Экспедиция на Маддалену. – Бегство с Корсики. – “Ужин в Бокере” (Январь – сентябрь 1793 года )

В мае 1792 года Антонио Константини, корсиканский депутат в Париже, вручил Законодательному собранию записку, в которой говорил о планах покорения соседнего острова. Константини прожил несколько лет в Сассари и был хорошо знаком с Сардинией. Необходимо, говорил он в своей записке, овладеть сначала Маддаленой и некоторыми другими маленькими островками к северу от Сардинии. Вслед за этим можно будет овладеть и северными городами острова, Кастель-Сардо, Сассари и Альгеро. И, наконец, подступить с войском, – которое он исчислил в 12 тысяч человек, – к Каглиари, столице острова.

Генерал-синдик Саличетти соглашался с этим планом. В июле того же года бывший депутат Марио ди Перальди тоже подал записку, в которой говорил о важности военной экспедиции в Сардинию. По совету Карно, временный исполнительный совет приказал военному и морскому министерствам принять необходимые меры к военной экспедиции в Сардинию.

Завоевание Сардинии имело большое преимущество для Франции. Страна эта поставляла превосходных лошадей, хлеб – в котором во время революции ощущался во Франции большой недостаток, – и дорогой мачтовый лес. Помимо этого, владение Сардинией представляло собою большую опору в Средиземном море.

Несмотря на старания Перальди добиться назначения начальником экспедиции корпуса Пасквале Паоли, начальство было поручено командиру альпийской армии генералу д'Ансельму и контр-адмиралу Трюгэ. Ансельму предоставлено было, однако, либо руководить экспедицией, либо поручить начальствование другому генералу. Паоли же был назначен командиром 23-й дивизии и тем самым главнокомандующим всем войском на Корсике. В то время на Корсику и в Ниццу были посланы два специальных комиссара, Марио ди Перальди и Бартоломео Арена, для переговоров с Паоли относительно сформирования нужного войска и для вручения д'Ансельму предписания исполнительного совета.

Военные суда, принимавшие участие в экспедиции, собрались в ноябре в Специи, а транспортные суда в Тулоне. Флот был разделен на две эскадры, из которых Трюгэ командовал меньшею, а большую передал капитану Латуш-Тревилю. Сухопутное войско должно было быть сформировано из шести тысяч добровольцев, из департаментов Буш-дю-Рон и Варр, а также из трех тысяч корсиканских регулярных и добровольных солдат, из которых последние должны были быть посажены в Аяччио на суда. Кроме того, Бастия и Кальви должны были дать войско.

Трюгэ возлагал большие надежды на экспедицию в Сардинию, точно так же и назначенный в Константинополь французский посланник Семонвиль, ожидавший инструкций в Аяччио. Последний был уверен, что экспедиция в короткое время одержит победу, и флот после покорения острова отправится в Черное море, чтобы оттуда диктовать условия русскому правительству! Расположенные к Франции корсиканцы, в том числе Жозеф и Наполеон Бонапарты, в равной мере с воодушевлением ожидали завоевания Сардинии. 18 октября Наполеон писал Косте: “Враги покинули Лонгви и Верден и перешли через реку, чтобы вернуться на родину. Но мы не останавливаемся. Савойя и графство Ницца взяты! Солдаты свободы всегда будут одерживать победы над рабами, оплачиваемыми тиранами!”

Контр-адмирал Трюгэ не стал ждать сформирования добровольческих батальонов, происходившего очень медленно, а 10 декабря с четырьмя боевыми судами, пятью фрегатами и корветом отчалил из Специи. 15 декабря он бросил якорь в рейде Аяччио, чтобы посадить на суда войско 23-й дивизии. В тот же день сюда же прибыл и Латуш-Тревиль с десятью военными судами и двумя фрегатами, чтобы отправиться в Неаполь, произвести там демонстрацию и вручить неаполитанскому двору ультиматум с требованием сохранять нейтралитет; было условлено, что обе эскадры встретятся затем в Пальмском заливе и оттуда сообща направятся к столице Сардинии.

Экспедиция началась для Трюгэ крайне неблагоприятно, так как при входе в гавань Аяччио военное судно “Le Vengeur” потерпело крушение. 15 декабря Трюгэ прибыл в Аяччио и познакомился там с семьей Бонапартов. Молодой и светский, он вращался в лучших домах Корсики и заинтересовался, по-видимому, старшей сестрой Наполеона, Элизой. Но, вероятно, Люсьен был против этого брака.

К этому времени относится и знакомство Наполеона с молодым Монтолоном, который, двадцать три года спустя, должен был последовать в изгнание вместе со сверженным императором.

Трюгэ старался всеми силами ускорить сформирование корсиканских батальонов, назначенных в экспедицию, но Паоли располагал незначительными войсками, так что в походе в Средиземное море могли принять участие вместо трех тысяч лишь тысяча восемьсот человек и 13 орудий.

Через несколько дней после прибытия эскадры между матросами и корсиканцами начались распри, поводом к которым послужила погоня за “аристократами”, стоившая жизни двум корсиканским национальным гвардейцам. Только благодаря умению начальников вражда между обеими нациями не приняла широких размеров. Ввиду этого, однако, нечего было и думать брать с собою в экспедицию корсиканскую национальную гвардию и везти ее на судах адмирала Трюгэ. Паоли решился поэтому вместо национальной гвардии предоставить в распоряжение Трюгэ не только всю сорок вторую дивизию, но и тринадцать тысяч из двадцать шестой и пятьдесят второй. Корсиканские же добровольцы должны были предпринять неожиданное нападение на маленькие островки к северу от Сардинии; главным образом Паоли имел в виду самый крупный из них – Маддалену, занимавшую чрезвычайно благоприятное положение в Средиземном море. Сам Нельсон говорил, что он имеет более важное значение, чем Мальта и Гибралтар. В январе 1793 года приготовления в Аяччио были закончены, и Трюгэ 8 января поднял якорь, чтобы направиться к Каглиари. Наибольшую часть экспедиционного корпуса должны были составлять батальоны двух юго-восточных департаментов Франции. Но с громадным трудом собрали едва четыре тысячи солдат, большею частью молодых и почти совершенно неопытных. Среди них находились два батальона, носивших многообещающее название “марсельской фаланги”. Лишь в начале января было закончено сформирование корпуса, и в тот же день, когда Трюга покидал Аяччио, транспорт флота отчалил из Вильфранш. Общее начальствование над сухопутными войсками было поручено сперва, как мы уже говорили, д'Ансельму, но вследствие нескольких поражений, а также и грабежей в Ницце, его отозвали для дачи показаний в Париж, и 20 декабря его заменил генерал Брюнн. В конце концов руководство сардинским походом было поручено генералу Казабиянке.

