Глава 1

Смерть Кирова

Первые сообщения и отклики

2 декабря 1934 года почти все газеты Советского Союза поместили следующее правительственное сообщение:

«1 декабря, в 16 часов 30 минут, в городе Ленинграде, в здании Ленинградского Совета (бывший Смольный), от руки убийцы, подосланного врагами рабочего класса, погиб секретарь Центрального и Ленинградского комитетов ВКП (большевиков) и член Президиума ЦИК СССР товарищ Сергей Миронович Киров. Стрелявший задержан. Личность его выясняется».

Тогда же газеты сообщили, что для организации похорон Кирова образована правительственная комиссия в составе — А. С. Енукидзе, М. С. Чудова, П. А. Алексеева, Я. Б. Гамарника, Н. С. Хрущева, Н. А. Булганина. Было опубликовано извещение этой комиссии: похороны С. М. Кирова состоятся 6 декабря в 15.00 в городе Москве, на Красной площади.

Убийство — всегда трагедия. Оно внезапно обрушивает шквал горя на близких, родных, друзей.

Убийство политического деятеля, как правило, загадка. Оно таит неожиданность, порождает вопросы, слухи, легенды. И в этом убийство Кирова не было исключением.

Скупые слова правительственного сообщения, полное отсутствие в нем данных о личности убийцы почти сразу же породили слухи. «Стрелявший задержан. Личность его выясняется», — говорилось в сообщении. Между тем личность убийцы была установлена сразу же. Буквально через несколько минут после рокового выстрела из кармана задержанного был извлечен партийный билет, где четко было написано: Николаев Леонид Васильевич. Год вступления в партию — 1924. Выдан Выборгским райкомом ВКП(б).

Среди выбежавших на выстрелы из кабинета М. С. Чудова (второго секретаря Ленинградского обкома ВКП(б)) были люди, лично знавшие Николаева по совместной работе. Сразу же после прибытия сотрудников НКВД производилось опознание Николаева работниками Смольного.

Предоставим слово документу.

«В Центральный Комитет ВКП(б). Секретарю ЦК ВКП(б), председателю Комиссии Партийного Контроля тов. Н. И. Ежову от бывшего члена ВКП(б), партбилет № 0569696, с 1926 года

В. Т. Владимирова.

1-го декабря 1934 года, вечером, после злодейского убийства С. М. Кирова, я, как старый работник аппарата, вместе с другими работниками был приглашен для опознания личности убийцы, т. к. последний симулировал невменяемость. Я, взглянув, сразу же заявил, что убийца является действительно Николаевым, ранее работавшим в аппарате Ленобкома (в 1931 или 1932 гг.). Позже, в тот день, в помещении управления Лен. Управления НКВД также твердо и уверенно подтвердил свое опознание вторично».

В опознании Николаева участвовали работники Смольного Сайкин, Ларин, Петрошевич, Денисова и другие, о чем свидетельствуют документы их допросов.

Поэтому личность убийцы, несомненно, была установлена сразу же. Тем не менее в первом правительственном сообщении фамилия убийцы не была обнародована. И сразу возникает вопрос: почему? Думается, злого умысла здесь не было. Ведь следствие только начиналось. И здесь важно было не допустить поспешности. Вспомним хронику уголовных дел, мелькающую на страницах печати в наши дни. Ведь там весьма часто сообщается: «Убийца задержан. В интересах следствия фамилия не сообщается».

Однако 3 декабря Народный комиссариат внутренних дел Советского Союза сообщил в печати, что человек, стрелявший в Кирова, — «служащий Ленинградской РКИ Николаев Леонид Васильевич».

Эти сведения о Николаеве не совсем соответствовали действительности. В момент убийства Николаев был безработным. Последнее место его работы — Институт истории партии.

Несомненно, как говорят в народе, тень на плетень навели и слова правительственного сообщения: «…от руки убийцы, подосланного врагами рабочего класса». 1 декабря 1934 года в 20.10 на 10-минутный инструктаж к Сталину в кабинет были вызваны А. И. Стецкий — заведующий отделом ЦК ВКП(б), одновременно являвшийся редактором журнала «Большевик», Л. З. Мехлис — редактор газеты «Правда», Н. И. Бухарин — редактор газеты «Известия» и М. А. Суслов, работавший с 1931 года в аппарате ЦКК-РКИ Комиссии Советского Контроля при СНК СССР. В кабинете Сталина находился в это время и Г. Г. Ягода. Точное содержание разговора неизвестно. Но поскольку все вызванные отвечали за средства массовой информации, можно предположить, что обсуждался текст, который необходимо дать в печати об убийце Кирова — Николаеве. Такой текст статьи был составлен и 2 декабря прошел по всем средствам массовой информации. Следствие только начиналось. И для столь категорического утверждения о «подосланном враге рабочего класса» вряд ли были тогда серьезные основания. Но сработало традиционное мышление руководящих партийных, советских работников и сотрудников НКВД. Тем более что большинство из них находились, несомненно, в определенном психологическом шоке.

«Убийство Кирова, — сказал мне в беседе, состоявшейся в 1988 году, один из оперуполномоченных Ленинградского управления НКВД тех лет Р. О. Попов, — это было что-то ужасное. Все были растеряны. Сначала нам сказали, что он ранен. Ведь террористического акта такого масштаба не было после покушения на Ленина и Урицкого. Ведь был убит член Политбюро, Оргбюро, секретарь ЦК ВКП(б)».

Первая реакция чекистов: этот акт совершен представителями белого движения. И, надо сказать, некоторые основания для подобных утверждений были. В Париже действовал Российский общевоинский союз — организация белых офицеров, силами которой уже было совершено несколько покушений на советской территории, чтобы «разрушить легенду о неуязвимости власти». Группе Виктора Ларионова, например, совершившей взрыв партклуба в Ленинграде в 1927 году, удалось благополучно вернуться за границу. Такие группы направлялись и в последующие Годы. Террором занимался также Народно-трудовой союз. Только в июне 1933 года НТС формально отказался от террора. В обращении «К новому поколению России» руководство организации заявило: «Бесполезно убивать за тысячу верст от Москвы мелкого партийца или жечь стога сена в совхозах». Однако НТС одобрил акт убийства Кирова.

Сегодня белая эмиграция нередко идеализируется, ее действия полностью реабилитируются. Но этот взгляд весьма далек от исторической действительности. Часть белой эмиграции активно отстаивала свои классовые интересы не только пером, но и террором.

Созданная в Белграде белогвардейская организация «Национальный Союз нового поколения» в ноябрьском номере своего листа «За Россию» в статье «Чего они боятся?» не просто прямо призывала к «свержению вождей советской страны», но и указывала, что «действенным средством этого является индивидуальный террор». Более того, в качестве одной из жертв в статье прямо называлась фамилия Кирова.

Все сведения о планах и намерениях подобных организаций ложились на стол наркома НКВД. Туда же поступали и данные советской резидентуры, разбросанной по всей Европе. А они гласили, что готовится покушение на высшее руководство СССР. Можно ли было тогда на эти сведения не обращать ни малейшего внимания? Разумеется, нет. Ведь именно в 1934 году погибли в Марселе от рук террористов французский премьер-министр Л. Барту и король Югославии Александр.

Поэтому соответствующие службы в Советском Союзе придавали сообщениям из-за рубежа о проникновении террористов на нашу территорию особое значение. Об одной из таких операций по их поимке в Ленинградской области мне рассказывал мне сотрудник ОРУДа Ленсовета А. П. Пачинский: «Это было летом 1934 года. Ночью меня срочно вызвали на службу. И предложили незаметно в сторону Сестрорецка провести несколько машин, в которых находились военные. В мою машину сел Фриновский. Сначала я этого не знал. Но когда приехали наместо, нам сообщили, что белогвардейцы-террористы, обученные всем приемам стрельбы, заброшены в Ленинград убить Кирова, а на его похоронах совершить теракт против Сталина. В операции приняло участие около четырех тысяч человек. Нам дали словесные портреты террористов, но взять их не удалось. Они были обнаружены железнодорожной охраной и при перестрелке скрылись».

Эти воспоминания подтверждаются и Р. О. Поповым. Последний приводит даже такую деталь: за какие-либо сведения о террористах местным Жителям обещали корову. Ныне документально подтверждено: летом 1934 года по каналам РОВСа (Российского общевоинского союза) через Финляндию пытались перейти границу СССР член НТС Г. Н. Прилуцкий и его напарник. Чудом избежав ловушки НКВД, они возвратились за границу.

В связи с этими фактами не приходится удивляться, что сразу же после убийства Кирова в качестве одной из версий сотрудники НКВД Ленинграда стали разрабатывать Николаева как одного из лиц, связанных с белогвардейцами за рубежом.

Отсюда и вопросы, которые поздно вечером 1 декабря по телефону задавал Г. Г. Ягода Ф. Т. Фомину, заместителю начальника Ленинградского управления НКВД: «Одежда Николаева импортного или советского производства? А кепка? Нет ли на ней иностранного клейма?»

Отсюда и «красный террор», когда практически без суда и следствия были расстреляны 103 человека, нелегально прибывших в Советский Союз из Польши, Румынии, Финляндии, Литвы якобы для участия в подготовке теракта против Кирова. В действительности же причины их возвращения были разные: у одних — тоска по Родине, у других — воссоединение с родными и близкими. Среди, расстрелянных оказались и те, кто вообще не покидал пределов страны. Тех, кто жаждал мести, были единицы.

Александр Орлов в книге «Тайна сталинских преступлений» называет «басней» причастность ста четырех казненных белогвардейских террористов к убийству Кирова. И с этим вполне можно согласиться. Но совершенно ошибочным является его утверждение, что «сто четыре человека никак не могли одновременно скрываться в Ленинграде. Все это выглядело тем более подозрительно, что, вопреки обыкновению, газеты, сообщая об их казни, не упомянули даже их имен». Увы, но последняя фраза не что иное, как обыкновенная ложь. Не знаю, какую цель преследовал беглый сотрудник НКВД, сообщая ее читателю. Во-первых, 103 расстрелянных проживали не только в Ленинграде, но и в Москве, Киеве, Минске. (Кстати, и приговор приводился в исполнение во всех этих городах.) Во-вторых, все их имена были названы в сообщениях НКВД СССР, опубликованных в газетах 6, 8, 11,18 декабря.

Сегодня можно лишь сожалеть об отсутствии открытого судебного процесса и тщательного расследования по делу каждого из 103 человек. Но несомненно одно: указанные расстрелы являлись ярким примером политики «красного террора». Убили одного — расстреляем 100 человек. И террор этот свидетельствовал: самой первой версией чекистов, которую они воспринимали как аксиому, было предположение, что убийство Кирова совершил человек, связанный с белогвардейским движением. Именно так оценивали свершившееся как простые люди, так и видные деятели партии.

«Смерть тов. Кирова — тяжелая утрата для рабочих, — говорил в Москве на митинге на заводе имени Сталина токарь Титов. — …Безусловно, в этом убийстве участвовала заграница».

А вот высказывание Николая Ивановича Бухарина: «Не могла это сделать иностранная разведка. Они не допускают, чтобы их людей могли арестовать. Быть может, фашисты из группировки Геринга или Розенберга».

Совершенно противоположную точку зрения высказал издававшийся за рубежом (в Париже) «Социалистический вестник» 20 декабря 1934 года. Он поместил корреспонденцию из СССР автора, скрывшегося под псевдонимом «Т». «В заговор белогвардейцев, — писал неизвестный из Москвы, — здесь не верит никто». Правда, эту версию похоронили в декабре 1934 года, и больше она уже никогда не всплывала. С другой стороны, эти расстрелы, а также слова правительственного сообщения: «подосланного врагами рабочего класса» создавали атмосферу подозрительности, беспощадной ненависти и страха. И это нашло свое отражение в выступлениях на митингах, в печати, по радио.

Уже 2 декабря «Ленинградская правда» привела первые отклики на трагедию в Смольном. «Велика и обаятельна была личность Кирова — большевика, вождя, друга миллионов трудящихся», — писали в газете А. Афиногенов и Вс. Иванов. «Горе — врагам» — под таким заголовком в том же номере была помещена статья, подписанная группой писателей — М. Зощенко, О. Форш, М. Слонимским, А. Гитовичем, В. Кавериным, Е. Шварцем, Н. Заболоцким, В. Саяновым, А. Гореловым, В. Кетлинской и другими. «Предательски убит Киров, — говорилось в статье. — …В восемнадцатом году наемники интервентов убили Урицкого… Сраженный врагами пал Володарский. В грудь Великого Ленина вошла отравленная пуля террористов». Были и такие заголовки: «Удесятерим нашу бдительность», «Пал жертвой террористического акта», «Требуем суровой кары», «Подлая рука контрреволюционного заговорщика». Эти статьи отражали настроения рабочих «Красного путиловца», «Северной верфи», «Электросилы».

В ночь на 2 декабря 1934 года в механическом, 3-м цехе «Красного Путиловца» состоялся траурный митинг, посвященный памяти Кирова. Сообщение на нем сделал Карл Отс — директор завода. Он приехал прямо из Смольного, где находился с 15.00 1 декабря. Там он принимал участие в совещании у Чудова, а затем во всех совещаниях, посвященных трагическим событиям первого декабря. Еще до приезда правительственной комиссии из Москвы ленинградское руководство приняло решение — провести траурные митинги в вечерних и ночных сменах на всех крупных предприятиях, с сообщениями на них выступали секретари райкомов и директора предприятий — участники совещания у Чудова.

Траурное заседание, посвященное памяти С. М. Кирова в 3-м цехе, стенографировалось. Оно представляет особый интерес, так как проходило до выхода в свет всех газет страны и до сообщения об убийстве Кирова по радио. По сути, это первая реакция людей на смерть Кирова.

Обращает на себя внимание следующее: в сообщении Отса нет ни одного слова о том, что убийца Кирова связан с оппозицией, не называется и фамилия убийцы. «Неслыханное преступление, Кирова убили, Кирова — нет, он умер», «Киров принадлежит к числу творцов, к числу столпов нашей партии», «В день смерти он вышел из своей квартиры и пошел к Смольному пешком… в стандартном своем пальтишке», «Подлый убийца, этот зверь долго, очень долго обдумывал свое убийство».

Единственные слова с политическим подтекстом, которые допустил в своем выступлении Отс: «классовый враг не дремлет», «убийца Кирова — палач».

Коммерческий директор «Гипроазота» Д. Прохоров, услышав по радио правительственное сообщение, заявил: «Значит террор — действительная форма борьбы». По его мнению, «убийца… это человек, который хотел воздействовать на массы. Вероятнее всего, это дело организации, и возможно большой, или дело эмиграции». Развивая мысль о последствиях террора, он говорил: «Первым последствием, несомненно, будут аресты, а вторым — переворот в политике. Реорганизация ОГПУ в НКВД означала смягчение борьбы, которое, в свою очередь, вызвано смягчением борьбы контрреволюции. Но убийство Кирова доказывает, что борьба продолжается, какая гарантия, что не будет поворота к массовым арестам и репрессиям».

Десятки тысяч писем, телеграмм шли в эти дни в Ленинградский обком ВКП(б). Слова в них были разные, но суть одна: требование применить к убийце самую суровую меру. Так, пионеры Мурманска, узнав о смерти Кирова, написали: «Мы, пионеры г. Мурманска, отрядов 7-й и 5-й школы, узнав, что рукой классового врага был убит вождь ленинградского пролетариата и секретарь ЦК ВКП(б) тов. Сергей Миронович Киров, в ответ на убийство одного из лучших организаторов обязуемся: 1. Учиться без неудов. 2. Каждому пионеру не иметь ни одного замечания по дисциплине. 3. Организованно проводить свой досуг. 4. Включаемся в трибуну за культуру, проводимую „Ленинскими искрами". К убийце просим применить высшую меру социальной защиты (расстрел).

Председатель совета отряда Крыжак».

Не правда ли, дорогой читатель, страшно становится, когда читаешь такое письмо? Но оно было далеко не единственным. Прочтем еще один документ.

«В Смольный.

В Областной комитет ВКП(б).

Заявление

Прошу разрешить мне отомстить за вождя города Ленинграда, тов. Кирова… мы должны охранять всемирных вождей и если нашего одного вождя убили товарища Кирова, то попавших к нам классовых врагов… прошу дать мне их расстрелять под охраной и я бы стал стрелять не одной рукой, а с двух и сразу бы уложил двух как паразитов всемирного пролетариата, и всех бы я их перестрелял.

Прошу разрешить мне это сделать, пусть знают классовые враги как рабочий класс охраняет своих вождей…

Я лично беспартийный рабочий, бывший член партии и работаю на заводе „Электроприбор" б. Вульфова 6/32, токарный цех, рабочий № 5924 Петроградского района…

Я очень рад буду, если вы разрешите мне отомстить за великого вождя тов. Кирова, прошу не отказывать мне.

Рябов»:

Сегодня такое письмо покажется противоестественным, необыкновенно жестоким. Но тогда так думали, писали, говорили многие. И не только представители рабочего класса, но и деятели науки, литературы, искусства. Конечно, они не предлагали своих услуг в качестве палачей, однако тональность их выступлений способствовала созданию атмосферы всеобщего негодования и возмущения действиями «классовых врагов», которая послужила определенным фоном для проведения впоследствии массовых репрессий.

Академик А. Ф. Иоффе, например, писал: «И выстрел, от которого погиб Киров, это выстрел злобного отчаяниям понимания безнадежности того дела, которое делает классовый враг». А вот текст телеграммы, подписанной академиком Павловым, профессорами Орбели, Ушаковым, Аничковым, Бушмакиным, Савич, Вековым, Бауэром, Лангом.

«Совнарком СССР — В. М. Молотову.

Примите нашу скорбь по поводу внезапной смерти одного из крупнейших деятелей нашего Союза — Сергея Мироновича Кирова и глубокое возмущение совершенным злодеянием».

Следует отметить, что были и другие отзывы. Они не попали на страницы газет, но пополнили собой архивы органов НКВД и сыграли роковую роль в судьбе авторов. Так, в донесении из 28-й школы Василеостровского района сообщалось: «После проведения по классам бесед-митингов 3-е ребят (Полотков, Александров, Иванов — не пионеры) высказались, что „лучше бы убили Сталина, чем Кирова”. Были вызваны родители этих ребят, но сейчас еще не выявлено — влияние ли это семьи или просто ребята схулиганили, как говорят сами. Об этом сообщено, куда нужно». Подобный документ из 15-й школы того же района гласил: «Раппопорт, сын служащего, заявил: „убийство Кирова — есть героический поступок”. Когда стали с ним говоришь по этому поводу, он сказал, что „надо оценивать объективно, а объективно — это героический поступок"».

Весьма прозорливую оценку последствий гибели Кирова дал старший зоотехник Главного конеуправления страны Волковский: «…за убийство пострадают невинные граждане, потому что будут искать организацию и, конечно, у кого есть какие-либо компрометирующие материалы в прошлом, тут их им и пришьют, что для постройки хорошей жизни мешает классовый враг, хотя бы его и не было».

Ему вторил академик И. П. Павлов. На очередной беседе со своими учениками и другими научными работниками в Физиологическом институте Академии наук он заявил: «…Газеты раздули убийство Кирова в политическое событие… Вероятно, ревность или личные взаимоотношения вызвали эту смерть».

А один из постоянных авторов «Социалистического вестника» сообщал из Москвы 9 декабря: «…Но толком никто ничего не знает. Даже видные коммунисты совершенно не осведомлены о том, что произошло собственно в Ленинграде, кто такой Николаев, каковы причины убийства, что означает новый припадок террористического бешенства. Поэтому все кругом полно шепотами и слухами — самыми противоположными и противоречивыми, но одинаково передаваемые, как полученные из самых достоверных источников… Отказываясь в этой громаде слухов разобраться, передам лишь, что удалось услышать самому… ленинградское убийство вовсе не носит политического характера, а произошло на романтической почве: Киров и Николаев не поделили между собой некой особы прекрасного пола».

Такая версия действительно имела распространение. Уже в декабре 1934 года был исключен из партии Бердыгин Петр Иванович, член партии с 1918 года, фрезеровщик завода «Светлана» — «за распространение клеветнических слухов, порочащих С. М. Кирова». 2 декабря в связи с убийством Кирова он заявил: «Киров убит на почве ревности» . Это было расценено как контрреволюционное мнение. И надо сказать, что подобных заявлений было немало. Слесарь госзавода № 4 Ранковский Франц Адамович тоже, например, утверждал: «Сергей Миронович Киров был убит Николаевым из-за ревности к жене».

А как восприняли убийство Кирова его облеченные властью товарищи по Политбюро и ЦК. Многие из них, пережившие Кирова на долгие годы, оставили воспоминания о тех днях. Феликс Чуев — автор записи бесед с крупнейшим советским государственным деятелем Вячеславом Михайловичем Молотовым, рассказывает:

«— Как Вы узнали о смерти Кирова? — Об этом я спрашивал Молотова в разные годы много раз.

— Я был в кабинете Сталина, когда позвонил Медведь, начальник Ленинградского ОГПУ, и сказал, что сегодня в Смольном убит товарищ Сергей. Сталин сказал в трубку: „Шляпы!"».

В своих мемуарах, опубликованных в Лондоне в 1971 году, Никита Сергеевич Хрущев вспоминает о гибели Кирова так:

«Все это началось однажды вечером в 1934 году. Зазвонил телефон, Я снял трубку. Это был Каганович. „Я звоню из Политбюро. Приезжай сюда немедленно. Дело срочное".

Я отправился прямо в Кремль. Каганович вышел мне навстречу. Вид у него был ужасный. Я насторожился, готовый ко всему. „Что случилось?" — думал я про себя.

— Произошла ужасная трагедия, — сказал он, — в Ленинграде убили Кирова. Подробнее я расскажу об этом потом. Политбюро обсуждает этот вопрос, мы организуем делегацию для поездки в Ленинград: Сталин, Ворошилов, Молотов плюс делегация из 60 человек от московской партийной организации и рабочего класса Москвы. Делегацию представителей Москвы возглавишь ты. Мы будем там в почетном карауле, а затем сопровождать тело Кирова в Москву.

— Хорошо.

Я пошел прямо в МК, подобрал делегацию, в тот же вечер выехал в Ленинград. Сталина, Ворошилова и Молотова я не видел. Они ехали отдельно, в специальных вагонах.

Весь Ленинград показался мне погруженным в траур, хотя, возможно, я просто распространял на других свое собственное настроение.

Все мы совершенно не знали, что произошло. Знали только, что убили Кирова — некто Николаев, который был исключен из партии за участие в троцкистской оппозиции, из чего следовало, что за всем этим стоят троцкисты. Все мы испытывали искреннее возмущение и гнев».

Не могу пройти мимо двух моментов, которые обращают на себя внимание в этом воспоминании Хрущева. Первый момент — он почему-то начисто «забыл», что являлся членом правительственной комиссии по организации похорон и именно в этом качестве присутствовал на заседании бюро Ленинградского обкома ВКП(б) 2 декабря. Второй — 1 и 2 декабря ни в одном из многочисленных просмотренных мной документов не говорилось о том, что Николаев — троцкист. Поэтому, скорее всего, умозаключение Хрущева — это плод более поздних наслоений.

Одно несомненно: Ленинград был погружен в траур, и скорбь ленинградцев в связи с трагической кончиной Кирова была безмерна.

Смольный, 1 декабря

Пожалуй, ни одному дню в биографии Кирова не уделялось со стороны советских и зарубежных историков и публицистов столь огромное внимание, как этому — последнему, 1 декабря. Он не только поставил точку в жизни Кирова, но и вызвал поток литературы, в которой по-разному описывались обстоятельства трагедии в Смольном и причины, которые ее породили. Замечу, что при этом основными аргументами являлись воспоминания, а также документу фальсифицированных московских процессов 30-х годов.

Полагаю поэтому, что только исследование всех обстоятельств убийства Кирова, выявление новых документов, особенно тех, которые длительное время хранились в особых и секретных папках различных архивов, их спокойное, отстраненное от личных симпатий и антипатий к политическим лидерам тех лет сопоставление позволяет объективно разобраться во всех тонкостях трагедии, разыгравшейся в Смольном.

Позволю себе процитировать, как различные авторы описывают обстоятельства убийства Кирова.

Александр Орлов: «Вечером 1 декабря 1934 года Николаев вторично появился в Смольном с тем же самым портфелем, где вновь лежали записная книжка и револьвер. На этот раз Запорожец все предусмотрел. Получив пропуск, Николаев благополучно миновал охранников у входа и без помех вошел в коридор. Там никого не было, кроме человека средних лет, по фамилии Борисов, который числился личным помощником Кирова. В перечне работников Смольного он фигурировал как сотрудник специальной охраны НКВД, однако не имел ничего общего с охранной службой.

Борисов только что приготовил поднос с бутербродами и стаканами чая, чтобы нести его в зал заседаний, где как раз собралось бюро обкома. Заседание бюро шло под председательством Кирова, и Николаев терпеливо ждал. Войдя в зал, Борисов сказал Кирову, что его зовут к прямому кремлевскому телефону. Спустя минуту Киров поднялся со стула и вышел из зала заседаний, прикрыв за собой дверь.

В тот же момент грянул выстрел. Участники заседания бросились к двери, но открыть ее удалось не сразу: мешали ноги Кирова, распластанного на полу в луже крови. Киров был убит наповал».

В этом описании убийства Кирова соответствуют истине только две фразы. Первая — это произошло 1 декабря. Вторая — Киров был убит наповал.

Все остальное с начала до конца вымышлено автором. В приведенном отрывке у А. Орлова содержится 11 фактических ошибок. Перечислю наиболее важные из них.

Во-первых, Николаев никакого пропуска в Смольный от Запорожца не получал. Запорожца в это время вообще не было в Ленинграде. А смольнинский пропуск Николаев, по всей вероятности, имел: до увольнения он работал в одном из подразделений Ленинградского обкома ВКП(б) — Институте истории партии, функционирующем на правах отдела, и пропуск у него мог быть не отобран.

Во-вторых, Борисов никогда не был личным помощником Кирова, о чем свидетельствуют документы обкома партии тех лет (книги приказов, ведомости на выдачу зарплаты, штатное расписание). Непростительно А. Орлову, бывшему сотруднику НКВД, не знать, что работники охраны политических деятелей уже тогда числились за соответствующими управлениями НКВД, и Борисов не был в этом отношении исключением. Он проходил по штату одного из отделов НКВД.

В-третьих, не было 1 декабря никакого заседания бюро обкома под председательством Кирова. И вообще в этот день он до своего кабинета не дошел.

Зачем А. Орлову потребовалось так извращать обстоятельства убийства Кирова? Нельзя забывать, что его книга вышла в 1953 году. Это был период «холодной войны». И весьма вероятно, что соответствующие службы США опекали беглого офицера НКВД, и кто знает — «кто заказывал и кто оплачивал музыку».

Впрочем, важнее другое. В своих мемуарах Орлов писал: «Тайна убийства Кирова прояснилась для меня по возвращении в Советский Союз в конце 1935 года » (выделено мной, — А.К.).

Из этого признания автора мемуаров следует, что Орлов приехал почти год спустя после убийства Кирова и пользовался в основном слухами, которые ходили тогда, да и позже, среди высшего эшелона работников НКВД.

А теперь предоставим слово зарубежному историку Роберту Конквисту. В книге «Большой террор», опубликованной в 1974 году, он писал:

«1 декабря 1934 года в пятом часу убийца Кирова, Леонид Николаев, проник в Смольный — в здание, где размещалось руководство Ленинградской партийной организации…

Вахтер наружной охраны проверил пропуск Николаева, который был в порядке, и пропустил его без всяких недоразумений. На внутреннем посту никого не было, и Николаев свободно ходил под богато украшенными сводами здания, пока, наконец, нашел коридор третьего этажа, куда выходили двери кабинета Сергея Кирова. У этих дверей убийца и стал терпеливо дожидаться.

Киров был занят составлением доклада о ноябрьском пленуме ЦК, с которого только что возвратился. Вскоре он должен был сделать свой доклад активу Ленинградской парторганизации, собравшемуся в конференц-зале на том же этаже. В 4 часа 30 минут Киров вышел из своего кабинета и пошел по направлению к кабинету второго секретаря Ленинградского обкома, своего доверенного помощника Михаила Чудова. Он сделал всего несколько шагов, а потом Николаев вышел из-за угла, выстрелил ему в затылок из нагана и упал без чувств рядом с ним».

Относясь к своему зарубежному коллеге с уважением, позволю себе отметить, что и здесь безошибочна только первая фраза. А далее следуют многочисленные неточности.

В то время в Смольном не было наружных постов. Вход в здание был свободным. В нем размещались обком и горком ВКП(б) (третий этаж), Ленсовет и облсовет (второй этаж), обком и горком ВЛКСМ (первый этаж). Кроме того, на первом этаже размещалась также многочисленные комиссии и секции, созданные при Ленсовете и облсовете.

Пост внутренней охраны находился между вторым и третьим этажами. Именно здесь требовалось предъявлять партийный билет с разовым пропуском или постоянный пропуск. Это вспоминают многие сотрудники, работавшие в те годы в различных организациях Смольного. Об этом свидетельствуют и документы тех лет.

Р. Конквист весьма красочно описал, как Николаев искал третий этаж. Но вряд ли в этом была необходимость: каждый, кто миновал пост внутренней охраны, сразу же попадал в коридор третьего этажа. Более тою, Николаев одно время работал в здании Смольного и, несомненно, хорошо знал расположение всех его помещений.

Николаев никак не мог ждать Кирова у его кабинета (тогда бы Киров, несомненно, его увидел). Более того, партийный актив Ленинградской организации ВКП(б) должен был состояться в Таврическом дворце, а не в конференц-зале, как об этом пишет Конквист. И наконец, конференц-зал (актовый зал) в Смольном находился на втором, а не на третьем этаже.

И вообще Киров 1 декабря не был в своем кабинете. Он попросту не дошел до него. Был он в пальто, фуражке. Кстати, его простреленная фуражка со следами запекшейся крови, пальто и гимнастерка с разрезами в области сердца (разрезали врачи для уколов) экспонируются в музее С. М. Кирова в С.-Петербурге.

В другой книге, «Сталин и убийство Кирова», Роберт Конквист говорит, что Киров был ранен, а потом скончался.

В действительности же Киров умер сразу после выстрела.

Теперь предоставим слово историку-публицисту А. В. Антонову-Овсеенко. В своей книге «Портрет тирана», опубликованной в 1980 году в США, он писал:

«1-го декабря в Таврическом дворце было назначено собрание партийного актива Ленинградской области. Киров дома заканчивал тезисы доклада. Потом, вспомнив, что оставил в служебном кабинете необходимые цифровые данные, вызвал из гаража машину, предупредил о поездке в Смольный. Было около четырех часов пополудни.

Николаева снабдили пропуском в Таврический дворец. Он ждал прибытия Кирова. Неожиданно ему сообщили; что вождь заедет в Смольный. Там будет удобнее. И пропуск не нужен, достаточно партбилета.

Николаева спешно доставили к зданию обкома. Он прошел внутрь Смольного со своим неизменным черным портфелем, поднялся на третий этаж и направился в уборную: отсюда, из окна, виден парадный подъезд.

В здании Смольного Николаев ориентировался свободно, ведь сектор цен РКИ, в котором он ранее работал, помещался на первом этаже. Он знал, что коридор третьего этажа заворачивает круто влево к кабинету первого секретаря. Вот и автомобиль Кирова. Сергей Миронович входит в подъезд, поднимается по лестнице. Охранник на сей раз отстает на два лестничных марша. На этажах — ни одного дежурного. По инструкции Кирова везде должен сопровождать Борисов. Он постоянно дежурил возле кабинета Кирова, нес внутреннюю охрану. Борисов успел предупредить Кирова о Николаеве и странном благоволении к нему заместителя Медведя.

Сегодня Борисова нет. Его задержали в Управлении. Николаев чуть приоткрыл дверь, увидел в щель Кирова. Он шел по коридору один, охранник отстал. Николаев вышел из уборной, приблизился к Кирову на расстояние в два метра, достал из портфеля револьвер и, когда Киров завернул за угол, выстрелил в затылок. Затем он выстрелил в себя и упал рядом с убитым вождем…

Около шести часов вечера позвонил Николай Поскребышев и продиктовал текст официального сообщения ЦК:

„1 декабря в Ленинграде от предательской руки врага рабочего класса погиб выдающийся деятель нашей партии и т. д.“».

В приведенном отрывке имеется такая достоверная информация: на 1 декабря в Таврическом дворце было действительно назначено собрание партийного актива, с утра Киров был дома, около четырех вышел из дома. Вот, пожалуй, и вся правда. А все остальное — из области фантазии.

Никакого пропуска (точнее, пригласительного билета) в Таврический дворец Николаев не имел. И никто его им не снабжал. Для того чтобы пройти в Таврический дворец, действительно нужен был специальный билет. С целью его получения Николаев и появился в Смольном около полудня. Шатаясь из кабинета в кабинет, он всюду высказывал одну-единственную просьбу — дать ему билет на партийный актив. Одновременно Николаев интересовался, кто же будет делать на активе доклад. И получил информацию: Киров, но билета так и не раздобыл. Именно за эту информацию, «недостойную членов партии болтовню и несоблюдение элементарных для каждого члена партии, а особенно сотрудников обкома, условий конспирации, выразившееся в даче сведений о работе обкома и, в частности, о товарище Кирове — Николаеву Л., который не имел никакого отношения к обкому», 7 января 1935 года были исключены из партии С. М. Петрашевич, В. П. Владимиров, Е. П. Карманова и другие.

Документально также установлено, что Николаев спрашивал билет у инструктора культпропотдела Е. Г. Шитик. «Ко мне подошел небольшого роста черненький человек и сказал: „Здравствуй, т. Штеренсон”. Я очень удивилась, т. к. меня очень мало кто знает под прежней фамилией. Я его спросила — „Откуда вы меня знаете?“ — „Я вас знаю по Лужскому комсомолу", — ответил он».

В билете Николаеву на партийный актив Е. Г. Шитик отказала.

Самое курьезное из утверждений Антонова-Овсеенко — все, что касается уборной, откуда якобы Николаев следил за парадным подъездом Смольного, ожидая приезда Кирова, а затем наблюдал за ним в щель двери уборной, когда Сергей Миронович шел по коридору.

Великий Д. Кваренги, автор проекта Смольного института, наверняка обиделся бы на автора этой «утки»: уборная, окна которой выходят на лицевой фасад! Замечательный зодчий разместил все подобные заведения в здании таким образом, что их окна выходили во внутренние дворы. Естественно, что из их окон и дверей никоим образом, даже при большом желании, даже при наличии оптических приборов, нельзя было видеть ни парадного (главного) подъезда Смольного, ни тем более главного его коридора.

Безусловной «липой» является утверждение об отсутствии Борисова (охранника Кирова) в Смольном. Предоставим слово документам. Вот выдержка из допроса Борисова 1 декабря 1934 года:

«Я встретил Кирова около 16 часов 30 минут в вестибюле главного подъезда и пошел за ним примерно на расстоянии 15 шагов, а на III-ем этаже расстояние увеличилось до 20–30 шагов». Борисова видели сразу же после убийства Кирова многие сотрудники Смольного, и все они отметили это в своих воспоминаниях, дали соответствующие показания вечером 1 декабря следователям Ленинградского УНКВД.

Попутно замечу, что личного секретаря Сталина, а с 1935 года — заведующего его канцелярией Поскребышева звали Александр Николаевич, а не Николай.

Читатели могут спросить: зачем вы привели три таких длинных отрывка? Отнюдь не случайно. Десятилетиями правда об убийстве Кирова искажалась, фальсифицировались события, факты. Сегодня сведения, сообщенные А. Орловым, Р. Конквистом, А. Антоновым-Овсеенко об обстоятельствах убийства Кирова, не только тиражируются такими журналами, как «Огонек», «Нева», «История СССР» (сейчас переименован!), но и получили широкое хождение в средствах массовой информации.

Ну а как же было в действительности?

25–28 ноября в Москве состоялся пленум Центрального Комитета, ВКП(б), который рассматривал два вопроса: 1. Об отмене карточной системы по хлебу и некоторым другим продуктам. 2. О политотделах в сельском хозяйстве.

28 ноября для участников пленума МХАТ дал спектакль «Дни Турбиных». Киров присутствовал на нем и поздно вечером вместе с другими ленинградцами — участниками пленума — «Красной стрелой» выехал в Ленинград.

Кстати, вопреки утверждениям писателя А. Рыбакова, в этот приезд в Москву Киров не виделся с Серго Орджоникидзе, который не участвовал в работе ноябрьского пленума ЦК ВКП(б). Дело в том, что, находясь в поездке по стране, Орджоникидзе заболел. У него внезапно открылось внутреннее кровотечение. В связи с этим 11 ноября 1934 года Политбюро ЦК ВКП(б) принимает решение «командировать срочно в Тифлис для оказания врачебной помощи Орджоникидзе проф. Плетнева, Фронштейна и Левина». Более того, через неделю Политбюро опросом выносит вторичное постановление, обязывающее Орджоникидзе строго выполнять указания консилиума и не выезжать в Москву без разрешения врачей. Орджоникидзе вернулся в Москву не ранее 30 ноября, и якобы имевшая место встреча Орджоникидзе с Кировым в конце ноября после пленума ЦК в Москве является вымыслом. Это подтверждается и воспоминаниями жены Орджоникидзе Зинаиды Гавриловны, написанными еще в 1935 году.

«…Мы приехали в Москву в последних числах ноября. Только что закончился пленум ЦК и Киров приезжал в столицу. Он говорил нашему шоферу: „Давно я не видел Серго. Чертовски хочется увидеть его…“

Серго не застал Кирова в Москве. В день приезда часов в 5 вечера он решил позвонить ему. Помню, я вмешалась в их разговор и крикнула в трубку: „Сергей Миронович, примите привет и от меня“».

В день возвращения Кирова из Москвы, 29 ноября, газета «Ленинградская правда» поместила объявление: 1 декабря, в 18 часов во дворце Урицкого состоится собрание партийного актива Ленинградской организации ВКП(б). Порядок дня: итоги ноябрьского пленума ЦК ВКП(б). Вход по пригласительным билетам с обязательным предъявлением партбилета. Члены обкома и горкома ВКП(б) проходят по пропускам.

Замечу, что в плане работы Ленинградского обкома и горкома ВКП(б) день проведения актива вообще не обозначен. Решение о проведении его было принято секретариатом Ленинградского обкома и горкома ВКП(б) только 28 ноября. М. С. Чудов, приехавший из Москвы утром 28 ноября, «провел» это решение через секретариат вечером того же дня. Несомненно, оно было согласовано Чудовым с Кировым еще в Москве.

Практически всю первую половину дня 29 ноября Киров посвятил подготовке к собранию актива Ленинградской организации ВКП(б).

Он обзвонил многих секретарей райкомов партии, председателей исполкомов, встретился и долго беседовал с И. Ф. Кодацким (председателем Ленсовета), П. И. Струппе (председателем Облсовета), М. С. Чудовым. В тот же день под его председательством состоялся объединенный секретариат обкома и горкома ВКП(б), принявший решение о проведении 2 декабря объединенного пленума обкома и горкома ВКП(б) «О плане мероприятий Ленинградской партийной организации в связи с предстоящей отменой карточной системы на хлеб».

Вечером 29 ноября Киров до глубокой ночи работал над докладом.

Жена Кирова, Мария Львовна, в то время чувствовала себя плохо и вместе с сестрой Рахилью Львовной жила на даче в Толмачеве. М. А. Сванидзе писала в своем дневнике: «Зина (имеется в виду жена Орджоникидзе) поехала в Ленинград подготовить жену Кирова к этому удару, т. к. она лежит в больнице и все произошло в ее отсутствие». Эти сведения, касающиеся Марии Львовны Маркус-Кировой, недостоверны. Она жила на даче в Толмачеве.

По свидетельству шофера Кирова, С. М. Юдина, 30 ноября Сергей Миронович побывал на строительстве «перемычки» на проспекте Стачек (недалеко от завода «Красный путиловец»), на новостройках Каменноостровского и Лесного проспектов, объехал Невский район. Затем вернулся домой и снова до глубокой ночи продумывал свое выступление.

Е. И. Ефремова-Дзен, длительное время работавшая в секретариате Кирова, писала в своих воспоминаниях:

«30/ХI-1934 года в выходной день я была дежурная по секретариату. В 12 часов дня Сергей Миронович позвонил и спросил, есть ли газеты?.. Я ответила, что газеты только что получены и я сейчас их посылаю. Часов в 5 вечера Сергей Миронович позвонил и просил прислать постановление Обкома о выдаче хлебных карточек. В этот день Сергей Миронович готовился к докладу 1/XII. Еще через некоторое время он позвонил и попросил посмотреть приборы о подъеме воды… Часов в 10–11 вечера он последний раз позвонил и попросил пойти к нему в кабинет, найти в письменном столе коробку с карандашами и прислать к нему… Я пошла к нему в кабинет, открыла стол и нашла там… коробку с карандашами. В это время звонит телефон и Сергей Миронович говорит, что карандаши он нашел у себя дома и посылать не надо. Больше он в этот вечер не звонил».

По воспоминаниям М. В. Рослякова и Н. Ф. Свешникова, утром 1 декабря Киров звонил в Смольный несколько раз, просил все готовящиеся для него материалы отправить к нему домой. Зафиксирован ряд его звонков в Смольный: Свешникову, Рослякову, Чудову.

Другой дежурный секретарь, Суомалайнен-Тюнккюнен, вспоминала: «1-го декабря, около 12 часов, из дому звонил Сергей Миронович, сейчас я не помню, какие именно нужны были сведения, но помню, что он поручал звонить в Облгорготдел и сказал: „Скажите, чтобы он (тогда зав. облторготделом был т. Иванченко) как можно быстрее позвонил и сообщил бы точные данные". Это был мой последний разговор с Сергеем Мироновичем».

1 декабря несколько раз посетила Кирова дома М. Ф. Федорова — курьер Ленинградского обкома ВКП(б). «Я в этот день была у Сергея Мироновича четыре раза, — вспоминала она, — возила к нему материалы. В этот день он не должен был быть в Смольном, так как готовился к докладу. Я поехала в 2 ч. 30 мин., он сам открыл мне дверь, т. к. не было ни Марии Львовны, ни домработницы. Сергей Миронович принял материалы, и я у него спросила, нужно ли приехать еще. На это он мне сказал, что приезжать не надо».

В Смольный Киров звонил также около 15.00 и в 15 часов 15–20 минут. Дело в том, что в 15.00 у М. С. Чудова начиналось совещание: обсуждались практические мероприятия по отмене карточной системы. Присутствовало свыше 20 человек. Это были ответственные работники аппарата обкома и горкома ВКП(б), некоторые первые секретари райкомов партии Ленинграда, председатели исполкомов городского и областного Советов, руководящие работники плановых, финансовых и торговых органов, несколько директоров крупнейших ленинградских заводов. Все они поименно установлены.

Должна огорчить публициста Якова Ракитянского, Бориса Осиповича Шифа среди них не было. Поэтому весь рассказ Шифа об убийстве Кирова, о якобы замеченном им охраннике Кирова скорее всего является мифом, сотворенным в более поздние годы. Борис Осипович Шиф действительно с сентября 1932 года работал в Ленинграде — заведующим ленинградским отделением книгоцентра, так тогда называлась организация, занимающаяся реализацией книжной продукции. По своей должности Шиф никак не мог присутствовать на совещании у Чудова, ибо не имел никакого отношения к обсуждаемому вопросу — отмене карточной системы, увеличению производства хлебобулочных изделий и их товарообороту. В это время, согласно анкете, он не был руководителем издательства и членом лекторской группы обкома. Это пришло к нему позднее — в 1935 году, уже после смерти Кирова.

Ситуационная схема расположения основных свидетелей и участников убийства С. М. Кирова на третьем этаже Смольного в 16 час. 30 мин. 1 декабря 1934 г.

К — местоположение Кирова в момент убийства;

Н — позиция Николаева;

Б — позиция охранника Кирова Борисова;

Ц — позиция свидетеля Цукермана;

Э — электрики. Позиция свидетелей Платоча, Леонника и Васильева;

ПО — пост охраны между вторым и третьим этажами главного подъезда;

ГЛ.П. — главный подъезд Смольного;

СП — лестница секретарского подъезда;

Т — туалет с запасной лестницей;

1 — кабинет Кирова;

2 — приемная Кирова;

3 — кабинет Чудова;

4 — приемная Чудова;

5 — архив;

6 — столовая № 4;

7 — секретная часть особою отдела;

8, 9 — комнаты инструкторов;

Более того, соседней с кабинетом Чудова комнатой, куда якобы выходил звонить Шиф, были две приемные: одна — Чудова, где постоянно находился А. М. Филиппов, секретарь последнего, а вторая — приемная Кирова, где постоянно находился секретарь Кирова — Н. Ф. Свешников. Ни один из них при допросах не показал, что Шиф заходил к ним и пользовался их телефонами.

Что касается Шифа Бориса Осиповича, то он действительно допрашивался органами НКВД в декабре 1935 года, но не в связи с убийством Кирова, а по делу его родственника, родного дяди по матери — Д. Б. Рязанова — известного общественного и политического деятеля, одного из основателей Института марксизма-ленинизма. Замечу, что на допросе у оперуполномоченного 1-го отделения СПО Ленинградского УНКВД 25 и 27 декабря 1935 года на вопрос: «Когда и где Шиф Б. О. встречался с Д. Б. Рязановым?» Шиф ответил: «На квартире своей матери в Москве. Последний раз в 1934 году. Месяца не помню». Вскоре Шиф был арестован. Поэтому тезис о том, что мать Б. О. Шифа «в 30-е годы жила вместе с сыном в Ленинграде и он ей тогда рассказывал обо всем, назвал даже имя замеченного охранника Кирова», — на наш взгляд, весьма далеко отстоит от правды.

По свидетельству тех, кто был на совещании у Чудова, из телефонных переговоров было ясно, что Киров не собирался быть в Смольном. Около 16.00 Сергей Миронович позвонил в гараж, который находился в том же доме, где он жил, по ул. Красных Зорь, 26/28, и попросил своего второго шофера, Ф. Г. Ершова, подать машину. В 16.00 Киров вышел из дома. Пешком прошел несколько кварталов. У моста Равенства (Троицкий) сел в машину и поехал в Смольный. Вошел он в Смольный не через секретарский подъезд, а через главный.

Между вторым и третьим этажами его встретил секретарь Хибиногорского горкома ВКП(б), член партии с 1917 года П. П. Семячкин. Он рассказывал в 1935 году:

«…С утра зашел в Смольный и пробыл там примерно до 16 часов, после чего начал спускаться с 3-го этажа вниз в столовую. В это время на лестнице второго этажа неожиданно встретил Сергея Мироновича, поздоровался и начал говорить, что собираемся отпраздновать пятую годовщину Хибиногорска, и шел с ним рядом в обратном направлении со 2-го на 3-й этаж. По дороге Мироныч мне сказал: „Сейчас иду к секретарям согласовывать проект решения по докладу на пленуме, завтра приди утром, и мы договоримся о порядке празднования". После этого разговора я простился с ним в коридоре третьего этажа и пошел вниз в столовую».

В главном коридоре третьего этажа Киров встретился о референтом одного из отделов Н. Г. Федотовым, остановился с ним на несколько минут, поинтересовался, как идет обсуждение проекта резолюции, так как Н. Г. Федотов отвечал за подготовку проекта резолюции, которая должна была быть принята вечером на активе. И затем пошел вправо по главному коридору.

Сохранилось интересное свидетельство курьера М. Ф. Федоровой.

«…Я видела Николаева, который стоял у стенки. Я удивилась тому, что он, стоя у стенки, странно качался и одна его рука была заложена за борт. Я хотела подойти к нему, но не успела, о чем после очень жалела, т. к. если бы я подошла, то, конечно, отвлекла бы его внимание. Я не видела, что сзади шел Сергей Миронович. Я думала, что Николаеву худо».

Этот факт подтверждается и допросом Л. В. Николаева 3 декабря 1934 года. Его произвел зам. начальника особого отдела УНКВД по Ленинграду и области Сосновский. Привожу его почти полностью:

«Вопрос: Как вы попали 1 декабря в Смольный?

Ответ: Я прошел по партийному билету.

Вопрос: Когда вы прошли в Смольный?

Ответ: Примерно в 13.30 и находился там до 14.30, затем вышел, вернулся обратно в 16 ч. 30 мин.

Вопрос: Как вы провели этот первый час в здании Смольного?

Ответ: Сначала я обратился к тов. Денисовой, инструктору обкома, которая помещается с другой сотрудницей — Платоновской. Денисову я лично знаю с 1933 г. Я попросил ее дать мне билет на собрание партактива, но она мне в этом за неимением билетов, как она объяснила, отказала. Дальше на том же третьем этаже я встретил сотрудницу горкома ВКП(б) (газетный сектор) — Шитик-Штеренсон, у нее тоже просил билет и получил ответ, что она еще и сама не имеет билета. По тому же коридору (т. е. главному коридору, — А.К.) я встретил затем инструктора горкома Ларина, и у Ларина я попросил билет на активу но также получил отказ. После я встретил Смирнова, руководителя сектора партийных кадров обкома, у его кабинета попросил билет и получил ответ, что он, Смирнов, не имеет отношения к распределению билетов. Смирнов направил меня за получением билета в 450-ю комнату, но я туда не пошел, так как знал, что в этой комнате у меня нет никаких знакомых. Затем я направился к Петрошевичу, секретарю сельскохозяйственной группы, зашел к нему в кабинет, расположенный по левой стороне большого коридора и приблизительно 5 минут беседовал спим сначала на общие ничего не значащие темы, а потом попросил билет. Петрошевич мне сказал, что в настоящее время у него есть восемь билетов, и если останется, то он мне даст. Для этого Петрошевич попросил меня зайти вечером. Затем я сошел вниз, вышел из здания Смольного и гулял в течение часа… вернулся в Смольный. Поднявшись на третий этаж, я зашел в уборную, оправился и, выйдя из уборной, повернул налево (т. е. направился к выходу, — А.К.). Сделав два-три шага, я увидел, что навстречу мне по правой стене коридора идет Сергей Миронович Киров на расстоянии 15–20 шагов. Я, увидев Сергея Мироновича Кирова, остановился и отвернулся задом к нему, так что когда он прошел мимо, я смотрел ему вслед в спину. Пропустив Кирова от себя на 10–15 шагов, я заметил, что на большом расстоянии от нас никого нет. Тогда я пошел за Кировым вслед, постепенно нагоняя его. Когда Киров завернул налево к своему кабинету, расположение которого мне было хорошо известно, вся половина коридора была пуста — я подбежал шагов пять, вынув на бегу наган из кармана, навел дуло на голову Кирова и сделал один выстрел в затылок. Киров мгновенно упал лицом вниз.

Я повернулся назад, чтобы предотвратить нападение на себя сзади, взвел курок и сделал выстрел, имея намерение попасть себе в висок. В момент взвода курка из кабинета напротив выскочил человек в форме ГПУ и я поторопился выстрелить в себя. Я почувствовал удар в голову и свалился. Когда я очнулся и постепенно начал приходить в себя, я подумал, что сейчас умру. Ко мне кто-то подбежал, меня стали осматривать и унесли в комнату».

Записано с моих слов правильно, мне прочитано

Николаев (автограф)

Под документом подпись-автограф Сосновского.

Практически это же показывал Николаев и на других допросах. Так, на допросе 2 декабря он сказал: «Как только Киров прошел мимо меня, я пошел вслед за ним и с расстояния 2–4-х шагов выстрелил ему в затылок». Это же он подтвердил и на допросе 9 декабря. На вопрос «Как вы провели день 1 декабря 1934 г. до момента убийства?» Николаев ответил: «В этот день должен был состояться актив по вопросам об итогах пленума. Я дважды звонил жене на службу и просил достать билеты на актив. К часу дня я выяснил, что жена не сможет достать билеты, поэтому после часа я поехал в Смольнинский райком партии — проспект имени 25 октября, где обратился к сотрудникам районного комитета Гурьянову и Орлову с просьбой дать мне билет на актив. Гурьянов отказал, а Орлов обещал, предложив придти за ним к концу дня.

Для страховки я решил съездить в Смольный и там попытаться через знакомых сотрудников городского комитета получить билет. С 1 часа 30 минут дня до 2 часов 30 минут дня я находился в здании Смольного, „наган" был при мне… Встретил сотрудников Денисову, Шитик, Смирнова, Ларина, Петрошевича — у всех попросил билет. Только один Петрошевич обещал дать билет, но только к концу дня, В ожидании конца дня я решил погулять возле Смольного, полагая, что скорее всего получу билет у Петрашевича. По истечении часа вновь зашел в Смольный». Так цитирует часть допроса Николаева 9 декабря 1934 года доктор исторических наук Ю. Н. Жуков.

Из четырех допросов Л. В. Николаева, проведенных 1,2,3 и 9 декабря, ясно следующее:

Первое — Николаев совершенно определенно признается в убийстве Кирова.

Второе — нет никаких расхождений в описании самого характера убийства.

Третье — он называет целую группу людей, через которых пытался достать билет на актив.

Четвертое — на допросе 1 декабря объясняет мотивы убийства: «Причина одна — оторванность от партии, от которой меня оттолкнули события в Ленинградском институте истории партии, мое безработное положение и отсутствие материальной помощи со стороны партийных организаций. Веемое положение сказалось с момента моего исключения из партии (8 месяцев тому назад), которое опорочило меня в глазах партийных организаций. О своем материальном и моральном положении я многократно писал в разные партийные инстанции: Смольнинскому райкому партии, парткому института истории партии, обкому и ЦК ВКП(б), в Ленинградскую комиссию партконтроля, а также партконтролю при ЦК ВКП(б). Но ни от райкома партии, обкома, ЦК, ни на письма Кирову и Сталину не помогли, ниоткуда я реальной помощи не получил».

