В среднем ваше сердце бьется с частотой восемьдесят ударов в минуту, что составляет приблизительно сто тысяч ударов в день, сорок два миллиона ударов в год или около трех миллиардов ударов в течение жизни. На протяжении всего этого времени оно качает кровь, отправляя ее в легкие и другие органы вашего тела… Сердце не отдыхает. И не устает. Его стойкость и назначение неизменны на протяжении жизни.

    Кэти Мальято «Значение сердца: воспоминания женщины-кардиохирурга»

– Вставай.

Мне не нужно открывать глаза, чтобы узнать, кто стоит у моей кровати. Райан. С меня сдергивают простыню, не обращая внимания на мои попытки за нее уцепиться.

– Ты спятила? Который час?

– Шесть, – говорит она. – Вставай, а то скоро станет жарко. Мы собираемся на пробежку.

Я щурюсь на нее, уже одетую, в бледном утреннем свете.

– Ты серьезно?

– Серьезно.

– Мне не в чем, – бормочу я, натягивая на себя простыню.

– Неужели?

Промаршировав через комнату, Райан распахивает шкаф, ныряет внутрь, и из глубины, где сложена грудой вся моя обувь, начинают один за другим вылетать и шлепаться на ковер кроссовки.

– Что-нибудь из этого наверняка подойдет, – говорит она, затем выуживает из комода шорты, топик и спортивный лифчик и бросает все это мне на кровать, после чего отдергивает шторы и, открыв окно, впускает в спальню прохладный утренний воздух. Дышит им, замерев на миг, и усмехается. – Давай поднимайся. Будет здорово. Папа уже ждет. – И с этими словами уходит – это ее любимый способ завершать дискуссию.

Папа уже ждет? Он не бегал еще дольше меня. Гораздо больше четырехсот трех дней. Число всплывает у меня в голове автоматически, но без обычной тяжести. Сегодня все воспринимается по-другому, потому что вчерашний день был другим.

Я потягиваюсь, чувствуя в плечах непривычную ломоту. А потом вспоминаю все сразу: солнце, воду, как мы с Колтоном плавали, как он махал мне на прощание, когда уезжал. Ощущение пустоты, оставшееся внутри после того, как он уехал. И наконец разговор за ужином о том, чтобы сегодня вернуться.

На тумбочке жужжит телефон, и я вздрагиваю от неожиданности. Тянусь за телефоном, надеясь, что это он, и одновременно, с чувством, что я веду себя глупо, приказывая себе перестать. Но взглянув на экран, я вижу смс с уже знакомого номера. И замираю. Смотрю на телефон и, когда он жужжит во второй раз, открываю.

Я тут подумал. Вчера был отличный день, но спорим, сегодня будет еще лучше? Что скажешь?

Я улыбаюсь, невольно думая, что он уже такой. Уже лучше.

Жужжит новая смс:

Утром я работаю, но, может, увидимся позже?

Я перечитываю ее, пытаясь придумать, что на это ответить.

– Куинн. – Райан просовывает голову в дверь, и я снова вздрагиваю, не зная, что делать с телефоном, который держу в руке. – Идем. Чем ты там занимаешься?

Кладу телефон обратно на тумбочку.

– Ничем. Выключаю будильник.

– Давай быстрее. Мы тебя ждем. – Я знаю, она не уйдет, пока я не выберусь из постели, и потому встаю. С ответом на смс Колтона придется подождать, потому что моя сестра ждать не умеет.

Спустившись вниз, я вижу на кухне собирающуюся на работу маму.

– Доброе утро, – бодро здоровается она и, поставив стаканчик зеленого сока на стол, протягивает ко мне руки.

– Доброе, – отвечаю я.

Плетусь к ней и обнимаю, а она целует меня в макушку.

– Так приятно видеть, что ты уже встала и оделась. Твой папа будет счастлив. Он столько лет не бегал.

