреда — не сделал никакого…

Он закачался взад и вперед и горько заплакал, вытирая слезы остатком своей изуродованной руки, и в течение десяти минут рыдал, как ребенок.

— Потом они спустили его на снег и велели идти домой, и Пи́ши шел домой около года, прося по дорогам милостыню, и дошел почти невредимо, потому что Даниель Драво шел впереди и говорил: «Иди, Пи́ши. Мы сделали великое дело». Горы плясали по ночам и хотели упасть на голову Пи́ши, но Даниель протягивает руку и — Пи́ши идет, согнутый пополам. Он никогда не выпускает руку Дана, никогда не оставляет голову Дана. Они дали ее ему в дар, для напоминания о том, чтобы он не возвращался опять и, хотя корона была из чистого золота, а Пи́ши умирал с голода, Пи́ши никогда не подумал о том, чтобы ее продать. Знаете вы Драво, сэр? Знаете вы достойного уважения брата Драво? Посмотрите теперь на него!

Он начал шарить в лохмотьях около своей согнутой поясницы, вынул черный волосяной мешок, вышитый серебряными нитками, и вытряс оттуда на мой стол — высохшую, сморщенную голову Даниеля Драво! Утреннее солнце, заставившее потускнеть лампы, ударило в тяжелый золотой обруч, украшенный необделанной бирюзой, который Карнеган нежно придвинул к выдающимся височным костям.

— Теперь вы видите короля в его облачении — владыку Кафиристана с короной на голове. Бедного старого Даниеля, который некогда был монархом!

По телу моему пробежала дрожь, потому что, несмотря на ужасное обезображение, я узнал голову человека, которого встретил на Марварском скрещении поездов.

Карнеган поднялся уходить. Я пробовал удержать его, потому что он не был в состоянии идти.

— Позвольте мне захватить с собой пищи и дайте немного денег, — произнес он, еле переводя дыхание. — Я был некогда королем. Я пойду к уполномоченному депутату и попрошу его поместить меня в дом призрения бедных, пока я не выздоровею. Нет, благодарю вас, я не могу ждать, пока вы пошлете за повозкой для меня. У меня спешные частные дела — на юге, в Марваре…

Он потащился из конторы, волоча ноги, и побрел по направлению к дому уполномоченного депутата.

* * *

В полдень этого дня мне пришлось отправиться в судебные места, и я снова увидел скрюченного человека, который шел по белой, пыльной дороге со шляпой в руке и жалобно причитал дрожащим слабым голосом, на манер лондонских уличных певцов. Кругом не было ни души, и он находился очень далеко от какого бы то ни было строения, откуда его можно было слышать. А он тянул в нос, покачивая головой справа налево:

Я не стал дальше слушать, взял несчастного калеку в свой экипаж и довез его до ближайшего миссионерства для возможно скорейшей отправки в приют. Дня через два я осведомился о нем у смотрителя приюта.

— У него определили солнечный удар. Он умер вчера рано утром, — отвечал смотритель. — Правда ли, что он в полдень оставался целые полчаса на солнце с непокрытой головой?

— Да, — отвечал я, — но не известно ли вам — был кто-нибудь случайно около него, когда он умирал?

— Не знаю, — сказал смотритель.

На этом история кончается.