И последнее, пятое — до 4 декабря он категорически утверждал, что совершил убийство один. И сугубо по личным мотивам из-за неудовлетворенности своим материально-политическим положением.

Первый выстрел Николаева был услышан многими: всеми участниками совещания в кабинете Чудова, электромонтером и рабочими, работавшими в конце маленького коридора, почти у дверей столовой № 4, работниками архива и секретной части, кабинеты которых размещались напротив кабинетов Чудова, Кирова и их приемных.

На выстрел выскочили люди из многих кабинетов. Предоставим слово одному из них — М. В. Рослякову:

«В пятом часу мы слышим выстрелы — один, другой… Сидевший у входных дверей кабинета Чудова завторготделом А. Иванченко первым ( выделено мной. — А.К.) выскочил в коридор, но моментально вернулся. Выскочив следом за Иванченко, я увидел страшную картину: налево от дверей приемной Чудова в коридоре ничком лежит Киров (голова его повернута вправо), фуражка, козырек которой упирался в пол, чуть приподнята и отошла от затылка. Под левой мышкой — канцелярская папка с материалами подготовленного доклада: она не выпала совсем, но расслабленная рука уже ее не держит. Киров недвижим, как он шел к кабинету — головой вперед, а ноги примерно в 10–15 сантиметрах, за краем двери приемной Чудова. Направо от этой двери, тоже примерно в 10–15 сантиметрах, лежит какой-то человек на спине, ногами вперед, руки его раскинуты, в правой находится револьвер. Мышцы руки расслаблены».

Приблизительно такую же картину давал в показаниях 1 декабря и инструктор ленинградского горкома ВКП(б) М. Д. Лионикин:

«Я в момент выстрелов находился в прихожей секретного отдела областного комитета. Раздался первый выстрел, я бросил бумаги, приоткрыл дверь, ведущую в коридор, увидел человека с наганом в руке, который кричал, размахивая револьвером над головой. Я призакрыл дверь. Он произвел второй выстрел и упал. После этого я и работники секретного отделения вышли из прихожей в коридор. В коридоре на полу против двери в кабинет т. Чудова лежал Киров вниз лицом, а сзади, на метр отступя, лежал стрелявший в него человек, на спине, широко раскинув руки в сторону. В коридоре уже много собралось товарищей, в том числе тт. Чудов, Кодацкий, Позерн… Срочно была вызвана врачебная помощь. Стрелявший начал шевелиться, приподниматься. Я его поддержал, и начали обыскивать, отнесли в изолированную комнату (информационный отдел. № 493). В это же время другие отнесли раненого т. Кирова в кабинет».

Такую картину убийства рисуют и некоторые другие участники этого совещания, разнятся эти воспоминания только отдельными деталями. Так, один из них утверждает, что у Кирова была не папка, а портфель. И он лежал рядом с Кировым с левой стороны. Имеются различия в утверждениях о том, кто первым подбежал и поднял голову Сергея Мироновича, кто первым осмотрел карманы Николаева и вынул из них партбилет. Но за исключением этих деталей все очевидцы одинаково фиксируют количество выстрелов, положение тела Кирова и его убийцы.

Имелись и непосредственные свидетели драмы: в задней части маленького коридора работали электромонтер Смольного С. А. Платоч, хозяйственные рабочие Васильев и Леонник. Первоначально они не обратили внимания на вошедших в этот коридор Кирова и Николаева, но когда раздался первый выстрел, С. А. Платоч мгновенно оглянулся и прямо со стремянки, на которой работал, бросил в Николаева молоток, удар которого пришелся по голове и лицу убийцы. Скорее всего, именно по этой причине у последнего дрогнула рука, ему не удалось выстрелить себе в висок (как, по словам Николаева, он намечал) и пуля попала в стену ниже потолка. На допросе Платоч показал, что когда Николаев произвел второй выстрел, он был уже рядом с ним, ударил Николаева кулаком по голове и сбил с ног.

Борисов в это время находился, не доходя двух шагов до этого коридора. Сразу же после первого выстрела оперкомиссар Борисов стал вытаскивать из кобуры оружие, но последовал второй выстрел, электромонтер ударом по голове сшиб Николаева с ног, и тогда Борисов поспешил в комнату напротив кабинета Чудова, где помещалась секретная часть Смольного и оттуда позвонил начальнику комендатуры Смольного Михайльченко. Последний включил сирену — сигнал, который извещал всех сотрудников Смольного о том, что они должны оставаться на своих местах и не покидать их до особого распоряжения.

Что касается показаний Николаева на допросе 3 декабря 1934 года, что из комнаты напротив кабинета Чудова выбежал человек в форме ГПУ, то это вполне мог быть Борисов, бежавший встречать начальство из НКВД. Возможно, это был и сотрудник оперода УНКВД А. М. Дурейко, в задачу которого входило фланирование в коридорах третьего этажа Смольного (как в большом, так и в малом), и нельзя исключить, что он запоздал в выполнении своих функциональных обязанностей, хотя в своих показаниях 1 декабря сообщал: «Узнав, что приехал т. Киров, я пошел по коридору и направился навстречу т. Кирову. Его сзади сопровождал т. Борисов. Через некоторое время, две-три минуты, раздались один за другим два выстрела. Побежавши на выстрелы, я увидел двух лежавших на полу. Тут уже набежало много народу, главным образом сотрудники областного комитета, здесь же я увидел т. Чудова, Я бросился к стрелявшему и тут же начал его обыскивать. У него при обыске был найден ряд документов. Во время прохода т. Кирова по коридору по нему ходило много народу».

С. А. Платоч, монтер Смольного, на допросе 1 декабря сообщил: «Дойдя по коридору до угла левого коридора… увидели, что с нами поравнялся т. Киров. Васильев попросил меня закрыть стеклянную дверь на левом коридоре, которая ведет в 4-ю столовую. Я побежал вперед т. Кирова шагов на 8, вдруг услыхал сзади выстрел. Когда я обернулся, раздался второй выстрел. Я увидел, что т. Киров лежит, а второй медленно сползает на пол, опираясь на стену (на другом допросе он утверждал, что он его ударил кулаком. — А.К.). У этого человека в руках находился наган, который я взял у него из рук. Когда я у стрелявшего в т. Кирова брал наган, он был как будто без чувств».

Газета «Московский комсомолец в Питере» в номере за 6–13 декабря 2000 года опубликовала небольшую заметку, посвященную убийству Кирова. В ней подвергается сомнению, что убийство Кирова совершил Николаев, утверждается, что в основе тогдашнего признательного показания Николаева лежит неправильная концептуальная позиция тогдашнего генерального прокурора СССР А. Я. Вышинского, считавшего «признание царицей всех доказательств», и что если бы сегодня поручили опытному криминалисту расследовать это дело — обвиняемый Николаев превратился бы только в свидетеля.

Автор столь фантастической идеи — доктор юридических наук, ректор Северо-Западного филиала Российской Академии права Александр Бастыркин.

Что можно сказать по поводу этой «версии»?

Подчеркну прежде всего, что с самого первого своего допроса и до показаний на суде Л. В. Николаев никогда не отказывался от того, что убийство совершил именно он. Более того, он гордился этим актом. Во-вторых, были прямые свидетели убийства. Неслучайно Николаев на допросе 3 декабря показал: «первая половина маленького, бокового коридора была пуста». Про вторую половину он ничего не говорил. Между тем в момент прохождения Кирова по большому коридору третьего этажа там находилось много людей: Н. Г. Федотов, П. Семячкин — с обоими Сергей Миронович разговаривал; в ту же сторону, что и Киров, но впереди его шла с бумагами курьер Смольного Федорова; М. Е. Цукерман — директор цирка ожидал Позерна, находящегося на совещании у Чудова, курсируя у входа в маленький коридор. И наконец три работника хозяйственной части Смольного — электромонтеры и кладовщик находились в задней части маленького коридора и явились непосредственными свидетелями преступления — убийства Кирова Николаевым.

В-третьих, разные свидетели по-разному показывали положение нагана: Росляков — «сам лично вынул револьвер из ослабевших пальцев Николаева»; Михайльченко: «наган лежал недалеко от руки Николаева на полу». Интересно, если получить сильный удар (вторичный по голове) и быть сбитым с ног — смог ли бы Николаев удержать наган в руке. Кстати, допрошенный 1 декабря прямо в Смольном Борисов — охранник Кирова также показал, что Киров и Николаев лежали в 3/4 метра друг от друга. В стороне от них на полу лежал револьвер.

После вскрытия тела Кирова из его головы была извлечена пуля, так же как и пуля, находящаяся в стене, были подобраны две гильзы и наган, но никаких экспертных исследований по изъятому оружию и боеприпасам тогда не проводилось. Только в 1966 году была произведена. полная криминалистическая экспертиза, в результате которой установлено, что револьвер принадлежал Николаеву, пригоден к стрельбе, пуля, извлеченная из головы Кирова, выпущена из этого нагана. Гильзы, изъятые на месте происшествия, также из того же револьвера. В донной части оружия обнаружена кровь человека, установить групповую принадлежность ее из-за малого количества не представлялось возможным. Отравляющих веществ на пуле не выявлено.

Но об оружии и меткости стрельбы Николаева мы еще поговорим.

Через 5–7 минут после разыгравшейся трагедии прибежала доктор санчасти Смольного М. Д. Гальперина, которая уже стала заниматься Кировым профессионально. Он был перенесен в свой кабинет и положен на стол.

Через 10–15 минут появился начальник Ленинградского управления НКВД Ф. Д. Медведь. Очевидцы описывают его так: кожаное пальто распахнуто, вид растерянный. Ведь всего несколько минут назад он вызвал машину, так как на 16.30 у него в Смольном была назначена встреча с Кировым, а спустя три минуты после вызова машины раздался зловещий звонок о несчастье с Сергеем Мироновичем. И Филипп Демьянович Медведь выскочил из кабинета. К этому времени, к 17.00, силами комендатуры Смольного были полностью перекрыты все входы, выходы, двери кабинетов третьего этажа. К 18.00 Медведь подтянул к Смольному войска НКВД, и он был блокирован полностью. Дети служащих и других хозяйственных работников, которые жили во дворе Смольного, возвращаясь из школы, с катков, не могли попасть домой и проходили специальную проверку. Блокада была строгой. А после этого началась оперативно-следственная работа.

Почти одновременно с Медведем стали прибывать вызванные завгорздравотделом Богеном врачи. Время их прибытия, все их действия четко фиксировались документами, которые и послужили основой для составления акта и медицинского заключения о смерти.

Доктор Мария Давыдовна Гальперина в 1954 году принесла в «Ленинградскую правду» свои воспоминания, но опубликованы они были лишь через двадцать с лишним лет: «…руки продолжают делать искусственное дыхание, но жизнь вдохнуть в него я не в силах. А может быть, я ошибаюсь, может вот эти профессора, которыми сейчас заполняется кабинет С. М. Кирова, его спасут? Их сейчас много в кабинете: профессор Добротворский, Гессе, доктор Вайнберг… В этот момент подошел крупнейший хирург страны профессор Джанелидзе, он спросил меня: „Кто первый видел Кирова после выстрела?” — „Я”. — „Он был еще жив?” — „Нет, — ответила я, — он погиб сразу же”. — „Так почему вы до сих пор делаете искусственное дыхание?” — „Потому что хочу его спасти”. — „Не спасете уже, — с горечью отвечал профессор. — Все…. Перед смертью мы бессильны "».

Приводим полностью акт и медицинское заключение о смерти. Он написан от руки фиолетовыми чернилами и содержит стилистические поправки, внесенные красными чернилами. Установить автора поправок не удалось. В документе говорится:

«Тов. Киров был ранен в 16 час, 37 мин. около приемной тов. Чудова. При первом осмотре Богеном, Росляковым, Фридманом обнаружен тов. Киров лежащим лицом вниз с вытянутыми ногами и лежащими по бокам руками. Причем, изо рта и носа сгустками текла кровь; кровь частично была и на полу. В двух-трех шагах от него распластавшись лежал другой, не местный, человек.

Через 7–8 минут после этого тов. Киров был перенесен в его кабинет. В это время, при переносу тела явилась доктор Гальперина, которая констатировали цианоз лица, отсутствие пульса и дыхания, широкие не реагирующие на свет зрачки Сразу к ногам были положены горячие бутылки и произведет искусственное дыхание. При осмотре была констатирована рана в затылочной области. Впереди в лобной части слева оказалась большая гематома (кровоподтек). Была наложена давящая повязка и введена камфора по два. кубика три раза, кофеин два кубика два раза. Продолжалось искусственное дыхание.

Прибыл врач Черняк в 16 ч. 55 мин.

Врач Черняк застал тов. Кирова на столе, полное отсутствие пульса и дыхания, цианоз лица, синюшность конечностей, расширенные зрачки, нереагирующие на свет. Была вспрыснута камфора и кофеин, продолжалось искусственное дыхание.

В 5 ч. 10 мин. прибыл доктор Вайнберг и доктор Фейертат, доктор Цацкин и сразу за ними профессор Добротворский (прибыл в 5 ч. 15 м.).

Профессор Добротворский констатировал резкий цианоз лица, расширение зрачков, нереагирующих на свет, полное отсутствие пульса и отсутствие сердечных тонов при выслушивании сердца. Было продолжено искусственное дыхание, был дан кислород и был вспрыснут внутрисердечно один куб. сантиметр адреналина, а также дигален. Было заметно, что синюшность теряется, продолжалось искусственное дыхание еще в течение минут 25-ти.

В 5 ч. 40 мин. прибыл профессор Джанелидзе.

Он застал тов. Кирова когда ему производилось искусственное дыхание. При исследовании констатировал: пульса и дыхания нет, тоны сердца не выслушиваются. Положение признано совершенно безнадежным. Несмотря на это, еще некоторое время производилось искусственное дыхание. Зрачки расширены до максимума и на свет не реагировали. Установлена смерть.

На фуражке тов. Кирова найдено сзади слева сквозное отверстие от пули. На черепе сзади на 5 пальцев от левого уха в области мозжечка имеется входное отверстие с небольшим кровоподтеком. Пальцами прощупывается входное отверстие пули в чешуе затылочной кости. Над левой надбровной дугой припухлость от подкожного кровоизлияния.

Заключение: Смерть наступила мгновенно от повреждения жизненно важных центров нервной системы».

На документе проставлены дата и время его составления: 1 декабря 1934 года, 19 часов 55 минут. Имеются подлинные подписи следующих лиц: Боген — завгорздравотделом; профессор Добротворский; профессор Джанелидзе; профессор Гессе; Г. М. Фридман; Доктор М. Д. Гальперина; И. Черняк; Д. Фейертат — хирург лечебной комиссии; доцент Цацкин — замзавгорздравотдела С. Мамушин — начальник санчасти НКВД; Вайнберг — зам. ответственного секретаря Ленлечкомиссии.

Под актом и медицинским заключением о смерти С. М. Кирова нет подписи его лечащего врача — известного профессора-терапевта Г. Ф. Ланга, хотя в некоторых публикациях говорится, что он в это время находился у тела Кирова. Не было его ни в Смольном 1 декабря, ни в больнице имени Свердлова, куда было доставлено тело Кирова для патологоанатомического вскрытия. Его производили крупнейшие специалисты Ленинграда. Предоставим слово документу (дается в сокращенном виде):

«1934 года, декабря 2-го дня от 2-х до 5-ти часов утра по распоряжению Завед. Ленинградским Горздравотделом т. БОГЕН Д. Г. в секционной при больнице имени Свердлова, комиссией в составе профессора патологической анатомии 1-го ЛМИ ШОРА Г. В., профессора нормальной анатомии Военно-медицинской Академии ТОНКОВА В. Н., профессора хирургии Военно-Медицинской Академии ДОБРОТВОРСКОГО В. И., профессора рентгенологии Института Усовершенствования врачей РЕЙНБЕРГА С. А., старшего инспектора по судебно-медицинской экспертизе ИЖЕВСКОГО Н. И., начальника санчасти НКВД МАМУШИНА С. А., зам. отв. секретаря Ленлечкомиссии д-ра ВАЙНБЕРГА И. С., прозектора б-цы им. Свердлова ВИТУШИНСКОЮ В. И, главврача больницы им. Свердлова МАГИДСОНА Н. Я., д-ра ФРИДМАНА Г. М., произведено было судебно-медицинское исследование трупа секретаря ЦК, Ленинградского Областкома и Горкома партии Сергея Мироновича КИРОВА.

Предварительные сведения

…Труп т. Кирова С. М. был доставлен в больницу им. Свердлова в 10 ч. 55 м. и здесь были произведены 4 рентгеновских снимка черепа.

На рентгеновских снимках черепа, произведенных в различных положениях исследования (в переднем (лобном), заднем (затылочном), в правом и левом положениях) определяется калиберная пуля — определяется в левой половине черепной полости на 2 см от височной поверхности черепа…

На покойном в момент выстрела находился головной убор в виде фуражки военного образца из сукна цвета хаки. Сзади на околыше фуражки влево на полтора сантиметра от заднего шва на 3–4 мм выше нижнего края околыша располагается отверстие от пули с темными, по-видимому, закопченными краями.

Наружный осмотр

Покойному 48 лет от роду. Покойный ростом 168 сантиметров, пикнического телосложения. Трупное окоченение хорошо выражено в мышцах нижней челюсти и мышцах нижних конечностей. Покрой вы отлогих частей туловища, шеи и конечностей заняты темно-багровыми трупными пятнами, исчезающими при давлении пальцами. Ногти рук синюшны. Общий цвет кожи покровов бледный Волосы на голове густые, черного цвета, с небольшой проседью, длиною до 4–5 сантиметров. Лицо чистое. Глаза закрыты; зрачки умеренно расширены, причем левый зрачок немного больше, чем правый. Хрящи и кости носа на ощупь целы. В левом носовом ходе корочки запекшейся темно-красноватого цвета крови… В затылочной области волосы густо смочены жидкой кровью, выбегающей почти беспрерывной струйкой из имеющейся здесь раны кожных покровов.

Внутренний осмотр

После обычного кожного разреза под отвороченными на лицо покровами в левой лобной области обнаружен обширный кровоподтек размерами поперечный 14 см., верхне-нижний 5 см… <…> При отворачивании левого полушария головного мозга над левой половиной мозжечкового намета обнаружена пуля, немного помятая, но с цельной оболочкой (пуля тупоносая оболочечная калибра НАГАН). Левая половина намета порвана в двух местах: 1) около левой поперечной пазухи тотчас у входного отверстия пули и 2) на границе передней и средней трети намета. Вещество левого полушария мозжечка между этими двумя дефектами его поверхности разможжено…

До производства судебно-медицинского исследования трупа с лица и обоих рук покойного профессором М. Г. Манизером сняты гипсовые слепки, а по окончании исследования в присутствии профессора В. Н. ТОНКОВА, прозектором В. И. ВИТУШИНСКИМ произведено бальзамирование тела.

Заключение

На основании обстоятельств дела и найденных при исследовании трупа С. М. КИРОВА изменений комиссия приходит к следующим выводам:

1. Покойный находился до данного происшествия во вполне удовлетворительном для своего возраста состоянии здоровья.

2. Смерть последовала в результате огнестрельного ранения черепа, сопровождавшегося тяжелым повреждением вещества мозжечка и левого полушария большого мозга, множественными переломами черепных костей, а также сотрясением мозга при падении и ударе левой половиной лба о пол.

3. Расположение входного отверстия пулевого ранения влево и кверху на один сантиметр от наружного затылочного бугра и окончание пулевого канала у треугольного дефекта в области наружного конца надбровной дуги на границе ее со скуловым отверстием заставляет считать, что выстрел в данном случае был произведен сзади и снизу в направлении вперед и слета кверху.

4. Найденная при вскрытии тупоносая оболочечная пуля типа револьвера НАГАН определяет оружие, которым было совершено преступление. Обстановка нападения и направления пулевого канала позволяют считать, что выстрел был произведен на близком расстоянии.

5. Трещины черепа, распространяющиеся на значительную длину преимущественно спереди назад от упомянутого треугольного дефекта в лобной части могут быть объяснены падением тела на твердый пол и ударом лобной кости, уже поврежденной извнутри пулей.

6. Определенное рентгенографически положение пули носиком кзади и кверху, подтвержденное на вскрытии, находит себе объяснение в том, что пуля, раздробив кость и потеряв живую силу, повернулась осью и отклонилась назад, опустившись по пулевому каналу.

7. Полученное огнестрельное ранение черепа, сопровождавшееся столь тяжелыми повреждениями, должно быть отнесено по свойствам своим к разряду тяжких, безусловно смертельных телесных повреждений».

Под документом стоят подписи всех лиц, названных в акте.

В бальзамировании тела С. М. Кирова В. И. Витушинскому помогал эксперт-криминалист А. Сальков, который оставил об этом воспоминания.

«…2-го декабря рано утром ко мне из горздравотдела приехал Суд[ебный] Мед[ицинский] эксперт доктор Владимирский, который сказал, что мне нужно немедленно прибыть в больницу им. Свердлова, где лежал погибший т. Киров. Когда я туда приехал, то увидел Сергея Мироновича, после вскрытия его тела, лежащим на столе, уже одетого в обычную его одежду: френч, брюки и русские сапоги. При этом я увидел, что на его лице были продольные царапины темно-багрового цвета, а один глаз сильно опухшим… В это время ко мне обратился представитель НКВД, распоряжавшийся здесь подготовкой перевезения тела тов. Кирова во дворец Урицкого, причем он предложил мне немедленно произвести туалет лица мертвого тов. Кирова путем устранения кровоподтека глаза и царапин на лице, полученных во время падения на пол… Мне было предложено всю операцию по удалению повреждений на лице тов. Кирова произвести в течение 20–25 минут».

Такая торопливость с бальзамированием С. М. Кирова объяснялась тем, что утром 2 декабря ожидалось прибытие в Ленинград правительственного поезда из Москвы.

В связи с актом-заключением о смерти Кирова в 80-е годы получило большое хождение в средствах массовой информации письмо профессора-медика Александра Григорьевича Дембо. Он тогда писал:

«Я был в кабинете заведующего медсектором Ленлечкомиссии И. С. Вайнберга, когда раздался звонок по „вертушке" и чей-то женский голос прокричал: „Кирова убили!“ Мы тотчас выехали в Смольный. К нашему удивлению, никакой охраны у кабинета Кирова не было. Он лежал на длинном столе, за которым, по-видимому, обычно проводил совещания. Профессор Добротворский велел мне и врачу хирургу Фейертату делать искусственное дыхание. Вскоре в кабинете появились еще два профессора — Дженелидзе и Ланг. Дженелидзе подошел к нам, посмотрел на Кирова и сказал (я точно помню его слова): „Зачем вы это делаете? Этот человек мертв. Мы еще 10–15 минут продолжали делать искусственное дыхание“».

Далее Дембо вспоминал, что он дружил с работником Ленсовета Чудиным, часто бывал у него дома. Однажды поздно вечером он попросил Дембо срочно к нему прийти. Это было незадолго до убийства Кирова. Чудин был взволнован. Дело в том, что в 1934 году Чудин потерял мать, а затем жену, около него появился некто по имени Саша — молодой парень, который вел себя нагло, но ему все сходило с рук. Дембо застал Чудина в крайнем возбуждении, а в комнате поперек кровати в трусах лежал Саша с пулевым ранением в область сердца. В квартире Чудина находилась милиция. Вдруг приехала какая-то женщина, она закрылась с Чудиным в другой комнате, где между ними состоялся бурный разговор, вскоре женщина уехала, а Чудин выстрелил себе в сердце, но не попал, на «скорой» его якобы отправили в больницу Свердлова, где сделали операцию, но через несколько дней он скончался. Как якобы Дембо сообщила милиция, бывшая на квартире у Чудина женщина — жена начальника Ленинградского управления НКВД Ф. Д. Медведя.

В июле 1989 года А. Г. Дембо послал письмо в комиссию при Политбюро ЦК КПСС по дополнительному изучению материалов, связанных, с репрессиями 30–40-х годов. Письмо было адресовано М. С. Горбачеву. Кроме рассказа о Чудине, который лишь в деталях расходится с воспоминанием того же Дембо, хранящимися в Ленинградском партийном архиве, Дембо дает также подробное описание того, что случилось в Ленинграде 1 декабря. В вольном изложении его дает Николай Зенькович.

«Дембо по распоряжению заведующего медсектора Ленлечкомиссии Вайнберга поехал на дежурной машине за профессором Добротворским и вместе с ним поднялся в кабинет Кирова… Дембо приводит много подробностей, в основном медицинских. Как пытались делать искусственное дыхание, как делали снимки черепа, как составлялся акт. Рентгеноскопия показала, что пуля лежала острием к входному отверстию, расположенному на затылке. Такое странное положение пули объяснялось тем, что выстрел был сделан с очень близкого расстояния, и она, ударившись о лобную часть, развернулась и произвела значительные разрушения в Мозгу. Смерть была мгновенной».

Хорошо зная воспоминания А. Г. Дембо, я тем не менее ими никогда не пользовалась в своих работах, так как они вызывают много сомнений. Воспоминания Дембо, хранящиеся в ленинградском партийном архиве, идентичны интервью, данному им газете «Смена» 11 июля 1989 года. В них говорится: Дембо вместе с И. С. Вайнбергом прибыли в Смольный, профессор Добротворский уже находился там и велел ему и Фейертату делать искусственное дыхание Кирову. А в письме в Политбюро ЦК КПСС, подписанном июлем 1989 г., все излагается несколько иначе: по распоряжению И. В. Вайнберга Дембо поехал на дежурной машине за профессором Добротворским и вместе с ним поднялся в кабинет Кирова.

Сомнения в достоверности того, что Дембо мог находиться в Смольном после убийства Кирова, вызывают и следующие обстоятельства. Дембо отмечает, что его удивило отсутствие охраны у кабинета Кирова, а это далеко не так. Сразу же после убийства Кирова силами комендатуры Смольного были перекрыты все входы и выходы третьего этажа, у входа в маленький коридор, где находился кабинет Кирова, была выставлена дополнительная охрана. Сотрудники, чьи рабочие места находились в этом коридорчике, без ее разрешения не могли даже выйти в туалет.

Более того, все входящие к Кирову врачи фиксировались охраной пофамильно и по времени. Например: Черняк — 16.55; Вайнберг, Фейертат, Цацкин — 17.10; Добротворский — 17.15; Джанелидзе — 17.40. Фамилии Дембо — нет.

Замечу, снимки черепа Кирова производились уже в больнице, а посмертная маска с Кирова делалась рано утром 2 декабря, и к этому всему Дембо не имел никакого отношения.

Опытный журналист Татьяна Федорова, бравшая интервью у А. Г. Дембо в июле 1989 года, спросила: почему в акте-заключении о смерти Кирова нет подписи Дембо. И получила ответ Александра Григорьевича: «Я тогда был страшно обижен, видимо меня и Фейертата по молодости не взяли в расчет. Но теперь думаю: может, это оказалось к лучшему для меня!».

Однако здесь Александр Григорьевич Дембо явно лукавил. Время, когда Фейертат был допущен к телу Кирова, зафиксировано охраной — 17.10. И его подпись стоит под актом заключения о смерти Кирова. А вот подписи Дембо — нет.

Чтобы прояснить этот вопрос окончательно, я обратилась к личному делу А. Г. Дембо. И тут выяснилось следующее. В больнице имени Свердлова А. Г. Дембо стал работать с декабря 1932 года в должности врача-терапевта, с 1936 года — врач экспертной лечебной комиссии, хотя в более поздних анкетах, заполненных им в 1938 году, сам Дембо отмечает более ранний год в качестве врача экспертной комиссии больницы им. Свердлова, а это, как говорят в народе, «две большие разницы». Доктор Вайнберг был ответственным секретарем Ленинградской лечебной комиссии при горздравотделе, и врачом этой комиссии Дембо стал только в 1936 году. Поэтому в Смольном в 1934 году его не было.

Что касается истории, рассказанной Дембо о Чудине, то, действительно, Чудин Борис Николаевич, 1905 года рождения, работал в должности управляющего делами Ленинградского Совета, был членом Ленинградского Совета 13-го созыва. До 1924 года Чудин работал в Карельском совнаркоме, до этого был в Красной Армии. Как он сам пишет в своей биографии:«здоровье мое совершенно расшаталось — более пяти лет болел активной формой туберкулеза желез и легких. В связи с чем был переведен в Ленинград», где вместе с матерью проживал с 1912 года до ухода в Красную Армию. Сведений о жене и матери больше никаких нет. В учетной карточке члена партии Чудина Б. Н. отмечено «покончил жизнь самоубийством 15 ноября 1934 г.». Вопрос о самоубийстве Чудина 20 ноября 1934 года обсуждался на партийном собрании Ленсовета. Выступающие отмечали болезненное состояние организма Чудина, отсюда частые депрессии, хотя как работник — «хороший, честный, исполнительный, политически грамотен, отзывчивый товарищ», авторитетен среди работников аппарата Ленсовета.

Жена Медведя — Раиса Михайловна Копыловская — красивая, женственная, одевалась со вкусом, не была обделена мужским вниманием. Слухов и сплетен о ней по городу в то время ходило немало. В том числе говорили, что ответственный работник Ленсовета покончил с собой из-за безответной любви к Копыловской. Может быть и так, а может быть, из-за того, что туберкулез был неизлечим. Во всяком случае, к убийству Кирова самоубийство Б. Н. Чудина не имеет никакого отношения. Сама Раиса Михайловна трагически погибла в годы репрессий. И вряд ли стоило тревожить ее имя, тиражируя небылицы, рассказанные Дембо.

Похороны

Почти сразу же после устного вердикта врачей о смерти Кирова, задолго до написания ими акта и медицинского заключения, о случившемся в Смольном сообщают в Москву — Сталину.

Вот как описывает это один из руководящих работников Ленсовета тех дней М. В. Росляков:

«Появляется хирург Юстин Юлианович Джанелидзе. Он подходит к Кирову и сразу же обращается к коллегам: „Надо составлять акт о смерти”.

М. С. Чудов по кремлевской вертушке связывается с ЦК. Судя по разговору, у телефона оказался Л. М. Каганович. Чудов в несколько слов сообщает главное — Киров убит. Каганович заявил, что сейчас разыщет Сталина и они позвонят. Через несколько минут раздается звонок. Сталин у провода. Чудов сообщает, что Киров убит. Сталин, желая уточнить, задает какой-то вопрос, на который Чудов отвечает, что врачи здесь и составляют акт. Опять последовал вопрос, Чудов перечислил профессоров и, по указанию Сталина, попросил к аппарату Ю. Ю. Джанелидзе. Тот начал говорить по-русски, но потом, очевидно, по инициативе Сталина, перешел на грузинский, нам непонятный язык. Далее из ЦК последовало распоряжение — произвести вскрытие».

А вот свидетельство официального источника — из журнала записей посетителей Сталина в Кремле 1 декабря 1934 года. Оно гласит: в 15.05 в кабинете Сталина в Кремле началось заседание. Кроме Сталина присутствовали: В. М. Молотов, Л. М. Каганович, К. Е. Ворошилов, А. А. Жданов. После звонка из Смольного с сообщением о покушении на Кирова на Политбюро по указанию Сталина был вызван Ягода с группой работников НКВД — Паукер, Гулько, Петерсон. Ягода вошел в 17.50, а остальные работники после короткого инструктажа в 18.15 покинули кабинет.

Ягода остался на заседании Политбюро. В 18.20 туда же прибыли Орджоникидзе, А. И. Микоян, М. И. Калинин, в 18.25 — А. А. Андреев, в 18.30 — В. Я. Чубарь, в 18.45 — А. С. Енукидзе. В 20.10 заседание закончилось. Все приглашенные покинули кабинет Сталина, за исключением Ягоды. На Политбюро обсуждались самые неотложные вопросы, связанные с организацией похорон С. М. Кирова, созданием комиссии по организации похорон и местом его захоронения. Опросом членов Политбюро (это зафиксировано в документах) создается правительственная комиссия для организации похорон. Одновременно партийным органам Ленинграда поручается разработать свои предложения.

1 декабря в 18.00 (время отмечено в документе) состоялось объединенное заседание бюро Ленинградского обкома и горкома ВКП(б). В решении говорилось: до прибытия правительственной комиссии поручить комиссии в составе П. Н. Королева (председатель), Б. П. Позерна, Л. К. Шапошниковой, И. И. Гарькавого, Н. Ф. Свешникова, И. С. Каспарова и др. разработать конкретные мероприятия, связанные о похоронами Кирова, и внести их на утверждение бюро обкома и горкома ВКП(б) и правительственной комиссии. Поручить Позерну немедленно выехать в Толмачево для извещения Марии Львовны о смерти Кирова. Поручить Медведю, Свешникову и Марии Львовне принять необходимые меры к тому, чтобы все документы и материалы, находящиеся в кабинете и квартире Кирова, были в полной сохранности.

Спустя некоторое время бюро обсудило практические мероприятия по организации похорон Кирова. Среди них — проведение траурных митингов рабочих вечерней и ночной смен, подготовка текстов сообщений о смерти Кирова от обкома, горкома ВКП(б), Ленсовета, ленинградских профессиональных союзов, а также организация сбора воспоминаний и документов о жизни и деятельности С. М. Кирова.

В Ленинградском партийном архиве хранится подлинный документ, написанный рукой Н. Ф. Свешникова:

«1-го декабря 1934 г. 21 час. 30 мин. Мы, нижеподписавшиеся, начальник Оперода Ленинградского УНКВД Губин, зав. особым секторов Дубровская составили настоящий акт в том, что произвели опечатание мастичными печатями кабинета товарища Кирова, состоявшего из двух комнат.

Наложены печати: одна на двери с внутренней стороны второй комнаты кабинета, а другая на двери кабинета, выходящей в приемную.

1 декабря 1934 г.».

Под документом подписи всех трех названных лиц.

Тогда же была составлена опись всего, что было на письменном столе кабинета Кирова и в ящиках. Среди них различные мандаты, письма, конспекты его выступлений на пленумах обкома и горкома, пометки Сергея Мироновича на листках блокнотов, альбомы, подаренные ему от заводов и фабрик.

Отдельно в пакет были сложены и описаны, а потом и опечатаны все документы и личные вещи, которые находилась при Кирове в момент его смерти. Среди них; карманные часы и ножик в футляре, пенсне, пятьдесят шесть червонных рублей, обломок расчески, два носовых платка, два небольших карандаша, мандат члена Президиума ЦИК СССР за № 178, пропуск № 1 на имя Кирова с грифом «Повсюду», пропуск на партийный актив на 1 декабря 1934 года во дворец Урицкого, лечебная записка от Ленинградской лечебной комиссии о состоянии здоровья Марии Львовны на 20 октября 1934 года, письма сестры Кирова Елизаветы Мироновны Верхотиной, работницы «Скорохода» Г. Либиной, телеграммы, сводки, спец. сообщения НКВД, конспект предстоящего доклада на партактиве 1 декабря на 66 страничках отрывного блокнота.

2 декабря в квартире С. М. Кирова в присутствии Н. Ф. Свешникова, начальника Управления НКВД по Ленинградской области Ф. Д. Медведя, сотрудников НКВД Буковского, Котомина, Мурзина осмотрены спальня, столовая, библиотека, кабинет. Все секретные материалы отнесены в отдельную комнату и опечатаны. Опечатан несгораемый шкаф, библиотека и книжная полка в кабинете. Печати сургучные, причем одна — Ленинградского обкома ВКП(б), другая — личная — начальника Управления НКВД.

Ключ от запечатанной комнаты передан на хранение Свешникову.

Документ написан химическим карандашом под копирку рукой Свешникова, всего в двух экземплярах. Один для него, другой — для Медведя. Все бумаги тщательно сберегались. Никто не мог взять ни одной из них. Например, для организации похорон Кирова понадобились его ордена, которые были опечатаны вместе с бумагами. В связи с этим уже 2 декабря в присутствии жены Кирова — Марии Львовны — зав. особым сектором обкома ВКП(б) Николай Федорович Свешников и два сотрудника НКВД Буковский и Василевский произвели вскрытие комнаты в квартире Кирова и взяли ордена. После этого все снова было опечатано двумя печатями: обкома и НКВД.

Среди тех слухов и легенд, которые распространяются сегодня, весьма живучим оказался миф, что все документы первого декабря были уничтожены, дабы скрыть все нити, могущие пролить свет на обстоятельства убийства. Могу заверить: ни одного документа, ни одного клочка из архива С. М. Кирова тогда не пропало. Более того, решением Политбюро ЦК ВКП(б) была создана комиссия по сбору документов, воспоминаний. В ее состав входили: М. Д. Орахелашвили, М. С. Чудов, Б. П. Позерн и А. А. Жданов. Как только И. Д. Орахелашвили приехал в Ленинград, ему были переданы все ключи — от кабинета в Смольном, комнаты в квартире Кирова, а также сейфов и шкафов. В Ленинградском партийном архиве хранится подлинный документ — расписка Орахелашвили: «Ключи от комнаты и несгораемого шкафа от Свешникова получил. Печать в сохранности». Идентичная его расписка есть и по кабинету Кирова в Смольном.

Составление описей всех материалов делали Н. Ф. Свешников, В. П. Дубровская, А. А. Платонова. Последние трое долго работали вместе с Сергеем Мироновичем, и он им полностью доверял. Имеются свидетельства об этом самого Кирова. Так, в одном из писем жене в сентябре 1934 года он писал: «Если тебе что-либо будет нужно, обратись к Свешникову, он поможет». Или другое кировское замечание: «…когда Николай Федорович на месте (в Смольном. — А. К), я всегда спокоен».

В связи с кировским наследием 22 декабря за подписью Орахелашвили была направлена Жданову и Чудову записка:

«Сбор, разбор и прием архива С. М. Кирова закончен. Фонд материалов, находившихся на квартире за все эти годы оказался весьма значительным. Материалы ЦК сданы в СО. (Секретный Отдел. — А.К.). Материалы обкома остаются здесь. Собственно личный архив Сергея Мироновича, сравнительно небольшой, состоит главным образом из 1) писем, обращений к нему (письма членов П.Б. [Политбюро] — тт. Сталина и Орджоникидзе отделены особо). 2) Конспекты к его докладам, лент переговоров по прямому проводу (записок периода Северного Кавказа — Астрахань, Тифлис — Баку). Обнаружена собственноручная запись краткой автобиографии (вероятно писал еще в Баку). Также две тетради с выписками из литературных произведений периода ученичества…

Сегодня я выезжаю обратно в Москву».

В целом кировский архив сохранился неплохо. Тем не менее на сегодняшний день мы не располагаем всеми письмами Кирова к Сталину и Сталина к Кирову. Поиск их, несомненно, важно продолжить.

Рано утром 2 декабря в Ленинград прибыл специальный литерный поезд. Из Москвы приехали: И. В. Сталин, К. Е. Ворошилов, В. М. Молотов, А. А. Жданов, Г. Г. Ягода. Вместе с ними прибыла группа работников ЦК ВКП(б) и НКВД. Среди них: Н. И. Ежов, А. В. Косарев (генеральный секретарь ЦК ВЛКСМ), Н. С. Хрущев, К. В. Паукэр, А. Я. Вышинский и другие.

Прямо с вокзала Сталин, Молотов, Жданов и Ворошилов направились в больницу им. Свердлова, где находилось тело С. М. Кирова, затем посетили его вдову и наконец прибыли в Смольный.

А. К. Тамми, сотрудник Ленинградского обкома ВЛКСМ тех лет (потом почти 20 лет проведший в лагерях), привел весьма интересную деталь, рассказывая о своей встрече со Сталиным в Смольном: «Это было в главном коридоре. Вижу идет группа лиц. Смотрю, в середине — Сталин. Впереди Сталина шел Генрих Ягода с поднятым в руке наганом и командовал: „Всем лицом к стенке! Руки по швам!».

Согласно сохранившемуся документу, в 10 часов утра 2 декабря в Смольном состоялось заседание правительственной комиссии по похоронам Кирова. Присутствовали: Жданов, Чудов, Хрущев, Ягода, Угаров, Петр Алексеев, Гарькавый, Шапошникова, Кодацкий, Королев, Назаренко, Струппе, Каспаров, Паукэр, Грач, Гришин, Родинов, секретари райкомов партии Ленинграда. Она обсуждала такие вопросы: допуск к телу Кирова во дворец Урицкого 2 и 3 декабря, маршрут следования лафета с гробом Кирова по городу, отправка гроба с телом Кирова и венков в Москву, ленинградская делегация для похорон Кирова в Москве и траурные дни в Ленинграде.

В соответствии с принятым постановлением гроб с телом Кирова был установлен во дворце Урицкого. Допуск для прощания открылся 2 декабря в 18.00. По желанию трудящихся оно продолжалось и в ночь со 2 на 3 декабря. Доступ к телу был закрыт в 9.30 вечера 3 декабря. А в 10 вечера состоялся вынос гроба и установка его на лафет. По всему пути следования лафета ул. Воинова (Шпалерная ул. — А.К.), пр. Володарского (Литейный пр. — А.К.), пр. 25 Октября (Невский пр. — А.К.) стояли шпалеры рабочих и воинских частей.

Гроб с телом Кирова и венки от трудящихся города в тот же день, 3 декабря, были отправлены в Москву специальным вагоном поезда «Красная стрела». Этим же поездом уезжала и часть ленинградской делегации. Основная же делегация (насчитывающая более 1200 человек) уезжала 5 декабря. Отбор участников похорон Кирова был весьма строгим. На предприятиях и в учреждениях проходили общие собрания, где выбирались представители в состав делегации.

4 декабря в 13.30 к гробу Кирова, установленному в Колонном зале Дома Союзов, был открыт доступ трудящихся Москвы. В ногах Кирова на маленьких подушечках лежали две награды — орден Красного Знамени и орден Ленина.

М. А. Сванидзе — жена брата первой покойной жены Сталина, Екатерины Сванидзе — 5 декабря 1934 года записала в своем дневнике:

«У нас были особые билеты в Колотый зал, где лежал прах Кирова, доступней для посещения всеми… Посреди зала… стоял гроб, простой красный кумачевый гроб… Лицо было зеленовато-желтое, с заострившимся носом, плотно сжатыми губами, с глубокими складками на лбу и щеках, углы губ страдальчески серьезно опущены. У левого виска и на скуле синее пятно от падения. Кругом гроба много венков, красные ленты переплетены с подписями от всех организаций и товарищей. С правой стороны гроба на стульях сидит несчастная жена, ее две сестры и 2 сестры покойного Кирова… Мария Львовна Кирова была последнее время очень больна (у нее было кровоизлияние и частичная потеря речи), а тут нагрянуло такое большое горе, так что она совсем инвалид, заговаривается, плачет».

В первой группе почетного караула стояли Енукидзе, Гамарник, Хрущев, Булганин.

«Со стороны головы покойного Кирова — продолжает М. А. Сванидзе, — …появляется И[осиф Сталин], окруженный Ворошиловым, Молотовым, Орджоникидзе, Кагановичем, Ждановым, Микояном, Постышевым, Петровским и др. С другой стороны стоят уже Корк, Егоров и несколько членов Реввоенсовета… Играет музыка похоронный марш Шопена, шипят рефлекторы, щелкают аппараты, вертится киноаппарат. Все это длится несколько минут, но кажется тревожной вечностью…

На ступеньки гроба поднимается Иосиф, лицо его скорбно, он наклоняется и целует лоб мертвого Сергея Мироновича. — Картина раздирает душу, зная, как они были близки, и весь зал рыдает».

Многие из тех, кто стоял у гроба в суровые декабрьские дни, были впоследствии репрессированы: Енукидзе, Гамарник, Тухачевский, Корк, Антипов, Позерн, Смородин, П. Алексеев, И. Алексеев, Д. Лебедь, А. Киселев, Эйхе, Волцит, Чубарь, Рудзутак. Самое парадоксальное заключалось в том, что им в качестве одного из обвинений предъявлялась подготовка убийства С. М. Кирова. Некоторые из них были расстреляны. Другие — погибли при исполнении служебных обязанностей (как, например, первые Герои Советского Союза летчики Слепнев, Ляпидевский, Доронин). Третьи прожили долгую жизнь. Они оставили воспоминания. Этому печальному событию они, как бы мимоходом, с высоты своего последующего величия посвятили несколько строк.

Более одного миллиона трудящихся Москвы проводили С. М. Кирова в последний путь.

Урну с прахом Кирова в Кремлевской стене устанавливал его большой друг Григорий Константинович Орджоникидзе.

Зинаида Гавриловна Орджоникидзе еще в 1935 году вспоминала: «Серго чувствовал себя плохо. Из дома не выходил. Поэтому, когда я 1 декабря, придя с работы, узнала, что Серго куда-то ушел, то была очень удивлена… Когда он пришел домой, я не могла без страха смотреть на его убитый, горестный вид. „Я думал, — тихо проговорил он, — что Кирыч будет хоронить меня, а выходит наоборот”. И заплакал. Как страшно, когда плачет мужественный, большой человек».

Трагедия в Смольном получила широкое освещение в газетах Англии, Франции, США, Германии, Турции, Японии. «Киров, — говорилось в „Манчестер Гардиан", — пользовался чрезвычайно большой популярностью». Дипломатический корпус в Москве выразил глубокое соболезнование руководству партии и страны в связи с гибелью Кирова.

Смерть Кирова потрясла советское общество. На митингах, Собраниях люди — коммунисты и беспартийные, пожилые и молодые, — объединенные единым порывом, требовали увековечить его память. Один из первых городов, который по просьбе трудящихся был переименован в город Киров, — Вятка. Уже 5 декабря 1934 года ЦИК Союза ССР за подписью Калинина и Енукидзе принял соответствующее постановление.

Инициатива, исходившая от трудящихся, беспартийных и коммунистов Ленинграда и области, об увековечении памяти Кирова, сводилась к следующему:

1. Переименовать г. Хибиногорск в Кировск.

2. Нарвский район города переименовать в Кировский. Завод «Красный путал овец», где Сергей Миронович почти девять лет состоял на партийном учете и к реконструкции которого имел самое непосредственное отношение, назвать Кировским заводом.

3. Улицу Красных Зорь, где жил Киров, переименовать в Кировский проспект.

4. Переименовать Крестовский, Елагин и Каменный острова в Кировские острова, создав на них образцовую базу культурного отдыха трудящихся, для чего ускорить строительство Центрального парка культуры и отдыха, присвоив ему имя Кирова.

5. Мост «Равенство» (бывший Троицкий) переименовать в Кировский мост.

6. Считать необходимым соорудить в Ленинграде в 1935 году памятник Кирову.

Эти предложения ленинградцев и были приняты ЦИК СССР. В середине декабря «Ленинградская правда» опубликовала его постановление по данному вопросу.

После 1934 года в течение нескольких лет продолжалось присвоение имени Кирова городам, поселкам, тысячам различных предприятий в разных городах страны. По некоторым источникам, в СССР семнадцать городов и поселков носили имя Кирова, по другим — свыше тридцати.

Полагаю, что сегодня, когда мы стремимся возвратить народу историческую правду, не нужно творить новую ложь. Это касается и возвращения старых названий городам и поселкам. Нет никаких сомнений, например, что трудящиеся Вятки в страшные декабрьские дни сами и вполне искренне, а не под партийным диктатом ходатайствовали о присвоении городу имени их прославленного земляка. Конечно, вряд ли это было правильное решение, тем более что связи Кирова с Вяткой были не так уж и прочны. Но, возвращая городу название Вятка, не следовало бы сталь безапелляционно обвинять партию в том, что своими действиями в тридцатые годы она стремилась отнять у народа его историческую память. Ведь если идти в глубь веков, то окажется, что и Вяткой город стал называться только в 1783 году. А до этого был город Хлынов…

 

Глава 2

Во власти террора

Убийца

Кто же он, убийца Кирова? Очевидцы — те, кто, услышав выстрелы, выбежали первыми, писали: «В двух шагах от него (от Кирова. — А.К.) распластавшись лежал другой, неизвестный, человек». (Из воспоминаний М. В. Рослякова.) Стэра Соломоновна Горакова, работавшая с 17 июля 1931 года до 21 января 1935 года в аппарате горкома ВКП(б), вспоминала: «…я открыла дверь комнаты, которая находилась напротив коридора, где был кабинет Кирова, и увидела, что на полулежал Николаев, а над ним стоял наклонившись начальник охраны Смольного — Михальченко. Николаева я знала в лицо: когда я работала в парткабинете (он помещался во II эт.), напротив были комнаты РКИ, где тогда работал Николаев. Он часто заходил в парткабинет за газетой, журналом и т. д.» . Уже упоминавшаяся врач санчасти Смольного М. Д. Гальперина писала: «…Пришла наша заведующая — доктор Тихан С. З. Она взволнованно заговорила. Звуки слов долетали до нас, но понять смысл слов в то мгновение было почему-то трудно. Наконец, поняла — „Убийца Николаев выстрелил и упал…“ что он кричал, она объяснить не могла».

Действительно, после убийства Кирова и неудачной попытки застрелиться самому с Николаевым случилась истерика. Очевидцы, а их было немало, вспоминают, что Николаев не просто кричал, а выкрикивал вполне определенные фразы: «Я ему отомстил! Я отомстил!»

В суровые дни декабря тридцать четвертого советские газеты мало писали об убийце Кирова. И совсем перестали вспоминать позднее, когда на расстрел осуждались лица, безусловно непричастные к убийству Кирова.

Отсутствие информации об убийце породило мифы о нем. Так, Конквист и Антонов-Овсеенко утверждают, что Л. В. Николаев вступил в партию в 1920 году, участвовал в гражданской войне, в набегах продотрядов. Так ли это? И вообще, кто же он, Леонид Васильевич Николаев? Террорист или жертва?

Наверное, и то и другое. Дабы понять побудительные мотивы, толкнувшие Николаева на этот страшный акт, необходимо всесторонне исследовать его жизнь, ничего в ней не приукрашивая, ничего не скрывая, а заодно развенчать и некоторые мифы.

Леонид Васильевич Николаев родился 10 мая 1904 года в Петербурге, на Выборгской стороне, в семье рабочего. Через три года родилась сестра Анна. Была еще одна сестра, старшая — Екатерина, 1899 года рождения. В 1908 году их отец умер от холеры. У матери — Марии Тихоновны Николаевой в 1911 году появляется еще один ребенок, Петр, имевший уже другое отчество — Александрович.

В год рождения младшего сына Марии Тихоновне исполнился 41 год. Неграмотная, она бралась за любую работу, чтобы одеть, обуть, накормить детей. После революции была обтирщицей (уборщицей) трамвайных вагонов в трампарках им. Леонова и Блохина.

Жизнь семьи Николаевых была тяжелой. Нужда. Дети болели. Особенно болезненным рос Леонид. Рахит — распространенная болезнь детей питерских бедняков — привел к тому, что он долго (до 11 лет) не мог ходить. 4 декабря 1934 года на вопрос следователя при допросе: «Что вы можете сказать о сыне?» Мария Тихоновна ответила: «Он рос очень болезненным. Болеть начал с года — английской болезнью (рахит. — А.К.): большой живот, суставы вывихнуты, не ходил до 11 лет (выделено мной — А.К.), два года лежал в больнице, в гипсе. Отец его пил запоем, Жили в сырой квартире — в подвале. После революции получили две комнаты в квартире по Лесному проспекту».

Разные авторы называют разный возраст, когда Николаев начал ходить, то 7 лет, то 14 лет. Но думается, только матери дано знать всю правду о болезни сына.

Старшая дочь Екатерина рано вступила на трудовой путь: работала в бане, прачкой, рабочей в тресте зеленых насаждений. В 19 лет она стала членом партии большевиков.

Домашнее хозяйство вела бабушка. Она же присматривала и за детьми.

Шумные детские игры — лапта, городки, прятки — из-за болезни были недоступны Леониду. С завистью он смотрел на своих сверстников — дворовых мальчишек, бегавших и прыгавших. Среди них были и те, кого он впоследствии, в декабре 1934 года, оговорит на допросах, покажет на них, как на участников контрреволюционной группы (Соколов, Юскин, Котолынов). Учился Леонид неплохо. Много читал.

Мечтал выйти в люди. Интерес к книгам, журналам, газетам он сохранил на всю жизнь.

Единственным документом, проливающим свет на отношение уже взрослого Леонида Николаева к своей семье, является приписная карта допризывника, заполненная им лично 4 мая 1926 года. На вопрос: состав семьи? — Николаев пишет 5 человек. И затем столбиком перечисляет:

«Отец — (прочерк. — А.К.)

Мать — 1870 г. р.

Сестра — 1907 г. р.

Братья — 1911 г.р. (так в тексте. — А.К.)

Бабушка — 1854 г. р.».

Как видим, Николаев не пишет, что отец умер. Нет ни одного слова (причем ни в одной из найденных нами анкет) и о старшей сестре — Екатерине. Почему? Можно высказать только предположение. Воспоминания об отце ему почему-то были неприятны. Может быть, потому, что он пил. Ну а старшая сестра Екатерина к этому времени вышла замуж, имела свою семью и, как говорили в старину, была «отрезанный ломоть».

