Победитель при Лоди вступил в Милан. Как римский триумфатор он прошел победным шествием через Ломбардию, которая взирала на него как на избавителя от австрийского ига. Вся семья его приехала туда же, чтобы принять участие в его триумфе и погреться в лучах его славы. Летиция спешно приехала из Марселя с младшими членами семьи, Полиной, Каролиной и Жеромом, чтобы полюбоваться на своего «большого генерала» и кстати испросить его разрешения на брак Полины с генералом Леклерком. Элиза, старшая из сестер, выехала вперед вместе с Бачиокки, наконец, и неверная Жозефина решилась расстаться с шумным Парижем и его празднествами. Целый блестящий штаб храбрых офицеров окружал молодого генерала. Бертье, в свои сорок пять лет казавшийся почти стариком перед Бонапартом, Жюно, Ожеро, Массена, Мармон, Луи Бонапарт, Лемаруа, Лаварет и другие – все они глядели на него с восхищением и обожанием. Миланцы спешили посмотреть на молодого человека, который в течение двухмесячного похода сумел стать в один ряд с величайшими полководцами истории.

Его маленькая фигурка, его необычайная худоба и бледное, болезненное лицо, точно сжигаемое внутренним огнем, – все это противоречило только что совершенным им блестящим деяниям. Не верилось, чтобы этот на вид такой тщедушный человек мог перенести все бесконечные лишения и тяготы войны. И однако его тело было точно из железа. Его энергия, его строгое наблюдение за самим собой, простота его нравов и привычек среди разнузданной свободы и распущенности, царившей в его армии, – все это вызывало величайшее удивление и восхищение. Всем хотелось видеть героя лицом к лицу. Прекраснейшие женщины Италии страстно ждали хоть одного взгляда серьезных серых глаз победителя, но напрасно. «Его характер, – говорит «Mémorial de Salélène», – был слишком силен для того, чтобы позволить ему впасть в ошибку: под цветами он чуял пропасть. Его положение было в высшей степени щекотливо; он начальствовал над старыми генералами, и задача его была тяжела. Завистливые взгляды следили за каждым его движением. Он был осторожен. Его счастье зависело от его ума. Ему так хотелось забыться хоть на один час, – а сколько из его побед зависели не больше чем от одного часа!»

В замке Момбелло, недалеко от Милана, весной 1797 года молодой победитель поселился на некоторое время как владетельный князь. Триста польских легионеров находились на страже дворца. Здесь он принимал иностранных парламентеров, здесь он заключал договоры, повергавшие в изумление весь мир. Сюда он привлекал всех выдающихся художников и ученых и приобрел через это популярность, равносильную его славе. Все, сколько было в Италии знаменитостей, честолюбцев, интриганов и восторженных людей, все спешили сюда, чтобы преклониться перед великим человеком. Сам Бонапарт был бодр и приветлив и выделялся с самой выгодной стороны среди своего молодого придворного штата. «В то счастливое время, – говорит Мармон, – он разливал вокруг себя очарование, которому поддавались все окружающие… он обнаруживал действительно благодарное и доброжелательное, могу сказать даже, впечатлительное сердце». Когда, утомленный делами, празднествами и приемами, он удалялся на один из тихих островков на Lago di Сото или Lago Maggiore, тогда он всецело отдавался очарованию итальянской музыки, а особенно итальянского пения. «Итальянцы, – говорил он, – единственный народ, который может сочинять оперы».

Прелестный островок Isola Bella был в такие моменты его любимым местопребыванием. В обществе Жозефины и некоторых преданных друзей или же окруженный всем своим штабом и всей семьей, среди пиний и кипарисов, темная зелень которых оживлялась яркими красками цветущих роз и олеандров, внимал он божественному пению дивной Грассини из миланского театра «La Scala». Она влагала весь жар любви, все преданное самозабвение в свое дивное контральто, которое то страстно, то с отчаянием, казалось, умоляло об одном взгляде из очей победителя. Но он не видел и не замечал никого, кроме своей очаровательницы Жозефины.

