Разум на пути к Истине

Киреевский Иван Васильевич

Жизнеописание

 

 

Жизнеописание Ивана Васильевича Киреевского (22 марта 1806 — 11 июня 1856)

 

Долбино. Детство

«Невдалеке от Белева, над рекою Выркою, при впадении в нее Чермошны и Вязовин, стоит село Долбино, старинная вотчина рода Киреевских. Ровесница ее старины, древняя церковь одна высится ныне неизменным памятником прошлого» — так начиналась век тому назад одна из первых книг о жизни и трудах замечательного русского философа, православного христианина Ивана Васильевича Киреевского.

Наше повествование приходится начать иными словами: «Невдалеке от Белева, на крутом берегу речки Вырки стояло некогда село Долбино. Ныне лишь дымки, тянущиеся летним утром из нескольких домиков, свидетельствуют об обитаемости этих мест. Древняя Успенская церковь с чудотворной иконой Успения Пресвятой Богородицы, к которой стекалось в престольный праздник множество богомольцев, не высится более памятником прошлого. На другом берегу речки Вырки едва живые, давно не плодоносящие яблони указывают на то место, где некогда стояла старинная усадьба — родовое гнездо дворян Киреевских».

Иван Васильевич Киреевский принадлежал к одному из старинных дворянских родов Калужской губернии.

Имение Долбино в начале XVII в. было пожаловано Василию Семеновичу Киреевскому Царем Василием IV Ивановичем Шуйским и с тех пор неделимо переходило в наследство старшему сыну. Отец И.В. Киреевского, Василий Иванович, как и многие его предки, поступил на военную службу, выбрав себе Острогожский легкоконный полк, но в 1795 г., двадцати двух лет от роду, вышел в отставку в звании ротмистра. В.И. Киреевский был хорошо образован, имел обширную библиотеку, занимался переводами с немецкого, увлекался естественны-ми науками, а более всего медициной. А.С. Хомяков, вспоминая о своей матери, происходившей тоже из рода Киреевских, говорил, что все лучшие представители екатерининского века были чем-то похожи «на суворовских солдат. Что-то в них свидетельствовало о силе неистасканной, неподавленной и самоуверенной. Была какая-то привычка к широким горизонтам мысли, редкая в людях времени позднейшего». О точности оценки Хомякова свидетельствует и самая жизнь Василия Ивановича Киреевского: «Из пятнадцати человек мужской комнатной прислуги шесть были грамотны и охотники до чтения… Во время домовых богослужений, которые бывали очень часто (молебны, вечерни, всенощные, мефимоны и службы Страстной недели), они заменяли дьячков, читали и пели стройно старым напевом: нового Василий Иванович у себя не терпел, ни даже в церкви. <…> Вообще народу жилось весело, телесных наказаний никаких не было, ни батогов, ни розог. Главные наказания в Долбине были земные поклоны перед образом до 40 и более, смотря по вине… <…> Крестьяне были достаточны, многие зажиточны. Доказательством тому служит следующее обстоятельство. Продавалась деревня Ретюнь, смежная с Долбином. Выборные из Ретюни пришли к Василию Ивановичу: «Батюшка, купи нас, хотим быть твоими, а не иных чьих каких». — «Братцы, — сказал им Киреевский, — увеличивать свои поместья я не желаю; а сделать это в удовольствие вам не могу: у меня нет столько наличных денег». Чрез несколько дней ретюнские выборные пришли опять: «Добрый барин, возьми нас в свои, а денег у тебя не достает, мы внесем тебе своих. Хотим быть твоими». Василий Иванович купил Ретюнь. По вводе во владение крестьяне пригласили его к себе с молодою барынею на угощение, и сделали великолепное…»

В 1805 г. В.И.Киреевский женился на дочери владельцев соседнего имения Петрищево, Авдотье Петровне Юшковой. По материнской линии она происходила из старинного рода Буниных и приходилась племянницей замечательному русскому поэту Василию Андреевичу Жуковскому. Мать Авдотьи Петровны, Варвара Афанасьевна, была крестной поэту, и его детские годы прошли под ее опекой. Двадцать второго марта 1806 г. в Москве у Авдотьи Петровны и Василия Ивановича Киреевских родился первый сын. Согласно двухвековой традиции его назвали Иваном. Всего в семье было четверо детей: сыновья Иван и Петр и дочери Дарья (умершая в младенчестве) и Мария.

Во время нашествия Наполеона В.И. Киреевский устроил в одной из своих деревень, Киреевской Слободке, приют для семейств, бежавших от французов из Минска, Смоленска, Вязьмы и Дорогобужа. А в Орле Василий Иванович принял на свое содержание и лечение госпиталь, в котором находилось около девяноста раненых, русских и французов. Василий Иванович всячески заботился о телесном и душевном здоровье своих подопечных, стараясь возбудить в наполеоновских солдатах любовь к вере Христовой; ухаживая за ранеными, он заразился тифом. Умер Василий Иванович 1 ноября 1812 г., в день святых бессребреников и чудотворцев, врачей Космы и Дамиана Асийских. В.И. Киреевского похоронили на родине, в Успенской церкви села Долбина.

Вскоре после похорон осиротевшее семейство Киреевских уехало в Муратово, орловское имение Екатерины Афанасьевны Протасовой, тетки Авдотьи Петровны. В имении, кроме хозяйки, жили и две ее дочери: Саша, крестница Жуковского, вошедшая в русскую литературу в образе Светланы из его баллады, и Маша, к которой поэт пронес нежную и глубокую любовь через всю свою жизнь. Сам Жуковский жил по соседству, выстроив себе домик в деревеньке Холх. Муратове кое общество иногда отправлялось за сорок верст в имение Чернь, где жило семейство Плещеевых. Как раз в их орловском доме и размещался госпиталь, в котором провел свои последние часы В.И. Киреевский. В Муратове, среди близких ей людей, Авдотья Петровна отогрелась душой. Семилетний Ваня Киреевский прослыл в округе непревзойденным шахматистом: с ним не решался играть даже пленный генерал Шарль Август Бонами, живший у Плещеевых (бригада этого генерала захватила в битве при Бородине батарею Раевского).

Однако заботы по управлению обширными владениями, расположенными в Калужской, Орловской, Тульской, Тверской и Владимирской губерниях заставили Авдотью Петровну вернуться в свое имение. В конце лета 1814 г., получив окончательный отказ в руке Маши Протасовой и отдав Холх в приданое своей крестнице Саше, Жуковский переехал в Долбино. Он прожил здесь около полугода и это время посвятил занятиям с восьмилетним Иваном Киреевским. Василий Андреевич намеревался стать не только домашним учителем, но и опекуном сирот Киреевских. Однако планы по изданию собственных сочинений и — главным образом — неожиданное приглашение ко двору в качестве чтеца вдовствующей Императрицы Марии Федоровны вынудили поэта уехать.

Авдотья Петровна занялась обучением своих детей сама, у них не было учителей, только воспитатель, К.И. Вагнер. К десяти годам Ваня Киреевский уже прочел лучшие произведения русской и французской словесности, к двенадцати — выучил немецкий язык, имел и основательные познания по истории и математике. На полках отцовской библиотеки стояло множество философских сочинений, так что первые философские устремления Ивана были вполне удовлетворены. В 1817 г. Авдотья Петровна второй раз вышла замуж — за своего дальнего родственника Алексея Андреевича Елагина. В длинные долбинские вечера разговоры о литературе с матерью перемежались философскими беседами с отчимом, и, когда летом 1821 г. семейство Киреевских-Елагиных переехало в Москву, Иван Киреевский явился в кругу сверстников хорошо образованным юношей, знакомым с последними достижениями немецкой философии, волновавшей тогда просвещенные умы. Перемена тихой усадебной жизни на шумную московскую была вызвана неотложной необходимостью: следовало завершить образование старших детей, а затем и определить их на службу. С тех пор Киреевский бывал в Долбине лишь изредка, когда в летние месяцы отчим брал его с собой для обучения хозяйствованию. Как видим, на становление личности будущего философа три человека оказали решающее влияние: мать, Авдотья Петровна, ее сводный дядя, Василий Андреевич Жуковский, и отчим, Алексей Андреевич Елагин. Все эти образованные русские люди имели весьма основательные исторические, литературные и философские познания; безусловно, они были и религиозны, но как-то по-европейски, философски религиозны, оставаясь достаточно далекими от Церкви. Однако пережитые глубокие скорби: раннее вдовство Авдотьи Петровны, несчастная любовь Жуковского — умягчали их сердца и упорядочивали и возвышали строй души. В одной из своих главных работ Киреевский, рассуждая о государственной истории, писал: «Развитие государства есть не что иное, как раскрытие внутренних начал, на которых оно основано». Нельзя ли сказать это применительно к человеческой личности? Семейные предания, первые душевные переживания, уклад дома, идеи, волновавшие умы воспитателей, — не есть ли это те внутренние начала, раскрытию которых будет посвящена вся дальнейшая жизнь философа?

 

«Архивные юноши»

В Москве Киреевские-Елагины сначала поселились на Большой Мещанской, слева от Сухаревой башни, а потом они купили себе просторный дом, с обширным тенистым садом, — близ Красных ворот, в Хоромном тупике (за церковью Трех Святителей). На Мещанской, в соседнем доме, жил сверстник Ивана Васильевича — Александр Иванович Кошелев. На всю жизнь их связала та тесная дружба, которая возникает лишь в юности, в пору совместного познания мира. Кошелев так вспоминал об этих годах: «Меня особенно интересовали знания политические, а Киреевского — изящная словесность и эстетика, но мы оба чувствовали потребность в философии. Локка мы читали вместе; простота и ясность его изложения нас очаровывала. Впрочем, все научное нам было по душе, и все нами узнанное мы друг другу сообщали. Но мы делились и не одним научным — мы передавали один другому всякие чувства и мысли: наша дружба была такова, что мы решительно не имели никакой тайны друг от друга. Мы жили как будто одною жизнью».

Друзья познакомились на уроках по русской и классической словесности у А.Ф. Мерзлякова. Следуя патриархальной традиции, Авдотья Петровна обучала детей частным образом, приглашая к ним педагогов по своему выбору, главным образом из Московского университета. И.М. Снегирев занимался с Иваном латынью; Х.-А. фон Шлёцер, сын известного историка, читал курс права и политической экономии, причем лекции читались по-немецки; греческому обучал преподаватель Московской практической коммерческой академии И.Д. Байла. Курс естественных наук был пройден благодаря публичным лекциям по минералогии, физике и сельскому хозяйству профессора М.Г.Павлова; лекции были особенно интересны тем, что в основании их лежали натурфилософские идеи Ф.В.И. Шеллинга. В напряженных занятиях прошли полтора года, и в конце 1822 г. Киреевский и Кошелев сдали так называемый комитетский экзамен для поступления на государственную службу. Между прочим, когда в конце 1821 г. в Москву — из археологической и этнографической экспедиции но северо-восточным губерниям России — приехал этнограф З.Я. Доленга-Ходаковский, то братья Киреевские с увлечением помогали ему в разборе коллекции. Эти занятия в известной степени определили судьбу Петра Васильевича Киреевского, посвятившего себя собиранию русских народных песен.

Весной 1824 г. Иван Киреевский и Александр Кошелев были зачислены в Московский архив Государственной коллегии иностранных дел и, приняв присягу, приступили к работе. Дважды в неделю, в понедельник и четверг, они должны были являться в архив, который располагался в старинном доме в Хохловском переулке — на Солянке. Основной задачей этого учреждения как места хранения документов Посольского приказа и всей дипломатической переписки был разбор и публикация актов внешних сношений — «Собрания государственных грамот и договоров». Эта работа началась в XVIII в., когда во главе архива стоял знаменитый историк и архивист Г.-Ф. Миллер, и еще продолжалась в 1820-е гг. при директорстве А.Ф. Малиновского. Молодые сотрудники архивадолжны были засесть за разбор и чтение древних столбцов. Однако не пыль веков привлекала в архив столичную молодежь: Московский архив как подразделение Коллегии иностранных дел стал тем местом, где для многих началась блистательная дипломатическая или государственная карьера. «Архивные юноши», как прозвал своих коллег острослов С.А. Соболевский (увековечил это прозвище в седьмой главе «Евгения Онегина» А.С. Пушкин), задавали тон светской жизни Москвы, блистали своей образованностью и литературными талантами в салонах Авдотьи Елагиной и Зинаиды Волконской. А.Ф. Малиновский, сам в молодости увлекавшийся переводами для театра, снисходительно относился к тому, что его подчиненные не столько описывали «племен минувших договоры», сколько предавались дружеским беседам и сочинительству.