Поход в столицу Сардинии вследствие различного рода несчастных случайностей протекал довольно неблагополучно. Не лучше обстояли дела и с походом на Маддалену, который был задуман 28 декабря Трюгэ и, наконец, одобрен Паоли. В нем-то и принял участие молодой Бонапарт.

Несмотря на все возражения Паоли, что у него слишком мало войска для защиты приморских городов, Трюгэ думал, что экспедиция будет чрезвычайно облегчена корсиканскими добровольцами. Паоли назначил главнокомандующим полковника Колонна ди Чезаре-Рокка. Чезаре, как его обычно называют, неохотно принял ответственное поручение, так как считал бесцельным и преждевременным поход на Сардинию. Снабженный неограниченными полномочиями от Паоли, он отправился сначала в Сартену, где стояли четыре добровольных батальона. Оттуда он направился на Аяччио. Там находилось два батальона под предводительством Квенцы и Наполеона. Дисциплина обоих батальонов оставляла желать много лучшего, и Чезаре возлагал мало надежд на военную ценность этих отрядов. В ответ на свои настоятельные просьбы он получил, наконец, разрешение взять с собою часть жандармерии из Бонифачо.

С небольшим войском, состоявшим из ста пятидесяти регулярных солдат и четырехсот пятидесяти корсиканских добровольцев и нескольких жандармов, он прибыл, наконец, в ночь с 18 на 19 февраля в Бонифачо на корвете “Фоветт” и двадцати небольших судах. На следующий день они были уже в виду островов и Маддалены, как вдруг неблагоприятный ветер заставил флотилию повернуть обратно, 22-го, утром, Чезаре снова вышел в море и благополучно достиг маленького островка Сан-Стефано, который отделялся от Маддалены лишь узким проливом. Под охраной орудий корвета “Фоветт” они в тот же день высадились и после небольшой стычки на следующий день заставили сдаться крохотный гарнизон Сан-Стефано, состоявший всего из тридцати человек.

Маддалена же оказала нападавшим значительно большее сопротивление. Две батареи, поддерживаемые полуторастами регулярными и сотней добровольцев, защищали форт Бальбиано и гавань, вход в которую был блокирован несколькими галерами. По приказанию Чезаре, старший лейтенант “Набулионе Бонапарте”, как он значился в то время в списках своего батальона, воздвиг в ночь с 23 на 24 февраля напротив маддаленской гавани батарею и утром пустил первые ядра по направлению к острову. Судя по мемуарам Чезаре и по показаниям самого Наполеона, батарея причинила врагу довольно значительный урон.

24-го был созван военный совет. Все офицеры согласились с Чезаре, чтобы на следующий день, под охраной корвета и воздвигнутой Бонапартом батареи, совершить высадку в гавани и взять обе неприятельских батареи. Решение это было встречено с воодушевлением и солдатами, и только экипаж корвета был противоположного мнения. Многие были убеждены, что северный берег Сардинии наводнен солдатами, и видели всюду лишь измену и опасности. Они решили поэтому повернуть обратно и в ночь с 24 на 25 февраля стали готовиться к отплытию. В экипаже находились большею частью молодые, неопытные матросы, что, однако, отнюдь не оправдывает этой трусости. Их намерение стало вскоре известно и прочим войскам, и потребовалось все влияние офицеров, чтобы солдаты не обратили орудий взятой лишь накануне крепости Сан-Стефано на “Фоветт”, чтобы расстрелять трусов.

Взволнованный этим обстоятельством, Чезаре с кучкой верных жандармов тотчас же отправился на борт судна, чтобы подвергнуть допросу офицеров. Они ответили, что уступают лишь настояниям матросов, но теперь, когда к ним явился главнокомандующий, никто из них и не думает о возвращении. На следующее утро Чезаре попробовал уговорить остаться экипаж, но тщетно. “В таком случае, – воскликнул Чезаре повелительным тоном, указывая на жандармов, стоявших подле пороховых бочек, – повинуйтесь мне, или мои жандармы подожгут пороховые бочки, и корвет взлетит на воздух!” Когда, однако, капитан провел голосование, и подавляющее большинство экипажа высказалось за возвращение, – Чезаре с тяжелым сердцем подал знак к отплытию. Ему пришлось громко прочесть приказ старшему лейтенанту Квенце, чтобы матросы убедились, что они действительно возвращаются на родину. Кроме того, бунтовщики мешали ему отдавать распоряжения и обращались с ним, как с своего рода заложником, неуверенные, что приказ его будет приведен в исполнение.

Как громом, поразил этот приказ Квенцу, Бонапарта и их отряды. Они уже так близки к цели и теперь вдруг из-за восставших матросов корвета должны бросать все и бесславно, не совершив ничего, вернуться на родину! Но злоба и бешенство уступили скоро место беспомощности и бессилию. Из боязни, что “Фоветт” оставит их беззащитными, они бросились на корабль с криками: “Спасайся, кто может!” Они не взяли с собою даже орудий! Бонапарт с невероятным трудом довез их до берега, но должен был оставить их там, и они попали в руки сардинцев.

