“Генерал, я родился, когда отечество пало! Тридцать тысяч брошенных на наш берег французов, наводнивших кровью трон свободы, – вот та страшная картина, которая впервые предстала моему взгляду!” Так писал двадцатилетний Наполеон Пасквале Паоли, когда предполагал посвятить ему свою “Историю Корсики”.
Его корсиканская родина должна была, в силу договора 15 мая 1768 года, подчиниться владычеству Франции, но еще целый год она с оружием в руках защищалась от вторжения неприятеля. И лишь после сражения при Понте-Нуово, 8 мая 1769 года, корсиканцы подчинились своей участи. Карло Бонапарт не бежал после этого поражения, как часто думают, вместе с Пасквале Паоло в Монте-Ротондо, а отправился с Климентом Паоли в Ниоло, решившись продолжать борьбу. Им не удалось, однако, побудить народ к дальнейшему сопротивлению, и Карло пришлось отправиться в Вико вместе с женой, которая, несмотря на близкие роды, ехала вместе с ним по горным тропинкам скалистого острова. Дядя Летиции, Пиетро-Санто, раздобыл им пропускное свидетельство, и 7 июля 1769 года они благополучно прибыли наконец в Аяччио. И хорошо: молодой женщине было давным-давно пора отдохнуть. Трудности тяжелого похода, несмотря на ее крепкий организм, не прошли для нее бесследно. Тем не менее 15 августа 1769 года, в день Вознесения Богородицы, она решила пойти на мессу в собор Notre Dame, находившийся вблизи ее дома, чтобы испросить благословения Богородицы для ребенка, которого носила под сердцем.
Был дивный летний день. Солнце изливало свои золотые лучи на дома, празднично убранные цветами и гирляндами; празднично одетые люди стремились в широко раскрытые двери церкви и наполняли улицу и площадь своим радостным настроением, к которому примешивался торжественный перезвон колоколов.
Началась месса. Толпа благоговейно внимала священнику, который начал “Gloria in excelsis Deo”. Только у Летиции было на душе неспокойно. Она почувствовала первые признаки родов. Быстро вышла она из церкви и в неописуемом страхе побежала домой. Но не успела дойти до своей спальни, как в первой же комнате, на диване, родила ребенка. Относительно легенды о коврах с картинами из “Илиады” она сама потом часто говорила: “На Корсике у нас зимой не было ковров, а тем более летом”. Дом, в котором родился Наполеон Бонапарт, на Via Malerba – теперь Rue Napoléon, – больше не существует. Дом же, который показывается теперь в Аяччио туристам, в котором будто бы увидел свет император французов, восстановлен лишь в 1796 году из развалин, в которые превратила его в 1793 году ярость паолистов. Как снаружи, так и внутри он совершенно изменился, и в нем не осталось ничего, что могло бы напомнить о детских годах Наполеона.
Ребенок, которому подарила жизнь Летиция, оказался мальчиком с чрезвычайно большой головой. Пронзительным криком приветствовал он свое появление на свет и кричал до тех пор, пока его не уложили в колыбельку. При рождении его не присутствовало ни акушерки, ни доктора. Невестка Летиции, Гертруда Паравичини, и бабка Саверия Бонапарт, считавшая своим долгом ежедневно молиться за каждое новорожденное дитя своей невестки и, наконец, благодаря плодовитости Летиции принужденная ежедневно выслушивать восемь месс, и затем старая служанка Катарина оказали матери и ребенку нужную помощь.
Ввиду слабости ребенка его окрестили тотчас же. Назвали его Наполеоне или, по-корсикански, Набулионе, – именем, которое хотя на Корсике и не встречается часто, но все же довольно распространено там и пишется и произносится самым различным образом. Так, кроме обеих форм – Наполеон и Набулионе, – есть еще: Напулеон, Наполеонус, Напулеонус, Непулеонус, Неаполеон, Неаполеонус, Неаполео, Неапулео и Неаполониус. Карло Бонапарт назвал своих трех сыновей точно также, как его дед со стороны отца, назвавший своего старшего сына Джузеппе, второго Наполеон и третьего Люциано.
Настоящие крестины маленького Наполеона состоялись только 21 июля 1771 года, одновременно с родившейся 14 июля сестрой Марианной, которая умерла, однако, в 1776 году. Архидиакон Люциано крестил сына и дочь своего племянника; восприемниками обоих детей были тетка Гертруда Паравичини, сестра Карло, и Лоренцо Джиубега, королевский прокуратор в Кальви. Гертруда Паравичини была такой же мужественной и интеллигентной корсиканкой, как и Летиция. Подобно ей, она вместе со своим мужем, Николо Паравичини, принимала участие в войне за независимость и не страшилась ни опасностей, ни лишений. Маленькие Бонапарты любили ее и постоянно вспоминали о ней в своих письмах, когда учились во Франции. Лоренцо Джиубега был близким другом Карло. Оба они сражались с Паоли за свободу и впоследствии всю свою жизнь имели одинаковые взгляды.
Раннее детство Наполеона не отличается ни в чем от прочих детей. До двух лет он был, по словам Летиции, спокойным, тихим ребенком, за которым ухаживали мать, бабка и кормилица Камилла Илари. Впоследствии, однако, проявился его необузданный темперамент. Он был самым непослушным из всех детей Летиции. Упрямый и настойчивый, он всегда делал, что ему хотелось. В этом его поддерживала Камилла, которая бесконечно любила его. Нередко в семье Бонапартов происходили из-за него ссоры, особенно между Саверией, бабкой с отцовской стороны, и кормилицей. “Служите уже лучше свои мессы, только оставьте в покое моего Наполеона”, – говорила обычно с досадой Камилла и кончала тем споры.
По счастью, мадам Бонапарт была энергичной женой и матерью, сумевшей вселить в сына своего уважение. А это было безусловна необходимо, так как отец был чересчур слаб и снисходителен к детям. Каким упрямым ни был в детстве Наполеон, авторитет матери он признавал всегда. Впоследствии он был ей благодарен за эту строгость: “Матери и ее строгим правилам я обязан всем своим счастьем и всем тем, что я сделал хорошего. Я утверждаю даже, что все будущее ребенка зависит от матери”.
В детской маленьких Бонапартов было всегда очень оживленно. Мать, желая предоставить им больше свободы движения, отдала им в конце концов большую комнату. Здесь Наполеон в кругу своих братьев и сестер провел первые свои детские годы. Жозеф и Люсьен рисовали на стенах человечков, шумели и прыгали, Наполеон же выказывал особую любовь к солдатам и обнаруживал ее даже в своих попытках рисования. Опоясавшись деревянной саблей, с бумажным шлемом на голове, он подымал адский барабанный бой, а когда сестры не тотчас же уступали ему, он не скупился на пинки и толчки. В доме его не называли иначе, как “Ribulione”. Особенно приходилось терпеть от него мягкому по характеру Жозефу. “Я был упрямым мальчиком”, – говорил впоследствии о себе император. – Мне ничто не импонировало, ничто не вселяло уважения. Я был сварлив и драчлив, – не боялся никого. Одного я бил, другого царапал и все боялись меня. Особенно же страдал от меня мой брат Жозеф. Я колотил и кусал его. И его же потом за это ругали, потому что, пока он оправлялся от страха, я шел уже пожаловаться на него матери. Моя хитрость была очень кстати: мать не терпела драки!”