Джузеппина Грассини, перед красотой и талантом которой преклонялась вся Италия, молодая певица, которая в роли Джульетты [18] сумела достигнуть идеала и как никакая другая пела в дивном дуэте с Ромео:

была наряду с Бонапартом самой популярной личностью в Милане. Чужеземные и туземные князья добивались ее благосклонности. Принц Август Английский, позднее герцог Суссекский, почитал счастьем для себя быть рабом прекрасной примадонны, которой нравилось запрягать его в свою триумфальную колесницу и править им одним взглядом своих огневых глаз. Только на него, на единственного, на генерала Бонапарта ее красота не производила впечатления. Он видел в ней только театральную красоту и слышал только ее великолепный голос. А для него-то именно Джузеппина хотела быть не артисткой, а женщиной. Ей было двадцать четыре года, она была высока и стройна, с черными волосами и огневыми глазами, настоящий тип красавицы-итальянки [19] . Густые, черные брови резко выделялись на ее смуглом, матовом лице. Ее взгляд горел любовью и страстью, ее движения были одновременно изящны и величественны. И всего этого не замечал генерал Бонапарт! Он видел только Жозефину с ее пленительной, неподражаемой грацией креолки.

Три года спустя, когда его любовь к Жозефине уже получила значительную трещину, он во второй раз вступил в Милан, увенчанный лаврами, и только тогда впервые он заметил красоту певицы. Но в то время Джузеппина Грассини была уже далеко не той, что была раньше. Она приближалась к критическому для всех южанок тридцатилетнему возрасту и сама с унынием и горечью говорила Бонапарту: «Тогда (в 1797 году) я была в расцвете моей красоты и моего таланта. Всюду говорили только обо мне. Я ослепляляла все взоры, я воспламеняла все сердца. Только молодой генерал оставался холоден, и только им одним были заняты все мои мысли. Странная ирония судьбы! Когда я чего-нибудь стоила, когда вся Италия лежала у моих ног, когда я героически отклоняла все домогательства ради одного единственного взгляда ваших глаз, тогда я не могла добиться этого взгляда. А теперь вы останавливаете свой взгляд на мне, когда я не стою вашего внимания, когда я уже недостойна вас».

Наполеон относит день своего первого более близкого знакомства с певицей к 1805 году, когда он короновался королем Италии. Но и на этот раз, как и в случае с мадам Тюро, память, по-видимому, изменяет узнику острова Св. Елены. Из каких соображений мог бы победитель при Маренго отвергнуть Джузеппину весной в 1800 году, когда она вместе с певцом Маркези воспевала его победы? Жозефина уже не была единственной царицей его сердца; мадам Фурес в Египте дала ему вкусить от древа познания добра и зла. Победная слава не повергала его больше в состояние все забывающего опьянения, как в те времена, когда он говорил своим одетым в лохмотья солдатам: «Вы наги и почти умираете от голода!.. Ваше терпение и ваше мужество достойны удивления… но это не дает еще вам славы! Никакой блеск не озаряет ваши головы. Я же хочу повести вас в плодороднейшую страну. Богатые провинции, огромные города будут отданы в вашу власть. Там вы найдете славу и богатую добычу».

И все случилось так, как он обещал. Ему и его солдатам досталась богатая добыча и слава. Блеск и почести достались на долю молодого победителя, и его честолюбие не знало другого культа, кроме славы.