Жили в это время все Николаевы в одной квартире по адресу: Лесной проспект, д. 13/8, кв. 41. Квартироуполномоченной была старшая сестра Екатерина Рогачева. Она отвечала за состояние квартиры, своевременную оплату жилплощади и уборку мест общего пользования, следила, чтобы в квартире не жили и не ночевали люди без ленинградской прописки. Мать Николаева на упоминаемом мной допросе 4 декабря, который вел помощник начальника особого отдела УНКВД по Ленинградской области П. Н. Лобов, показала, что летом 1931 года Леонид Николаев получил квартиру в новом жилмассиве на Выборгской стороне — «угол Лесного и Батенина направо» — ул. Батенина дом 9/37, кв. 17. Он переехал туда со своей семьей. Замечу, что в «Обвинительном заключении по делу Николаева» и других документах фигурировал его старый адрес: Лесной пр., дом 13/8, кв. 41.

На другом допросе 11 декабря Мария Тихоновна утверждала: «В материальном положении семья моего сына не испытывала никаких затруднений… Дети были также полностью обеспечены всем необходимым, включая молоко, масло, яйца, одежду, обувь».

Несомненными признаками благосостояния семьи являлось и то, что сам Л. В. Николаев имел велосипед (это служило признаком определенного достатка в те годы), а в 1933–1934 гг. Николаевы снимали частную дачу в таком престижном районе, как Сестрорецк.

Трудовая деятельность Николаева началась в Самаре, куда занесли его голодные годы гражданской войны. Шестнадцатилетним пареньком он стал секретарем сельского Совета, но вскоре уехал в Петроград. Здесь 28 мая 1921 года Николаев устроился на работу в Выборгское отделение коммунального хозяйства Петросовета, в подотдел неделимого имущества, на должность конторщика. И это в то время, когда биржа труда задыхалась от десятков тысяч питерцев, желающих работать. Трудоустройство явно не обошлось без протекции. Предположительно ее оказал некто Иван Петрович Сисяев, 1874 года рождения, до 1914 года работавший токарем на Путиловском заводе, затем — в Государственном Дворянском Земельном и Крестьянском банке, вступивший в партию в 1920 году. И. П. Сисяев в 1921 году — сотрудник Петрогуботкомхоза. Косвенным доказательством такого предположения являются два обстоятельства. Первое — Сисяев проживал на Выборгской стороне, на улице Мерзавина, почти рядом с Николаевыми, и нельзя исключить их знакомства. Второе, более существенное — именно Сисяев дал Николаеву впоследствии рекомендацию для вступления в партию.

Однако в августе 1922 года Николаева увольняют с работы по распоряжению исполкома в связи с ликвидацией должности. К этому времени он уже вступил в ряды российских комсомольцев, установил контакты с Выборгским райкомом комсомола. Там заметную роль играли бывшие дворовые ребята Выборгской стороны. Среди них И. И. Котолынов, А. И. Толмазов. Надо полагать, не без их протекции он становится управделами Выборгского райкома комсомола. В то время функции управделами были весьма разнообразны: от ведения протокольных дел райкома комсомола до заведования его хозяйством.

Несмотря на то, что Николаев лично хорошо знал многих комсомольских руководителей района, на службе у него не все ладилось. Немые свидетели — документы, выявленные по крупицам в архиве, — отражают сложности в характере взаимоотношений Николаева с товарищами по работе.

Дважды Николаев подает заявления на бюро райкома комсомола с просьбой дать комсомольскую рекомендацию для вступления в партию — в феврале и октябре 1923 года. Оба раза бюро принимает положительное решение. И оба раза; Николаев этой рекомендацией не воспользовался. Почему? Ответа нет.

Между тем в июне 1923 года бюро Выборгского РК РКСМ рассматривает заявление Николаева «Об освобождении его от обязанностей управделами и отправлении его на производство». В принятом в связи с этим постановлении говорилось: «Просить губком прислать нового управделами и по прибытии нового — освободить». А 23 августа того же года на бюро райкома заслушивается новое заявление Николаева: «Прошу откомандировать меня в Техартшколу» (Техническую артиллерийскую школу. — А.К.). И краткое решение: «Отказать». Подписан документ Котолыновым. Быть может, мстительный Николаев не забыл эту подпись в роковом 1934 году.

С октября 1923 года Николаев — ученик слесаря на заводе «Красная Заря». Здесь он вступает в партию. Найдены два интересных документа. Первый — протокол № 13 комиссии по приему в партию при Выборгском райкоме ВКП(б) от 4 марта 1924 года: «Утвердить кандидатом по 1-й группе члена РКСМ ученика слесаря завода „Красная Заря" Николаева Л. В., работающего на заводе 1 год (фактически 5 месяцев. — А. К). Рекомендуют Сутуло и Сисяев». Второй — выписка из протокола бюро Выборгского РК РКП(б) от 24 апреля 1924 года о принятии в рады РКП(б) по первой рабочей категорий. Рекомендующие те же.

Казалось бы, достигнута цель. Николаев стал рабочим, причем на престижном заводе. Но что-то у него опять не заладилось. От Николаева посыпались жалобы в партком о недополучении по подписке книг — сборников Ленина — и в связи с этим просьба: выплатить оставшиеся деньги. Не складываются отношения и с товарищами по работе. А отсюда жалобы, письма. Обратите внимание: Николаеву всего 20 лет. Интерес к политической литературе — Ленину. И одновременно сквалыжничество, склоки.

Сквалыжничеством Николаев занимался и впоследствии. Так, с апреля по август 1934 года он написал десятки писем, заявлений в самые разнообразные инстанции по различным вопросам: о снятии памятника Петру Великому, о сносе часовни, о переименовании парикмахерской, об установлении во дворе своего дома бюста Карла Маркса.

Ну а как же воспитывают молодого коммуниста? Очень просто. Коллектив завода «Красная Заря», стремясь, несомненно, избавиться от склочного Николаева, выдвигает его на ответственную работу.

1925 год — это год прохождения допризывной подготовки для всех, кто родился в 1904 году. Леонид Николаев является в призывную комиссию № 5 и получает отсрочку на 12 месяцев «по статье 15 приказа 1090 медицинской комиссии». В переводе на обычный язык это означает физические недостатки у призывника: длинные до колен (обезьяньи) руки, короткие ноги, удлиненное туловище.

В призывной карте на вопрос — служил ли добровольцем в Красной Армии? — Николаев пишет: не служил.

Через год, 29 октября 1926 года, медицинская комиссия вновь отметает «к военной службе негоден» и опять называет ту же статью 15. Еще через год, 2 ноября 1927 года, ставится штамп «годен к нестроевой службе». В том же деле хранится постановление призывной комиссии по рассмотрению жалоб на неправильно определенные льготы или заявления призывников. Из него следует, что в 1927 году Николаев подавал заявление с просьбой предоставить ему льготу — отсрочку от военной службы в связи с семейным положением. И получил отказ. Тогда он подал жалобу в вышеназванную комиссию и получил освобождение от нестроевой службы по семейному положению. Но на военном учете Николаев состоял вплоть до разыгравшейся в Смольном трагедии.

Итак, вместо службы в Красной Армии Николаев оказывается в Лужском уездном комитете комсомола. Сохранился акт о приемке Николаевым дел по управлению делами Лужского укома РЛКСМ. Он подписан 28 января 1925 года. И здесь у Николаева тоже появились почта сразу некоторые шероховатости. А 21 мая аттестационная комиссия Лужского укома комсомола не утвердила его в должности. Формулировка: «Как недавно прибывшего и не выявленного по работе».

Думается, что определенную роль здесь сыграл тот факт, что Николаев уклонялся от общественной работы. В марте он подал заявление с просьбой освободить его от руководства комсомольскими кружками. Просьба удовлетворяется. Однако при аттестации это учитывается. Отсюда — «не выявлен по работе».

В Ленинградском партийном архиве хранится одно-единственное выступление Николаева. Это его доклад 13 сентября 1925 года на совещании секретарей волостных комитетов комсомола Лужского уезда. Его название «О секретарской работе и информации». Замечу, что под «секретарской работой» подразумевается ведение протокольного хозяйства. Из стенограммы видно, что доклад Николаева весьма логичен, речь докладчика литературная, он профессионально грамотно ставит вопросы — как оформлять протоколы, подшивать документы, создавать архив.

И тем Не менее 8 декабря 1925 года бюро Лужского укома РЛКСМ, заслушав вопрос о работе Л. В. Николаева, принимает решение: «т. Николаева с работы общего отдела снять и направить в распоряжение ЛГК РЛКСМ».

Следует подчеркнуть: «снять». И обращаю внимание: Л. В. Николаеву всего 21 год, но его уже трижды снимают с работы. Выборгский райком комсомола: «просить губком прислать нового управделами, а по прибытии нового — освободить»; завод «Красная Заря», избавляясь от склочного Николаева, выдвигает его на ответственную работу в область; бюро Лужского укома РЛКСМ: «т. Николаева с работы общего отдела снять и направить в распоряжение ЛГК РЛКСМ». При этом не следует забывать, что он не прошел аттестацию в Лужском укоме комсомола. И везде молодой коммунист пишет жалобы, жалобы, жалобы… И везде отношения с товарищами по работе у Николаева складывались не лучшим образом. Но здесь, в Луге, он встретил женщину, которую полюбил и которая стала его женой.

Эго была Мильда Петровна Драуле, дочь латышского батрака, она родилась в 1901 году. Рано началась ее трудовая деятельность. В 1919 году Мильда Драуле вступает в партию. В период наступления Юденича на Петроград она лишь чудом избежала расстрела. Мильда была хорошо сложена, имела прекрасный цвет лица и роскошные рыжие волосы. Немногословная, сдержанная, отличная хозяйка, она пользовалась уважением товарищей в Лужском укоме партии, где работала заведующей сектором учета. Это подтверждается тем, что М. П. Драуле избиралась председателем товарищеского суда.

В Ленинград Николаев возвращается уже не один — с женой, сыном и тещей. Он устраивается на завод «Красный Арсенал». Сначала — слесарем, затем строгальщиком. Но рабочим Николаев так и не стал. Числясь им, он то заведовал красным уголком, то был конторщиком, то — кладовщиком. Однако и здесь его также увольняют с работы. Почему? Частично это проясняют документы партийной чистки 16 октября 1929 года цехячейки ВКП(б) мастерской завода «Красный Арсенал». Сохранился протокол этого собрания. В нем отмечено: «Николаев Л. В. — безработный». Предоставим слово одному из рабочих Грудину: «По-моему неверно говорят, что Николаева уволили за самокритику (так в тексте. — А. К). Николаев сидел в кладовой и получал 6-ой разряд, как слесарь. Тогда он кричал, что это не дело, что вы мне так мало платите и просился на станок, и его перевели. Николаев стал зарабатывать 200 руб. А потом ушел в конторку мастера. И сидя в конторке мастера Карташева, тогда он молчал, а когда его сократили, то стал говорить, что его сократили за самокритику».

Собрание постановило: «Считать проверенным. Оставить членом ВКП(б). Дать выговор за создание склоки через печать».

1929 год был особенно неудачным для Николаева. Работа на заводе не ладилась. Зарабатывал мало. А на иждивении у него в это время были трое. Мильда Драуле долго не могла устроиться на работу. Трудилась поденно чернорабочей на заводе «Прогресс». А тут еще в феврале 1929 года народный суд Петроградского района на основании статьи 145, ч. 1 УК РСФСР, рассмотрев дело Л. В. Николаева о неосторожной езде на велосипеде, постановил «оштрафовать его на 25 руб. и взыскать с Николаева в пользу пострадавшей Оймас Анны Петровны — 19 руб.».

В связи с этим инцидентом Николаев обсуждался на партийном комитете «Красного Арсенала» и заседании партийной тройки Выборгского районного комитета ВКП(б). Интерес представляет объяснительная записка, представленная Николаевым в Выборгский райком ВКП(б) Стиль и орфография документа полностью сохранены.

«Еще в сентябре месяце 28 г. в 10 ч. утра, проезжая на велосипеде по ул. Кр. Зорь по направлению Каменного острова в Дом отдыха, я имел несчастный случай, который произошел целиком по вине пешехода…

Перед партийным „судом“ указывая на это. обстоятельство, я хочу обратить внимание на все обстоятельства дела. Народный суд определил мою вину, …поскольку с моей стороны не было свидетеля, а произошло это потому, что я не полагал на такой исход дела. Как правило всегда судят ездока! И я стал жертвой осуждения из-за которого пострадал — „почему я не извинился“ и полной возможности выгоды в предъявленном мне иске! Присовокупляю, что в политическом отношения я чист, а за неосторожную езду прошу судить, не горазд!

Л. Николаев».

Партийная тройка Выборгской районной Контрольной комиссии ВКП(б) постановила: «За неосторожную езду на велосипеде поставить Николаеву Л. „на вид"».

Вскоре Л. В. Николаев поступает на завод имени Карла Маркса на рабочую должность. Но и здесь «рабочий» — это только прикрытие. Фактически же он устраивается опять в «красном уголке».

Мною были просмотрены все личные дела Леонида Васильевича Николаева с момента его приезда в Ленинград и поступления на работу в Выборгское отделение коммунального хозяйства Петросовета до последнего места работы — инструктором по приему документов Института истории партии. Изучены дела партийных, комсомольских организаций всех первичных организаций, учреждений, заводов, цехов, где работал Николаев, тщательно проанализированы материалы чисток 1929 и 1933 годов, рассмотрены персональные дела Николаева в связи с разного рода его заявлениями в партийные органы. Нигде не удалось обнаружить документов, что Николаев Леонид Васильевич работал на освобожденных комсомольских должностях на предприятиях, как считают некоторые авторы.

Единственные его общественные «нагрузки» на заводе «Красный арсенал» — входил в состав цеховой редколлегии, на «Красной Заре» — отвечал за распространение. подписки на ленинские сборники, был председателем ревизионной комиссии цеховой комсомольской организации. Числясь на рабочих должностях на всех заводах, он обычно помогал мастеру вести учет инструмента, деталей, помогал в закрытии нарядов.

Не соответствует действительности и утверждение Ю. Н. Жукова, что осенью 1930 года Николаев был якобы направлен в Восточно-Сибирский край на хлебозаготовки. Подобные списки проходили через обком партии, и фамилии Николаева среди них нет.

Чтобы внести полную ясность в вопрос о трудовой биографии Л. В. Николаева, позволю себе составить в хронологическом порядке список всех должностей, которые он занимал:

1. С января 1919 по 1920 г. — Самара, секретарь сельского Совета.

2. С 28 мая 1921 по 20 августа 1922 г. — Выборгский отдел коммунального хозяйства, конторщик.

3. С декабря 1922 по 1923 г. — Выборгский РК ЛКСМ, управделами.

4. С 1923 по 1925 г. — завод «Красная Заря», подручный слесаря.

5. С октября 1925 по декабрь 1926 г. — Лужский уком РЛКСМ, управделами.

6. С 1926 по 1928 г. — завод «Красный Арсенал», подручный слесаря.

7. С 3 июля 1928 по ноябрь 1929 г. — завод «Красный Арсенал», строгальщик.

8. С 1929 по 1932 г. — завод «им. Карла Маркса», строгальщик.

9. С мая 1932 г. по август 1932 г. — обком ВКП(б), референт кустарно-промысловой секции.

10. С августа 1932 г. по октябрь 1933 г. — Ленинградская областная РКИ, инспектор инспекции цен.

11. С 19 октября 1933 по 8 апреля 1934 г. — Институт истории партии, инструктор по приему документов.

Однако перейдем к более подробному рассказу о двух последних годах жизни Николаева. С завода имени Карла Маркса Николаев уходит в Ленинградский обком ВКП(б). В течение четырех месяцев, с мая по август 1932 года, он является референтом отдела кустарно-промысловой секции Ленинградского обкома ВКП(б). Затем, в августе 1932 года, он становится инспектором инспекции цен. Удалось найти следующий документ на бланке Ленинградской Контрольной Комиссии ВКП(б) Рабоче-Крестьянской Инспекции:

«Управление делами.

Зачислить в группу Гуревича с месячным испытательным сроком инспектором Николаева Л. В. с 20 августа 1932 на оклад 250 руб. в месяц».

На документе подпись самого председателя РКИ Н. С. Ошерова. Читатель вправе спросить: чего же тут особенного? Но дело в том, что все другие бумаги, поступавшие в РКИ, документально оформлялись несколько иначе. Были ходатайства трудовых коллективов, личные заявления и только затем направление в отдел кадров. Кто мог рекомендовать Ошерову Николаева? Возможно, что это был опять Иван Петрович Сисяев. Он длительное время работал в рабоче-крестьянской инспекции. Но, по всей видимости, был и еще один рекомендующий, и рекомендация эта была настолько весомой, что Ошеров принял Николаева в РКИ с рядом нарушений тех правил, которые были характерны для приема в это учреждение. Возникает вопрос: быть может, его лично знал сам Ошеров? Нет. Изучение биографии последнего убеждает, что жизненные пути Николаева и Ошерова пересеклись только в 1932 году.

И для полноты рассказа о Николаеве еще один документ: «Выписка из протокола № 4 открытого пленума Ленинградской городской и областной Контрольной комиссии по чистке от 23 октября 1933 года».

В этом документе представляет интерес два момента.

Первый — фиксация в протоколе рассказанной Николаевым автобиографии. «Школу окончил в 16 году, затем был в учении у часовщика» и «В конце 20-х годов служил санитаром в 978 военном госпитале».

Замечу, что ни в одной анкете никогда Николаев этих сведений не сообщал. Что это — случайность или забывчивость? А может быть, желание что-то скрыть.

Второй — это выступления в прениях. Было всего два выступающих. Привожу их выступления.

«Тов. Фукс: Николаев работал инспектором по ценам в области. Качество его работы не всегда было продумано. Еще одна плохая сторона — он думает всего можно добиться наскоком, не хочет работать над собой, хотя и может.

Кочнев: Надо Николаева предупредить, чтобы он над собой хорошо работал. Иначе… он сможет натворить много ошибок. Решение комиссии по чистке: считать проверенным».

В период прохождения этой второй чистки Николаев уже работал в Институте истории ВКП(б). Приказом за № 74 директора института Отто Августовича Лидака с 16 октября 1933 года Леонид Васильевич, Николаев был зачислен в штат на должность инструктора истпарткомиссии.

Каким же образом оказался Николаев в институте?

14 октября 1933 года культпропотдел Ленинградского обкома ВКП(б) направляет директору института следующую депешу:

«Тов. Лидак! Сектор кадров направляет Николаева по договоренности для использования по должности.

Зав. сектором культкадров. (Подпись неразборчива)».

На обороте этого документа имеется такой текст:

«Тов. Хайкина. Прошу откомандировать тов. Николаева для работы в качестве инструктора.

15/Х. Лидак»

Это было последнее место работы Николаева. Судя по документам, к нему не было никаких претензий по работе. Он пытался повысить свой профессиональный уровень. Поступил учиться в Коммунистический университет. Увеличилась семья. Появился второй сын. Мильда Драуле с чисто технической работы в обкоме ВКП(б) (а она начала здесь работать в 1930 году, сначала учетчиком в секторе статистики, а затем — техническим секретарем сектора кадров легкой промышленности) перешла на работу в Управление уполномоченного наркомата тяжелой промышленности.

Это случилось летом 1933 года. В приказе по Управлению говорилось: «Зачислить временно в счет имеющихся вакансий инспектором учраспреда Драуле М. П. с окладом 250 руб. до окончания срока партмобилизации т. Смирновой».

С ноября 1933 года М. П. Драуле уже назначается инспектором управления по кадрам с окладом 275 рублей. А эти должности были отнюдь не технические.

Кто рекомендовал Драуле? Почему ей пришлось так быстро уйти из аппарата обкома на должность фактически занятую, ибо партмобилизация Смирновой была рассчитана на 4 месяца. Полагаю, что рекомендовать Драуле мог Георгий Иванович Пылаев — уполномоченный наркомата тяжелой промышленности по Ленинграду и области, один из друзей Кирова. Быстрота перемещения Драуле из обкома ВКП(б) в Управление наркомата тяжелой промышленности по Ленинграду пока остается необъяснимой. Можно только высказать предположение: вероятно, ее пришлось срочно перевести в связи с появившимися слухами о ней и Кирове.

Как бы то ни было, семейные обстоятельства складывались у Николаева не лучшим образом. А тут еще и на работе — новый конфликт. На этот раз с партийной организацией института. Весной 1934 года проводилась партийная мобилизация на транспорт. Выбор парткома института пал на Николаева. Он категорически отказался. Тогда партком исключил его из рядов ВКП(б) с формулировкой: «За отказ подчиниться партдисциплине, обывательское реагирование на посылку по партмобилизации (склочные обвинения ряда руководящих работников-партийцев)».

3 апреля 1934 года был издан приказ № 11 директора института Лидака, согласно которому: «Николаева Леонида Васильевича в связи с исключением из партии за отказ от парткомандировки освободить от работы инструктора сектора истпарткомиссии с исключением из штата Института, компенсировав его 2-х недельным выходным пособием». 8 апреля состоялось партийное собрание института. Оно подтвердило решение парткома.

Дважды — 29 апреля и 5 мая — состоялись заседания тройки по разбору конфликтных дел Смольнинского райкома ВКП(б). Выступая там, Николаев сказал: «Не пошел в райком по предложению (парткома института. — А.К.) сразу потому, что меня раньше забраковали. После я пошел к Золиной, заполнил анкету». Представители же парткома Абакумов, Ямпольская говорили, что «фактически т. Николаев не безработный, на транспорт идти отказался и если не нуждается, он найдет себе работу. В РК пошел после вынесенного решения парткома об исключении. Рассматривал посылку на транспорт, как наказание. Шло дело не о мобилизации, а об отказе».

В протоколе зафиксировано: «Николаев держит себя не выдержанно, угрожает парткому, склоняется к признанию своих ошибок».

Тройка постановила: «В виду признания допущенных ошибок — в партии восстановить. За недисциплинированность и обывательское отношение, допущенное Николаевым к партмобилизации — объявить строгий выговор с занесением в личное дело».

17 мая 1934 года бюро Смольнинского райкома ВКП(б) подтвердило это постановление.

5 июня и 3 августа 1934 года Николаев апеллирует в комиссию партийного контроля при Ленинградском обкоме ВКП(б). Он настаивает на снятии партийного взыскания и восстановлении на работе в Институте истории партии. Такую же просьбу он передал и Сергею Мироновичу Кирову.

Предлагалась ли ему другая работа? Секретари райкомов партии Милославский и Смородин позднее, уже в декабре 1934 года, после гибели Кирова, утверждали, что «да». Ему предлагали пойти на производство, к станку. Это было для Николаева неприемлемо. Хотя он и имел рабочую профессию слесаря, но, увы, руки у него были отнюдь не «золотые». На рабочем месте он зарабатывал крайне мало (от 70 до 120 рублей). Зато вполне соответствовал должности учетчика, кладовщика, заведующего «красным уголком», архивариуса. В РКИ, обкоме ВКП(б), в Истпарте Николаев зарабатывал от 250 до 275 рублей в месяц. Много это или мало? Сравним с подлинником расчетной книжки Кирова, выданной 17 февраля 1930 года. Рабочее время не нормировано. Оплата труда из расчета: а) основной оклад — 150 руб.; б) надбавка за ненормированное рабочее время — 150 руб. (с января 1934 года Киров стал получать как секретарь ЦК ВКП(б) 500 руб.). Поэтому Николаев требовал не просто должности, а «руководящей». Другая работа ему была не нужна.

Представьте себе человека с довольно приятным лицом, невысокого роста (150 см), узкоплечего, с короткими кривыми ногами, длинными руками, почти доходящими до колен. Человека крайне самолюбивого, эмоционального, честолюбивого, надменного, мстительного и даже злобного, как утверждали его родные, замкнутого и нервического.

Теперь вообразите этого маленького наполеончика без работы. Рядовую — ему не позволяет занять собственное «я», а руководящую — увы, больше не предлагают. Денег мало. Он вынужден жить на зарплату жены. Дома двое детей, теща, и куда бы он ни обращался за помощью, надеясь на справедливость, — всюду получал отказ. Конечному него был сложный и, судя по всему, трудный, неуживчивый характер. Но и в институте по отношению к нему явно была допущена социальная несправедливость. Белобилетника, освобожденного от службы в Красной Армии по физическим недостаткам, партком института мобилизует на транспорт, дирекция увольняет Николаева не потому, что он плохо работает, а потому, что отказался от «парткомандировки». Ему предлагается работа, но не престижная, да еще и с понижением в должности. К тому же появляются слухи, в которых имя его жены недвусмысленно связывается с именем Кирова. Соответствовали они действительности? Однозначно ответить на это трудно. Скорее «нет», чем «да». Но подобные слухи могли дойти до Николаева.

Обращает на себя внимание и тот факт, что ряд записей Николаева, сделанных в дневнике, а также в письмах, адресованных в разные инстанции, являются бессодержательными, маловразумительны, а иногда и просто бессмысленными. Например такие: «Людей много, но разницы в них мало. Кипучая деятельность человека создает фантазию и успокоение. Секрет жизни и благоразумие держится на преданности, но преданность это патриотизм, не более». «Нас не надо одевать в бронь, чтобы давить и убивать людей, а потом демонстрировать на площадях». «Я хочу умереть с такой же радостью, как и родился».

Очевидно, и в психическом плане у Николаева были проблемы. Фанатик, решивший войти в историю путем теракта, он, спровоцировав террор «классовый», увлек с собой в могилу великое множество невинных жертв.

И все-таки: почему вокруг личности убийцы Кирова роилось множество самых разнообразных слухов?

Выскажу некоторые предположения.

Во-первых, в декабре 1934 года в Смольном работало еще два Николаева. Денис Петрович Николаев — помощник Сергея Мироновича Кирова и Николаев Борис Иванович — инструктор одного из отделов обкома. Замечу, что именно Б. И. Николаев летом в 1932 и 1933 годах находился в военных лагерях. Упоминаю об этом специально, так как получила несколько писем, авторы которых утверждали, что были вместе с убийцей в военных лагерях и учили его стрельбе. Подобные письма направлялись и в комиссии ЦК КПСС по расследованию обстоятельств убийства Кирова. Возможно, авторы писали правду по поводу обучения стрельбе, но учили они совсем другого Николаева, который, правда, как и Леонид Николаев, имел самое непосредственное отношение к обкому ВКП(б).

Во-вторых, фамилия Николаев является весьма распространенной. Более того, на территории Выборгского района Ленинграда проживали и работали два Леонида Васильевича Николаева. С биографией одного из них, убийцы Кирова, читатель уже познакомился. Теперь расскажем о другом.

Он также родился в Петербурге в 1904 году и тоже в семье рабочего. Принимал самое активное участие в Гражданской войне. Вернулся в родной город в 1925 году из Свердловска и с этого времени до самой смерти трудился рабочим на Государственном оптико-механическом заводе. Здесь прошел обе партийные чистки — 1929 и 1933 года. Его биография, рассказанная им самим при прохождении чистки в 1929 году, коренным образом отличается от биографии будущего убийцы Кирова. (Полностью протокол чистки дается в приложении.) Этот второй Л. В. Николаев служил в Красной армии, был механиком, а самое главное — умер он еще до убийства Сергея Мироновича — в мае 1934 года.

После убийства С. М. Кирова из партийного архива изъяли учетные карточки и личные дела обоих Николаевых. Глубоко исследовать все эти документы, а тем более проверить или перепроверить их по фондам других архивов, до середины 80-х годов было крайне трудно в силу ограничения доступа к ним. Отсюда слухи и мифы вокруг биографии Николаева — убийцы С. М. Кирова. На их создание влияло многое. Но прежде всего полное отсутствие информации как о результатах следствия, так и о личности убийцы, внезапная гибель М. В. Борисова — одного из охранников Кирова, политические процессы 30-х годов, где почти всем обвиняемым инкриминировалось убийство Кирова, и, наконец, лагерные «байки». Некоторые из них циркулируют еще и сегодня.

Следствие

Николаев был арестован на месте преступления. После оказания ему первой медицинской помощи и произведенного опознания он был доставлен на Литейный, 4, в здание Ленинградского управления НКВД.

1 декабря медики осматривали Николаева дважды. Первый раз около 19.00 в управлении НКВД. В составленном ими акте отмечалось: Николаев на вопросы не отвечает, временами стонет и кричит. Пульс 80 ударов в минуту. Признаков отравления нет, имеются явления общего нервного возбуждения. Второй раз — после его доставки во 2-ю ленинградскую психиатрическую больницу. Николаеву проводили экспертизу врачи этой больницы: известный врач-психиатр Густав Владимирович Рейц с тремя коллегами: Н. Я. Гандельтан, Л. С. Рывлин, М. Е. Гонтарев. В заключении говорилось: «…Николаев находился в кратковременном истерическом состоянии, при сильном сужении поля сознания, наблюдается ожог левой ноздри нашатырем и значительное выделение слюны. Из которого выведен мерами медицинского характера с применением двух ванн и душа, но повторение истерических припадков в дальнейшем возможно».

Заместитель начальника Управления Федор Тимофеевич Фомин впоследствии так описывал поведение Николаева в первые часы после ареста: «Убийца долгое время после приведения в сознание кричал, забалтывался и только к утру стал говорить и кричать: „Мой выстрел раздался на весь мир“».

По-видимому, Федор Тимофеевич допрашивал Николаева где-то после 10 вечера вместе с начальником УНКВД Ф. Д. Медведем, зам. начальника оперативного отдела Д. Ю. Янишевским и зам. начальника СПО Строминым. Допрос вел помощник начальника особого отдела УНКВД по Ленинграду и области Лобов. Полностью документ дается в приложении. Приведу лишь отдельные его фрагменты:

« Вопрос : …Скажите, кто вместе с вами является участником в организации этого покушения?

Ответ : Категорически утверждаю, что никаких участников в совершенном мной покушении на т. Кирова у меня не было. Все это я подготовил один, и в мои намерения никогда я никого не посвящал.

Вопрос : С какого времени вы подготовлялись на это покушение?

Ответ : Фактически мысль об убийстве т. Кирова у меня возникла в начале ноября 1934 г..

Вопрос : Какие причины заставили вас совершить это покушение?

Ответ : Причина одна — оторванность от партии, от которой меня оттолкнули события в Ленинградском институте истории партии, мое безработное положение и отсутствие материальной, а самое главное, моральной помощи со стороны партийных организаций».

Под протоколом стоят два автографа: Лобова и «записано верно» — Николаева.

Допрашивался Николаев и в последующие дни. После формального заполнения следователями в протоколе обычных анкетных данных он продолжал стоять на своем: «совершил индивидуальный террористический акт в порядке личной мести». Присутствовавший на допросах Николаева 2 декабря бывший сотрудник УНКВД по Ленинградской области Исаков в своем объяснении 15 марта 1961 года, написанном для комиссии по расследованию обстоятельств убийства Кирова, сообщил: Николаев находился «в состоянии какой-то прострации», «очень долго вообще отказывался что-нибудь отвечать. По-моему, он тогда ничего не соображал… Он лишь плакал. По его словам, он достаточно натерпелся жизненных неприятностей от отсутствия к нему внимания со стороны горкома партии и лично С. М. Кирова… Николаев… вел себя как человек, находящийся в состоянии сильной депрессии, или аффекта. Он буквально каждые пять минут впадал в истерику, а вслед за этим наступало какое-то отупение и он молча сидел, глядя куда-то в одну точку».

Тем временем на Литейный свозили людей из Смольного для вторичного опознания Николаева. Среди них были Е. И. Карманова, И. П. Сайкин, С. М. Петрашевич, В. Т. Владимиров и другие. Все они его опознали.

Одновременно сотрудниками НКВД проверялись связи Николаева — по картотекам белогвардейских организаций, анархистов, эсеров, троцкистов. Бывший сотрудник УНКВД по Ленинграду и области Н. И. Макаров, принимавший в декабре 1934 года участие в расследовании дела, в объяснении от 6 апреля 1956 года и 22 января 1961 года утверждал: «Я с полной ответственностью заявляю, что по учетным данным УНКВД на зиновьевцев и троцкистов Николаев не значился». Дополнительный штрих к нашему исследованию дает беседа с Р. О. Поповым, работавшим в это время оперуполномоченным в политическом отделении Ленинградского управления НКВД и курировавшим картотеку учета троцкистов и зиновьевцев: «Прибежал следователь Луллов: „Проверьте по всем картотекам Леонида Николаева". Его нигде не обнаружили по формулярам».

Тогда же, Вечером 1 декабря, сотрудники Ленинградского управления НКВД произвели обыск на квартире Николаева, составили опись изъятых материалов.

Николаев хранил дома все бумаги: мандаты, пропуска, удостоверения, льготные проездные билеты, самого разного характера справки и т. д. Следует обратить внимание на то, что в описи обыска не значатся так называемые «подметные письма», якобы адресованные Николаеву о существующих будто бы определенных отношениях между Кировым и женой Николаева Мильдой Драуле. Свидетельства о подобных письмах фигурировали в воспоминаниях, написанных в 70-х годах. Вопросы эту деликатную тему ставились на допросах как Николаеву, так и Мильде Драуле. И оба дали отрицательные ответы. Николаев, несомненно, очень любил свою жену. Он неоднократно говорил на допросах, что «жена ничего не знала», «не догадывалась», просил о «снисхождении к ней».

Р. О. Попов рассказывал автору книги: «В 8 или 9 утра 2 декабря в 631 комнате мы допрашивали с Пашей Малининым Мильду Драуле. Она провела ночь в холле, спала на стульях. Типичное чухонское лицо. Миловидная. Допрос продолжался около двух часов. Я писал протокол сам. Она считала его (мужа. — А.К.) скрытным человеком, никогда не слышала от него политических разговоров. Ходил угрюмый. У него ничего не получалось с работой, она считала его неудачником. Мне, говорит, сказали о ревности, что вы, кому это могло прийти в голову».

Между тем, как это выяснилось позднее, это был не первый допрос Мильды Драуле. Ю. Н. Жуков в своей статье «Следствие и судебные процессы по делу об убийстве Кирова» утверждает, что ее первый допрос начался ровно через 15 минут после рокового выстрела в Кирова в 16.45 в здании управления НКВД по Ленинграду и области. Вел его заместитель начальника 4-го отделения СПО Л. Коган.

Сначала мне показалось, что время допроса указано ошибочно. Но проанализировав весь материал, связанный с четой Николаевых, поняла, что допрос в указанное время вполне мог состояться. И вот почему: Николаев На допросе 9 декабря утверждал, что он дважды звонил жене в отношении билета на актив. К тому же в Смольном у Мильды оставались приятельские отношения с рядом сотрудников обкома, и некоторые из них вполне могли сообщить ей о настойчивых, упорных поисках билета Николаевым. И, зная о его неуравновешенности и мстительности, Мильда Драуле не могла не встревожиться этим обстоятельством и, естественно, приехала в Смольный, чтобы повлиять на Николаева, но было уже поздно. Выстрел прозвучал. Она была задержана и отправлена на Литейный, 4. А для этого, действительно, достаточно всего 15 минут.

Но могло быть и иначе — Мильда Драуле работала в Ленинградском управлении тяжелой промышленности, которое находилось на канале Грибоедова, дом 6/2, а оттуда еще ближе к дому на Литейном, 4, где помещалось Ленинградское управление НКВД.

В общем, показания Мильды Драуле за 1, 3 декабря сводятся к следующему: «У него (т. е. Николаева. — А.К.) были настроения недовольства по поводу его исключения из партии, однако они не носили антисоветского характера. Это была, скорее, обида на нечуткое, как он говорил, отношение к нему. В последнее время Николаев был в подавленном состоянии, больше молчал, мало со мной разговаривал. На настроение его влияло еще неудовлетворительное материальное положение и отсутствие возможности с его стороны помочь семье».

Характеризуя Николаева как человека, Мильда Драуле отмечала, что он «человек нервный, вспыльчивый», « однако эти черты особо резких форм не принимали » . Обращаю внимание читателя на выделенные мной слова — по-видимому, все-таки эти черты характера принимали резкие формы, иначе Мильда Драуле не сказала бы о них. Мильда Драуле также показала, что он нигде не хотел работать. «Он обращался в Смольнинский райком партии, но там ему работу не дали. На производство он не мог пойти по состоянию здоровья — у него неврастения и сердечные припадки».

Показания Мильды Драуле о неуравновешенности и депрессиях Николаева подтвердили и другие свидетели. Двоюродный брат Николаева Г. Васильев на допросе 6 декабря показал, что отец Николаева был алкоголиком и передал своему сыну неустойчивую психику. В детстве Леонид был крайне раздражителен, злым и мстительным, и эти качества сохранились у него до последнего времени. Это же отмечала на допросе и родная сестра Николаева — Е. В. Рогачева.

Мильда Драуле также отмечала у Николаева наличие изредка сердечных припадков. Согласно ее показаниям, «он вел дневник. Последний раз я знакомилась с его дневником летом… Сначала мы условились писать о детях, а потом дневник стал отражать упаднические настроения Николаева, который выражал тревогу по поводу материальной обеспеченности семьи. До августа 1934 г. я принимала участие в записях, в августе я находилась в отпуску в Сестрорецке, а после отпуска не помню, принимала ли участие».

Эти показания Мильды Драуле весьма интересны. Они четко отражают, что она знала о дневнике Николаева, о его упаднических настроениях, и не только по поводу материального положения семьи, но и его высказывания по поводу существующей партийной бюрократии, несправедливости к простому человеку и т. д. К августу 34-го Николаев прошел в качестве жалобщика все партийные инстанции в Ленинграде, и жена, естественно, была в курсе всех его настроений.

Все было не так просто и в семье Николаевых. С одной стороны, он все-таки ревновал жену. Не случайно в дневнике Николаева есть запись: «М., ты могла бы предупредить многое, но не захотела». Что могла предупредить жена Николаева? В очередной раз посодействовать его устройству на работу, естественно, хоть и маленькую, но руководящую. Или, быть может, походатайствовать о снятии с него партийного взыскания, пользуясь своими хорошими отношениями со многими партийными боссами: Ирклисом, Струппе, Пылаевым, Кировым. Что имел в виду Николаев в этой записке, сказать трудно. Сплетни о Мильде Драуле и Кирове действительно ходили по коридорам Смольного. Но вместе с тем многие, работавшие в Смольном, — А. В. Алексеева, Ольга Замотаева, А. К. Тамми, М. В. Росляков, отмечали, что Мильда Драуле являлась человеком серьезным, самостоятельным, много уделяла внимания детям, семье. Всегда вместе с Николаевым она навещала его мать — Марию Тихоновну. Поквартирный опрос жильцов дома по Лесному проспекту, дом 13/8, кв. 41, проведенный мной в 1984 году, показал, что оба они сторонились соседей, а дружили только с одной семьей — немцами по национальности, дальними родственниками владельца этого дома до революции.

Все соседи утверждали, что Драуле и Николаев уделяли большое внимание воспитанию детей. Кстати, это же подтвердила на допросах 1 и 3 декабря Мильда Драуле. Она говорила: «…Читая книги, он (т. е. Николаев. — А.К.) делал иногда заметки, писал несколько раз свою автобиографию, причем он раз переписал ее печатными буквами. На мой вопрос, для чего он это делает, он объяснил мне, что хочет, чтобы старший сын Маркс мог ее читать и изучать. Высказал желание придать изложению автобиографии литературный характер, он для этого читал Толстого, Горького и других авторов, с целью усвоения, как он мне говорил, их стиля…»

Людей, как правило, редко удовлетворяет суровая проза жизни. Наверное, поэтому Лидия Норд, опубликовавшая в 50-х годах в Париже книгу о Тухачевском, именно версии о романтических отношениях между женой Николаева и Кировым уделила основное внимание, описывая обстоятельства гибели Кирова. Она собрала почти все «байки», ходившие в 30-е годы: якобы Запорожец по заданию Кремля нашел семейную пару, которой предстояло сыграть роковую роль в любовном треугольнике. «Оба (Николаевы. — А.К.), — писала Норд, — отличались красивой внешностью и сильной привязанностью друг к другу… В Николаеве еще слишком сказываются такие пережитки буржуазной идеологии, как чувство собственника по отношению к жене и ревность…» Норд подробно описывает, как секретный сотрудник НКВД — Николаева обольщает Кирова в правительственной ложе Мариинского театра. «А тут музыка, которую Киров умел чувствовать, запах хороших духов, в полутьме силуэт молодой женщины, красоту которой он разглядел в антракте…».

Действительно, Киров любил музыку, понимал ее и неплохо пел сам, Однако все остальное, — не более чем плод богатой фантазий госпожи Норд, которой можно было бы дать, к сожалению, запоздалый уже совет — прежде чем фантазировать, ознакомиться хотя бы с фотографиями четы Николаевых.

Мне пришлось много беседовать с людьми, хорошо знавшими жену Николаева — Мильду Драуле. Одни утверждали: «миловидная», «простоватая», «скромная». Другие: «ничего особенного как женщина из себя не представляла», «была поглощена домашними делами — ведь у нее двое маленьких детей, больная мать», «она мало уделяла внимания своей одежде и внешности».

Вполне допускаю, что Николаев весьма страдал оттого, что жил на средства жены, которую любил и часто ревновал. Можно предположить, что отрицательное воздействие на него в этом отношении мог оказывать муж сестры Мильды Драуле — Ольги — Роман Маркович Кулишер. Он родился в Киеве в 1903 году в семье потомственных врачей, имевших до революции свою клинику. Учился в частной гимназии. В годы Гражданской войны был призван в Красную армию, где в 1921 году вступил в партию. В 1924 году Черниговская контрольная комиссия ВКП(б) исключила Кулишера из партии «за развращенные половые действия, клевету и дискредитацию члена партии». Но затем ЦКК ВКП(б) после апелляции Кулишера восстановил его в партии. 22 октября 1927 года приказом по политотделу базы Черного моря он был уволен в долгосрочный отпуск в Ленинград, как выслуживший 4-летний срок военно-морской службы, и с декабря 1927 года он начинает работать агитпропом на фабрике «Возрождение». Рекомендован туда Выборгским райкомом ВКП(б).

29 января 1929 года дело Р. М. Кулишера рассматривалось на заседании Президиума Выборгской районной Контрольной комиссии (протокол № 56). В протоколе отмечено: Кулишер держится на заседании крайне невыдержанно, обзывает секретаря парторганизации «сволочью». Суть дела в том, что несколько работниц фабрики подали заявление в партком на Кулишера, что он добивался их расположения, обещал жениться, а затем бросал. Кулишер все это отрицал, называл клеветой, дискредитацией его как члена партии. На заседании было принято решение: «как разложившийся в моральном отношении элемент, дискредитирующий звание члена партии, Кулишера P. M. из партии исключить».

Кулишер оказался в сложном положении. Его могла спасти при дальнейших апелляциях в вышестоящие партийные органы только женитьба. И он женится на Ольге Драуле. И таким образом, становится ближайшим родственником Л. В. Николаева. Восстанавливается в партии. И делает обычную карьеру лектора, пропагандиста, агитатора. Сестры Драуле жили дружно, часто встречались домами. Умный, начитанный, циничный, любитель пикантных анекдотов — таким предстает перед нами свояк Николаева. Мог ли такой человек служить для Николаева постоянным источником отрицательных эмоций и психологического прессинга? Несомненно. Кулишер вполне мог подначивать Николаева, используя слухи о Мильде Драуле и Кирове, бить по самолюбию Николаева, что ему — «такому честному, искреннему коммунисту» — не дают руководящей работы, а кругом немало проходимцев, и жуликов. Конечно, вряд ли Кулишер говорил о терроре и т. д., но отрицательное психологическое давление на неуравновешенного Николаева явно оказывал.

Ну а как же Мильда Драуле попала работать в Смольный? По всей вероятности, рекомендовать Драуле в Смольный мог Петр Андреевич Ирклис. Член партии с 1905 года, латыш по национальности, он хорошо знал Драуле. Вместе они были в Красной армии, под его началом она работала в Лужском укоме РКП(б). В конце 20-х годов Ирклис — заведующий отделом обкома. Он, безусловно, протежировал Драуле. Вряд ли можно считать случайностью, что она оказалась в обкоме ВКП(б) в должности учетчика сектора статистики и единого партбилета, ибо в подобном секторе работала и в Луге.

Не вызывает сомнения, что Киров хорошо знал Драуле, как, впрочем, и всех других технических сотрудников аппарата обкома. И, вопреки утверждению госпожи Норд, он познакомился с ней значительно раньше 1934 года. Замечу, что в 1933 году Мильда в Смольном уже не работала.

А. К. Тамми, на воспоминания которого я уже ссылалась, рассказывал: «Киров и Драуле знали друг друга и всегда улыбались при встрече. Мне говорили о письме, которое было в кармане у Николаева. Подробности не помню. Но суть в том, что „Киров поселил вражду между мной и моей женой, которую я очень любил“. Не знаю, что заставило его написать такую грязь. Сергей Миронович был чистым человеком, и подозревать его в тайной связи нет никаких причин».

Товарищи и соратники Кирова, люди, близко знавшие его, тоже возмущались подобными сплетнями — это отмечено во многих воспоминаниях.

При обыске у Николаева были найдены копии десятков писем в различные инстанции.

Считая себя незаслуженно обиженным, Николаев после обсуждения его Смольнинским райкомом ВКП(б) в мае 1934 года, который оставил его в рядах ВКП(б), но объявил строгий выговор, продолжал писать заявления в вышестоящие партийные органы, жалуясь на допущенную по отношению к нему несправедливость.

2 июля 1934 года партийная коллегия по Ленинградской области в составе тройки — Хасмана, Александрова, Яковлева — рассмотрела в присутствии Николаева его заявление, но не нашла оснований для смягчения взыскания. В документе говорится: «Подтвердить решение Смольнинского РК ВКП(б) о вынесении Николаеву строгого выговора».

Николаев продолжал жаловаться. Сначала — в Ленинградский горком, потом — в обком ВКП(б). Но там отвечали: «оснований для смягчения наказания нет». Тогда в качестве главного адресата своих жалоб он избирает Политбюро ЦК ВКП(б).

В июле Николаев пишет письмо Кирову, в августе — Сталину, в октябре — в Политбюро ЦК ВКП(б).

Содержание всех трех писем по существу идентично. В письме на Имя Кирова он отмечал, что в течение ряда лет работал на ответственных должностях, активно боролся с «новой оппозицией», был верным сыном партии, но «вот уже четвертый месяц сидит без работы и без снабжения, однако на это никто не обращает внимания». В письмах к Сталину и в Политбюро ЦК ВКП(б) Николаев жаловался на «бездушное отношение» со стороны «бюрократических чиновников», утверждал, что он человек честный и принципиальный и «страдает за критику», что у него тяжелое материальное положение, просил «обеспечить его работой». В письме в Политбюро, перечисляя свои обиды, он писал: «Для нас, рабочего мода, нет свободного доступа к жизни, к работе, к учебе… Мы въехали в новую квартиру, но за нее дерут так, что нет никакого спаса… О войне предсказывают, как метеорологи о погоде… Пусть будет так — война неизбежна, но она будет разрушительна и спасительна. Не столько же пострадает народ, как в нашу революцию 17–30–50 млн. чел. — со всеми ее последствиями».

«Пошел 7 м-ц, — продолжал Николаев, — как я сижу без работы и без снабжения, меня скоро с семьей (5 ч.) погонят из квартиры на улицу… Для меня становится странным, что в результате своей 18-летней работы и трудовой жизни, я начинаю думать о праве на жизнь… Везде, где я только желал через критику принести пользу дела… получал тупой отклик. Причиной этому является моя горячность, мое самопожертвование… Отсюда мне непонятно, почему я вышел из доверия, почему нет доступа к работе, к жизни, к учебе… Я прошу предоставить мне в первую очередь и в самом ближайшем времени санаторно-курортное лечение, но если нет этой возможности, то я должен бросить веру и надежду на спасение».

Комиссия Партийного контроля при ЦК ВКП(б) рассмотрела жалобы Николаева в его присутствии в Ленинграде 29 октября и 2 ноября 1934 года и отклонила все его просьбы: снятие строгого выговора, вынесенного Смольнинским РК партии, восстановление на работе в Институте и направление на лечение в санаторий.

Между тем материальное положение семьи Николаевых продолжало оставаться тяжелым. Дневник Николаева отражает это. 11 июля он записывает в нем: «Деньги на исходе, берем взаймы. Сегодня весь мой обед состоял из 2-х стаканов простокваши». 21 ноября: «Сегодня принес с огорода 1/2 мешка картошки. На лице у всех улыбка, радость. Изголодались до того, что хоть г… мешок принеси — рады будут…».

Все это, безусловно, сказывалось на душевном состоянии Николаева, у него усиливалось настроение безысходности, росли мстительность и злоба. Еще в августе он пишет письмо матери, озаглавливая его «Последнее прости». Письмо интересно прежде всего тем, что является определенным свидетельством нарастания у Николаева желания совершить террористический акт: «Я сижу пятый месяц без работы и без хлеба. Однако я силен, чтобы начатое мною дело довести до конца… Это исторический факт. Нет, я ни за что не примирюсь с теми, с кем боролся всю жизнь… Скоро, — пишет он, — для тебя будет большое горе и обида — ты потеряешь меня безвозвратно… я благодарю тебя за жизнь, которую ты мне дала. Ты не унывай и не робей. Я хочу, чтобы ты взяла мое тело, захоронила бы там, где хочешь… на память моим детям. Прощай, дорогая моя мама… твой Леонид».

Скорее всего, так мог написать наивный, запутавшийся и в себе, и в противоречиях окружающего мира человек. С одной стороны, обиженный и озлобленный, и прежде всего на тех, кто стоял выше его по социальному статусу, на «сильных мира сего», которые не пустили его в свой круг избранных. А с другой стороны, человек, маниакально ощущающий себя героическим борцом за попранную справедливость. Годы пребывания в партии не прошли для Николаева даром — он и в свою жажду мести привнес политический подтекст.

На допросе 11 декабря 1934 года М. Драуле показала: «Николаев обвинял ЦК ВКП(б) в том, что он ведет милитаристскую политику, тратя огромные средства на оборону страны, на строительство военных заводов, и поднимает для этого искусственный шум о готовящемся на СССР нападении… Эта шумиха, по его словам, рассчитана на то, чтобы отвлечь внимание трудящихся СССР от трудностей, вызываемых неверной политикой ЦК». Драуле также утверждала, что «особенно острый характер его настроение и озлобление против партийного аппарата приняли после исключения из партии».

К следственному делу приобщен дневник Николаева. Правда, назвать его дневником в литературном понимании этого слова трудно. Это не хронологические записи, а, скорее, заметки, мысли, впечатления, записанные иногда на отдельных листках, блокнотах, тетрадях. Николаев в нем подробно описывает свои переживания, обиды, разочарования в Советской власти, коммунизме: «Коммунизма и за 1000 лет не построить».

Он пишет о своем желании отомстить «бездушным чиновникам», «бюрократам», считает, что надо убить кого-либо из них — «Лидака, Чудова», но «лучше всего Кирова»; совершив такой акт, он войдет в историю, ему будут ставить памятники, а его имя встанет в один ряд с Желябовым и Радищевым.

30 октября Николаев пишет новое письмо, и, хотя фамилии адресата нет, оно несомненно написано Кирову. В нем говорится: «Т. К-в. Меня заставило обратиться к Вам тяжелое положение. Я сижу 7 месяцев без работы, затравленный за самокритику… Меня опорочили и мне трудно найти где-либо защиты. Даже после письма на имя Сталина мне никто не оказал помощи, не направил на работу… однако я не один, у меня семья… Я прошу обрат.[ить] В.[аше] вниман.[ие] на дела Ин.[ститу]та и помочь мне, ибо никто не хочет понять того, как тяжело пережив[аю] я этот момент. Я на все буду готов, если никто не отзовет.[ся], ибо у меня нет больше сил… Я не враг».

Позже, на допросах, Николаев будет утверждать, что он в это время еще верил, что на его письма откликнутся, ему помогут. Так, в письме-завещании к жене он пишет: «Мои дни сочтены, никто не идет к нам навстречу. Вы простите меня за все. К смерти своей я еще напишу Вам много».

Сочинял Николаев и в тюрьме. Там им были написаны «Автобиографический рассказ», «Последнее прости…», «Дорогой жене и братьям но классу», «Политическое завещание» («Мой ответ перед партией и отечеством…»).

В них повторяются одни и те же слова: о бездушии, о несправедливости, о бюрократии, говорится о высокой миссии в истории народовольцев, о том, что он, Николаев, тоже готов выступить в роли разоблачителя пороков советского общества и даже пожертвовать собой ради справедливости во имя исторической миссии. И здесь же — выражение отчаяния и пессимизма, неверия в будущее, мысли о самоубийстве.

Судя по документам, Николаев морально был полностью готов к совершению террористического акта уже в начале ноября. Это подтверждается записями в его дневнике. Так, 9 ноября он пишет: «Если на 15/Х и на 5/XI я не смог сделать этого… то теперь готов — иду под расстрел, пустяки — только сказать легко».

Из этой записи очевидно, что Николаев морально, духовно не готов был совершить теракт ни 15 октября (день задержания Николаева у дома Кирова), ни 5 ноября (на торжественном заседании, посвященном 17-й годовщине Великой Октябрьской социалистической революции)…

14 ноября новая запись: «Сегодня (как и 5/XI) опоздал, не вышло. Уж больно здорово его окружали — как мал.[енького] вел.[и]. На вокз.[але] с Кр.[асной] стр.[елы]… Я сознаю наск.[олъко] серьезное положн.[ие]. Я знаю, что если только взмахну, то мне дадут по шапке. Ведь 15/Х только за попытку встретиться меня увезли в „Дом Слез" (Управление НКВД. — А.К.), а сейчас за удар получу 10 000 [ударов] и больше возможно.