Однако серьезные литературные занятия начались для Киреевского несколько раньше: в кружке преподавателя Университетского Благородного пансиона С.Е.Раича; этот кружок назывался «Союз друзей» и просуществовал с 1823-го до весны 1825 года. В кружок входили преподаватели пансиона М.П. Погодин и В.И. Оболенский и их воспитанники — князь В.Ф. Одоевский, В.П.Титов, С.П. Шевырев, бывший ученик Раича А.Н. Муравьев, ученик Оболенского Александр Кошелев, который и привлек сюда «архивных юношей» Ивана Киреевского и братьев Веневитиновых. Погодин писал в 1823 г.: «У нас составилось общество друзей. Собираемся раза два в неделю и читаем свои сочинения и переводы. У нас положено, между прочим, перевести всех греческих и римских классиков и перевести со всех языков лучшие книги о воспитании, и уже начаты Платон, Демосфен и Тит Ливий». Члены кружка Раича восприняли идеи немецких романтиков: в обращении к истокам национальной культуры они видели непременное условие становления национального просвещения и литературы. Развивая эту мысль, один из старших членов кружка, Оболенский, отмечал разное направление духа древних римлян и греков и считал, что вершину античной культуры составляет не мифология, а раннехристианская литература. Эта идея много лет спустя даст всходы в философии Киреевского и его единомышленников-славянофилов.

Через год после образования кружка Раича из некоторых его членов составилось Общество любомудрия, под председательством В.Ф. Одоевского. Члены общества тайно собирались субботними вечерами в квартире Одоевского; на этих вечерах «господствовала немецкая философия, т. е. Кант, Фихте, Шеллинг, Окен, Гёррес и др. Тут мы иногда читали наши философские сочинения, но всего чаще и по большей части беседовали о прочтенных нами творениях немецких любомудров. Начала, на которых должны быть основаны всякие человеческие знания, составляли преимущественный предмет наших бесед; христианское учение казалось нам пригодным только для народных масс, а не для любомудров. Мы особенно высоко ценили Спинозу, и его творения мы считали много выше Евангелия и других Священных Писаний». Так философия вытеснила веру в умах двадцатилетних скептиков. Не удивительно поэтому, что любомудры сочувственно отнеслись к идеям государственных преобразований декабристов. Когда после подавления восстания на Сенатской площади начались аресты, князь Одоевский на последнем заседании «с особой торжественностью предал огню в своем камине и устав, и протоколы нашего Общества любомудрия». Несколько позднее, в 1832 г., отстаивая перед А.Х. Бенкендорфом свой журнал «Европеец», Киреевский подтверждал свою политическую позицию: «Я следовал этому течению <декабристов. — Н.Л.>, питал те же чувства, мечтал о тех же благах для России; к счастью, я разделял лишь эти идеи, а не искал преступным образом, подобно им, их осуществления». И далее он объясняет, каковы были эти идеи: «распространение серьезного и здравого классического образования», «освобождение крестьян» и «пробуждение религиозного чувства». На этих путях искренно желал Иван Васильевич послужить Отечеству, и дальнейшая судьба его устроилась так, что он исполнил мечты своей юности, однако, таким образом, каким сам тогда не мог даже предположить.

Между тем в августе 1826 г. Москва ожидала прибытия для венчания на царство нового Государя Николая Павловича, принявшего прародительский престол при обстоятельствах, которые показали ему, что былая опора царской власти — российское дворянство — более не является таковой. «Архивным юношам», как и прочим служащим, не были предоставлены летние отпуска: все должны были присутствовать на коронационных торжествах. Друзья проводили время в путешествиях по московским окрестностям. Настроения этих дней Иван Васильевич описал в «Царицынской ночи», своем первом литературном сочинении, прочитанном в салоне Зинаиды Волконской: «Отвязавши широкую лодку и закуривши трубки, друзья пустились гулять по гладкому пруду. Тишина, лунная ночь, качанье лодки… музыкальное плесканье воды, свежесть воздуха, мрачно-поэтический вид окружающего сада — все это настроило их душу к сердечному разговору, а сердечный разговор, как обыкновенно случалось между ними, довел до мечтаний о будущем, о назначении человека, о таинствах искусства и жизни, об любви, о собственной судьбе и, наконец, о судьбе России. Каждый из них жил еще надеждою, и Россия была любимым предметом их разговоров, узлом их союза, зажигательным фокусом прозрачного стекла их надежд и желаний».

Как оказалось, это были последние встречи идеалистического юношеского кружка: осенью 1826 г. ближайшие друзья Ивана Васильевича уехали в Петербург — продолжать государственную службу. Он остался в Москве, наедине со своей трубкой, кофе и «прилежанием» на любимом диване (так много лет спустя определила это занятие супруга Ивана Васильевича). Отчего не влекла его карьера?.. «Служить — но с какою целью? — оправдывался Киреевский перед деятельным Кошелевым в конце зимы 1827 года. — Могу ли я в службе принесть значительную пользу Отечеству? Ты говоришь, что сообщение с людьми необходимо для нашего образования, — и я с этим совершенно согласен, но ты зовешь в Петербург. Назови же тех счастливцев, для сообщества которых должен я ехать за тысячу верст и там употреблять большую часть времени на бесполезные дела. Мне кажется, что здесь есть вернейшее средство для образования: это — возможность употреблять время как хочешь. Не думай, однако же, чтобы я забыл, что я русский, и не считал себя обязанным действовать для блага своего Отечества. Нет! Все силы мои посвящены ему. Но мне кажется, что вне службы я могу быть ему полезнее… Я могу быть литератором, а содействовать к просвещению народа не есть ли величайшее благодеяние, которое можно ему сделать? На этом поприще мои действия не будут бесполезны; я могу это сказать без самонадеянности. Я не бесполезно провел мою молодость и уже теперь могу с пользою делиться своими сведениями. Но целую жизнь имея главною целью образовываться, могу ли я не иметь веса в литературе? Я буду иметь его и дам литературе свое направление». Вот то, ради чего Иван Васильевич остался в первопрестольной. События же разворачивались самым подходящим образом: в Москве начиналось оживление литературной жизни.

 

Пушкин. Первые статьи

Восьмого сентября 1826 г. в Москву, вызванный из Михайловского новым Императором, приехал А.С. Пушкин. Государь Николай Павлович имел с ним беседу и милостиво отнесся к нему. В московском обществе Пушкин был принят восторженно. Через день, 10 сентября, в доме Соболевского он читал своего «Бориса Годунова». Круг слушателей был весьма узок: хозяин дома, граф Михаил Виельгорский, Петр Чаадаев, старинный друг Пушкина, только что вернувшийся из-за границы, и два «архивных юноши»: Дмитрий Веневитинов, дальний родственник поэта, и Иван Киреевский. Через два дня — опять чтение «Бориса Годунова», но уже для широкой публики в парадной зале дома Веневитиновых. Здесь же на следующий день Хомяков, недавно возвратившийся из-за границы, читал свою трагедию в стихах «Ермак». Итак, вот три человека, которые сыграют важнейшую роль в становлении Киреевского уже как литератора и философа: Александр Сергеевич Пушкин — герой первой статьи Ивана Васильевича «Нечто о характере поэзии Пушкина», Петр Яковлевич Чаадаев, вдохновивший Киреевского на поиски истинного просвещения России, и Алексей Степанович Хомяков — друг и единомышленник Ивана Васильевича во вторую половину его жизни, в эпоху славянофильства.

В это же время Пушкин предложил москвичам начать издавать журнал, который решили назвать «Московский вестник». Все эти «москвичи» были ближайшие друзья Ивана Васильевича, вместе с которыми 24 октября 1826 г. он был приглашен отпраздновать начало предприятия торжественным обедом в доме Федора Степановича Хомякова (на Петровке, сразу за Большим театром). Идея издания журнала, который есть «необходимый проводник между ученостию немногих и общею образованностию», витала в обществе «архивных юношей». Они видели в журнале верное средство к просвещению, а просвещение, согласно столь почитаемым ими немецким «любомудрам», в свою очередь вело к самопознанию народа, определению его места в истории человечества. Вот как писал об этом в 1826 г. Дмитрий Веневитинов, которого И.В. Киреевский почитал тогда за создателя отечественной философии, в статье, предназначавшейся для «Московского вестника»: «Всякому человеку, одаренному энтузиазмом, знакомому с наслаждениями высокими, представлялся естественный вопрос: для чего поселена в нем страсть к познанию и к чему влечет его непреоборимое желание действовать? «К самопознанию», — отвечает нам книга природы. Самопознание — вот идея, одна только могущая одушевить Вселенную; вот цель и венец человека. <…> История убеждает нас, что сия цель человека есть цель всего человечества; а любомудрие ясно открывает в ней закон всей природы. С сей точки зрения должны мы взирать на каждый народ как на лицо отдельное, которое к самопознанию направляет все свои нравственные усилия, ознаменованные печатью особенного характера. Развитие сих усилий составляет просвещение; цель просвещения или самопознания народа есть та степень, на которой он отдает себе отчет в своих делах и определяет сферу своего действия».

Иван Васильевич отдал в новый журнал свою первую статью: «Нечто о характере поэзии Пушкина». В истории русской литературы это был первый серьезный критический разбор сочинений поэта. Двадцатидвухлетний автор, рассматривая творчество Пушкина как развитие и становление поэтической личности, сопоставляет его с явлениями европейской литературы. Киреевский впервые устанавливает основные принципы своего анализа: какое бы явление русской жизни — будь то современная русская литература, русская государственность, своеобразие духовного развития России — ни подверглось в дальнейшем его критическому рассмотрению, он всегда будет говорить о его внутренней эволюции, соотнося его с европейской цивилизацией. В.А. Жуковский с радостью отозвался на статью своего ученика в письме к его матери: «Я читал в «Московском вестнике» статью Ванюши о Пушкине и порадовался всем сердцем. Благословляю его обеими руками писать; умная, сочная, философическая проза. Пускай теперь работает головою и хорошенько ее омеблирует — отвечаю, что у него будет прекрасный язык для мыслей. Как бы было хорошо, когда бы он мог года два посвятить немецкому университету! Он может быть писателем! Но не теперь еще».

Киреевский и сам давно уже подумывал о продолжении образования в Германии, однако в Москве его удерживала глубокая сердечная привязанность: Иван Васильевич был влюблен в свою троюродную сестру Наталию Петровну Арбеневу. О ее детстве и юности известно очень немного, всего лишь два, но, правда, очень примечательных факта: известно, что в детстве Наталью Петровну дважды возили к преподобному Серафиму Саровскому и старец исцелил ее от серьезной болезни; с шестилетнего возраста Наталья Петровна была духовной дочерью старца Московского Новоспасского монастыря иеромонаха Филарета (Пуляшкина). Эти скудные сведения свидетельствуют тем не менее о многом: о религиозном воспитании и семейном благочестии, личном духовном опыте, полученном еще на заре жизни, глубокой вере и воцерковленности, ставших основой миросозерцания и всего строя души избранницы Ивана Васильевича. Осенью 1829 г. он посватался и получил отказ. И не потому, что Наталья Петровна была особой холодной и умной, кружившей голову Ивану Васильевичу, как думала о ней Авдотья Петровна, а потому, вероятно, что весь внутренний мир рассудительной и благочестивой барышни пришел в противоречие с мировоззрением образованного на европейский лад «архивного юноши», чьи религиозные представления были смутны и противоречивы. Удар для глубоко чувствующей натуры Ивана Васильевича оказался едва выносимым. Петр Васильевич Киреевский, в ту пору отправившийся учиться в Германию, утешал брата сочувственно и пылко: «Я получил твое письмо! Какое горькое чувство оно дало мне! И вместе какое высокое, утешительное! <…> С какой гордостью я тебя узнал в той высокой твердости, с которой ты принял этот первый тяжелый удар судьбы! Так! Мы родились не в Германии, у нас есть Отечество. И может быть, — отдаление от всего родного особенно развило во мне глубокое религиозное чувство, — может быть, даже и этот жестокий удар был даром Неба. Оно мне дало тяжелое, мучительное чувство, но вместе чувство глубокое, живое; оно тебя вынесло из вялого круга вседневных впечатлений обыкновенной жизни, которая может быть еще мучительнее. Оно вложило в твою грудь пылающий угль; и тот внутренний голос, который в минуту решительную дал тебе силы, сохранил тебя от отчаяния, был голос Бога».

