— Ну, и куда мы сейчас, дядь Володь? — поинтересовался Костров, разместившись в одиночестве на заднем сиденье черной служебной «Волги», едва машина отъехала от подъезда.

Это был «самый представительный» автомобиль всего училища — почти новый «тридцать первый газон» — так его чаще всего именовали офицеры. Костров-старший «заполучил» его из губернаторского гаража в результате несложной трехходовки с участием бизнесмена-посредника, когда «мода» на отечественные авто внезапно-безвозвратно канула в глубокую-преглубокую речку Лету (есть такая в Греции). Однако сам генерал, будучи любителем иномарок и собственного водительского мастерства, крайне редко пользовался услугами как служебного автомобиля, так и своего полуштатного шофера — солдата-срочника из роты обслуживания. Поэтому автомобиль этой марки, отличающийся, как известно, крайней любовью к бензину (иными словами, повышенным аппетитом к оному) и «высокой надежностью» (следовало бы это слово взять в кавычки не один раз, а хотя бы дважды!), возведенной в квадрат (или в куб?) «высококачественной» постперестроечной сборкой, большую часть времени стоял на приколе. Неудивительно, что Сергей оказался в салоне «газона» всего лишь во второй раз, первый был тогда, когда приобретение «обмывали» прошлой весной. Как и ожидалось, после «обмывона» на повышенных скоростях полетел бензонасос, и «газон» отправился в свой первый (но, конечно же, далеко не последний) недельный отпуск в связи с необходимостью поправки собственной «кровеносной системы». Вспоминая ту историю, Костров невольно улыбнулся и на несколько сладких мгновений забыл о том, что случилось в жизни его семьи — теперь уже бывшей — сегодня утром на Северном шоссе…

— Я так полагаю, что в училище нам ехать пока нет смысла, — вытолкнул Сергея из сладкой неги воспоминаний в неуютную реальность посттрагических забот стальной баритон Свешникова. — Похороны будут только во вторник — так принято, чтобы все успели прибыть, чтобы не было спешки, да и хоронить в понедельник — сразу после выходного дня — как-то нехорошо. Согласен?

— Да, конечно.

— Потому поедем мы сейчас в наш госпиталь — я договорился, что их туда привезут, да и все равно бы к нам повезли, раз у нас свой…

— … морг? — вопросительно дополнил с заднего сиденья вновь запнувшегося «крестного отца» Костров-младший.

— Да… У меня это слово что-то вылетело из памяти, — попытался оправдаться Свешников. — Это, кажется, вытеснением называется, верно?

— Да, забывание имен — один из видов ляпсусов по Фрейду, а, по сути, конечно, вытеснение неприятных мыслей. Я тоже скоро начну и забывать, и оговариваться, и описываться…

— Как-как?

— Ну, описки делать.

— А что это?

— Ну, дядя Вова, ну когда пишешь…

— А-а… А я и не понял сразу…

— Да знаю, что вы про другое подумали. Я специально решил приколоться, а вы и купились…

— Да, меня тоже в Афгане на черный юмор тянуло постоянно… Видимо, так у многих…

— Ну, конечно, так легче все это выносить…

— Так вот. Мне надо с начмедом договориться, чтобы всё сделали хорошо, чтобы он лучшую бригаду вызвал. Сам понимаешь, до вторника времени много, да и жара еще, а в цинк же не…

— упакуешь… — вновь взялся дополнять Костров.

Свешников, сидевший на переднем сиденье рядом с тем самым полуштатным водителем, от этого очередного неуместного слова резко обернулся назад, чтобы убедиться, что с его попутчиком все в порядке. Опыт его научил, что такие «словечки» молодые люди нередко произносят аккурат в преддверии истерической реакции в форме безудержного смеха. А привезти в госпиталь своего «крестника» в таком состоянии он, разумеется, совсем не горел желанием.

— Сережа, с тобой все в порядке? Может, еще коньячку — у меня есть с собой?

— Да не беспокойтесь, дядя Вова. Кондратий меня не хватит и в буйство я не впаду. Просто вот несу всякую чушь, говорю, что первое приходит на ум, надеясь, что так будет легче — и мне, и вам. Не обращайте внимания, ладно?