Все запретное прельщало Наполеона, хотя он великолепно знал, что его ждет за это наказание. Но Летиция понимала необузданный темперамент своего Наполеона. Она была в отчаянии и видела опасность в его характере, столь отличавшемся от всей семьи. В надежде несколько смягчить этот характер, она поместила его пяти лет в школу для девочек. Наполеон часто вспоминал потом об этом счастливом времени среди маленьких девочек, которые послушно и робко исполняли все то, чего требовал от них дикий, необузданный мальчик. Он был там в родной стихии, но остался таким же диким, драчливым и упрямым. Его живость и то, что он был единственным мальчиком в школе, сделали его любимцем благочестивых сестер. Они баловали его сладостями и ласками: маленький Наполеон скоро понял это и сумел использовать свое положение.
Когда он немного подрос, его вместе с Жозефом отдали в иезуитскую школу, а потом в другой институт в Аяччио. Там учителем его был аббат Реко; Наполеон завещал ему на Святой Елене двадцать тысяч франков за то, что он “научил его читать”.
Любовь мальчика к цифрам снискала ему прозвище “маленького математика”. Он мог целыми часами решать математические задачи. Восьми лет его любовь к арифметике дошла до того, что мать велела специально для него выстроить на террасе своего дома маленькую будку, в которой он мог решать свои задачи. Там Наполеон просиживал целые часы и лишь под вечер выходил оттуда, рассеянный, небрежно одетый, с растрепанными волосами и спустившимися чулками. Потом отправлялся гулять солидно, точно взрослый, под руку со своей маленькой подругой из женской школы. Сверстники смеялись над ним и кричали:
Napoleine di mezza calzettaFa l'amore a Giocominetta! [9]Наполеон со спустившимися чулками ухаживает за Джиакоминеттой.
__________
Наполеон сердился на такие насмешки и яростно бросался на них с палкой или камнем. Как ни многочисленны были его враги, он никогда не боялся напасть на них или защищаться. Его властная натура не знала опасностей.
Такими и еще многими другими приключениями полна детская жизнь Наполеона. Очень часто они придуманы с той целью, чтобы объяснить недетское развитие его выдающегося характера. Не менее достоверны черты его детской жизни, о которых повествует мать, а также очень часто и показания его братьев, поскольку они не обусловлены завистью, воображением или антипатией.
Отец Карло Бонапарт оставил тоже “Livre de raison”, в которую заносил все события, происходившие в его семье. “Я, Карло ди-Буонапарте, – пишет он, – решил с 1780 года написать мемуары своей семьи, так как опыт показал мне, какую большую пользу могут принести многие необходимые сведения для сохранения блеска и славы рода. Только что у меня родился новый наследник, и я предлагаю тому из моих детей, кто больше всего к этому способен, продолжить мою повесть. Таким образом мы отомстим за пережитые страдания и бедствия прошлых лет!” Читая эти слова, приходишь почти в изумление от ясновидения отца Наполеона.
Что Наполеон действительно обладал невероятной склонностью ко всем военным делам, не подлежит никакому сомнению. Что же, однако, означает такая склонность в детстве? Ведь почти все мальчики охотно играют в солдаты. Смешнее всего говорить, однако, о том военном достоинстве, которое будто бы уже в детстве проявилось у него. Так, рассказывают, что однажды он бросился со своей деревянной саблей на огромного гренадера, который рассмеялся над маленьким карапузом. Когда Наполеону заметили, что офицер, которым он так хочет быть, не дерется с простым солдатом, он будто бы спросил: “Зачем же у него в таком случае сабля, если он не имеет права ею защищаться?” В другой раз солдаты наклеили ему усы. Он побежал к матери и попросил у нее пять франков, чтобы вознаградить своих приятелей. Летиция будто бы не отказала ему в просьбе. Все эти рассказы из детства великого человека были распространены в народе. Но большинство их лишено и тени правды. Во-первых, Бонапарты были не настолько богаты, чтобы они из-за детского каприза выбрасывали пять франков, а во-вторых, расчетливая Летиция была совершенно не способна на такую расточительность. Первый же анекдот вообще не соответствует детским наклонностям. Точно так же сомнительно и то, что маленький Наполеон имел два офицерских мундира и маленькую железную пушку с лафетом. Таких дорогих игрушек Летиция своим детям не дарила. Неправдоподобна и его дружба с солдатами в Аяччио. Просто-напросто он, вероятно, как и все его сверстники, смотрел на упражнения солдат, восторгался их формой и в конце концов не думал ни о чем другом, как о том, чтобы стать храбрым солдатом.
Когда Наполеон поступил в иезуитскую школу, Летиция каждое утро давала ему с собою кусок белого хлеба. Однажды она услышала от знакомых, что он по дороге в школу часто съедает большой ломоть черного хлеба. Летиция не понимала, в чем дело. В доме у нее не было ни крошки черного хлеба. Она спросила своего сына и узнала у него, что он каждое утро обменивается белым хлебом на черный с часовым, мимо которого он проходит. Кроме того, добавил Наполеон, он ведь должен приучить себя к черному хлебу, раз хочет стать солдатом. Да и вообще черный хлеб вкуснее, чем белый.
Несмотря на всю строгость матери, не скупившейся на розги, Наполеон отыскивал пути и средства по временам ускользать от ее бдительного ока. Он бегал с другими городскими детьми по крепостному валу, по берегу и по скалам и играл с ними в солдаты. Он был, конечно, всегда предводителем победившей стороны. Домой он возвращался с разгоряченными щеками, горящими глазами, в промокшем насквозь, разорванном костюме, зная прекрасно, что его ожидает.
Он внимательно прислушивался к рассказам рыбаков и пастухов, с которыми сталкивался на своих прогулках за городом. Все они были истинными корсиканцами, свободными, независимыми и гордыми. О французском владычестве они и слышать не хотели. И мальчику приходилось выслушивать неистовые проклятия на головы французов. Их героем, их богом был Паоли. Только одному Паоли хотели они повиноваться. Другие же рассказывали страшные истории о вендетте; и в их глазах сверкала жажда корсиканской кровавой мести. Многих видел Наполеон с блестящим оружием за пазухой, готовых к кровавому делу, несмотря на страшный запрет.
В семье Бонапартов было уже давно решено, что Наполеон будет солдатом, между тем как из старшего, нежного, мягкого Жозефа, намеревались сделать священника. Необузданный характер Наполеона, его резкие манеры, его худощавое, но крепкое телосложение и смуглый цвет лица казались точно созданными для морского солдата.