Я вижу, что она изо всех сил старается не выдать свою радость. Сама не спортсменка, но болельщица, она сияет, вернувшись в свою прежнюю роль.

– Они ждут тебя снаружи, – продолжает мама. – Я сегодня ухожу на работу пораньше и вернусь около пяти. Желаю тебе хорошего дня, побегать с удовольствием, а потом поплавать! – Еще раз чмокнув меня в макушку, она сжимает мою ладонь, и в ее жесте чувствуется надежда.

– Куинн! – доносится с улицы вопль. – Ты идешь или нет?

Не отвечая, я выхожу на крыльцо – Райан забросила ногу на перила и лежит на ней, с легкостью дотягиваясь до носка, а папа стоит рядом.

Увидев меня, он смеется.

– Доброе утро, солнышко. Что, дар убеждения твоей сестры подействовал и на тебя? – Он дергает меня за хвостик.

– Вроде того. – Я встряхиваю ногами и хочу сделать растяжку, но, кажется, позабыла, как.

Папа переводит взгляд с меня на Райан, а потом сгребает нас в охапку и обнимает прямо как раньше, когда мы были детьми – так крепко, что мы вжимаемся друг в дружку щеками.

– Знали бы вы, как порадовали своего старика. Совсем как в старые добрые времена. Вот только теперь это вам придется останавливаться, чтобы меня подождать. Я, конечно, гуляю с вашей мамой, но не хочу даже думать о том, сколько времени я не бегал.

Я знаю точно, сколько не бегала я, но тоже не хочу думать об этом и переношусь в воспоминаниях дальше, во времена до Трента, когда мы с Райан, в ее пятнадцать и мои тринадцать, начали бегать вместе с отцом. Пробежки с ним были для нас обеих чем-то особенным, связанным с летом и с выходными, когда у папы появлялось свободное время. Он поднимал нас ни свет ни заря и выгонял на улицу, никогда не сообщая, куда именно мы побежим или когда вернемся, но всегда выбирая интересный маршрут. Например, до гребня холма, откуда открывался вид на океан, или сквозь тоннель из дубов и свисавшего с их ветвей мха, или мимо растянувшихся на много миль виноградников с маленькими горькими ягодами, которые мы пробовали по пути, или по лесным тропинкам, где нам встречались олени, дикие индейки и кролики. Мы с Райан всегда недовольно ныли из-за ранних подъемов, но обе обожали эти пробежки с папой и то, что он нам показывал.

– Ну не знаю. Куинн немного разленилась. – Райан поглядывает на меня с тенью вызова за улыбкой. – Мне кажется, мы с тобой запросто надерем ей зад.

Я чувствую, как внутри разгорается былой огонек. Дух соперничества. Мы с Райан обе занимались легкой атлетикой – бегали и кросс, и на стадионе, – но я всегда оказывалась чуть-чуть быстрее, что ее жутко бесило, а мне, наоборот, страшно нравилось. Потому я и любила бег. Это было мое. Единственное занятие, в котором блистала я, а не она.

Папа качает головой.

– Только давайте не надрываться. Побежим медленно, чтобы снова войти во вкус. – Он перехватывает мой взгляд. – Так будет проще вернуться в форму. – По тому, как папа на меня смотрит, я понимаю, что он имеет в виду не только физически.

После смерти Трента он не раз приглашал меня на пробежку, хотя сам давно перестал бегать. Раньше это было нашим особенным временем, и наверное таким образом папа искал способ снова наладить со мной контакт, ведь после того утра мы никогда не разговаривали о том, что произошло. Это папе передали меня парамедики, и это папа повез меня в больницу следом за «скорой» с сиреной на крыше. Но потом я настолько ушла в себя, что не могла заставить себя заговорить с ним. И пробежать мимо того места на дороге – тоже.

– Ладно, быстро бежать не будем, – говорит Райан, – но маршрут выбираю я.

– Идет, – отвечает папа.

– И я уже придумала, куда я хочу. – Она с усмешкой бросает взгляд на меня. – Трудновато придется, но ты справишься.