После Маренго дело обстояло иначе. Победы были уже для него не новостью, и он не был исключительно поглощен ими. К тому же он не был уже больше прежним молодым мечтателем с любвеобильным сердцем, а был теперь очень занятой человек, глава государства, который мог посвятить любовным развлечениям только краткие мгновенья. Актрисы были наиболее легкодоступные женщины. Ему стоило только приказать – и они тотчас же были в его распоряжении. Джузеппина Грассини только и ждала этого приказания, чтобы броситься в его объятия со всей страстностью своего южного темперамента. К тому же она была певица, а Наполеон любил музыку больше всех других искусств, хотя сам был в высшей степени немузыкален. Он услыхал пение артистки в концерте и пришел в такое восхищение, что немедленно позвал ее к себе. Джузеппина не заставила себя долго просить. Ее заветное желание исполнилось: она была возлюбленной Бонапарта, величайшего человека своего времени! Наконец-то он удостоил ее воздать ей должное как женщине.

На другое утро Джузеппина Грассини завтракала в комнате первого консула вместе с ним и с преданным Бертье. Наполеон уже решил взять с собой возлюбленную в Париж. Чтобы не дать повода Жозефине для ревнивых подозрений, был употреблен искусный маневр. Бурьен должен был поместить в официальный бюллетень сведение о том, что генерал Бонапарт, по всей вероятности, пригласит в Париж знаменитых певцов и певиц Бланджини, Маркези, мадам Биллингтон и мадемуазель Грассини к предстоящим празднествам 14 июля. Внешность была соблюдена, и Жозефина, для которой в сущности только и предназначалось это известие, доверилась бюллетеню. Названное в первую голову имя мадам Биллингтон служило ширмой для Грассини. Никому в голову не приходило, что певица, которая пела 25 Мессидора VIII года (14 июля 1800 года) гимн на освобождение Италии, была любовницей первого консула. Этот гимн, который она пела, был написан по приказанию Бонапарта поэтом Фонтаном, а Мегюль положил его на музыку.

Несмотря на то, что генерал Бонапарт был в то время действительно предметом всеобщего восхищения, прекрасная певица, однако, заняла не меньше его самого внимание парижан. В течение некоторого времени итальянская музыка праздновала настоящие триумфы в столице Франции. Все хотели слушать только итальянский оперный ансамбль и особенно добивались услышать Грассини. Она пела на вечерах в Мальмезоне, которые устраивались каждые десять дней, и ни один вечер у министров и у сановников консульского двора не проходил без ее участия как артистки. Она пела также и на празднестве, устроенном генералом Бертье в военном министерстве в 1801 году в день годовщины победы под Маренго.

Однако Джузеппина представляла себе совершенно иначе свою роль возлюбленной главы государства. Она мечтала о влиянии на манер маркизы Помпадур. Она уже видела себя в воображении окруженной толпой льстецов, стремящихся извлечь выгоду из ее влияния на первого консула, всячески заискивающих перед ней, чтобы она соблаговолила передать их просьбы и прошения своему высокому возлюбленному. И вот ей пришлось наслаждаться втихомолку своим счастьем в тихом доме на улице Шантерен, вместо того чтобы блистать своим положением, как ей того хотелось, в качестве истой дочери своего народа. Хотя ее возлюбленный и осыпал ее всевозможными щедротами, назначил ей ренту в 15 000 франков ежемесячно, так что она в смысле роскоши и расточительности могла стать наряду с официальными любовницами королей, однако он раз и навсегда запретил ей выставлять так или иначе напоказ свою связь. Он сознавал, что должен подавать добрый пример развращенной и распущенной Франции, какой она была до него. Он знал, что многие властители, стоявшие до него во главе государства, довели его благодаря своим любовницам до разорения и сами себя до погибели. Он сознавал также, что было безнравственно менять женщин как перчатки. И если однако он не был достаточно силен волей, чтобы следовать этим принципам, если он подобно Людовикам XIV и XV, подобно Генриху IV и Фридриху I не отказывал себе ни в одном чувственном удовольствии, то по крайней мере он не хотел выставлять напоказ свои слабости. Если их прощали природным королям, то никогда не простили бы Наполеону. «Его счастье лежало в его уме!»