Рассказывают, что Бонапарт имел на “Фоветте” чрезвычайно бурную сцену с Чезаре и обвинял последнего в трусости и неспособности, после чего матросы перешли на сторону своего главнокомандующего и пригрозили выкинуть Бонапарта за борт.

Это сообщение опровергается, однако, тем фактом, что Бонапарт находился вовсе не на корвете, а на маленьком судне. За это несколько дней спустя по прибытии в Бонифачо его едва не убили матросы “Фоветта”. Они намеревались повесить его на ближайшем фонаре как “аристократа”. Лишь вмешательству добровольцев, освободивших его из рук бунтовщиков, обязан он спасением своей жизни.

Несмотря на оправдательную записку и заявление офицеров, что он не мог поступить иначе, Колонна ди Чезаре-Рокка попал в немилость к правительству. Бонапарт же воспользовался удобным случаем, чтобы развивать планы, каким образом легче всего завладеть островами Маддалены, – планы, которые действительно заслуживали осуществления. Ему удалось изучить на месте положение дел и он втайне надеялся получить начальствование над экспедицией. Но исполнительный совет отказался от всяких дальнейших попыток завоевания Сардинии, так как две уже потерпели такое плачевное фиаско.

Наполеон вспоминал крайне неохотно о своем неудавшемся походе и никогда не говорил о нем ни в своих беседах с друзьями, ни даже на Святой Елене. Для него военная карьера началась с осады Тулона, во время которой он пожал свои лавры. Да и разве он мог начать свою триумфальную карьеру поражением?

* * *

Неудачный поход на Сардинию был причиной падения Паоли и должен был роковым образом повлечь за собою для Франции временную потерю Корсики.

Бартоломео Арена был прежде ярым поклонником Паоли, но последний не любил его и сделал его в конце концов своим заклятым врагом.

Вместе с Марио Перальди Арена был назначен особым комиссаром для наблюдения за сардинской экспедицией. Вернувшись в Ниццу, он взвали всю ответственность на неудачный поход на корсиканского вождя; бывшие марсельские добровольцы, ведшие себя так бесславно во время похода, агитировали со своей стороны в клубах против Паоли, так как считали его виновником неудавшегося похода.

Депутат и бывший генерал-синдик Саличетти единственный из всех корсиканских депутатов голосовал в Национальном Конвенте за казнь Людовика XVI. Он ненавидел Паоли от всей души. Ненавидел, как может ненавидеть только корсиканец, и стремился всеми силами уронить авторитет своего соотечественника. Но причин сомневаться в патриотических воззрениях Паоли еще не было. 11 сентября 1792 года он был назначен генерал-лейтенантом и командиром 23-й дивизии. Назначение это было встречено с большим неудовольствием. Кроме того, он был президентом управления департамента и совмещал, таким образом, в одном лице высшую военную и гражданскую власть на острове.

Чтобы теснее объединить Корсику в военном отношении, по совету Саличетти, 17 января 1793 года 23-я дивизия была подчинена Бирону, генералу итальянской армии. Побудительной причиной для этого послужило, однако, желание ограничить власть Паоли, который был теперь поставлен в зависимость от главнокомандующего итальянской армией, а не только от одного военного министра. Когда Бирон запросил военного министра, не лучше ли ему будет вызвать Паоли в Ниццу, и получил на это утвердительный ответ, он пригласил его к себе для совещания. Паоли почувствовал, однако, что ему предстояло; он ответил, что он болен и слишком стар, чтобы отправиться в путешествие.

Он был превосходно осведомлен относительно всего, что происходило в столице. В справедливом возмущении, он написал 28 января военному министру: “Я узнал, что несколько честолюбивых недобросовестных людей с некоторого времени распространяют путем газет и двусмысленных слухов сомнения в искренности моих симпатий к Республике и моего усердия ко всему, что способствует ее славе и процветанию”. Он надеется, добавлял он, что не будет забыта его прежняя деятельность и доказательства его приверженности к Франции.

Паоли говорил правду. Несмотря на свои симпатии к англичанам, он всею душою и всем сердцем стал французом и отнюдь не стремился к власти. Он был настроен конституционно и уважал принципы революции. Враги его лгали, утверждая, что он с затаенной радостью приветствовал водворившуюся на Корсике анархию, стараясь извлечь из нее для себя пользу.

Тем временем Людовик XVI 21 января жизнью своею искупил на эшафоте ошибки своих предшественников. Несколько дней спустя, 30 января, Франция объявила войну Англии. Саличетти полагал, что теперь может действовать открыто и в конце января и в начале февраля в целом ряде речей в Конвенте указал на то, что необходимо серьезно подумать о защите Корсики, образующей важный опорный пункт на Средиземном море. Он предостерегал французскую нацию от чрезмерного доверия к генералу Паоли, так как последний много лет получал пособия от Великобритании и так как его старинные симпатии к англичанам могли легко послужить во вред Республике. Он предложил прежде всего назначить трех чрезвычайных комиссаров.

Несколько дней спустя он настоял на роспуске четырех батальонов национальной гвардии, преданных, по его мнению, Паоли, и предложил сформировать столько же полков легкой пехоты, но офицеров не выбирать, а назначать через посредство исполнительного совета.

На обвинения и мероприятия правительства Паоли отвечал точно так же, как раньше. Предложение отправиться во Францию исходило на этот раз от комиссаров побережья Средиземного моря. Арена и на этот раз был тут замешан. Паоли ответил, что страна, вследствие опасного положения, в котором она в данный момент находится, не может обойтись без своего вождя да, кроме того, его возраст и недуги не позволяют отправиться ему в морское путешествие.

