Мальцев сидел в маленьком полутемном подвале - пивной, уставившись помутневшими глазами в кружку…
У Павла сразу все пошло как-то вверх тормашками. Лишь успел встать на ноги, как его вызвали в горсовет, прочитали бумагу о лишении звания Героя, вежливо попросили Звезду. Павел, отупевший от всего, осторожно отцепил ее от кителя, поцеловал и отдал.
- Еще что вам отдать? - спросил Павел. - Вот это? - показал на протезы, резко нагнулся, схватился за ремни правого протеза, расстегнул их, сорвал желтый ботинок-протез с ноги. - На, бери! Бери же! - прохрипел он и шагнул на культе.
- Что вы с ним делаете?! - крикнула стенографистка и кинулась к Павлу. Она подхватила его под мышки и усадила на стул. - Разве можно так, Павел Сергеевич? - сказала она с легким укором.
Из руки Павла выскользнул протез на пол. Стенографистка взяла протез, повертела его своими маленькими руками, осторожно обула Павла. Освоившись с непривычным для нее делом, она застегнула ремни, взяла поводырь-палку с набалдашником и, вручив ее Павлу, сказала:
- Пойдемте, Павел Сергеевич.
Она подставила Павлу свое плечо. Мальцев, легонько опершись на него, вышел из здания.
Они прошли несколько десятков метров. И как ни уговаривала девушка довести его до дому, Павел настоял на своем: упросил оставить его на скамейке в сквере.
- Конечно, дело ваше, - сказала она, - но вам лучше было бы полежать в постели.
- Ничего, я побуду здесь, успокоюсь, - ответил Павел, присаживаясь на скамейку.
- Ну будьте мужчиной, - улыбнулась девушка и скрылась за кустом сирени.
- Спасибо! - крикнул вдогонку Павел.
«Эх, балда, - подумал он, передохнув. - Даже имя не узнал. А смелая! Ведь уволят ее за такую дерзость. Определенно уволят».
Павел просидел в сквере несколько часов. Уже солнце утонуло в море. Горизонт окрасила широкая полоса зари. На город быстро спустилась южная ночь. В чернильном небе замигали звезды. Пора было идти домой. Но куда он пойдет? Кто его ждет? Тонечка? Ах, милая, добрая, сердечная Тонечка! Если бы ты сейчас была рядом с Павлом, как бы он был счастлив! Ведь ты для него была всегда хорошим советчиком и нежным другом. Нет тебя, Тонечка, и никогда больше не будешь ты рядом…
Павел, опершись на палку, думал о Тоне, о своей дочурке Леночке. Как все же нелепо складывается жизнь! Была радость, была полнота жизни, ощущение того, что ты нужен людям. А теперь? Какая-то пустота вокруг, Лишний в этом городе. Может быть, тебя считают даже вредным для общества человеком, Была Тонечка - не стало Тонечки. А почему? Разве в такие молодые годы могла одолеть ее смерть, если бы так преступно не обошлись с ним? А она не выдержала этих невзгод, надломилось ее сердце, умерла…
Павел вспомнил, как это произошло. Когда он лежал в госпитале, стал догадываться: с Тоней творится что-то неладное. Уже несколько дней прошло, а она не навещает его. Спрашивал Валю, дежурившую у его постели. Отвечала: то Тоня чем-то занята, то немного прихворнула Леночка и за ней нужен присмотр. А когда стало невмоготу, Валя сказала Павлу, что Тоня заболела и лежит в больнице.
Павел уже выписался из госпиталя, а Тоня все еще хворала. Ходил к ней, сидел часами в ее палате, а она, бледная, похудевшая, с большущими глазами па восковом лице, лежала неподвижно: глубокий инфаркт приковал ее к койке. Павел понял, что Тоне больше не подняться. Уходя домой, с минуты на минуту ждал тревожного звонка. И он прозвенел. Случилось это ночью. Павел склонился над кроваткой Леночки, убаюкивал ее. И вот раздался этот роковой телефонный звонок. Павел встал, нерешительно подошел к телефону, дрожащей рукой взял трубку. «В час ночи скончалась», - услышал он то, что никак не хотел слышать…
Потом похороны. Тяжелые похороны. Павел рыдал над гробом. Женщины-соседки глядели на Павла заплаканными глазами, сокрушались: «Что он один теперь будет делать, калека, с грудным-то ребенком на руках?»