Итак, все это было весьма не по вкусу итальянке. Минутные тайные посещения первого консула ее квартиры на улице Шантерен, его любовь «sans soins et sans charmes» не удовлетворяли ее горячего, гордого сердца. Не родилась ли ведь она в той стране, где женщины любят ради самой любви? Она была избалована мужчинами. Они лежали у ее ног, умоляли и ожидали, чтобы богиня уделила им несколько крох от своих милостей. С Наполеоном дело было иначе. Ему некогда было тратить много времени на любовные прелюдии; может быть, по дороге к Джузеппине у него в голове рождался один из его гигантских планов и его уже брало нетерпение как можно скорее занести этот план в своем кабинете на бумагу. Наполеон не дожидался разрешения; он прямо брал то, что считал своим по праву, и после награждал по-царски звонкой монетой.

Джузеппина вскоре утешилась. Знаменитый молодой скрипач Род умел несомненно лучше первого консула играть на струнах нежной страсти. В один прекрасный день она сбежала вместе с ним, унеся с собой лишь воспоминание о случайных моментах любви героя. Она поехала с Родом в Германию, Англию, Голландию и Италию и повсюду пожинала артистические лавры. Наполеон не рассердился на нее за это бегство. Когда она со своим возлюбленным снова вернулась во Францию, она была встречена с распростертыми объятиями. Император наименовал ее в 1808 году примадонной «Театра Императрицы» с годовым окладом в 36000 франков, не считая богатых денежных подарков, которыми он осыпал Джузеппину. Род также не был забыт. Он давал в Париже концерты, на которых Наполеон за свою ложу платил по 1200 франков. Как прежде при дворе первого консула, Грассини пела теперь при императорском дворе. Ее доход из императорской казны доходил между 1807 и 1814 годом до 70 000 франков ежегодно. Кроме того, она имела право давать концерты, сбор с которых целиком поступал в ее карман. В 1809 году она вместе с другими артистами сопровождала императора в Германию и получила за эту поездку 100 00 франков вознаграждения; даже за маленькую поездку из Парижа в Фонтенбло в 1810 году ей было заплачено 1356 франков путевых издержек, не считая значительного денежного подарка.

В обществе, как и на сцене, Джузеппина Грассини имела огромный успех. Все салоны как иностранной, так и местной аристократии были открыты для нее, хотя при ее благородной, величественной внешности у нее были очень вульгарные манеры. При этом еще ее весьма неизящный итальянский акцент, с которым она говорила по-французски и по-английски. Она не была умна, но обладала оригинальным итальянским юмором, который зачастую вызывал величайшую веселость. «Всюду принятая, всюду встречаемая с полным радушием, – писала мадам Ансело, – обладая живой, искренней и оригинальной натурой, мадемуазель Грассини говорила на чем-то вроде жаргона из смеси итальянского и французского языка, свойственного только ей одной, который позволял ей говорить все что угодно, делать самые смешные замечания и рискованные признания; и если кто-нибудь находил нечто шокирующее и неприличное в ее разговоре, она относила свои тактические ошибки к незнанию языка».

Однажды в 1838 году в одном парижском обществе, где присутствовала Джузеппина Грассини, речь зашла о Наполеоне и Людовике XVIII. Поднят был шутливый вопрос о том, что сказали бы друг Другу оба монарха, если бы встретились в Елисейских полях. Каждый делал свое предположение. Вдруг Грассини заявила с ребяческой наивностью: «Я уверена, что Наполеон сказал бы Людовику XVIII: почему ты не продолжал платить пенсии моей милой Грассини?». Ее откровенность, с которой она говорила самые щекотливые вещи, была прямо поразительна. Известно, например, ее довольно-таки крепкое словцо по поводу отличия певца Крешентини, которому Наполеон дал орден Почетного Легиона. О своих отношениях к Наполеону и герцогу Уэллингтону она говорила без всякого стеснения и без малейшего чувства такта. Она вообще никогда не испытывала чувства неловкости, выбирая своих любовников среди врагов императора. Лорд Лондондерри и его отец сэр С.-Стьюарт, английский посланник в Париже, лорд Моунт-Эджкэмб и лорд Кэстльри, первый агент коалиции против Наполеона, принадлежали к числу ее интимнейших друзей.