Хотелось бы думать, что тяжелая личная драма подвигла Ивана Васильевича к христианскому осмыслению жизни. Так, в письмах начала 1830 г. слышится голос человека, глубоко размышляющего над духовным смыслом повседневных событий: «Вот одно правило, которое я всегда почитал истинным, в которое верю еще и теперь, ибо понимаю его ясно и необходимо; вот оно: если сегодня я страдаю невинно, то, верно, вчера я был виноват в том же безнаказанно и способен был сделаться виновным завтра, а наказание только предупредило, вылечило меня наперед, как горькое кушанье, исправляя желудок, предупреждает его близкое расстройство. Ибо Провидение несправедливо быть не может, а способность к дурному или хорошему для него равнозначительна с действительным поступком. Ибо время, которое разделяет семя от плода, для него прозрачное зеркало, воздух. Вот отчего если хочешь узнать себя, то разбери свою судьбу и перемени ее в желанную внутренним переобразованием самого себя». Место внешней образованности начинает занимать «внутреннее переобразование самого себя».

Тем временем и врачи, и родные, опасаясь за слабое здоровье Ивана Васильевича, настойчиво рекомендовали ему перемену образа жизни. Не дожидаясь выхода альманаха «Денница» со своей статьей «Обозрение русской словесности за 1829 год», И.В.Киреевский, «отставной переводчик Государственной коллегии иностранных дел», в конце 1829 г. решился отправиться в Германию. Удивительно, что начинающего литератора мало волновали отклики на его новую работу. В статье он впервые поставил ту задачу, решению которой будет посвящена вся его жизнь, а ответ на нее он найдет в области, пока ему еще неведомой: «Нам необходима философия: все развитие нашего ума требует ее. Ею одною живет и дышит наша поэзия; она одна может дать душу и целость нашим младенствующим наукам, и самая жизнь наша, может быть, займет от нее изящество стройности. Но откуда придет она? <…>

Наша философия должна развиться из нашей жизни, создаться из текущих вопросов, из господствующих интересов нашего народного и частного быта».

«Венец просвещения европейского служил колыбелью для нашей образованности; она рождалась, когда другие государства уже доканчивали круг своего умственного развития, и, где они остановились, там мы начинаем. Как младшая сестра в большой, дружной семье, Россия прежде вступления в свет богата опытностью старших. <…>

Совместное действие важнейших государств Европы участвовало в образовании начала нашего просвещения, приготовило ему характер общеевропейский и вместе дало возможность будущего влияния на всю Европу.

К той же цели ведут нас гибкость и переимчивость характера нашего народа, его политические интересы и самое географическое положение нашей земли.

Судьба каждого из государств европейских зависит от совокупности всех других; судьба России зависит от одной России.

Но судьба России заключается в ее просвещении: оно есть условие и источник всех благ. Когда же эти все блага будут нашими — мы ими поделимся с остальною Европою и весь долг наш заплатим ей сторицею».

Таким образом, уже во втором своем печатном выступлении молодой философ задается вопросом о тех началах, на которых должно стоять отечественное просвещение. Что, однако, понимали Киреевский и его современники под просвещением, какой смысл вкладывался в это слово тогда, в первой половине XIX в.? В.И. Даль, как раз в это время собиравший свой «Толковый словарь…», дает такое объяснение: «Просвещать, просветить… даровать свет умственный, научный и нравственный, поучать истинам и добру; образовать ум и сердце… Просвещенье… свет науки и разума, согреваемый чистою нравственностию; развитие умственных и нравственных сил человека; научное образованье, при ясном сознании долга своего и цели жизни. Просвещенье одною наукою, одного только ума, односторонне и не ведет к добру».

Итак, Иван Васильевич искал не умозрительных решений, а искал тех основ, на которых соединяется сердце с разумом. «Трудно решить, предугадывал ли сам Киреевский в эту пору своей жизни, какой путь изберет он в искании истины, — писал В. Лясковский, — трудно не столько по отсутствию точных биографических сведений об этом вопросе, сколько потому, что выбор пути совершился не как логический вывод, а как факт внутренней духовной жизни мыслителя. Для нас важно удостовериться в том, что он уже тогда искал разгадки своему сомнению и заканчивал свое размышление вопросом, очевидно пока еще не находя на него ответа. Если мы верно понимаем значение этой поворотной точки в воззрениях Ивана Васильевича, то последовавшее вскоре за тем обращение его к православно-христианскому взгляду на философию в мысли и к вере в жизни перестает казаться таким переломом или даже скачком, каким многие хотели его представить, а является, напротив, вполне последовательным, естественным и разумным завершением всего предшествовавшего его развития».

 

Путешествие в Германию

Узнав о намерениях своего подопечного отправиться за границу, Жуковский позволил себе сделать строгие замечания о его жизни: «Вместо того чтобы отвечать твоей матери, пишу прямо к тебе, мой милый Иван Васильевич. Она меня обрадовала, уведомив, что ты собираешься путешествовать и (qui plus est) учиться. <…> Я не много читал твоего, одну только статью, но по ней готов уверять, что ты мог бы сделаться писателем заметным и полезным для Отечества. Но тебе недостает классических знаний. <…> Я на твоем месте (прежде путешествия, которое должно дополнить занятия кабинетные) прежде выбрал бы года два постоянного пребывания в таком месте, где можно солидно выучиться, и не в Париже, а в Германии, и в Германии предпочтительно в Берлине. <…>…употреби года два на жизнь университетскую; потом года два на путешествие, в особенности по Франции, Англии, Швейцарии и Италии, в конце четвертого года будет готова и Греция. Возвратись через Южную Россию, на которую также употреби год. В течение этого времени пиши для себя по-русски, ломай язык и создай чистый, простой, ясный язык для своих мыслей. Со всем этим возвратись и пиши. Обещаю тебе, что будешь хорошим писателем». Встретив Рождество и Новый год с родными, в середине января 1830 г. Киреевский отправился в Петербург, где остановился у Жуковского. В столице он пробыл с неделю, проводя дни с «петербургскими московцами», а вечера с Жуковским. «Я всякий день вижусь с своими петербургцами: с Титовым, Кошелевым, Одоевским и Мальцевым. Пушкин был у нас вчера и сделал мне три короба комплиментов об моей статье <в альманахе «Денница». — Н.Л.>. Жуковский читал ему детский журнал, и Пушкин смеялся на каждом слове — и все ему понравилось. Он удивлялся, ахал и прыгал». Заботливый Василий Андреевич снабдил Киреевского рекомендательными письмами к своим знакомым по всему маршруту путешествия и проводил его до дилижанса 21 января 1830 года.

Останавливаясь на день-два в Риге и Кенигсберге, по хорошей зимней дороге Иван Васильевич не спеша доехал до Берлина.

Путевые впечатления и новые жизненные планы не вытеснили из души молодого человека печали, вызванной разлукой с близкими: «Вчера получил я ваши письма, ваши милые, святые письма. Чувство, которое они дали мне, я не могу ни назвать, ни описать. На каждое слово ваше я отвечал вам слезою, а на большую часть у вас недостает слов. Не удивляйтесь этому: с некоторого времени я выучился плакать. Однако не толкуйте этого дурно; напротив, вообще я стал покойнее, яснее, свежее, чем в Москве. <…> Я покоен, тверд и не шатаюсь из стороны в сторону, иду верным шагом по одной дороге, которая ведет прямо к избранной цели. Мысли, в несбытности которых я раз убедился, для меня умерли, без воскресения. След, который они оставили в душе, не ослабляет ее, но укрепляет». Девятого февраля, на следующий день по приезде в Берлин, Киреевский уже слушал лекции в университете. Внимание его привлекли лекции по всеобщей географии К. Риттера, а лекции по новейшей истории и истории XVIII в. показались ему неинтересными, как, впрочем, и лекции по церковному праву, слушанные им на теологическом факультете. Познакомившись с грудами знаменитого протестантского проповедника и теолога Ф. Шлейермахера и побывав на его лекциях, он вынес о немецком богослове двойственное впечатление: «Сердечные убеждения образовались в нем отдельно от умственных, и между тем как первые развились под влиянием жизни, классического чтения, изучения святых отцов и Евангелия, вторые росли и костенели в борьбе с господствующим материализмом XVIII века. Вот отчего он верит сердцем и старается верить умом». Историю философии читал Г.В.Ф. Гегель, ради которого и было отчасти предпринято путешествие в Берлин, впрочем, в лекциях его не оказалось ничего нового сравнительно с тем, что уже было опубликовано. «Я предпочел слушать Гегеля, потому что он стар, скоро умрет, и тогда уже не будет возможности узнать, что он думал о каждом из новейших философов».

В последние дни своего пребывания в Берлине Иван Васильевич был приглашен в дом Гегеля и провел вечер в обществе берлинской профессуры: «14/26 марта. За полночь. Сейчас от Гегеля и спешу писать к вам, чтобы поделиться с вами моими сегодняшними впечатлениями, хотя не знаю, как выразить то, до сих пор не испытанное расположение духа, которое насильно и как чародейство овладело мною при мысли: Я окружен первоклассными умами Европы! <Ивана Васильевича потрясли грандиозность личности философа, простота его обхождения, систематичность его мышления, которую Иван Васильевич мог оценить как никто другой. — Н.Л.> <…> Каждому предмету разговора давал он невольно оборот ко всеобщности, все намекало на целую систему новейшего мышления».

Двадцатого марта 1830 г. прилежный студент покинул Берлин, через сутки он был уже в Дрездене. Здесь, осмотрев знаменитую галерею, он провел три дня со старым московским приятелем Н.М. Рожалиным, и потом они вместе отправились в Мюнхен, к брату Петру Васильевичу. В Мюнхене они встретили Пасху, отстояв обедню в греческой церкви, а затем побывали в гостях у Ф.И.Тютчева, который служил в русской дипломатической миссии. Дни потекли тем же чередом, что и в Берлине, разве что занятия в компании шли не так успешно, как в одиночестве. Тем не менее Иван Васильевич посещал лекции по натуральной истории, физиологии, новейшей истории искусства. Кумир московских любомудров Шеллинг, в доме которого братья Киреевские были приняты, летним семестром 1830 г. читал курс «Введение в философию». Сначала Иван Васильевич записывал лекции, намереваясь переслать их в Москву, потом бросил: дух лекций казался ему интереснее, чем их буква. Но в целом Шеллинг несколько разочаровал Ивана Васильевича своим однообразием, так как «против прошлогодней его системы нового немного».

Планы на будущее у мюнхенских студентов менялись каждый день: Иван Васильевич с добродушной иронией сообщал на родину, что у них вместо одной пятницы «семь на неделе». Они собирались ехать то в Париж, то в Италию, куда их звал Шевырев, для чего друзья даже начали было усердно заниматься итальянским. Но осенью, когда брат и Рожалин уехали в Вену, из России пришли известия об эпидемии холеры — и все планы рухнули. Иван Васильевич срочно выехал домой, опасаясь за здоровье своих близких. Это была та самая, страшная, холера, которая вызвала бунт на Сенной площади в Петербурге и задержала Пушкина в Болдине. Шестнадцатого ноября 1830 г. Иван Васильевич переступил порог дома у Красных ворот, найдя близких и друзей вполне здоровыми: эпидемия не коснулась их. Вслед за братом вернулся в Россию и Петр Васильевич.

Жуковский, узнав о возвращении братьев Киреевских в Россию, написал Ивану, осторожно руководя его жизнью: «Холера заставила тебя сделать то, что ты всегда сделаешь, т. е. забыть себя и все отдать за милых… Прости, мой милый Курций. Думая о том, каков ты и как совершенно во всем похож на свою мать, убеждаюсь, что ты создан более для внутренней, душевной жизни, нежели для практической на нашей сцене. Живи для пера и для нескольких сот крестьян, которых судьба от тебя зависит: довольно поживы для твоего сердца». Так некоторое время и происходило. Зимой 1831 г. Иван Васильевич жил в Долбине, летом — на даче в подмосковном Ильинском, где написал волшебную сказку «Опал» и несколько шуточных пьес — вместе с Языковым. Деятельный Погодин недоумевал: «Киреевского я не понимаю. Лежит и спит; да неужели он ничего не надумывает? Невероятно».