Я делаю глубокий вдох, надеясь, что смогу принять вызов.

Она соскакивает с крыльца, и мы с папой следуем за ней. В отличие от Райан, я вовсе не уверена, что действительно справлюсь. И когда мои кроссовки начинают шуршать по нашей пыльной дорожке, делаю еще один глубокий вдох. Райан сразу переходит на бег, папа тоже, а потом – что поделать – и я. Мы бежим в легком разминочном темпе, но я все равно чувствую себя неуклюжей, словно мое тело забыло, как это делать.

Райан притормаживает, и на секунду я обмираю, представив, как побегу мимо того самого места, но она, к счастью, поворачивает в противоположном направлении. Мы двигаемся друг за другом – Райан впереди, папа посередине, а я в конце. Я пытаюсь сконцентрироваться на ритме – не только затем, что так надо, если я хочу не отставать, но и потому что мне сразу же вспоминается Трент. Это со мной он увлекся бегом. Трент занимался плаванием и водным поло, но бегом – никогда, и в самом начале было так: я бежала, а он с той же скоростью ехал рядом на велике. И только в предпоследнем классе он начал бегать вместе со мной, потому что тренер назначил ему дополнительные физические нагрузки – а еще потому, что теперь, с нашим загруженным расписанием, пробежки по выходным стали дополнительной возможностью проводить время вместе. Рано утром мы встречались на полпути между нашими домами и совершали пробежку до города, где съедали по огромному завтраку, а потом пешком возвращались домой, беззаботно болтая, словно перед нами лежала целая жизнь.

В груди у меня становится так больно, что я останавливаюсь.

– Вряд ли у меня получится…

Папа оборачивается ко мне.

– Ты в порядке?

– Нет… я… я лучше пойду домой.

Райан тоже останавливается и, раскрасневшаяся, запыхавшаяся, шагает ко мне. Я съеживаюсь в ожидании, что сейчас мне прикажут бежать, но при взгляде на мое лицо ее взгляд смягчается.

– Ты в порядке, – говорит она. – Просто отвыкла. Не надо идти домой.

Папа поддерживает ее.

– Давай. Вместе оно полегче. Мы не станем бежать слишком быстро.

– Главное, концентрируйся на дыхании, – говорит Райан. – А ноги сделают остальное.

Она снова устремляется вперед, а папа жестом приглашает меня бежать впереди себя. Я делаю шаг, потом еще один, и еще, пока не впадаю в подобие ритма, хоть ногам с непривычки и тяжело. Через несколько минут мы вырабатываем небыстрый, но устойчивый темп. Я тяжело дышу – вдох-выдох, вдох-выдох; мое отвыкшее от нагрузок сердце колотится все быстрее, мышцы поначалу горят, а потом их начинает покалывать, когда кровь наполняет и растягивает капилляры так, как не происходило уже очень давно. И постепенно мое тело начинает вспоминать, возвращаться. Просыпаться, как было вчера.

Райан сворачивает на узкую грунтовую тропинку, и я сразу понимаю, куда мы бежим. Оглядываюсь на папу – он тоже догадался, судя по его улыбке.

– На холм? – кричу я Райан. – В первую же пробежку?

– Ага! – кричит она через плечо. – На полпути не останавливаются!

– Ты задумала убить меня! – ору я.

– Совсем наоборот, – отвечает она. – Вот увидишь.

Втроем мы петляем по дубовому леску у подножья холма. Тень здесь такая густая, что мне холодно, и я изо всех сил стараюсь не отставать. И несмотря на то, с каким трудом мне это дается, понемногу начинаю расслабляться и отключаю все мысли, вдыхая утренний запах растений и остывшей за ночь земли.