Из бывших сослуживцев на похороны Тони пришли Бортов, Стриженов, Агафонов. Не оставили в трудную минуту, не отвернулись, помогли. Павел знал: за его «дело» Бортов получил служебное несоответствие. Но, видать, не отступил, не сдался.
«Не дрейфь, Павел Сергеевич, - говорил ему Бортов после похорон. - Правда восторжествует».
На похоронах была и Валя. Она больше занималась Леночкой. Да и когда Тоня лежала в больнице, Валя то и дело прибегала к Павлу присмотреть за девочкой. И Павел был благодарен Вале.
После похорон и поминок они остались одни - Павел и Валя. Долго сидели молча. Валя тихо заговорила:
- Как жить будете, Павел Сергеевич?
- Пока не знаю, - со вздохом ответил он.
- Леночка-то - крошка.
- Да.
- Может быть, у меня побудет.
- Вы же работаете.
- У меня мама гостит. Присмотрит.
- Не знаю, ничего не знаю…
- Я думаю, так лучше будет.
- Чем как?
- Чем в Дом матери и ребенка,
- Не отдам. Ползать по полу буду, а не отдам.
- За самим глаз нужен. Тяжело вам.
Павел закурил, вперил взгляд в угол. Потом тряхнул головой. Посоветовал:
- Ложитесь, Валя, потом поговорим.
Валя встала, поправила волосы, подошла к кроватке, в которой посапывала Леночка. Открыла полог. «Спит, крошка, и ничего не знает, что творится в сердцах людей, которые с нею рядом», - подумала она и, закрыв полог, тихонько ушла в другую комнату.
А Павел решал, всю ночь до рассвета решал, как быть. И ничего другого не смог надумать, как оставить Леночку при себе. Об этом он и сказал наутро Вале. Она согласилась, но попросила разрешения хотя бы раза два в неделю бывать у Павла, чтобы помогать ему.
Так началась жизнь вдовца Павла Мальцева - одинокая, безрадостная, горькая. Оставаясь вечерами сам с собой, он много раздумывал о своей судьбе. Неужели он и в самом деле виноват, чтобы так жестоко обошлись с ним? Он честно служил. Не из-за славы пошел воевать без ног. Требовало сердце. Родине тогда было очень трудно. А Родина - это он, это - ты, это - все мы. Да разве можно было сидеть сложа руки и смотреть, как воюют другие?…
Павел решил обо всем, о чем он думал, написать в область. Писал он, мучительно подбирая слова. Отправил письмо и долго ждал ответа. Наконец ответ пришел. Распечатывал конверт дрожащими руками. Быстро пробежал текст. Не поверил. Еще раз прочитал - нет, правильно понял: все оставить без последствий - с маленькой пенсией, без орденов, с воинским званием гвардии капитана в отставке. «Вот и все», - сказал он вслух и разорвал письмо. Белые лепестки упали к протезам.
Павел взял костыль, вышел на улицу. «Вот и все», - снова сказал он себе и зашагал к пивной - в мрачный, прокуренный подвал…
Мальцев стал частым посетителем пивнушки, в которой толкались одни и те же опухшие от перепоя люди, справедливо и несправедливо выброшенные за борт жизни, всякого рода неудачники, безвольные и опустившиеся. Они бурно обсуждали свою жизнь, шумели и плакали, смеялись и обнимались.
Павел садился поближе к стойке буфетчицы тети Паши, брал кружку пенистого пива, украдкой открывал под столом четвертинку и выливал водку в пиво. Пил ерш крупными глотками, вытирал губы рукавом поношенного кителя и, повеселев, обводил подвал взглядом. К Павлу тотчас подсаживались дружки, которых он раньше и знать не знал, хвалили его за храбрость… Выбирался из подвала пьяный. Дружки, разумеется, оставляли его, и он еле добирался до дому.