— Хорошо, не буду. Итак… В общем, надо все организовать. А то ведь у нас в стране всё надо по десять раз объяснять, втолковывать, перепроверять.

— Это точно.

— Поэтому потом заедем в училище: хоть я и распределил функции между замами, дал распоряжения начфину, начальнику общего отдела, начальникам факультетов, но надо посмотреть, прибыли ли они, что делают. Ведь как запустишь процесс, так и пойдет дело. Ты пока подумай, кого из ваших родных нам надо оповестить, кому можно позвонить, а кому и телеграмму надо послать, можешь даже фамилии выписать на листочке.

— Но я не взял с собой адресов! Да и телефонов тоже!

— Ничего, нам все равно надо будет снова к вам заехать — взять одежду для твоих родителей… отцу надо парадный мундир, а матери какое-то платье подобрать…

— Так что же мы сразу не взяли?

— Да я только сейчас вот об этом подумал…

— Сколько бензина перерасходуем…

— Сереж, перестань, а? Нельзя быть таким циником.

— Прости, дядя Вова… Меня что-то куда-то заносит… Кстати, киники, то есть циники — мои любимые философы, особенно Кратет и его жена Гиппархия.

— Не слыхал про таких…

— Я потом расскажу, при случае… Интересная была парочка…

— Хорошо. Но мы уже почти приехали. Давай последние две минуты помолчим.

— Молчу.

Начальник святогорского госпиталя, которого военные в разговорах между собой для краткости называли «начмедом», занимал свою почетную должность больше двадцати лет. Это был невысокий, не столько полный, сколько коренастый мужичок с густыми черными усами и вьющейся, уже наполовину седой, шевелюрой. Своим обликом, манерами он настойчиво напоминал шолоховского Григория Мелихова, имея в виду тот классический образ, который в кино реализовал Петр Глебов. Поэтому совсем не удивительно, что почти ни у кого, кто знал Дмитрия Николаевича, не возникало сомнений в его казацких корнях. Спорили лишь о том, из каких он казаков — донских или яицких. Сам же «начмед» эти сомнения не рассеивал, но о своих предках говорить не любил — в советское время это было небезопасно, а при Ельцине стало выглядеть хвастовством на фоне моды на возрожденное казачество.

Как бы там ни было, но бравый внешний вид Сенцова, излучаемая всем его телом, каждым его жестом и взглядом уверенность, перемежаемая шутками и прибаутками, всегда служили важным терапевтическим фактором, оказывающим дополнительное целительное действие на больных. Если добавить, что «начмед» был еще и трудоголиком, что он не только каждый день обходил всех «жильцов» своего заведения, не только вникал в самые трудные истории болезни, но в свои без малого шестьдесят продолжал оперировать, то станет понятным, отчего госпиталь считался лучшим во всем военном округе, почему, несмотря на мизерные зарплаты, врачи, медсестры, санитарки и даже уборщицы не спешили искать себе новое место работы.

Так что визит Свешникова во «владения» «начмеда» был продиктован не недоверием, не боязнью недобросовестности Сенцова, а простым и понятным человеческим желанием увидеться с «хорошим человеком», получить от него заряд оптимизма, уверенности, иными словами, погреть душу в лучах его безоблачной ауры, подпитаться энергией его светлой харизмы, чтобы хватило сил на организацию проводов своего друга и начальника.

Несмотря на субботнее утро, Сенцов уже четвертый час работал — именно работал, а не просто «был на работе». К началу одиннадцатого он уже завершил обход, разобрал бумаги, поступившие в течение предшествующих полусуток из вышестоящих контролирующих организаций, подготовил два проекта очередных приказов, сделал несколько важных звонков в городское медуправление… Казалось, что гибель единственного на весь город генерал-лейтенанта никак не повлияла на жестко-упорядоченный поток его служебного существования. Единственное, что он успел сделать по этому «делу» — вызвать из отпуска своего самого компетентного патологоанатома и сообщить дежурному по училищу и в окружное армейское медуправление о том, что тела генерала и его супруги «поступили в госпитальный морг в 9.45».