Относительно оценки Грассини как артистки мнения критики расходятся. Одни считают ее одареннейшей и лучшей певицей своего времени, другие же, вроде «Dictionary of Music by Grove», видят в ней только посредственную дилетантку. Но все они сходятся во мнении относительно необычайной подвижности ее голоса, который она могла из контральто превратить в чистое и мягкое сопрано. Де-Кенси прямо бредит ее пением, производившим на него неотразимое впечатление. «Ее голос, – пишет он, – был самым очаровательным, какой я только когда-либо слышал или когда-либо услышу. Я трепетал от счастья, когда я слушал божественную Грассини. По моим членам пробегала дрожь, когда приближался момент ее появления на сцене. Дрожа, поднимался я со своего стула, не будучи в состоянии сидеть спокойно, когда этот небесный, подобный арфе голос раздавался в торжественной, благоговейной тишине всего зала». Несомненно, очевидно, что природа наделила ее щедрой рукой. Никто не умел, как она, говорить прямо сердцу своим пением. Недостаток школы и техники она с избытком выкупала теплотой к страстью исполнения.

Джузеппина Грассини вплоть до первого отречения Наполеона восхищала парижан своим пением. Затем она уехала в артистическое турне и вернулась снова во Францию только уже после окончательного падения императора, чтобы стать любовницей лорда Уэллингтона. Сияние прежней славы Наполеона как бы еще продолжало окружать певицу. Оно создавало вокруг ее личности ореол, который придавал ей больше интереса, чем ее качества как артистки и женщины. Леди Бургерш, племянница лорда Уэллингтона, слышала Грассини в салоне английского посланника в Париже и говорила, что тот интерес, который возбуждала певица как бывшая любовница низверженного Наполеона, не поддается описанию. Ирландский герцог завладел возлюбленной своего противника, как и многими другими вещами, которые прежде принадлежали императору. Теперь Клеопатра пела ему, как прежде цезарю в Тюильри:

и Уэллингтон, «этот милый Виллентон», как его называла Джузеппина, не заставил себя дважды просить об «un sguardo sereno d\'amor». Только он далеко не был так щедр, как Наполеон. Избалованная женщина должна была теперь довольствоваться более скромными предметами кокетства, чем в те времена, когда она черпала из императорской казны. Ее счета у придворного поставщика модных товаров Леруа представляют любопытные документы, показывающие, что расточительная Грассини, через руки которой когда-то проходили миллионы, должна была теперь быть скромна в своих издержках, как любая буржуазна. В декабре 1815 года Леруа представил ей следующий незначительный счет:

Герцог Уэллингтон великодушно уплатил эти 530 франков 45 сантимов, будучи в этом смысле так же аккуратен по отношению к своей возлюбленной, как и к собственной жене. Ради курьеза приводим здесь счет, поданный Леруа леди Уэллингтон в ноябре 1814 года:

Джузеппина Грассини сошла со сцены в 1815 году. Она была достаточно умна, чтобы закончить свою блестящую карьеру добровольно, прежде чем окончательно лишиться голоса. Она проживала частью в Париже, частью в Милане, до конца дней сохранив остатки той красоты, которая очаровала когда-то победителя при Маренго. Несмотря на свою расточительность она не впала, подобно многим своим товаркам, в нужду. Ее артистической натуре не чужда была буржуазная бережливость, которая не допустила ее до лишений и нищеты. Она сумела в свои лучшие времена собрать себе значительное состояние, и она умерла зажиточной женщиной в Милане в январе 1850 года; она оставила своим наследникам 500 000 лир. Вся жизнь ее была долгим, счастливым сном. Сильные мира сего боролись своим золотом за взгляд ее глаз и за улыбку ее губ, и ее завоевания в области любви были почти так же многочисленны, как и победы того героя, сердцем которого она владела.