Однажды среди дружков Павла оказался Михаил Викторович Курносов. Подсел он к Мальцеву шумно, с анекдотиком про то, как черти трудились в аду. Широкоплечий, плотный, с смеющимися голубыми глазами, он сразу привлек внимание обитателей пивной.
- Тетя Паша! - крикнул Павел. - Еще по кружечке на брата!
Тетя Паша нацедила пива, поставила кружки на стол.
- Может быть, хватит? - для приличия сказала она Павлу и чинно стала за стойку.
Павел пододвинул кружку новому знакомому:
- Пей, братишка, да вспоминай добрым словом Пашку Мальцева-евпаторийского.
Курносов поднял кружку со словами:
- Выпьем за его величество Павла-евпаторийского.
- Выпьем!
Выпили. Закусили воблой. Закурили. Посидели. Павел, посмотрев на Михаила Викторовича, как бы между прочим спросил:
- Откуда ты? Что-то впервой вижу…
- Наконец-то. Я думал сразу спросишь: кто, мол, такой в мою компанию затесался?
- А ты это здорово про чертей-то в аду загнул. Смешно. - Павел помолчал и снова с вопросом: - Так скажи все же, кто ты будешь? - Вгляделся внимательно, заволновался: - Постой, постой. Что-то знакомое в тебе есть. Не Михаил Викторович Курносов?
Собеседник улыбнулся:
- Он самый. Во весь рост, при всех положительных качествах и недостатках.
- Известнейший летчик! Дай я тебя поцелую, дорогой мой Михаил Викторович! - растрогался Павел. - Так вот ты какой, Михайло Курносов. А я-то гляжу - будто видел где-то этого человека. Догадался - на портретах видел. Молился на тебя, когда мальчишкой был. Думал - вот с кого надо брать пример. На Север, в пургу, в мороз не побоялся на драндулете летать. Снял со льдины бедствующих людей… Какими судьбами к нам? - немного утихнув, спросил Павел.
- Длинная история, - отмахнулся Михаил Викторович. - Давай рассчитаемся да пойдем на воздух. Сколько с нас? - спросил Курносов тетю Пашу.
- Не с вас, а с Павла Сергеевича, - ответила она и кинула на стол счет.
Курносов расплатился, взял за локоть Павла:
- Пошли, друг.
Присели на камнях на берегу моря. В воздухе - тишина. Море не шелохнется. Любуясь его голубизной, закурили.
- Какими же судьбами к нам? - нарушив молчание, повторил срой вопрос Павел.
Михаил Викторович сдунул с папиросы пепел.
- Я отдыхал в Ялте, в санатории Министерства обороны. Познакомился там с одним человеком, летчик с Дальнего Востока. Он и рассказал о тебе. А я, может, слыхал, пописываю немного. Вот и заглянул, чтобы посмотреть на тебя.
- И каким же ты меня нашел? - спросил Павел, насторожившись.
- Откровенно?
- Как летчик летчику.
- Не ожидал, что увижу таким.
- То есть?
- Вот таким… опустившимся, замурзанным, я бы сказал, от всего отрешенным.
- Неужели я так низко?…
- Очень. Даже трудно представить.
- Такова жизнь, любезнейший Михаил Викторович.
- Ерунда! Мне тот дальневосточник говорил, что Павел Мальцев не может пойти по наклонной. Я, говорит, видел его в самое отчаянное время, и он выглядел героем. А сейчас вот…
- Кто же такой?
- Дмитрий Соловьев. Подполковник, командир авиационного полка.
- Шплинт?! Неужели? И не показался, Шплинт, постеснялся увидеть меня таким.
- Зря ты так. Собирался вместе со мной, но его срочно отозвали. Вылетел самолетом.
- Хороший парень. Полком командует,… Поди ж ты, махнул!
- А что?
- Достоин.