Карло и Летиция подумывали о том, чтобы подготовить обоих старших сыновей к предназначенным им профессиям. Но для Бонапартов снова настали тяжелые времена. Несмотря на отличия и должности Карло или, вернее, именно благодаря этим отличиям, ощущался недостаток в самом необходимом, и отец был не в состоянии дать своим детям приличного воспитания. На представительство нужны были деньги, а семья между тем непрестанно возрастала. Кроме того, и сами по себе скудные источники Бонапартов были ограничены и истощены последней войной.
Спасителем в нужде был граф Марбеф, французский губернатор на Корсике. Он дал Карло совет воспитать обоих сыновей на средства короля и обещал ему поддержку для получения вакансий. Он намеревался поместить Наполеона в одно из королевских военных училищ во Франции, а Жозефу раздобыть стипендию в отенском коллеже. Право распоряжаться этой стипендией принадлежало его племяннику, епископу Отенскому. Впрочем, французское правительство относилось дружелюбно к тому, чтобы дети знатных корсиканских семейств получали воспитание во Франции: это способствовало их тесной связи с новым отечеством.
Чтобы быть, однако, принятым в военное училище, мальчик должен был непременно говорить по-французски. Наполеон же – отец которого, правда, говорил почти безукоризненно по-французски – не знал ни единого слова. Помимо итальянского языка, который он начал было изучать в женской школе, его знания ограничивались кое-какими сведениями в библейской истории, арифметике и грамматике. До сих пор – за исключением арифметики – он проявлял больше интереса к повестям своей кормилицы и к рассказам родных, рыбаков и пастухов.
Отец решил поэтому, опять-таки по совету своего друга и благодетеля, послать Наполеона вместе с Жозефом в отенский коллеж, где он должен был научиться французскому языку.
В качестве депутата от корсиканской знати Карло Бонапарт с обоими сыновьями и сводным братом своей жены, молодым Фешем, который должен был закончить свое образование в духовной семинарии Экса – кстати сказать, тоже бесплатно, – 15 декабря 1778 года покинул родной остров. Помимо трех мальчиков, его сопровождал кузен Летиции, Аврелий Варезе, которого отенский епископ, по просьбе своего дяди, назначил субдьяконом. Прощание с матерью, родными, сестрами и братьями и со всем остальным на родном острове было очень тяжело. У всех на глазах были слезы. Только Наполеон был, по-видимому, равнодушен. Кто знает, что происходило в душе этого странного мальчика. Остановившись ненадолго в Марселе у родных и отправив Феша в Экс, Карло, двое детей и Варезе 30 декабря 1778 года прибыли в Отен. 1 января 1779 года двери школы закрылись за обоими Бонапартами, из которых один должен был пробыть там пять лет, а другой только до тех пор, пока не научится в достаточной мере языку своей новой родины.
Отенский коллеж был училищем второго разряда, в которое принимали детей самого раннего возраста и подготовляли их к дальнейшему образованию. Наполеон поступил в школу девяти с половиной лет. Но он не получил воспитания, которое бы ставило его на одну ступень с его будущими однокашниками, и не понимал даже их языка. Перед ним открылся новый мир, существенно отличавшийся от того, в котором он жил до сего времени. В полудиком состоянии вырос он на своем родном острове. В сердцах его земляков еще жило воспоминание о горячей борьбе за свободу. Из их уст ребенок слышал всегда лишь угрозы и проклятия на голову угнетателей отчизны, французов, и поэтому он с самого начала почувствовал невольную антипатию к своим французским товарищам. Их игр он не понимал; его игры на родине почти всегда были связаны с патриотическими или военными событиями. Он не понимал их насмешек, шуток, задорных замечаний и выражений. С единственной мыслью о великом герое, имя которого он каждый день слышал у себя дома, он связывал все свои занятия и игры. Его товарищи тоже не понимали его, – для них корсиканцы были рабами и подданными. Этот маленький отпрыск мало чтимого ими народа, со смуглым лицом, проницательными глазами, жесткими, спадавшими на лоб волосами был для них чужим, был вторженцем: они не знали ничего ни о Корсике, ни об ее населении. Его итальянский акцент, корсиканское, в то время во Франции еще неизвестное имя, которое они произносили – “Наполеоне”, давали повод к насмешкам. Его называли еще “Раille-au-nez”, – прозвище, которое сохранилось за ним и в Бриенне. Все эти насмешки приводили его в бешенство. Одно слово “покоренные”, которым товарищи называли корсиканцев, выводило его из себя. В ярости, едва переводя дыхание, он бросался на насмешников. Но товарищи еще больше смеялись над его неистовством. Благодаря этому в Наполеоне развилось то недоверие к окружающим, от которого потом он никогда не мог избавиться.
Жозеф относился ко всему гораздо более философски. У него был мягкий, спокойный характер, он пропускал насмешки мимо ушей, пока наконец самим мальчикам не надоедало дразнить его.
Чрезвычайно характерен для Наполеона-мальчика портрет его, который нарисовал аббат Шардон в своем письме от 30 июля 1833 года аббату Форьену. Он обучал обоих Бонапартов в Отене французскому языку. “Наполеон, – пишет он, – был в первое время своего пребывания в Отене ворчлив и меланхоличен. Он не играл ни с одним из своих сверстников и обычно гулял совершенно один на дворе”. У него было много способностей, он легко все воспринимал и легко учился. Когда я давал ему уроки, он глядел на меня своими большими глазами, широко раскрыв рот; когда же я повторял ему только что сказанное, он не слушал. А когда я делал ему за это замечание, он отвечал холодно, почти повелительным тоном: «Я все это уже знаю»”.
Этот же учитель рассказывает, что он как-то слышал разговор нескольких учеников в классе. Они как раз дразнили Наполеона Бонапарта покорением Корсики и говорили, между прочим, что корсиканцы трусы. Вначале Наполеон слушал их спокойно, но затем, когда воцарилось молчание, он сжал кулаки и закричал: “Если бы против одного было бы хотя четыре, вы бы Корсики никогда не взяли. Но вас ведь было против одного десять!” И когда аббат Шардон вмешался в разговор и заметил Наполеону: “Но ведь у вас в лице Паоли был такой славный генерал”, он только ответил: “Да, и я хотел бы сделаться таким же, как он!”
Наполеон пробыл в Отене около трех с половиной месяцев. За это время он научился настолько говорить по-французски, что мог без труда учиться вместе с другими. Его пребывание в школе обошлось в 111 франков, сумма все-таки довольно большая для тощего кошелька Карло. Тем временем он с помощью своего покровителя добился вакансии в Бриенне. Для этого ему пришлось претерпеть много унижений и исполнить много формальностей. Но Карло Бонапарт не отступал ни перед чем, что касалось различных просьб и ходатайств. Ему пришлось представить не только доказательства своего знатного происхождения, но и свидетельство о бедности, подписанное представителями известных корсиканских семейств, из которого явствует, что он не может воспитывать своих сыновей на собственные средства. Свидетельство о бедности он раздобыл еще в 1776 году. Оно было подписано двумя корсиканскими аристократами, Аннибалом Фолаччи и Пиетро Колонна д'Орнанно, и, кроме того, адвокатом Стефанополи и уполномоченным Понте, – все они подтверждали, что Карло Бонапарт хотя и дворянин, но не обладает средствами для воспитания детей.