Удар должен быть нанесен без мал.[ейшего] промаха… 14/XI».

Эта запись в дневнике была сделана в тот день, когда Николаев хотел первоначально совершить террористический акт. С этой целью он встречал на Московском вокзале поезд «Красная стрела», на котором Киров возвращался из Москвы с заседания Политбюро. ЦК ВКП(б), состоявшегося 13 ноября. Однако совершить убийство ему помешала охрана. Впоследствии на допросе Николаев показал: Кирова окружало слишком много людей, и я боялся попасть в кого-либо другого.

Тем не менее 21 ноября он вновь пишет Кирову. И снова умоляет «разобраться в его деле по справедливости», жалуется — «я уже восьмой месяц без работы, у меня голодают дети».

До трагедии в Смольном оставалось десять дней. Как расценить это новое послание Николаева?

Полагаю, он бросался из одной крайности в другую. Стрелять страшно — в ноябре Николаев не сомневался, что это означает для него — расстрел. Приведенные записи из дневника являются ярким подтверждением этого. В связи с этим он предпринимает новую отчаянную попытку достучаться до высокого начальства. Недаром в народе говорят — «надежда умирает последней». Вполне возможно, что, направляя это письмо Кирову, Николаев надеялся на благоприятный исход своего дела. Но прорваться сквозь бюрократический заслон он не смог.

Между тем его не оставляет и мысль об отмщении за все, что с ним случилось. Поэтому одновременно с посланием к Кирову о помощи Николаев продолжает подготовку к теракту.

При аресте у Николаева изъят план убийства. Сначала я сомневалась в его существовании, считала его очередной «липой» НКВД. При этом исходила из того, что если следствие упорно доказывает версию заговора, да еще со «строжайшей конспирацией», то вряд ли на бумаге разрабатывается и сохраняется подробный план покушения, да еще вручается непосредственно исполнителю теракта. Но факт остается фактом: такой план существовал. Почерковедческая экспертиза установила — выполнен рукой Николаева.

Он представляет собой записи, сделанные на двух листах. Имеет заголовок «План». Точной даты на нем нет, но есть пометка «XI-1934 г.». На первом листе в левой части написано: «Учет внешних и внутренних обст.[оятелъст]в». К ним Николаев относил: отсутствие против него подозрений; энергичные действия, создание условий для теракта. Главным в успехе акции он считал смелость. По его мнению, следовало пойти и на хитрость: незаметно спрятать оружие, возможно даже для этого забинтовать левую руку или нести в ней пакет (портфель), но правая рука — всегда должна быть свободная. Другой тезис плана гласит: «Внутр.[енние] переж.[ивания] и сила воли (оконч.[ательное] реш.[ение])».

Огромное внимание в плане уделяется разработке Николаевым возможного места совершения предстоящего преступления. Предоставим слово документу:

«1 от Х до Х треб.[уется] пробеж.[ать] 200 м.

Войти раньше К.[ирова]

Серия вопросов

1. Это д. 28

2. Спрос К.[ирова], п[исьмах], Н.[иколаева]

3. Ах… с Кронвер[кского]

4. Зачем

5. При входе К.[ирова] пойти навстречу приготов.[иться] 1. в уп[ор] или 2. сзади…

Дать 1, 2, 3… [выстрела] (при заблаговремен.[ной] подгот.[овке] кол.[ичество] б.[олъше])

II. Через 2–4 секунды послед.[ний] сзади К.[ирова]

III. 1. на уч. Ск.[ороходова]

2. М. Г. [Максима Горького]

3. у Д. Б. [Деревенской Бедноты]

При соотв.[етствующем] стеч.[ении] обст.[оятельств] после же 1-го в.[ыстрела] сделать набег на м.[ашину]

а) разб.[ить] стекло и пал.[ить]

б) отк.[рыть] дверцу…

IV. В См-м.[Смольном]

При перв.[ой] встрече

(овлад.[еть] дух.[ом] и решл.[ительно])».

Эта часть плана нуждается в расшифровке. Николаев определил несколько мест возможного совершения террористического акта против Кирова. Условно их можно назвать так: 1. Дом 26/28 на улице Красных Зорь, где жил Киров. 2. 3 точки по маршруту правительственной трассы. 3. Смольный.

В первом случае от места «X» (то есть там, где будет Николаев) до места «X» (где будет Киров) требуется пробежать 200 шагов, войти раньше Кирова в парадную дома, задать ему серию вопросов, спросить его о письмах Николаева или спросить о Кронверкском проспекте.

Во втором случае акцию можно совершить в 3-х пунктах: 1. На пересечении ул. Красных Зорь с улицей Скороходова; 2. Или на пересечении ул. Красных Зорь с проспектом Горького; 3. Или на участке ул. Деревенской бедноты.

Место акции против Кирова в Смольном не конкретизировано. План предусматривал и способы совершения убийства: при входе Кирова в парадную стрелять в упор или сзади, сделать 1, 2, 3 выстрела, но заблаговременно подготовиться и к большему числу.

На намеченных пунктах правительственной трассы при соответствующем стечении обстоятельств после первого выстрела «сделать набег на машину» и охранников, разбить стекло, открыть дверцу и палить.

В Смольном при первой же встрече овладеть духом и действовать решительно.

Следует заметить, что, хотя полной фамилии человека, которого Николаев собирается убить, он не называет, это несомненно Киров. Об этом свидетельствует адрес, где живет его предполагаемая жертва, расшифровка улиц на правительственной трассе и, наконец, упоминание Смольного.

Интересно отметить, что в «Плане» в конспективной форме изложены заметки Николаева, созвучные его рассуждениям, имеющимся в письмах, жалобах, дневнике. А именно:

«Мой тернист.[ый] путь (Автобиографический] расск.[аз]) Последн.[ие] Событ.[ия] (завещ.[ания], письмо на имя ЦК) Отсутств.[ие] перспектив 8 м-цев б/раб.[оты];

Надежда юнош.[ей] питает…

0 (ноль) внимания на заявл.[ения]

Против — вспыльч.[ивость], радост.[ь] и жал.[ость]

Момент и раск.[аяние]

Исторические] акты…

Мы и они…

Все остальное…

на уме».

Таким образом, как видно из документов, мысль о свершении террористического акта, возникшая у Николаева еще в августе 1934 года, в ноябре оформилась уже в четко разработанный план.

В письме, озаглавленном «Мой ответ перед партией и отечеством» он писал: «Как солдат революции, мне никакая смерть не страшна. Я на все теперь готов, и предупредить этого никто не в силах. Я веду подготовление подобно А. Желябову… И готов быть на это ради человечества, оставляя на добрых людей, — мать, жену и малолетних детей… Привет царю индустрии и войны Сталину…»

На всех допросах 1–6 декабря Николаев продолжал утверждать: «Я совершил индивидуальный террористический акт», «действовал один», «совершил убийство в одиночку».

Допрашивал ли Сталин Николаева? Да. Это произошло 2 декабря 1934 года в Смольном. На допросе присутствовали: Ворошилов, Жданов, Молотов, Ягода, Чудов, Кодацкий, Медведь, Ежов.

В нашей и зарубежной исторической литературе воспроизводится такая схема. На вопрос Сталина: «Зачем ты это сделал?» Николаев якобы закричал, показывая в сторону Запорожца: «Это они меня заставили. Это они». Вот как описывает эту сцену А. Антонов-Овсеенко:

«Сталин спросил:

— Вы убили Кирова?

— Да, я… — ответил Николаев и упал на колени.

— Зачем вы это сделали?

Николаев указал на стоящих за креслом Сталина начальников в форме НКВД:

— Это они меня заставили! Четыре месяца обучали стрельбе. Они сказали мне, что…»

Сцена весьма красочная, но в ней нет одного — правды! Установлено абсолютно точно, что Запорожца в это время вообще не было в Ленинграде, а не только в Смольном. Не присутствовал на допросе и прокурор Ленинграда Пальгов, ибо с 19 ноября 1934 года он находился в отпуске, а исполнял обязанности прокурора его заместитель Лапин. Пальгов приехал в Ленинград перед объединенным пленумом обкома и горкома ВКП(б) 11–12 декабря 1934 года. Поэтому утверждения бывшего партследователя КПК при ЦК КПСС Ольги Григорьевны Шатуновской о том, что старые большевики Опарин и Дмитриев могли якобы со слов М. С. Чудова и Пальгова рассказать ей о ходе допроса Николаева Сталиным в Смольном, на наш взгляд, являются недостоверными.

Куда более достоверные сведения о допросе Николаева сообщил Феликсу Чуеву В. М. Молотов: «…говорили с убийцей Кирова Николаевым.

Замухрышистого вида, исключен из партии. Сказал, что убил сознательно, на идеологической основе ( выделено мной. — А.К.). Зиновьевец. Думаю, что женщины там ни при чем. Сталин в Смольном допрашивал Николаева.

— Что из себя представлял Николаев?

— Обыкновенный человек. Служащий. Невысокий. Тощенький… Я думаю, он чем-то был, видимо, обозлен, исключен из партии, обиженный такой. И его использовали зиновьевцы. Вероятно, не настоящий зиновьевец и не настоящий троцкист.

— Осужден был не один Николаев, а целый список, — говорю я.

— Дело в том, что не за покушение они были осуждены, а за то, что участвовали в зиновьевской организации. А прямого документа, насколько я помню, что это было по решению зиновьевской группы, не было.

Поэтому он как бы отдельно выступал, но по своему прошлому он был зиновьевец».

Что несомненно соответствует действительности из высказываний Молотова, это описание внешнего вида Николаева, его психологического состояния и вывод Вячеслава Михайловича о мотивации убийства — невысокий, тощенький, обиженный, обозленный, убил сознательно, по идеологическим мотивам. По всей вероятности, Николаев что-то говорил о своем исключении из партии, и это засело в памяти Молотова. Интересна фраза Молотова: «не настоящий зиновьевец, не настоящий троцкист», — по-видимому, это сложилось из того общего «бреда», что кричал Николаев. Он действительно не имел никакого отношения ни к одной оппозиции, и никакого документа, вынесенного оппозицией по поводу убийства Кирова, не было.

Между тем имеются свидетельства, что привезенный из тюрьмы в Смольный Николаев впал в реактивное состояние нервического шока, никого не узнавал, с ним началась истерика, и он закричал: «Отомстил», «Простите», «Что я наделал!». Более того, после возвращения из Смольного Николаеву оказывалась медицинская помощь врачами-невропатологами.

Никаких официальных записей допроса Николаева в Смольном не велось. Но сохранился рапорт сотрудника НКВД, охранявшего Николаева в камере. Это Кацафа. В своем объяснении он писал: «Охрана Николаева нам была поручена сразу же, как его допросил Сталин в присутствии Молотова, Ворошилова, Ежова, Косарева и руководства НКВД во главе с Ягодой. Передавая мне Николаева в Смольном, заместитель начальника оперода НКВД Гулысо сказал, что этот подлец Николаев в очень грубой форме разговаривал со Сталиным, что отказался отвечать на его вопросы. На вопросы Ворошилова Николаев отвечал охотно, но на вопрос, почему он стрелял в Кирова, ответил, что ему не давали работы, что семье и ему не давали путевок на курорт, несмотря на то, что семья его и сам он больные люди, и т. п.».

После того как Николаев в камере окончательно пришел в себя, он сказал Кацафе: «Сталин обещал мне жизнь, какая чепуха, кто поверит диктатору. Он обещает мне жизнь, если я выдам соучастников. Нет у меня соучастников».

Следует сказать: до тех пор пока во главе Ленинградского управления НКВД стоял Ф. Д. Медведь, на допросах Николаева всегда присутствовали руководители отделов этого управления, Николаев твердо стоял на своем: совершил убийство Кирова один.

3 декабря старое руководство Ленинградского управления НКВД провело последний допрос Николаева.

Вечером 3 декабря руководство Ленинградского УНКВД было отстранено от дознания. Имеется документ, последний из подписанных Ф. Д. Медведем в должности начальника Ленинградского управления НКВД, — письмо, адресованное Н. С. Ошерову и Т. С. Назаренко. На нем проставлены дата и время: 3 декабря, 16 часов 15 минут. В письме говорится: «Ставим в известность, что по предложению НКВД СССР о личности убийцы Николаева Леонида Васильевича никаких сведений какого-либо характера никому не давать, в том числе учреждениям и корреспондентам, особенно корреспондентам иностранных газет». Документ имеет гриф «строго секретно». Отпечатано четыре экземпляра, найдено три. Первый экземпляр не содержит никаких пометок. На втором (а возможно, на третьем) экземпляре чьей-то рукой карандашом вписаны еще две фамилии адресатов: П. И. Струппе и Н. Ф. Свешников. Кто вписал их, установить не удалось. Важно другое — это не рука Ф. Д. Медведя. Неизвестно и время посылки экземпляра с карандашными пометками.

Загадочен подбор адресатов: Наум Самуилович Ошеров, несомненно, хорошо знал Николаева, ведь это он брал его в РКИ. Николаева могли знать Н. Ф. Свешников и П. И. Струппе. Напомню: Н. Ф. Свешников — секретарь Кирова, заведующий особым сектором обкома. Петр Иванович Струппе с августа 1929 по июнь 1930 года был секретарем Выборгского райкома ВКП(б). Пока не ясно, почему документ был адресован также ответственному работнику Ленсовета Титу Степановичу Назаренко.

Вечером 3 декабря по распоряжению наркома НКВД СССР Генриха Ягоды временно исполняющим обязанности начальника Ленинградского управления НКВД был назначен Я. С. Агранов. 4 декабря об этом известили центральные газеты. Через несколько дней на эту должность был назначен Л. Заковский. Тогда же были отстранены от ведения следствия и ленинградские чекисты Ф. Т. Фомин, А. С. Горин-Лундин, П. И. Лобов, А. А. Масевич и др. В тот же день состоялось объединенное бюро обкома и горкома ВКП(б). В принятом им решении указывалось, что бюро всецело одобряет приказ НКВД СССР о смещении с должности Медведя, Фомина и ряда ответственных работников Ленинградского управления НКВД и предании их суду за халатное отношение к своим обязанностям по охране государственной безопасности в Ленинграде. Этим же решением Медведь и Фомин выводились из состава бюро обкома и горкома. Одновременно было предложено вывести Медведя из состава президиума Облисполкома и Ленсовета. Бюро обратилось в ЦК ВКП(б) и к наркому внутренних дел Ягоде с просьбой срочно принять меры по проверке и укреплению аппарата уполномоченных НКВД Ленинграда. Оно предложило всем организациям и каждому члену партии «максимально усилить свою бдительность и оказать всемерную поддержку и помощь новому руководству Управления НКВД по Ленинградской области в борьбе со всякого рода вылазками классовых врагов».

Что же произошло в период между 2 и 3 декабря? Почему столь поспешно были смещены ленинградские чекисты? И есть ли здесь связь со следственным делом Николаева? Безусловно, события тех дней связаны в единое целое. Отрицать это, по меньшей мере, бессмысленно. Но не менее опасен и упрощенный подход к ним.

Примером может служить опубликованная 1 декабря 1990 года в ленинградской газете «Смена» статья историка Евы Пашкевич «Отпечатки пальцев Сталина никогда не будут найдены». Замечу, что автор длительное время преподавала историю КПСС и должна бы знать цену фактам. Кстати, ни в одном фонде архивов, где хранятся самые различные документы о Кирове, Е. Пашкевич не работала. Но предоставим ей слово: «Третья история изложена в стенограмме Д. Лазуркиной, а также известна из другого источника. На ноябрьские праздники 1934 года в подвыпившей компании сотрудников Ленинградского УНКВД шел разговор о том, что Кирову осталось недолго жить. Жена одного из них попыталась было сообщить об этом П. Струппе, но не была к нему допущена и оказалась в психушке. После убийства Кирова она все-таки пробилась в Смольный к самому Сталину. Он ласково принял ее, но потом она исчезла…»

Действительно, имеются воспоминания Доры Абрамовны Лазуркиной, 1884 года рождения, члена партии с 1902 года, наговоренные ею на магнитофон незадолго до кончины в 1971 году. Эти воспоминания содержат много неточностей. Так, Дора Абрамовна утверждала, что присутствовала при разборе апелляции Николаева в Смольнинском РК ВКП(б). Ей изменила память. Все лица, присутствовавшие там, обозначены в соответствующих документах. Фамилии Лазуркиной в них нет и быть не могло. До января 1934 года она действительно являлась членом президиума Ленинградской областной контрольной комиссии ВКП(б), но затем была переведена на работу ответственным инструктором культпропотдела горкома ВКП(б).

Нельзя отрицать и того, что Лазуркина много слышала об убийстве Кирова, поскольку одновременно она была членом парткома партколлектива обкома и горкома ВКП(б), принимала участие в подготовке ряда дел коммунистов — работников Смольного, прямо или косвенно связанных с убийством Кирова. Все они (Шитик, Владимиров и др.) были исключены из партии в начале января 1935 года. Большинство из них тогда же было арестовано. Их вина заключалась лишь в том, что 1 декабря 1934 года, зная Николаева лично, они разговаривали с ним. Шитик, как уже говорилось, отказала Николаеву в билете на партактив. Владимиров сообщил ему, что доклад будет делать сам Киров. Стенограммы, протоколы партбюро и собраний Смольного свидетельствуют, что Дора Абрамовна играла на них роль одного из главных «обвинителей», называя Шитик «троцкисткой», распространителем «контрреволюционных слухов об убийстве Кирова».

Прежде чем привести воспоминания самой Д. А. Лазуркиной, относящиеся к 1971 году, читателю будет небезынтересно узнать, что говорила, как действовала Дора Абрамовна в те трагические дни в Смольном. Это позволит более критически отнестись ко всему, сказанному ею.

28 января 1935 года непосредственно «тов. Лазуркиной» зам. начальника СПО УГБ Ленинграда Стромин направляет следующий документ: «СПО УГБ НКВД по Л.О. были получены сведения о том, что в Управлении Ниточного треста в связи с убийством т. Кирова распространяются провокационные слухи и сплетни.

Произведенным расследованием установлено, что первоисточником слухов является сотрудница Смольного — Шитик Евгения Герасимовна.

Шитик Евгения еще до опубликования в газетах фамилии убийцы рассказала проживающим вместе с ней в квартире, что тов. Кирова убил Николаев, что следствие задерживается из-за того, что убийца сильно избит — у него выкручены руки из ключиц и лежит при смерти ( выделено мной — А.К.).

Проживающие с Шитик в одной квартире — гр. Юрьева-Куляшева и Шитик Ольга Герасимовна — сотрудница кооператива „Кр. Звезда“ в свою очередь передали полученные ими сведения своим знакомым и сослуживцам, чем способствовали появлению в городе провокационных слухов, связанных с убийством тов. Кирова.

Гр. Шитик, Ольга, сотрудница кооператива „Кр. Звезда” привлекается нами к ответственности».

К этой справке был приложен протокол допроса Юрьевой-Кулешовой, произведенный следователем. Она показала: «На следующий день после убийства тов. Кирова она (Ольга Шитик. — А.К.) рассказала мне, что „убийство совершено в Смольном. Убийца Николаев сам пытался покончить с собой, с каковой целью произвел в себя выстрел, пуля прошла по лицу и засела в потолке. Сразу же после произведенного выстрела в себя, Николаев был схвачен находившимися там монтерами и связан проволокой Этими же словами я на базе и делалась с некоторыми сотрудниками».

На вопрос следователя, что известно о связях Евгении Шитик с Николаевым, Юрьева-Кулешова ответила: «Со слов Ольги Шитик мне известно, что ее сестра Евгения знакома с Николаевым, что перед убийством т. Кирова — Николаев заходил к ней в служебный кабинет. Далее говорила, что Николаев тоже работает в Смольном. Мне известно, что Ольга и Евгения Шитик являются членами ВКП(б). Муж Ольги — Михаил Борисович Падво (директор театра Мюзик-Хола) тоже член ВКП(б). Состоял ли кто либо из них в оппозиций, мне неизвестно.

Записано с моих слов верно и мной прочитано. Юреева-Кулешова».

Предоставим слою и самой Д. А. Лазуркиной, которая, выступая 1 февраля 1935 года на заседании парткома ленинградского обкома и горкома ВКП(б), говорила: «…После событий 1 декабря каждый из нас, в особенности парткомы, занялись изучением своего состава и стали искать нет ли лиц, которые принимали участие в оппозиции и тов. Шитик, как парторганизатор, должна была также пересмотреть у себя свой состав группы. Когда ее спросили почему она этого не сделала, она ответила, что от Альберга (член парткома. — А.К.) получила поздно предложение, в трамвае, т. е. встала на формальную точку зрения. Независимо от того, где она получила такое указание, она сама, как член партии, должна была взять на просмотр свой состав. Это формальное отношение, а не большевистское заявление.

Все, что имеется в деле т. Шитик рисует ее, как большевика, как члена партии, который вместо того, чтобы вести большевистскую борьбу, сама покровительствовала своим оппозиционерам, не выявляла, не боролась, не давала сведений парторганизации о том, что у нее в родстве имеется такой оппозиционер. Кроме того, товарищи, вы знаете, как мы боролись со всякими слухами, со всякими сплетнями в связи с убийством тов. Кирова, а тов. Шитик являлась распространителем таких сплетен. Она явилась к своей сестре и рассказала о том, что Кирова убил Николаев, о том, что он стрелял в себя, о том, что Николаев про силу нее билет на актив. По сведениям, которые имеются у меня, т. Шитик рассказала своей сестре… что его связали чуть ли не ремнями, избили его и на этом основании следствие затягивается. Это Шитик все отрицает… Таким образом рассадником контрреволюционных слухов была Евгения Шитик… такому члену партии не место в рядах коммунистической партии».

И 1 февраля 1935 года Е. Шитик исключили из партии. Ее арестовали в 1935 году, Д. А. Лазуркину — в 1937 году. Еще до XX съезда партии Дора Абрамовна появилась в Ленинграде. На партийном учете она состояла в музее С. М. Кирова, который с 1938 года находился в особняке Кшесинской. Попутно замечу, что впоследствии он был закрыт по личному указанию Н. С. Хрущева, заявившего, что «развели тут в Ленинграде культ личности Кирова». Автор данной книги работала тогда в музее Кирова. Д. А. Лазуркина любила выступать перед нами — молодыми сотрудниками: рассказывала о своих встречах с Лениным, о том, как распространяли «Искру», но никогда не говорила об обстоятельствах убийства С. М. Кирова, хотя Сталин был уже мертв, а Берия — расстрелян.

Вернемся к более поздним воспоминаниям Д. А. Лазуркиной. Тогда ей было 87 лет.

«Когда Кирова убили, — говорила она, — прибежал ко мне секретарь Струппе — Иовлев… стал плакать: „Я совершил преступление”, — говорит. И рассказал вот что. Месяц назад к нему пришла женщина и требовала обязательно встречи со Струппе… Он сказал, что Струппе нет. Он уехал в область… И тогда она сказала вот что… „позавчера, в воскресенье, наше НКВД было в Детском Селе, там собрались руководящие работники НКВД… Они напились, и было слышно, что они говорили об убийстве Кирова"… И вот Кирова убили пришел ко мне Иовлев на другой день со слезами, убитый тем, что не рассказал сразу, месяц назад, когда была у него эта женщина. Я сказала: „Знаешь что, идем сейчас же, приехала комиссия по расследованию убийства Кирова, приехал Ежов. Пойдем к нему…" Пришли. Он выслушал, сказал: „Я должен пойти к Сталину”».

Д. А. Лазуркина перепутала. Леонид Львович Ильев (а не Иовлев), 1904 года рождения, уроженец г. Борисова Тамбовской губернии, член партии с 1921 года — работал в аппарате Ленинградского горкома ВКП(б) с 1932 года и был не секретарем Струппе, а непосредственным начальником Д. А. Лазуркиной — заместителем заведующего культпропотделом. Секретарем же П. И. Струппе с 1931 по апрель 1937 года был Иван Павлович Ильин, член партии с 1918 года.

«Женщина» — тоже лицо вполне реальное, но на самом деле все было, мягко говоря, несколько иначе. Женщину разыскали 3 декабря. Сталин действительно беседовал с ней. Это была Мария Николаевна Волкова, родившаяся в селе Ильинское, Череповецкого района, Вологодской губернии в семье лесничего. Она окончила четыре класса церковноприходской школы. Хотела учиться в гимназии, но произошла революция. Она вышла замуж, родила дочь. В середине 20-х годов сгорел дом отца со всем имуществом, и некогда зажиточная семья осталась без средств к существованию. В начале 30-х годов Волкова появилась в Ленинграде. Надо было куда-то устраиваться работать. И подалась она в няньки к секретарю Струппе И. П. Ильину, у которого было двое малолетних сыновей. По совместительству нянька являлась секретным сотрудником Ленинградского ОГПУ. Причем стала она им по доброй воле и оставалась в этом качестве до самой своей смерти, которая настигла ее в психиатрической больнице на Пряжке в начале 70-х годов.

«У матери, — вспоминала ее младшая дочь, — всегда был тяжелый характер, высокомерный, подозрительный. Она, конечно же, была начитанней своих односельчан. И память у нее была отличная. Ей бы не в колхозе работать, а какую ни есть кожаную куртку, хоть небольшого, да начальника». Такую власть Волковой давала должность сексота. И она старалась вовсю.

М. Н. Волкова была сожительницей сотрудника НКВД. В доме отдыха НКВД она могла быть и в этом качестве, и по должности сексота. Руководящие работники НКВД в том доме отдыха не бывали. Но тем не менее Мария Николаевна действительно рассказала Ильину, секретарю Струппе, о якобы существующем среди сотрудников НКВД заговоре с целью убийства Кирова. Что же предпринял Ильин? И тут вырисовывается несколько иная картина, чем та, которую рассказывала Лазуркина, а вслед за ней Е. Пашкевич и другие публицисты. Дело в том, что Ильин сразу же сообщил об этом в НКВД.

Когда в 1937 году Ильина исключали из партии, этот факт фигурировал в одном из выступлений в защиту Ильина: «…Ильин в 1934 году предотвратил теракт на т. Кирова и т. Рубенов (уполномоченный Комитета партконтроля ЦК ВКП(б) по Ленинграду и области. — А.К.) сказал, что это обстоятельство надо учесть. Ильин использовал свой долг гражданина, ему стало известно, что готовится теракт и он сообщил об этом в НКВД».

Не сомневаюсь, что этот факт тщательно проверялся в НКВД. И его просто проигнорировали. Почему? Ответ на этот вопрос могут дать документы работника Ленинградского УНКВД Георгия Алексеевича Петрова, осужденного Военной коллегией Верховного суда СССР в Москве 23 января 1935 года по статье 193, п. 17. Он обвинялся «в неприятии мер и своевременном выявлении и пресечении деятельности в Ленинграде контрреволюционной террористической зиновьевской группы — в том числе убийцы тов. Кирова — злодея Л. Николаева, хотя они имели все необходимые для этого возможности». Кстати, Г. А. Петров — единственный из 12 ленинградских чекистов, проходивших по этому процессу, полностью реабилитирован 20 октября 1966 года. 32 года доказывал он свою невиновность и алогичность, абсурдность доноса Волковой.

Слово за документом. «…Во второй половине 1934 года, — писал Г. А. Петров, — уполномоченный III отделения НКВД по Ленинградской области (я в то время работал оперуполномоченным 2-го отдаления Особого Отдела) Григорий Ильич Драпкин передал мне письмо, написанное малограмотным почерком за подписью Волковой, которая сообщала, что в Ленинграде существует контрреволюционная организация „Зеленая лампа" в количестве 700 чел.».

Проработкой всех сообщенных Волковой данных поручено было заниматься Г. А. Петрову и его группе; Он вызвал Волкову. «…Я спросил, — продолжает Петров, — откуда она узнала численность и ее название — она ничего ответить не могла. При последующих встречах Волкова также давала неправдоподобные материалы: то она, будучи в гостях у одного знакомого ей путиловского рабочего на квартире, обнаружила корзину с человеческим мясом, то у других своих знакомых обнаружила машинку для печатания червонцев, то ее втолкнули в легковую машину и увезли под Ленинград в пригородное местечко Лигово, где она в подвале обнаружила ящик со снарядами и в доказательство развернула платок и вынула из него гильзу старого образца, которую держат на столе для карандашей. Со слов Волковой, на квартире в Лигово проживал руководитель „Зеленой лампы", бывший царский генерал Карлинский… Ни один из этих материалов после тщательной проверки подтвержден не был».

Результаты всех проверок по доносам М. Н. Волковой Петров доложил на оперативном совещании, которое проводил Ф. Д. Медведь. Высказались почти все присутствующие. Суть их сводилась к тому, что «Петров тратит впустую время», проверяя «заведомо ложные агентурные сведения». В заключение Ф. Д. Медведь сказал, что «Волкова является социально-опасным элементом, поскольку клевещет на людей и неправильно информирует в своих письмах органы». Тогда же на совещании попросили начальника санчасти НКВД С. А. Мамушкина показать Волкову специалистам-психиатрам. Профессор, осмотревший ее, высказался за дальнейшее ее обследование в стационаре. Тут же было выписано направление и Волкову поместили в знаменитую психиатрическую Обуховскую больницу. Предположительный диагноз — врожденная шизофрения — полностью подтвердился.

Именно из психлечебницы Волкову и доставили к Сталину в Смольный.

3 декабря Сталин допрашивал Г. А. Петрова. Присутствовали Ягода, Ворошилов, Молотов, Жданов, руководство Ленинградского НКВД. «…Сталин и Ягода, — писал Г. А. Петров, — задавали мне ряд вопросов по материалам Волковой. Я объяснил, что все материалы Волковой не соответствуют действительности, т. к. они были оперативно и тщательно проверены и ничего в них не подтвердилось».

Мной процитирован документ, адресованный Г. А. Петровым в Прокуратуру СССР в 1956 году, но подобные заявления делались им неоднократно — в 1939, 1948, 1951 годах. Георгий Алексеевич Петров не был наивным человеком, он прошел «школу» лагерей. Наверняка, как бывший работник НКВД, знал многое, в том числе и методы расправы с неугодными. И даже в то время продолжал доказывать, что сексот Волкова давала абсурдные, лживые агентурные сведения самого фантастического характера.

Можно ли верить после этого другим сообщениям Волковой? Например, эпизоду, якобы имевшему место в Детском Селе, пересказанному Лазуркиной с чужих слов и столь некритически воспроизведенному Евой Пашкевич в газете «Смена».

Сама Волкова в конце 30-х годов и позднее рассказывала о «заговоре» в самых разных вариациях. «Подозрительная», «мстительная», — говорила ее родная дочь. А ей было за что мстить работникам Ленинградского управления НКВД — ведь это они поместили ее в психиатрическую больницу. Волкова любила воспроизводить дочерям рассказ о своей встрече со Сталиным. Известный ленинградский журналист В. М. Бузинов, впервые опубликовавший материал о Волковой, писал: «Она многократно повторяла его дочерям. Все предстает в нем, как в волшебной сказке, где силы добра в конце концов одолевают силы зла. В этой „сказке“ Волкова вместе со Сталиным едет в машине, а город в траурных флагах, и она узнает, что убит Киров. Она плачет, а Сталин успокаивает ее, протягивает ей платок, чтобы она вытерла слёзы». Замечу, что это не вымысел В. М. Бузинова. По его словам, именно так М. Н. Волкова описывала первую встречу со Сталиным своим дочерям.

Как видим, фантазия Волковой не знала пределов. Так можно ли было вообще серьезно относиться ко всему, о чем осведомляла данный сексот?! Волкова действительно была серьезно больна. Ведь она официально состояла на учете в психиатрическом диспансере до самой своей смерти и до самой своей смерти было сексотом НКВД, давая агентурные сведения как на рядовых граждан, так и на руководителей Ленинграда. Чего стоили эти сведения, легко можно представить. Однако им, как видим, в политических целях верили, и они поломали не одну человеческую судьбу.

Проверялось ли дело «Зеленая лампа» в более поздние времена? Да. Созданная комиссией Политбюро ЦК КПСС группа следователей Прокуратуры СССР и КГБ СССР более двух лет весьма тщательно изучала дела давно минувших дней, связанные с убийством Кирова. Предоставим слово старшему прокурору Управления Прокуратуры Союза ССР Ю. И. Седову: «Мы подняли некоторые архивы, которые, по понятным причинам, не любят посторонних глаз и до сих пор закрыты. Это — агентурные разработки на лиц, причисленных к зиновьевцам и другим видным оппозиционерам. Речь, например, идет об организации под кодовым названием „Зеленая лампа", о личности бывшего агента НКВД Волковой… „Неутомимо” трудились агенты ОГПУ, письменно докладывающие своим шефам о каждой встрече, вечеринке, поездке в другие города, о так называемых оппозиционерах, писали даже об их выпивках, интимных связях. На каждое конкретное лицо заводилось дело-формуляр, где концентрировались все донесения… Дурно, тень дурно пахнет от этих доносов».

Доносы бывшего агента НКВД Волковой оказались фальсификацией.

Ради объективности следует сказать, что это было не первое предупреждение о возможном теракте против Кирова. Практически начиная с первого дня работы в Ленинграде ему угрожали. Ранее я уже знакомила читателя с листовками, воззваниями, письмами. Подобные документы были и во все последующие годы, включая 1934-й. Приходили и другие письма. Письма-предупреждения. Большинство из них подписаны, содержат адрес отправителя.

Действительно, угроз, писем-сообщений о готовящихся против Кирова терактах было немало. И каждый такой факт анализировался. Более того, осенью 1933 года по требованию Ф. Д. Медведя была усилена охрана Кирова и выделена машина сопровождения.

До лета 1933 года охрана Кирова состояла из трех человек: М. Борисова, Л. Буковского и неофициального сотрудника УНКВД — швейцара дома, где жил Киров. Первые двое охраняли Кирова в Смольном, в поездках по городу, на охоту, в командировках. Охрану Кирова осуществляли также оба его шофера — Ершов и Юдин, хотя и числились оба за Управлением делами обкома ВКП(б), но фактически являлись негласными сотрудниками ГПУ.

Со второй половины 1933 года численность гласной и негласной охраны Кирова возросла до 15 человек. При поездках Кирова по городу и вне его выделялась автомашина прикрытия с двухсменной выездной группой. По данным, приведенным в статье Ю. Н. Жукова «Следствие и судебные процессы об убийстве Кирова», охрана Кирова в день 1 декабря 1934 года была организована следующим образом.

Согласно показаниям оперативников, записанным 1 декабря, в 9.30 утра на дежурство у дома 26/28 по улице Красных Зорь, где жил Сергей Миронович, заступили два оперативника: П. П. Лазюков и К. М. Паузер. В 16.00 Киров вышел из дома и направился пешком в сторону Троицкого моста. Впереди них шел оперативник Н. М. Трусов, на расстоянии 10 шагов сзади шли Лазюков и Паузер.

Около Троицкого моста Киров сел в свою машину, охрана — в свою. Их путь лежал к Смольному. Машина Кирова подъехала к решетке главного входа в здание Смольного и остановилась. Паузер выскочил из машины и стал впереди нее, Лазюков — остался позади машины. У калитки Смольного Кирова встречали оперативники Александров и Бальковский. Все двинулись к входной двери главного подъезда Смольного, где в вестибюле остались Паузер и Лазюков.

Дальше действия развивались так. Когда все оказались в вестибюле Смольного, то Киров пошел вперед. Вместе с ним двинулись: М. Борисов, встречавший Кирова у подъезда Смольного, и помощник коменданта Смольного Погудалов, за ними пошли оперативники Александров и Бальковский. Последние трое — Александров, Бальковский и Аузен — довели Кирова до дверей, ведущих на верхний этаж, и спустились вниз.

Дальше по третьему этажу коридора Смольного на расстоянии 20 шагов Кирова сопровождал только Борисов, А навстречу ему двигался другой оперативник — А. М. Дурейко. Нельзя исключить, что между ними произошел обмен двумя-тремя словами, как это бывает между сослуживцами. И это стоило жизни Кирову. Объективно и Борисов, и Дурейко допустили халатность в исполнении своих служебных обязанностей. Но думается, не более того.

Общеизвестно, что после изменения режима охраны Киров тяготился ею. Он любил ходить пешком, общаться с ленинградцами в неофициальной обстановке, ездить трамваем, заходить в магазины. Он заявлял Медведю: «Дай тебе волю, ты скоро танки возле моего дома поставишь». Танки Медведь не поставил, но около дома Кирова был выставлен постоянный милицейский пост.

Эпизоду с Волковой автор совершенно сознательно отвел такое большое место. Слишком Много мистификаций связывается в нашей печати с именем Волковой и ролью Д. А. Лазуркиной в этом вопросе. Безусловно, здесь использован далеко не весь материал, которым располагает автор. Но думается, ищущий правду читатель может составить и из приведенных сведений вполне объективное мнение.

Как мы знаем, донос Волковой, несмотря на явную абсурдность, тем не менее сыграл зловещую роль в расследовании обстоятельств убийства Кирова. Именно 3–4 декабря центр следственной работы переносится на поиск «внутренних врагов».

Но весьма сомнительным представляется утверждение академика А. Н. Яковлева, что «Сталин приехал в Ленинград с готовыми, продуманными идеями, и они тут же начали претворяться в жизнь. Сталин сразу же сказал о том, что это дело рук зиновьевцев».

В качестве доказательства этой версии он приводит три документа.

Первый. Заявление Н. И. Бухарина в ЦК ВКП(б) от 12.01.37 года:

«…Я на второй, если не ошибаюсь, день знал о том, что Николаев — зиновьевец: и фамилию, и зиновьевскую марку сообщил мне Сталин, когда вызывал в П. Б…»

Второй. На очной ставке с Радеком, проведенной 13 января 1937 года в ЦК ВКП(б) Сталиным, Молотовым, Ворошиловым и Ежовым, Бухарин подтвердил свое заявление и показал:

«На второй день после убийства Кирова я вместе с Мехлисом был вызван в Политбюро, и тов. Сталин мне сказал, что Киров убит зиновьевцем Николаевым. Сталин подтвердил содержание своего разговора с Бухариным, однако поправил, что это было „скорее всего на восьмой день” ( выделено мной. — А.К.)».

Третий документ: Сообщение Ежова на февральско-мартовском пленуме ЦК ВКП(б) в 1937 году о том, в каких условиях проводилось следствие по убийству Кирова: «…т. Сталин, как сейчас помню, вызвал меня и Косарева и говорит: „Ищите убийц среди зиновьевцев“. Я должен сказать, что в это не верили чекисты и на всякий случай страховали себя еще кое-где и по другой линии, по иностранной… Не случайно, мне кажется, что первое время довольно туго налаживались наши взаимоотношения с чекистами, взаимоотношения чекистов с нашим контролем. Следствие не очень хотели нам показывать. Пришлось вмешаться в это дело т. Сталину. Товарищ Сталин позвонил Ягоде и сказал: „Смотрите, морду набьем”».

Попытаюсь показать неубедительность и доказательств и вывода уважаемого академика о том, что Сталин приехал в Ленинград «с продуманными идеями».

Бухарин дважды (2 и 13 января 1937 года) утверждал, что «на второй день после убийства Кирова» (выделено мной. — А.К.) он был в Политбюро у Сталина, который заявил, что убийца Кирова — зиновьевец Николаев. Новее дело в том, что 2 и 3 декабря Сталин находился в Ленинграде, а Бухарин, как известно, оставался в Москве. Поэтому он никак не мог быть приглашен к Сталину 2 декабря в Политбюро. Сейчас можно твердо утверждать: встреча Бухарина и Мехлиса со Сталиным состоялась 1 декабря 1934 года в 20 часов 10 минут. Она продолжалась всего 10 минут. По-видимому, два редактора важнейших газет, «Правды» и «Известий», приглашались Сталиным по поводу публикаций в газетах сообщений о смерти Кирова. Но ни 2 декабря, ни в последующие несколько дней ни одна из газет не напечатала ни одного сообщения о том, что к смерти Кирова причастны зиновьевцы.

Замечу, что Сталин, который присутствовал 13 января 1937 года на очной ставке Бухарина с Радеком, подтверждает тот факт, что разговор с Бухариным об убийстве Кирова «зиновьевцем Николаевым» действительно имел место, как мы уже подчеркивали, но «скорее всего на восьмой день». А это, на мой взгляд, весьма существенное обстоятельство, ибо если Сталин приехал с продуманным планом обвинения зиновьевцев в убийстве Кирова, то он мог являться (конечно, предположительно и в этом случае) организатором этого убийства, если же нет, то убийство было действительно совершено одиночкой, что неоднократно и подтверждалось следствием. Сталин же, поддержав удобную для него версию о зиновьевском заговоре, просто цинично использовал убийство в своих политических целях.

Что думал Сталин о трагическом выстреле в Смольном 1 и 2 декабря — никому не известно.

Занимаясь более сорока лет изучением обстоятельств убийства, проанализировав горы архивных материалов, позволю высказать свое суждение по данному вопросу.

Скорее всего, Сталин приехал в смятенном состоянии. Никаких продуманных идей и определенного плана действий в отношении зиновьевцев у него не было. Допрос Николаева 2 декабря тоже ничего не дал, хотя Сталин обещал Николаеву сохранить жизнь, если он выдаст сообщников. Последний, кроме истерических выкриков «Я отомстил!», «Простите», ничего ему не сообщил.

И тогда он воспользовался теми сведениями, которые пришли к нему через Лазуркину и Ежова: сексот Волкова «все знала», «предупреждала» о «целой контрреволюционной организации»! Превратить же организацию «кулаков и подкулачников» (а по мнению Волковой, они составляли ядро организации) в организацию «зиновьевцев» труда для Сталина не составило.

В этом свете третье доказательство, которое приводит А. Н. Яковлев, — выступление Ежова на февральско-мартовском пленуме ЦК ВКП(б) — заслуживает внимания. Ежов, несомненно, правильно передал свой разговор со Сталиным. Однако точной даты состоявшейся беседы Ежов не называет, отмечая только, что она проходила перед отъездом Сталина в Москву.

Сталин и его ближайшее окружение отбывали в Москву поздно вечером 3 декабря. К этому времени Сталин успел побеседовать с Волковой, допросить оперуполномоченного НКВД Петрова, дать указания о снятии руководства Ленинградского управления НКВД. Но, будучи крайне подозрительным, недоверчивым, Сталин, конечно, оставил здесь часть «своих людей» — Агранова, Миронова, Ежова, Косарева, Цесарского, Вышинского, причем, думаю, с каждым «весьма доверительно обговаривал задачи». Так, Н. И. Ежову и А. В. Косареву было доверено «налаживать взаимоотношения с чекистами» и вести обработку бывших комсомольских вожаков. И они присутствовали на многих допросах, выступая иногда как «друзья», «искренне» советуя обвиняемым «разоружиться», тепло вспоминали юность и давили, давили на психику подследственных.

Именно с 4 декабря на Николаева усилили психологический, а возможно, и иной прессинг для получения показаний в нужном следователям русле: убийство совершено не одним Николаевым, а целой «контрреволюционной группой».

Поэтому перед Аграновым и группой следователей, приехавших вместе с ним в Ленинград — Мироновым, Люшковым, Дмитриевым, Заковским и другими встала задача: найти подходящих лиц для включения их в так называемую «контрреволюционную группу». Зацепкой для этого послужили ряд обстоятельств. Первое — запись в дневнике Николаева: «Я помню, как мы с Иваном Котолыновым ездили по хозяйственным организациям для сбора средств на комсомольскую работу. В райкоме (Выборгском. — А.К.) были на подбор крепкие ребята — Котолынов, Антонов, на периферии — Шатский».

Второе обстоятельство — Котолынов и Шатский уже проходили по картотеке НКВД как бывшие участники троцкистско-зиновьевской оппозиции. Бывший уполномоченный, уже не раз упоминавшийся Р. О. Попов в беседе со мной рассказывал: «У нас везде были осведомители, в том числе и в партийных органах. Указание „разрабатывать” членов партии за неосторожные разговоры шло от Молчанова (начальник СПО НКВД СССР. — А.К.) со ссылкой на личное указание Сталина. Мы точно знали, кто и где ведет антисоветские разговоры, плохо отзывается о Сталине. На каждого вели формуляры, Котолынов, Мандельштам числились в картотеке. Конечно, об их причастности к „ленинградскому центру" тогда и речи не было, но ордера на их арест были выписаны еще в октябре 1934 г. Однако Киров не дал согласия на арест и отверг обвинения против них как несостоятельные».

Третий «факт» в подтверждение версии заговора чекисты нашли довольно легко, Дело в том, что Николаев покушался на самоубийство.

В связи с этим в камере с Николаевым постоянно находились сотрудники НКВД — Кацафа, Гузовский и Радин. Все их разговоры с Николаевым фиксировались и специальными рапортами доносились Агранову. В ночь на 4 декабря дежурил Кацафа. Утром он сообщил в рапорте, что во сне Николаев якобы произнес: «Если арестуют Котолынова, беспокоиться не надо, он человек волевой, а вот если арестуют Шатского — это мелюзга, он все выдаст». Сразу же Агранов сообщил Сталину по прямому проводу: «Агентурным путем со слов Николаева Леонида вычленено, что его лучшими друзьями были троцкисты — Котолынов Иван Иванович и Шатский Николай Николаевич… Эти лица враждебно настроены к тов. Сталину… Котолынов известен наркомвнуделу как бывший активный троцкист-подпольщик».

4 декабря Николаева допрашивали уже новые следователи. На допросе Николаев признался, что он лично знает Котолынова, Шатского, Бардина. Но ни в каких группировках с ними не состоит. Никакого участия в убийстве, которое он совершил, они не принимали. Передаивая Сталину в Москву материалы допроса Николаева от 4 декабря, Агранов писал: «Николаев держится крайне упорно».

6 декабря Николаев фактически подтвердил свое прежнее показание: «Я не привлек Котолынова, так как хотел быть по своим убеждениям единственным исполнителем акта над Кировым».

Хотя Николаев так никого и не назвал, 5 декабря были арестованы Иван Иванович Котолынов и Николай Николаевич Шатский.

Давление следователей на Николаева усиливалось. Допрос следовал за допросом. 6 декабря три следователя: Агранов, Миронов, Дмитриев — допрашивали Николаева семь раз. Именно в этот день он впервые показал, что Котолынов и Шатский являются участниками «террористического акта», но не привел в подтверждение ни одного конкретного доказательства.

6 декабря последовала новая волна арестов. Были взяты бывшие комсомольские активисты Георгий Васильевич Соколов, Игнатий Григорьевич Юскин, Владимир Васильевич Румянцев, которых Л. В. Николаев знал с детства.

7 декабря Николаев объявил голодовку. Отказался идти на допрос. Пытался покончить жизнь самоубийством.

Чем было продиктовано его поведение? Выскажу некоторые предположения. Можно во многом обвинить Николаева. Но все документы о Николаеве свидетельствуют об одном: он был человек искренний и по-своему честный. Оболгав 6 декабря на допросе своих товарищей, он морально, психологически тяжело переживал свое предательство. Поэтому сначала он объявляет голодовку, а когда ему пригрозили искусственным кормлением, решил свести счеты с жизнью, но дежурившие в камере Николаева сотрудники НКВД предотвратили самоубийство.

7 и 8 декабря Николаева насильно доставляли на допросы. Конвойные несли его. А он кричал: «Это я, Николаев! Меня мучают, запомните». На одном из допросов в эти дни он пытался снова покончить с собой, пытался выпрыгнуть из окна 4 этажа, но ему снова помешали.

7 декабря был арестован Николай Семенович Антонов, 8 декабря наступила очередь Василия Ивановича Звездова, Льва Осиповича Ханта, Андрея Ильича Толмазова. Все они были связаны с Николаевым по работе в Выборгском райкоме комсомола.

На Николаева усиливается моральное давление. Ему обещают сохранить жизнь в обмен «на чистосердечное признание о контрреволюционной, террористической группе». Создают ему особые условия в камере: усиленное питание с вином, ванна. Причем делалось это по личной рекомендации Сталина Агранову: «…подкормите Николаева, купите ему курочек и др. продуктов, кормите его, чтобы он окреп, а потом расскажет, кто им руководил, а не будет говорить, засыпем ему — все расскажет и покажет».

Особые условия убийце Кирова создавали только с одной целью — фабрикации «дела ленинградского центра». В него «вошли» лица, которых либо действительно знал Николаев, либо ему их подсказали следователи. Наверное, не случайно последними были арестованы лица, которых Л. В. Николаев фактически почти не знал. 10 декабря были взяты Николай Петрович Мясников, Владимир Соломонович Левин, Лев Ильич Сосицкий. Последним был арестован Сергей Осипович Мандельштам.

Теперь в бой вступили средства массовой информации. На все лады радио, газеты твердили: Николаев «вышел из зиновьевской оппозиции», «она его вспоила духовно», затем — «о контрреволюционной террористической группе», а потом уж — о Зиновьеве и Каменеве как ее духовных наставниках. Итак, заговор готов. Можно было широко развернуть атаку на зиновьевцев, используя их же метод ведения борьбы против большинства членов ЦК ВКП(б) в 1925 году: «Говорить о разногласиях с ЦК в четверть голоса — на районных конференциях Ленинграда, вполголоса — на губпартконференции и в полный голос — на съезде партии». Ситуация, конечно, иная, более драматическая, но прием тот же. Сначала в печати утверждается, что Николаев вышел из зиновьевской оппозиции, она его вспоила духовно, затем сообщается о контрреволюционной, «террористической группе», а потом говорится о «зиновьевском охвостье» с упоминанием имен Зиновьева, Каменева и других.

Одновременно делается попытка «привязать» Николаева к Троцкому. Для этого используется операция «Консул». Этим кодом шифровался консул Латвии Бисенекс, который якобы должен был связать Николаева с Троцким. Показания Николаева по этой версии есть в следственном деле. Они проходят и в обвинительном заключении, опубликованном 27 декабря. Но материалами дела эти показания Николаева, данные им на себя и на Котолынова, не подтверждаются, так же как не подтверждаются и якобы полученные ими от консула Латвии 5000 руб. на контрреволюционные нужды. Деньги при аресте были изъяты, но не у Николаева, а у его матери, которая в трамвайном парке иногда ссужала деньги водителям, слесарям под проценты и накопила их «на старость» — как она объяснила на следствии.

Необходимо отметить, что на первых допросах Николаев вообще отрицал какую-либо связь с иностранцами. Затем (наверняка не без помощи следователей) он «вспомнил» о своей встрече консулом, однако категорически отрицал получение от него денег. Лишь потом он заявил о получении денег.

Что касается Ивана Котолынова, то он категорически отрицал все показания Николаева в отношении версии «Консул», объявив, что никогда никакого посольства не посещал, никаких денег не получал и показания Николаева в этой части являются «исключительной клеветой».

При этом Котолынов обвинил Николаева в тем, что он живет не по средствам, снимает дачу для семьи в Сестрорецке.

На мой взгляд, весьма интересными являются данные, которые приводит исследователь Ю. Н. Жуков в своей статье «Следствие и судебные процессы по делу об убийстве Кирова». Заслуживают внимание прежде всего три момента. В ночь на 2 декабря 1934 г. в 0.40 в Москву Медведь отправил Ягоде телеграмму: «в записной книжке Николаева запись: „герм.[анский] тел. 169–82, ул. Герцена, 43“» (это действительно был адрес германского консульства). Второе — оказалось, что Николаев неоднократно летом-осенью 34-го посещал германское консульство, после чего всякий раз направлялся в магазин Торгсина, где покупки оплачивал дойч-марками.

6 декабря Николаева стали расспрашивать, когда он обратился в германское консульство. «В телефонной книжке, — заявил Николаев, — я нашел номер телефона германского консула и позвонил туда. Я отрекомендовался консулу украинским писателем, назвал вымышленную фамилию и просил консула связать меня с иностранными журналистами, заявив, что имею материал для использования в иностранной прессе».

Исключить подобные связи Николаева нельзя. Еще живя в доме 13/8 по Лесному проспекту, Николаев и Мильда Драуле, как мы помним, дружили с одной немецкой семьей, эта связь не прекратилась и после переезда Николаевых на ул. Батенина. Возможно, у Николаева появились мысли об использовании иностранной прессы для рассказа о своем тяжелом положении, о допущенных по отношению к нему несправедливостях и т. д. Отсюда звонки и походы в германское консульство. Можно предположить, что после душещипательного, слезливого рассказа Николаева он действительно получил от консула небольшую денежную помощь.

Но тем не менее «германский след» позволил следствию разыграть операцию «Консул», привязав к ней Троцкого.

Следует подчеркнуть, что Троцкий нигде не выразил соболезнования, сочувствия в связи с трагической гибелью Кирова. Волновало его только то, что мировая печать недвусмысленно связывала убийство Кирова с версией о посреднике — консуле. Газета «Юманите» писала: «Руки Троцкого красны от крови пролетарского вождя… Консул служил связующим звеном между Троцким и группой убийц в Ленинграде».

Версия о связи Николаева с Троцким через посредничество консула ставит больше вопросов, чем содержит ответов. Почему Николаев только на двадцатый день при допросе «вспомнил» о дипломате, который якобы предложил ему помощь, чтобы установить связь с эмигрантом Троцким, и попросил письмо для этого? Почему инициатива исходила от самого консула? Было ли письмо написано и передано? Был ли ответ? Ведь это, казалось бы, очень важно для следствия. Однако на следствии вопрос о связях Николаева с Троцким вообще не получил никакого объяснения.