Когда примерно через милю тропинка делает резкий поворот, и начинается крутой подъем по серпантину, я думаю только об одном: как бы добраться до вершины, не сорвавшись на шаг, потому что, как говорили в нашей команде, бег – это бег, а ходьба – это ходьба. Райан бежит на один виток впереди меня, так что я почти не вижу ее. Папино дыхание позади, как и мое, становится все тяжелее, и я оглядываюсь, проверяя, все ли в порядке.

– Ты как? – спрашиваю через плечо.

– Потихоньку, – пыхтит он. – А ты?

– Тоже.

Мы больше не разговариваем, сосредоточив все внимание на подъеме. И в момент, когда я почти готова нарушить главное правило бега, тропинка выравнивается, деревья расступаются, и сперва открывается вид на безоблачное небо, затем на вершины других холмов и, наконец, на океан.

Раскрасневшаяся Райан уже сидит с торжествующим видом на точке нашего назначения – огромном валуне. Увидев нас, она встает, ставит ладони ко рту и испускает радостный вопль, а папа, догнав меня, вскидывает руки в воздух, точно пересекая финишную черту. И я повторяю за ним, потому что это действительно достижение.

– Молодцы, ребята, – говорит Райан и протягивает руку, чтобы помочь мне залезть на валун. – Я знала, что у вас получится.

– А я вот нет, – говорю я, поднимаясь.

Папа, ухватившись за камень, подтягивается к нам, и мы втроем стоим на вершине, оглядывая пространство, отделяющее наши золотистые холмы от океана и неба, переливающихся всеми оттенками синего.

– Взгляните, – говорит Райан, пока мы восстанавливаем дыхание. – Кажется, будто оно далеко-далеко, но на самом деле близко. – Она оглядывается на меня. – Прямо перед тобой. Надо только увидеть. Лес за деревьями. Или океан за холмами.

– Что еще поведаешь нам, о мудрая Райан? – спрашивает папа, еще задыхаясь, но с веселыми нотками в голосе. – И кстати, когда это ты успела превратиться в философа?

Райан, закатив глаза, пихает его локтем.

– В последнем семестре на философии. – Она поворачивается к нам обоим. – Или… – Замолкает, уставившись вниз, а потом снова поднимает глаза на папу и продолжает будничным тоном: – Или несколько дней назад в аэропорту, когда Итан меня бросил.

– Что? – восклицаю я, не сумев спрятать шок.

– Упс, – морщится папа. – Прости, милая. Больно, наверное, было.

– Ну да. Первые пару дней. – Она пинает камушек, и мы все вместе смотрим, как он, подпрыгивая, катится вниз. – Но теперь с этим покончено.

– Точно? – спрашивает папа.

– Ну, я над этим работаю.

У меня не укладывается в голове, как кто-то мог ее бросить. Мою сестру никогда не бросали.

– Умничка, – говорит папа. – Так и надо. – Он обнимает ее за плечи. – Все равно он никогда мне не нравился. Противный тип.

Райан невольно смеется, а папа кладет на ее спину ладонь.

– Хочешь, я разыщу его и врежу разок-другой?

– Нет. Я вроде как сама с этим справилась. – На ее лице медленно расплывается улыбка.

Папа заламывает бровь.

– Правда?

– А что ты сделала? – Я представляю свою сестру бушующей посреди аэропорта… Вариантов бесконечное множество.

– Ну, если опустить детали, то меня, скажем так, вывели из зоны посадки приятные мужчины с рациями, которые были очень озабочены тем, куда подевался один мой ботинок, но не настолько, чтобы разрешить мне вернуться и найти его.

– Ты запустила в него ботинком? – уточняю я, хотя нисколько в этом не сомневаюсь.

– Ботинком, стаканчиком с кофе, своим телефоном… – Она пожимает плечами, потом фыркает. – Хорошо еще, что я поняла, какой он засранец, до того, как улетела в Европу.

– Вот-вот, – кивает папа. – Век живи – век учись.

– Точно, – говорит Райан.

Она смотрит на меня, и, как только я слышу следующие ее слова, то понимаю, что речь идет уже не о ней.

– Живи и двигайся вперед.