- Обещал навестить. Да, кстати, просил отругать: пусть, мол, не падает духом…
- Да замолчите вы, Михаил! - вскипел Павел. - Все это у меня вот где сидит. - Он показал на сердце.
- Так в чем же дело? Брось все и займись чем-нибудь полезным.
- Хорошо сказать - займись, А чем может заняться профессиональный летчик-истребитель? Говори!
Михаил Викторович встал, прошелся по берегу, заложив руки за спину.
- Чем заняться? - спросил он и ответил: - Литературой. - Курносов посмотрел на Павла: как же он воспримет.
- Ты это серьезно или так, от нечего делать?
- Без шуток, - ответил Курносов. - У тебя интересная жизнь. Тебе есть о чем рассказать. Садись-ка, брат, за стол и пиши, пиши обо всем, что тебе приходилось видеть, переживать. Я повторяю, у тебя богатая и необычная жизнь. Ты даже па гауптвахте сидел… по-своему.
- Откуда это тебе известно? - удивился Павел.
- Ну что, я ведь правду сказал?
Павел повеселел:
- Был такой грех, и за него, может быть, расплачиваюсь до сих пор. - Мальцев пустил струйку дыма, задумался. - Да, был случай.
И рассказал, как это произошло.
…На Севере стоял холодный, вьюжный февраль. Полетов было сравнительно мало. Немцы не беспокоили. Лишь изредка где-нибудь на подступах к городу, который охраняли наши летчики, появлялся вражеский самолет. Однажды, обнаглев, один фашист прорвался к нашему аэродрому. Патрулировавшие над аэродромом самолеты прозевали его. Надо поднимать в воздух дежурное звено. Отдали команды на взлет, самолеты уже вырулили на старт, взяли разгон, оторвались от земли…
Но что это? В воздухе неожиданно замаячил наш юркий истребитель - зашел скрытно в хвост фашисту, сблизился, подлетел вплотную, и огненные трассы врезались в гитлеровца. И пошел кувырком на сопки фашист. Сбит! Сбит, проклятый! Даже, как говорится, моргнуть не успел, не только что пострелять по аэродрому. А наш истребитель сделал разворот, зашел па полосу, приземлился и зарулил на стоянку.
Только теперь разобрались, кто был в воздухе. Павел Мальцев!
- А как же ты в небе оказался? - спросил Мальцева, оживившись, Михаил Викторович.
- Очень просто. Мы с механиком возились возле самолета - дырки латали, - ответил Павел. - Глядим, фашист появился над нами. «Дай-ка, - говорю, - я его попугаю малость. Помоги забраться в кабину». Механик подсадил меня, и я в чем был, так и взлетел. Разумеется, и без парашюта.
- Что, со стоянки прямо? - удивился Михаил Викторович.
- Со стоянки.
- Неужели?
- А выруливать стал бы - труба была бы. Прямо со стоянки, поперек аэродрома и махнул. Не знаю, что делалось в дежурке, наверное, настоящий трамтарарам. Но я уже был в воздухе и с ходу рубанул фашиста.
- Самоуправство, да за это я бы… - деланно строго произнес Курносов и сжал в кулак свои длинные пальцы. - От полетов отстранил бы, под суд отдал.
- Ну а меня лишь на гауптвахту посадили, - улыбнулся Павел. - Борисов, командир наш, десять суток всучил. Тоже прямо со стоянки и отправил… Хороший был командир. Сбил его фашист перед самым концом войны. Жалко. Слыхал о Борисове, Михаил Викторович? - спросил Павел Курносова.
- Еще бы! Две Звезды имел.
- Не летчик, а мастер высшего класса. - Павел потряс костылем в воздухе. - А какой командир, какой командир! Батей мы его звали.
- Батя-то тебя на «губу» и упрятал. Молодец.
- Такое он не прощал. Хотя, может быть, в душе и радовался, что славные ребята у него.
Павел взял под руку Курносова, и они медленно пошли вдоль берега. Под ногами похрустывал песок, в воде неподвижно висели зонтики медуз.