 

«Европеец» и его неудачи

Осенью 1831 г. Иван Васильевич начал действовать: в сентябре он подал прошение в Московский цензурный комитет о разрешении издавать ему с будущего года журнал — под названием «Европеец».

Годовое издание «журнала наук и словесности» предполагалось в составе шести томов, или 24 книжек.

В это же время в Петербург к Жуковскому было отправлено письмо: «Милостивый государь, Василий Андреевич, издавать журнал такая великая эпоха в моей жизни, что решиться на нее без Вашего одобрения было бы мне физически и нравственно невозможно. Ни рука не подымется на перо, ни голова не осветится порядочною мыслию, когда им не будет доставать Вашего благословения. Дайте ж мне его, если считаете меня способным на это важное дело; если ж Вы думаете, что я еще не готов к нему или что вообще, почему бы то ни было, я лучше сделаю, отказавшись от издания журнала, то все-таки дайте мне Ваше благословение, прибавив только журналу not to be!».

Новый журнал мыслился его создателем как некое «продолжение» путешествия по Европе: «Выписывая все лучшие неполитические журналы на трех языках, вникая в самые замечательные сочинения первых писателей теперешнего времени, я из своего кабинета сделал бы себе аудиторию европейского университета, и мой журнал, как записки прилежного студента, был бы полезен тем, кто сами не имеют времени или средств брать уроки из первых рук. Русская литература вошла бы в него только как дополнение к европейской, и с каким наслаждением мог бы я говорить об Вас, о Пушкине, о Баратынском, об Вяземском, об Крылове, о Карамзине — на страницах, не запачканных именем Булгарина». Но при подготовке первого же номера вышло наоборот: русская литература заняла главенствующее место, а европейцы лишь несколько «разбавили» отечественных писателей. Жуковский отвечал тотчас же. «Ивану Киреевскому скажи от меня, — писал он своему приятелю А.И.Тургеневу, — что я обеими руками благословляю его на журнал, ибо в душе уверен, что он может быть дельным писателем и что у него дело будет…»

В Москве в ту пору из литературных журналов выходили лишь «Московский телеграф» Н.А. Полевого и «Телескоп» Н.И. Надеждина, а в Петербурге безраздельно царила «Северная пчела» недоброй славы Фаддея Булгарина… Неудивительно, что читательской аудитории явно не хватало пищи для ума и души.

Узнав о затевавшемся предприятии, сам Пушкин прислал поздравления и предложил свое участие.

В «Европейце» Иван Васильевич напечатал и несколько своих сочинений. Первый номер журнала открывался его программной статьей «Девятнадцатый век». В ней автор говорил об особенностях столетия, дух которого явился результатом реакции на Французскую революцию: в изящной словесности на смену классицизму пришел романтизм, в философии французский материализм сменился немецким идеализмом, увенчавшимся системой тождеств или натурфилософией Шеллинга, насмешливый атеизм Вольтера был забыт, религия стала пользоваться уважением, хотя при этом и понималась только как некая общественная сила. Вопрос о характере и степени отечественного просвещения решался Иваном Васильевичем вполне в духе «Философических писем» Чаадаева: «У нас искать национального — значит искать необразованного; развивать его на счет европейских нововведений — значит изгонять просвещение; ибо, не имея достаточных элементов для внутреннего развития образованности, откуда возьмем мы ее, если не из Европы?»

Статья, как и другие материалы журнала, была достаточно либерального толка, к тому же с известным политическим подтекстом. Так как обсуждать политические темы в печати было запрещено, этого оказалось достаточно, чтобы в III отделении Собственной е.и.в. канцелярии был подготовлен доклад, который лег на стол Государю, и далее последовало высочайшее повеление закрыть журнал «Европеец». Его третий номер не вышел из печати. Цензор издания С.Т. Аксаков получил строгий выговор и был отставлен от службы. Издателю, вероятно, была уготована ссылка, но заступничество Жуковского, в то время бывшего воспитателем Наследника, смягчило участь Ивана Васильевича. Меры были приняты, пожалуй, излишне строгие, но не забудем, что только что отгремели Июльская революция во Франции и Польское восстание, а европейские потрясения 1848 года были еще впереди.

Спустя много лет Киреевский нашел достойные и честные слова о царствовании Николая I. «Покойный Император, — писал он П.А. Вяземскому в 1855 г., — имел, кажется, много таких качеств, за которые его можно бы хвалить с уверенностию встретить общее одобрение и сочувствие. Но хвалить его… за покровительство и сочувствие к просвещению и словесности — то же, что хвалить Сократа за правильный профиль. Если покойный Император ошибался, то, по крайней мере, добросовестно. Если вследствие своего особенного, личного, воззрения он почитал полезным, особенно под конец царствования, останавливать развитие просвещения и стеснять деятельность литературы, то это воззрение могло быть неправильное, даже вредное, но было искреннее и потому, надобно сказать, честное».

Итак, дело, которому, как казалось, Иван Васильевич готов был посвятить свою жизнь, прекратилось едва начавшись. Неудавшемуся издателю шел двадцать шестой год. «Иван все еще не умеет опомниться и с собой сладить, — писала А.П. Елагина Жуковскому. — Собирается в деревню, зарыться в хозяйство».

Понемногу оправляясь, как от болезни, от неудачной попытки стать журналистом, Киреевский писал Кошелеву: «Вечер славный: и свежо и тепло вместе; я сижу под окном; на окне чай, который я пью, как пьяница, понемногу, с наслаждением, с сладострастием; в одной руке трубка, в другой перо — и я пишу, как пью чай, с роздыхом, с турецкою негою лени: хорошо и мягко жить на эту минуту! Какая-то музыка в душе, беспричинная, Эолова музыка, не связанная ни с какою мыслию». И далее слова печального сожаления: «Зачем неспособен я верить!

Я бы думал тогда, что это беспричинное чувство в душе моей — чье-нибудь влияние, что эта сердечная музыка не мое расположение духа, а отголосок, сочувствие, физическое ощущение чужой мысли, но я этого не думаю, потому что не верю таким чудесам; и еще по многим другим причинам. Странно: это чувство, покуда я говорил об нем, прошло. Видно, я убил его словом либо неловко зацепил какою-нибудь несоответственною мыслию».

 

Женитьба

Весной 1834 г. жизненный путь Ивана Васильевича внезапно изменился самым счастливым образом. Он вновь просил руки Наталии Петровны Арбеневой и получил наконец согласие. «Милый брат, благословите Ивана и Наташу, — сообщала об этом событии А.П. Елагина В.А.Жуковскому 6 марта 1834 года. — Весь пятилетний оплот недоразумений, разлуки, благоразумия и пр. распался от одного взгляда. Первого марта после пяти лет разлуки он увидел ее в первый раз; часа два глядел издали, окруженный чужими гостями, и, как она встала ехать, повлекся какой-то невидимой силой, и на крыльце объяснились одним словом, одним взглядом. На другое утро привел мне благословить дочь».

В Долбино за родительским благословением к А.А. Елагину полетело письмо: «Милый друг Папинька, я так полон чувств и мыслей, которые бы хотел передать Вам, что не знаю, с чего начать письмо. Я видел Наталью Петровну — мы объяснились с нею, Маминька согласна, и для нашего счастья недостает теперь только Вашего благословения. Ради Бога, пришлите его скорее, и такое сердечное, отеческое, дружеское, какого я ожидаю от Вас и которое необходимо мне как одно из первых условий счастья. Счастье! Это слово, от которого я было отвык и которое вдруг воскресло для меня с полным, глубоким смыслом. Разделите его со мною Вашим сочувствием». Двадцать девятого апреля 1834 г. состоялось венчание Ивана Васильевича Киреевского и Наталии Петровны Арбеневой. Начало семейной жизни стало для Ивана Васильевича и началом преображения его внутреннего мира, началом выхода из того тупика, в который завело его прежнее рационалистическое мировоззрение. Разность всего строя жизни Натальи Петровны, воспитанной в правилах строгого благочестия, и Ивана Васильевича, проводившего дни и ночи в табачном дыму за чтением и обсуждением новейших философских сочинений, не могла не ранить обоих.

«В первые времена после свадьбы исполнение ею наших церковных обрядов и обычаев неприятно его поражало, но по свойственной ему терпимости и деликатности он ей в том нимало не препятствовал. Она, с своей стороны, была еще скорбнее поражена отсутствием в нем веры и полным пренебрежением всех обычаев Православной Церкви, — читаем в записке, написанной А.И. Кошелевым со слов Н.П. Киреевской и озаглавленной «История обращения Ивана Васильевича».— Были между ними разговоры, которые оканчивались тем, что положено было ему не мешать ей в исполнении ее обязанностей, а ему быть свободным в своих действиях, но он обещал при ней не кощунствовать и даже всячески прекращать неприятные для нее разговоры его друзей. На второй год после женитьбы он попросил жену свою прочесть Кузена. Она охотно это исполнила, но когда он стал спрашивать ее мнения об этой книге, то она сказала, что много в ней хорошего, но что нового там не нашла ничего, ибо в творениях святых отцов все это изложено гораздо глубже и удовлетворительнее. Он усмехнулся и замолчал. Он стал просить жену почитать с ним Вольтера. Она объявила ему, что готова читать всякую серьезную книгу, которую он ей предложит, но насмешки и всякое кощунство ей противны и она их не может ни слышать, ни читать. Тогда они после некоторого времени начали вместе читать Шеллинга, и когда великие, светлые мысли их останавливали и И.В. Киреевский требовал удивления от жены своей, то она сначала ему отвечала, что эти мысли ей известны из творений святых отцов. Неоднократно она ему их показывала в книгах святых отцов, что заставляло Ивана Васильевича иногда прочитывать целые страницы. Неприятно было ему сознавать, что, действительно, в святых отцах — многое, чем он восхищался в Шеллинге. Он не любил в этом сознаваться, но тайком брал у жены книги и читал их с увлечением».

В то время святоотеческие творения в России почти не издавались, любители духовной литературы переписывали их сами или за немалые деньги заказывали переписчикам. Наталья Петровна делала списки с тех книг, которые ей давал читать ее духовник иеромонах Филарет (Пуляшкин). В свое время он много потрудился при подготовке к изданию славянского «Добротолюбия» — собранных преподобным Паисием Величковским творений святых отцов, содержащих наставления об умном делании, т. е. об очищении души от страстей, о средствах и способах к этому и — в особенности — о соединении ума и сердца в молитве Иисусовой. В 1836 г. Иван Васильевич впервые прочел творения преподобного Исаака Сирина, которого называют учителем безмолвия. Так философ прикоснулся к неизвестному ему ранее многовековому православному просвещению, которое всегда свидетельствует об Истинном Свете, Господе нашем Иисусе Христе.

«Знакомство с Новоспасским иноком Филаретом, беседы со святым старцем, чтение разных творений святых отцов услаждали его и увлекали на сторону благочестия. Он ездил к о. Филарету, но всякий раз как бы по принуждению. Видно было, что ему хочется к нему ехать, но всегда нужно было какое-то принуждение».

Так продолжалось до тех пор, пока по Промыслу Божию, благодаря прозорливости старца Филарета и его знанию души человека, не произошло поистине чудесное событие: «И.В. Киреевский никогда прежде не носил на себе креста. Жена его не раз его о том просила, но Иван Васильевич отмалчивался. Наконец однажды он сказал ей, что наденет крест, если он будет ему прислан от о. Филарета, которого ум и благочестие он уже душевно уважал. Наталья Петровна поехала к о. Филарету и сообщила ему это. Старец, перекрестившись, снял с себя крест и, давая, сказал Наталье Петровне: «Да будет он Ивану Васильевичу во спасение».

Когда Наталья Петровна приехала домой, то Иван Васильевич, встречая ее, спросил: «Ну, что сказал о. Филарет?» Она вынимает крест и отдает его Ивану Васильевичу. Иван Васильевич спрашивает ее: «Какой это крест?» Наталья Петровна говорит ему, что о. Филарет снял его с себя и сказал, что да будет он ему во спасение. Иван Васильевич пал на колени и говорит: «Ну, теперь чаю спасения для души моей, ибо я в уме своем положил: если о. Филарет снимет с себя крест и мне его пришлет, то явно будет, что Бог призывает меня ко спасению». С этой минуты заметен был решительный поворот в мыслях и чувствах Ивана Васильевича». Так действием благодати Божией распахнулись наконец двери сердца Ивана Васильевича в сретение Христа Спасителя.