Окружающие Паоли и многочисленные корсиканцы были возмущены обвинениями против их маститого вождя и еще больше данным 7 февраля распоряжением министра Клавьера, в котором тот обвинял жителей острова в нежелании принять ассигнаты, в отказе от продажи национальных земель и в покровительстве священникам, не принесшим присяги. Министр считал Корсику департаментом, приносившим государственной казне наименьший доход. Вольней, надеявшийся получить на Корсике высокий пост, но потерпевший крушение и исполненный ненависти к корсиканцам, зашел еще дальше. Произнесши в Конвенте беспощадную речь о положении на Корсике, он написал 20-го марта в “Moniteur'e” статью, выставлявшую в самом черном свете политическое, социальное и финансовое положение острова. Он обрушился в ней на Паоли, на его правую рyкy – Поццо ди Борго и даже на Саличетти.

12 февраля комиссары Саличетти, Дельше и Лакомб Сен-Мишель, выехали из Парижа и остановились на несколько дней в Марселе и Ницце и 35 апреля прибыли в Сан-Фиоренцо, откуда на следующий день достигли Бастии. Дорогой они узнали, что последняя попытка их предшественников побудить Паоли к путешествию во Францию окончилась неудачей.

В Сан-Фиоренцо и Бастии депутаты хотя и были приняты сочувственно населением и клубами, но арест Бартоломео Арена, прибывшего с ними из Прованса, привел скоро к открытому восстанию. Арену намеревались, уже по приказанию управления департамента, отослать в Корте, когда товарищи его заявили протест, и Арене и другим корсиканцам была предоставлена свобода.

Паоли, Поццо ди Борго и директория департамента были до крайности возмущены таким отношением депутатов Республики и обратились с жалобой к военному министру, открыто обвинив комиссаров в подстрекательстве к беспорядкам. Саличетти был готов примириться и заставил замолчать тех, которые видели в Паоли врага Республики и высказали подозрение, что он собирается обратиться за помощью к англичанам. Вместе с двумя своими товарищами он 10 апреля выпустил обращение к корсиканцам, в котором призывал их объединиться и общими усилиями встать на защиту Франции против половины Европы, высказавшейся против Французской республики. Он считал наилучшим примириться с Паоли и заставить его расстаться с ближайшими советниками, особенно же с Поццо ди Борго и Перальди. Втайне он надеялся побудить его удалиться от дел. Лишь в этом, по его мнению, был единственный выход.

Под предлогом посещения семьи, Саличетти отправился в Корте, где 13 апреля вступил с Паоли в переговоры, убедившие его в добрых намерениях корсиканского вождя и заставившие уверовать в мирное окончание спора. Он добился даже от Паоли обещания, что тот поедет в Бастию для переговоров с комиссарами и для принятия соответственных мер к объединению. Вдруг, точно удар грома, поразил всех приказ правительства арестовать Паоли и Поццо ди Борго и отправить их немедленно в Париж.

Повод к этому распоряжению подал один из членов семьи Бонапартов. Восемнадцатилетний самоуверенный Люсьен, гордый своим блестящим красноречием и подобно всем Бонапартам преждевременно развитой, предал Паоли. Оскорбленное самолюбие и страстное желание сыграть какую-либо роль послужили, вероятно, причинами этого необдуманного шага. Семонвиль, ожидавший в Аяччио своего назначения при константинопольском дворе, обещал Люсьену взять его с собою в Турцию. Однако его назначение посланником было встречено несочувственно султаном, и он вместе с Люсьеном вернулся во Францию. Причина неудовольствия султана новым посланником была еще в то время неизвестна Люсьену. Он приписывал ее Паоли, к которому и без того не был расположен, так как тот не назначил его своим секретарем. Вся его злоба поэтому обрушилась на него. С юношеским пылом, необдуманно обвинил он Паоли в тулонском “обществе республиканцев” в измене отечеству, – в этом он кается впоследствии в своих мемуарах. Клуб встретил сочувственно речь Люсьена и составил адрес Конвенту, который и был прочтен 2 апреля депутатом департамента Варр, Эскедье. Эскедье обвинял Паоли в измене, взводил на него ответственность за неудачу исхода сардинской экспедиции и высказал подозрение по поводу его связей с англичанами. Находясь еще под впечатлением ошеломляющего известия о предательстве Дюмурье, возбужденный Конвент потребовал немедленного ареста Паоли.

Постановление Конвента не терпело отлагательства. Тотчас же по получении его, комиссары Конвента лишили Паоли всех его должностей, передали начальство над двадцать третьей дивизией генералу Казабиянке и всеми мерами стремились предотвратить недовольство корсиканцев.

Негодованию паолистов не было предела! Повсюду директория департамента старалась парализовать приказания комиссаров Конвента. Большая часть городов отошла от Республики; только в Кальви, Сан-Фиоренцо и Бастии французы еще с трудом держались.

На Аяччио нельзя было больше и рассчитывать. Мэр Джиованни Джироламо Леви, родственник и друг Бонапартов, был заменен Винченцо Гвитера, а все другие власти сторонниками Паоли. Все обратились против французов и их сторонников, в особенности же против семьи Бонапартов.

* * *

С течением времени, вероятно, главным образом под влиянием Саличетти, Наполеон Бонапарт изменил свои взгляды относительно Паоли и корсиканской политики. Он пришел к заключению, что Корсика не может быть самостоятельной и что спасение ее лишь в слиянии с Францией. Его первые сочинения “Lettre à Bouttafoco” и “Discours de Lyon” ясно обнаруживают влияние Саличетти. То, что Наполеон, впоследствии стал считать себя французом, нельзя приписывать только тому обстоятельству, что его отец уже был расположен к Франции. Наполеон получил воспитание во Франции и слился мало-помалу с ненавистной для него вначале нацией. Его ум говорил ему, что Франция единственное государство, с которым может слиться Корсика, не утратив своей национальной гордости. Его взор обращался теперь только к Франции, которую он должен был сделать великой, сильной, могущественной!