- Так вот, - вернулся Мальцев к своему рассказу, - Борисов прибежал тогда прямо на стоянку, в расстегнутом реглане, яро накинулся: «Кто летал?» Отвечаю: «Я летал, товарищ командир. Разрешите доложить? Сбит один немецкий…» А он: «Десять суток ареста! Снимай ремень, на гауптвахту шагом марш!»
- Так и скомандовал?
- Огонь был человек. Пошел я. А он, остыв немного, крикнул вслед: «Постой!» Я остановился. «Ну зачем же ты так? Можно же было разрешение запросить». Я, конечно, молчал. А он мне: «То, что ты самолет сбил, Павел Сергеевич, это хорошо. Но все же трое суток отсиди». И обнял меня. - Павел улыбнулся. - И грех, и смех.
- Значит, вместо десяти - трое?
- Да, трое… Сижу. Сутки проходят. Сижу - вторые. Гауптвахта у нас была, прямо скажу, не комфорт: холодная землянка, нары, вода с сухарями. И вдруг слышу: «Мальцева к командиру». Вылезаю из норы. Свет - в глаза. На душе сразу повеселело. Прихожу, докладываю. Борисов улыбается: что, мол, хлебнул солдатского кулеша, не сладок он? Пригласил сесть. Подошел, руку положил на плечо, посмотрел в глаза: «Чертяка ты, Павел. Звонили сверху, из штаба. Приказали построить полк. По твоему случаю. Сейчас приедет генерал. Разбираться будет». Я усомнился: «Так уж и генерал? Больше ему делать, что ли, нечего». Борисов повторил: «Сам генерал приедет» - и опять улыбнулся. Приехал генерал Головкин. Невысокий, плотный. Молодецкий вид. Подошел к строю. Борисов с докладом к нему, а Головкин махнул рукой - и громко: «Ты мне не рапортуй, а показывай этого разгильдяя!» У меня сердце в пятки и ушло. Ну, думаю, пропал, Пашка. Все. Отстранят от полетов, спишут - и в тыл. Отлетался! «Да вон он, на правом фланге стоит»,- доложил Борисов и подвел Головкина ко мне. Я стою - ни жив ни мертв. Генерал остановился. Посмотрел на меня. Гляжу, лицо не суровое, улыбчивое такое. Эге, думаю, списать прикажет, да еще с улыбочкой. «Капитан Мальцев! - услышал я голос генерала. - Два шага вперед, марш!» Шагнул, неуверенно, нетвердо. «Повернитесь к строю».
Повернулся. Генерал подошел ко мне. Смотрю, в руках у него коробочка. Открывает. Осторожно берет в руки брызнувший радужными красками орден. Орден Красного Знамени… Что это, думаю, неужели мне? Да, генерал расправил ленточку ордена и приколол Красное Знамя мне на грудь, прямо к реглану. Сказал: «За храбрость, за находчивость, за честную службу Родине. Носи и гордись!» Ребята грохнули: «Ура!» А я стоял, растроганный, растерявшийся, и не знал, что делать. Шагнул к генералу, промямлил: «Служу Советскому Союзу!»
- С корабля - на бал? - усмехнулся Михаил Викторович.
- Представь. С корабля - на бал. Отошел я немного от шока и спрашиваю Борисова: «А как с гауптвахтой?» Отвечает: «Отсидишь. Двое отбухал, а сутки-то и сам бог велел». Вот тебе и на!
- Так и отсидел? - спросил Курносов.
- Не пришлось. Тут же подняли почти всех в воздух. Немцы над городом появились. Я вместе с Борисовым вылетел. И удачно. Срубили мы с ним еще по одному фашисту.
Павел подошел к воде, нагнулся, взял в пригоршню зонтик-медузу. Курносов наклонился рядом, тоже поймал белый зонтик.