Когда «Волга» мягко подкатила к главному входу административного корпуса, Сенцов находился у себя в кабинете, нежно распекая молоденькую медсестру за очередное опоздание и слишком фривольное одеяние:

— Светочка, радость моя, ты красива — это знают все, но у нас же здесь не модельное агентство и даже не театр, а серьезное медицинское заведение. Нашим пациентам нужен покой, а глядя на твои ноги, на твое декольте, они этого покоя лишаются. Надеюсь, что не навсегда… Но кто знает, на какие поступки их может толкнуть сексуальное возбуждение, но то, что эти поступки скорее всего будут деструктивными — в этом я почти не сомневаюсь. А с точки зрения физиологии — ты уж извини меня за откровенность, но ты уже не девочка, верно? — а замужняя молодая женщина, — так вот, с точки зрения физиологии, молодым парням вредно пребывать в перманентном сексуальном напряжении, а разрядки его им здесь получить неоткуда и не у кого. Это-то ты как будущий врач должна понимать?

— Должна, Дмитрий Николаич… Но я ведь поверх фривольной одежды — так вы, кажется, ее назвали — халат надеваю, а он у меня такой же, как у всех — не я его шила, мне его выдали! Не могу же я в такую жару ходить в брюках или длинной юбке из толстой ткани! Я и так уже по вашей просьбе перестала краситься! — стремилась оправдаться девушка.

— Ладно, Светуля, не обижайся. Но что-то можно сделать, ведь уже весь госпиталь — я имею в виду наших мальчиков — только про тебя и говорит. Неправильно это, нехорошо как-то…

— Я понимаю, но разве я виновата, что Бог мне дал то, что дал? Я подумаю, Дмитрий Николаич, как можно изменить имидж… И за опоздание простите… — и глаза девушки заблестели нарождающимися слезами, сделав их еще прекраснее, еще неотразимее.

— Ну, будет, будет. Лучше скажи, как там твой Виталий?

— Да, ничего, служит. Все нормально. В августе собирается в отпуск, — и первая слезинка, выскользнув из угла глаза, стала медленно сползать вниз по щеке, оставляя за собой блестящую борозду, отчего-то напомнившую Сенцову белую полосу, оставляемую самолетом на фоне бирюзового небосвода, и его так и не сбывшуюся мечту о небе…

Ему внезапно захотелось, безумно захотелось прижать к себе эту девчонку, успокоить её потоком нежных слов, покрыть её лицо поцелуями, а затем встать перед ней на колени и выпросить прощения, но не словами, а только поцелуями — целовать ее ноги, пальчики на ногах, вылизывать каждый квадратный миллиметр её восхитительной жемчужной кожи до тех пор, пока она не простит ему его жесткие и не совсем справедливые упреки… «Действительно, — думал Сенцов, — при такой красоте, разве имеет значение длина юбки, ширина декольте? Чтобы она ни одела — все равно будет приводить в смущение, вызывать желание, манить и дразнить…»

Но вместо того, чтобы пойти на поводу своей самости, вместо объятий и слов извинения, «начмед» неожиданным для себя приниженным тоном снова спросил:

— А как дела в училище? Как сессия?

— Теперь у нас не училище, а медицинский колледж.

— Ну, конечно-конечно, коллéдж! И как там в коллéдже или в кóлледже?

— В кóлледже, конечно. Да все хорошо. Остался последний экзамен — по философии.

— По философии???

— Да, а что?

— Да нет, ничего. Раньше философию только в вузах изучали, а теперь, значит, и в колледжах?

— Да, наш курс — первый, который по новой программе учится. И вообще раньше в медучилищах не было очно-заочной формы, так что мы и в этом первые.

— Да знаю-знаю. Ну, и как, к экзамену готова или, может, Наталье Семеновне позвонить, подстраховать, так сказать?

— Не, не стоит звонить. Вы же знаете, я все сама сдаю. А философия мне легко дается, так что проблем не должно быть.

— А другие экзамены как сдала?

— Нормально. По всем круглые автоматы. Только одна «четверка» — по «инфекционным болезням»… Правда, это был не экзамен, а дифференцированный зачет, промежуточный, в диплом не идет…

— Все равно жалко. Небось, какая-нибудь «старая дева» принимала?