Разрыв между Бонапартами и паолистами был неизбежен. Паоли был прежде расположен к Наполеону, но по причинам, которые следует искать во властолюбивой натуре Наполеона, обнаружившейся уже в ранней молодости, между ними стало замечаться все более и более растущее отчуждение, распространившееся впоследствии и на остальных членов семьи Бонапарта. К этому присоединились еще и политические воззрения Бонапарта несомненно прогрессивного характера, склонявшегося еще со времени Марбефа к Франции.

После экспедиции на Маддалену, то есть с начала марта, Наполеон находился в Аяччио, где зорко следил за ходом событий.

Для защиты своих интересов сторонники Паоли учредили первого апреля в Аяччио клуб, который назывался “Клубом неподкупных друзей народа” и уже при основании своем насчитывал до пятисот членов. Чтобы теснее сплотить всех патриотов, клуб этот намеревался слиться с “Друзьями Конституции”, надеясь тем самым еще лучше послужить родине. Наполеон и сторонники его отнеслись, однако, отрицательно к этому плану, исходившему от их противников, Перальди и Гвитера. Слияние клубов не состоялось. Пятого апреля мэр сообщал директории департамента об основании клуба и принес жалобу на Бонапартов и их партию, воспротивившуюся слиянию обоих обществ. Ярость паолистов возросла тем более, когда стало известным, что Жозеф Бонапарт тайно отправился в Бастию для переговоров с Саличетти и что оттуда он непрерывно сообщается с братом относительно хода событий.

В это время до Аяччио дошло постановление об аресте Паоли. Хотя Наполеон и считал преждевременным постановление Конвента – он не знал еще, что ближайшей причиной к нему послужил его брат Люсьен, – он все же решил оказать Франции услугу и посоветовал Конвенту отменить свой декрет против Паоли. Еще под свежим впечатлением, поразившим и друзей, и недругов, он составил обращение к клубу в Аяччио, которое последний должен был послать Конвенту. В благородном негодовании он писал:

“Представители! Вы истинный суверенитет народа, все ваши распоряжения подсказываются вам самим народом. Все ваши законы – благодеяния, – потомки отблагодарят вас за них…

Лишь одно распоряжение омрачило граждан Аяччио: вы призвали на суд к себе пораженного недугами семидесятилетнего старца, его имя было смешано на момент с каким-то гнусным заговорщиком или честолюбцем…” Обращение заканчивается словами: “Представители! Паоли больше семидесяти лет; он больной человек, – иначе он бы давно предстал перед вами, чтоб пристыдить своих врагов. Мы обязаны ему всем. Он всегда будет пользоваться нашим уважением. Отмените же ваш декрет от второго апреля и возвратите всему народу его гордость и славу. Услышьте же наш голос, исполненный скорби…”

Одновременно с этим – приблизительно в конце апреля – он составил два обращения к городскому управлению Аяччио, в которых предлагал торжественно подкрепить присягу, связывавшую корсиканцев с Францией. Но как первое, так и второе его предложения не были приняты, так как влияние Бонапартов и сторонников их в Аяччио с каждым днем все более и более падало.

Отчаянною попыткою, – мы, правда, не знаем о ней ничего определенного, но во всяком случае она бы, наверное, стоила ему очень дорого, – он надеялся вернуть Корсику Франции. Речь шла ни о чем ином, как о новой попытке овладеть цитаделью, доверенной одному из самых ревностных паолистов. Именем комиссаров Республики он предложил коменданту Колонна-Лекка титул генерал-лейтенанта, если он передаст ему крепость. Комендант отклонил предложение, и Бонапарт воспользовался другим представившимся ему вскоре удобным случаем, чтобы хитростью достичь своей цели.

Со дня объявления войны Англии городское управление было озабочено приведением Аяччио в состояние, способное к обороне, и после различных ходатайств получило разрешение перевезти на берег несколько пушек с судна “Le Vengeur”, стоявшего в гавани с самого начала сардинской экспедиции. Когда орудия приблизились к крепостному валу, несколько человек, в том числе Бонапарт и члены клуба “Друзей Конституции”, попытались проникнуть в крепость, чему, однако, энергично воспрепятствовал губернатор. Он велел тотчас же поднять мост и воспретил приближаться ко рву. По другим сведениям, Наполеон намеревался выставить орудия и бомбардировать цитадель, но, по совету друзей, отказался от этой дерзкой попытки, которая в случае неудачи должна была повлечь для виновников ее самые тяжелые последствия.

Наполеон поступил бы очень неблагоразумно, если бы продолжал оставаться в Аяччио. Письмо Люсьена, в котором он хвастался братьям тем, что заманил Паоли в ловушку, попало в руки Паоли, и последний постарался распространить его среди населения острова. То, что Жозеф находился в Бастии у комиссаров Французской республики, способствовало еще больше возбуждению населения. Наполеон решил поэтому покинуть родной город и тоже отправиться в Бастию.

Второго мая он известил своего сторонника Санто-Бонелли, прозванного Санто-Риччи, чтобы он готовился в путешествие для сопровождения его и охраны. Санто-Риччи прибыл в тот же день вечером, а на следующий день оба они отправились в Бастию. Когда Наполеон прибыл в Корте и с одним своим родственником, Ариджи, стал совещаться о положении дел и высказал намерение посетить Паоли, тот категорически отсоветовал ему это делать, так как вследствие письма Люсьена он был восстановлен против Бонапартов и, наверное, не остановился бы перед его арестом. Наполеон решил поэтому тотчас же уехать: вернуться в Аяччио и оттуда морем пробраться в Бастию. Вместе со своим спутником переночевав в Аркаи-ди-Виварио у родственников Бонапартов, они благополучно прибыли в Боконьяно. Наполеон отправился к Тузоли, а спутник его к себе домой. Они условились встретиться утром в предместье Корзачи – Боконьяно состояло из нескольких таких предместий – и продолжить путь в Аяччио.