Но этого было еще мало. Карло учинили много препятствий из-за его имени, из-за чуждого для французов имени “Наполеоне” и, наконец, из-за родового герба: потребовали представления не только его описания, но и его изображения. В конце концов, благодаря поддержке Марбефа, ему удалось все же достигнуть цели. Его домогательство при французском дворе увенчалось успехом; он доказал свое знатное происхождение, указав не только на четырех, но даже на одиннадцать предков и представив королевскому комиссару д'Озие де Сериньи свой родовой герб. 10 марта 1779 года Карло получил аудиенцию у короля, а 15-го написал благодарственное письмо д'Озие:
“Имею честь препроводить вам изображение герба моего рода вместе с ответами на предложенные мне вопросы и осмеливаюсь выразить вам сердечную благодарность за ту любезность, с которой вы так быстро отослали свидетельство министру”.
Он был счастлив, что наконец избавился от заботы о воспитании своих двух сыновей. В начале апреля он написал Наполеону, чтобы он отправился в Бриенн, где он его будет ждать. 21 апреля 1779 года мальчик покинул отенский коллеж, но поехал не прямо в Бриенн, а, вероятно, по просьбе Марбефа, отправился на несколько недель в имение Туази-ле-Дезер, к бывшему капитану де Шампо. Сын Шампо вместе с Наполеоном уехал из школы и должен был вместе с ним поступить в военное училище в Бриенне. Из-за болезни, однако, он не поступил туда. Во всяком случае все указывает на то, что Наполеон только 12 мая, в сопровождении прибывшего специально для этого в Туази аббата д'Оберив, уехал в Бриенн и 14-го или 15-го был принят в военное училище.
В Отене Наполеон должен был покинуть своего брата Жозефа, “своего лучшего друга”, как он впоследствии называл его. Прощаясь с братом, Жозеф плакал горькими слезами; но глаза Наполеона оставались сухими, хотя он и знал, что теперь он будет еще более одиноким, и хотя нежно любил старшего брата. Одна-единственная слеза выкатилась украдкою из его глаз, но и она означала при его характере значительно больше, чем все отчаянные рыдания Жозефа. Он, привязанный всею душою к родине, потерял последний остаток живого воспоминания о доме. Теперь уже у него не было никого, с кем он мог бы говорить на своем диалекте, о своей родине, о матери и отце, о младших братьях и сестрах и, главное, о своем идеале, великом Паоли, которому они оба так поклонялись. Теперь он уже не мог больше вспоминать прекрасную золотую свободу в ложбинах и лесах с пастухами и на берегу с рыбаками; теперь Наполеон был более одиноким, чем когда-либо. Для него началась, правда, другая, новая жизнь, но жизнь, которую он должен был разделить с “врагами отечества”. В Отене он мало думал об этом. Но в Бриенне! Найдет ли он там корсиканских друзей, которые разделяли бы с ним его взгляды?
Карло Бонапарт, который приехал в Бриенн раньше сына, сам отвел Наполеона к директору училища. На следующий день состоялся вступительный экзамен по французскому языку, который Наполеон благополучно выдержал. Телосложение его, которое должно было быть безукоризненным у каждого вновь принимаемого ученика, было признано удовлетворительным, хотя он и был слишком мал для своего возраста и имел довольно бледную внешность. Но им владела такая горячая жажда знаний, а большие серые глаза сверкали честолюбием.
Короче говоря. Наполеон де Буонапарте стал стипендиатом короля и поступил в младший класс.
Военное училище в Бриенне, в Шампани, было раньше одним из тринадцати монастырей, которыми обладал в начале восемнадцатого столетия орден миноритов.
Его преобразование в училище относится к 1730 году, но военным оно стало только в 1776 году. Кажется несколько странным, что воспитание молодых офицеров было вручено монастырю.
Когда Наполеон поступил в Бриенн, начальником школы был патер Лелю. Впоследствии он был заменен патером Луи Бертоном, брат которого состоял уже раньше помощником директора. Луи Бертон был энергичным человеком, вновь водворившим порядок в училище, чрезвычайно запущенном при его предшественнике.
В Бриенн принимали не более ста пятидесяти учеников в возрасте от восьми до одиннадцати лет, из которых около шестидесяти воспитывались на средства казны. За каждого стипендиата короля государство уплачивало по семисот франков в год; такую же сумму платили и остальные ученики. Родителям при поступлении детей приходилось заботиться только о белье и платье. Нечего и говорить, что гардероб Наполеона ограничивался самым необходимым. Воспитанники не имели права получать никаких подарков из дома во время их пребывания в училище, кроме платья, книг или необходимых денег. Не дано было им права и посещать родственников. Каникул во французских военных училищах не знали, были только своего рода вакации, в которые часть уроков несколько сокращалась. На карманные расходы младшие получали по одному, а старшие по два франка в месяц.
В училище было пять классов. Греческий язык не преподавался, но зато латинский – в весьма большом объеме. Помимо истории, литературы, географии, математики и катехизиса, преподавались еще немецкий язык, рисование, фехтование, пение, танцы и даже музыка. Последняя, по предписанию военного министра Сегюра, была, однако, отменена, так как он считал гораздо более нужным для молодого офицера знание английского языка.
Педагогический персонал, состоявший из двенадцати монахов и нескольких светских учителей, не блистал крупными величинами. Отрезанные от действительной жизни монастырскими стенами, они не обладали ни педагогической практикой, ни педагогическим искусством.
Физическое развитие воспитанников было поставлено хорошо и приносило действительную пользу здоровью. Каждый воспитанник имел отдельную комнату; общих дортуаров не было, но это не мешало тому, чтобы в Бриенне, по свидетельству самого Наполеона, как и в других интернатах, был распространен известный порок. В каждой комнате стояла кровать, таз и кувшин с водою; другой мебели не было. Воспитанники только спали в своих комнатах. Целый день же они проводили либо в классе, либо в саду.
Форма училища состояла из синей куртки с красным воротником и белыми пуговицами, коротких синих или черных штанов, синего жилета, а зимою еще и синей шинели. Белье воспитанники меняли два раза в неделю. Пища была хорошая и обильная, даже слишком обильная для молодых людей, которые должны были впоследствии претерпевать лишения и трудности походов.