- Сейчас, Михаил Викторович, за эту «губу» расплачиваться приходится. Хулиганство в воздухе пришили… И все же есть, браток, люди настоящие, и их большинство. Они и тогда, во время войны, понимали: да, человек нарушил дисциплину, допустил самоуправство. И за это его наказали. Правильно сделали. Но в то же время этот человек рисковал жизнью ради жизни других - он не дал фашисту обстрелять аэродром, принести нам вред, а может быть, и жертвы. И за это получил орден. Высший боевой орден. Так что же? Проступок надо вспоминать сейчас и вставлять при случае в строку, а про орден Красного Знамени забыть!
- Не кипятись, Павел, - успокоил его Курносов. - Ты писал?
- Писал.
- Кому?
- В область пока.
- Ну и что?
- Отказали.
- Не может этого быть. До него, наверное, не дошло.
- Как хочешь, так и думай.
- Эх, черт побери! Да как же это?
- Не знаю.
Павел, подержав в ладонях медузу, выбросил ее в море.
- Вот видишь, - обратился он к Михаилу Викторовичу, показывая руки.
- Что?
- Покажи свои ладони.
- Ну?
- Видишь, подержал ты совсем немного в руках медузу, и они уже покраснели. Почему? Медузы испускают яд. И обжигают. А на вид красивый безобидный зонтик. Бери, любуйся. Есть и у нас еще такие медузы. Сверху - розовенькие, синенькие, беленькие, а обжигают, и здорово, больно.
- Ну, это ты уж слишком, Павел, - возразил Михаил Викторович. - Разберутся, кто прав, кто виноват.
- Ты генерал?
- Да, в отставке.
- Тоже, значит, не у дел?
- Почему? Я не обижаюсь. Свое сделал. Теперь литературой занимаюсь.
- То-то и оно. Литературой. А мог бы ведь еще командовать. Командуют же твои одногодки. Миланин сидит в каком-то кресле?
- Сидит. Тот другой человек.
- Какой это «другой»?
- Как тебе сказать? Смирненький, что ли. Ну будет, пошли.
- Пойдем ко мне, - сказал Павел, вставая. - Переночуешь.
- Я не против.
Решили передохнуть в летнем кафе. Присели в плетеные кресла. Михаил Викторович заказал мороженое. Павел предложил по стопке коньяку. Курносов отказался.
- Не пьешь? - спросил Павел.
- Нет, понемногу употребляю. Но сейчас не хочу.
- Тогда я выпью.
- Не надо.
- Ладно, пусть будет по-твоему, - сдался Павел.
Поели мороженое. Освежились. Стадо даже легче дышать.
Михаил Викторович вынул бумажник, чтобы расплатиться, и из него будто нечаянно выпала фотокарточка. С нее на Павла взглянули знакомые глаза.
- Стой, стой! ~ Мальцев взял карточку. - Как она к тебе попала?!
- А почему она не может ко мне попасть? - удивился Курносов, пряча в бумажник снимок.
- Да это же…
- Валентина Кочеткова.
- А эта…
- Девчушка-то?
- Слушай. Я не понимаю.
- Что же тут непонятного?
- Миша, да это же моя… дочь… Леночка!
- Что? - деланно вытаращил глаза Курносов.
- Твоя дочь?
- Конечно, Леночка моя… Глазастая.
- Что за наваждение. Не может быть!
- Она, она. Видишь, как две капля похожа.
Михаил Викторович рассмеялся:
- Да, конечно же, Павел, это твоя Леночка. Как две капли воды - отец.
- Она, Викторович, она.
- Мне Валя прислала. Валя - моя племянница. Ты же знаешь, она работает здесь, на аэродроме. И о тебе она писала.
- Валя - твоя племянница?
- Ты думаешь, у меня не может быть таких симпатичных племянниц?
- Миша!
- Ого, забрало, знать, пилота.
- Миша! Пошли без оглядки…
Павел взял Курносова за руку и потащил к выходу.
- Постой, постой же, дай рассчитаться.
- Потом. Шурочка! - крикнул Павел официантке. - Мы рассчитаемся завтра. Нам некогда, Шурочка! Гуд бай! - созорничал Павел, и Шурочка улыбнулась им вслед.