Описываемое чудесное событие произошло между 1836-м и 1838 годами. Удивительна, непостижима для разума таинственная жизнь души человека, и тем более — действие на нее благодати Божией.

Знаем только, что столь стремительной, почти мгновенной перемене в жизни Киреевского предшествовали многие годы постоянного вопрошания о смысле бытия человека и родного народа в их отношении к истории и к вечности. Вопросы эти не были праздными для Ивана Васильевича, он искал ответа и обрел его, по слову Евангелия: Ищите, и обрящете: толцыте, и отверзется вам: всяк бо просяй приемлет, и ищяй обретает, и толкущему отверзется (Лк. 11, 9-10).

Пока московские и петербургские друзья философа продвигались по служебной лестнице, пока занимались преподавательской и издательской деятельностью, литературным творчеством и историческими исследованиями, Иван Васильевич все пребывал в состоянии некоего творческого безмолвия. И однако же, этот период в жизни Ивана Васильевича явился для него временем вхождения в церковную жизнь, временем ее углубленного изучения, а также временем пересмотра всего своего мировоззрения. Киреевский опять стал «прилежным студентом», но теперь уже духовных «профессоров»: укрепляясь и возрастая в регулярном посещении богослужений, в исповедях и беседах со старцем Филаретом, в чтении духовной литературы.

Иеромонах Филарет был приглашен в крестные отцы старшему сыну Киреевских, Василию.

Его поздравления в связи с рождением детей, написанные на маленьких кусочках бумаги, бережно сохранялись родителями: «Слава Господу Богу — слава Господу — слава Господу Богу! Поздравляю вас усерднейше, почтеннейших во Господе родителей, с богодарованным вам сыном! Да подаст Господь сугубое здравие матери и новорожденному младенцу и Вам — усердному родителю. Молю о вас, да будет со всеми благословение Божие. Душою вас почитающий недостойный иеромонах Филарет. Марта 9-го». «Всеусерднейше поздравляю. Благодарение Господу Богу о матери и о невинном младенце, да удостоит Господь Бог Святого Крещения и Святого Миропомазания. Молю недостойный иеромонах Филарет».

Жизнь молодой супружеской четы протекала так, как было принято в среде московского дворянства: холодное время года проводили в Москве, на лето уезжали в Долбино. В 1836 г. произошел раздел имения между старшими детьми и А.П. Елагиной, по которому Ивану Васильевичу досталось село Долбино и еще семь деревень с без малого пятьюстами душами крепостных. Та самая деревня Ретюнь, которую по просьбе ее крестьян купил некогда В.И. Киреевский, также отошла старшему сыну. О многосложности помещичьего бытия мы узнаем из переписки и хозяйственных бумаг, оставшихся в архиве: барин был для своих крестьян и агрономом, и банкиром, и судьей, и посредником. Иван Васильевич заботился не только о материальном благополучии крепостных людей, но и нес некую нравственную ответственность за их судьбу: он решал, кого отдать в рекруты, кого наказать, кого помиловать и т. п. Многие годы отеческого отношения к крепостным сформировали у Киреевского особый взгляд на освобождение крестьян. Для долбинского барина крестьянский вопрос стоял так: с кем в настоящее время крестьянам легче иметь дело — с одним хозяином или сотней чиновников, в лучшем случае равнодушных, а в худшем корыстолюбивых?

В сорока верстах от Долбина, на берегу реки Жиздры, стояла Козельская Введенская Оптина пустынь. В 1836 г. Киреевские, вероятно по рекомендации своего духовника, отца Филарета, познакомились с иеромонахом Макарием (Ивановым), исполнявшим послушание братского духовника. С тех пор Киреевские всегда пользовались его духовными советами, а после кончины старца Филарета (возможно, и по его благословению) стали духовными чадами иеромонаха Макария, будущего святого преподобного старца Оптиной пустыни.

В конце августа 1842 г. наступили последние дни земной жизни старца Новоспасского монастыря, иеромонаха Филарета.

Пятнадцатого августа, на праздник Успения Пресвятой Богородицы, рано утром Иван Васильевич и Наталья Петровна были приглашены к старцу и «застали его стоящего на коленях, утомленного ночным страданием, и употребили всё старание к облегчению его тяжкой болезни». Во все это время Иван Васильевич старался быть у постели праведника, чья блаженная кончина, последовавшая 28 августа, отпевание, совершенное 31 августа митрополитом Филаретом (Дроздовым), и погребение окончательно утвердили философа на пути благочестия. Об особенной любви старца к супругам Киреевским и, не будет ошибкой сказать, о провидении дальнейшей их деятельности на благо духовного просвещения свидетельствует тот факт, что старец завещал супругам деревянный крест со святыми мощами и несколько рукописных списков святоотеческих творений.

 

Славянофилы и западники

С юности мечтал Иван Васильевич послужить просвещению народа, предполагая, вероятно, литературную деятельность или университетскую карьеру. Однако оказалось необходимым все же несколько лет пожить бок о бок с тем народом, который философ собирался просвещать, увидеть за его повседневной жизнью неизменные духовные основы бытия, чтобы решиться занять весьма скромное место почетного смотрителя Белевского уездного училища, — место, на которое Иван Васильевич был впервые избран в 1839 г. и которое занимал во всю оставшуюся жизнь. Опыт служения народному образованию на этой должности позволил Ивану Васильевичу прийти к выводу: главное, с чем крестьянский, мещанский или купеческий сын должен выйти из начальной школы (кроме приобретения необходимых навыков чтения, письма и счета), есть знание церковнославянского языка, открывающее молодому человеку возможность приобщиться к христианскому просвещению. Эта идея Киреевского лишь в конце XIX в. воплотилась в церковноприходских школах, охвативших всю территорию России и успешно сочетавших начала светского и церковного образования.

Пока бывший любомудр открывал для себя сокровища отечественного просвещения, общественная жизнь Москвы с начала 1830-х гг. постепенно перемещалась со страниц закрывавшихся журналов в многочисленные гостиные, кружки и салоны, где оживленно обменивались мнениями о текущих событиях и спорили о вечных истинах. И так все последующие двадцать пять лет царствования Императора Николая I! «Мы мало ездили в так называемый grand monde — на балы и вечера, а преимущественно проводили время с добрыми приятелями Киреевскими, Елагиными, Хомяковыми, Свербеевы-ми, Шевыревыми, Погодиными, Баратынским и пр.»,— вспоминал об этом времени А.И. Кошелев. Жизнь московских салонов была расписана по дням недели: в воскресный вечер неизменно собирались в доме А.П. Елагиной, у Красных ворот, в понедельник с утра спешили к П.Я. Чаадаеву на Ново-Басманную, по вторникам приглашал друзей Н.М. Языков, по средам — супруги Киреевские (которые иногда жили в родительском доме, а иногда снимали на зиму квартиру), по четвергам в собственном доме на Рождественском бульваре давала званые обеды поэтесса Каролина Павлова, по пятницам принимали Свербеевы, по субботам съезжались к столу хлебосольных Аксаковых. Кроме того, гостей принимали еще и Погодин, и Хомяков, и Кошелев… «Беседы наши были самые оживленные, — продолжает А.И. Кошелев, — тут выказались первые начатки борьбы между нарождавшимся русским направлением и господствовавшим тогда западничеством. <…> Главными, самыми исключительными, защитниками западной цивилизации были Грановский, Герцен, Н.Ф. Павлов и Чаадаев. Споры наши продолжались далеко за полночь, и мы расходились по большей части друг другом недовольные, но о разрыве между этими двумя направлениями еще не было и речи».

С одним из первых заявлений, положивших начало спорам между сторонниками западного и собственно русского пути развития в плане историческом, религиозном, гражданском и культурном, выступил Чаадаев. В 1828–1830 гг. он написал восемь «Философических писем», которые сразу же стали хорошо известны его окружению, хотя появились в печати (письмо первое) много позже, когда и взгляды самого автора претерпели серьезные изменения. В первом «Философическом письме» главное место занимала уничижительная оценка прошлого русских, отторгнутых, по мнению автора, от исторического процесса: «Годы ранней юности, проведенные нами в тупой неподвижности, не оставили никакого следа в нашей душе, и у нас нет ничего индивидуального, на что могла бы опереться наша мысль, но, обособленные странной судьбой от всемирного движения человечества, мы также ничего не восприняли и из преемственных идей человеческого рода».

Ярыми противниками такого взгляда на русскую историю оказались Хомяков, Петр Киреевский и Языков. Их православная вера, не допускавшая пренебрежительного отношения к любому народу, тем паче родному; история России, запечатленная в русской святости (ибо во весь год не найти недели, когда не праздновалась бы память кого-либо из русских святых); наконец, славное прошлое собственных предков — все это обусловило горячий протест против «проклятой чаадаевщины», по слову тишайшего Петра Киреевского. Однако искать доказательства своей правоты идейным противникам Чаадаева следовало в той сфере умственной деятельности, которая была бы убедительна для секуляризованного мировоззрения. Так началось внимательное изучение отечественной истории и словесности.

В 1833 г. П.В. Киреевский, вдохновленный А.С. Пушкиным на собирание русских песен, предпринял по российским губерниям путешествие, в котором где сам, где с помощью друзей собрал множество народных песен. Он писал; «Мы не только можем гордиться богатством и величием нашей народной поэзии перед всеми другими народами, но, может быть, даже и самой Испании в этом не уступим; несмотря на то, что там всё благоприятствовало сохранению народных преданий, а у нас какая-то странная судьба беспрестанно старалась их изгладить из памяти; особенно в последние сто пятьдесят лет, разрушивших, может быть, не меньше воспоминаний, нежели самое татарское нашествие». Несколько позже Хомяков начал писать свои капитальные «Записки о всемирной истории».

Осенью 1836 г. полемика о прошлом и будущем России приобрела особую остроту в связи с публикацией в пятнадцатой (сентябрьской) книжке «Телескопа» первого «Философического письма» Чаадаева. На автора обрушились правительственные кары, редактор, Н.И. Надеждин, был сослан, «Телескоп», один из последних московских журналов, закрыт, в печати запрещено какое-либо обсуждение публикации. Зато в московских гостиных не утихали жаркие споры: автора жалели как человека пострадавшего (как когда-то жалели декабристов), но к факту обнародования его идей и к ним самим отнеслись по-разному.

В ряды идейных противников философа с Ново-Басманной встал теперь и Иван Васильевич, впрочем до конца своих дней не прерывавший с Чаадаевым дружеских отношений. Зимой 1838–1839 гг. на одной из сред у Киреевского (участникам которых обычно предлагалось прочесть что-либо новое) Хомяков выступил с сочинением «О старом и новом». В своем полемическом «Ответе А.С. Хомякову» по поводу противоречий русской истории — этом первом известном нам публичном выражении своего нового мировоззрения — Киреевский явился человеком вполне православным, переосмыслившим свои прежние воззрения, касавшиеся путей развития Европы и России и особенностей европейского и русского просвещения. Если в статье «Девятнадцатый век» автор предлагал искать просвещения на Западе, то в «Ответе А.С. Хомякову» он, анализируя различия «основных начал жизни», а следовательно, и исторических путей Европы и России, твердо заявил о существовании самобытного начала русской образованности и указал, что искать его надо в многовековых традициях Православной Церкви. Так впервые обозначилось то разделение, о котором позже Герцен сказал: «Между им и нами была церковная стена».