Тем временем в Корте распространилось известие о прибытии Наполеона, и Паоли послал тотчас же людей, чтобы арестовать его. Ночью в Боконьяно прибыл Марио Перальди и попросил Морелли, в равной мере преданных Паоли, захватить Бонапарта, как только он покажется в деревне. На следующее утро они отправились в харчевню, где остановился Бонапарт, и арестовали его. Между тем Санто-Риччи не сидел, сложа руки. Он поспешил к Вицца Вонна, расположенным к Бонапарту. Желая спасти Наполеона, они пустились на хитрость. Они попросили Морелли разрешить им пригласить Наполеона к завтраку. Морелли согласились, но сами стали на страже перед дверью дома Вицца Вонна. Во время переговоров Санто-Риччи известил всех своих друзей и друзей Бонапарта и велел им прийти к дому, в котором завтракал Наполеон, чтобы помочь в случае необходимости. Потом сам вошел в дом, чему Морелли нисколько не воспрепятствовали. Не теряя времени, он уговорил Бонапарта спуститься по лестнице в конюшню, и оттуда они через крохотную калитку незаметно вышли на улицу. Там Санто-Риччи ожидали два молодых, энергичных человека, и все они вместе отправились прямо в Аяччио.

Когда они отошли уже на порядочное расстояние от дома, Морелли их заметили. Они пустились в погоню с криками: “А morte il traditore della patria!” Ho в этот момент на помощь подбежали Тузоли, окружили паолистов, и в общей свалке Бонапарту и его троим спутникам удалось незаметно скрыться. Несколько дней спустя он вместе с Санто-Риччи, распрощавшись с молодыми людьми, из Боконьяно прибыл благополучно в Аяччио; прибыл он ночью, чтобы быть незамеченным. Бонапарт первым делом отправился к своему родственнику Джиованни Джироламо Леви. Последний, ради безопасности, принял его в свой дом, в котором скрывалось уже много надежных вооруженных людей, чтобы быть наготове на случай внезапного нападения паолистов. Бонапарт не был, по-видимому, озабочен. Он с увлечением беседовал с Маммианой, женою Леви, и провел ночь в большой комнате с альковом. Следующий день прошел так же спокойно. Лишь вечером подучилось известие, что грозит опасность, и было решено ночью отвезти Бонапарта на корабль, который отвез бы его в Бастию. Вдруг в дверь раздался оглушительный стук. Бонапарт и вооруженные люди Леви приготовились к стычке, как вдруг служанка сообщила, что перед домом жандармы. Леви восстановил порядок и впустил жандармского унтер-офицера. Последний передал приказание арестовать Наполеона Бонапарта, который находился в этом доме. Но голос его дрожал: вероятно, он очень боялся готовящегося сопротивления. Леви прежде всего выразил жандарму неудовольствие за то, что в дом к нему, бывшему мэру, врываются столь бесцеремонно поздней ночью. Он возмущен и предоставляет жандармскому унтер-офицеру обыскать все, чтобы он сам убедился в нелепости своих подозрений. Видимо, успокоенный его заявлением, жандарм вежливо извинился и, выпив глоток вина, удалился из дома.

Медлить больше было нельзя, так как жандармы могли каждую минуту вернуться. Задней дверью они прошли в сад, а оттуда на набережную, где лодка уже ожидала Наполеона. Леви вместе с ним отправился на корвет, который тотчас же снялся с якоря и направился к Бастии. Уже на следующее утро в городе распространился слух об отъезде Наполеона. Сторонники его торжествовали, а враги находились в крайнем смущении, 10 мая Наполеон высадился в Мацинаджио, а оттуда направился поспешно к комиссарам Республики.

Тем временем сторонники Паоло не дремали. Всеми силами старались они отменить тяжкое постановление от 2 апреля – приказ об аресте Паоли, – который должен был навеки отчуждать Корсику от Франции: Паоли сам написал 26 апреля обращение к Конвенту, в котором снова излагал причины, почему он не явился в Париж. Далее он опровергал все обвинения, взводимые на него, и предлагал добровольно пойти в изгнание, если личность его препятствует миру между Францией и его родным островом. В ответ на это письмо, прочтенное 16 мая в Конвенте и произведшее большое впечатление, исполнительный совет обратился к комиссарам с предписанием, чтобы они возможно более мягко обходились с почтенным корсиканским вождем и лишь в самом крайнем случае прибегли к насильственным мерам. 30 мая Конвент решил послать на Корсику еще двух комиссаров, Антибуля и Бо. А несколько дней спустя, 5 нюня, отсрочил приведение в исполнение декрета 2 апреля.

Но было уже поздно! Оба новых комиссара – ими были назначены умышленно два беспартийных француза, а не корсиканца – были задержаны вследствие восстания на юге Франции, в Марселе, и взяты в плен. Но даже если бы они могли продолжить свое путешествие, они все равно приехали бы на Корсику чересчур поздно для водворения мира! Восстание распространилось по всей стране. На распоряжение Саличетти и его двух коллег Паоли и директория департамента ответили решительным отказом, – началась открытая война. 26 мая в Корте состоялось собрание депутатов корсиканского народа, самое многочисленное и значительное из всех собраний на острове. Народ снова провозгласил Паоли отцом отечества и восстановил Поццо ди Борго в его должности генерал-синдика. Собрание заявило далее, что верная присяге Корсика и впредь предана Франции, но что народ отказывается повиноваться Саличетти, преследующему свои собственные интересы, а также и двум другим комиссарам.

В эти дни решилась и участь Бонапартов и других врагов Паоли. Было решено предать вечному проклятию и бесчестию семью Арена и Бонапартов, рожденных в грязи деспотизма и воспитанных на средства привыкшего к роскоши паши (Марбефа)!

Слова не замедлили превратиться в действительность. Дом Бонапартов в Аяччио, а также и владения некоторых других корсиканцев, объявленных врагами отечества, были разграблены и отчасти разрушены. Летиция и дети ее, извещенные заранее о нападении на Аяччио, успели, по счастью, спастись и благополучно прибыли 3 июля в Кальви.