Логичнее всего предположить, что никакого консула не было вовсе и что все эти тайные встречи, деньги, письмо для Троцкого — игра воображения Николаева, а точнее, его следователей. Но как бы то ни было, версия о дипломате попала в прессу. Консульский совет дипломатов потребовал от Советского правительства объяснений, и оно вынуждено было 2 января 1935 года назвать имя консула. Совет согласился на высылку дипломата из Советского Союза. Тогда, в 1935 году, фамилия консула в нашей печати не называлась, но когда шел процесс правотроцкистского блока в марте 1938 года, тайна раскрылась, имя консула — Бисенекс, страна — Латвия.

Конечно, нельзя всерьез говорить о причастности Троцкого к операции «Консул» — никакими документами это не подтверждается. А что думал об этой акции он сам? Предоставим ему слово. В «Бюллетене оппозиции» (январь 1935 г.) говорилось: «…само ГПУ, через действительного или мнимого консула, финансировало Николаева и пыталось связать его с Троцким».

Далее Троцкий пишет, что ГПУ, зная о намерениях Николаева, возможно, и не имело в виду убийство Кирова. Задача состояла в том, чтобы подготовить «заговор оппозиции», запутать в нем оппозиционеров (в том числе и Троцкого), а в последний момент раскрыть «покушение» И ударить по оппозиции. Однако «прежде чем „Консул" успел подготовить политический выстрел против Троцкого, Николаев спустил затвор против Кирова…».

Неожиданный поворот. Маловероятный. И все же интересы истины требуют проверить и это предположение.

В начале 1941 года, после присоединения Латвии к Советскому Союзу, бывший консул Латвии в Ленинграде Бисенекс, будучи арестованным, категорически отрицал какую-либо связь с Николаевым и Котолыновым. Не было установлено таких данных и в результате проверки; архивов МИД Латвии.

Не имея серьезных доказательств о причастности Троцкого к убийству Кирова, следствие в декабре 1934 года только лишь продекларировало версию «Консул», бросив, на всякий случай, камень в сторону Троцкого.

А теперь подведем предварительный итог: следствие полностью проигнорировало признательные показания Николаева: «я совершил индивидуальный террористический акт», «я ему отомстил!» и т. п. Почему? Выскажем свои предположения и попытаемся понять логику следователей.

Выстрел в состоянии аффекта, преднамеренное убийство по личным мотивам не устраивали тех, кто не исключал возможности, а может быть, и искренне был убежден в версии «организованного заговора». И прежде всего Сталина.

Вот почему следователи весьма целеустремленно и настойчиво после 4 декабря добиваются от Николаева признания в том, что «он был членом подпольной, контрреволюционной организации», что ее «участники стояли на платформе троцкистско-зиновьевского блока», «с Кировым у бывшей оппозиции имеются свои особые счеты в связи с той борьбой, которую он организовал против ленинградских оппозиционеров».

Именно поэтому следствие неуклонно фабриковало версию заговора.

Дело «Ленинградского центра»

Следствие, поставив знак равенства между участием в оппозиции и террористической деятельностью, тем самым сформулировало формулу обвинения. Осталось совсем немного: добиться от Николаева нужных показаний и подобрать состав «контрреволюционной группы» из числа бывших оппозиционеров.

4, 5, 6, 7, 8 декабря Николаев признал свое знакомство с рядом известных оппозиционеров — Котолыновым, Шатским, Румянцевым.

А затем стал давать и другие нужные следователям показания. Например, такие:

«Группа Котолынова подготовляла террористический акт над Кировым, причем непосредственное его осуществление было возложено лично на меня.

Мне известно от Шатского, что такое же задание было дано и его группе, причем эта работа велась ею независимо от нашей подготовки террористического акта.

Шатского впервые я встретил в 1933 г. Следующая встреча у нас была летом 1934 г. на улице Красных Зорь, дом 28, где Шатский проводил наблюдение за квартирой, устанавливая все передвижения Кирова. Делал он это в целях подготовки террористического акта».

«Котолынов сказал, что… устранение Кирова ослабит руководство ВКП(б)… Котолынов проработал непосредственно со мной технику совершения акта, одобрил эту технику, специально выяснял, насколько метко я стреляю; он является непосредственным моим руководителем по осуществлению акта. Соколов выяснил, насколько подходящим является тот или иной пункт обычного маршрута Кирова, облегчая тем самым мою работу… Юскин был осведомлен о подготовке акта над Кировым: он прорабатывал со мной вариант покушения в Смольном.

Звездов и Антонов знали о подготовке акта… Они были непосредственно связаны с Котолыновым…».

Следует отметить, что Левин, Котолынов, Румянцев, Мандельштам, Мясников, Сосицкий, Шатский, Юскин, Ханик, Звездов, Антонов, Толмазов, Соколов на допросах, а также на очных ставках с Николаевым первоначально категорически отрицали свою принадлежность к делу так называемого «ленинградского центра», утверждали, что они не поддерживали каких-либо постоянных связей с Николаевым, заявляли, что о готовящемся Николаевым убийстве Кирова они не знали и к совершению этого преступления не причастны.

После окончания предварительного следствия некоторые обвиняемые обратились с заявлениями, в которых также отвергали свое участие в убийстве Кирова. Так, Румянцев в заявлении от 27 декабря указывал: «…Мне предъявлено обвинение тов. Мироновым по ст. 58–8 и 58–11 УК в том, что я являюсь одним из руководителей контрреволюционной организации в Ленинграде, ставшей на путь террора. Это простая и роковая ошибка».

Действительно, внимательно анализируя документы по делу так называемого «ленинградского центра», видишь, как много в нем, как говорится в народе, шито белыми нитками. Судебное разбирательство проводилось с грубейшим нарушением закона. Аресты лиц, привлеченных к уголовной ответственности вместе с Николаевым, проводились без санкции прокурора; протоколы некоторых допросов готовились заранее, в них отсутствуют подписи допрашиваемых лиц, иногда нет дат, времени и места проведения допросов. После окончания расследования обвиняемые с материалами дела не были ознакомлены, и их письменные ходатайства об этом не были удовлетворены.

Более того, в материалах дела содержится немало противоречивых данных. Как, например, относиться к следующему факту: при задержании Николаева был найден и «приобщен к делу» в качестве одного из доказательств подробно разработанный план покушения, «датированный 1-м ноября» с таким комментарием следствия: «…вся работа подпольной контрреволюционной террористической группы протекала в условиях строгой конспирации».

Но, во-первых, план о котором я уже подробно рассказала читателю, не имеет точной даты; во-вторых, выполнен рукой самого Николаева; в-третьих, содержит весьма убедительные доказательства того, что Николаев собирался совершить акцию против Кирова, не только в Смольном, но и в других местах. А это уже не согласуется с более поздними показаниями Николаева о якобы существовавших двух террористических группах, из которых одна (Шатского) должна была совершить убийство Кирова около его дома, а другая (Котолынова, где исполнителем был Николаев) — в Смольном. И наконец, если подпольная деятельность террористической организации «протекала в условиях строгой конспирации» и именно она разрабатывала план, то вряд ли он мог быть у рядового исполнителя, да еще с его личными заметками!

Другое дело, если организатор и исполнитель был в одном-единственном лице, да к тому же с настроением «войти в историю», взять на себя роль мессии, с всепоглощающей жаждой мести. Тогда такой план логичен и вполне объясним.

Есть в деле и другие противоречия. Так, в «Обвинительном заключении» говорится, что во главе заговора стоял «ленинградский центр» в составе восьми человек. Это же число впоследствии будет фигурировать и в приговоре. Но интересно, что в протоколах допроса называется разное количество его членов и разные имена. Кстати, никто из тех, кто дал показания о «ленинградском центре», в числе его членов не назвали ни Николаева, ни Шатского.

Впрочем, это не помешало следствию ввести их обоих в этот таинственный «центр». Более того, никаких документов или свидетельских показаний о деятельности «центра» вообще нет. Парадокс: обвинение держится исключительно на признании некоторых обвиняемых, что такой «центр» существовал, и о том, кто, по их мнению, в него входил. Но никто из них не дал показаний, что данный «центр» делал!..

Как ни усердствовало следствие, из 14 человек, привлеченных по делу «ленинградского центра», только трое (не считая Николаева) — Звездов, Соколов, Антонов — на предварительном следствии на допросе признали свою причастность к убийству Кирова. Девять обвиняемых признали лишь свою принадлежность в прошлом к оппозиции, а Шатский ни в чем себя виновным не признал.

Несомненно, все сопроцессники Николаева (кроме него самого и Юскина) являлись в прошлом активными оппозиционерами. Подписи некоторых из них стояли под так называемыми платформами «13» и «83», участники которых еще 1927 году обратились в ЦК с рядом требований, расходившихся с генеральной линией партии. Одни из них (Левин, Румянцев) исключались из партии XV съездом ВКП(б), другие — ЦКК ВКП(б); некоторым — губернские, областные контрольные комиссии ВКП(б) вынесли различные партийные взыскания. Впоследствии они были восстановлены в партии. К 1934 году вне ВКП(б) оставался только один — Н. Н. Шатский, исключенный в 1927 году и не пожелавший подать заявление о своем восстановлении.

Кто же они — участники декабрьского процесса 1934 года?

Все сопроцессники Николаева горячо восприняли Октябрьскую революцию. Из 14 человек, кроме него, только один — Антонов не прошел горнило Гражданской войны. Все они искренне верили в идеалы социальной справедливости, в победу мировой пролетарской революции. Четверо из них в прошлом — кадровые военные, семеро — бывшие комсомольские работники, двое — хозяйственники. Все тринадцать жили, работали, учились в Ленинграде. И за всеми ними, начиная с 34-го, 56 лет как тень следовали слова — «убийцы Кирова». И думаю, они заслуживают того, чтобы о каждом из них сказать несколько слов.

Итак, 5-го декабря 1934 года был арестован первый из обвиняемых — Иван Иванович Котолынов — студент последнего курса Ленинградского индустриального института. Он родился в Петербурге в рабочей семье. Был на руководящей комсомольской работе: ответственный организатор (секретарь. — А.К.) Выборгского райкома РКСМ, секретарь Ленинградского губкома комсомола, член ЦК РКСМ, член КИМа (Коммунистического Интернационала молодежи). XV съезд ВКП(б) исключил его из рядов партии «за фракционную деятельность в составе „новой оппозиции"». Как и многие оппозиционеры, он подал заявление в ЦКК ВКП(б) с признанием своих ошибок. В 1928 году его восстанавливают в партии. Котолынову было в то время всего 23 года. Могли ли измениться его взгляды на процессы, происходящие в обществе? Несомненно. Не случайно областной комитет ВКП(б) в числе так называемой «парттысячи» направляет его на учебу в институт. Здесь он активно включается в общественно-политическую жизнь и даже становится руководителем факультетского партбюро.

Котолынову вменялось в вину, что он как «активный член подпольной контрреволюционной группы, образовавшейся в Ленинграде из бывших зиновьевцев несет ответственность за это преступление (убийство Кирова — А К.)». «Мне еще задавали вопрос, — говорил на суде Котолынов, — как вы скатились в контрреволюционное болото. Я должен сказать, что 7 ноября мы уже фактически скатились в контрреволюцию. 15-й съезд нас одернул и предупредил, но мы не останавливались и продолжали вести борьбу против партийного руководства, входили в партию организованно, не разоружившись… Выстрел в Кирова фактически остановил к/p зиновьевщину. Это чудовищная плата, но это сигнал к тому, что к/p зиновьевщина должна быть уничтожена». И в другом месте: «Какая бы кара ни была мне предназначена партией и пролетарским государством, я буду умирать с лозунгом: „Да здравствует ленинская партия и ленинское руководство великого вождя т. Сталина, долой Зиновьева“, мне так хочется крикнуть: „Будьте же вы прокляты, Зиновьев, Каменев, Евдокимов"».

Котолынов уже знал, что обвинительное заключение требует для него и для всех расстрела. Произнося на суде эту свою речь, представляется мне, он думал не столько о себе, сколько о своих близких, родных, об их участи. И последнее, он несомненно раскаивался в своей безграничной вере в Зиновьева. Молодость часто ошибается в своих кумирах, а Котолынову на момент суда исполнилось только 24 года.

Но именно эта прошлая вера была той тоненькой нитью, которая позволила следствию впоследствии связать «Ленинградский центр» с «Московским центром», сфабриковать дело против Зиновьева, Каменева, Куклина, Евдокимова и других, многие из которых в прошлом — руководящие работники Ленинграда.

Вместе с Котолыновым в тот же день был арестован самый стойкий обвиняемый на процессе 1934 года — Николай Николаевич Шатский. В «Обвинительном заключении» о нем говорится: «Виновным себя не признал, но изобличается показаниями Николаева, Котолынова, Румянцева; Мандельштама и др.». А эти показания сводились только к одному: все они, в том числе и Шатский, участвовали «в оппозиционной деятельности». Но Шатский и в этом себя виновным не признал и никого не оговорил.

Родился Николай Николаевич в 1889 году в Тульской губернии, имел высшее образование В 24 года вступил в партию, принимал активное участие в общественно-политической жизни страны. Покаянных писем с осуждением своих ошибок за участие в оппозиции и просьбой восстановления в партии не писал. Последнее место работы — инженер Ленинградского электротехнического института. «Виновным себя ни в чем не признаю и отвечать на вопросы не буду», — это были неизменные слова Шатского на всем протяжении следствия.

6 декабря был арестован еще один бывший лидер ленинградских комсомольцев — Владимир Васильевич Румянцев. Было ему в это время 32 года. Он прошел трудную школу жизни: ученик слесаря, рассыльный на фабрике «Невка», грузчик на железной дороге. В Гражданской войне — рядовой красноармеец. Здесь, на фронте, в мае 1920 года становится членом РКП(б). После демобилизации Румянцев вскоре становится заведующим экономическим отделом губкомсомола, а потом организатором Московско-Нарвского РЛКСМ. Делегат XIII и XIV съездов ВКП(б), он по решению XV съезда партии исключается из ее рядов за участие в деятельности «новой оппозиции». В октябре 1928 года его восстанавливают в рядах ВКП(б).

На следствии Румянцев признал себя «виновным лишь в принадлежности к подпольной группе зиновьевцев», но категорически отверг свое участие в контрреволюционной террористической группе в «ленинградском центре».

В тот же день, 6 декабря, были арестованы еще двое: Соколов Георгий Васильевич и Юскин Игнатий Григорьевич. Оба они знали Николаева с детства, жили все трое на Лесном проспекте Выборгской стороны.

Соколову в год ареста исполнилось 30 лет. Активный комсомолец, он вместе с Леонидом Николаевым работал в Выборгском райкоме комсомола. Потом Соколов ушел на завод «Красный выборжец», откуда был рекомендован в числе «парттысячи» на учебу в Электросварочный институт. Здесь он прошел чистку партии. В характеристике Соколова, составленной для комиссии по чистке, отмечалось: «…ни в каких оппозиционных группировках участие не принимал». По спецнабору ЦК ВКП(б) 1933 года был отобран и решением секретариата Ленинградского горкома ВКП(б) от 11 октября 1933 года командирован для учебы в Военно-морскую академию РККА имени Ворошилова. Свое непосредственное участие в подготовке Николаевым убийства Кирова не признал, но заявил, что слышал о намерении Николаева совершить подобный акт и обещал ему достать билет на партийный актив. Следствие приложило немало усилий, чтобы доказать именно это положение. Вероятно, по замыслу авторов сценария дела «Ленинградского центра», Соколов хорошо «вписывался» в роль террориста. Слушатель военной академии, хороший знакомый Николаева. Скорее всего, признательные показания Соколова были получены путем сильного психологического прессинга: партия так много для тебя сделала, хотела, чтобы ты стал морским офицером, а ты не хочешь оказать помощь следствию…

Что касается Игната Григорьевича Юскина, то его главная «вина» состояла в постоянном общении с Николаевым, особенно в детстве. Ведь это он помогал больному Леониду Николаеву спускаться по лестнице на улицу, чтобы тот, сидя на скамейке, мог посмотреть на шумные игры ребят, а потом на руках поднимал его по лестнице домой. Будучи на шесть лет старше Николаева, Игнат Григорьевич отличался душевной добротой, состраданием, отзывчивостью.

Как и многие его сверстники из рабочих семей, Юскин с оружием в руках защищал идеалы Октября. Вернулся он в Питер в 1922 году и пошел работать — сначала слесарем на завод «Рено», а потом по той же специальности — на «Русский дизель». Рабочий высокой квалификации, пытливый, вдумчивый человек, Юскин получает путевку на учебу в Ленинградскую промышленную академию. В 1924 году становится членом РКП(б). Ни в какой оппозиционной деятельности он, конечно, никогда не участвовал.

В «Обвинительном заключении» сказано: Юскин «признал, однако, что знал о подготовляемом убийстве т. Кирова». Это ложь. Материалы следственного дела свидетельствуют: Юскин полностью, упорно и последовательно отрицал свою вину. На очной ставке с Николаевым он категорически опровергал утверждения Николаева: «Я говорил Юскину о предполагаемой акции против Кирова». Но участь Юскина была решена.

7 декабря 1934 года на Литейном, 4, появился новый арестованный по делу «Ленинградского центра». Это — Николай Семенович Антонов. Он, несомненно, хорошо знал Николаева еще по Выборгскому крайкому комсомола, а потом по совместной работе на заводе «Красный арсенал».

В своей анкете-биографии Антонов писал: «Родился 23 апреля 1903 г. в Петербурге, в семье рабочего. В комсомоле с 1917 года. В партию принят в мае 1922 г. после XI съезда РКП(б) без кандидатского стажа. Страдаю физическим недостатком: плохое зрение». В силу этого Антонов не принимал участия в Гражданской войне. Он активно действовал в оппозиции, будучи сторонником Зиновьева, Евдокимова, Куклина. Со строгим партийным взысканием Антонов был направлен в 1926 году на работу в Вологодскую губернию.

Жила в Антонове неиссякаемая тяга к знаниям. В письме в Ленинградский обком ВКП(б) в 1928 году он писал, что отошел от оппозиции «не формально, а по существу», «уровень моих знаний невелик», поэтому «считаю целесообразным послать меня на рабфак…, так как не имею достаточных знаний для будущего». Обращаясь с просьбой вернуть его в Ленинград, Антонов указывал, что «в родном городе остались находящиеся на его иждивении мать, брат, сестра. А здоровье все ухудшается. Открылась язва, быстро прогрессирует близорукость… Я болею, вынужден выйти на пенсию, которая не мажет обеспечить 4 человек… Прошу областной комитет дать мне возможность на практической работе исправить ошибки, допущенные мной в прошлом».

В феврале 1928 года он уже работал фрезеровщиком на заводе «Русский дизель», а два года спустя в числе «парттысячи» был направлен на учебу в Ленинградский индустриальный институт.

Задаю себе вопрос: почему же на допросах Антонов признал себя полностью виновным? И представляю себе больного, полуслепого человека в одиночной камере, оглушенного страшным обвинением, ложными оговорами Николаева. И становится понятно, какие муки физические и духовные испытывал он, признавая свою вину в убийстве Кирова, не будучи к нему причастным.

8 декабря 1934 года сразу три человека пополнили камеры внутренней тюрьмы НКВД на Литейном, 4. Это: Звездов Василий Иванович, Ханик Лев Осипович, Толмазов Андрей Ильич.

Василий Иванович Звездов — потомственный рабочий. В момент ареста ему был 31 год. За плечами — обычная биография комсомольского активиста тех лет: с 16 лет — в комсомоле, в 20 лет — член партии.

В годы Гражданской войны защищал с оружием в руках идеи Октября. Затем — демобилизация, возвращение в Петроград и снова активная комсомольская работа. В его личном деле собственной рукой написано: «поддерживал оппозицию с 1925 г., посещал фракционные собрания». В феврале 1926 года направляется на работу в Псковский губком партии, затем возвращение в Ленинград и направляется Василеостровским РК ВКП(б) на учебу сначала на рабфак, а потом в вуз (Ленинградский индустриальный институт).

Так почему же, пусть только на одном из допросов, Звездов все-таки признал свою вину? (Хотя и сам факт признания можно поставил» под сомнение — ведь не все протоколы подписаны Звездовым.) Возможно потому, что всему есть предел и «немногие для вечности живут». По-видимому, Звездов не смог выдержать изощренного давления следователей. Ведь допрос обвиняемых вел сам заместитель начальника НКВД Агранов. «Помогали» ему заместитель председателя КПК при ЦК ВКП(б) Ежов и генеральный секретарь ЦК ВЛКСМ А. В. Косарев. Последний присутствовал на допросах почти всех бывших комсомольских лидеров, убеждая их сознаться в содеянном.

Так было и с Андреем Ильичом Толмазовым.

Имя Андрея Толмазова пользовалось популярностью среди питерской молодежи. Он представлял ее интересы еще на I съезде РКСМ. Крестьянский сын, он родился в последнем году уходящего ХIХ века в многодетной семье в Тверской губернии. Трудиться начал 13-летним мальчиком. Его первым местом работы стал завод «Красный арсенал». Добровольцем пошел он в Красную армию. После возвращения с фронта Андрей Толмазов в течение ряда лет — секретарь Выборгского райкома комсомола. Известный питерский рабочий революционер Фокин дает ему рекомендацию в партию. В 1924 году Толмазов — ответственный секретарь губкома комсомола, В феврале 1925 года в Актовом зале Смольного открылась очередная XI партконференция комсомола.

В ее работе участвовали 17 губернских и областных организаций комсомола, приглашенных губкомом РЛКСМ Ленинграда. Это широкое представительство комсомольцев из других регионов страны без согласия ЦК и послужило поводом для обвинения члена ЦК РЛКСМ, секретари губкома комсомола Андрея Толмазова в оппозиционной деятельности.

Не следующий день после открытия конференции решением Политбюро ЦК РКП(б) Толмазов снимается с комсомольской работы. Ленинградский губком РКП(б) направляет его в качестве секретаря партколлектива завода «Красный выборжец», где он избирается делегатом на XIV съезд ВКП(б). Активный сторонник Зиновьева, Толмазов вскоре после съезда направляется инструктором Псковского потребительского союза кооператоров.

В личном деле А. И. Толмазова, большинство страниц которого составляют документы, заполненные им собственноручно, есть и такой: «До XV съезда ВКП(б) был в оппозиции, дал свою подпись под платформу „13“. После XV съезда подал заявление о признании своих ошибок. Псковская Контрольная Комиссия поставила „на вид" за организационную связь с оппозицией». Партвзыскание было снято с него в 1931 году. По возвращении в Ленинград Толмазов сначала работает председателем Севзапсоюза потребкооперации, а затем в апреле 1934 года по рекомендации С. М. Кирова его направляют зам. директора по рабочему снабжению на завод «Красный путиловец».

Делегат первых шести съездов комсомола, XIII и XIV съездов партии, Андрей Ильич на следствии признал себя виновным лишь «в принадлежности к подпольной группе бывших зиновьевцев».

В этом признался на следствии и Лев Осипович Ханик. Он родился в 1902 году в рабочей семье, рано начал трудиться, затем Красная армия, фронт. После демобилизации — на руководящей комсомольской и партийной работе: Выборгский райком, Кронштадт. За участие в оппозиции имел выговор.

Не будем делить историю и людей, живших в то или иное время, на тех, кто лучше, и на тех, кто хуже. Вспомним, что писал А. Твардовский: «так это было на земле». Были оппозиционеры, но были и те, кто подробно информировал партийные, может быть, и другие органы о каждом шаге «инакомыслящих». Так, в одном из доносов на Ханика еще в сентябре 1927 года говорилось: «На квартире Ханика в Ленинграде собиралась определенная группа членов партии — оппозиционеров, где велась антипартийная работа, составлялись, обсуждались и размножались оппозиционного характера материалы и письма, обсуждались методы и тактика работы среди членов партии. Касаясь внутрипартийного положения, Ханик 1 апреля 1927 г. указывал, что дела во многих ячейках плохи, члены партии покидают партию (например, на „Красном треугольнике“ из партии вышло 10 %). Что в самом Политбюро неблагополучно, что там образовано 3 группы: 1) Томский с Бухариным, 2) Рыков и 3) Сталин, что Сталин на основании физических разговоров должен балансировать и что такое положение долго продолжаться не может».

Документы архива свидетельствуют, что в 1929 году Л. О. Ханику дважды выносились партийные взыскания: одно — «за выпивку и нарушение партэтики», второе — «за устройство на работу чуждых элементов, склоку и нетактичное поведение». Третий выговор был в ноябре 1933 года «За игнорирование парторганизации и приказов директора».

Наверное, у Ханика был непростой характер. Он имел свое мнение и всегда его отстаивал. Это зачастую служило источником конфликтных ситуаций. Возможно, Ханик допускал критические замечания в адрес Сталина, политики партии, но он, безусловно, не был «врагом народа» и тем более не принимал участие в убийстве Кирова.

Между тем 10 декабря 1934 года органами НКВД в Ленинграде были арестованы еще три члена пресловутого «Ленинградскою центра»: Владимир Соломонович Левин, Лев Ильич Сосицкий, Николай Петрович Мясников. Что их объединяло?

Во-первых, все они до ареста вообще не знали о Николаеве. На допросах, очных ставках они категорически отрицали знакомство с Николаевым.

Во-вторых, все трое прошли через Гражданскую войну в качестве командиров. Так, Сосицкий прослужил в Красной армии 9 лет. Последняя его должность — военком 58-го стрелкового полка. С первых дней 1918 года служил в армии и Левин. В 1926 году его увольняют в запас с должности начальника политотдела Петроградского укрепрайона. Почти десять лет отдал Красной армии Мясников. Место его службы — различные регионы Сибири.

В-третьих, все они сторонники Троцкого, Лашевича. Разделяли взгляды последних по ряду проблем развития страны. Подпись Сосицкого стояла под оппозиционными платформами «13» и «83». За участие в оппозиции Сосицкий и Левин XV съездом исключались из партии. Не избежал этой участи и Мясников, изгнанный из партии Сибкрайкомом ВКП(б) в 1927 году.

Левин, Мясников и Сосицкий подавали апелляции в вышестоящие органы партии и были восстановлены в ее рядах. Однако из армии — демобилизованы. На гражданке их жизнь складывалась нелегко. Длительное время они находились без работы. Представляет интерес письмо В. С. Левина, написанное летом 1927 года. Приведу его почти полностью:

«Председателю ЦКК ВКП(б) Орджоникидзе, копия Зиновьеву и секретарю Ленинградского губкома тов. Кирову.

В начале июня 1927 года снят с должности зав. аптекой Центрально-Городского района и направлен в распоряжение Севзапбюро ЦК, которое направило в Череповец — зав. аптекой. Для меня полная неожиданность. Попытки связаться с кем-либо из руководящего состава губкома — безуспешны. 6 дней простоял у кабинета Кирова. Секретарь отвечает, то нет, то — занят, принять не сможет. Орграспред губкома Комаров отказался выслушать».

Какова же была реакция Кирова на это письмо? Вместо Череповца Левин был направлен на работу в Лугу. Исходя из реальной ситуации тех лет, это был гуманный акт.

В Луге, как мы помним, работал Николаев. Однако знакомство их не состоялось, ибо, когда Левин приехал, Николаев уже покинул этот уездный городок. В 1928 году Левин возвращается в Ленинград. Следует отметить, что в конце 1932 года Владимира Соломоновича командируют в Западную Сибирь — необходимо было ускорить мясозаготовки, быстрее отгрузить продукты в Ленинград. Это было ответственное задание. (Напомним, что в ряде регионов страны был тогда голод.) Командировочное удостоверение было подписано Кировым, который придавал этой миссии очень большое значение, лично беседуя с каждым своим эмиссаром. Вероятнее всего, беседа состоялась и с Левиным.

Сосицкий и Мясников тоже вернулись в Ленинград. После некоторых мытарств они заняли руководящие должности. Сосицкий стал директором авторемонтного завода имени Ленсовета, а Мясников — заместителем заведующего орготдела Ленсовета.

В ходе следствия двое — Мясников и Левин — признали себя виновными «лишь в принадлежности к подпольной группе бывших зиновьевцев», Сосицкий же заявил и «о своей принадлежности к „Ленинградскому центру"», и о том, что «слышал о террористических настроениях».

Итак, все трое дали признательные показания на допросах. И пусть признали не все, что предъявлялось следствием, но все-таки кое-что признали. Почему? Сначала замечу, что не все протоколы допроса ими подписаны. Следовательно, нельзя исключить фальсификации. Но на некоторых — их собственноручная подпись. Предположить опять-таки можно одно: сказалось моральное состояние обвиняемых, вызванное одиночным заключением и мощным психологическим прессингом со стороны следователей. Обдумывая в камерах свое положение, они не сомневались, что их ждет расстрел. Ведь до своего ареста они успели ознакомиться с Постановлением ЦИК СССР от 1 сентября. Нельзя исключить и того влияния, которое оказывала на обвиняемых социально-политическая атмосфера, царившая в стране после убийства Кирова. Следователи, вероятно, не упустили возможность использовать ее для давления на своих «подопечных». Можно предположить, в какое отчаяние ввергали обвиняемых митинги, партийные собрания с резолюциями «расстрелять!», «уничтожить!» и т. п.

Согласно документам следствия, из 13 членов партии (включая и Николаева) — 12 были исключены из рядов ВКП(б) — 15 декабря и только один — Мясников — 20 декабря (четырнадцатый — Н. Н. Шатский был беспартийный). Важно отметить, что партийные собрания в коллективах, где они состояли на партучете, прошли позднее. Фактически они одобрили то, что уже было решено заочно вышестоящими партийными органами. Такая практика имела широкое распространение в те годы, хотя это являлось грубым нарушением действующего тогда Устава ВКП(б), согласно которому член партии сначала должен был обсуждаться в первичной партийной ячейке. Так, Мясников по материалам следствия исключен 20 декабря, а собрание в его партийной организации прошло 25 декабря.

В Ленинградском партийном архиве хранится протокол этого общего закрытого собрания. Присутствовало — 316 человек. Уклонились от участия в нем 108 человек, из них «по неуважительной причине» — 46. Сегодня не представляется возможных установить имена тех, кто «уклонился», но уже одно нежелание участвовать в подобном акте, отличает их как людей порядочных.

Официально повестка дня партийного собрания называлась: «Итоги ноябрьского Пленума ЦК ВКП(б) (доклад секретаря Смольнинского РК — Касимова)».

О чем же говорили выступающие в прениях?

«Плуме (Ленплан): Убийство Кирова — удар врагов в сердце партии. Требую суровой расправы с белобандитами, убившими Кирова.

Вреде (Ленсовет): В свое время разделял взгляды оппозиции. Считаю своим долгом сегодня еще раз от нее отмежеваться. Мое положение еще более тяжелое. Мясников — мне родственник, мы женаты на родных сестрах, но заверяю, что с Мясниковым в его грязных делах ничего общего не имею.

Антонов (секретарь парткома Облик. и Ленсовета). Задает вопрос: О чем ты на днях звонил Казутовой?

Ответ: — Я с ней советовался, как бы сообщить жене Мясникова, чтобы она отреклась от этого прохвоста и написала через НКВД письмо. Жена Мясникова — член ВКП(б) и она вначале не верила преступлению своего мужа, но когда убедилась, то послала ему письмо с проклятием…

Баринов (Облик): В 32-м году Мясников выпустил книгу „Советский день”, в которой протаскивал троцкизм. Партком потребовал снятия его с работы, но из этого ничего не вышло.

Ефимов (Ленсовет): Смотрите до чего обнаглел враг. После убийства Кирова подлец Мясников пришел к Кодацкому и предложил включить в наказ пункт о революционной бдительности, мотивируя убийством Кирова.

Касс (Ленсовет): Я докладывал на избирательной комиссии о плохой явке семей рабочих на выборные собрания. Из этого сделал вывод, что это дело классового врага. На комиссии присутствовали — Кодацкий, Угаров, но на мое заявление они внимания не обратили. А после заседания мне Мясников сказал, что нельзя видеть в пустяках классовую борьбу… Вот вам его лицо, и этот прохвост Мясников был вхож к нашим руководителям и пользовался у них уважением. Посмотрите, все бывшие оппозиционеры устроились на тепленьких местах, а мы прохлопали.

Ибрагимов (Облик): Я не верю ни одному бывшему оппозиционеру, многих из них нужно исключить из партии, террористов — врагов народа — физически истребить. По-моему, преступление Зиновьева, Каменева и других руководителей оппозиции не меньше преступления Николаева и всем им одна дорога.

Антонов: Я призываю вас на деле показать нашу большевистскую бдительность. Город Ленина нужно очистить от всего контрреволюционного охвостья».

Такова была действительность, атмосфера тех лет. Вдумайтесь в смысл сказанного на собрании. Жене предлагают написать письмо на мужа в НКВД. И она его написала, да еще и с проклятиями. Еще нет обвинительного заключения прокуратуры, суда, но Мясников уже «убийца», «враг». «Террористов — врагов народа — истребить физически!». И наконец, общее настроение по отношению к оппозиционерам — «ни одному» не верить, причем уже поставлены в один ряд Николаев, Каменев и Зиновьев.

Безусловно, подобная атмосфера всеобщей ненависти оказывала громадное воздействие на душевное состояние арестованных, заставляла их на допросах признаваться не только в причастности к оппозиционной деятельности, но и к подпольным троцкистско-зиновьевским группам.

Последним, 13-го декабря был арестован Сергей Осипович Мандельштам, уроженец г. Риги, член партии с 1917 года. Ему было 38 лет. Он рано начал трудиться на прославленном Путиловском заводе, затем четыре года провел на фронтах гражданской войны, после демобилизации вернулся на свой завод. Сторонник Зиновьева, Мандельштам вскоре после XIV съезда ВКП(б) направляется на работу в Архангельскую губернию, где губернской контрольной комиссией ВКП(б) в 1928 году исключается из партии. После неоднократных обращений в Ленинградский обком партии, ЦК ВКП(б) в апреле 1929 года Сергея Осиповича восстанавливают в правах члена ВКП(б) с отметкой в партдокументах о пребывании вне партии с января 1928 по апрель 1928 года. Ему разрешают вернуться в Ленинград. Перед арестом он работал заместителем руководителя экономического сектора «Гипромеза».

Еще по совместной работе на Путиловском заводе Мандельштама хорошо знал Н. И. Ежов. Видимо, «по знакомству», он лично допрашивал его. Бывший чекист Р. О. Попов рассказывал об этом так: «Мне позвонил Луллов (зам. начальника одного из отделений СПО. — А.К.), попросил срочно зайти к нему. Я пришел. У него сидел арестованный. Луллов сказал „покарауль" и вышел. А через несколько минут вернулся, но уже вместе с Ежовым и А. Косаревым. Ежов подошел к арестованному, сел сбоку на край стола, назвал его „Сергеем" и стал вспоминать, как они вместе работали на Путиловском заводе и боролись там с меньшевиками. А потом Ежов стал убеждать Мандельштама сознаться в преступлении против Кирова, говоря: „Вы подали заявление об отказе от своих взглядов, но сами сохранили их, встречались, культивировали ненависть к руководству партии — Сталину, Молотову, Кирову, хотя имя его не называли, вербовали своих сторонников, выступали против диктатура пролетариата“».

В ходе следствия Мандельштам признал себя виновным как в принадлежности к подпольной группе бывших оппозиционеров, так и в том, что он является членом «Ленинградского центра». Однако, несмотря на все ухищрения Ежова, отказался признать себя виновным в убийстве Кирова.

Пока на заводах и фабриках, вузах и учреждениях шли собрания, а на улицах — митинги, на Литейном 4 — в здании УНКВД по Ленинградской области следственная бригада во главе с Я. С. Аграновым и представителем Прокуратуры СССР Л. Р. Шейниным лихорадочно заканчивала работу по «увязке» всех материалов следственного дела.

22 декабря Наркомат Внутренних дел СССР опубликовал наконец данные «предварительного расследования», согласно которым убийство Кирова было совершено Николаевым в качестве члена «террористической подпольной антисоветской группы, образовавшейся из числа участников бывшей зиновьевской оппозиции в Ленинграде».

На следующий день, 23-го, НКВД СССР сообщил об аресте 15 видных вождей бывшей левой оппозиции. Среди них; Зиновьев, Каменев, Евдокимов, Бардин, Куклин и другие, многие из которых жили и работали в Ленинграде до появления там С. М. Кирова.

И наконец, 27 декабря публикуется «Обвинительное заключение» по делу Николаева, Котолынова и других.

Суд

«Обвинительное заключение по делу Л. В. Николаева, И. И. Котолынова, Н. П. Мясникова, Н. Н. Шатского, С. О. Мандельштама, Г. В. Соколова, И. Т. Юскина, В. В. Румянцева, В. И. Звездова, Н. С. Антонова, А. И. Толмазова, В. С. Левит, Л. И. Сосицкого, Л. О. Ханика, обвиняемых в преступлениях, предусмотренных статьями 58–8 и 58–11 Уголовного кодекса РСФСР было подписано следователем по особо важных делам Прокуратуры СССР Л. Шейниным, заместителем Генерального прокурора СССР А. Вышинским. Его утвердил Генеральный прокурор СССР И. Акулов»

Впоследствии, уже после XX съезда КПСС, давая объяснения в комиссии по расследованию обстоятельств убийства Кирова, Лев Шейнин сказал: «Обвинительное заключение писал лично Вышинский… Он же два-три раза ездил с Акуловым в ЦК к Сталину, и тот лично редактировал это обвинительное заключение. Я это знаю со слов Вышинского, который восторженно говорил о том, как тщательно и чисто стилистически редактировал Сталин этот документ и о том, что Сталин предложил раздел „формула обвинения"».

Проект обвинительного заключения и приложенная к нему записка Ежова и Акулова с просьбой обсудить проект были направлены в ЦК ВКП(б). На записке Сталин поставил резолюцию: «Молотову и др. членам ПБ (Политбюро. — А.К.). Предлагаю собраться завтра или сегодня ночью. Лучше сегодня в 9 часов».

25 декабря обвинительное заключение обсудили члены Политбюро, а через два дня оно было опубликовано.

Что бросается в глаза даже при поверхностном анализе обвинительного заключения?

Тщетны попытки найти в этом документе какие-либо разъяснения по поводу причастности к убийству Кирова 103 расстрелянных «белогвардейцев». Хотя о них много сообщала пресса в первые дни декабря, правда, тоже не приводя никаких конкретных фактов о подготовленных или совершенных этими осужденными террористических актах.

В «Обвинительном заключении» не получила своего развития и убедительной аргументации и версия «Консул». Однако упоминание о ней там есть.

Вопреки имеющимся у следствия материалам, в «Обвинительном заключении» не получила никакого отражения версия убийцы-одиночки. Напомню еще раз, в течение 8 дней на допросах Николаев неоднократно заявлял: «Я отомстил!», «совершил террористический акт в одиночку!». Более того, следствие располагало и вещественным доказательством по этой версии: дневником Николаева, копиями его писем и жалоб в различные инстанции, а также собственноручно написанным подробным планом совершения убийства. Наконец, следствию были хорошо известны и мотивы, которыми руководствовался Николаев, совершая этот теракт.

Как и следовало ожидать, в «Обвинительном заключении…» главное внимание уделялось изложению версии организованного заговора. Она получила прямое отражение даже в названии самого документа — «Обвинительное заключение по делу Л. В. Николаева, И. И. Котолынова, Н. П. Мясникова, Н. Н. Шатского, С. О, Мандельштама, Г. В. Соколова, И. Т. Юскина, В. В. Румянцева, В. Л. Звездова, Н. С. Антонова, А. И. Толмазова, В. С. Левина, Л. И. Сосицкого, Л. О. Ханика, обвиняемых в преступлениях по статьям 58–8 и 58–11 Уголовного кодекса РСФСР».

По статье 58–8 привлекались лица, совершившие террористические акты против представителей советской власти или участвующие в их выполнении. По статье 58–11 — каралась всякого рода организационная деятельность, а равно и участие в контрреволюционной пропаганде и организации.

Таким образом, привлечение по этим статьям автоматически обозначало обвинение в контрреволюционном заговоре, преследующем террористические цели.

«Мотивами убийства Кирова, — говорилось в этом документе, — совершенного антисоветской подпольной троцкистско-зиновьевской группой, явилось стремление этой группы отомстить Кирову за разгром бывшей зиновьевской оппозиции, дезорганизовать советское и партийное руководство страны и добиться таким путем изменения его политики».

После публикации «Обвинительного заключения» продолжалась обработка общественного мнения. Уже 27 декабря повсеместно прошли собрания и митинги, главное требование которых — требование «немедленного расстрела всех членов контрреволюционной террористической организации». Реакция на «Обвинительное заключение» советской интеллигенции тех лет ошеломила Запад, в том числе и представителей российской социал-демократии, бывшей в эмиграции. Поэты, писатели, артисты, инженеры, ученые — эта «новая знать» советской страны, — отмечал журнал меньшевиков «Социалистический Вестник», — «состязаются друг с другом в кровожадной истерии», при этом они быстрее всех сориентировались «какой собственно политической реакции добивается диктатура».

В «Правде» Михаил Кольцов поместил статью «Убийцы из „Ленинградского Центра"», клеймя позором предательство «жалких подонков бывшей зиновьевской оппозиции», призывая к повышению классовой бдительности, беспощадной борьбе с изменниками и предателями. Он требовал скорейшего расстрела всех причастных к теракту против Кирова. Через пять лет Кольцов сам взойдет на эшафот. Вот уж поистине прав был Тютчев: «Нам не дано предугадать, как слово наше отзовется…»

Публикация «Обвинительного заключения», одобрение его широкой общественностью, ее требования — немедленного расстрела всех участников подпольной, контрреволюционной, антисоветской группы, состоящей из сторонников троцкистско-зиновьевской оппозиции, завершили подготовку к судебному процессу над 14 обвиняемыми.

Сам процесс, по мнению тех, кто его готовил, должен был пройти быстро. Ведь согласно постановлению, принятому еще 1 декабря 1934 года Президиумом Верховного Совета СССР за подписью Калинина и Енукидзе, предписывалось: «…вести дело обвиняемых в подготовке или свершении террористических актов ускоренным порядком; судебным органам — не задерживать исполнения приговоров о высшей мере наказания из-за ходатайств преступников данной категории о помиловании… Органам Наркомвнудела — приводить приговоры о высшей мере наказания в отношении преступников вышеуказанных категорий немедленно по вынесении судебных приговоров».

Текст постановления написан рукой Кагановича. Однако, несомненно, Сталин принимал участие в его составлении. Некоторые публицисты и историки утверждают, что оно вообще было написано Сталиным еще до 1 декабря, так как, мол, у него в этот день было мало времени. И на этом основании заявляют о причастности Сталина к трагедии в Смольном, о которой он якобы знал заранее, а потому и заранее готовился к массовым репрессиям. Но аргумент о «нехватке времени», по-моему, не выдерживает критики. Времени для написания постановления у отъезжающих в Ленинград членов Политбюро (в том числе и Сталина) было более чем достаточно. Об убийстве Кирова Чудов сообщил Сталину почти сразу же после 17.00. Последний немедленно собрал высшее руководство страны. В Ленинград Сталин и его спутники выехали через 6–7 часов. Так что время для подготовки документа было. Более того, при внимательном чтении постановления создается впечатление: его авторами владело одно чувство — ярость. Отсюда — юридические его неточности. Типа: «судебным органам не задерживать исполнение приговоров», хотя общеизвестно, что судебные органы этим никогда не занимались, они лишь выносили приговоры. Поэтому, думаю, не случайно через несколько дней появляется другое постановление — «О расследовании и рассмотрении дел о террористических актах против работников Советской власти и внесении изменений в действующие уголовно-процессуальные кодексы». Приведу его полностью:

«1. Следствие по этим делам заканчивается в срок не более десяти дней.

2. Обвинительное заключение вручать обвиняемым за одни сутки до рассмотрения дела в суде.

3. Дело слушать без участия сторон.

4. Кассационного обжалования приговоров, как и подачи ходатайств о помиловании, не допускать.

5. Приговор к высшей мере наказания приводить в исполнение по вынесении приговора».

С точки зрения юридических норм этот документ был более грамотным, а с точки зрения моральных принципов более жестоким. Это сразу же заметил великий физиолог академик И. П. Павлов: «…никакой защиты, никакой кассации осужденным. Убийцу царя, освободившего крестьян (Александра II. — А.К.) и сделавшего немало хорошего, судили 50 лет тому назад судом с защитой и кассацией».

Первыми, испытавшими на себе всю тяжесть этого постановления, были участники так называемого «Ленинградского центра».

Однако как ни старались следователи самых высоких рангов, в десятидневный срок они уложиться не смогли. В связи с этим они обратились с просьбой продлить следствие еще на 10 дней и получили на это разрешение.

19 декабря 1934 года следователь по важнейшим делам при прокуратуре Союза ССР Шейнин допрашивал Ивана Ивановича Котолынова.

Котолынов: «Показания, данные ранее, подтверждаю. Я видел Николаева в последний раз летом 1932 или 1933 года, встретив его в райкомовской столовой. При этой встрече с Николаевым не вел никаких политических разговоров… С Николаевым у меня не было вражды и у него нет причин меня оговаривать…» Протокол допроса подписали: Котолынов (Записано верно), следователь Шейнин, прокурор Союза ССР Акулов и зам. прокурора Союза ССР Вышинский (см. приложение к книге).

После ознакомления с обвинительным заключением 27 декабря 1934 года Котолынов пишет заявление в Военную коллегию Верховного Суда СССР: «…я должен сообщить следующее:

1. О существовании контрреволюционной террористической подпольной группы из числа участников бывшей зиновьевской группы мне ничего не было известно и к такой группе я лично не принадлежал. Я принадлежал к нелегальной группе бывшей зиновьевской оппозиции.

2. Во время следствия и сейчас я утверждаю, что ни политических настроений, ни политических взглядов Николаева я совершенно не знал, также я не знал, принадлежал ли он за последнее время к группе бывшей зиновьевской оппозиции…

Что касается показаний Николаева обо мне — есть просто ложь, клевета или бред сумасшедшего».

Закрытое судебное заседание Военной коллегии Верховного Суда СССР по делу Николаева и других происходило в Ленинграде. Началось оно 28 декабря в 14 часов 20 минут и продолжалось до 6 часов 40 минут 29 декабря. Председательствовал на суде В. В. Ульрих, членами Военной коллегии выступили И. Матулевич и А. Горячев, секретарем коллегии являлся Батнер. В процессе суда было допущено значительное процессуальное нарушение — главный обвиняемый Л. В. Николаев допрашивался в отсутствии остальных обвиняемых.

Автор книги располагает частично ксерокопиями судебных заседаний и допросов на суде отдельных обвиняемых. Они публикуются в приложении. Однако некоторые допросы, в том числе перекрестные, по-моему, заслуживают того, чтобы их привести и здесь:

«Николаев: Ты обещал билет мне доставать по своей линии. Ты сказал „я пойду, достану…” (имеется в виду билет на актив в Таврический дворец. — А.К.)

Соколов: Да, я это сказал, что пойду достану билет, потому что надеялся достать билеты в Облисполкоме.

Председатель: Вы знали, что Николаев имеет террористические настроения?

Соколов: Знал…

Председатель: Подсудимый Котолынов, признаете себя виновным в предъявленных обвинениях?

Котолынов: Нет, не по всем пунктам…

Председатель: Вы принадлежали к контрреволюционной организации в Ленинграде?..

Котолынов: Дело в том, что XV съезд ВКП(б) принял решение о роспуске фракций и группировок, в противном случае это будет считаться контрреволюционной организацией. Говорилось о роспуске зиновьевской фракции, но она распущена не была и продолжала существовать, влача жалкое существование, т. к. люди между собой встречались, обменивались информацией, велись разговоры…

Председатель: Вы помните очную ставку между вами и Николаевым по поводу разговора о совершении террористического акта над Кировым. Вы сегодня в каком настроении: будете подтверждать или отрицать.

Котолынов: Это зависит не от моего настроения. Мои показания обусловлены не настроением, а тем, что было и чего не было. То, что было я могу сказать; чего не было — я категорически буду отрицать по-прежнему.

Председатель: Вы же подтвердили 6-ть вариантов Ваших показаний, что руководители московской и ленинградской организаций систематически проводили мысли, которые создавали террористические настроения у ваших единомышленников, и Николаев говорит, что в результате разговора с Вами у него тоже появились террористические настроения.

Котолынов: Это неправда, что в результате разговоров со мной, потому что я не виделся с ним с 1924 года, если не считать мимолетную встречу летом 1932 года или 1933 г. в столовой.

Председатель: Подсудимый Николаев, что Вы скажете в отношении слов Котолынова о том, что он с Вами не виделся в последнее время и не имел разговоров террористического характера. Как было на самом деле.

Николаев: Котолынов меня возможно не узнает и забыл с 1924 года, в то время как я был связан с Антоновым до последних дней. Мои с ним встречи в 1934 г. опять возобновили. Знаю Котолынова с 1923 г. Из бесед с Шатским я узнал, что вокруг Котолынова группируются старые комсомольцы-оппозиционеры, и когда Шатский сделал мне предложение вступить в организацию, поговорить с группой Котолынова, то я прежде всего обратился к Котолынову, затем вел разговоры с отдельными товарищами.

Котолынов являлся, безусловно, нашим руководителем, руководителем нашей группы. О террористических настроениях против руководителей партии, Советской власти, в частности, против Сталина — мы с ним при встрече в сентябре-октябре говорили.

Котолынов: Позвольте мне сказать.

Председатель: Пожалуйста.

Котолынов: Как и всякое ложное показание имеет внутренние противоречия, так и показания Николаева. Он говорит, что лично виделся со мной и заявляет, что Котолынов не мог не знать через других товарищей. Нужно сказать прямо, с 1923 по 1933 виделся ты с Котолыновым? Ответь прямо и четко?

Председатель: Вы говорите суду и не обращайтесь к Николаеву».

Документы судебного заседания столь обширны, что нет никакой возможности привести их целиком даже в приложении. Но не могу не ознакомить читателя хотя бы с небольшими отрывками из последних выступлений подсудимых перед оглашением приговора:

«Юскин: Я не могу сказать, что знал о террористическом акте… За все время пребывания в партии не участвовал ни в каких оппозициях, не был ни в каких оппозиционных группах… Прошу великодушно судей дать мне возможность на самых тяжелых участках работы в концлагерях по капельке отдать свою жизнь, чтобы хотя этим загладить свою вину перед партией, перед моим классом.

Соколов: Яне знал, что Николаев персонально должен убить Кирова… Учитывая тяжесть преступления, я просил бы суд дать мне возможность всеми силами, всей жизнью, трудом, работой смыть это пятно и вымолить прощение у партии и Советского правительства…

Толмазов: Я членом центра не был, об убийстве Кирова и вообще о террористических актах разговора не было. Террористическая деятельность прошла мимо меня…

Шатский: Никакой связи с террористической группой я не имел и о подготовке теракта над Кировым не знал…

Ханик: Я категорически отрицаю, что знал Николаева, я не контрреволюционер, те подлец, а сын рабочего класса.

Румянцев: К террористической группе не принадлежал, о ее существовании не знал.

Мандельштам: Категорически отвергаю свое участие в террористических действиях.

Звездов: Мысль о теракте не приходила в голову.

Левин: Я сам Николаева вижу в первый раз, до этого дня с ним не встречался.

Мясников: Никакой связи с контрреволюционной, террористической группой не имел, ни о каких подготовках терактов над Сталиным и Кировым ничего не слышал и не знал, виновным себя не признаю.

Котолынов: С полной ответственностью в последний раз заявляю, что я виноват в контрреволюционной зиновьевщине. Я морально отвечаю за тот выстрел, который был сделан Николаевым, но в организации этого убийства я участия не принимал. Вот этого человека — Юскина — я первый раз вижу; этого человека Соколова — первый раз вижу. Я действительно знал Антонова, действительно знал Звездова, с которыми встречался по Институту, но я никогда от них не слышал об убийстве Кирова. Поэтому я их прошу — в последний раз сказать — правду. …Я пришел в комсомол в 14 1 / 2 лет, в партию — 15 1 / 2 лет. Мы привыкли работать с утра до вечера, не считаясь со здоровьем, ни с силами. У нас самое высокое, самое дорогое была — партия. Партия была все. У нас была беззаветная любовь к вождям… С тех пор, как мне стали говорить о Николаеве и т. д., я просто не верил… Я об этом говорил Миронову и Дмитриеву. В течение последних дней мне все на следствии заявляли: ты лжешь, все нити ведут к тебе и ты задерживаешь следствие. Я рассказал все, разоружился до конца. Десять дней я находился в таком напряженном состоянии, что смерть — это для меня не самое страшное. Что я хочу сказать. — Я стою буквально на коленях перед судом и клянусь, что ни от Антонова, ни от Звездова, ни от Николаева ничего не слышал о террористическом акте. Я в своем слове даже ничего не говорил в свою защиту. Я говорил, что требую суровой кары, несмотря на то, что жизнь моя сложилась очень исковерканно».

После выступления Котолынова суд удалился на совещание для вынесения приговора. В 6 часов 40 минут 29 декабря суд возвратился с совещания и огласил приговор.

Несмотря на отсутствие вещественных доказательств, полностью отрицание своей вины по всем пунктам предъявленного следствием обвинения, все 13 человек, а также Николаев (полностью признавший свою виновность и давший показания, несомненно, ложные, против всех других) были приговорены Военной Коллегией Верховного Суда СССР к расстрелу с конфискацией всего лично принадлежащего им имущества.