— Да… Такова уж моя судьба: испытывать благосклонность мужчин и черную зависть женщин! — сказала она с какой-то гордо-стоической интонацией, и глаза снова заблестели предчувствием плача.

— Ладно, Светлана, иди уж, а то ко мне, кажется, важные гости подъехали, — закончил грустно-прекрасную беседу «начмед», увидев в окно, как к главному входу подкатил черный «газон», на котором два-три раза в неделю в «епархию» Сенцова привозили какого-нибудь незадачливого курсанта — то с переломом, то с аппендицитом, то с расстройством кишечника, а нередко просто с температурой, причины которой надо было еще уточнять.

Светлана тоже краем глаза увидела автомобиль и тут же вспомнила скорбную новость, которая прилетела в госпиталь вместе с телами погибших и уже завершала свой быстротечный облет. Девушка узнала о случившемся каких-то полчаса назад и приняла беду в некоторой степени и как свою собственную — она имела непосредственное отношение и к летному институту, ибо именно его заканчивал ее муж, и к военной авиации в целом, в которой служил её отец. Поэтому в тот самый момент, когда она увидела выходящих из автомобиля мужчин, один из которых был в новенькой, еще непривычной, синей форме, точнее, синими были только брюки, а рубашка — сочно-голубой, некий внутренний голос заставил её повременить с уходом, намекнув, что для неё сейчас очень важно остаться. И она осталась, так как привыкла подчиняться своему голосу, который никогда её не подводил.

— Дмитрий Николаевич, можно мне остаться? — с весьма решительной интонацией обратилась она к начальнику, глядя ему прямо в глаза.

— Остаться? Зачем? — пожал плечами «начмед», хотя в глубине души ему хотелось вообще никогда не расставаться с этой прелестной дéвицей.

— Как вы не понимаете! Ведь мой муж учился в этом училище! Мой отец… И вообще, мало ли что может случиться, может этому полковнику станет плохо… и…

Она говорила настолько жестко, почти гневно, что Сенцов понял, что ей действительно очень надо остаться, и в словах её был резон, была настоящая правда, но позволить сопливой девчонке, пусть и красавице, давить на себя, собой управлять, повелевать, он не мог и, прекрасно понимая, что совершает ошибку, что делает ей больно, — в некоторой степени неожиданно даже для себя самого, — вдруг резко гаркнул:

— Медсестра Копылова, идите на свое рабочее место и выполняйте свои прямые обязанности!!!

Девушка наградила его заслуженно жестоким, почти ненавидящим взглядом, затем глубоко вздохнула, расправила плечи, всем своим телом как бы говоря: «Ну, что же, это вам так даром не пройдет!», и молча выскочила из кабинета.

«И зачем я так с ней сегодня? — сказал себе Сенцов. — Хорошая девчонка, добросовестный работник, больные её обожают, обожают потому, что у нее кроме телесной красоты есть еще и доброе сердце, а я в него нагадил! Ну, и скотина же я. И что со мной, куда меня несет?… А ведь я хотел ей сделать больно. Но почему? Потому что она молода и красива, а я стар и невысок ростом? Возможно так, но лишь отчасти. Потому что она никогда не будет моей? Да, конечно, но все же и не это главное. А что главное?…»

Но ответить на вопрос «начмед» так и не успел — в этот кульминационный момент дверь кабинета распахнулась, и вошли они — те, кто приехал на черно-траурном «газоне».

— Привет, Дмитрий Николаевич! — пробаритонил Свешников.

— Здравствуйте, — грустно прошептал Костров.

— Приветствую вас, други мои, заходите, рассаживайтесь, — Сенцов двинулся навстречу гостям, приветственно-двусмысленно протягивая руки — то ли для объятий, то ли для рукопожатий. Но в результате обнял он только Свешникова, а едва знакомому генеральскому сынку только пожал руку.

— Мои соболезнования, мезами, — продолжил «начмед». — Такие люди, гордость города, всей страны и так нелепо нас покидают. Ну, давайте по существу. Докладываю. Тела привезли, сразу скажу — состояние не ахти. Авария есть авария. Но все сделаем как надо — не беспокойтесь. Загримируем, залатаем, подкрасим, оденем. Однако сначала надо будет вскрытие сделать. Так положено с людьми такого ранга, даже если причины смерти очевидны. Петр Васильевич все сделает как надо — аккуратно, быстро. Вы уж извините за деловой, несколько циничный тон, но иначе и не скажешь…

— Да все нормально, Дмитрий Николаич! К цинизму нам не привыкать, верно, Сергей, — словно ища поддержки, Свешников обратился к Кострову-младшему, но тот ничего не ответил — сейчас ему было уже совсем не до юмора.