Противостояние сторонников западного и собственно русского пути развития (которых в пылу споров кто-то назвал славянофилами) усиливалось год от года, и уяснению обеих позиций и была посвящена жизнь московских салонов 1830–1840 годов. В 1843 г. полемика из гостиных перекочевала в московскую университетскую аудиторию. В течение 1843/1844 учебного года Т.Н. Грановский читал публичные лекции по западноевропейской истории, в которых утверждал мировоззрение западников, полагавших в основу человеческой истории общие идеи закономерности и прогресса, безразличные к особенностям развития каждого народа. На эти выступления в университет съезжалась вся образованная московская публика, независимо от пристрастий. Иван Васильевич провел зиму в деревне и лекций Грановского не слышал, зато присутствовал на торжественном обеде 22 апреля 1844 г. в честь их успешного завершения, — обеде, который дал в своем доме С.Т. Аксаков. Идейные противники опять сошлись за столом: рядом с Грановским сидел Шевырев, по сторонам Герцен, Самарин, Хомяков, Погодин и другие. Споры улеглись, все примирились: пили за Грановского, за Шевырева, за Москву, за всю Русь. В середине обеда Герцена уговаривали сменить в фамилии вторую «е» на «ы», чтобы было по-русски, под конец решили, что он и с «е» хорош. Но это уже был закат той эпохи, когда еще могли дружить несмотря на идейные разногласия. В ответ Т.Н. Грановскому на следующий год С.П. Шевырев прочел курс «История русской словесности, преимущественно древней». На это событие, неожиданно «состарившее» отечественную литературу на несколько веков, Киреевский отозвался в статье-рецензии «Публичные лекции профессора Шевырева»: «Из-под лавы вековых предубеждений открывает он новое здание, богатое царство нашего древнего слова; в мнимо-знакомой сфере обнаруживает новую сторону жизни и таким образом вносит новый элемент в область человеческого ведения. Я говорю «новый элемент» потому, что, действительно, история древнерусской литературы не существовала до сих пор как наука; только теперь, после чтений Шевырева, должна она получить право гражданства в ряду других историй всемирно-значительных словесностей».

 

«Москвитянин»

В русле этой полемики, для знакомства просвещенной публики с отечественной историей и словесностью, М.П. Погодин в 1841 г. начал издавать журнал «Москвитянин». Однако излишняя официозность издания привела к отсутствию в нем авторитетных и популярных авторов. Н.В. Гоголь так писал об этом своему другу Н.М.Языкову: «"Москвитянин", издаваясь уже четыре года, не вывел ни одной сияющей звезды на словесный небосклон! Высунули носы какие-то допотопные старики, поворотились и скрылись…»

В 1844 г., когда журнал был на грани закрытия, Погодин предложил редактирование «Москвитянина» Киреевскому — человеку, пользовавшемуся уважением и любовью как единомышленников, так и противников. «Славное было бы издание, если Киреевский только окажется способным к труду, от которого отвык в долгом покое, и странная судьба, если бывший «Европеец» воскреснет «Москвитянином». Не символ ли это необходимого пути, по которому должно пройти наше просвещение? И коренная перемена в Киреевском не представляет ли утешительного факта для наших надежд?» — вопрошал, радуясь, Хомяков.

Как и двенадцать лет назад, при начале «Европейца», Иван Васильевич излагал свою программу возвращения в журналистику Жуковскому: «Теперь именно пришло то время, когда выражение моих задушевных убеждений будет и небесполезно и возможно. Мне казалось вероятным, что в наше время, когда западная словесность не представляет ничего особенно властвующего над умами, никакого начала, которое бы не заключало в себе внутреннего противоречия, никакого убеждения, которому бы верили сами его проповедники, что именно теперь пришел час, когда наше православное начало духовной и умственной жизни может найти сочувствие в нашей так называемой образованной публике, жившей до сих пор на веру в западные системы. <…> Но если журнал не пойдет… то эта ошибка в надеждах, вероятно, уже будет последним из моих опытов литературной деятельности». Однако, несмотря на сомнения Ивана Васильевича, начало предпринятого им «опыта» оказалось многообещающим: редакторский портфель Киреевского быстро наполнился.

Сам Иван Васильевич написал для «Москвитянина» несколько рецензий и критических статей и одну большую работу «Обозрение современного состояния литературы», представлявшую собой обзор отдельных произведений как европейской, так и русской словесности. Выводы Киреевского выказывают его особенную позицию — между славянофилами и западниками: «Если прежний, исключительно рациональный, характер Запада мог действовать разрушительно на наш быт и ум, то теперь, напротив того, новые требования европейского ума и наши коренные убеждения имеют одинакий смысл. И если справедливо, что основное начало нашей православно-словенской образованности есть истинное (что, впрочем, доказывать здесь я почитаю ни нужным, ни уместным), — если справедливо, говорю я, что это верховное, живое начало нашего просвещения есть истинное, то очевидно, что как оно некогда было источником нашей древней образованности, так теперь должно служить необходимым дополнением образованности европейской».

По условию, заключенному между Погодиным и Киреевским, последний по выходе первых четырех номеров либо отказывался от дальнейшего издания, либо издавал журнал в течение всего года. И, сделав три номера и подготовив четвертый… Иван Васильевич отказался. Причин тому было много: и слабое здоровье, и постоянные конфликты с Погодиным, и нежелание участвовать в бесплодных спорах, и невнимание к уже высказанным идеям Киреевского не то что читающей публики, а ближайших друзей.

Герцен так вспоминал о Иване Васильевиче: «Положение его в Москве было тяжелое. Совершенной близости, сочувствия у него не было ни с его друзьями, ни с нами» (в первоначальной редакции было точнее: «Между им и нами стояло Православие; между им и славянами не было того сочувствия, которое он искал». Что же имел в виду Герцен? Среди московских славянофилов не было полного согласия, поскольку им не был присущ хоть какой-то партийный дух. Спектр разномыслия представляли: профессора Погодин и Шевырев, ориентировавшиеся на официальную точку зрения; так называемые старшие славянофилы, братья Киреевские и Хомяков, видевшие историческое значение России в сохранении для всего человечества чистоты Православия; так называемые младшие славянофилы, братья Аксаковы и Самарин, утверждавшие богоизбранность русского народа, житийный характер его бытия, святость его нравов и форм общественного и частного быта, т. е. ставившие народность выше Православия. Ко всем этим «московским друзьям» и обратился в 1848 г. Иван Васильевич с призывом разобраться в воззрениях и объединиться, но услышан не был. Общественный голос его вновь умолк.

Однако в последнем, четвертом, номере «Москвитянина», подготовленном Киреевским, состоялась публикация, способствовавшая окончательному переходу философа на новую жизненную стезю. Собирая материалы для издания, Иван Васильевич обратился к своему духовнику, иеромонаху Макарию (Иванову), с просьбой поместить в журнале статьи духовного содержания. Отец Макарий предложил напечатать имевшуюся у него рукопись жития старца Паисия Величковского, архимандрита Нямецкого Вознесенского и Секульского Иоанно-Предтеченского молдовлахийских монастырей, подвизавшегося в XVIII столетии на Афоне и в Молдовлахии, коему православное монашество обязано примером высокой духовной жизни, многими переводами творений святых отцов на церковнославянский язык и множеством последователей как в молдовлахийских, так и в российских монастырях. Житие и писания старца Паисия Величковского были напечатаны в четвертом номере «Москвитянина» за 1845 г., в разделе «Материалы для истории просвещения в России». Вот этой публикацией и открывался новый этап жизни И.В. Киреевского: закончилась светская московская жизнь с банкетами и с полуночными спорами, начиналось строгое служение Церкви.

 

Оптинское книгоиздание

Лето 1845 г. и почти весь следующий год Киреевские провели в Долбине, приехав в Москву лишь в середине сентября 1846 года. Это было очень тяжелое время: один за другим уходили из жизни дорогие им люди: отчим, маленькая дочь Екатерина, друзья Д. Валуев и Н. Языков. «В этот год я перешел через ножи самых мучительных минут, сцепленных почти беспрерывными бедами, так что когда я нес мою бедную Катюшу в церковь, то это было уже почти легко, в сравнении с другими чувствами», — писал Иван Васильевич брату Петру.

Старец Макарий (Иванов), желая утешить и поддержать своих духовных чад, несколько летних дней 1846 г. провел в Долбине. Как-то речь зашла о недостатке книг, наставляющих в христианской жизни. Старец напомнил о святоотеческих переводах, сделанных когда-то старцем Паисием Величковским (теперь хранившихся у отца Макария в списках). Супруги Киреевские тоже являлись обладателями подобных рукописей, в т. ч. и завещанных им старцем Филаретом (Пуляшкиным). «Что мешает явить миру эти духовные сокровища?» — спросили Киреевские и вызвались обратиться за разрешением о печатании к митрополиту Филарету (Дроздову). Начать предполагали с издания жития старца Паисия Величковского отдельной книгой (с приложением его творений и предисловия об учениках и некоторых современных отцу Паисию старцах, которое тут же, в Долбине, написал отец Макарий). Киреевские дополнили статью известными лично им сведениями о старце Филарете (Пуляшкине), а оптинский игумен Моисей (Путилов) по прочтении написал воспоминания об арзамасском схиархимандрите Александре (Подгорычане).

Иван Васильевич отправил письмо к С.П. Шевыреву, прося его взять благословение митрополита Филарета (Дроздова) на начало печатания жития, творений и переводов старца Паисия. Московский владыка обещал свое покровительство и помощь. Цензором издания был назначен профессор Московской духовной академии протоиерей Федор Голубинский, и, когда Киреевские вернулись из Долбина в Москву, большая часть рукописи уже прошла цензуру и печаталась под наблюдением Шевырева в Университетской типографии.

Книга «Житие и писания молдавского старца Паисия Величковского, с присовокуплением предисловий на книги святых Григория Синаита, Филофея Синайского, Исихия Пресвитера и Нила Сорского, сочиненных другом его и спостником, старцем Василием Поляномерульским, о умном трезвении и молитве» увидела свет в начале 1847 г., а вскоре она была напечатана вторым изданием, причем некоторые ее части вышли еще и отдельными оттисками.

При жизни старца Паисия Величковского увидел свет самый большой его переводческий труд — славянское «Добротолюбие». Остальные переводы, выполненные преподобным и его послушниками, разошлись во многих списках. Их-то и предстояло подготовить к печати старцу Макарию (Иванову) и его духовным чадам.

О кропотливом труде по подготовке рукописей к изданию много говорится в дневнике Киреевского и в его переписке со старцем Макарием (Ивановым). Иван Васильевич участвовал в редактировании переводов, для чего восстановил в памяти греческий и латинский языки. В чтении корректур, работе с типографией и других организационных хлопотах ему много помогала Наталья Петровна. Кроме того, Киреевские взяли на себя часть материальных расходов.

В оптинском книгоиздании самое деятельное участие принимали митрополит Филарет (Дроздов), цензоры — архимандрит Сергий (Ляпидевский), протоиерей Федор Голубинский, оптинская братия — иеромонах Амвросий (Гренков), послушники Павел Покровский, Иоанн (в монашестве Ювеналий) Половцев, Лев (в монашестве Леонид) Кавелин. И.В. Киреевский привлек к этой деятельности друзей и знакомых — уже упомянутого Шевырева, Т.И. Филиппова, К.К. Зедергольма (в монашестве Климента). Работа шла как в скиту, так и в Долбине. Здесь, на месте, выбранном старцем Макарием (Ивановым) в березовой роще, Иван Васильевич построил для него келью, которая была освящена весной 1848 года. Отец Макарий приезжал сюда с кем-либо из своих сотрудников и несколько дней проводил в издательских трудах.

При окончании печатания второго издания «Жития и писаний…», в мае 1847 г., Киреевского постигла мучительная болезнь. Врачи опасались за его жизнь, друзья ежедневно приезжали справиться о здоровье, сестра Мария по обету отправилась пешком в Киево-Печерскую лавру. Выздоровление Ивана Васильевича шло медленно, но в июле семья все же поехала в Свято-Троицкую Сергиеву Лавру на праздник Преподобного Сергия. Новая деятельность, так увлекшая все душевные и умственные способности Киреевского, и эта едва пережитая им тяжелая болезнь сделали его равнодушным к московской светской жизни. «У них по утрам споры, ввечеру преферанс, ночью словопрения»,— с тоской писал он матери. Обеспокоенная поворотом в жизни сына, Авдотья Петровна убеждала М. Погодина: «Навещайте его почаще, не давайте уединяться. О том же прошу Гоголя…» Внешние политические события, революционные волнения, охватившие в 1848 г. всю Европу, тоже более располагали к размышлениям, чем к публичным обсуждениям. Свободолюбивые убеждения многих русских умов, не исключая Герцена, были поколеблены.

Осенью 1848 г. родился последний сын Киреевских, Николай, его крестным отцом был записан старец Макарий (Иванов). Старший сын, Василий, уже достаточно подрос, и его надо было определять учиться. К нечастым передвижениям Ивана Васильевича между Москвой и Долбином с 1849 г. прибавились еще поездки в столицу, куда в Императорский Александровский, бывший Царскосельский, лицей определили учиться Васю.