Впрочем, вряд ли был вообще возможен другой приговор. Уже после XX съезда КПСС, в 60-е годы, давая объяснения в комиссии по расследованию обстоятельств убийства Кирова, три, причем весьма ответственных и несомненно знающих участника этого процесса, Горячев, Матулевич и Батнер, рассказывали: Сталин вызвал Ульриха и Вышинского в Москву для согласования приговора и организации процесса. Ульриху было приказано с процессом управиться за два дня, а всех обвиняемых приговорить к расстрелу. Приговор был отпечатан на пишущей машинке в Москве, и привез его с собой в Ленинград Вышинский.

Но, вероятно, на заседании выездной сессии Военной коллегии Верховного Суда СССР в Ленинграде у Ульриха возникали какие-то сомнения как в целесообразности продолжения суда, так и в мере наказания подсудимым, предусмотренной привезенным из Москвы приговором. Есть сведения, что Ульрих дважды звонил Сталину, но последний потребовал продолжить процесс и всех обвиняемых — расстрелять.

Эти утверждения Горячева, Матулевича и Батнера заслуживают доверия. Они подтверждаются свидетельством перед той же комиссией Г. А. Аристовой-Литкенс. Сожительница Ульриха, она присутствовала на всех заседаниях судебного процесса и несомненно владела обширной закулисной информацией.

По ее словам, после первого признания Николаева на суде: «я действовал в одиночку», Ульрих действительно хотел возвратить дело на доследование и звонил Сталину, но тот сказал: «Какие там еще доследования. Никаких доследований. Кончайте… процесс». Вторично Ульрих разговаривал со Сталиным перед вынесением подсудимым смертного приговора, напоминая об обещании Сталина Николаеву 2 декабря (сохранить жизнь в обмен на выдачу соучастников). Фраза Сталина звучала категорично: «…всем должна быть одна мера — расстрел».

Вокруг этого судебного процесса вообще ходит немало легенд. При этом чаще всего ссылаются на фамилию Гусева. Так кто же он? Сотрудник центрального аппарата НКВД, он персонально нес охрану Николаева на суде. Уже после XX съезда КПСС он рассказывал членам комиссии по расследованию обстоятельств убийства Кирова о том, что Николаев после своих вторичных показаний кричал: «Что я сделал! Что я сделал! Никакого центра не было! Теперь они меня подлецом назовут. Все пропало». А когда был оглашен приговор, он воскликнул: «Обманули!». И стукнулся головой о барьер. «Это жестоко. Неужели так?», «Не может быть… Обманули!» Далее Гусев утверждал, что Николаев был уверен: ему определят срок в 3–4 года.

Если исходить из того, что рассказ Гусева достоверен, а скорее всего так оно и было, то цена ложного оговора Николаевым невинных людей — его жизнь и небольшой срок тюремного заключения.

Итак, все 14 человек были приговорены к расстрелу. Теперь мы знаем, когда и как приводился в исполнение этот приговор.

В спецдонесении от 29.12.34 года в Москву Агранов указывал: «Почти все обвиняемые выслушали приговор подавленно, но спокойно». Присутствовавший при расстреле осужденных чекист Кацафа показал: «Вначале были расстреляны Николаев, Шатский, Румянцев и другие; Котолынов остался последним. С ним стали беседовать Агранов и Вышинский. Они ему сказали: „Вас сейчас расстреляют, скажите все-таки правду, кто и как организовал убийство Кирова. На это Котолынов ответил: „Весь это процесс — чепуха. Людей расстреляли. Сейчас расстреляют и меня. Но все мы, за исключением Николаева, ни в чем не повинны…”».

Все четырнадцать человек были расстреляны через час после вынесения приговора утром 29 декабря. Командовавший расстрелом комендант Ленинградского управления НКВД некто Матвеев потом рассказывал сослуживцам: «…Я поднял Николаева за штаны и заплакал — так мне было жалко Кирова».

Спустя 56 лет, 30 ноября 1990 года состоялся пленум Верховного суда СССР. Он рассмотрел протест и. о. Генерального прокурора СССР по делу Л. В. Николаева, И. И. Котолынова, Н. Н. Шатского, В. В. Румянцева, С. О. Мандельштама, Н. П. Мясникова, В. С. Левина, Л. И. Сосицкого, Г. В. Соколова, И. Г. Юскина, В. Л. Звездова, Н. С. Антонова, Л. О. Ханика, А. Л. Толмазова. Приговор выездной сессии Военной коллегии Верховного суда СССР, вынесенный 29 декабря 1934 года, был признан незаконным и отменен. Уголовное дело в отношении 13 ленинградцев, расстрелянных по этому приговору, было прекращено за отсутствием в их деяниях состава преступления.

Справедливость по отношению к ним спустя пятьдесят шесть лет восторжествовала.

Приговор в отношении Л. В. Николаева по статье 58 п. 8 УК РСФСР оставлен без изменений.

И все-таки необходимо ответить еще на один вопрос, стоящий в эпицентре всех дискуссий, которые развернулись вокруг убийства С. М. Кирова. Стоял ли Сталин за спиной Николаева? Направлял ли он руку НКВД? И вообще — какие отношения были между Кировым и Сталиным?

 

Глава 3

Мифы и реальность

Сталин и Киров

Труден путь к исторической правде. Особенно труден тогда, когда какое-либо событие используется в политических целях. Убийство Кирова относится к этому разряду.

Оно было той козырной картой, которая разыгрывалась многими политическими лидерами в своих целях. Сначала ее цинично использовал Сталин для укрепления режима личной власти, создания в стране обстановки страха и беспрекословного повиновения. Затем трагическим выстрелом в Смольном воспользовался Н. С. Хрущев для развенчания культа личности великого диктатора.

И наконец, сегодня в условиях вседозволенности и так называемого плюрализма появились статьи, авторы которых не затрудняют себя поисками документов, не обременены стремлением объективно разобраться в том, что же случилось 1 декабря 1934 года. Их главная цель — еще раз заявить, что «Сталин — убийца Кирова», не располагая при этом ни прямыми, ни косвенными доказательствами, но широко используя мифы, легенды, сплетни. Единственная объективная передача по телевидению, посвященная убийству Кирова, была в рубрике «Кремль-9».

Не претендуя на абсолютную истину, хотелось бы высказать некоторые соображения по поставленному вопросу: Сталин и Киров.

А. Антонов-Овсеенко называет Софью Львовну Маркус — сестру жены Кирова — «крестной» матерью Сергея Мироновича в его революционной деятельности. Но это не соответствует действительности.

Партийная деятельность Кирова началась в Томске в 1904 году. Там он активно участвовал в первой русской революции. Трижды сидел в тюрьме. Оттуда вынужден был бежать на Северный Кавказ и оказался во Владикавказе. Шел 1909 год.

Софья Львовна Маркус начинала свою революционную работу в Екатеринославе, в январе 1905 года она приехала в Петербург и оказалась в тюрьме. После освобождения около двух лет прожила в Москве, затем — Симбирск, Баку, откуда в 1910 году приехала снова в Петербург и поступила на Высшие курсы им. Лесгафта. О. Г. Шатуновская ошиблась, когда в газете «Сельская жизнь» от 23 сентября 1990 года написала, что С. Л. Маркус — член партии с 1911 года. В действительности у нее партстаж с 1905 года. В своих автобиографиях она неоднократно указывала: познакомилась с Кировым во Владикавказе «в 1911 году летом, когда приезжала на каникулы из Петербурга к родным». И потом они встретились уже после Октябрьской революции.

С. М. Киров играл заметную роль в социал-демократическом движении Северного Кавказа. Он был хорошо известен тамошним социал-демократам: С. Г. Буачидзе (член партии с 1902 г.), И. Д. Орахелашвили (член партии с 1903 г.) и многим другим, в том числе, вероятно, и Сталину.

Первая (личная) встреча Кирова и Сталина, скорее всего, произошла в октябре 1917 года, когда в Петрограде работал II Всероссийский съезд Советов, делегатами которого они оба были. Сталин, бывший уже в то время членом Политического бюро ЦК РСДРП(б), окружал особым вниманием социал-демократов Северного Кавказа и Закавказья.

Достоверно известно, однако, что в мае 1918 года Сталин собственноручно написал Кирову рекомендательное письмо «в Наркомат внутренних и внешних дел» (так в документе. — А. К), указав, что предъявитель его заслуживает «полного доверия» (выделено мной. — А.К.). Можно допустить (прямых документов нет, но многие «воспоминатели» признают это), что они встречались в года Гражданской войны, имеются шифротелеграммы за подписью Кирова и Орджоникидзе в адрес Сталина. Их знакомство продолжилось и упрочилось, когда Киров стал. работать в Азербайджане. Найдены письма и телеграммы Кирова и Орджоникидзе к Сталину и Сталина к ним обоим, позволяющие судить об их дружеских отношениях.

Так, в щифротелеграмме Кирова к Сталину 29 июля 1922 года сообщается: «Поручение ЦК от 24 мая мною получено и принято к исполнению». Еще раньше, 4 февраля, тому же адресату он сообщает: «…За последнее время на, Кавказе заметно такое явление: почти во всех городах и областях Сев. Кавказа и Азербайджана развивается усиленная агитация против партийных и советских работников, особенно ответственных…».

Помимо деловых, были и другие — сугубо личные — письма и телеграммы. Приведу лишь одно из писем. Сталин — Орджоникидзе. Сочи. 30 июля 1925 года:

«…Обрати серьезное внимание на себя хоть раз в жизни и лечись по-человечески… Пойми, что уже не так здоров и не так молод…

А Киров что делает там? Лечится от язвы нарзаном? Ведь этак можно доканать себя. Какой знахарь „пользует“ его? Долго ли пробудете в Кисловодске?

Я думаю направиться в Крым. Лечусь аккуратно. Мацестинская вода действует много лучше, чем ессентукские грязи.

Как бы нам повидаться? Не можете ли как-нибудь заехать в Сочи? Или, может быть, мне заехать к Вам?

Твой Сталин».

Затем Сталин направляет весьма теплую телеграмму Кирову о том, что он сам приедет в Кисловодск. И действительно, в 1925 году они все трое отдыхали в Кисловодске.

Сталин, вопреки желанию Кирова и сопротивлению Орджоникидзе, настоял на посылке Сергея Мироновича в Ленинград.

Сталин способствовал укреплению позиций Кирова в Ленинграде. Не любивший выезжать из Москвы, Сталин трижды приезжал в Ленинград. В апреле 1926 года, в 1928 и 1933 годах. И почти каждый раз встречался с партийным активом. Причем, за исключением 1926 года, Сталин останавливался на квартире у Кирова.

17 июля 1928 года Киров пишет жене:

«Дорогая Маруся!

Письмо твое получил. Ответил телеграммой… Был у меня два-три дня Сталин. Съездили с ним на Волхов, позавчера Сталин уехал. Ты спрашиваешь об отпуске. Я мог бы поехать в отпуск и 5, и 10 августа, но дело в том, что с 1-ого августа начинается охота. Спутники мои, конечно, ждать меня не станут… Вот почему я решил начать отпуск с 1-ого августа. Едем довольно далеко…

Целую, твой Сергей».

Летом 1926 года Киров становится кандидатом в члены Политбюро ЦК ВКП(б), а в июле 1930 года — членом Политбюро. И хотя статьи Кирова нет в сборнике «Сталин», выпущенном ГИЗом в 1929 году тиражом 300 тыс. экземпляров в связи с 50-летием Сталина (замечу, что среди его авторов значатся Калинин, Каганович, Куйбышев, Ворошилов, Куусинен, Мануильский, Крумин, Адоратский, Н. Попов, Микоян, Орджоникидзе, Ярославский, Бубнов, Савельев, Енукидзе, Д. Бедный), на юбилейных торжествах у Сталина он был.

В 1931 году Киров и Сталин вместе отдыхали в Сочи. Правда недолго, так как в августе Киров уехал на охоту. Так он обычно начинал свой отпуск..

5 сентября 1931 года Н. С. Аллилуева пишет в письме к Сталину: «Звонила Кирову, его нет сейчас в Ленинграде, когда будет позвонит мне, но фактически я не знаю даже о чем с ним говорить, т. к. это поручение, мне кажется, было сделано не серьезно».

9 сентября того же года Сталин сообщает в Москву жене: «Приехала Зина (без жены Кирова)». А через два дня Надежда Сергеевна пишет Сталину: «Звонила Кирову, он решил выехать к тебе 12/IX, но только усиленно согласовывает средства сообщения. О Громме он расскажет тебе все сам». Еще 11 сентября Киров из Москвы отправил Сталину шифротелеграмму с просьбой разрешить вылететь самолетом, в ответной телеграмме (тоже шифровке) Сталин ответил: «не имею права и никому не советую давать разрешения на полеты. Покорнейше прошу приехать железной дорогой. Сталин». 19 сентября 1931 года Сталин пишет: «Здравствуй, Татька!.. Здесь погода хорошая. Я с Кировым проверили вчера ночью (в 12 ч.) температуру внизу на Пузановке (так в тексте. — А.К.) и вверху, где я теперь живу …С Кировым провели время хорошо».

После самоубийства Н. С. Аллилуевой Сталин сам позвонил Кирову и попросил приехать на ее похороны. И с этого времени, бывая в Москве, Киров почти всегда останавливался на квартире у Сталина.

З. Г. Орджоникидзе писала в 1935 году: «…Бывая в Москве, Киров всегда останавливался у нас, но после смерти Надежды Сергеевны у нас чаще всего ночевал кировский портфель, а сам он пропадал у Сталина, туда часто на ночь уходил и Серго».

Это же подтверждает и С. Л. Маркус, на воспоминания которой так любит ссылаться Антонов-Овсеенко. Она их написала в 1940 году, но после XX съезда собственноручно вторично отредактировала, подписала и поставила дату — январь 1959 года, при этом приводимый ниже факт не подвергся редакции: «За последние годы после смерти жены Сталина у Сергея Мироновича со Сталиным установилась дружба. Когда Сергей Миронович приезжал в Москву, он всегда останавливался у Серго, который без Сергея Мироновича не садился ни завтракать, ни обедать. В последние годы он тоже заезжал к Серго, завтракал с ним, оставлял портфель, уходил в ЦК. Но после заседаний в ЦК Сталин уже не отпускал Кирова и Киров заходил за портфелем только перед отъездом…».

Способствовал ли Киров созданию культа личности Сталина?

Несомненно.

17 декабря 1929 года состоялся пленум Ленинградского обкома ВКП(б). Он обсуждал вопрос об укреплении пролетарского руководства коллективизацией сельского хозяйства в связи с решением ноябрьского пленума ЦК ВКП(б). Пленум обкома был плановый, никакого специального пленума в связи с 50-летием Сталина, как это утверждают некоторые публицисты, Киров не собирал. Но он выступил на этом заседании и произнес зажигательную речь в честь юбиляра: «…если кто-нибудь, прямолинейно и твердо, действительно по-ленински, невзирая ни на что отстаивал и отстаивает принципы ленинизма в нашей партии, так это именно товарищ Сталин… Надо сказать прямо, что с того времени, когда Сталин занял руководящую роль в ЦК, вся работа нашей партийной организации безусловно окрепла… Пусть наша партия и впредь под этим испытанным, твердым, надежным руководством идет и дальше от победы к победе».

Эта речь Кирова мало чем отличается от тостов и приветствий застойного времени, в дни юбилеев «дорогого Леонида Ильича Брежнева» или «дорогого Никиты Сергеевича».

Внимательно проанализировав все выступления Кирова и других деятелей ближайшего сталинского окружения (Молотова, Орджоникидзе, Хрущева, Микояна, Кагановича, Ежова и др.), а также тех, кто сначала, пусть даже непродолжительное время, выступал в качестве попутчика «вождя всех эпох и народов» (Зиновьева, Каменева, Бухарина, Радека, Пятакова и др.), можно сделать вывод: Сталина славили все. Одни в силу ораторского мастерства делали это более искусно (Киров, Бухарин), другие — менее. Особенно ярко это проявилось на XVII съезде партии. Приведу лишь некоторые выдержки из выступлений делегатов:

«Под руководством партии и нашего вождя и учителя товарища Сталина мы будем добиваться и добьемся в ближайшие годы новых побед в борьбе за бесклассовое общество» (Андрей Бубнов); «Мы — единственная страна, которая воплощает прогрессивные силы истории, и наша партия и лично товарищ Сталин есть могущественный глашатай не только экономического, но и технического и научного прогресса на нашей планете… Да здравствует наша партия, это величайшее боевое товарищество… мужественных революционеров, которые завоюют все победы под руководством славного фельдмаршала пролетарских сил, лучшего из лучших — товарища Сталина» (Николай Бухарин); «Под руководством Центрального Комитета, вокруг гениального вождя товарища Сталина…» (Никита Хрущев); «Сталин был душой всей нашей политики» (Серго Орджоникидзе); «Мы не смогли бы на XVII съезде торжествовать наши величайшие победы, если бы товарищ Сталин так прекрасно не повел вперед дело, оставленное Лениным. Товарищ Сталин высоко поднял теоретическое знамя, оставленное Лениным, и ведет нашу партию так, как вел ее Ленин» (Анастас Микоян); «Все свои ошибки осознал достаточно, я повторяю и говорю: голосуй с товарищем Сталиным — не ошибешься» (Петр Преображенский).

На XVII съезде ВКП(б) в 1934 году Киров в прениях по отчетному докладу ЦК выступал последним. Его встретили овацией (так же встречали Сталина, Кагановича, Орджоникидзе, Ворошилова). Название его речи: «Доклад товарища Сталина — программа всей нашей работы». Мануильский, секретарь исполкома Коминтерна, член партии с 1903 года, впоследствии скажет: «Вся партия помнит речь тов. Кирова на XVII партийном съезде». Но эта речь была и гимном и Сталину. Ведь именно Киров предложил делегатам XVII съезда ВКП(б) не принимать на съезде развернутой резолюции по отчетному докладу ЦК, а «принять к исполнению, как партийный закон все положения и выводы отчетного доклада товарища Сталина».

Можно ли считать случайностью, что Сталин после выступления Кирова от заключительного слова отказался? Думается, нет. И предложение Кирова, и его выступления как на съезде, так и 31 января перед трудящимися Москвы на Красной площади, где он произнес здравицу в честь «славного, несгибаемого, великого руководителя и стратега Сталина», вероятно, были заранее обдуманы и обговорены на кремлевской квартире Сталина, где в дни XVII съезда жил Киров.

Многочисленные документы неоспоримо свидетельствуют, что многие, очень многие представители старой ленинской гвардии сыграли огромную роль в возвеличивании и обожествлении Сталина. Не остался в стороне от этого и Киров. Как тут не вспомнить Твардовского:

Однако, дорогой читатель, можем ли мы сегодня строго судить их за создание столь благоприятной атмосферы для апологетики вождя, провозглашения культов и культиков? Разве сейчас наше общество, пройдя через горький исторический опыт культовых обрядов 30, 50, 70-х годов, не пытается возродить их, создавая культики национальных героев национальных суверенитетов отдельных «демократических» лидеров? А ведь наше общество сегодня — это не безграмотная и полуграмотная Россия 30-х годов, только что прошедшая горнило революции и Гражданской войны, ожесточенная и непримиримая к «классовым врагам», в основе; своей не верящая ни в бога, ни в черта, но в целом фанатично верившая в социалистическое будущее. И эта вера помогала жить, строить заводы, фабрики, дома, помогала отстоять Родину от агрессии фашизма.

Киров, как и многие руководители той поры, искренне верил в светлое будущее, работал по восемнадцать-двадцать часов в сутки ради него, был убежденным коммунистом и так же убежденно славил Сталина во имя укрепления партии и советской страны, ее процветания, ее могущества. Возможно, эта неистовая вера была трагедией целого поколения.

Более того, вряд ли в это время Киров задумывался над тем, что дифирамбы, которые все так щедро расточали Сталину, могут привести к его культу. Между прочим, сам Киров не любил, когда отмечали его заслуги, его роль в том или ином деле. Его отличала скромность, он остро критиковал все виды проявления комчванства.

Киров не был и не мог быть соперником Сталина, как утверждают иные. До приезда в Ленинград популярность Кирова ограничивалась территорией Закавказья. Да и там она носила достаточно ограниченный характер. В 20-е годы здесь были свои вожди: Нариманов, Квиркелия, Кавтарадзе, Орджоникидзе, Мдивани. Киров не владел ни одним из языков народов, населяющих этот регион. Его популярность зиждилась не столько на политических качествах, сколько на чисто человеческих чертах характера: терпимости к другому мнению, уважению культуры и традиций других народов. Александр Леонович Мясников, председатель Союзного Совета ЗСФСР, первый секретарь Заккрайкома РКП(б), трагически погибший в 1925 году при аварии самолета, называл Кирова «выдающимся деятелем партии в Закавказье». «Без него, — отмечал он, — мы наделали бы массу ошибок. Он умел всех нас примирить, объединить, не терпел восточной дипломатии и коварства » (выделено мной. — А.К.).

Действительно, Киров был открытым человеком, не любил интриганства, не прощал лжи и обмана. Имеются два интересных документа, проливающих дополнительный свет на эту сторону его личности. Речь в них идет о члене партии с 1917 года А. Г. Ханджяне, который работал вместе с Кировым в Ленинграде. Центральный Комитет ВКП(б) в связи с просьбой ЦК Компартии Армении отозвать Ханджяна для работы в республике поставил этот вопрос перед Кировым. Последний стал возражать. Тогда ЦК ВКП(б) заявил, что этот вопрос будет снят, если Киров сможет уговорить первого секретаря Заккрайкома ВКП(б) Орахелашвили оставить А. Г. Ханджяна в Ленинграде. 12 января 1928 года Киров посылает следующую телеграмму:

«Тифлис. Заккрайком. Орахелашвили.

Цека Армении просит откомандировать Ханджяна. Убедительно прошу снять этот вопрос следующим основанием. Первое. Мы решительно возражаем. Второе. Ханджян категорически отказывается. Третье. Ханджиян существующей обстановке и его настроении пользы не даст. Чтобы не вышло ошибки не настаивай. Телеграфируй ответ».

Не будем сейчас обсуждать, насколько серьезны были обоснования Кирова. Но согласие Орахелашвили было Кировым получено. Однако в ЦК ВКП(б) Орахелашвили дал другой ответ, так как 17 мая того же года Киров собственноручно пишет новую телеграмму:

«Тифлис. Заккрайком. Орахелашвили.

Крайне удивляюсь твоему отношению вопроса о Ханджяне. Полагаю, что мы с тобой договорились о том, что на Ханджяне вы больше не настаиваете, а в Москву ты сообщил другое. Повторяю, что ты ставишь меня невозможное положение. Прошу телеграфировать срочно ваши истинные намерения».

Думается, что именно эти свойства кировского характера ценил и Сталин. Они были основой их отношений. Как свидетельствуют современники, Киров мог возражать Сталину, приглушать действие таких отрицательных черт характера Сталина, как подозрительность, грубость. Он искренне восхищался Сталиным, верил ему. Будучи заядлым охотником и рыболовом, он часто посылал в Москву свежую рыбу, дичь. И Сталин настолько доверял Кирову, что не раз приглашал его совместно париться в бане. Среди прочих смертных такой чести удостаивался только начальник его личной охраны генерал Власик. Не следует забывать, что, будучи человеком с физическим недостатком, Сталин фактически никому не показывался в «костюме Адама». С Кировым же он вместе купался в Сочи, играл в городки. Имеются многочисленные фотографии Сталина и Кирова в сугубо домашней обстановке. Большая их часть относится к 1934 году.

Охрана Сталина, а лица, ее составляющие, обычно бывают в курсе всех; личных привязанностей и взаимоотношений охраняемого, в один голос твердили: между Сталиным и Кировым существовали дружеские, доверительные отношения. Так, один из охранников Сталина — А. Т. Рыбин писал: «не могу согласиться, что они (взаимоотношения между Сталиным и Кировым. — А.К.) были холодными. Тут уместно вести речь не просто о дружестве, но об отношениях задушевных, чему я лично свидетель. Мне неоднократно приходилось видеть их вместе на ближней даче, на юге во время городошных баталий. Сталин играл в паре с рабочим по кухне Харьковским, а Киров с Власиком. Было видно, что Сталина и Кирова связывают глубокие чувства».

Отстаивая версию о соперничестве Кирова и Сталина, А. Антонов-Овсеенко и А. Рыбаков связывают это с XVII съездом партии. Аргументируя свою позицию, они утверждают, что именно поэтому Киров не председательствовал ни на одном заседании XVII съезда ВКП(б), а в Ленинграде не выступил на партийном активе с докладом об итогах съезда.

В действительности дело обстояло значительно проще.

На XVII съезде Киров был избран в президиум съезда, почти постоянно находился там, избирался в комиссии для редактирования резолюций съезда по докладам о плане 2-й пятилетки и по организационным, вопросам, и только когда шло их принятие, он спустился в зал к ленинградской делегации и голосовал вместе с ней. Не председательствовал он потому, что приехал на съезд будучи больным гриппом, более того, сама возможность поездки Кирова на съезд висела на волоске из-за его болезни. В лечебном деле С. М. Кирова его домашний врач профессор Г. Ф. Ланг 16 февраля 1934 года записывает «…болел около 1 месяца гриппозной инфекцией в форме гриппозного ларингита и ринита. В Москве на съезде пришлось выступать с речью, после чего явления ларингита обострились. 3/II был осмотрен в Москве профессором Воячеком, который назначил полоскание».

Как известно, на съезде Киров был избран в состав Центрального Комитета, а на пленуме ЦК 10 февраля — членом Политбюро, Оргбюро и секретарем ЦК ВКП(б) с оставлением на работе в Ленинграде. Вокруг этого тоже существует немало домыслов.

В Ленинградском партийном архиве хранятся воспоминания ленинградца, заведующего облгорфинотделом Михаила Васильевича Рослякова, члена партии с 1918 года, делегата XVII съезда ВКП(б) с совещательным голосом. В них он рассказывает, якобы со слов Кирова, о том, что произошло при предварительном обсуждении кандидатур будущих секретарей ЦК на Политбюро ЦК. Оно состоялось накануне созыва пленума ЦК. Дело обстояло так: «На заседании Политбюро Сталин предлагал сделать Кирова секретарем ЦК с освобождением от работы в Ленинграде. Киров стал решительно возражать против этого, он мотивировал тем, что ему надо закончить в Ленинграде вторую пятилетку и окне подготовлен для работы в центре. Кирова поддержали Орджоникидзе и Куйбышев. Не встретив согласия, Сталин ушел с заседания Политбюро. После этого члены Политбюро предложили Сергею Мироновичу идти к Сталину и искать приемлемый выход. Он был найден в компромиссном решении: Киров избирается секретарем ЦК с оставлением на работе в Ленинграде. А для работы в ЦК ВКП(б) из Горького берут Жданова. Это было неожиданное решение для членов Политбюро, ибо Горьковская организация ВКП(б) — одна из крупных — теперь не была вообще представлена в Центральном Комитете. Поэтому уже после съезда опросом делегаций вводится в состав ЦК новый член — 68-й по счету — Э. К. Прамнэк (второй секретарь Горьковского крайкома ВКП(б). — А.К.)».

Свидетельство Рослякова имеет косвенное документальное подтверждение. В протоколе № 1 заседания пленума ЦК ВКП(б) XVII созыва, состоявшегося 10 февраля 1934 года, имеются списки членов Центрального Комитета и кандидатов в члены ЦК, предложенные на совещаний представителей делегаций. Фамилии Прамнэка там нет. Нет его и среди присутствующих членов и кандидатов в члены ЦК на этом пленуме ЦК ВКП(б). Поэтому, несомненно, Прамнэк был введен в состав ЦК после съезда. И это, естественно, противоречило всем внутрипартийным и уставным нормам.

Другим аргументом личного соперничества между Кировым и Сталиным служит легенда о якобы готовящемся избрании на XVII съезде С. М. Кирова Генеральным секретарем ЦК ВКП(б). В связи с этим хотела бы обратить внимание: ни на одном съезде партии ее Генеральный секретарь не избирался. Он всегда избирался только на пленуме ЦК.

Большую роль в создании и распространении этой легенды сыграли устные и печатные выступления делегата XVII съезда от московской организации В. М. Верховых. В ноябре 1960 года в своей записке в Комиссию партийного контроля при ЦК КПСС он сообщал: «…в процессе работы съезда… в ряде делегаций были разговоры о Генеральном секретаре ЦК. В беседе с Косиором последний мне сказал: некоторые из нас говорили с Кировым, чтобы он дал согласие быть Генеральным секретарем. Киров отказался, сказав: надо подождать, все уладится».

Об этом же говорила в своем заявлении в КПК при ЦК КПСС в ноябре 1960 года З. Н. Немцова, присутствовавшая на съезде с гостевым билетом. Про разговоры о выдвижении Кирова на пост Генерального секретаря ей рассказывали делегаты в гостинице, но «когда об этом доложили Кирову, он отверг это предложение и дал делегатам взбучку».

Однако в КПК при ЦК КПСС давались и противоположные сведения. Так, К. С. Сидоров, делегат ленинградской партийной организации, в своем объяснении в Комиссию партийного контроля при ЦК КПСС 28 июля 1965 года писал: «В период съезда… никаких разговоров о выдвижении Кирова в Генеральные секретари не слышали, да и не могли они высказываться». А. Г. Слинько, делегатка съезда также от ленинградской организации, писала в КПК 4 апреля 1967 года более определенно: «Я твердо помню, что никаких разговоров о выдвижении Кирова на пост Генсека вместо Сталина я не слыхала».

Спустя четверть века бывшие делегаты XVII съезда обменялись своими впечатлениями по вопросу: выдвигали или не выдвигали Кирова на должность генсека. Итог: «да» — два голоса, «нет» — два голоса. Возникает вопрос: так выдвигали Кирова генсеком или нет? Полагаю, что нет. Но не исключено, что кто-то весьма осторожно пытался раздуть искру недовольства против Сталина. Нельзя исключить и его вчерашних оппонентов, которые, конечно, были недовольны действиями Сталина, уже достаточно настрадались от него, но были допущены на съезд и там славили Сталина, скорее неискренне. Однако эта искра была такой слабой, что даже в материалах ОГПУ по охране XVII съезда ВКП(б) каких-либо данных о разговорах относительно Сталина и Кирова не зафиксировано. Понятно, что подобные разговоры велись шепотом, и все же, если бы они были частыми — бдительные чекисты не прошли бы мимо них.

Немало легенд ходит и вокруг несогласия Кирова занять якобы предложенный ему пост генсека. З. Н. Немцова заявляет, что ей рассказали об этом делегаты в гостинице, которым «Киров дал взбучку и отверг это предложение».

О. Г. Шатуновская утверждает, что «во время XVII партсъезда… в квартире Серго Орджоникидзе прошло тайное совещание некоторых делегатов — Косиора, Эйхе, Шеболдаева, Шаранговича и других. Они считали необходимым устранить Сталина с поста генсека и предлагали Кирову заменить его, но тот отказался».

И наконец, Андреев письменно показал, что личный друг Кирова А. М. Севастьянов якобы в 1956 году рассказал ему, что будто бы Киров, беседуя с ним, говорил о реорганизации поста генерального секретаря и замены Сталина Кировым, и первый похвалил Кирова за то, что он ему все сообщил, назвав Кирова настоящим другом.

Что меня смущает как исследователя? Детали в преподнесении этих фактов. Позволю себе все это проиллюстрировать.

Комиссия Политбюро, в которой работала О. Г. Шатуновская, в 1960 году взяла показания у С. Л. Маркус — сестры жены Кирова. Она «например, показала, что во время XVII партсъезда состоялось тайное совещание старых большевиков ( выделено мной. — А.К.) (Косиор, Эйхе, Шеболдаев, Шарангович и др.), на котором было решено заменить Сталина на посту генсека Кировым. Правда, Киров наотрез отказался. Сталину каким-то образом обо всем стало известно — он вызвал Кирова к себе. Сергей Миронович ничего отрицать не стал. Более того, заявил Сталину прямо, что тот своими действиями вызвал недовольство ветеранов партии… Как помнила Софья Львовна, Киров вернулся из Москвы подавленный. Он говорил, что теперь его голова на плахе».

Примерно это же показали Елена Смородина (жена репрессированного комсомольского вожака Ленинграда Петра Смородина), а также Алексей Севостьянов, старый друг Кирова. Летом 1934 года, отдыхая в Сестрорецке, Киров делился с ним своими невеселыми мыслями: «…„Сталин теперь меня в живых не оставит”. Семья с тех пор стала жить в постоянном страхе».

Несколько слов по поводу Софьи Львовны Маркус. В 1960 году ей было 79 лет (по паспорту она несколько моложе, ибо он выдавался с «ее слов». — А.К.). Я знала С. Л. Маркус в 1952–1955 годах, когда работала в музее С. М. Кирова в Ленинграде. Тогда она была несколько моложе. Но это был старый больной человек, страдавший склерозом, плохо помнивший людей. Более того, вряд ли вообще мог состояться подобный разговор между Кировым и Софьей Львовной в 1934 году после съезда.

И причин тут несколько. С. Л. Маркус жила до смерти Кирова в Москве, в Ленинграде она появилась лишь после, его гибели, и то жила отдельно от вдовы Кирова. Сергей Миронович, бывая в Москве, никогда не навещал С. Л. Маркус — отношения между ними были более чем прохладные. И наконец, в 1959 году она собственноручно отредактировала свои воспоминания об отношениях Сталина и Кирова, описав их в самых восторженных тонах.

Что касается воспоминаний Елены Смородиной, то замечу, что муж ее в 1934 году уже почти десять лет как не был комсомольским вожаком, а был на партийной работе, в 1934 г. — секретарем Выборгского райкома ВКП(б) г. Ленинграда. Естественно, Киров его хорошо знал, но доверительного разговора о Сталине Киров с ним, а тем более с его женой — вести не мог.

В отношении Алексея Севостьянова возможно допустить, что какой-то разговор с Кировым состоялся. Но возникает вопрос: когда? С конца июля до конца сентября Сергея Мироновича в Ленинграде не было. Семья Кировых — он и Мария Львовна жили на даче в Толмачеве. Это подтверждается документами и воспоминаниями, относящимися к 1935 году.

И последнее, вряд ли Киров мог сказать тогда, в 1934 году — «Сталин теперь меня в живых не оставит», ибо в те годы Сталин прибегал в основном к другим способам воздействия на своих политических противников: исключение, отстранение от должности, ссылка, моральное унижение. И сама эта фраза, якобы сказанная Кировым, относится к лексике более позднего времени — второй половины 30-х годов.

Настораживает меня как исследователя и другое. Первое: никто сам не был прямым свидетелем или участником подобного разговора о замене Сталина Кировым. Второе: все говорят об этом с чужих слов — Росляков ссылается на Кодацкого, Верховых — на Коссиора, Андреев — на Севостьянова, Немцова — на делегатов XVII съезда ВКП(б), причем не помнит даже фамилии тех, кто об этом говорил. В третьих, могло ли на квартире Орджоникидзе — одного из самых преданных Сталину людей в дни работы XVII съезда партии состояться подобное совещание, да еще с повесткой дня об отстранении Сталина от должности. В это время Орджоникидзе боготворил Сталина: Позднее, в 1936–1937 годах, подобное совещание могло бы иметь место. Думается, что все разговоры о тайном совещании, о замене Сталина Кировым являются мистификацией. Нельзя не учитывать и еще одного обстоятельства: почему-то все эти утверждения появились не после XX съезда партии, когда воспоминатели вернулись из тюрем и лагерей, не в 1957 году, когда работала первая комиссия по расследованию обстоятельств убийства Кирова, а только в 1960 году, и как «по команде»: Немцова, Маркус, Маховер и другие. Ведь даже Андреев написал свое письмо в КЛК в 1960 году, хотя Севостьянов рассказал ему об этом в 1956 году.

И последнее — самое главное. Вряд ли можно поверить, что именно Киров был той фигурой, которая могла стать, по мнению делегатов, антиподом Сталина на посту генсека. Масштаб не тот. Он не имел никогда собственных политических программ, был несопоставим и несоизмерим со Сталиным как политический деятель. На заседаниях Политбюро он не был инициативен, если только вопрос не касался Ленинграда. Хрущев писал о Кирове: «В принципе, Киров был очень неразговорчивый человек. Сам я не имел с ним непосредственных контактов, но потом расспрашивал Микояна о Кирове… Микоян хорошо его знал. Он рассказал мне: „Ну, как тебе ответить? На заседаниях он ни разу ни по какому вопросу не выступал. Молчит, и все. Не знаю я даже, что это означает"».

Все имеющиеся и доступные историкам документы свидетельствуют, что Киров был верным, последовательным сторонником Сталина, возглавляя влиятельную партийную организацию страны, был значительной, но не самостоятельной политической фигурой.

Скорее всего, на создание мифа о Кирове как о политическом вожде, крупнейшей фигуре в политической жизни страны, повлияла его трагическая гибель и та пропагандистская кампания, которая развернулась после смерти Кирова. Ежегодно отмечался день его траура. Появлялись десятки воспоминаний, статей, посвященных жизни и деятельности Кирова, все больше и больше превозносились его заслуги. Постепенно складывался образ Кирова — великого государственного, партийного, советского деятеля.

Не следует забывать, что вспоминали люди, прошедшие через сталинские лагеря, тюрьмы, величайшие несправедливости. Люди, до этого верившие в Сталина, обожествлявшие его. Отсюда их резко негативное отношение к своему свергнутому с пьедестала недавнему божеству, желание вместо него найти нового идола, якобы из зависти убитого этим «божеством». А мы оказываемся иногда неспособны критически оценить красиво упакованную ложь. Между тем, уже вскоре после XVI съезда ВКП(б) постановления ЦК, совместные постановления ЦК ВКП(б) и Совмина СССР подписывались Сталиным так: «секретарь ЦК ВКП(б)». А не «Генеральный секретарь ЦК ВКП(б)». И это вряд ли можно считать случайностью. По-видимому, шла большая политическая игра со стороны Сталина. Он уже считал свое положение в партии достаточно прочным среди других секретарей, тем более что последние состояли в основном из надежных и преданных ему людей. Отказ от подписи в качестве Генерального секретаря давал возможность прослыть «демократом», отвести от себя обвинения «в авторитарном режиме в партии», «диктатуре». Ведь именно в этом его справедливо обвиняли Мартемьян Рютин и его сторонники. Поэтому нельзя не обратить внимания на содержащуюся в заявлении в КПК при ЦК КПСС Михаила Васильевича Рослякова фразу о. том, что во время работы XVII съезда председатель Ленгорисполкома И. Ф. Кодацкий, делегат с решающим голосом, сказал ему: «Некоторые делегаты имеют мысль ликвидировать пост Генерального секретаря ЦК в духе ленинских замечаний». Однако ни на одном заседании XVII съезда партии, ни на первом пленуме ЦК ВКП(б) — 10 февраля 1934 года, решавшем организационные вопросы, проблема Генерального секретаря вообще не поднималась. Эта должность была введена в 1922 году вопреки уставным нормам, не была зафиксирована Уставом ВКП(б) на XIV съезде партии и «тихо отмерла» после XVIII съезда партии.

Еще больше домыслов и слухов в связи с Кировым и Сталиным существовало вокруг результатов голосования Ha XVII съезде ВКП(б). Некоторые публицисты, писатели утверждали, что фальсификация итогов голосования была организована Кагановичем с ведома Сталина, так как против него голосовало более 300 делегатов. Самая большая мистификация по результатам голосования на XVII съезде допущена автором документальных рассказов Львом Разгоном. Будучи на этом съезде по пригласительному билету, он, по его утверждению, умудрился присутствовать на закрытом заседании (!!!), где оглашались результаты голосования. В стенограмме съезда говорится: «Следующее заседание закрытое, присутствуют на нем только делегаты с решающим голосом (выделено мной — А.К.)». А пропускная система на съездах тогда была весьма жесткой.

Официально итоги выборов в центральные органы партии на XVI съезде были объявлены 10 февраля 1934 года на заседании съезда и 11 февраля уже были опубликованы в печати. В том же году они были напечатаны в стенографическом отчете XVII съезда. ВКП(б), но ни в печати, ни в статотчете не сообщалось количество голосов, поданных «за» и «против».

Основным источником, питавшим версию о фальсификации итогов выборов на XVII съезде ВКП(б), был делегат этого съезда от Московской организации В. М. Верховых. В своей записке от 23 ноября 1960 года в КПК при ЦК КПСС он писал: «Будучи делегатом XVII съезда…, я был избран в счётную комиссию. Всего было избрано 65 или 75 человек, точно не помню. Тоже не помню, сколько было урн — 13 или 15… В голосовании должно было 1225 или 1227. Голосовало 1222. В итоге голосования… наибольшее количество голосов „против“ имели Сталин, Молотов, Каганович, каждый имел более 100 голосов „против", точно теперь не помню…, но кажется, Сталин 125 или 123».

В ноябре 1960 года О. Г. Шатуновская обратилась к члену Президиума ЦК КПСС, председателю КПК при ЦК КПСС Н. М. Швернику: «В связи с Вашим поручением об изучении дела об убийстве С. М. Кирова возникла необходимость ознакомиться с протоколами счетной комиссии 17-го съезда партии, хранящимися в Архиве ИМЭЛа. Прошу Вашего согласия». Такое согласие было получено. И тогда, в ноябре 1960 года, комиссия в составе члена Комитета партийного контроля при ЦК КПСС О. Г. Шатуновской, зам. директора Института марксизма-ленинизма при ЦК КПСС Н. В. Матковского, ответственного инструктора Комитета партийного контроля А. И. Кузнецова и заместителя заведующего Центрального партийного архива Р. А. Лаврова вскрыла опечатанные документы счетной комиссии XVII съезда ВКП(б).

При ознакомлении с материалами счетной комиссии установлено: мандатная комиссия съезда утвердила 1225 мандатов (из 1227) делегатов с решающими голосами. Участвовало в голосовании 1059 делегатов:, 166 человек, утвержденных мандатной комиссией, не приняли участия в голосовании. В документах отсутствует ведомость по выдаче делегатам съезда бюллетеней для голосования. Бюллетени не пронумерованы и не подшиты. Нет сведений об общем числе отпечатанных бюллетеней, а также нет акта об их использовании. Председателем счетной комиссии был делегат от киевской организации В. П. Затонский, секретарем — делегат от ленинградской организации М. А. Освенский.

Как отмечено в протоколе счетной комиссии, делегаты съезда для проведения голосования были распределены по порядковым номерам мандатов на 13 групп, и каждая из них опускала бюллетени в свою урну. К протоколам счетной комиссии приложен экземпляр бюллетеня — «Список членов и кандидатов ЦК ВКП(б), предлагаемых совещанием представителей всех делегаций съезда», в котором отмечено число голосов, поданных «за». На экземпляре имеется запись:«Число голосов, полученных перечисленными товарищами, удостоверяем. Предс[едатель] счетной комиссар Затонский, секретарь к[оми]ссии Освенский».

Согласно этому документу, при выборах в члены ЦК единогласно (1059 голосов — «за») избраны М. И. Калинин и И. Ф. Кодацкий. Пять человек (Г. М. Кржижановский, Д. З. Мануильский, И. А. Пятницкий, Д. Е. Сулимов, Р. И. Эйхе) получили «против» по одному голосу. Пятеро (П. А. Алексеев, К. Е. Ворошилов, Я. Б; Гамарник, Н. К. Крупская, И. П. Румянцев) — по два голоса «против». По три «против» получило также пять делегатов (В. И. Иванов, В. Г. Кнорин, А. И. Микоян, Г. К. Орджоникидзе, И. В. Сталин). Против И. Д. Кабанова, С. М. Кирова и М. М. Литвинова было подано четыре голоса. Остальные делегаты получили «против» еще больше. Причем наибольшее число поданных голосов «против» было у Я. А. Яковлева (118).

Если даже допустить, что все указанные выше 166 делегатов также участвовали в голосовании, то максимальная сумма голосов, поданных против Сталина, составила бы 169. Однако категорически настаивать на этом вряд ли правильно, так как нельзя исключить и того, что эти делегаты действительно не участвовали в голосовании.

Среди тех, кто уехал с XVII съезда раньше времени и не принимал участия в голосовании по выборам руководящих органов, была П. Ф. Куделли (делегат XVII съезда ВКП(б) с решающим голосом). Почему она уехала? Думаю, ключ к пониманию ее отъезда содержит письмо, которое направила 20 февраля 1934 года Кирову. Его содержание выходит за рамки частного письма.

«Уважаемый т. Киров!

На 17-ом съезде в частном разговоре с Нетупской и Лазуркиной в номере гостиницы, где мы трое помещались, я допустила весьма неудачное выражение, в которое отнюдь не вкладывала того содержания, какое вывели из него мои собеседницы.

Меня обвиняют, что будто у меня отрыжка зиновьевщины».

Далее П. Ф. Куделли писала, что это, естественно, не так. Но работать ей стало крайне трудно, ей не доверяет даже ее организация. «Прошу, — писала она, — снять с меня всяческие подозрения и верить, что я была, есть и буду твердым непоколебимым партработником, буду работать по мере сил в полном согласии с нашей партией под руководством нашего вождя тов. Сталина».

Наверное, были и другие делегаты, которые по тем или иным причинам уезжали со съезда. Возможно, некоторые не голосовали.

Ольга Григорьевна Шатуновская передала в редакцию «Аргументов и фактов» материал по расследованию обстоятельств убийства Кирова. «При выборах ЦК на съезде (имеется в виду XVII партсъезд. — А.К.) фамилия Сталина была вычеркнута в 292 бюллетенях, — утверждает она. — Сталин приказал сжечь из них 289 бюллетеней, и в протоколе, объявленном съезду, было показано всего 3 голоса против Сталина.

Комиссия Президиума, ознакомившись в Центральном партийном архиве с бюллетенями и протоколами голосования, установила факт фальсификации выборов».

Но обращает на себя внимание факт; никто не видел вычеркнутых бюллетеней, нет ни одного показания, в том числе и В. М. Верховых, что бюллетени были сожжены. Да и 125 (или 123) голосов против Сталина, о которых говорил Верховых, — это ведь не 292. И последнее: комиссия Президиума ЦК КПСС, в которой участвовала и Шатуновская, приводит в представленном в ЦК КПСС заключительном документе факты нарушения — отсутствие списка выдачи бюллетеней, их нумерации и прошивки перед сдачей в архив, отсутствие акта всех отпечатанных и израсходованных бюллетеней, но в заключении нет ни одного слова о фальсификации итогов выборов.

Нельзя, наконец, сбрасывать со счета и свидетельства других, остававшихся в живых в 60-е годы 63 делегатов съезда, в том числе и двух членов счетной комиссии. Один их них — Н. В. Андреасян в своем объяснении в ноябре 1960 года писал: «Помню наше возмущение по поводу того, что в списках для тайного голосования были случаи, когда фамилия Сталина оказалась вычеркнутой. Сколько было таких случаев, не помню, но, кажется, не больше трех фактов». Делегат от сталинградской организации С. О. Викснин 14 января 1961 года, тоже член счетной комиссии, заявлял: «Сколько против Сталина было подано голосов не помню, но отчетливо припоминаю, что он получил меньше всех голосов „за"». Еще один делегат — К. К. Ратнек (от Белоруссии) 13 января 1961 года говорил в КПК при ЦК КПСС: «Среди делегатов были разговоры, что против Сталина было подано несколько голосов, что-то 5–6. О том, что против Сталина было подано значительно больше голосов, я узнал лишь после 1953 года». Другой делегат — от Восточносибирской организации — Я. М. Струмит 5 января 1961 года заявил: «Против Сталина было 2–4 голоса, точно не помню».

Меня не оставляет мысль — почему О. Г. Шатуновская, а вслед за ней и некоторые другие ссылаются в основном на В. М. Верховых, почему не приводят свидетельства других лиц.

Нет, не убеждает меня версия о подтасовке, фальсификации результатов выборов XVII партсъезда. Для того чтобы делать подобные выводы, нужен иной, научный подход, изучение вопроса в более широкой исторической ретроспективе. Возможно, если бы мы подняли материалы счетных комиссий других съездов, то обнаружили бы подобную же картину. А тогда можно было бы говорить об одной из типичных русских бед — о несобранности, о неразберихе, но никак не о фальсификации. Вспомним голосование при выборах президента СССР в марте 1990 года. Было роздано 2000 бюллетеней. При вскрытии урны обнаружено 1878. А куда делись остальные 122 бюллетеня? Ведь счетная комиссия никак не отразила это обстоятельство в своем протоколе.

Закончить этот эпизод с голосованием предоставим Н. С. Хрущеву. Ведь на XVII съезде он впервые избирался в состав ЦК ВКП(б). Согласитесь, это памятное событие. И оно не могло пройти для человека бесследно. Хрущев вспоминал впоследствии: «На XVII съезде партии в 1934 году я был избран в ЦК ВКП(б), Процедура выборов показалась мне весьма демократичной… Помню, что на XVII съезде партии за Сталина проголосовали не единогласно. Шесть человек голосовали против него. Почему я это так хорошо запомнил? Потому, что когда называли мою фамилию — „Хрущев!" — оказалось, что мне тоже не хватило всего шести голосов для единогласного избрания». Хрущеву немного изменила память. Против него голосовало 22 делегата. Однако несомненно — если бы против Сталина действительно голосовало около 300 человек, то Хрущев это обязательно бы запомнил и не оставил бы без внимания в своих воспоминаниях. Не на каждом съезде против политического лидера голосует такое большое число делегатов!

Некоторые публицисты утверждают, что якобы Киров выступал против Сталина на заседаниях Политбюро ЦК ВКП(б). Это касалось дела Рютина, снабжения Ленинграда и т. д. Изучение документов Политбюро показывает: подобного рода утверждения далеки от истины. 16 октября 1932 года Политбюро рассмотрело и приняло постановление Президиума ЦКК ВКП(б) от 9 октября того же года «О контрреволюционной группе Рютина, Галкина, Иванова и других». Оно гласило: согласиться с постановлением президиума ЦКК ВКП(б) от 9 октября «О контрреволюционной группе Рютина, Галкина, Иванова и других». Президиум ЦКК предлагал коллегии ОГПУ по отношению ко всем организаторам и участникам группы Рютина принять «соответствующие меры судебно-административной ответственности, отнесясь к ним со всей строгостью революционного закона».

Не было Кирова и тогда, когда на объединенном заседании Политбюро и президиума ЦКК обсуждали и одобряли решение президиума ЦКК об исключении из партии Эйсмонта, Толмачева и передаче дела в ОГПУ.

Отсутствие Кирова на этих заседаниях никак не связано с его особой позицией по обсуждавшимся на них вопросам. Все обстояло значительно проще. Сначала ему решением Политбюро ЦК ВКП(б) был предоставлен отпуск на полтора месяца, а затем он заболел и находился на излечении под присмотром врачей в Толмачеве.

Анализ материалов Политбюро ЦК ВКП(б) свидетельствует, что Киров часто отсутствовал на его заседаниях. В 1932 году состоялось 37 заседаний Политбюро, Киров был 9 раз. В 1933 году Политбюро состоялось 25 раз, а Киров был 6 раз. Такая же картина наблюдалась и в 1934 году. Думается, что Киров органически врос в партийную, хозяйственную жизнь Ленинграда, старался не покидать город надолго. А если ему случалось уезжать, то шла интенсивная переписка с Ленсоветом, обкомом партии.

Интересно отметить, что когда Киров был в Москве, то все телеграммы из Ленинграда шли в его адрес через секретариат Сталина. На ряде найденных нами телеграмм, относящихся к 1934 году, стоят подписи: «передала — Дубровская» (телеграфист-шифровальщик секретариата обкома В. П. Дубровская. — А.К.), «принял — Поскребышев» (А. Н. Поскребышев — зав. особым сектором, секретарь Сталина. — А.К.).

Известно, что Сталин строго следил за посещаемостью членами Политбюро ЦК его заседаний. Обращал ли он внимание на отсутствие Кирова? Не раз. Так, 1 марта 1933 года на заседании Политбюро обсуждались ленинградские вопросы: утверждение изменений в составе секретариата Ленобкома ВКП(б) и военном складе 54. Первый был решен, а второй по предложению Сталина отложили «ввиду отсутствия Кирова». 8 марта вопрос «о складе 54» рассматривался вторично. И вновь принимается постановление: «Отложить, обязав т. Кирова приехать в Москву к следующему заседанию». Киров 8 марта выступал в Ленинграде на торжественном заседании, посвященном Международному женскому дню, однако вечером 8-го он срочно уезжает в Москву. В записке Чудову пишет, что «состоялось заседание ПБ» и он «хочет провентилировать» некоторые вопросы, «посоветоваться кой с кем». Цель этого однодневного визита в столицу прояснилась на очередном Политбюро ЦК — 20 марта. Вел его Сталин. Киров отсутствовал. Вопрос вносил Ворошилов. В постановлении «О складе 54» говорилось: «…Принять к сведению, что т. Ворошилов и Киров договорились насчет ограничения затрате текущим году всего 1 млн. руб. (500 тыс. — НКВМора и 500 тыс. — Ленсовета) с тем, что остальная сумма будет предусмотрена бюджетом будущего года».

Документы Политбюро также свидетельствуют, что Киров не играл значительной роли в его деятельности. Председателями, заместителями всевозможного рода комиссий, создаваемых в Политбюро, были другие лица. Они же активно участвовали в обсуждениях. Это: Рудзутак, Постышев, Каганович, Микоян (кандидат в члены Политбюро ЦК ВКП(б)). Однако решающее слово всегда было за Сталиным. В его отсутствие Политбюро ЦК в 1934 году вел Каганович и он же подписывал протоколы и другие документы.