— Когда и во сколько будут похороны? — осведомился Сенцов.

— Во вторник. Думаю, что часа в три, а до того надо организовать прощание, думаю, что часов с 10–11 утра, — продолжил уже вполне деловую беседу Свешников.

— Ясненько. Значит, часов в 9 будете забирать. Так-с, что еще… Гробы сами закажете и привезете или нам поручите?

— Сами, все сами, Дмитрий Николаич. Вы только их оденьте. Когда надо привезти одежду и какую именно?

— Генералу надо парадный мундир. Это ясно. А вот супруге — платье. Лучше темненькое и свободное, с длинными рукавами. А уж платочек на голову и саваны мы сами найдем…

С этого мгновения Сергей, уже до того терявший ощущение реальности и впадавший в легкий транс, окончательно отключился от происходящего. Он слышал, но не слушал, помнил, что случилось что-то страшное, но не помнил, что именно. Из тела что-то начало рваться наружу, настойчиво и неотвязно. Это была тошнота, но Костров не понимал и этого. Мир физический стал уплывать, растворяться, но новой реальности на его месте не оказалось… И вот, когда его должна была настигнуть рвота, вдруг все стихло. Отпустило…

Полковники же были настолько увлечены беседой, что на время забыли о Кострове и просто не заметили, что с ним что-то не так. Когда же о нем вспомнили, то все уже закончилось.

— Сергей, ну, что, мы пойдем с Николаичем в морг, посмотрим, что да как, а ты останешься или с нами? — окончательно вывел его из тошнотворного состояния Свешников.

— А мне нужно с вами? — не совсем понимая, что ему предлагается, отвечал Костров.

Мужчины понимающе переглянулись, и после секундной паузы вступил с разъяснениями Сенцов:

— Понимаете ли, молодой человек, хоть я и часто встречался с вашим отцом, но вот опознать его права не имею. А уж вашу родительницу — и тем более — простите, не был знаком с ней лично, — зачем-то лукавил «начмед», прекрасно помнивший и саму Веру Сергеевну, и то, как пользовал её в своей вотчине несколько лет назад, когда… Впрочем, это совсем другая история…

— К сожалению, — продолжал методично разъяснять суть дела Сенцов, — все наши действия определяются вышестоящими приказами и инструкциями, и вот согласно одной из них, утвержденной самим министром обороны СССР, но продолжающей действовать и поныне, все высшие военачальники, погибшие в результате… ну, неважно, чего… и их родственники тоже должны быть опознаны как минимум двумя лицами, близко их знавшими — будь то родственники или сослуживцы, о чем затем составляется и подписывается соответствующий протокол… Я понятно говорю?

— Да, вполне, — чувствуя приближение грустной перспективы встречи с телами родителей, отвечал Костров.

— Конечно, в принципе мы можем вызвать кого-то из училища, — продолжал начальник госпиталя, любивший поговорить и показать свою компетентность и добросовестность, — или даже взять вашего водителя, но все же будет лучше, если вы сами, ведь вы, если не ошибаюсь, их единственный сын?

— Да, конечно. Я согласен. Пойдемте?

— Да, время — деньги, — пробаритонил Свешников, и только спустя мгновение осознал, что сам невольно говорит как циник, хотя четвертью часа ранее осуждал за это молодого парня, оставшегося сиротой.

На свежем, еще сохранившем остатки утренней прохлады, воздухе Сергей окончательно вернулся в этот мир и спокойно-увереннно последовал за своими визави. Сколько раз он бывал в госпитале, а вот где находится морг, оказывается, даже не знал. Знал, что он есть, но даже не интересовался, где именно. Как водится, морг находился в самом медвежьем углу — видимо, чтобы не травмировать психику еще живых пациентов. Поэтому брести до него пришлось целых пять минут — через всю территорию небольшого госпитального парка, мимо поликлиники и больничного корпуса, мимо инфекционного отделения.