Из учителей юного Наполеона самым интересным был преподаватель математики, патер Патро, сам по себе не отличавшийся особенным умом. Он оценил, однако, скоро способности Наполеона и направил их на верный путь. Хотя Патро придавал своему предмету большое значение, но сам, обладая довольно скудными познаниями, не мог удовлетворить запросов математического гения Наполеона. У последнего, как у всех воспитанников, был так называемый репетитор, старший товарищ по училищу: это был впоследствии столь известный Пишегрю. Он был выдающимся математиком и ввиду своих способностей был назначен репетитором, что считалось весьма почетным званием для воспитанника. Вначале он должен был стать монахом, но склонности его к военным наукам одержали верх. Он сделался артиллерийским офицером. Его способности, проявлявшиеся во время революции, снискали ему славу. Таким образом, Наполеон в течение целого года учился у того, кто впоследствии так упорно жаждал его крови.
Эльзасец, патер Кель, учил Наполеона немецкому языку, а патер Дюпон – французской грамматике. Закон Божий преподавал патер Шарль. Некий Дабоваль, впоследствии унтер-офицер жандармерии, посвятил Наполеона в искусство фехтования. У танцмейстера Жавилье юный Наполеон научился танцевать. Он не проявил больших способностей к грации и плавным движениям; у него часто кружилась голова, но танцевать он все-таки выучился и, действительно, танцевал, несмотря на все, что говорилось и писалось на этот счет. В Валансе он брал даже частные уроки, чтобы иметь возможность танцевать с мадемуазель де Коломбье и мадемуазель де Сен-Жермен.
Так как его французский язык оказался недостаточным для бриеннского военного училища, то Дюпон давал ему еще частные уроки. В одном источнике, найденном всего несколько лет назад и написанном, по-видимому, рукою сверстника Наполеона, Анри де Кастра, говорится про юного Наполеона, что он по приезде в Бриенн почти совсем не умел говорить по-французски. Так как он не выказывал никаких способностей к латинскому языку, то начальство освободило его от этого предмета, и он начал усиленно заниматься французским. Де Кастра говорит о недостаточных познаниях Наполеона во французской орфографии и грамматике и объясняет его своеобразную французскую речь тем, что он никогда не учился латыни.
И действительно, латинский язык доставлял ему большие трудности. Вообще он не считался способным учеником. По литературе и по языкам он отставал от других и только в абстрактных науках выказывал большие способности.
В языке своего нового отечества он все же сделал довольно значительные шаги. Его обороты речи и выговор, правда, выдавали еще иностранца. Синтаксис и орфография были для него камнями преткновения, тем не менее все, что он говорил, было полно жизни и огня. Казалось даже, что этот новый для Наполеона язык не обладал достаточным темпераментом, чтобы выразить все его ощущения.
Его инстинкт и его любовь к военным делам влекли его бессознательно к тем наукам, которые были полезнее для его исключительной карьеры, чем вся латынь, вместе взятая. Стратегия, тактика, математика и особенно древняя и новая история были любимыми предметами Наполеона. Он превосходно знал жизнь древних греческих и римских героев. Все свободное время он посвящал чтению жизнеописаний, которые он читал, однако, не в оригинале, а в переводе. Больше всего любил он Плутарха; охотно читал Полибия и Арриана, но Квинт Курций не был в числе его любимцев. Его характер развивался по образцу этих героев: он старался уподобиться им.
Помимо биографий, Наполеона живо интересовала история его родины. Он с раннего детства приучался делать выдержки из прочитанного, и к моменту поступления в военное училище в Париже у него уже была довольно объемистая груда таких рукописных заметок. При его ненасытной жажде чтения это не неудивительно: в Бриенне он больше всех других своих товарищей брал из школьной библиотеки книг. Но в противоположность другим детям его возраста у Наполеона была способность повторять тут же перед учителем все, только что им сказанное. Его интеллигентность и тонкость понимания математики привлекла внимание учителей и товарищей. Патер Патро называл его своим лучшим математиком, и все были твердо убеждены, что мальчик добьется когда-нибудь выдающегося успеха на этом поприще. Только один из его товарищей не отставал от него в этом отношении: Фовеле де Бурьен. Он был также единственным, с которым Наполеона связывала в Бриенне тесная дружба. Помимо этого у Наполеона была превосходная память на хронологические даты, имена, названия местностей и тонкое понимание топографии, пришедшееся ему весьма кстати, особенно для географии.
Физически он в это время был все еще довольно слаб. Его маленькое худощавое тело состояло, казалось, только из костей, кожи и нервов. На синевато-желтом лице в глубоких впадинах виднелись серые глаза, оттененные густыми темными бровями. У него были впалые щеки и выдающиеся скулы. Тем не менее весь он дышал решимостью и энергией. Доминировавшее в нем чувство честолюбия отражалось во всем его существе.
Утверждают, что Наполеон ребенком, особенно же в Бриенне, всегда отдалялся от игр товарищей. Он никогда не был якобы настоящим ребенком. Утверждение это правильно лишь отчасти. В те дни, когда он, чужестранец, поступил в училище, когда еще он находился под впечатлением нестерпимых издевательств отенских школьников, он, правда, редко вмешивался в крикливую, шумную толпу товарищей. Часто, целыми днями он не произносил ни одного слова, а когда с ним заговаривали, он поднимал голову, пристально смотрел на вопрошавшего и отвечал односложно и коротко. Он недоверчиво относился к французам, которых считал выше себя, хотя бы в языке. Его заставляла замыкаться боязнь быть посмешищем. Из-за своего робкого характера мальчик казался недовольным и задумчивым. Вместо того чтобы приспосабливаться, он отдалял от себя всех тех ребят, которые могли бы стать его близкими друзьями. Он называл себя корсиканцем, а не французом и пробуждал, благодаря этому, антипатию в окружающих. Он постоянно искал одиночества, где бы ему не мешали учиться, где бы он мог всецело отдаться чтению и где мог бы остаться наедине со своими героями.
Первое время своего пребывания в Бриенне он весь свой досуг посвящал обработке крохотного садика, который был у каждого ученика. Из досок и сучьев он решил построить себе маленькое, уютное гнездышко. Так как ему показалось мало его части, то он уговорил своего соседа уступить ему его участок. Добившись этого, он тотчас же принялся окружать свой садик стеною. Горе тому, кто посмел бы непрошено проникнуть в его святыню или перелезть через стену! Наполеон весь бледный, со сверкающими глазами, бросился бы на него и начал бы драться чем попало, не обращая внимания на то, со сколькими ему пришлось бы воевать.
Такой отличный ото всех характер должен был, естественно, обратить на себя внимание как учителей, так и воспитанников. Первые старались всеми способами сблизить этого замкнутого юношу с его товарищами, но Наполеону нужно было немало времени, чтобы переломить себя и приспособиться к ним. Он, легко свыкавшийся впоследствии со всеми ситуациями в жизни и говоривший: “Там, где развевается французское знамя, я дома”, он ребенком очень трудно мирился с новым положением. Он был чрезвычайно чувствителен и невыразимо страдал от насмешек или иронии. Самолюбивый и гордый, он не позволяли никому насмешливых замечаний ни над ним самим, ни над близкими, ни над Корсикой и его городом. Он в высшей степени хладнокровно сносил все физические наказания, никогда не показывал, что ему больно: он должен был доказать этим заносчивым французам, что корсиканец не ведает страха. Но сносил он только наказания, не оскорблявшие его чести. Однажды за какой-то проступок он должен был надеть покаянную рясу и босиком, стоя на коленях, обедать, между тем как все его товарищи сидели тут же за столом. С ним сделался такой сильный нервный припадок и рвота, что учителя были принуждены освободить его от наказания. Впечатление, которое произвело его безграничное волнение на всех, было одновременно и благоприятным, и сомнительным. Как-никак, но решено было не применять таких порочащих наказаний к легко раздражающемуся мальчику.