В то время как революция на Корсике шла своим чередом, Наполеон не сидел, сложа руки, в Бастии. Он составил план защиты пролива Аяччио и, несколько времени спустя, написал проект защиты гавани Сан-Фиоренцо, предложив его комиссарам. Поглощенный занятиями, составляя непрерывно один план за другим и окрыленный желанием отомстить врагам, он напал наконец на мысль овладеть Аяччио. Так как город за немногими исключениями был предан Франции, то, по его мнению, было легко прибегнуть к хитрости. Комиссары согласились с ним, и тайно подготовленная к экспедиции небольшая эскадра с четырьмястами солдат покинула Сан-Фиоренцо. Кроме двух комиссаров, Саличетти и Лакомба Сен-Мишеля, на корабле находились Наполеон и брат его Жозеф, одушевленные радужными надеждами. Эскадра состояла всего из одного корвета и нескольких маленьких судов; с таким незначительным войском, конечно, нельзя было взять город, охраняемый сильными укреплениями, – но они рассчитывали, главным образом на внезапное нападение, которое должно было повсюду вызвать смятение и хаос.

Только 29 мая они прибыли в залив Аяччио. В нетерпении получить известия о своей семье Бонапарт высадился в окрестностях города и узнал от верных ему пастухов, что дом его разрушен, а вся семья спаслась бегством. Неудовлетворенный такими известиями, он велел им отыскать убежище его близких и передать им, чтобы они ожидали его у башни Капителло. Вслед за этим он снова вернулся на корабль. Через два дня флот бросил якорь вблизи старой башни. Но, когда первые суда подошли на расстояние пушечного выстрела к батареям, из цитадели раздался орудийный залп.

К такому приему они были не подготовлены. Они рассчитывали, что большая часть гарнизона тотчас же примкнет к войскам Конвента, но жестоко ошиблись. Несмотря на сигналы, к ним ночью 31 мая присоединилось лишь небольшое судно. 1 июня отряд солдат высадился на берег, но уже 2-го вечером снова вернулся на корабль. Высадка эта, однако, побудила перейти на сторону правительственных войск тридцать человек солдат и нескольких граждан, среди них семью Бонапартов и аббата Коти. Повелительное обращение к городскому управлению осталось без ответа. Выпустив несколько залпов, комиссары, убедившись в энергичном сопротивлении гарнизона, подкреплявшегося ежедневно народным ополчением, решили двинуться в обратный путь. 3 июня флот прибыл в Кальви, где Наполеон и его близкие нашли гостеприимство в семье Джиубега.

Отступление было отрезано. Они навеки порвали с Паоли. Изгнанный со всей своей семьей, лишившись своего дома и всех своих владений, Наполеон, наверное бы, пришел в отчаяние, если бы уже давно не избрал своей новой родиной Францию. Все его узы с Корсикой были навеки порваны.

Но прежде чем навсегда расстаться с островом – он увидел его впоследствии один только раз, и то вопреки желанию, возвращаясь из Египетского похода, – он составил записку относительно последних событий. В этой записке, обращенной против Паоли, он со всей своей пламенной ненавистью обрушивался на человека, которому еще так недавно поклонялся и которого считал отцом и спасителем отечества, и нарисовал портрет Паоли самыми черными красками.

Народные представители решили расстаться. Лакомб Сан-Мишель должен был остаться в Бастии, чтобы защищать город против паолистов, а впоследствии и против англичан, между тем как Саличетти и Дельше отправились в Париж, чтобы лично дать ответ и испросить помощи. Жозеф Бонапарт отправился вместе с ними для передачи временному исполнительному совету записки своего брата. В лице Саличетти Наполеон встретил верного сторонника и, несмотря на протест корсиканских депутатов Константини и Феральди, – Паоли, Поццо ди Борго и другие важнейшие враги Франции 17 июля были присуждены к изгнанию.

Роль Наполеона на Корсике была сыграна. Теперь оставалось только извлечь наивозможно больше пользы из Французской революции.

Тринадцатого июня 1793 года он со всем своим семейством прибыл в Тулон. Он поместил их пока что в соседней деревушке Лавалетт, так как в самом Тулоне было не только чересчур дорого, но и недостаточно безопасно для беглецов. Впоследствии же семья переселилась в Марсель. Сам Наполеон отправился в Ниццу. Там стояла часть четвертого полка, главное ядро которого находилось в Гренобле. Артиллерийским парком в Ницце командовал только что назначенный полковник Дюжар.

Случай снова благоприятствовал Наполеону. Едва прибыл он в главную квартиру, как, к великой своей радости, встретил брата своего бывшего покровителя в Оксонне, генерала Жана дю Тейля. Последний был назначен начальником артиллерии итальянской армии, так как благоразумно перешел на сторону революции, между тем как брат его Жан Пьер, бывший начальник Наполеона, не любил Республики и окончил свою жизнь на эшафоте.

Жан дю Тейль вспомнил тотчас же мнение своего брата о молодом интеллигентном офицере и постарался использовать способности его для своих целей. Он назначил Бонапарта на береговые батареи, по-видимому, в качестве своего адъютанта. По крайней мере в качестве последнего Наполеон пишет 3 июля военному министру Бушотту:

“Гражданин министр. До сих пор в артиллерии было не принято сооружать пламенные печи вблизи береговых батарей, – мы довольствовались простыми колосниками и кузнечными мехами; так как, однако, преимущества пламенных печей общеизвестны, то генерал дю Тейль поручил мне обратиться к Вам с покорнейшей просьбой прислать чертежи: мы получим тогда возможность соорудить на берегу несколько пламенных печей, чтобы сжигать суда деспотов!”

С другим письмом в тот же день он обратился к начальнику Тулонской артиллерии Род-де-Барра. Письмо касается той же темы и доказывает, как и первое, действительную роль Наполеона на береговых батареях. Но дю Тейль не долго оставлял его там. Несколько дней спустя он отдал Бонапарту приказ отправиться в Авиньон. Он должен был принять там орудия и амуницию для итальянской армии, так как генерал имел основание опасаться, что они могут попасть в руки марсельцев. Последние восстанием 31 мая отложились от Конвента и взволновали весь Юг.