У дверей их встретил старенький, уже изрядно потрепанный жизнью, насквозь проспиртованный и до костей прокуренный, жилистый санитар.

— Давай, Семеныч, отпирай свое хозяйство — будем генерала с супругой смотреть, — начальственным тоном приказал Сенцов.

— Как скажешь, Николаич. А парнишка тоже с вами? Чай не сын будет? — не по годам бодро ответил старичок.

— Да, сын. Вот тоже хочет взглянуть, попрощаться…

— Может, не стоит ему, а? Пущай здеся подождет?

— Ну, ты за него-то не решай, Семеныч, — и, обернувшись к Кострову, «начмед» спросил: — Может, он прав, и не стоит тебе глядеть? А то ты и так бледноват, парень…

— Раз уж пришли, то и я зайду. Вы же сами говорили, что инструкция требует… К тому же я всё-таки офицер, — храбрясь ответил Костров.

— Ну, и ладно. Ай-да с нами… — уже спускаясь по ступенькам, позвал Сенцов, который считал, что для воспитания характера этому молодому пареньку визит в «царство мертвых» будет как нельзя кстати.

Сергей же только в этот момент и понял, что никогда не бывал в морге. И его туда никогда не тянуло. Никакой тайны, загадки в этом месте он не видел, быть может, в отличие от некоторых своих сокурсников. Он тут же припомнил своего друга, ныне ставшего преуспевающим московским бизнесменом, который приглашал его устроиться на работу в морг, когда они были еще студентами-второкурсниками, якобы для получения нового необычного опыта, способного приблизить к проникновению в тайну смерти. Тогда эта идея ему показалась бессмысленной, и поэтому он вполне искренне радовался, когда эта затея с треском провалилась в виду занятости всех вакансий в трех-четырех московских моргах, которые они обошли. Но тогда их не пустили далее порога, и вот теперь придется «наверстывать» упущенное… Конечно, госпитальный морг был небольшим, компактным, предназначавшимся только для своих. И все же в нем не переводились «постояльцы», стекавшиеся не только из всех воинских частей города, но и из соседних гарнизонов. А с началом ельцинских реформ в него все чаще стали привозить и гражданских, чьи состоятельные родственники по тем или иным причинам не доверяли муниципальным моргам и ритуальным службам.

Первым ощущением Кострова был холод, показавшийся ему необычным, пронизанным чем-то непонятным. Сначала он подумал, что дело в запахе, в этом сладковатом трупном аромате, с которым ему пришлось столкнуться несколько лет назад, когда хоронили дедушку, отца матери. Но все же ему казалось, что здесь, поверх запаха, а может и под ним, таится что-то еще, возможно, какая-то негативная энергетика, которую его чувствительная натура ощущала как давление некоего невидимого обруча, стянувшего голову и заставлявшего внутри нее развиваться, шириться и усиливаться странному пронзительному звуку… Но несмотря на все эти болезненные ощущения, Сергей послушно шел по коридору, послушно проследовал за старшими товарищами в комнату, послушно подошел к некоему подобию стола, на котором лежали два тела, укрытые серыми простынями… Кто-то отбросил сначала одну, а через мгновение и другую простынь, обнажив несколько помятые, но довольно хорошо уцелевшие лица мужчины и женщины…

— Господи, зачем я здесь? — тупо глядя на лица трупов, вопрошал себя Костров, силясь сохранить равновесие тела и остатки хладнокровия души. — Разве это мои родители? Мои родители уже совсем в другом месте, а эти безжизненные гримасы не имеют к ним никакого отношения…

Звук внезапно исчез, исчезло и давление обруча, подступила внезапная легкость, и тут же все поплыло — на этот раз уже окончательно. То, что не удалось на балконе и в кабинете «начмеда», с третьей попытки получилось здесь. И в последнюю секунду перед падением Сергей понял, что пришел он сюда именно за этим — за этим состоянием транса-нирваны, парения сознания в никуда, за невыносимой легкостью бытия… и привела сюда его Самость, которая, как он недавно понял, много лучше него самого знает, кто он и для чего пришел на эту землю…