С другой стороны, он терпеливо сносил даже такие наказания, когда знал, что действительно заслужил их. Так, однажды его лишили звания начальника школьного отряда, заявив ему, что он недостоин его, так как относится недружелюбно к товарищам. Из учителей и старших воспитанников был избран военный суд, который присудил Наполеона к разжалованию. Приговор был прочтен перед всеми товарищами, и с мальчика сняли знаки отличия. Он не показал и тени волнения, хотя, наверное, несказанно страдал от этого оскорбления его самолюбия. Но наказание дало превосходные результаты: товарищи преклонились перед его стойкостью и начали присматриваться ближе к этому странному мальчику, который так их чуждался.
Наполеон сам пошел им навстречу и перестал быть замкнутым.
Привыкнув немного к ним, он стал принимать участие в их играх, и сделался таким же ребенком, как они. Когда же они начали дразнить его и смеяться над ним, он заставлял их молчать силою своих кулаков. Он был очень силен, несмотря на слабый вид. Его замкнутость и недоверие превратились в конце концов в зоркую наблюдательность.
Но в играх, которые требовали умения и ловкости, как, например, игра в мяч или серсо, он не принимал никакого участия. Наполеон знал, что для этого он слишком неповоротлив, и никогда не соглашался играть вторую роль. Он не снес бы ни поражения, ни насмешек над своей неповоротливостью и предпочитал поэтому стоять в стороне. Но зато в других играх, в “разбойники” или в “охоту”, он был всегда первым. Больше всего любил он “охоту”: “охотники” со своей “сворой” должны были преследовать “оленя”, по большей части самого быстрого бегуна.
Но охотнее всего Наполеон устраивал военные игры. Сражение и осада могли выводить его из постоянно замкнутого и угрюмого настроения и вызывать в нем пламенное воодушевление. Он отличался в них своею ловкостью и находчивостью. Его рыцарское поведение, его способности и особенно его превосходство в военных упражнениях и играх победили в конце концов ту антипатию, которую вначале питали к нему товарищи. Они боялись теперь дразнить его, так как знали, что его остановить не может ничто. Влияние, которого вскоре добился Наполеон, было настолько велико, что они слушались его и устраивали игры только по его желанию. Чтение древних авторов принесло свои плоды. Его изобретательный гений восстанавливал то чрезвычайно любопытные эпизоды из греческой и римской истории, то сцены из Олимпийских игр, то устраивал импровизированные сражения и осады.
Особенно благоприятной для таких забав была суровая зима 1783 года. В этом году в школе подробно преподавалась фортификация, к которой Наполеон обнаружил живейший интерес и напряженное внимание. Теперь благодаря обильному снегу, выпавшему на школьном дворе, Бриеннское училище могло применить теорию на практике. Быстро и уверенно раздавал он приказания. Каждый день под его руководством строились валы и рвы, и школа превратилась в настоящий снежный форт, возбуждавший любопытство даже у жителей города. Воспитанники разделились на два лагеря. Бонапарт то защищал укрепления, штурмовавшиеся снежками, то переходил на сторону осаждавших. Его талант, его гениальная сообразительность и находчивость в этой игре повергли в изумление учителей и воспитанников. Но никто не предполагал, что маленький корсиканец вскоре повергнет в такое же изумление своим гением всю Европу!
Нередко, однако, эти игры переходили в опасные затеи. Возбужденные пылкостью и воодушевлением Наполеона, школьники забывали, что это игра, – особенно, когда изображали битву между римлянами и карфагенянами. Невинные средства защиты оказывались недостаточными; они хватали камни, и нередко на обеих сторонах оказывались раненые. Ввиду этого игры были запрещены, а зачинщик их, Наполеон Бонапарт, был наказан. Он снова замкнулся в себе.
Бурные вспышки гнева против товарищей были не редкостью у Наполеона. В последние годы его пребывания в Бриенне произошел эпизод, когда он дал волю своему бешенству, забыв про всех окружающих. Дело в том, что ежегодно в честь короля в училище справлялся день Святого Людовика. Воспитанникам предоставлялась в этот день полная свобода. Но главное было то, что каждый воспитанник, достигший четырнадцати лет, получал в свое распоряжение небольшое количество пороха. Последним пользовались для фейерверков, подготовлявшихся в училище задолго до этого дня. Мальчикам давали также ружья и пистолеты, из которых они стреляли, возвещая наступление торжественного дня. Все были, конечно, счастливы, и за неделю до праздника в училище царили оживление и напряженное ожидание. Всех удивило поэтому, что юный Бонапарт, который должен в последний раз справлять в училище день Святого Людовика, ходил с еще более угрюмым и недовольным видом, чем обыкновенно. Весь день не выходил он из своего угла, усердно и ревностно склонившись над своими книгами и атласами. Быть может, он, будущий республиканец, уже тогда не хотел принимать участия в празднике в честь короля? Или это был только каприз? Относительно взглядов Наполеона в те времена ничего не известно; как бы то ни было, но он по каким-то причинам отдалился от общего веселья.
В соседнем саду товарищи готовили фейерверк, который вечером решили зажечь для своих друзей. К девяти часам мальчики собрались в садике и с восторгом окружили произведение своего товарища. Неожиданно раздался взрыв: в открытый ящик с порохом попала искра. Мальчиками овладела паника: все старались как можно скорее спастись из садика. Одним удалось убежать, другие получили ожоги на лице, а третьи упали и сломали себе ноги. В страхе несколько мальчиков перелезли через стену, отделявшую садик Наполеона от соседнего, и coрвали там несколько досок. Заметив это, Наполеон вне себя от злобы и бешенства бросился на товарищей и беспощадно избил их. Какое ему дело до несчастья товарищей? Им владела лишь мысль, что ему помешали работать и нарушили святыню его одиночества. Наполеон обладал железной физической силой и силой воли, приводившими в изумление всех окружавших и возбуждавшими даже негодование.
За год до отъезда из Бриенна, когда Наполеону не было еще четырнадцати лет, ему пришлось отсидеть в карцере. Поводом к этому послужило то, что один из товарищей, с которым он поссорился, позволил себе замечание: “Твой отец простой судебный слуга!” Звание асессора, которым обладал Карло Бонапарт, мальчики толковали именно в этом смысле. Наполеон побледнел как полотно. Зрачки его расширились, лицо сразу стало мрачным. Он вышел из комнаты, но через минуту вернулся с письменным вызовом на дуэль. Этот вызов попал, однако, в руки инспектора, который наказал Бонапарта карцером, а товарищей его оставил без обеда. Наполеон стойко перенес наказание: он готов был снести все, лишь бы не оскорбление.