В качестве путевых издержек капитан Бонапарт получил двенадцать тысяч франков ассигнациями. Он поехал, но не сразу исполнил свое поручение, так как Авиньон, Пон-Сен-Эспри и Бас-Дюранс находились в руках марсельцев.

Для подавления этого восстания Конвент в начале июля 1793 года послал генерала Карно с небольшим отрядом. Наполеон в этой экспедиции участия не принимал. Те историки, которые ссылаются в этом отношении на рукопись нотариуса Шамбо, сохранившуюся в Авиньонском архиве, утверждают, что Наполеон примкнул в Понтэ, куда прибыл пятнадцатого июля, к отряду Карно, поступив под начальство батальонного командира Дура. После того как Карно потерпел поражение в своем нападении 25 июля на Авиньон и отступил от города, жена журналиста Турналя, взятая в плен марсельцами, прибежала взволнованная в лагерь и сообщила, что федералисты очистили город. Заслуга в этом отступлении врагов приписывается якобы капитану Бонапарту, так как он выставил свои оба орудия на Роше-де-Вильнев. Заметив, что нападение Карно должно кончиться неудачей, Бонапарт открыл огонь по марсельским повстанцам. Последние заняли якобы позиции на Роше-де-Дом. Но батарея Бонапарта разрушила неприятельские орудия и ранила двух канониров.

Этот подвиг Наполеона при Авиньоне не подтверждается помимо рукописи Шамбо ни одним аутентичным документом. Ни комиссары, ни депутаты не упоминают о нем в своих письмах к правительству. Да и сам Наполеон не говорит об участии в этой экспедиции ни в “Ужине в Бокере”, ни в своем рапорте 1794 года, ни в прошении 1795 года к Комитету общественного спасения, ни даже на Святой Елене. Ни Карно, ни Домартен, ни Альбитт, ни Ровер, никто не упоминает в своем сообщении о событии 25 июля 1793 года при Авиньоне имени Бонапарта; кроме того, в армии Карно все офицерские должности были уже замещены, и ставится вопрос, в качестве кого Наполеон Бонапарт мог принять начальство над канонирами Дура.

Тем не менее следует признать, что он зорко следил за событиями в Авиньоне и изложил их затем сам подробно в своем сочинении “Ужин в Бокере”. Лишь один раз он ошибается. Он говорит, что аллоброги были в Вильневе. Быть там они не могли, потому что Вильнев был занят отрядами Дура.

Среди его солдат не было ни одного аллоброга. Эта незначительная ошибка служит лишним доказательством того, что Наполеон не был при взятии Авиньона и не принимал в нем участия.

После того как Карно ушел со всем своим войском в Марсель, чтобы подавить восстание в самом его очаге, – Бонапарт исполнил данное ему поручение и занялся перевозкой амуниции. Кроме того, ему пришла в голову счастливая мысль описать Конвенту сопротивление федералистов в вышеупомянутой брошюре. Он озаглавил эту брошюру “Ужин в Бокере” и постарался в ней доказать, насколько бесполезно и бессмысленно это сопротивление. Он обращается к марсельцам и передает разговор между марсельским купцом, нимским гражданином-фабрикантом из Монпелье и одним военным о событиях при Авиньоне. Под военным следует разуметь самого Наполеона. Он старается доказать своим троим собеседникам безумство и бесцельность восстания Юга против Конвента. “Поверьте мне, – говорит он, – стряхните с себя ярмо тех злодеев, которые подстрекают вас к контрреволюции! Восстановите свои конституционные власти! Возвратите комиссарам свободу, чтобы они заступились за вас в Париже. Вас ввели в заблуждение. Не впервые уже горсть заговорщиков и авантюристов сводит народ с истинного пути. Всегда повсюду легковерие и невежество масс бывало причиной большинства гражданских войн…” И дальше: “Объединитесь, и армия, не колеблясь ни секунды, пойдет к стенам Перпиньяна, чтобы заставить танцевать карманьолу испанца, возгордившегося победами. А Марсель останется навсегда центром свободы: придется вырвать из истории его лишь отдельные страницы”.

Одних слов этих достаточно, чтобы понять, с какой высоты Наполеон смотрел на гражданскую войну. Главной целью его интересного сочинения было, однако, желание проложить пером путь для армии. Если ему не пришлось с мечом в руках принять участия в подавлении восстания, то он решил помочь хотя бы словами: перо и военная сила должны идти рука об руку. Он на свои средства издал брошюрку в шестнадцать страниц у типографа Турналя в Авиньоне.

Боязнь, однако, никогда не играть активной роли в войске, а всегда исполнять лишь такие поручения, как последнее, в то время как вокруг него республиканский барабан призывал всех патриотов к границам отечества, – побудила Наполеона написать 28 августа 1793 года военному министру Бушоту относительно назначения в старшие лейтенанты. Одновременно с этим он просил и о должности в рейнской армии. Бушот ответил молодому артиллерийскому офицеру не сам, а обратил на него внимание депутатов Альбитта, Эскюдье, Огюстена Робеспьера и других, написав им: “Пойдите к господину Бонапарту; его предложение – предложение патриота. Если он обладает способностями, постарайтесь использовать их и дайте ему возможность себя проявить”.

Тем временем Наполеон и сам уже обратил внимание депутатов своей брошюрой. Особенно Саличетти высказался с воодушевлением за произведение своего друга и соотечественника. Вслед за этим она уже на государственный счет – в двадцать страниц – была отпечатана у военного типографа Марка Ореля в Авиньоне и распространена по всему Югу.

Впрочем, она не достигла желаемого успеха. Спустя короткое время “Ужин в Бокере”, эта незначительная чернильная война Наполеона, была позабыта; автор же ее вновь отправился в Ниццу.