Тем временем старец Макарий (Иванов) подготовил к изданию «Преподобного отца нашего Нила Сорского предание ученикам своим о жительстве скитском» и первый сборник Паисиевых переводов «Восторгнутые класы в пищу души».

Сборник был составлен по большей части из тех святоотеческих творений, которых не было в славянском «Добротолюбии», но на которые ссылался преподобный Паисий в своем труде «Свиток… о умной молитве» (вошедшем в состав книги «Житие и писания…»). Название сборнику, вероятно, дал митрополит Филарет (Дроздов) — по просьбе Н.П. Киреевской. Обе книги прошли цензуру и были изданы в 1849 году.

На следующий год по настоянию митрополита Филарета началась работа над книгой «Преподобных отцов Варсануфия Великого и Иоанна руководство к духовной жизни в ответах на вопрошения учеников», представлявшей особую ценность, поскольку она являет собой как бы энциклопедию старчества. Греческий список этого творения старец Паисий получил в конце жизни и поручил выполнить перевод своему ученику, но сам успел прочесть за ним только половину. При подготовке книги к изданию необходимо было закончить работу по сравнению перевода с греческим текстом и его уточнению. К этой работе отец Макарий привлек некоторых образованных скитян: иеромонаха Амвросия (Гренкова), послушников Льва Кавелина и Иоанна Половцева. Киреевские весьма интересовались ходом работы и, будучи в Москве, сносились с митрополитом Филаретом, спрашивая, по поручению старца Макария, его советов, а впоследствии держали корректуру и наблюдали за печатанием.

Насколько Иван Васильевич был далек в эти годы от светской жизни, свидетельствует следующий факт: в 1850 г., будучи по делам на квартире у Шевырева, Киреевский встретил там университетских студентов, учеников Шевырева, сотрудников так называемой молодой редакции «Москвитянина». «Однажды, явившись к Шевыреву раньше обыкновенного и застав его еще не вставшим от послеобеденного сна, члены «молодого» «Москвитянина» встретили в его гостиной незнакомого им пожилого уже человека, которого сначала по внешнему виду приняли за какого-нибудь заехавшего в Москву провинциала. Завязался разговор, в котором незнакомец поразил их сперва необыкновенным изяществом речи, а потом и удивительною глубиною мыслей и обширностью многосторонних познаний. Загадка разъяснилась приходом Шевырева. Мнимый провинциал был не кто иной, как И.В. Киреевский. Впечатление, произведенное им на членов кружка, было в высшей степени сильно. Он как бы совершенно не входил в обыкновенные рамы. Всем существом своим и всеми речами он как бы вносил тепло и прелесть духовной атмосферы». Можно предполагать, что именно в это время и состоялось знакомство Ивана Васильевича с одним из сотрудников «молодой редакции» «Москвитянина» — Т.И. Филипповым. Вскоре и он стал духовным сыном старца Макария (Иванова).

Можно сказать, что Киреевский открыл Оптину пустынь для многих своих друзей. Одним из первых нарушил долбинское уединение Т.Н. Грановский, с которым Ивана Васильевича связывали добрые дружеские отношения. Летом 1844 г. Грановский посетил Долбино, провел там два дня и, вероятно, ездил в Оптину пустынь. В середине июня 1850 г. побывали у Киреевских два друга, Н.В. Гоголь и М.А. Максимович, не спеша путешествовавших из Москвы в Малороссию. Гоголь желал проехать Россию не по тракту, а проселками, всматриваясь в тихое течение повседневности. Иван Васильевич, опечаленный странностями в поведении великого писателя (тем более что ходили упорные слухи о начавшейся душевной болезни Гоголя), настойчиво рекомендовал гостям помолиться в Оптиной пустыни, надеясь, что это как-то поможет Гоголю справиться с его нравственным кризисом. Не доезжая двух верст до монастыря, друзья «вышли из экипажа и пошли пешком до самой обители. На дороге встретили они девочку, с мисочкой земляники, и хотели купить у нее землянику, но девочка, видя, что они люди дорожные, не захотела взять от них денег и отдала им свои ягоды даром, отговариваясь тем, что «как можно брать с странных людей?». «Пустынь эта распространяет благочестие в народе», — заметил Гоголь, умиленный этим трогательным проявлением ребенка».

В Оптиной Гоголю так понравилось, что он приезжал потом еще дважды, летом и осенью 1851 г., — встретиться со старцем Макарием. Иван Васильевич немало способствовал тому, чтобы посетили обитель Шевырев, неизменный помощник монастыря в издательских трудах (он побывал в Оптиной в 1852 г.), Карл Зедергольм, в 1854 г. принявший в скиту Миропомазание и ставший, таким образом, членом Православной Церкви (Зедергольм окончил свои дни в Оптиной же иеромонахом), Кошелев и Филиппов, приезжавшие в 1855 г. просить благословения на издание журнала «Русская беседа». А Хомяков после кончины Киреевского побывал в Оптиной с целью поклониться его праху. Так малоизвестная в начале века Козельская Введенская Оптина пустынь стала исподволь оказывать серьезное влияние на русскую культуру XIX столетия.

 

«Московский сборник»

В 1851 г., уезжая как обычно осенью из родного Долбина, Иван Васильевич не мог и предположить, что в следующий раз он приедет сюда только через четыре года. Разные обстоятельства жизни продержали его в Москве, в т. ч. и то, что его друзья И. Аксаков и А. Кошелев задумали выпускать «Московский сборник» для ознакомления общества с идеями славянофилов. Надо заметить, что в это время не только в столичном, но и в провинциальном обществе безраздельно господствовало западническое направление, благодаря активной журналистской деятельности его приверженцев. Т. Филиппов рассказывал, что в Московском университете перед лекцией О.М. Соловьева один из студентов громогласно рассуждал: «Куда это мы идем? Слушать древнюю русскую историю! Как будто у русского народа существует какая-либо древняя, допетровская, история». Это была не глупая выходка какого-то неуча, а выражение общественного мнения, об отсутствии которого в России так сокрушался некогда Чаадаев.

В первом (из предполагавшихся четырех) выпуске «Московского сборника» его издатели предложили Киреевскому обстоятельно изложить свои философские взгляды. Зиму и начало весны посвятив этой работе, он отослал ее старцу Макарию (Иванову) с просьбой высказать свое мнение: «Если что сказано мною противно истине, или неверно, или излишне, прошу Вас вычеркнуть или изменить. Попросите Господа, чтобы Он дал мне разум и силы окончить ее хорошо, чтобы она настраивала мысли читателей к тому направлению, которое доводит до истины».

В начале 1852 г. окончили свои земные дни два писателя и друга: Н.В. Гоголь и В.А. Жуковский. «Московский сборник», вышедший из печати 21 апреля, открывался некрологом «Несколько слов о Гоголе», написанным И.С. Аксаковым. Затем шла статья И.В. Киреевского «О характере просвещения Европы и о его отношении к просвещению России». Далее были помещены исторические заметки К.С. Аксакова, С.М. Соловьева, И.Д. Беляева, стихотворения А.С. Хомякова и И.С. Аксакова, впечатления от поездки в Англию А.И. Кошелева, русские народные песни, подготовленные к публикации П.В. Киреевским.

Сделав, вероятно впервые, подробный обзор истории европейского католического и отечественного просвещения, Иван Васильевич указывал, что Православной Церковью на протяжении столетий сохранялись традиции древней восточной христианской образованности, неизвестной доселе Западу. Их, эти традиции, автор желал видеть в основании не только просвещения, но и всей общественной жизни Отечества: «…корень образованности России живет еще в ее народе, и, что всего важнее, он живет в его Святой Православной Церкви. Потому на этом только основании, и ни на каком другом, должно быть воздвигнуто прочное здание просвещения России, созидаемое доныне из смешанных и большею частию чуждых материалов и потому имеющее нужду быть перестроенным из чистых собственных материалов».

Статья, как и весь «Московский сборник», вызвала интерес у читающей публики. Друг и оппонент Грановский был, по словам И.С. Аксакова, «решительно не согласен с Киреевским, но находит статью превосходною во многом, прекрасно изложенною и пр.». Не во всем были согласны с Киреевским братья Аксаковы и Хомяков, который готовил ответ на статью друга в следующем выпуске. Однако дальнейшую судьбу «Московского сборника» решила докладная записка, поданная на высочайшее имя министром народного просвещения князем П.А. Ширинским-Шихматовым. В записке, в частности, говорилось: «Когда я кончил рассмотрение целой книги, мне само собою представилось замечательное сходство во взглядах участников этого издания на неудовлетворительность для русских образованности западной и необходимость обратиться к нашим собственным началам просвещения. <…> Эта, так сказать господствующая, мысль в «Московском сборнике» едва ли может быть признана делом случайным и невольно приводит к вероятности предположения, что она не чужда цели издания. Осмеливаюсь думать, что хотя народность и составляет одну из главных основ нашего государственного быта, но развитие понятия о ней не должно быть односторонне и безусловное; иначе безотчетное стремление к народности может перейти в крайность и вместо пользы принести существенный вред». Авторов обязали подавать свои сочинения в Главное управление цензуры, и они замолчали до конца царствования Императора Николая Первого.

«Правительство… будь сказано между нами, — сетовал Киреевский в письме к Кошелеву, — при всех своих качествах имеет тот важный недостаток, что почти совсем лишено литературной образованности и потому не может отличить, что ему вредно в литературе, от того, что может поддержать его силу. <…> Когда сообразишь некоторые факты вместе, делается очень странно: преследуют сочинения и память Гоголя, который стоял за самодержавие; преследуют Хомякова, который тоже стоит за самодержавие, а бессовестные похвалы, которые вся публика принимает за насмешку, правительство принимает за чистые деньги и дает за них награды и перстни. Что заключить из этого?»

Однако очередной цензурный запрет не вызвал у Киреевского отчаяния. О своих планах, к сожалению несбывшихся, он писал Кошелеву: «Однако же не теряю намерения написать, когда будет можно писать, курс философии, в котором, кажется, будет много новых истин, т. е. новых от человеческой забывчивости. <…> Учение о Пресвятой Троице не потому только привлекает мой ум, что является ему как высшее средоточие всех святых истин, нам Откровением сообщенных, — но и потому еще, что, занимаясь сочинением о философии, я дошел до того убеждения, что направление философии зависит, в первом начале своем, от того понятия, которое мы имеем о Пресвятой Троице». В это же время он задумал писать новую работу. «План философии православной как продолжение моей статьи», — записал он 22 июня 1852 г. в дневнике, недавно подаренном ему старцем Макарием.

В мае этого же года Киреевские принимали в своем доме у Красных ворот дорогого гостя — старца Макария (Иванова), прибывшего в Москву по приглашению митрополита Филарета (Дроздова). Московский владыка был весьма доволен успешным началом оптинского книгоиздания, всячески поддерживал его и желал познакомиться с его главным деятелем. По благословению митрополита решено было начать сложную работу по изданию «Слов духовно-подвижнических» преподобного Исаака Сирина. Хотя в Московской духовной академии уже был почти готов русский перевод этих слов, печатать решили Паисиев, сделав к нему пояснения и набрав его гражданским шрифтом. Благодаря советам митрополита Филарета был выработан общий принцип всех дальнейших изданий Оптиной пустыни: как можно меньше вторгаться в текст Паисиевых переводов, но снабжать его необходимыми комментариями. «А с пояснениями славенский текст, по мне, лучше русского, потому что по свойству языка перевод ближе к подлиннику»,— писал митрополит Филарет. Он, как и оптинцы, очень бережно относился к творениям святоотеческой мудрости, страшась недомыслием исказить их высокий духовный смысл. «Некоторые места книги темны в греческом так же, как и в славянском тексте. Вероятно, сему причиною между прочим греческий переводчик с сирского. Некоторые примечания на такие места показались только догадочными и не довольно соответствующими греческому тексту. В таких случаях мне показалось лучшим — оставить темное темным, нежели подвергаться опасности дать читателю нашу мысль — вместо мысли святого Исаака Сирина».