Близился день отъезда из Бриеннского училища. Еще в 1781 и в 1782 годы инспектор военных училищ, Кералио, отметил его, как способного к абстрактным наукам, и предложил ему поступить в военное училище в Париже. В то время у Наполеона было все еще желание поступить во флот. Несмотря на представления бриеннских учителей, которые указывали Кералио на то, что Бонапарт, в сущности, успевает лишь в математике и находится в школе четвертый год, вместо положенных шести, Кералио все-таки настаивал на Париже. “Я знаю, что делаю, – сказал он тогда. – Если я этим преступаю правило, то делаю это не из-за симпатии к его семье, – лично я вообще мальчика не знаю. Я делаю это только ради него самого. Я подметил в нем искру, которой нельзя дать угаснуть!” С этой целью Кералио выдал ему следующее свидетельство:
“Мсье де Буонапарте (Наполеон) родился 15 августа 1769 г. Рост: четыре фута, десять дюймов, десять линий. Физическое состояние: превосходное. Характер: послушный (!), честный и признательный. Поведение – безукоризненное. Отличается прилежанием к математике. В истории и географии хорошо успевает. Будет превосходным морским офицером. Заслуживает принятия в военное училище в Париже”.
Но Кералио ушел вскоре и умер в том же году. Преемником его был Рейно де Мон. Во время своей инспекторской поездки в 1783 году он выбрал для Парижа только двух воспитанников, среди которых, к величайшему прискорбию отца, Наполеона не оказалось. Он сильно рассчитывал на это, так как на место Наполеона в Бриенне думал отдать Люсьена.
Через год, 21 июня 1784 года, Карло навестил своего сына в Бриенне и привез с собою Люсьена. Кроме того, он отвез Марианну в Сен-Сир и направился в Париж к лейб-медику посоветоваться относительно своей болезни желудка. Это было единственным посещением Наполеона отцом в Бриенне: Летиции очень хотелось повидать сына, но по многим причинам она должна была отказаться от поездки. Во-первых, она была занята своей многочисленной семьей, да и денег для такого дальнего путешествия у нее не было, ведь и Карло вынужден был занять крупную сумму.
Наполеон был счастлив, увидев отца, после столь продолжительной разлуки. Но болезненный вид Карло, со следами страшного недуга, от которого год спустя он умер, вселил в него снова убеждение, что ему придется скоро стать опорой семьи. Жозеф был, по-видимому, малопригоден использовать свое право первенства: он был непостоянен и нерешителен и неожиданно захотел стать солдатом, между тем как все его воспитание было направлено к тому, чтобы он стал священником. Отец был очень озабочен будущим своего старшего сына и говорил об этом с пятнадцатилетним Наполеоном, как со взрослым. Серьезно и озабоченно тот дал несколько советов. Когда Карло уехал, Наполеон 25 июня написал одному своему дяде, вероятно, Николо Паровичини, в Аяччио, следующее письмо, служащее красноречивым доказательством развития практического ума и зрелого образа мыслей пятнадцатилетнего мальчика.
“Дорогой дядюшка, пишу вам сам, чтобы известить вас о прибытии моего дорогого отца в Бриенн. Он везет Марианну в Сен-Сир и хочет посоветоваться в Париже с врачами. Сюда он прибыл двадцать первого с Люсьеном и с обеими барышнями. Люсьена, которому теперь девять лет (ростом он в три фута, одиннадцать дюймов и шесть линий), он намерен оставить здесь. Его приняли в сексту. Он будет учиться по-латыни и по всем другим предметам. Мы надеемся, что из него что-нибудь выйдет. Он чувствует себя хорошо, он толстый, живой, для начала им тут довольны. Он говорит превосходно по-французски и совсем забыл итальянский язык. Впрочем, он сам припишет к моему письму несколько строк. Помогать я ему не буду, чтобы вы убедились, на что он способен. По всей вероятности, он будет вам писать теперь чаще, чем из Отена.
Я твердо убежден, что брат мой Жозеф вам еще не писал. Да и что вы хотите: он не пишет даже отцу! Откровенно говоря, он не тот, что был раньше. Мне он, правда, пишет очень часто. Он в предпоследнем классе и, наверное, был бы первым учеником, если бы прилежнее учился: господин ректор сказал отцу, что во всей школе нет человека, у которого было бы столько способностей, как у него. Что же касается его будущей профессии, он остановился сначала на духовной карьере и настаивал на ней до того дня, когда захотел служить королю. Но эту перемену в нем я считаю по многим причинам неблагоразумной. Во-первых, он, как говорит и дорогой отец, не обладает достаточным мужеством, чтобы сносить опасности сражений. Его слабое здоровье не позволяет ему переносить трудности походов и, кроме того, вообще мой брат смотрит на солдатчину только с точки зрения гарнизонной службы. Очень возможно, что брат действительно станет превосходным гарнизонным офицером: у него приятная внешность, он умеет льстить и со своими способностями всегда сумеет извлечь пользу из салонной жизни, – но при чем тут военное дело? Вот в этом-то сомневается и отец!
Во-вторых, он получил образование для духовной карьеры.
Теперь уже поздно думать о какой-либо другой: Его Преосвященство, епископ Отенский, наверное, помог бы ему выдвинуться, и Жозеф стал бы скоро епископом! Какие блестящие перспективы для семьи! Его Преосвященство сделал все, чтобы уговорить его остаться при прежнем решении, и обещал, что он не пожалеет об этом. Но нет, Жозеф настаивает на своем. Если у него действительно есть решительная склонность к этой деятельности (военной), прекраснейшей, впрочем, которая вообще только существует, и если великая движущая сила всех человеческих поступков вселила в него эту склонность, то я его все же хвалю.
В-третьих, он хочет поступить в армию. Это прекрасная мысль, но в какой корпус? Не во флот ли? Математики он не знает. Потребовалось бы два года, чтобы хотя немного ей научиться. Кроме того, и здоровье его не годится для пребывания на море. Быть может, в инженерные войска, где он четыре или пять лет будет учиться и в конце концов останется простым офицером, тем более что, по-моему, он не годится для такой напряженной работы? То же самое нужно сказать и об артиллерии, с той только разницею, что там придется работать восемнадцать месяцев, чтобы получить звание ученика, и столько же, чтобы стать офицером. Он, наверное, имеет в виду пехоту! Прекрасно! Я понимаю. Он хочет по целым дням ничего не делать, слоняться из стороны в сторону. Что представляет собою такой ничтожный офицер? Плохой солдат три четверти дня, а этого, на мой взгляд, не хотят ни отец, ни мать, ни дорогой мой дядя архидиакон. Жозеф дал уже несколько доказательств своего легкомыслия и расчетливости. Нужно поэтому прибегнуть к последней энергичной попытке уговорить его вернуться к духовной карьере, – в противном случае отец возьмет его с собою на Корсику, где он будет хотя бы у него перед глазами. Он будет стараться поместить его в адвокатуру.