Однако уже во второй половине 1933 года и особенно в 1934 году, когда Киров стал членом Оргбюро, секретарем ЦК ВКП(б), Сталин пытается активизировать его деятельность, вывести его на общесоюзный уровень партийного руководства. Так, в июне 1933 года при обсуждении на Политбюро ЦК вопроса о Музтресте СССР по предложению Сталина Кирова вводят в состав комиссии по проверке работы Музтреста по производству граммофонных пластинок. Спустя некоторое время, как отмечено в протоколе № 139, Политбюро рассматривает вопрос по результатам работы комиссии, возглавляемой Кировым, о центральной радиолаборатории ВЭСО, которая будет обслуживать «нужды ВИЭ медицины». Кстати, Киров на самом заседании бюро опять не присутствовал. Замечу, что не было его и при принятии постановления ЦК ВКП(б) «О состоянии и мерах по улучшению производства граммофонных пластинок и музыкальных инструментов».

Сравнительно лояльное отношение Сталина к отсутствию Кирова на многих заседаниях Политбюро можно объяснить, наверное, не только его расположением к последнему, но и тем, что ленинградский регион успешно вносил свою, и притом большую, лепту в дела страны. Напомню, что удельный вес ленинградской промышленности по отношению к общесоюзной составлял более 10 процентов, причем в машиностроении почти 25, а в электротехнике — 65 процентов, она давала 100 процентов апатитов, соответственно столько же линотипов, 49,2 процента алюминия и пишущих машинок. И громадную роль во всем этом играл С. М. Киров.

Приведенные факты лишний раз неопровержимо свидетельствуют, что мнение о соперничестве Сталина и Кирова на политической арене глубоко ошибочно. Не случайно в таком качестве Кирова не воспринимали и политические лидеры тех лет. В 1990 году опубликован четырехтомник архива Л. Д. Троцкого за 1923–1927 годы. Киров упоминается в именном указателе томов 5 раз, в то время как Микоян — 19, Рудзутак — 9 раз. А ведь Троцкий знал Кирова весьма неплохо. Найдено немало шифротелеграмм С. М. Кирова, члена реввоенсовета XI Красной Армии, адресованных Троцкому. Определяя одно из течений партии как «аппаратно-центристское», Троцкий назвал его вождями Сталина, Молотова, Угланова, Кагановича, Микояна и только затем — Кирова. В других своих выступлениях Лев Троцкий заявлял о «недостаточной политической грамоте Кирова». И уже после смерти Сергея Мироновича он снова писал о нем как о «серой посредственности», «среднем болване», каких «у Сталина много».

Сочи и Казахстан

Исследование взаимоотношений между Кировым и Сталиным в трагедийном тридцать четвертом было бы весьма неполным без двух месяцев — августа и сентября.

Кавказ и Казахстан разделены десятками тысяч километров, но в жизни С. М. Кирова они слиты: август 1934-го он проводит в Сочи, сентябрь — в Казахстане. Именно эти два месяца приковывают сегодня внимание историков, публицистов, всех, кто интересуется жизнью и деятельностью Кирова. Многие считают, что именно эти два месяца породили противоречия, столкновения, конфликты, приведшие к его гибели. Лучшим доказательством в поисках истины при ответах на эти вопросы являются много раз выверенные и перепроверенные документы, факты, свидетельства тех лет.

В августе 1934 года Киров отдыхал вместе со Сталиным и Ждановым в Сочи. В Центральном и Ленинградском партийных архивах хранится несколько писем, телеграмм, посланных Сергею Мироновичу из Ленинграда. В них сообщается, как идут дела по заготовке торфа, его вывозке, получению цветного металла из старых латунных гильз, заготовке сена, уборке зерновых и овощных культур. Для нас они важны не столько содержанием, сколько датами их отправления. Не меньшая ценность — ответные письма Кирова из Сочи. Почему? Эти документы позволяют более точно установить время пребывания Кирова в Сочи, а также его настроение, состояние. Тем самым вносится ясность в такие проблемы, поднимаемые сегодня публицистами, как продолжительность отдыха (два-три дня или месяц?), участие Кирова в составлении замечаний на конспекты учебников истории СССР и новой истории.

Киров выехал из Ленинграда в конце июля. 3 августа в 6 час. 20 мин. утра ему из Ленинграда направляется в Сочи первая найденная нами телеграмма. Потом они шли регулярно. Так, М. С. Чудов сообщал 13 августа: «Работа идет нормально, отдыхай, не беспокойся» или несколько дней спустя: «Отдыхай, не беспокойся, текущую работу выполним, а более крупные вопросы, связанные с хозяйством 35, подготовим, обговорим, когда приедешь».

Пребывание Кирова в Сочи подтверждается и его письмами к жене. В конце июля он сообщал Марии Львовне Маркус:

«Вышло так, что мне пришлось поехать на юг. Через несколько дней буду в Сочи, а затем вскоре обратно. Думаю, что 10 августа буду в Ленинграде. Сделаю все, чтобы быть, так как чувствую, что жара поторопит меня… Может, конечно, случится и так, что к 10-му августу не успею».

В это время Мария Львовна находилась тоже на юге, где лечилась в одном из санаториев от бессонницы, постоянной головной боли, нарушения гормональной системы. В небольшой открыточке, отправленной ей еще в середине июля, Киров, в частности, просил ее быть скромнее: «Только, пожалуйста, не афишируйся, живя в циковском (имеется в виду санаторий ЦИК СССР. — А.К.) доме».

Потом из Сочи, а к этому времени М. Л. Маркус уже находилась в Ленинграде, Киров направил ей несколько писем. Одни из них датированные, другие нет, но все они сугубо личные. Для нас они представляют интерес прежде всего потому, что отражают настроение Кирова, позволяют уточнить продолжительность его пребывания в Сочи. «Пишу из Сочи, где нахожусь уже несколько дней, — сообщает он в середине августа. — Здесь можно хорошо отдохнуть, но для этого надо приехать, видимо, значительно позднее. Сейчас здесь невыносимая жара. Не ходить, не играть, скажем в городки, совершенно невозможно…».

«Думаю посидеть здесь еще до 20 августа, хотя я не уверен. Главное самочувствие плохое, а тут еще жара, даже спать невозможно как следует». Или такая строчка из другого письма к Марии Львовне: «От такой жары я давно отвык и она портит все».

И вот новое письмо. Оно датировано 16 августа 1934 года. Адресат тот же — Мария Львовна: «Надоело мне здесь чертовски, держу курс, чтобы 20/VIII — выехать. Очень плохая здесь погода. Была сплошная жара, потом 6 дней и ночей — сплошной дождь…. Теперь снова наступила изнуряющая жара… Во всяком случае 20–21 августа думаю выехать из этого пекла».

В воспоминаниях С. Л. Маркус, свояченицы Кирова, утверждается, что в Сочи Сталин, Киров и Жданов работали над замечаниями по конспектам учебников по истории СССР и новой истории. Впервые эти замечания были опубликованы уже после смерти Кирова, в 1936 году. Существует мнение, что Киров якобы не принимал участия в их написании. Так ли это? Теперь можно сказать однозначно: несомненно принимал.

13 августа 1934 года членам и кандидатам в члены Политбюро ЦК ВКП(б) на бланке ЦК ВКП(б) были разосланы замечания по поводу конспекта учебника по истории СССР. Не будем цитировать этот документ полностью. Приведем лишь, на наш взгляд, наиболее важные, принципиальные положения. «Группа Ванага не выполнила задания и даже не поняла самого задания. Она составила конспект русской истории, а не истории СССР ( выделено в тексте. — А.К.), т. е. истории Руси, но без истории народов, которые вошли в состав СССР (не учтены данные по истории Украины, Белоруссии, Финляндии и других прибалтийских народов, северокавказских и закавказских народов, народов Средней Азии и Дальнего Востока, а также волжских и северных народов — татары, башкиры, мордва, чуваши и т. д.) …В конспекте не подчеркнута аннексионистско-колонизаторская роль русского царизма, вкупе с русской буржуазией и помещиками („царизм — тюрьма народов"). <…> Конспект не отражает роли и влияния западноевропейских буржуазно-революционных и социалистических движений на формирование буржуазно-революционного движения и движения пролетарско-социалистического в России…

В конспекте не учтены корни первой империалистической войны и роль царизма в этой войне, как резерва для западноевропейских империалистических держав, равно, как не учтена зависимая роль русского царизма и русского капитализма от капитала западно-европейского. Ввиду чего значение Октябрьской революции, как освобождение России от ее полуколониального положения, остается немотивированным.

В конспекте не учтено наличие общеевропейского политического кризиса перед 1-й мировой войной… ввиду чего значение Советов с точки зрения мировой истории, как носителей пролетарской демократии и органов освобождения рабочих и крестьян, остается немотивированным.

В конспекте не учтена борьба течений в правящей коммунистической партии СССР и борьба с троцкизмом, как с проявлением мелкобуржуазного течения…

Вообще надо сказать, что конспект составлен крайне неряшливо и не совсем грамотно с точки зрения марксизма…

Мы уже не говорим о неточном стиле конспекта и об игре в „словечки", вроде того, что Лжедмитрий назван „Дмитрием названным“ или вроде торжества старых феодалов в XVIII веке. Речь идет о создании учебника, где должно бить взвешено каждое слово и каждое определение, а не о безответственных журнальных статьях, где можно болтать обо всем и как угодно, отвлекаясь от чувства ответственности».

Замечания на конспект были датированы 8 августа и подписаны И. Сталиным, А. Ждановым и С. Кировым. Точно такие же замечания были составлены и по поводу конспекта учебника новой истории.

Не буду касаться идейно-содержательных аспектов этих замечаний — многие из них сегодня могут быть, конечно, оспорены. Для меня важно подчеркнуть, что Киров принимал участие в их написании. Сергей Миронович был для своего времени образованным человеком. Его личная библиотека, которую он собирал четверть века, насчитывала более 20 тысяч книг. Нет, кажется, такого вопроса, по которому нельзя было бы найти книг в его библиотеке. Об этом свидетельствует даже самый беглый их просмотр: марксистско-ленинская литература, русская, иностранная и советская художественная беллетристика. Внушительны разделы книг по философии, мировому и народному хозяйству СССР, политэкономии, истории революционного движения, истории партии, технике, естествознанию, искусству. Немало книг по сугубо специальным отраслям знаний: военному делу, финансам, лесному хозяйству и рыбному делу. Отдельно стоит шкаф, в котором вся литература — о Ленинграде и Ленинградской области.

Большинство книг содержат пометки Сергея Мироновича. Что же особенно интересовало этого человека?

Прежде всего — философия. Перед нами книга с большим числом пометок Кирова (вопросительные и восклицательные знаки, подчеркивание слов, предложений, пометки на полях). Она называется «Введение в философию». Автор — профессор Т. Челпанов. Год издания 1907. Наибольший интерес у Сергея Мироновича вызвали главы «Задача философии», «Отношение философии к наукам», «О свободе воли». Сразу же после выхода книги В. И. Ленина «Материализм и эмпириокритицизм» в 1909 году — это отмечается во многих воспоминаниях — Сергей Миронович внимательно ее изучил. Но ни в одном из писем этого периода, ни в одной из статей, опубликованных в «Тереке», ни прямо, ни косвенно не прослеживается прочтение этой ленинской работы. Да, полагаю, что проблемы, в ней поднятые, были в то время для Кирова слишком сложны. Поэтому, когда в 1934 году Партиздат опубликовал «Протоколы совещания расширенной редакции газеты „Пролетарий". Июнь 1909 г.», на котором обсуждались поднятые Лениным философские вопросы, они были прочитаны Кировым самым внимательным образом. На 284 страницах книги содержится 89 его пометок. Что особенно привлекло Кирова? Например, следующая фраза из выступления Градского (Л. Б. Каменева): «…Для меня важно, что богостроительство есть скрытая форма борьбы с марксизмом, и Луначарский дойдет до крайних пределов критики марксизма и тем самым исключит себя из партии». Многие места протоколов не просто подчеркнуты, но и содержат карандашную пометку «прочесть». По-видимому, многие проблемы были для Кирова новы.

Киров был хорошо знаком с философскими работами Ф. Энгельса, Г. Плеханова, А. Бебеля, Ф. Лассаля. Интересно, что в брошюре И. Майского «Август Бебель» (М., 1923), в которой всего 59 страниц, Кировым сделано 15 закладок. Он глубоко изучал отечественную историю, работы П. Е. Щеголева, А. Е. Преснякова, М. В. Нечкиной, М. Н. Покровского, «Записки декабриста Н. И. Лорера», книгу А. А. Шилова «Каракозов и покушение. 4 апреля 1866 г.».

Сергей Миронович интересовался и историей политических партий и течений. Познакомился с воспоминаниями П. Н. Лепешинского «На повороте», следил за публикациями по этим вопросам в журналах «Красная новь» и «Каторга и ссылка»; летом 1934 года он прочел «Всемирную историю» Ф. К. Шлоссера и «Очерки по истории русской культуры» А. П. Милюкова. Напомню читателю, что еще 31 июля 1931 года ЦК ВКП(б) опубликовал решение об издании «Истории гражданской войны», и Киров был введен в состав редколлегии. Так что не приходится сомневаться, что благодаря своей эрудиции Киров вполне мог быть привлечен к составлению замечаний по конспектам учебников, предназначенных для изучения отечественной и общеевропейской истории в школе.

Полагаю, что было еще одно обстоятельство, которое повлияло на Кирова и заставило его принять приглашение Сталина участвовать в составлении замечаний. Его беспокоило состояние школьного образования. В апреле 1934 года ЦК ВКП(б) принял два постановления: «О проработке решений XVII съезда партии в начальной школе» и «О перегрузке школьников и пионеров общественно-политическими заданиями». В них отменялась как ошибочная директива наркомпроса о портике проработки в начальной и средней школе решений XVII съезда. Признавались вредными такие методы проработки общеполитических вопросов, как «политлотерея», «политудочки», «политбои». Эти методы, говорилось в постановлениях, недопустимы, они ведут к механическому зазубриванию учащимися отдельных формулировок. Постановления потребовали не допускать перегрузки детей общественно-политическими заданиями в средней школе.

В июле 1934 года в Ленинграде состоялся пленум городского комитета ВКП(б). К нему для Кирова были подготовлены документы, которые назывались «Факты о школе». Они свидетельствовали о крайне низких знаниях учащихся начальных школ в области отечественной истории, географии, природоведения. Например, на вопросы по географии школьники отвечали: «Облако состоит из солнца, луны и тучи» или: «Чтобы найти в любом месте меридиан, надо взять глобус» и т. д.

Выступление Кирова на этом пленуме Ленинградского горкома ВКП(б), посвященное проблемам изучения истории, во многом — и по смыслу, а иногда и текстуально — совпадает с замечаниями по конспектам учебников истории, что позволяет сделать вывод и о его авторском вкладе в этот коллективный труд.

Итак, 14 августа Политбюро ЦК ВКП(б) одобрило замечания на конспекты учебников по истории СССР и новой истории. Сталин, Киров и Жданов были в это время в Сочи. Они вернулись в Москву не позднее 23 или 24 августа. 25 августа состоялось заседание Политбюро ЦК, в котором все они принимали участие. Киров вернулся в Ленинград не раньше 26 августа.

Вскоре Киров поехал в Казахстан. Есть немало домыслов и по этому поводу. Некоторые публицисты утверждают, что Сталин так хотел избавиться от Кирова в Сочи, что прямо оттуда отправил его самолетом в Казахстан. Другие убеждены, что это была ссылка Кирова.

Как же было в действительности?

Из Сочи Киров вернулся сначала в Москву, а потом в Ленинград. Пробыл здесь несколько дней, затем выехал в Москву и только 4 сентября отбыл в Казахстан. Об этом неоспоримо свидетельствуют документы, в одном из которых, хранящемся в Ленинградском партийном архиве, говорится:

«16 декабря 1934 г. Агранову.

Справка

Сообщаю, что Сергей Миронович Киров уехал из Ленинграда 24 июля и вернулся 30 августа с. г.

3 сентября в связи с решением ЦК ВКП(б) он выехал в Москву, а потом в Казахстан и вернулся в Ленинград 30 сентября, приступив к работе в Смольном 1 октября 1934 г.

Зав. особым сектором Ленинградского обкома Свешников».

Карандашом помечено «Справка нужна для следствия».

Возможно, Киров вернулся несколько раньше, ибо в одном из блокнотов, хранящемся в Центральном партийном архиве, записано: «Материалы, посланные на квартиру т. Кирову 27 августа 1934 г.». Среди них: три записки Вейстана о ходе рыбного лова, информация о работе железной дороги и о выполнении лесозаготовок III квартала, различные радиосообщения. Немного ниже другая запись (та же рука Н. Ф. Свешникова): «Материалы, посланные на квартиру т. Кирова 28 августа 1934 г.». Они обширны. Назову лишь некоторые: Бюллетень комиссии партийного контроля при. ЦК ВКП(б) № 7, три записки Буденного (зав. отделом обкома. — А.К.) о добыче и сушке топлива, стенограмма Пленума ЦК ВКП(б), состоявшегося 29 июня — 1 июля 1934 года, протокол заседания Политбюро от 26 августа, записки Ф. Д. Медведя, телеграмма Блюхера и другие документы.

Многие из них имели гриф «секретно», «сов. секретно». И если бы Кирова не было в Ленинграде, то Они должны были бы ждать его возвращения в сейфах особого сектора обкома ВКП(б).

Киров выехал из Ленинграда в Москву 3 сентября, а затем уже поездом в Казахстан. Это подтверждается документально. Сохранились два кировских письма жене Марии Львовне и конверты к ним. Одно из них опущено на ст. Раменское Московской области и имеет штамп 4 сентября. Оба письма сугубо личные. И для нас важно не их содержание, а констатация самого факта: 4 сентября Киров выехал специальным поездом в Казахстан из Москвы. Другое письмо от 5 сентября. Кстати, Мария Львовна ответила на оба эти письма телеграммой, в одной из них сообщила: «Седьмого уезжаю отдыхать Толмачево».

Вместе с Кировым для оказания помощи Казахстану в проведении уборки выехала группа ленинградцев. Киров как член Политбюро, Оргбюро и секретарь ЦК ВКП(б) несомненно знал о подготовке решений об отмене карточной системы на хлеб с января 1935 года. Помнил он, безусловно, и о страшном голоде на Украине и в Поволжье в 1932 и 1933 годах, связанном не только с засухой, но с неправильными действиями руководства страны в проведении хлебозаготовительной камлании, с грубыми ошибками и просчетами. Известно, что Ленинград серьезно в эти годы от голода не пострадал, но сюда приезжали беженцы из других районов страны, зачастую утром на Московском, Витебском вокзалах, Литовском проспекте находили их трупы. Кроме того, существовала жесткая карточная система распределения продуктов, и хотя население города не голодало, но недоедало: хлебобулочные нормы были низки, не хватало масла, мяса, жиров.

Киров хорошо представлял важность уборочной кампании для судеб страны. Сталин, направляя Кирова в Казахстан, был весьма обеспокоен медленной уборкой богатейшего урожая зерна, выращенного там. Он полагал, что Киров с его талантом организатора решит эту очень непростую проблему. Поэтому нельзя рассматривать поездку Кирова в Казахстан как свидетельство стремления Сталина избавиться от него — это значит очень смутно представлять обстановку того времени.

Добавлю для сведения любителей мифотворчества, что 31 августа за подписью Сталина и Молотова было принято постановление ЦК и СНК СССР, и довольно жесткое, о проведении хлебозаготовительной кампании. Среди многих мер оно предусматривало направить Молотова — в Западную Сибирь, Кагановича — на Украину, Кирова — в Казахстан, Ворошилова — в Белоруссию и Западную область, Микояна — в Курскую и Воронежскую области, Чубаря — в Средневолжский край, Жданова — в Сталинградский край, Чернова — в Челябинскую область, Клейнера — в Саратовский край. В разные районы страны были направлены также группы комиссии партийного и советского контроля.

Принятие таких экстраординарных мер диктовалось крайне тяжелым положением в хлебоуборочной кампании. В постановлении говорилось: «Последние три недели августа… дали резкое понижение хлебозаготовок. Если в прошлом году за третью пятидневку августа поступило хлеба по Союзу — 94,5 млн. пудов, то в этом году за ту же пятидневку — 84,9 млн. пудов. За четвертую пятидневку в прошлом году — 94,8 млн. пудов, в этом году — 87,8 млн. пудов. За пятую пятидневку в прошлом году — 98 млн. пудов, в этом году — 78,5 млн. пудов».

Падение хлебозаготовок в 1934 году более чем на 36 млн. пудов грозило поставить под угрозу срыва решение такой проблемы, как отмена карточной системы. В этих условиях и был предпринят уже отработанный метод — посылка уполномоченных в разные регионы страны. Мы можем сегодня — вполне обоснованно и справедливо критиковать командно-административную систему и те методы, которые тогда применялись. Но и забывать о том, что в те времена эти меры давали определенный эффект, мы, по-моему, тоже не вправе.

Кроме того, в Казахстане у Кирова были и свои личные интересы. Первым секретарем Казахстанского крайкома ВКП(б) был Левон Мирзоян — один из его друзей по Закавказью. Сохранилась обширная переписка между Кировым и Мирзояном. Она свидетельствует, что Л. Мирзояну было крайне трудно работать в Казахстане: он жаловался, нервничал, просил Сергея Мироновича ему помочь.

Представляет интерес телеграмма Кирова: «Алма-Ата. Молния. Мирзояну. Случайно стало известно, что на вокзале Алма-Ата готовится встреча. Если это так категорически протестую. Настаиваю никаких встреч, рапортов и пр. Прошу учесть цель поездки».

Алма-Ата, Актюбинск, Семипалатинск, Караганда, Петропавловск — это города, которые Киров не только посетил, но и где выступал, встречался с людьми, беседовал, советовал. Одновременно он решал большой круг и других важнейших вопросов: о стационарных зернохранилищах, об улучшении материального положения спецпереселенцев, о необходимости ускорения строительства на железнодорожных участках Рубцовск — Ридцер, Караганда — Балхаш и укрепления прокурорского надзора в Восточной области Казахстана.

Положение в Казахстане было сложным. Помимо Кирова информация шла и or уполномоченного партконтроля ЦК ВКП(б) в Казахстане В. Шаранговича. В Центральном партийном архиве хранится ряд его телеграмм. Шарангович предлагал «решительно ударить по саботажу хлебоуборки, организуемыми кулацкими элементами, сейчас же очистить актив от враждебных и полувраждебных элементов, увеличить план хлебосдачи совхозам Казахстана».

Замечу: в телеграммах, письмах, сообщениях, которые слал Киров, не было подобных формулировок. Говорилось лишь об отсутствии нормального хода хлебозаготовок, о сложностях и трудностях хлебозаготовительной кампании в Казахстане. Правда, и он прибегал к испытанному методу — кадровым перемещениям. Например, в телеграмме на имя Жданова Киров сообщал: «Ни в коей мере не обеспечивает нормальный ход хлебозаготовок руководство Алма-Атинской обл. секретарь обкома Тоболов. Предлагаю немедленно снять и заменить его начальником политотдела Туркестана — Сибирской жел. дороги Киселевым, знающего область. Вместо Киселева можно назначить начальника политотдела второго района, который по заявлению Мирзояна справится с делом. Жду срочного ответа».

Итогом поездки Кирова по Казахстану стало совместное заседание Казахстанского крайкома ВКП(б) и Совнаркома, обсудившее ход уборочной кампании. Киров принимал в нем самое непосредственное участие. Постановление, принятое на этом совещании, содержит кировские пометки и представляет определенный интерес. Приведу его с поправками Кирова: «…Несмотря на указание ЦК ВКП(б) и СНК СССР о всемерном усилении уборочных работ и хлебосдачи… особенно отстают Восточно-Казахстанская, Алма-Атинская и Карагандинская области…

Алма-Атинский обком и особенно его первый секретарь… деморализовал партийные организации, допустил срыв установленного правительством задания. Исходя из этого снять с работы… Тоболова [и объявить выговор всем членам бюро].

Предупредить секретаря Кеченского райкома, секретаря Урджарского райкома и начальников политотделов (Кугалинской и Урджарской МТС), [что если к 10 октября не будет обеспечено ликвидации отставания от выполнения плана, они будут сняты с работы и отданы под суд]. (Слова в квадратных скобках вычеркнуты Кировым. — А.К.)».

Как видим, кировские формулировки отличаются от формулировок, предложенных Шаранговичем. Нет ярлыков, нет таких слов, как «вредительство», «враждебность» и т. д.

Быть может, Киров был слишком мягок? Я бы этого не сказала. В том же постановлении есть и такое предложение: «Зам. председателя Карагандинского облисполкома тов. Козловцева за несвоевременный выезд на хлебозаготовки и уборочную и за пьянку в районах снять с работы и исключить из партии».

В Казахстане Киров столкнулся с тяжелым положением спецпереселенцев (точнее — «раскулаченных» крестьян). Он считал, что во многих случаях виноваты уполномоченные НКВД, и потребовал от Ягоды примерно наказать нескольких отъявленных мерзавцев из его ведомства. Более того, одной из причин такого положения он считал нарушение «революционной социалистической законности». В связи с этим Киров потребовал снятия с работы прокурора Восточно-Казахстанской области. 20 сентября Вышинский передал в Семипалатинск для передачи Кирову телеграмму следующего содержания: «Веселкин отозван. Временно прокурором Восточно-Казахстанской области направлен Аджаров. Ближайшие дни обеспечим усиление прокуратуры, суда».

Интересно и другое: после отъезда Кирова из Казахстана все дела по укреплению органов прокуратуры и суда были приостановлены. Мирзоян немедленно сообщил об этом Кирову в Ленинград. И 1 ноября 1934 года последний направил в Москву, в ЦК ВКП(б), Жданову такую телеграмму: «Обещанный прокурор Восточной области до сих пор не прибыл. Положение облпрокуратуры на Востоке нетерпимое. Убедительно прошу ускорить командирование облпрокурора Восточной области Казахстана». Замечу, эта депеша шла уже в ЦК, а не Вышинскому, как было ранее.

Могла ли такая кировская настойчивость в наведении порядка и социалистической законности понравиться ближайшему сталинскому окружению? Тому же Ягоде или Вышинскому. Скорее всего — нет.

А теперь сделаем небольшое отступление, которое позволит нам поближе познакомить читателя с семьей Сергея Мироновича Кирова, тем более что вокруг обстоятельств его семейной жизни существует немало мифов.

В период нахождения Кирова в Казахстане состояние здоровья его жены — Марии Львовны Маркус ухудшилось. 11 сентября 1934 года Чудов сообщил Кирову: «Мария Львовна отдыхает в Толмачево. Договорился с Шеболдаевым (секретарь Ростовского крайкома ВКП(б). — А.К.) об. откомандировании в наше распоряжение сестры Марии Львовны. На днях будет в Ленинграде и будет отдыхать с Марией Львовной». Речь шла о Рахили Львовне Маркус, члене партии с 1925 года, враче по образованию и призванию, человеке удивительного такта, душевности, очень начитанном. Она была добрым другом семьи Кировых. И до самой кончины Марии Львовны Маркус в 1945 году она жила вместе с ней в кировской квартире. Умерла Рахиль Львовна в 1959 году, а в 1962 году скончалась Софья Львовна — старшая из сестер.

А. Антонов-Овсеенко писал: «… в 1958 году (выделено мной. — А.К.) в ЦК с письмом обратилась старшая сестра жены Кирова Софья Львовна Маркус, жившая вместе с ними. Сергей Миронович после каждого своего возвращения из Москвы с большой тревогой рассказывал о взаимоотношениях со Сталиным. Рассказывал также о совещании на квартире Серго». То же самое неоднократно высказывала и О. Г. Шатуновская.

Что сказать по этому поводу? Письмо в ЦК действительно было. В нем Софья Львовна подвергала жесткой критике одну из книг за искажение фактов биографии Марии Львовны, указывая, что последняя никогда не училась в гимназии, она окончила двухлетнюю школу, работала девочкой в шляпном магазине Гешлина, затем продавцом, потом кассиром и была малообразованным человеком. Письмо датировано 1958 годом. Что касается утверждения о совместном проживании трех сестер, то должна заметить, что Софья Львовна жила до 1935 года в Москве, а появившись в Ленинграде после смерти Кирова, длительное время была прописана по другому адресу, хотя, несомненно, часто пользовалась гостеприимством вдовы Кирова. И наконец, в январе 1959 года Софья Львовна в своих воспоминаниях, отрывок из которых уже цитировался, писала «о великой дружбе Сталина и Кирова»…

Надо сказать, что очевидцы тех лет, обслуживавшие семью Кирова при его жизни и после смерти, говорили: С. М. Киров с большой симпатией относился к Рахиль Львовне и иронически к Софье Львовне. Косвенным подтверждением этим свидетельствам могут служить письма друга юности Кирова Герасима Шпилева к Сергею Мироновичу, где немало пишется о С. Л. Маркус, о том, как к ней несправедливо относятся. И во всех письмах — просьба помочь С. Л. Маркус. Эти письма Шпилева наводят на мысль: а так ли уж Софья Львовна была близка к Кирову при его жизни, как она пыталась представить это впоследствии? Почему вопрос о получении путевок в санатории, о ненормальных отношениях с сослуживцами, о якобы несправедливом отношении к ней вышестоящего начальства, о посылке ее на учебу решался Софьей Львовной через друга Кирова еще по Томску — Шпилева. Однако делать определенные выводы по столь щекотливому вопросу все-таки не берусь…

Мария Львовна Кирова до самой своей смерти находилась на полном государственном обеспечении. Никто и никогда из ближайших родственников Кирова и его жены не репрессировался. Маркус-Кирова похоронена на Волковом кладбище, ее сестры — на Коммунистической площадке Охтинского кладбища.

Это небольшое отступление о сестрах Маркус сделано мной не случайно. Мифотворчество не миновало и их. В 1989 году еженедельник «Собеседник» опубликовал воспоминания бывшего секретаря ЦК ВЛКСМ В. Пикиной, арестованной вместе с А. Косаревым и прошедшей все круги лагерного ада. Так вот, она утверждает, что сидела вместе с родной сестрой жены Кирова — некоей Власовой.

Власова вполне реальное лицо, она являлась ближайшей подругой С. Л. Маркус, работала в Институте марксизма-ленинизма при ЦК ВКП(б), там была исключена из партии, а затем арестована.

Какую же позицию в те дни занимала ее подруга — Софья Львовна Маркус?

Не будем домысливать и фантазировать. Пусть опять говорит документ:

«Секретарю парткома Музея С. М. Кирова тов. Сюннербергу.

С. Л. МАРКУС, чл. п. с 1905 г. п/б № 2435580.

Заявление

Настоящим должна довести до сведения парткома, что я допустила грубейшую политическую ошибку, выразившуюся в притуплении революционной бдительности.

В Москве органами НКВД арестована работник ИМЭЛ, Власова, с которой я была связана по подпольной партийной работе с 1904 года. С 1924 по 1926 год работала с ней в пропгруппе ЦК ВКП(б). Последние годы связь была бытовая. С 1931 г. по 1935 год жила с ней на одной квартире в Москве. С 1935 года — отдельные встречи во время моих приездов в Москву (я останавливалась у нее на квартире) и переписка…

Парткомитет был прав, исключивши Власову из партии. Партком ИМЭЛ проявил больше политической дальнозоркости, чем я, которая слепо доверяла ей до последнего времени.

Тяжела моя вина перед партией. Оправдания я себе не нахожу. Особенно мучает и угнетает меня сознание: имею ли я право в настоящее время оставаться в музее С. М. Кирова на руководящей работе.

С. Маркус. 23/11–39 г.»

Не буду комментировать это заявление — по-моему, оно говорит само за себя. Подведу лишь итог: материалы и документы, которые я пыталась представить читателю в наиболее полном виде, опровергают домыслы отдельных историков и публицистов о «ссылке» Кирова в Казахстан, о якобы «сложных отношениях между Сталиным и Кировым незадолго до убийства». Они свидетельствуют: многие воспоминатели 60–70-х годов зачастую ошибаются не только в оценке фактов, но и в их изложении. К сожалению, память человеческая — инструмент, далекий от совершенства. Она субъективна и подвластна времени.

И снова о Сталине

Кто же является действительным автором идеи о причастности Сталина к убийству Кирова? Лев Давидович Троцкий. Именно он первым выдвинул эту версию. Аргументация его была такова: снята с работы и привлечена к ответственности большая группа (12 человек) сотрудников Ленинградского управления НКВД. «Безусловно, — писал Троцкий, — сами бы они не пошли по собственной инициативе на убийство Кирова, если бы не было прямого, в той или иной форме, указания Сталина».

На XX съезде КПСС эту версию фактически повторил Никита Сергеевич Хрущев. Правда, он не был столь категоричен, как Троцкий.

«…Обстоятельства, связанные с убийством Кирова, до сих пор таят в себе много непонятного и загадочного и требуют самого тщательного расследования. Есть основания думать, что убийце Кирова — Николаеву кто-то помогал из людей, обязанных охранять Кирова. За полтора месяца до убийства Николаев был арестован за подозрительное поведение, но был выпущен и даже не обыскан. Крайне подозрительным является то обстоятельство, что когда прикрепленного к Кирову чекиста 2-го декабря 1934 г. везли на допрос, он оказался убитым при „аварии" автомашины, причем никто из сопровождающих его лиц при этом не пострадал».

Сравнительно недавно стало известно, что этот доклад для Хрущева писал П. Н. Поспелов. Уже после XX съезда КПСС он пишет специальную записку об убийстве Кирова. Можно согласиться с комментарием автора, опубликовавшего эту записку. «…Документ Поспелова крайне чуткая реакция на настроения высшего руководства (выделено мной. — А.К.)». Анализ записки подтверждает этот вывод.

С одной стороны, в ней приводятся материалы допросов Николаева, а также показания отдельных его сопроцессников на заседании Военной коллегии Верховного суда СССР 28–29 декабря 1934 года. Все они свидетельствуют, никто, кроме Николаева, виновным себя в организации, подготовке теракта против Кирова не признал.

С другой стороны, П. Н. Поспелов в весьма уклончивых выражениях высказывает мысль: убийству Кирова способствовали чекисты, которые сами на это не пошли бы никогда, если бы не получили указания в полуофициальной форме от некоей самой высокой «инстанции» (то есть от Сталина). Аргументируя причастность этой «инстанции» к убийству Кирова, Поспелов приводит доводы, взятые им из документов процессов 1936, 1937 и 1938 годов. Они сводятся к следующему:

1. Убийство Кирова произошло потому, что его охрана способствовала этому. Так, Л. Николаев, арестованный 15 октября 1934 года, был освобожден по указанию начальника оперода, в свою очередь получившего подобное распоряжение от заместителя начальника Ленинградского управления НКВД Ивана Запорожца.

2. Генрих Ягода летом 1934 года получил указания от Авеля Енукидзе не мешать убийству Кирова. При этом Енукидзе мог выступать в роли либо одного из руководителей правотроцкистского центра, либо доверенного лица Сталина.

3. Ягода не понес никакого взыскания и ответственности за такой позорный прорыв в работе НКВД, как убийство Кирова. Арестованный впоследствии Енукидзе на допросах утверждал: Ягода виноват в убийстве Кирова, о чем прямо говорил Орджоникидзе на одном из заседаний Политбюро ЦК ВКП(б).

Все эти аргументы, приводимые Поспеловым, зачастую текстуально совпадают с тем, что писал об убийстве Кирова Лев Троцкий в своем изданном за границей в 1934–1939 годах «Бюллетене оппозиции».

Однако Поспелов прямо не обвиняет Сталина в причастности к убийству Кирова. Это делает Хрущев в своем заключительном слове на XXII съезде КПСС. И в подтверждение этого приводит ряд доводов:

«Обращает на себя внимание тот факт, что убийца Кирова раньше дважды был задержан чекистами около Смольного и у него было обнаружено оружие. Но по чьим-то указаниям оба раза он освобождался… И почему-то получилось так, что в момент убийства начальник охраны Кирова далеко отстал от С. М. Кирова, хотя он по инструкции не имел права отставать на такое расстояние от охраняемого.

…Когда начальника охраны Кирова везли на допрос, а его должны были допрашивать Сталин, Молотов и Ворошилов, то по дороге, как рассказал потом шофер этой машины, была умышленно сделана авария теми, кто должен был доставить начальника охраны на допрос. Они объявили, что начальник охраны погиб в результате аварии, хотя на самом деле он оказался убитым сопровождавшими его лицами.

Таким путем был убит человек, который охранял Кирова. Затем расстреляли тех, кто его убил. Это, видимо, не случайность, это продуманное преступление. Кто это мог сделать?»

Заметим, что теперь Хрущев говорит уже о двух задержаниях Николаева сотрудниками НКВД, а также об умышленности аварии и об убийстве начальника охраны сопровождавшими его лицами.

Что должно было насторожить объективного исследователя в этом заявлении Н. С. Хрущева?

Конечно, неточности. Николаев задерживался охраной Кирова один-единственный раз — 15 октября 1934 года. При аварии машины погиб рядовой охранник, а не начальник охраны Кирова.

Не могло не насторожить и то, что на этом же съезде в выступлении председателя КГБ А. Н. Шелепина ничего не говорилось о причастности Сталина к убийству Кирова. И вдруг Хрущев в заключительном слове произносит нечто другое. Чем можно объяснить такое расхождение? Думаю, что по такому важнейшему вопросу: причастен или непричастен Сталин к убийству Кирова — версии прорабатывались и обсуждались среди высшего политического руководства страны самым тщательным образом.

Как известно, сразу же после XX съезда КПСС 13 апреля 1956 года Президиум ЦК КПСС принял решение о создании комиссии под председательством Молотова для проверки обстоятельств, связанных с убийством Кирова и репрессиями против других лиц, осужденных по политическим мотивам. Через год, в апреле 1957 года, комиссия пришла к выводу: убийство Кирова совершил Л. Николаев, который никогда не был связан с троцкистско-зиновьевской оппозицией. Однако никакого официального решения по результатам работы этой комиссии принято не было. По-видимому, это было вызвано теми сложными отношениями, которые уже сложились к этому времени между Н. С. Хрущевым, с одной стороны, и В. М. Молотовым, Л. М. Кагановичем и Г. М. Маленковым — с другой. Возникшие между ними разногласия касались самых разнообразных вопросов внешней и внутренней политики страны, в том числе, несомненно, были противоречия и по реабилитации осужденных по политическим процессам 30–40-х годов.

В 1960 ходу дело об убийстве Кирова проверялось вторично вновь созданной Президиумом ЦК КПСС комиссией под председательством Н. М. Шверника. Результатом ее явилась итоговая записка, в которой говорилось: «…убийство С. М. Кирова было организовано и осуществлено работниками НКВД по указанию Сталина. Охранник С. М. Кирова оперкомиссар Борисов, вызванный на допрос к Сталину, погиб не в результате автомобильной аварии, а был умышленно убит сопровождавшими его работниками НКВД».

В связи с тем что это заключение не было подтверждено достаточно вескими и серьезными доказательствами, в мае 1961 года под председательством Н. М. Шверника создается новая комиссия по расследованию обстоятельств убийства Кирова. В нее входили представители КПК при ЦК КПСС, в том числе О. Г. Шатуновская, П. Н. Поспелов — директор Института марксизма-ленинизма, представители КГБ и Прокуратуры СССР.

Комиссия проделала огромную работу, она подняла и пересмотрела дела коммунистов, проходивших по делу об убийству Кирова, опросила как тех, кто вернулся из лагерей, так и тех, кто там не был. В результате было получено много показаний, писем, заявлений, объяснительных записок. Некоторые лица давали объяснения по нескольку раз, причем первые объяснительные записки начисто опровергались последующими. Большинство из тех, кто прошел через эту комиссию, сами не были очевидцами трагедии в Смольном, а где-то и что-то когда-то им кто-то рассказывал. Противоречивость, субъективность подобных документов не вызывает сомнений. И примеров тому немало. Естественно, противоречивыми оказались и результаты работы комиссии. Правда, в справке, написанной и подписанной всеми ее членами, в том числе и О. Г. Шатуновской, делается вывод: «Николаев был террористом-одиночкой и Сталин использовал убийство Кирова для физической изоляции и уничтожения как лидеров зиновьевской оппозиции, так и бывших их сторонников». То есть фактически был подтвержден вывод комиссии 1957 года. Но большинство членов комиссии, в том числе и О. Г. Шатуновская, высказали мнение, что обстоятельства убийства Кирова нуждаются в более глубокой проверке. Такого же мнения придерживался и Н. С. Хрущев. Выступая на XXII съезде 27 октября 1961 года и останавливаясь на обстоятельствах убийства Кирова, он подчеркнул: «надо еще приложить немало усилий, чтобы действительно узнать, кто виноват в его гибели. Чем глубже мы изучаем материалы, связанные со смертью Кирова, тем больше возникает вопросов».

В том, что говорил Н. С. Хрущев на съезде, за исключением отдельных деталей, ничего принципиально нового не было. Многое было известно и раньше из судебного отчета по делу так называемого антисоветского правотроцкистского блока, проходившего в Москве в марте 1938 года.

Вот, например, показания Ягоды на этом процессе: «В 1934 году, летом, Енукидзе сообщил мне о состоявшемся решении центра право-троцкистского блока совершить убийство Кирова. В этом решении принимал непосредственное участие Рыков. Мне стало известно, что троцкистско-зиновьевские тергруппы ведут конкретную подготовку этого убийства… Енукидзе настаивал на том, чтобы я не чинил никаких препятствий этому делу. В силу этого я вынужден был предложить Запорожцу, который занимал должность зам. начальника Управления НКВД в Ленинграде, не препятствовать совершению террористического акта над Кировым. Спустя некоторое время Запорожец сообщил мне, что органами НКВД задержан Николаев, у которого были найдены револьвер и маршрут Кирова, и Николаев был отпущен…»

Тогда же П. П. Буланов (личный секретарь Ягоды с 1929 года, затем до конца марш 1937 года — секретарь наркомата внутренних дел) показал следствию: «…Ягода рассказывал мне, что сотрудник Ленинградского управления НКВД Борисов причастен к убийству Кирова. И когда члены правительства, приехавшие в Ленинград, вызвали этого Борисова в Смольный — допросить его в качестве свидетеля, то Запорожец, будучи встревожен и опасаясь, что Борисов выдаст тех, кто стоял за его спиной, решил убить его. По указанию Ягоды Запорожец устроил так, что машина, которая везла Борисова в Смольный, потерпела аварию, Борисов был в этой аварии убит».

Это я привела отрывки из отредактированного и изданного «Судебного отчета по делу антисоветского „правотроцкистского блока"» (с. 493–494). Так как сегодня высказываются мнения, что отчет был фальсифицирован, приведу неправленную стенограмму этого же показания Буланова:

«…Боюсь точно вам сказать — рассказ [Ягоды] был достаточно сумбурный, но у меня осталось в памяти и то, что комиссар Борисов, который был единственный участник убийства, который должен был дать членам правительства, которые сами выехали туда и производили расследования, должен был дать показания, что Ягода там был тоже, что этот комиссар Борисов не смог явиться на допрос и был убит при аварии машины. Когда он мне рассказал о том, что он был осведомлен об убийстве, мне стала тогда понятна та необычная для Ягоды забота, которую он проявил, когда Медведь, Запорожец и остальные сотрудники по требованию были арестованы и преданы суду».

На допросах Ягода и его секретарь могли признаться в чем угодно. Когда бьют по ногам, ребрам, почкам резиновыми палками, когда пытают — не все выдерживают. Бывший нарком НКВД не выдержал, что уж говорить о его секретаре. Кстати, следователем Ягоды был Л. М. Заковский, которому экс-шеф НКВД в свое время протежировал.

Не стоило бы, наверное, сегодня и вспоминать об этих оговорах и самооговорах — кто же не знает им цену. Но приходится, когда читаешь в статье уважаемого академика А Н. Яковлева («О декабрьской трагедии 1934 года». Правда. 1991, 28 янв.): «Мы также не знаем, о чем шла речь на закрытых заседаниях процесса, где давал показания Ягода. Были ли предприняты попытки выяснить, какие дела Ягода попросил суд рассмотреть отдельно и на закрытом заседании? У Ягоды был один и единственный начальник — Сталин. Шла ли речь о нем на закрытых заседаниях коллегии?

Как вел себя Ягода в преддекабрьские дни и в первой половине дня 1 декабря 1934 года? Где он был, что делал, кого принимал, к чему проявлял интерес, был ли на приеме у Сталина?».

Увы, не могу ответить на вопрос, как вел себя Ягода в преддекабрьские дни 1934 года. Но известно, что 1 декабря Ягода был вызван к Сталину уже после убийства Кирова в Ленинграде. Время прибытия в кабинет Сталина зафиксировано 17 ч. 50 мин. Значит, к этому времени он уже получил сообщение из Ленинграда, а время ухода Ягоды также отмечено — 20 ч. 30 минут. Кроме Сталина, Ягода был последним человеком, согласно записи посетителей, покинувшим кабинет Сталина в Кремле. А интерес у всех присутствовавших там был один — похороны Кирова.

Закрытые заседания действительно проводились по просьбе Ягоды. Скорее всего потому, что на них говорилось о личных отношениях Ягоды с семьей Горького. Эта тема настолько деликатная, что мы ее касаться не будем, но она тесно переплеталась с признаниями Ягоды во многих грехах. Однако на этих закрытых заседаниях Ягода не касался ни Сталина, ни Кирова. «Диву даешься, — пишет доктор исторических наук, автор пока единственного в стране биографического очерка о Г. Ягоде, В. Некрасов, как он раскаивается во всех мыслимых и немыслимых грехах: в том, что был одним из руководителей правотроцкистского подпольного блока с целью свержения Советской власти и восстановления капитализма; и в соучастии по делам об убийстве С. М. Кирова, В. Р. Менжинского, В. В. Куйбышева, А. М. Горького и его сына М. А. Пешкова; и в покушении на жизнь Ежова, и в помощи иностранным шпионам и т. д.»

Кстати, Генрих Ягода перед тем, как ему на процессе 1938 года был вынесен смертный приговор, отверг обвинения в организации убийства Кирова и в шпионаже в пользу иностранных государств. «Нет, — говорил Ягода, — в этом я не признаю себя виновным. Если бы я был шпионом, то уверяю вас, что десятки государств вынуждены были бы распустить свои разведки». И далее: «Неверно не только то, что я являюсь организатором, но неверно и то, что я являюсь соучастником убийства Кирова».

Замечу, что весь текст выступления Ягоды полностью опубликован в судебном отчете по делу правотроцкистского блока еще в 1938 года и мне кажется, Александр Николаевич Яковлев, бывший член Политбюро ЦК КПСС и председатель по дополнительному изучению материалов, связанных с репрессиями 30–40-х годов, при желании вполне мог бы найти ответы на поставленные им перед самим собой вопросы.

Имеется один документ, который позволяет в несколько ином свете взглянуть на отношения между Ягодой и Сталиным. Это небольшая записка. Она собственноручно написана Сталиным. «Т. Менжинский! Прошу держать в секрете содержание нашей беседы о делах в ОГПУ (пока-что!). Я имею в виду коллегию ОГПУ ( включая и Ягоду ) ( выделено мной. — А.К.), члены которой не должны знать пока-что содержание беседы. Что касается секретарей ЦК, с ними можно говорить совершенно свободно. Привет! И. Сталин». При таких отношениях вряд ли можно быть сообщником в убийстве Кирова.

Предположительно, данная записка написана Сталиным в 1934 году и, по-видимому, беседа была посвящена предстоящим преобразованиям всей системы правоохранительных органов, проведенной в июле 1934 года. Как видим, все было не так уж просто во взаимоотношениях Сталина и Ягоды. Не следует также забывать, что были расстреляны, репрессированы и скончались в тюрьмах, лагерях и ссылках 15 ближайших родственников бывшего наркома: его жена, старики-родители, пять сестер с мужьями. А. К. Тамми, на воспоминания которого автор уже ссылался, в Норильске находился с родной сестрой Г. Ягоды, которая утверждала: «В убийстве Кирова — Ягода не виноват!». И эти нюансы также необходимо учитывать при анализе трагедии 1 декабря.

Полагаю, нельзя не учитывать и материалы, опубликованные в журнале «Известия ЦК КПСС» № 7 за 1989 год. По-видимому, Ягода сначала оказал пусть хоть и слабое, но сопротивление Сталину в его стремлении сфальсифицировать ход следствия по делу Л. В. Николаева, иначе откуда бы появилось утверждение Ежова: «…пришлось вмешаться в это дело т. Сталину. Товарищ Сталин позвонил Ягоде и сказал: „Смотрите, морду набьем“». Если допустить, что это так и было, то Ягода стал, несомненно, соучастником Сталина в фальсификации этого и других процессов. Но согласитесь, это ведь не организация убийства!

Казалось бы, высокая степень информированности академика А. Н. Яковлева не позволяет не знать ему следующие факты.

На одном из допросов Л. В. Николаев показал, что первоначально он собирался убить С. М. Кирова 14 ноября 1934 года. И с этой целью он встречал его на Московском вокзале в Ленинграде. Но стрелять не стал, так как Сергея Мироновича встречало большое количество людей. И потому, смешавшись с толпой встречающих, затерялся. Зафиксировала ли Николаева охрана Кирова в тот день? Нет. Об этом на допросе рассказал сам Николаев. Тем не менее пошли легенды о якобы двух задержаниях Николаева (15 октября и 14 ноября). Хотя, повторяю, 14 ноября его никто не задерживал.

Замечу также, что в некоторых воспоминаниях утверждается, что многие жалобщики пытались лично вручить свои письма и заявления С. М. Кирову, считая (вполне справедливо), что иначе их документы могут затеряться в бюрократических дебрях. А потому просители караулили машину Кирова либо у его дома на улице Красных Зорь, либо у Смольного. Только этим и объясняется, что при первом задержании Николаев был отпущен.

Уже будучи арестованным, Николаев на допросах показал: встретил Кирова 15 октября у Дворца Урицкого, шел за ним до самого дома, подойти к нему не решался, так как Киров шел вместе с Чудовым. «Когда Сергей Миронович вошел в парадную дома, я двинулся за ним, но, был задержан постовым милиционером, доставлен в 17 отделение милиции, где меня обыскали, а затем отправили в Управление НКВД, на Литейный 4».

В следственном деле Николаева имеются показания начальника оперотдела УНКВД по Ленинградской области Рубина и начальника отделения охраны М. И. Котомина. В них говорится: «…в НКВД мы Николаева допросили. Он предъявил партийный билет, сказал, что ранее работал в Смольном и собирался обратиться к Кирову с просьбой о своем трудоустройстве. После пятнадцатиминутной беседы мы Николаева отпустили».

Подчеркиваю еще раз: это — единственное задержание Николаева до трагедии в Смольном.

Ошибочными являются мнения Р. Конквиста и А. Антонова-Овсеенко о том, что распоряжение отпустить Николаева отдал И. В. Запорожец. Замечу, что эти слова впервые произнес Ягода на процессе правотроцкистского блока в 1938 году: «Запорожец отпустил Николаева по моему указанию».

В действительности Запорожец не имел никакого отношения к освобождению Николаева 15 октября. Это подтвердил почти 30 лет спустя бывший оперсекретарь особого отдела УНКВД по Ленинградской области А. Аншуков. В своем объяснении в комиссию по расследованию обстоятельств убийства Кирова 22 ноября 1963 года он писал: все эти показания Ягоды «сплошные измышления следователей. Утверждаю, что к освобождению убийцы Николаева 15 октября И. В. Запорожец никакого касательства не имел, да и не мог иметь, потому что Николаев был задержан на правительственной трассе оперодчиком (сотрудником оперативного отдела. — А.К.) и был доставлен в четвертое отделение (НКВД — А.К.) …Запорожец, как зам. нач. Управления, не касался к руководству оперодом. За всю историю этого отдела, как только на него возложили функции несения охраны правительства, над этим отделом шефство осуществлял лично товарищ Медведь…

Во-вторых, в ту пору, когда Николаев был задержан, то есть 15 октября, Запорожец лежал в санотделе, его нога была в гипсе, так как в конце августа или начале сентября на конноспортивных соревнованиях, проходивших на стадионе „Динамо” лошадь Запорожца споткнулась, он упал через голову коня, повредил себе ногу, и гипс был снят… незадолго до празднования XVII годовщины Октября. Когда Запорожец лежал в гипсе, — свидетельствовал далее А. Аншуков, — он не занимался делами никаких отделов НКВД, даже делами Особого отдела, начальником которого был по штату». Правдивость показаний А. Аншукова подтверждается и другими документами: лечебным делом Запорожца, справкой медкомиссии о необходимости продолжения лечения, решением секретариата обкома ВКП(б) от 11 ноября 1934 года о предоставлении Запорожцу внеочередного отпуска по болезни и его отъезде в Хосту 14 ноября. Вернулся он из отпуска в Москву на похороны Кирова, то есть 6 декабря 1934 года. И вскоре был арестован.

Мифологией обросла и история трагической гибели охранника Кирова М. В. Борисова. В основе этой мифологии все те же «чистосердечные» признания и «доказательства», выбитые из подследственных в недоброй памяти 37–38 годах, и последующие, спустя десятилетия, рассказы-воспоминания тех, кто тогда выжил.

Но попробую изложить эту переполненную домыслами историю по порядку.