Для выработки единой терминологии старец Макарий (Иванов) призвал на помощь систематический ум Киреевского. По завершении трудов Киреевские отвезли рукопись на просмотр митрополиту Филарету. Далее тексту надлежало пройти церковную цензуру. В июле 1853 г. цензор архимандрит Сергий (Ляпидевский) доставил рукопись Киреевским для подготовки ее к печати. Почти год Иван Васильевич занимался корректурой, вычитывая лист за листом и отвозя их в Университетскую типографию. В Оптиной в это время старец Макарий со своими помощниками заканчивал работу над «Алфавитным указателем предметов, находящихся в книге святого Исаака Сирина». Тираж был отпечатан весной 1854 г., и вскоре первые экземпляры были доставлены в Оптину пустынь. «Слава Богу, — записал Иван Васильевич в дневнике, — что удалось мне хотя чем-нибудь участвовать в издании этой великой духовной мудростию книги!»

Между тем осенью 1853 г. Россия вступила в войну с Турцией, — войну, вызвавшую поначалу большой энтузиазм в русском обществе, ибо оно с победой в этой войне связывало и падение Турецкой империи, и захват Константинополя, и освобождение славян от турецкого ига. Однако блестящие успехи русского флота в Синопском сражении обусловили вступление в войну Франции и Англии, на стороне Турции. «Замечательно, что гораздо прежде этого вещественного столкновения государств весьма ощутительны были столкновения их нравственных и умственных противоположностей», — записывал в своем дневнике Иван Васильевич, осмысливая политическую реальность и ища в ней закономерности исторические и духовные. Он понемногу продолжал писать философскую статью, желая «обозначить незаметные нити, которыми связываются наши понятия религиозные со всеми другими понятиями нашими о науках и о жизненных отношениях».

В дневнике отражалась и тихая размеренная московская жизнь философа: частые посещения богослужений, работа над переводом глав Каллиста Ангеликуда, корректура творений преподобного Максима Исповедника, теплые встречи с новыми оптинскими сотрудниками — Филипповым и Зедергольмом, заботы о семье покойного Жуковского, рецензирование стихов Хомякова. Досуги в обществе старинных приятелей проходили, наверно, за обсуждением политических и военных новостей. Безрадостно было настроение этих дней: в Крыму шла оборона Севастополя, на Балтике, атаковав до того Бомарсунд и Соловки, стала англофранцузская эскадра. На фоне героических подвигов русских солдат и офицеров особенно неприглядно выглядела «опора» царствования Государя Николая I — окрепшая и возросшая после 1825 года бюрократия, как отечественного, так и иностранного происхождения, служившая за чины и деньги и показавшая, что она предпочитает интересы личные государственным. Второго июня 1854 г. Киреевский писал из Москвы в Петербург своему другу А.В. Веневитинову: «Здесь почти все сословия доходят до отчаяния известиями о наших уступках, а у вас, говорят, не скрываясь боятся войны и просят мира. Если правда, то можно ли оставаться здоровым в таком воздухе, который так здоров для немцев? <…> Уезжайте поскорее в глубь России хоть на короткое время отдохнуть посреди благородных душ ревизских от духоты мертвых душ, управляющих живыми не краснея».

Восемнадцатого февраля 1855 г. окончилось царствование Государя Николая I. Здесь не место подводить итоги его правления, скажем только, что историческая необходимость реформ, осуществленных вскоре Императором Александром II, была хорошо сознаваема его отцом. Однако покойный Государь своим государственным умом понимал, что проникновение в Россию революционных волнений, которые полстолетия сотрясали Европу, было бы губительно, и он делал все, что считал необходимым, для противостояния им. «Хочу взять себе все неприятное и все тяжкое, только бы передать тебе Россию устроенною, счастливою и покойною»,— говорил он неоднократно Цесаревичу Александру Николаевичу.

Через два дня после принесения присяги новому Императору несколько старинных приятелей, среди них И. Киреевский и А. Хомяков, собрались у Кошелевых выпить за здоровье Государя. В общественной жизни начинали происходить некоторые изменения. Однако опала, постигшая участников «Московского сборника», была снята не прежде, чем они дали свои уверения в благонадежности и в преданности самодержавию. Иван Васильевич избрал для этого своеобразную форму. Он написал «Записку об отношении русского народа к царской власти», подробно изложив свой взгляд на исторические, гражданские и религиозные основы русской монархии: «Истинная любовь к Царю соединяется в одно неразделимое чувство с любовью к Отечеству, к законности и к Святой Православной Церкви. <…> Закон — это воля Царя, перед всем народом объявленная; Отечество — это лучшая любовь его сердца; Святая Православная Церковь — это его высшая связь с народом, это самое существенное основание его власти, причина доверенности народной к нему, совокупная совесть его и Отечества…»

Видимо имея в виду эту «Записку…», новый министр народного просвещения А.С. Норов жаловался Хомякову, ездившему в Петербург хлопотать о снятии запрещения: «Киреевский мне писал, и вообразите: он просит разрешения и в то же время объявляет, что он нисколько не хочет изменить своего взгляда и образа действий и выражений». Бывалый полемист Хомяков нашел, что ответить: «Конечно, Киреевский смешно оговаривается; он должен Вас знать, — знать, что Ваше превосходительство убеждены, что человек не меняет убеждение как рубашку»…

 

«Русская беседа»

Желание славянофилов вновь обрести голос подвигло их на издание нового журнала «Русская беседа». Финансировать его брался Кошелев, редактором по совету Ивана Васильевича был приглашен Филиппов.

В поданном 23 сентября 1856 г. в Московский цензурный комитет прошении о дозволении издавать «Русскую беседу» Кошелев и Филиппов так определили программу будущего журнала: «Народность, по убеждению издателей, есть необходимая почва для самобытного и полного развития всякого народа; а потому они полагают главною целью своего журнала: изучение русской жизни в истории и в настоящем быту, разработку этого богатого, едва початого рудника и посильное содействие к развитию русского воззрения на науки и искусства, к поощрению русской изобретательности и к утверждению русских нравов и обычаев. <…>

Основное начало мнений, распространению коих посвящается сей журнал, есть Православие. Оно душа всей русской жизни; оно же должно определить характер всякой умственной деятельности в нашей Родине — таково убеждение издателей.

Посвящая себя преимущественно служению русского начала, журнал сей нимало не будет враждебным к западной цивилизации. Всякий просвещенный русский знает, сколь много он ей обязан своим умственным развитием, и убежден, что еще весьма многому он должен у нее научиться, преимущественно по части так называемых положительных знаний».

Идеи, высказанные в этом документе, как видим, более близки Киреевскому, чем Хомякову, братьям Аксаковым или Шевыреву, — недаром во главе издания встали близкие Ивану Васильевичу люди. Хлопотать за новый журнал и его еще опальных авторов ездили в Петербург Кошелев, Филиппов и Хомяков. Последний надеялся произвести впечатление своим изобретением — ружьем «московка», а также бородой и зипуном, в котором являлся в петербургский свет. «Ты несколько раз писал ко мне, что вы нарядились в русское платье. Очень радуюсь за вас, если это платье удобно и красиво. Но не знаю, радоваться ли за платье», — писал Кошелеву далекий от внешних эффектов Киреевский.

В конце июля 1855 г. Киреевские впервые за последние годы отправились наконец в родное Долбино. Они заехали на два дня в Оптину пустынь, а спустя месяц их навестили в имении старец Макарий (Иванов), новопостриженный монах Ювеналий (Половцев) и послушник Лев Кавелин: шла работа над «Главами о любви, воздержании и духовной жизни» аввы Фалассия. Это была последняя святоотеческая книга, в издании которой принял участие Киреевский. Срок его земной жизни подходил к концу.

Тем временем Тертий Филиппов, редактор все еще не разрешенного журнала, так писал 18 ноября 1855 г. Киреевскому в Долбино: «Я бы зажил вдали от текущей литературы, чего требовало даже спасение души, ибо следить за нею с полезною целию — дело другое, а добровольно подвергать душу свою таким раздражающим впечатлениям — решительно грех. Теперь же поневоле все читаешь — и такая мука, что вообразить невозможно. <…> Если же нам разрешат журнал, то что Вы пришлете в первую книжку? Можно ли об этом просить? Ибо без Вашей статьи начинать невозможно, как Вам угодно. Сделайте милость, уведомьте меня, чем Вы нас обрадуете, если нам суждено радоваться».

Зиму в Долбине Иван Васильевич посвятил работе над статьей «О необходимости и возможности новых начал для философии», которую начал еще два с половиной года назад, а закончил и отправил редактору в феврале 1856 года. По замыслу автора ею начинался огромный труд по созданию новой философской системы, к которому он призывал многих и многих: «Данные к нему готовы: с одной стороны, западное мышление, силою собственного развития дошедшее до сознания своей несостоятельности и требующее нового начала, которого еще не знает; с другой — глубокое, живое и чистое любомудрие святых отцов, представляющее зародыш этого высшего философского начала. <…>

Но любомудрие святых отцов представляет только зародыш этой будущей философии, которая требуется всею совокупностию современной русской образованности, — зародыш живой и ясный, но нуждающийся еще в развитии и не составляющий еще самой науки философии. Ибо философия не есть основное убеждение, но мысленное развитие того отношения, которое существует между этим основным убеждением и современною образованностию. Только из такого развития своего получает она силу сообщать свое направление всем другим наукам, будучи вместе их первым основанием и последним результатом».

 

Кончина

С уходом из жизни Государя Николая Павловича завершилась целая эпоха русской жизни. И многие замечательные ее деятели, чьи имена и судьбы были связаны с царствованием покойного Императора, также закончили в это время свой земной путь: в 1855 г. умерли бывший министр народного просвещения, президент Императорской Академии наук граф С.С. Уваров, и историк, профессор Императорского Московского университета Т.Н. Грановский, на следующий год — цензор «Московского сборника» князь В.В. Львов, бывший издатель «Телескопа» Н.И. Надеждин, пострадавший за публикацию «Философического письма», а в Великую Субботу ушел из жизни и автор, «басманный» философ П.Я. Чаадаев, перед кончиной исповедовавшийся и приобщившийся Святых Христовых Тайн. Не будет преувеличением сказать, что удержанию его в лоне Православной Церкви немало способствовал Иван Васильевич Киреевский. И от его имени произнес над гробом Чаадаева пасхальное приветствие отец Николай Сергиевский, духовник покойного: «Почивший о Христе брат, Христос воскресе!» Иван Васильевич на отпевании своего друга-оппонента не присутствовал: в начале Страстной недели, приехав из Долбина в Москву и повидавшись с родными и друзьями, он отправился в Петербург, где сын Василий заканчивал обучение в лицее и должен был определяться на службу.

По обыкновению, Киреевский остановился у своего старинного друга графа Е.Е. Комаровского (в его доме на Охте). В Петербурге Иван Васильевич в последний раз встретил Светлое Христово Воскресение и 2 июня отпраздновал в кругу друзей свои именины. Он уже собирался в обратный путь, однако накануне отъезда заразился холерой, неудержимо развившейся, и через три дня, 11 июня 1856 г., И.В.Киреевский почил о Господе на руках своего сына и своих друзей, графа Комаровского и Веневитинова.

М.П. Погодин, оказавшийся в это время в Петербурге, был поражен вестью о кончине друга-философа и поспешил на отпевание в Знаменский Входоиерусалимский храм. Один из совершавших отпевание священников, протоиерей Федор Сидонский, надгробную речь закончил словами: «Не напрасно же после сего возгласили мы… почившему рабу Божию Иоанну вечную память, и как христианину, жившему с верою, и как писателю, не стыдившемуся свидетельствовать о вере. Он не сокрыл своего таланта в землю, не поставил светильника, в нем возжженного, под спудом, а поработал Господеви, как свидетельствуют знающие его, со страхом и порадовался Ему с трепетом. Да будут же те живые убеждения, коих важность желал он уяснить для оплодотворения западного просвещения, — да будут они ему источником нескончаемых радостей в жизни иной, как они согревали сердце его в жизни здешней! Верующий в Господа нашего Иисуса Христа, аще и умрет, жив будет с Ним и о Нем, блажен будет о Нем — и здесь и там».

По окончании отпевания гроб с телом покойного доставили на вокзал, чтобы препроводить его в Москву и далее на место вечного упокоения в столь любимую им Козельскую Введенскую Оптину пустынь. Его похоронили у алтаря соборного храма. На подножии креста, установленного на могиле И.В. Киреевского, по благословению его духовника, старца иеромонаха Макария (Иванова), были высечены слова, в которых отразилась вся земная жизнь философа-христианина: Премудрость возлюбих и поисках от юности моея… Познав же, яко не инако одержу, аще не Господь даст… приидох ко Господу.

Нина Лазарева