Я кончаю свое письмо с просьбой не отказывать мне и в дальнейшем в вашей благосклонности. Быть достойным ее будет моим первым и прекраснейшим долгом.
Остаюсь с глубочайшим почтением ваш преданный и покорный слуга и племянник Наполеон Буонапарте.
Р. S. Дорогой дядюшка, разорвите это письмо. Будем надеяться, что Жозеф со своими способностями и с чувствами, которые должно вселить в него его воспитание, примет правильное решение и станет опорой нашей семьи. Постарайтесь доказать ему все преимущество этого”.
Как ни юн был Наполеон, он все же прекрасно понимал печальное положение своей семьи, увеличивавшееся почти с каждым годом. Он сознавал необходимость того, что и Жозеф, и он прежде всего должны стараться возможно скорее сделать что-либо, что поддержало бы семью. И вот теперь этот Жозеф, которого он считал таким близким к цели, хочет избрать себе другое поприще, иначе говоря, начать сызнова! Он, у которого такие широкие перспективы! “Какие перспективы для семьи!” В этих словах – весь корсиканец. Наполеон был в отчаянии, тем более что и у него дела обстояли не так, как ему хотелось. Чтобы облегчить отцу воспитание Люсьена, он охотно уступил бы ему свою вакансию в Бриенне, но перевод в Париж все откладывался.
Карло Бонапарт тотчас же обратился по этому поводу к военному министру и попросил его, в случае, если даже перевод Наполеона в парижскую военную школу сейчас еще невозможен, определить Люсьена в училище в Бриенне. Министр, однако, ответил: пока старший состоит в Бриенне стипендиатом короля, до тех пор младший не может получить вакансии, так как два сына одной и той же семьи одновременно не имеют на это права. Карло, однако, не унимался. Он поручил своему родственнику Казанове, который в качестве депутата корсиканских сословий был послан к королю, возбудить ходатайство за Наполеона у министра.
Тем временем здоровье Карло все ухудшалось. Лечение, предписанное ему врачом, казалось, скорее ухудшило его состояние. Поместив Марианну в пансион в Сен-Сире, он принужден был поспешно вернуться на Корсику, не заехав даже в Бриенн к Наполеону. Последний так и не видел отца. Он был очень опечален известием, полученным им, а в сентябре 1784 года написал домой письмо, представляющее собою продолжение его письма к дяде. Будущее Жозефа непрестанно занимало Наполеона, и он должен был еще раз объясниться с отцом по поводу того, что предпринять, так как брат твердо настаивал на своем новом решении. Не верится, чтобы логика, которою проникнуто это письмо, принадлежала пятнадцатилетнему мальчику, настолько точно и ясно выражается он. Он пишет:
“Дорогой отец, ваше письмо, как вы и сами догадываетесь, меня сильно опечалило. Но так как ваше здоровье и благо дорогой нашей семьи требуют вашего возвращения на Корсику, то я могу только преклониться перед вашим решением. Постараюсь как-нибудь утешиться в этом.
Как же не быть, впрочем, счастливым и довольным, раз я уверен в вашей неизменной любви, а также и в вашей заботе всегда помогать и поддерживать меня? Преисполненный этими чувствами, спешу спросить вас, какое действие оказало на вас купание, а также уверить вас в своей всепочтительной, огромной и вечной благодарности.
Я в восторге, что Жозеф вместе с вами вернулся на Корсику, и думаю, что первого ноября, через год то есть, он приедет сюда. Жозеф может быть спокоен: патер Патро, мой учитель математики, не уходит. Наш директор поручил мне передать вам, что Жозеф здесь будет хорошо принят, пусть он только приедет. Патер Патро – превосходный преподаватель математики. Он уверил меня, что с радостью берется обучать моего брата, и если Жозеф будет прилежен, то мы бы могли, может быть, сдавать вместе экзамен по артиллерии. По-моему, вам не надо предпринимать никаких шагов. Я надеюсь, дорогой отец, что вы все же предпочтете поместить его в Бриенне, а не в Меце, по следующим причинам:
1. Потому что это будет большим утешением для Жозефа, Люсьена и для меня.
2. Потому что вам пришлось бы писать директору в Меце, – и это заняло бы только время, и вам пришлось бы долго дожидаться ответа.
3. В Меце не проходят в полгода всего того, что нужно знать Жозефу для экзамена; ввиду этого его определят в младший класс, так как он не обладает никакими познаниями в математике. Эта и еще другие причины должны будут побудить вас прислать его сюда, тем более что здесь ему будет лучше, чем где-либо в другом месте. Я рассчитываю, что он приедет сюда в конце октября. Впрочем, он может уехать и двадцать шестого или двадцать седьмого октября и приехать сюда двенадцатого или тринадцатого ноября.
Очень прошу вас прислать мне Босвелля (Историю Корсики), а также и другие исторические сочинения и мемуары, касающиеся нашей страны. Не беспокойтесь: я их привезу обратно на Корсику, когда вернусь туда, – хотя бы и через шесть лет. Прощайте, дорогой отец. Шевалье шлет вам много сердечных поцелуев. Он работает очень прилежно и хорошо сдал экзамены. Инспектор приедет сюда самое позднее пятнадцатого или шестнадцатого сего месяца, то есть дня через три. Как только он уедет, я вам сообщу его мнение. Передайте Минане Саверна, Гертруде, Николино, Тута и другим моим сердечный привет и кланяйтесь Менано Франческо, Санто Джиованне и Орацио. Напишите мне, здоровы ли они все. Шлю пожелание, чтобы ваше здоровье было таким же хорошим, как и мое.
Ваш преданный и покорный сын
де Буонапарте, второй”.
Наполеон, который тем временем, как явствует из его письма, остановил свой выбор на артиллерии, был, наконец, допущен к экзамену. Его ответы на экзамене в сентябре 1784 года были настолько блестящими, что инспектор Рейно счел на сей раз своим долгом перевести его в парижское военное училище. Он назначил его в отряд “Cadets gentilhommes”, – отличие, которого удостаивались лишь лучшие ученики провинциальных военных училищ. В выпускном свидетельстве его стояло: “Caractère dominant, impérieux et entêté”.
Патент на “Cadet gentilhomme” Наполеон получил 22 октября, a 30-го, в сопровождении своих товарищей, Никола Лорен-де-Монтарби де Дампиерра Жана Жозефа де Коменжа, Анри Александра Леопольда де Кастр-де-Во и Пиерра Франсуа Мария Ложие-де-Беллекура, уехал в дилижансе из Бриенна, где пребыл почти четыре с половиной года. Друг его Фовле де Бурьен провожал его до Ножена. Наполеону предстояло в первый раз увидеть Париж, который принес ему впоследствии столько славы, блеска и счастья, но также и столько страданий!
Таков был мальчик Наполеон.