Первоначально у С. М. Кирова было два телохранителя. Один — Борисов Михаил Васильевич, 1881 года рождения, член партии с 1931 года. Он встречал Кирова в Смольном 1 декабря. И дал показания в форме рапорта об этом дне. Оно есть в следственном деле. Другой — Лев Фомич Буковский, 1896 года рождения, член партии с 1916 года. Оба они сопровождали Кирова в поездках на заводы, фабрики, охоту, в командировках и т. д.

И Борисов, и Буковский — оба были беспредельно преданы Кирову. Один из них погиб 2 декабря. Другой — в кровавом 1937-м.

Личному охраннику Кирова — Михаилу Васильевичу Борисову шел уже 53 год. И Филипп Демьянович Медведь справедливо полагал, что для этой должности Борисов староват. Но за своего охранника заступился Киров. И было принято компромиссное решение: Борисов оставался в охране Кирова, но нес ее в основном в Смольном. В его обязанности входило встречать Кирова у Смольного, сопровождать его по зданию. М. В. Борисов охранял Кирова с момента приезда в Ленинград, то есть с 1926 года, был ему лично предан, но, ради справедливости, следует сказать, что возраст брал свое и, возможно, в какой-то степени он стал менее профессионален; тем более что в те годы, по большому счету, профессионалов-охранников вообще не готовили. Их отбирали по принципу классовой принадлежности и умению метко стрелять.

Охранять Кирова было нелегко. Многие работавшие с Кировым в те годы отмечали, что тот не любил, когда за его спиной ходила «тень». В одних воспоминаниях зафиксирован случай, когда Сергей Миронович просто перехитрил охрану и сбежал от нее, вызвав большой переполох. Насколько это верно — сегодня сказать трудно, но он часто игнорировал отдельный подъезд (в простонародье — «секретарский») в Смольном, входил через главный.

Что же все-таки произошло с Борисовым? Версий существует достаточно много, например, один из воспоминателей даже утверждал, что Борисова «убили еще 1 декабря». Совершенно другую картину рисует уже неоднократно упоминавшийся P. O. Попов: «Сегодня многие упрощенно представляют обстановку 2 декабря в Ленинграде. Ведь приехало много начальства. Все легковые машины, и не только УНКВД, были в разгоне. Сталин захотел допросить Борисова. Последовал его звонок Агранову и Борисова срочно повезли на грузовой машине. Единственной, которая оказалась в гараже НКВД на Литейном 4. Сопровождали Борисова дежурившие в тот день сотрудники оперативного отдела. Одного сопровождающего я знал — Малий, он как-то отдыхал вместе со мной. Фамилии второго не помню. Как мне рассказывали: один из сопровождающих сел в кабину, а второй в кузов — на пол. Про Борисова мне сказали, что он сидел на облучке полуторки, и когда чуть-чуть не произошло столкновение с выскочившим из-за угла грузовиком, то полуторка резко отвернула и Борисов ударился о фонарный столб, а потом упал вниз головой на тротуар».

Однако, в отличие от Попова, никто из остальных участников происшествия не упоминал ни о фонарном столбе, ни о встречной машине. Все они все время говорили: что-то случилось с машиной и она на большой скорости — почти 50 км в час — врезалась в стену дома.

Сразу же после аварии Д. З. Малий, Н. И. Виноградов и Н. С. Максимов (оперативный работник, сопровождавший М. В. Борисова до машины перед отъездом в Смольный, — А.К.) были арестованы. Вместе с ними 2 декабря 1934 года был задержан и водитель машины В. М. Кузин. Всех их допрашивали по отдельности. Каждый из них на допросе показал: во время движения по улице Шпалерной автомашину внезапно и резко бросило вправо, она потеряла управление, въехала на тротуар и правой стороной ударилась о стенку дома. Борисов, сидевший у правого борта кузова автомобиля, ударился о стенку дома, получил смертельные повреждения и, не приходя в сознание, скончался.

Эти показания подтверждаются выводами технической экспертизы, указавшей в своем заключении от 2 декабря, что «причиной самопроизвольного поворота машины вправо и ее аварии явилась неисправность передней рессоры автомобиля, а повышенная скорость движения этому способствовала».

Борисов, которого после аварии перевезли в Николаевский военный госпиталь, вскоре там скончался. В медицинском заключении о смерти говорилось: «Повреждение костей черепа произошло от удара очень значительной силы головой о твердый плотный предмет, например, каменную стену. Направление удара было сзади наперед и справа налево и удар этот мог быть получен при резком повороте автомобиля влево от стены. Можно полагать, что покойный в момент удара находился на правом борту автомобиля правым плечом впереди и после удара мог быть отброшенным в кузов. Осаднение бедра, левой надлопаточной области и осаднение кожи головы слева кровоизлиянием могли произойти при падении в кузов автомобиля и значения для ускорения смерти не имеют».

Акт судебно-медицинской экспертизы был подписан 4 декабря 1934 года.

Подробно останавливаюсь на этом моменте потому, что и сегодня существуют кривотолки и домыслы по поводу акта судмедэкспертизы. Так, в уже упоминавшейся мною статье академик А. Н. Яковлев писал: «…имеется письмо бывшего начальника лечебно-санитарного отдела Ленинградского управления НКВД С. А. Мамушина о том, что смерть Борисова была предумышленным убийством, а не несчастным случаем. Мамушин сам был членом медицинской комиссии и пишет, что ее „заключение о смерти Борисова было сделано вопреки фактам обследования. Вскрытие черепа Борисова показало наличие многочисленных радиально расходящихся трещин черепа, что было следствием удара по голове тяжелым предметом, тогда как в заключении было написано, что была найдена одна трещина черепа, которая свидетельствовала об ударе головой о каменную стену. Свидетельства С. Мамушина требуют тщательного изучения и приобщения к делу“».

Должна согласиться с Александром Николаевичем Яковлевым: свидетельство Мамушина действительно требует «тщательного изучения». Только в несколько ином аспекте. Дело в том, что существуют большие сомнения по поводу авторства письма, приводимого академиком в качестве доказательства. Сам С. А. Мамушин, начальник санчасти НКВД, наряду с другими экспертами подписавший акт судебно-медицинской экспертизы в 1934 году, подтвердил это заключение и после своей реабилитации в комиссии по расследованию обстоятельств убийства С. М. Кирова. В возрасте 78 лет, страдая сильной глаукомой, при неосторожном переходе улицы он трагически погиб — попал под машину. Это случилось в 1966 году.

И вот спустя почти двадцать пять лет после его смерти в комиссию по реабилитации жертв политических репрессий, которую возглавлял А. Н. Яковлев, поступает письмо Мамушина, в котором он подвергает сомнению этот акт судебно-медицинской экспертизы. Письмо якобы поступило от сына Мамушина. Но его сын погиб на фронте в Великую Отечественную войну. Дочь — Наталия Сергеевна Мамушина — никакого письма отца в ЦК КПСС не направляла. Быть может, следовало бы провести экспертизу письма и установить: написано ли оно самим Мамушиным или фальсифицировано кем-то другим?

Что же касается самого акта экспертизы 1934 года, то подчеркну главное. В 1967 году проводилась комплексная автотехническая и судебно-медицинская экспертиза по аварии автомашины и факту смерти оперкомиссара М. В. Борисова. Был эксгумирован труп Борисова. Выводы экспертизы таковы: основной причиной автодорожного происшествия могла явиться техническая неисправность переднего моста автомобиля (передней рессоры), которая способствовала возникновению самопроизвольного поворота автомобиля. Повреждения в области головы Борисова, двусторонний ушиб легких и ссадина в области левой лопатки могли образоваться в условиях данного дорожно-транспортного происшествия. Эти повреждения могли возникнуть одномоментно от удара большой силы о тупой предмет во время аварии автомобиля, как это отображено в материалах дела 1934 года.

Ко всему сказанному добавлю: повторная судебно-медицинская экспертиза проводилась военно-медицинскими экспертами и в 1989 году. В ходе ее изучались акты патологоанатомического вскрытия оперкомиссара М. В. Борисова в 1934 году и эксгумации трупа в 1967 году. Она подтвердила точность экспертизы 1934 года.

Казалось бы, какие могут быть кривотолки? Но мифы — потому и мифы, что существуют совершенно самостоятельно, независимо и от исторических фактов, и от неоднократно доказанных истин. Поэтому вернемся к обстоятельствам гибели Борисова, в 1934 год.

Хотя уже к 5 декабря было точно установлено, что Борисов погиб в результате аварии автомобиля по причине его технической неисправности, Н. И. Виноградов, Д. З. Малий и В. М. Кузин были оставлены под стражей и расследование дела о причинах гибели М. В. Борисова было продолжено.

Теперь его возглавили другие лица — зам. наркома внутренних дел Агранов, зам. председателя Комиссии партийного контроля Н. И. Ежов и генеральный секретарь ЦК ВЛКСМ А. Косарев. С их участием все участники, дорожного происшествия были передопрошены. Как свидетельствуют протоколы допросов, Агранов, Ежов и Косарев ставили вопросы жестко, целеустремленно, с обвинительным уклоном, добиваясь от Кузина, Малия, Виноградова признания в умышленном убийстве М. В. Борисова. Арестованные категорически отвергли все предъявленные им обвинения, заявляя, что Борисов погиб трагически, неслучайно во время аварии неисправной машины.

12 декабря 1934 года был произведен повторный осмотр места аварий машины. В ходе его на металлической вилке, крепящей водосточную трубу к стенке дома, о которую ударился автомобиль под управлением водителя Кузина (кстати, Кузин при данном эксперименте не отрицал, что за рулем автомобиля находился он сам лично. — А.К.), был обнаружен обрывок ткани. По заключению специалистов, этот кусок ткани идентичен ткани пальто погибшего Борисова, причем в области спины данного пальто выявлены разрывы ткани.

Однако следственное дело по факту гибели Борисова продолжалось вплоть до января 1935 года, когда оно было прекращено. В заключительном документе дела говорилось: «поскольку подозрения в умышленном убийстве оперкомиссара Борисова не подтвердились… Смерть сотрудника оперотдела Борисова последовала вследствие несчастного случая во время аварии автомобиля».

Н. И. Виноградов, Д. З. Малий и В. М. Кузин были из-под стражи освобождены. Первые двое сразу же приступили к исполнению своих должностных полномочий в УНКВД по Ленинграду и области. Замечу, был уже новый начальник Управления — Л. Заковский, и он, несмотря на все, что с ними случилось, оставил их на работе. Что же касается Кузина, то он уехал на родину в деревню, пробыл там недолго, а потом вернулся в Ленинград и устроился на работу шофером в Судоверфь НКВД.

Но приближался 1937 год. Наркомом НКВД стал Н. И. Ежов. Началась колоссальная чистка аппарата НКВД. Она прежде всего коснулась руководящего состава. 30 апреля 1937 года был арестован бывший зам. начальника оперативного отдела УНКВД по Ленинградской области А. А. Губин. Больше месяца продолжались его интенсивные допросы, с применением пыток, побоев. Результатом этого явилось заявление, написанное Губиным 4 июня 1937 года на имя Ежова. В нем он заявлял, что якобы «…после убийства Кирова Паукером при моем участии был убит Борисов с целью сокрытия следов убийства, так как Борисов являлся единственным свидетелем убийства Кирова».

По-видимому, в следственной версии что-то, как принято говорить, «не состыковывалось». Начальник оперативного отдела НКВД К. В. Паукер, которого Губин назвал в качестве организатора убийства Кирова, по этому делу не был даже допрошен. Не были по этому факту Допрошены такие руководящие работники НКВД, как Агранов, Прокофьев, Буланов, Миронов, которые впоследствии также обвинялись в организации убийства Кирова. Зато появились «пешки».

10 июня 1937 года Губин заявил на допросе, что входил в состав контрреволюционной группы, членами которой также являлись Малий, Виноградов, Максимов, Хвиюзов, их целью была ликвидация Борисова.

Еще после первого показания Губина в период с 5 по 11 июня были арестованы Малий, Виноградов, Максимов, Хвиюзов, Кузин. Всем им было предъявлено обвинение в убийстве М. В. Борисова. На первых допросах все они отрицали умышленное убийство, говорили о случайной аварии машины.

16 июня 1937 года В. М. Кузина стали допрашивать весьма интенсивно. Первоначально он категорически отрицал преднамеренное убийство Борисова, но затем, после перерыва в допросе, где его били и пытали, вдруг заявил: во время движения машины Малий резко вырвал у него рулевое управление и так же резко направил руль вправо, в результате чего произошло столкновение с домом и при этом погиб Борисов.

Малий и Виноградов держались на допросах очень стойко. Они полностью отвергали последнее показание В. М. Кузина о предумышленной аварии не только на допросах, но и на всех очных ставках с ним. Более того, они называли ложными показания Губина о существовании контрреволюционной группы заговорщиков с целью убийства Борисова по заранее разработанному плану. При этом они доказывали: кто заранее мог знать, что Сталин захочет допросить Борисова, что именно они в этот день чисто случайно оказались дежурными оперодчиками. Вдруг Сталин надумал бы допросить Борисова 3 декабря, и тогда бы уже дежурили другие оперодчики, поэтому показания Губина — сплошная фальсификация, ложь.

Однако спустя месяц после ареста на интенсивных допросах с пристрастием, пытками, избиениями Малий и Виноградов признались, что являются участниками контрреволюционной группы и аварию, при которой погиб Борисов. совершили преднамеренно.

Дольше всех держался Максимов. Он на допросах упорно отрицал наличие заговора с целью ликвидации Борисова и свое участие в нем. Но 23 августа 1937 года Максимов заявляет на допросе, что он отказывается от этих показаний, «просит считать их аннулированными» и «свои показания на следствии о своей контрреволюционной деятельности я целиком подтверждаю».

Надо ли говорить еще раз о том, какими методами были получены эти признательные показания. И все же приведу свидетельства. Так, единственный оставшийся в живых водитель В. М. Кузин спустя десятилетия пояснил: «после ареста 1937 г. на допросах били, не разрешали садиться и требовали признаться в принадлежности к контрреволюционной группе, после чего я стал подписывать все протоколы допросов, не читая их». Подобные меры применялись и к другим подследственным. Бывший следователь УНКВД по Ленинградской области С. К. Якушев, проводивший расследование по делу Малия, Виноградова, Максимова 20 апреля 1956 года, будучи опрошенным, показал: «Я помню, что по указанию руководства управления, арестованного Малия бил Рубинчик. Бил ли Малия я, припомнить не могу». Р. О. Попов рассказывал автору книги: «В 1937 году всех сопровождавших Борисова оперодчиков снова допрашивали, а потом расстреляли. Следователь Резников, имя-отчество не помню, рассказывал мне: „Я его (Малия) держал на «конвейере» 15 суток". За «15 суток на „конвейере" что хочешь скажешь…».

В судебном заседании Военной Коллегии Верховного Суда СССР Д. З. Малий, Н. И. Виноградов, Н. С. Максимов отказались от всех своих показаний, данных на предварительном следствии, заявили, что они неправдивы, и давая такие показания, они пытались сохранить себе жизнь. Тем не менее в судебном заседании Военной Коллегии Верховного Суда СССР, состоявшемся 2 сентября 1937 года, Виноградов, Максимов, Малий, обвиненные в совершении преступлений, предусмотренных статьями 58–8 и 58–11 УК РСФСР, были признаны виновными и приговорены к расстрелу с конфискацией имущества. Суд продолжался всего 20 минут.

Трое невинно расстрелянных ушли из жизни, так и не признав своей вины. Брат Малия — В. З. Малий в своем объяснении в КПК при ЦК КПСС 18 декабря 1964 года писал: «В 1937 году я приехал в отпуск домой и мать показала мне записку брата следующего содержания: „Дорогие родные, я нахожусь в заключении. Верьте, я невиновен. Моим делом будет разбираться сам Сталин"».

Шофер машины В. М. Кузин через 11 дней, в течение которых он отрицал заговор, предумышленное убийство оперкомиссара Борисова, а потом «сознался» в этом, — был приговорен к длительному сроку тюремного заключения. Пройдя тюрьму, лагерь, ссылку, Кузин остался жив. Замечу, что он фамилии своей никогда не менял, хотя некоторые публицисты и утверждали, что якобы Кузин чудом остался жив только потому, что ему по «закону» лагерного братства поменяли фамилию.

В. М. Кузин и стал главным «свидетелем» версии о предумышленном убийстве охранника Борисова, вновь всплывшей после заявлений Н. С. Хрущева на XX съезде КПСС. Правда, Кузин несколько раз менял свои объяснения, давая их в различные комиссии по расследованию обстоятельств гибели Кирова и его охранника. Но наибольший интерес представляет его письмо в Комиссию партийного контроля при ЦК КПСС, направленное в феврале 1956 года. Приведем его почти полностью: «Виноградов и Борисов сели в кузов грузовой машины, а Малий сел со мной в кабину. По дороге Малий все время торопил меня. Переезжая улицу Потемкина, Малий вырывает у меня руль и направляет машину на стену дома, а сам пытается выскочить из кабины. Я его задерживаю и не даю ему выскочить. Машина открытой правой дверцей ударилась о стену дома, в результате было стекло дверки разбито. Когда я остановил машину и вышел, посмотрел в кузов, Виноградова в кузове было, а он бежал, я вскочил в кузов и увидел, что в кузове лежит убитый Борисов, правый висок был в крови. Я закричал — убили, убили. В это время ко мне подошел Малий и сказал — не кричи, а то будет и тебе, и сам Малий скрылся. Я после этого Малия и Виноградова не видел до моего освобождения из-под ареста (имеется в виду январь 1935 г. — А.К.).

Когда Виноградов и Малий скрылись, я подошел к милиционеру и просил вызвать автоинспектора. В это время ко мне подъехал Гусев — работник НКВД, и меня арестовал. В этот день в четыре часа меня допросил сотрудник НКВД [Агранов Я. С.], который имел знаки различия — четыре ромба, спросил только анкетные данные. После этого меня посадили в камеру. Дело вел работник Московского НКВД Черток с двумя ромбами. В кабинете были Виноградов, Малий и Фаюзов (правильно Хвиюзов — начальник I отделения оперотдела УНКВД Ленинградской области. — А.К.) — работник управления НКВД. Работник Управления НКВД с четырьмя ромбами нам объявил, что мы оправданы, что Борисов не был убит умышленно, а убит при аварии машины от удара о водосточную трубу. При выходе из Управления Фаюзов сказал мне, что — вы все освободились благодаря меня.

После этого я поступил на работу на судоверфь НКВД шофером, где проработал до 1937 года. Шестого июня 1937 года я был снова арестован по этому делу. На очной ставке с Малий он признался, что он прыгал из кабины, я считаю, что Борисов был убит не при аварии машины. Об этом я говорил и на следствии».

Сколько противоречий и неточностей в этом маленьком письме. В свое время Шатуновская так расстраивалась, что оно пропало. К нашему счастью, оно сохранилось. А теперь давайте его проанализируем.

Машина ударилась о стену дома, на которой находилась водосточная труба, правым боком с очень большой силой (50 км/час), дверца от удара могла приоткрыться, Борисова по инерции движения машины понесло сзади к переду, потом сильнейший удар о стену и падение в кузов машины.

Малий, естественно, торопил Кузина и наверняка говорил ему: «быстрее, быстрее» — ведь Борисова должен был в Смольном допросить Сталин, а с машиной случилась авария. Возможно, Малий даже пытался повернуть руль, а увидев все, что случилось, — они не сбежали, как пишет Кузин, а побежали сообщить о случившемся своему начальству. Замечу, что Борисов не был убит на месте в результате аварии, а был тяжело ранен. Он скончался, как я уже упоминала, в ночь на 4 декабря. Откуда Кузин так уверенно заявляет, что «убит»!

Далее, можно ли поверить, что В. М. Кузина сразу допросил Агранов, для того только, чтобы узнать его анкетные данные? Безусловно, нет. Их всех: Малия, Кузина, Виноградова, Максимова — развели по одиночным камерам, и каждого допрашивали в отдельности по всем мельчайшим подробностям аварии машины, сравнивали их показания с актом трассо-технической экспертизы машины, и только тогда, когда уже получили результаты медицинской экспертизы вскрытия Борисова, пришли к выводу: все показания Кузина, Малия, Виноградова сходятся во всех деталях. Только после этого 5 декабря 1934 года пришли к заключению: М. В. Борисов погиб в результате неисправности автомашины. Следовательно, в 1934 году Кузин говорил другое, нежели писал в 1956 году. Более того, напомню еще раз, что с 6 по 16 июня 1937 года он так же говорил о неисправности автомобиля, и только после того, как при допросе 16 июня к нему были применены недозволенные методы ведения следствия, Кузин, по его собственному признанию, «стал подписывать все протоколы допросов, не читая их».

В. М. Кузин пишет, что на очной ставке в 1937 году Д. З. Малий сам признался в организации аварии с целью умышленного убийства Борисова. Читаешь это и думаешь, ну зачем было В. М. Кузину писать прямую ложь в 1956 году? И понимаешь: им владел страх, что его разоблачат как клеветника, повинного в смерти трех товарищей по несчастью.

Не думаю, что мы должны его строго судить за это. Человек слаб, а память его несовершенна. Иногда мне даже кажется, что после пережитого Кузин и сам уже в точности мало что помнил (не случайно путался в своих объяснениях различным комиссиям — даже в том, была авария или ее не было вовсе). Да и партследователи КПК при ЦК КПСС, ориентированные на «удобную», «нужную» версию, могли оказать на него психологическое давление.

Теперь попробуем разобраться, почему, не располагая вескими уликами, Хрущев все-таки пытался убедить делегатов XXII съезда КПСС в причастности Сталина к трагедии тридцать четвертого года?

Критика культа личности Сталина и его ближайшего окружения на том съезде носила весьма острый характер. Возьмите стенографический отчет съезда, прочтите, и станет ясно: именно тогда партия публично, открыто покаялась в массовых репрессиях, допущенных Сталиным, впервые приводились документы, которые сегодня преподносятся многими публицистами как открытия. Для большинства делегатов этого съезда они явились неожиданностью. Наверняка не все делегаты согласились с такой негативной оценкой сталинского периода. Но, воспитанные в рамках жесткой партийной дисциплины, они дружно голосовали «за». Впереди же предстояло принятие постановления «О мавзолее Владимира Ильича Ленина», второй пункт которого гласил: признать нецелесообразным дальнейшее пребывание саркофага с гробом Сталина в Мавзолее. Как в этом случае поведет себя съезд?

Хрущев, понимая всю сложность момента, чувствовал: нужны очень веские аргументы — своеобразный психологический удар по сторонникам «вождя народов». Таковым в тот критический момент могла стать уже прозвучавшая когда-то (и потому беспроигрышная для Хрущева) версия сталинского заговора против Кирова. Отсюда определенные «перехлесты», неточности и характерная для Хрущева эмоциональность.

Остается добавить, что почти сразу же после XXII съезда КПСС под председательством А. Пельше была создана новая комиссия ЦК КПСС по расследованию обстоятельств убийства Кирова. В ее состав вошли представители Прокуратуры СССР, КГБ СССР и ЦК КПСС. Комиссия работала почти 3 года (1963–1967 гг.) Было опрошено большое число лиц, работавших или встречавшихся с Кировым, получены объяснения от бывших работников НКВД, Прокуратуры и Верховного Суда СССР, имевших отношение к трагическим годам, изучено огромное количество архивных документов, проведены различного характера экспертизы, проверено сотни писем и заявлений, содержащих самые противоречивые сведения. Результатом этого напряженного труда большого числа лиц явилось заключение: убийство Кирова совершил Николаев, Борисов погиб случайно при автомобильной катастрофе.

Но миф все-таки живет. В совсем недавние времена гласности и плюрализма многие наши журналы охотно предоставляли страницы для воспоминаний бывшего энкавэдэшника-перебежчика А. Орлова и трудов Роберта Конквиста. Их писания и сегодня заполнили книжные развалы. Но не мешало бы дать слово и их оппонентам. Нет, не историкам, постоянно живущим в многострадальной России. Ведь истиной для многих редакторов ныне является лишь то, что вещает заграница, особенно США или Япония. Вот и напечатали бы известного американского советолога Адама Улама, который утверждал: «Вряд ли Сталин хотел бы создать прецедент успешного покушения на высокопоставленного советского чиновника», поскольку это могло бы поощрить организацию покушения на него самого. Более того, А. Улам отвергает и тезис о том, что будто бы Киров возглавлял «либеральное» крыло в Политбюро, был соперником Сталина. Он считал, что это все — « сформулированные позже и не опирающиеся на факты предположения (выделено мной. — А.К.)».

И если уж журнал «Огонек» распахнул свои страницы для бывшего офицера госбезопасности А. Орлова (сбежавшего на Запад и собравшего сплетни, ходившие в связи с убийством Кирова в НКВД), то почему бы не дать слово бывшему комиссару госбезопасности 3-го ранга Г. С. Люшкову, который непосредственно участвовал в расследовании обстоятельств убийства Кирова и находился в Ленинграде со 2 до 30 декабря 1934 года. Правда, в июне 1938 года Люшков (тогда уже — начальник Дальневосточного управления НКВД) тоже сбежал — в Японию. Но если первый писал «понаслышке», то второй-то — подлинный очевидец. В японском журнале «Киицо» в апреле 1939 года Люшков публикует материалы, в которых категорически отвергает причастность Ягоды к заговору против Кирова. Люшков находился на Литейном пр., д. 4, в НКВД — радом с Аграновым, когда Сталин позвонил последнему и приказал направить Борисова для допроса в Смольный. Агранов сразу же отдал соответствующее распоряжение. С момента звонка Сталина до момента аварии машины с Борисовым, как указывал Люшков, прошло всего 30 минут. И можно согласиться с мнением Люшкова: этого времени просто недостаточно для организации убийства Борисова.

Еще ранее, 3 июля 1938 года, Г. С. Люшков в японской газете «Иомиури» заявил: «Я до последнего времени совершал большие преступления перед народом, так как я активно сотрудничал со Сталиным в проведении его политического обмана и терроризма. Я действительно предатель. Но я предатель только по отношению к Сталину… Я впервые почувствовал колебания со времени убийства Кирова Николаевым в конце 1934 года. Этот случай был фатальным для страны так же, как и для партии. Я был тогда в Ленинграде. Я не только непосредственно занимался расследованием дела об убийстве Кирова, но и активно принимал участие в публичных процессах и казнях, проводившихся после кировского дела под руководством Ежова. Я имел отношение к следующим делам:

1. Дело так называемого ленинградского центра в начале 1935 года.

2. Дело террористического центра о заговоре против Сталина в Кремле в 1935 году…

Перед всем миром я могу удостоверить с полной ответственностью, что все эти мнимые заговоры никогда не существовали, и все они были преднамеренно сфабрикованы.

Николаев, безусловно, не принадлежал к группе Зиновьева. Он был ненормальный человек, страдавший манией величия. Он решил погибнуть, чтобы стать историческим героем. Это явствует из его дневника».

Вывод, с которым, безусловно, можно согласиться.

В заключение этого раздела остановлюсь на некоторых вопросах, которые волнуют наиболее дотошных читателей.

Некоторые задают вопрос: почему во время аварии больше никто не пострадал, кроме М. В. Борисова? Это не так. Пострадали: были ушибы, гематомы и у Виноградова, и у Малия, и у Кузина. Но позволю себе напомнить — Борисов сидел в кузове справа, трое остальных участников драмы разместились так: двое — в кабине (шофер и Малий) и один — Виноградов — сидел в кузове грузовика, слева. Так как машина ударилась о стену дома правым бортом, то естественно, что основной удар принял Борисов.

А могла ли быть авария с машиной, на которой везли М. В. Борисова, случайной? Вполне могла. В 1934 году в Ленинграде значительно возросло число автомобилей, а качество подготовки шоферов резко отставало. В связи с этим бюро обкома ВКП(б) в октябре 1934 года, как уже говорилось во второй части, даже обсуждало проблему улучшения качества подготовки шоферов, повышение требовательности за соблюдение правил дорожного движения, усилило службу ОРУД. Наконец, нельзя упускать из виду, что по звонку Сталина из Смольного — срочно доставить Борисова, была взята фактически единственная находящаяся в гараже НКВД машина. Все остальные были в «разгоне».

И еще о двух моментах, которые вызывают сомнение у читателей и служат предметом спекуляций у авторов версии о причастности Сталина к убийству Кирова. Первый: где достал Николаев оружие? Второй: о литерном поезде и телеграмме, отправленной из Москвы.

Итак, откуда у Николаева оружие? Мне приходилось уже писать об этом. Оружие у него было давно. Скорее всего, с Гражданской войны, как всякий мальчишка, он «разжился» им, ибо на полях и в лесах его было немало. Во всяком случае, когда он работал в Луге в 1925 году, Николаев подтвердил наличие у него нагана собственноручной подписью в одном из документов. В 1990 году помощник начальника следственного отдела КГБ СССР А. Я. Валетов в интервью корреспонденту газеты «Правда» В. Поштаеву на подобный вопрос последнего ответил так: «Достоверно выяснено и документально подтверждено, что револьвер Николаев приобрел еще в 1918 году, на это огнестрельное оружие ему 2 февраля 1924 года органами власти выдано соответствующее разрешение за № 4396. 21 апреля 1930 года оно перерегистрировано и тогда же на оружие Николаеву вручено удостоверение за № 12296». Этот документ был действителен до 21 апреля 1931 года. На оборотной стороне удостоверения есть два оттиска штампа магазина об отпуске Николаеву в 1930 году 28 штук патронов.

Как ни прискорбно разочаровывать поклонников А. Орлова — он снова лжет, когда утверждает, что револьвер системы «наган» вручил Николаеву И. В. Запорожец.

Замечу, что хотя Николаев Л. В. не проходил действительную военную службу, но с 1927 года состоял на военном учете, был членом спортивного клуба «Динамо», любил пострелять в тире.

Аргументируя причастность Сталина к убийству Кирова, Е. Пашкевич в газете «Смена» 1 декабря 1990 года приводит еще одну из легенд, бытующих в народе: «Следует выяснить, действительно ли 28 ноября 1934 года на имя начальника Октябрьской железной дороги была получена правительственная телеграмма, в которой предписывалось встретить 1 декабря правительственный поезд. Эта телеграмма была случайно обнаружена ленинградским историком Э. Гермайзе в архиве Октябрьской железной дороги: он работал над историей дороги (книга вышла в 1951 году)».

Воистину, блажен, кто верует. Но долг историка — проверять все. Могу заверить читателя: не телеграмма, а шифротелеграмма, причем не одна, а несколько, действительно существуют. Имеется шифротелеграмма, переданная из Москвы в ночь с 1 на 2 декабря (а не от 28 ноября), сообщающая, что литерный поезд вышел из Москвы, с указанием времени отправления. Более того, со всех крупных узловых станций Октябрьской железной дорога также шли шифротелеграммы о следовании этого поезда, причем шли в два адреса: начальнику Октябрьской железной дороги и начальнику УНКВД Ленинграда.

Кстати, даже тогда, когда Сталин приезжал в 1926, 1928, 1933 годах в город на Неве, шифротелеграммы отправлялись не только из Москвы, но и с других крупных станций. В последующие после убийства Кирова годы охрана поезда, на котором следовал Сталин, была усилена. И так же, как в дореволюционное время при следовании царского поезда, выставлялись с определенным интервалом специальные посты вдоль всего железнодорожного полотна.

Замечу, что провозглашение «истин» — занятие, несомненно, более легкое, чем поиск доказательств. И думаю, что в таком сложном деле, как убийство Кирова, не надо нагнетать страсти. Сегодня многие фактически действуют так. И на основе частушек, якобы народных, типа «Огурчики, помидорчики, Сталин Кирова убил в коридорчике» — выносят свой вердикт. Полагаю, что если историки будущего станут оценивать развитие нашей страны на рубеже 80–90-х годов по тем частушкам, которые бытуют среди народа, то это вряд ли явится отражением реалий этих дней. Как свидетельствуют факты, индивидуальные террористические акты возможны и ныне. Напомню только о двух таких эпизодах: о попытках покушения на Л. И. Брежнева офицером Советской армии Ильиным и на М. С. Горбачева ленинградским слесарем А. Шмоновым. Судебно-психиатрическая экспертизы, признала их обоих душевнобольными. К сожалению, по отношению к Николаеву подобной экспертизы не проводилось.

Утверждая, что Сталин непричастен к убийству Кирова, я вместе с тем глубоко убеждена, что он использовал трагический выстрел в Смольном для расправы со своими политическими противниками. Очевидцы прощания Сталина с телом Кирова во дворце Урицкого единодушно утверждают: поцеловав Сергея Мироновича в лоб, Сталин сказал: «Спи спокойно, мой дорогой друг, мы за тебя отомстим». Страх легко превращается в агрессивность, репрессии создают иллюзию силы, порождают жестокость.

 

Глава 4

Жертвы политических игр

Убийство Кирова стало прологом массовых репрессий в стране. Первыми испытали их на себе ленинградцы. Начиная со 2 декабря 1934 года в городе начались аресты. Почти одновременно развернулась мощная кампания в форме митингов, партийных собраний с осуждением убийства Кирова, с требованием предать самой жестокой каре его убийц.

Тем более что основания для того, чтобы разделаться с сопроцессниками Николаева, были: почти все они дали признательные показания; на их квартирах нелегально устраивались встречи с приезжавшими в Ленинград Зиновьевым, Каменевым, Бакаевым, Евдокимовым, Сафаровым; при обысках у некоторых из них были обнаружены «платформа» группы Рютина, завещание Ленина (в то время запрещенное. — А.К.), различные групповые письма бывших руководителей оппозиции в адрес ЦК ВКП(б). У К. Н. Емельянова изъяли не без подсказки бывших оппозиционеров почти весь архив «ленинградской оппозиции». И наконец, у большей части арестованных нашли оружие, которое они хранили с времен Гражданской войны, без его регистрации.

8 декабря 1934 года был арестован А. М. Гертик — один из видных в прошлом деятелей ленинградских большевиков, работавший в это время помощником управляющего Объединенным научно-техническим издательством. А он назвал на допросах в качестве своих самых близких товарищей — И. П. Бакаева, Г. Е. Евдокимова, И. С. Горшенина. 14 декабря 1934 года в протоколах очередных допросов были зафиксированы фамилии Г. Зиновьева, Л. Б. Каменева, Г. И. Сафарова.

6–7 декабря в газетах появились первые статьи, клеймящие оппозиционеров. А затем пошли митинги, собрания, с осуждением тех, кто убил Кирова, с требованием принять к ним самые решительные меры.

15 декабря состоялся объединенный пленум обкома и горкома ВКП(б). С докладом «Об итогах ноябрьского пленума ЦК ВКП(б)» выступил А. А. Жданов. В нем он не только подверг резкой критике лидеров бывших оппозиционеров, но непосредственно связал их с участием в убийстве Кирова. В резолюции пленума Ленинградских областного и городского комитетов ВКП(б) говорилось: «Пролетарская революция безжалостно раздавит контрреволюционные подонки бывших зиновьевцев».

На следующий день — на пленуме, также объединенном, обкома и горкома ВКП(б) М. С. Чудов предложил утвердить решение бюро обкома и горкома ВКП(б) назначить начальником УНКВД по Ленинградской области Л. М. Заковского и ввести его в состав пленума обкома и горкома партии, а также в члены бюро этих партийных органов. Решение принимается единогласно.

Тогда же М. С. Чудов объявил, что в 9 часов вечера 16 декабря состоится закрытый пленум обкома и горкома ВКП(б), где «тов. Агранов сделает краткие сообщения о тех следственных материалах, которые у него имеются по убийству Кирова».

«Как член обкома партии, — писал спустя двадцать два года в своих воспоминаниях М. В. Росляков, — я был на этом пленуме. Он проходил в Смольном, в комнате, именуемой теперь Шахматным залом. Вел пленум Чудов, Жданов присутствовал. Агранов сделал краткое сообщение, сосредоточил внимание на том, что убийство организовано молодежной частью бывшей зиновьевской оппозиции в лице Котолынова И. И., Румянцева В. В., Шатского Н. Н. и других. Идейными вдохновителями, по определению, высказанному Аграновым, явились вожаки оппозиции: Зиновьев, Каменев, Евдокимов, Бакаев и другие — видные в прошлом активисты Ленинграда.

Атмосфера на пленуме была более чем напряженной, в зале гробовое молчание — ни шепота, ни шороха, и слышны только голоса выступающих товарищей. Ораторов всех не припомню, но их было мало. Сообщение Агранова создало сумятицу в умах и сердцах многих участников пленума, но, конечно, никто не решился высказать сомнения; да тогда еще верили в то, что партия не ошибается в оценке событий».

Среди выступавших были Смородин и Милославский, ибо именно они заявляли, что «Николаеву предлагалась работа после увольнения его из института, но он отказался».

Замечу, что ни доклад Жданова, ни сообщение Агранова не нашли 16–17 декабря своего отражения в прессе. Доклад Жданова был опубликован в конце декабря 1934 года в «Ленинградской правде». Однако стенограммы как доклада, так и сообщения до сих пор не найдено в Ленинградском партийном архиве. Интересно другое — 18 декабря «Ленинградская правда» опубликовала передовую статью, в которой Зиновьев и Каменев названы «фашистским отребьем». Такая формулировка свидетельствовала о том, что всякие политические, юридические, да и нравственные тормоза в отношении к бывшим оппозиционерам отпускались. Отмечу, что никаких официальных обвинений и доказательств в советской печати в их адрес не было высказано.

Передовая «Ленинградской правды» сыграла роль детонатора. Печать, митинги, партийные собрания выдвигали требование: «Очистить Ленинград от троцкистско-зиновьевского охвостья». Обстановка нагнеталась, в состояние политической истерии приводилось все большее число людей. Наряду с митингами в декабре 1934 года осуждение оппозиционеров в связи с убийством Кирова проходило и на партийных собраниях. На них во многих выступлениях звучала мысль: ответственность за убийство Кирова должны нести Зиновьев и его единомышленники. Присутствующие же на собраниях бывшие участники оппозиционных дискуссий заявляли, что оказались в оппозиции случайно — «по причине политической безграмотности». И зачастую это действительно так и было. Ведь многие из них шли за лидерами, не особенно хорошо разбираясь в их программах. Однако покаяние бывших участников оппозиции не производило никакого впечатления на окружающих.

На фабрике «Красный ткач», например, на партийном собрании, выступая уже после покаяния оппозиционеров, некто Баранов сказал: «Нечего вымышлять на счет политической неграмотности. Ведь не все же политически неграмотные пошли с Зиновьевым. Мы вам теперь не верим. Будем вас проверять».

На партсобрании заводоуправления «Красный путиловец» член партии Котиков говорил: «Не все здесь сидящие раскаиваются… Например, Блинов сидит, как воды в рот набрав. У нас на заводе около 700 человек, которых надо выгнать с завода с треском».

На костеобрабатывающем заводе бывший оппозиционер Сасуров заявил: «За прошлое надо сказать Зиновьеву спасибо, а за настоящее — отвечай!» Его слова потонули в криках: «Голову надо оторвать этим оппозиционерам, а не спасибо говорить!»

Особенно тенденциозны были партийные собрания, на которых осуждались арестованные по делу «Ленинградского центра». 21 декабря такие собрания прошли в цехах «Красного путиловца». Обсуждался уже исключенный из партии шесть дней назад и находившийся под арестом с 8 декабря заместитель директора завода А. И. Толмазов. Еще не было опубликовано «Обвинительное заключение», шло следствие, но соответствующее общественное мнение фактически уже было сформировано. Рабочий из 3-го цеха, где до самой смерти состоял на партучете Киров, сказал: «Никакого разговора о моральной ответственности. Участники группы должны нести физическую ответственность. Всем им — Николаеву, Зиновьеву и прочим — одна мера!»

Приблизительно так же говорили и коммунисты заводоуправления, которые хорошо знали Толмазова: «Кто поверит бывшим оппозиционерам в искренности, — заявил Зарубаев, — когда в аппаратах заводоуправления и в отделе снабжения работают бывшие офицеры и белогвардейцы. На секретных заказах сидят бывшие дворяне, офицеры и т. п. Мы все время находим притаившуюся сволочь в наших отделах. Пора перейти от слов к бдительности и делу».

Такова была действительность, атмосфера тех лет. Подобные партийные собрания проходили на заводах, фабриках, в институтах. Читая документы, поражаешься той быстроте, с какой руководители всех рангов реагировали на дело «Ленинградского центра», проявляя при этом завидную оперативность в информации о своей бдительности.

Ярким примером этого может служить реакция руководства Промышленной академии на арест и расстрел И. Г. Юскина. 1 января 1935 года за подписью директора академии В. Куджива в Москву ушла телеграмма следующего содержания.

«ЦК ВКП(б). Промкадры. НКТП (Наркомат тяжелой промышленности. — А.К.). Toв. Петровскому.

Настоящим сообщаю о мероприятиях в академии, в связи с тем, что во 2-й группе 2-го курса машиностроительного факультета Лен. промакадемии оказался один из организаторов убийства Кирова — студент Юскин И. Г., приговоренный Военной коллегией Верховного суда к расстрелу. Исключены были три человека, дружившие с Юскиным. Группа была расформирована».

Так каждый из тех, кто был арестован по делу о принадлежности к «Ленинградскому центру», сам, в свою очередь, становился источником очередной эпидемии политического террора, поражавшей все новых и новых людей.

При личном участии Сталина подготавливалось закрытое письмо ЦК ВКП(б) под названием: «Уроки событий, связанных со злодейским убийством тов. Кирова». Письмо адресовалось всем партийным организациям страны. В нем огульно обвинялись без всяких доказательств все бывшие зиновьевцы. «Они, — говорилось в письме, — стали на путь двурушничества, как главного метода своих отношений с партией… стали на тот же путь, на который обычно становятся белогвардейские вредители, разведчики и провокаторы». Далее следовала прямая директива об арестах зиновьевцев: «В отношении двурушника нельзя ограничиваться исключением из партии, — его надо еще арестовать и изолировать, чтобы, помешать ему подрывать мощь пролетарской диктатуры».

17 января 1935 года Сталин разослал письмо членам Политбюро ЦК с просьбой в тот же день обсудить и принять его.

18 января оно уже было разослано всем организациям ВКП(б).

Страну охватил новый приступ вакханалии бдительности, шпиономании, разоблачительства. Казалось бы, нужно попытаться переломить ее, потому что страсти захлестывали людей, эмоции начинали преобладать над разумом. Но что предпринимает ЦК? Он делает вопреки здравому смыслу невероятный ход. Закрытое письмо ЦК ВКП(б) от 18 января 1935 года «Об уроках событий, связанных со злодейским убийством тов. Кирова» после обсуждения в партии передается на обсуждение в комсомол.

Комсомольцы были в восторге от такого доверия и принялись активно за дело. Приведу два примера.

Типография, Центральный городской район, выступает некто Гуревич: «Каждый комсомолец должен исполниться гордостью за то, что партия довела до нас такое замечательное письмо. Зиновьевско-белогвардейское охвостье пыталось привлечь молодежь, но им это не удалось».

Карбюраторный завод, некто Элькин: «Тот факт, что ЦК ВКП(б) доверил нам проработку этого письма, говорит о том, что нам нужно быть бдительными как никогда». Закрытое письмо Центрального Комитета способствовали нагнетанию напряженности, созданию базы для массовых репрессий.

26 января опросным порядком Политбюро ЦК Принимает следующее постановление:

«О зиновьевцах.

а) выслать из Ленинграда 663 зиновьевца на 3–4 года;

б) группу бывших оппозиционеров, членов партии в количестве 325 человек, откомандировать из Ленинграда в другие районы страны».

И сразу же развила бурную деятельность особая комиссия Ленинградского обкома ВКП(б). Ее возглавил заведующий организационно-распределительным отделом обкома П. Л. Низовцев. Именно эта комиссия готовила списки коммунистов на исключение из партии и административное выселение из Ленинграда. Первичный материал для комиссии поставляли райкомы партии. Списки бывших оппозиционеров заверялись личной подписью первого секретаря райкома ВКП(б). Некоторые райкомы включали в подобные списки 2–3 человек, тех, кто действительно активно участвовал в оппозиционных распрях. Другие включали на первых порах сразу по тридцать и более человек. Причем среди них зачастую появлялись и те, кто только один раз голосовал за оппозицию.

Ради объективности надо отметить, что первые списки участников троцкистско-зиновьевской оппозиции стали создаваться еще в 1928 году. Уже тогда они создавались по определенной форме. Такой список на 237 фамилий с сопроводительным бланком Выборгского РК ВКП(б) за подписью зам. зав. орграспредотделом райкома Л. К. Шапошниковой был направлен в обком партии 8 декабря 1928 года.

В разделе «Примечания» против каждой фамилии содержались следующие пометки: «Полностью отошел от оппозиции»; «Ничем себя не проявляет»; «Работает лояльно»; «В н/вр. — секретарь партячейки»; «Вполне исправился»; «Ведет себя хорошо»; «Выбыл в Красную Армию».

В этом списке значатся и четыре человека, проходивших по делу «Ленинградского центра».

Николай Николаевич Шатский. В примечании против его фамилии значилось: «Неизвестно, ведет ли оппозиционную работу».

Лев Ильич Сосицкий. Указано: «Не выявлен, как оппозиционер».

Проходили по этому списку также В. В. Румянцев и Н. С. Антонов.

Из членов особой комиссии чаще других были задействованы И. Богданов, С. Смирнов, Цыганов. Почти на всех ее заседаниях находился член Комиссии партийного контроля при ЦК ВКП(б) Цесарский. Протоколы комиссии сохранились почти полностью. Все проходившие через комиссию обсуждались лично и в присутствии первых секретарей райкомов ВКП(б) Ленинграда — А. С. Милославского, С. Я. Шульмана, Касимова, М. А. Освенского, П. И. Смородина, И. И. Алексеева, С. М. Соболева, П. И. Бушуева, начальника политотдела Октябрьской железной дороги Н. П. Чаплина.

Невозможно рассказать персонально о каждом, кто предстал перед комиссией Низовцева. Некоторые из них в прошлом никогда не участвовали в оппозиции, а являлись лишь родственниками бывших оппозиционеров. Другие уже после смерти Кирова допустили какие-то высказывания в адрес покойного. С позиции сегодняшнего дня многие формулировки исключения из партии кажутся просто нелепостью и даже глупостью. Например: «Отказался от написания статьи в стенгазету в связи с убийством Кирова»; «Рекомендацию в партию дал Толмазов»; «Несмотря на приглашение райкома партии придти на вечер, посвященный памяти т. Кирова, не явился»; «За распространение клеветнических слухов о т. Кирове после убийства»; «Ездила к мужу на свидание и в Москву к Куйбышеву хлопотать об освобождении мужа, как невинно осужденного»; «За то, что поддерживала связь и являлась подругой Шишкиной — сестры жены Евдокимова».

Но эти нелепости и глупости стали трагедией для тех, кого исключали из партии и высылали из Ленинграда.

Аналогичную работу, но значительно более профессионально, вел НКВД, куда списки оппозиционеров направлялись после разбора их дел в комиссии Низовцева. Еще в 1933 году Ленинградское управление НКВД направило в обком ВКП(б) список бывших участников зиновьевской оппозиции для согласования вопроса об их аресте. Но Киров не дал согласия на арест их.

Возникает вопрос: почему Киров не дал согласия на арест?

В связи с этим можно высказать два предположения. Первое. Думается, что отчасти это связано с его скептическим отношением вообще к агентурным сведениям. Дело в том, что еще при С. А. Мессинге (начальник управления НКВД до Ф. Д. Медведя) ложными агентурными сведениями был скомпрометирован один из крупных хозяйственных работников Ленинграда. Дополнительно проведенная проверка показала полную несостоятельность этих данных НКВД. Поэтому по инициативе Кирова обком ВКП(б) указал Мессингу на необходимость тщательной проверки агентурных данных, а также рассылки специального письма во все организации, куда были направлены ложные агентурные сведения, для восстановления чести и достоинства пострадавшего человека.

Второе, и, наверное, главное. Сергей Миронович знал лично многих из оппозиционеров. Возьмем, к примеру, В. В. Румянцева.

С апреля 1934 года Румянцев — секретарь Выборгского районного Совета Ленинграда. И, несомненно, Киров знал об этом его назначении. В обкоме партии у Румянцева, как и у каждой авторитарной личности, были не только сторонники, но и противники. И, по-видимому, без Кирова решение данного вопроса было бы просто невозможно. Замечу, что список лиц, подлежащих аресту, Ф. Д. Медведь представил осенью 1933 года. По свидетельству Ф. Д. Медведя, Киров хотел встретиться с Румянцевым и поговорить. Вероятнее всего, результатом этой беседы и явилось его новое назначение.

Почти одновременно со следствием по делу «Ленинградского центра», судом над его участниками и последовавшим затем их расстрелом, широко развернулась кампания против лидеров бывшей «новой оппозиции» — Л. Б. Каменева, Г. Е. Зиновьева, Г. И. Сафарова и других. Газеты страны пестрели заголовками: «Очистить советскую землю от зиновьевского отребья», «Зиновьевские ублюдки», «Зиновьевские белобандиты», «Зиновьев и Каменев — современные Азефы и Малиновские», «Стереть с лица земли зиновьевских выродков» и т. д.

К концу декабря 1934 года общественное мнение было подготовлено. В сознании широких трудящихся масс имена Зиновьева и Каменева сливались с именами тех, кого прямо называли убийцами Кирова.

Так писал поэт Демьян Бедный.

Но замысел связать убийцу Кирова с лидерами оппозиции возник значительно раньше. О. Г. Шатуновская в одном из своих заявлений в КПК при ЦК КПСС приводит такой факт: «В личном архиве Сталина при нашем расследовании был обнаружен собственноручно составленный список двух сфабрикованных им троцкистско-зиновьевских террористических центров. Зиновьев и Каменев… вначале были помещены Сталиным в Ленинградский, а потом в Московский центр, как и некоторые другие».

Писал это сам Сталин или писал Ежов, — а тут есть разные мнения, — не столь важно. Важно другое; Шатуновская утверждала, что на этой записке есть дата — 6 декабря. По-видимому, именно в этот день у Сталина появился окончательно продуманный план борьбы со своими политическими оппонентами.

С 8 по 14 декабря в камерах тюрем оказались такие видные бывшие оппозиционеры, как Г. Е. Евдокимов, И. П. Бакаев, Я. Л. Шаров, И. С. Горшенин, Н. А. Царьков, Г. Ф. Федоров, И. М. Гессен, Н. Н. Тарасов, Л. Я. Файвилович, А. И. Александров, Г. И. Сафаров, П. А. Залуцкий, Ф. Г. Наливайко. Тогда же были арестованы все родственники убийцы Кирова Леонида Николаева: его жена, сестра жены, ее муж, мать — Мария Тимофеевна Николаева, сестры — Анна Пантюхина и Екатерина Рогачева, муж Анны — В. А. Пантюхин, жена брата — А. А. Николаева-Максимова, двоюродный брат — Г. В. Васильев и даже сосед Николаевых — И. П. Горбачев.

Уже в декабре 1934 года следствие шло не только по делу «Ленинградского центра», но и активно допрашивались все те, на кого указывали сопроцессники Николаева.

22 декабря 1934 г. Н. Н. Тарасов сообщил на допросе: «Страна находится в тяжелом положении. Руководство партии не видит выхода из этого положения. Сталин ведет страну к тому, чтобы ввязаться в войну, исходя при этом из того положения, что лучше погибнуть в войне с буржуазией, нежели вследствие провала внутренней политики, являющейся результатом неправильного руководства… Сталин ведет пролетарскую революцию к гибели».

Тарасова поддержал В. В. Румянцев, который, будучи допрошен в тот же день, показал следующее: «…что касается разговора о развертывании войны, которая приведет к гибели пролетарскую революцию, то я отрицаю… В случае возникновения войны современному руководству ВКП(б) не справиться с теми задачами, которые встанут, и неизбежен приход к руководству страной Каменева и Зиновьева».

23 декабря 1934 года газеты опубликовали сообщение «В Народном Комиссариате Внутренних дел СССР». В нем говорилось: «кроме лиц, привлеченных к суду по делу Николаева… органами НКВД в Москве 16 декабря сего года арестованы в связи с этим делом» участники бывшей зиновьевской оппозиции. Давался перечень многих бывших оппозиционеров. Но это сообщение НКВД СССР не полностью соответствовало действительности. 16 декабря были арестованы только Каменев и Зиновьев, все остальные были взяты под стражу до 14 декабря и уже вовсю давали показания следователям. В них сторонники Зиновьева развернули широкую критику международной политики ВКП(б) и прежде всего Сталина.

Г. Е. Евдокимов на допросе 24 декабря заявил: «В ноябре 1934 года он (Зиновьев. — А.К.) критиковал работу по созданию единого фронта (во Франции. — А.К.), обвиняя французскую компартию и тем самым руководство Коминтерна в том, что во Франции они идут на единый фронт».

И. С. Горшенин шел в критике внешней политики СССР еще дальше. 25 декабря он утверждал на допросе: «т. Сталин сознательно не активизирует деятельность Коминтерна, переносит центр всего внимания на официальную наркоминдельскую дипломатию и, по существу, приносит в жертву идее построения социализма в одной стране интересы мировой пролетарской революции».

Замечу, шел конец 1934 года. Оппозиция, точнее, ее лидеры на XVII съезде ВКП(б) фактически проголосовали за сталинский политический курс — построение социализма в одной стране, однако не были с ним согласны и продолжали линию на мировую пролетарскую революцию, ведя негласную борьбу против сталинского руководства. Между тем у сторонников Зиновьева не было прежней силы, власти и былого влияния. Поэтому они прибегали к извечным методам борьбы в подобных ситуациях: распространяли нелепые слухи по поводу недостатков, просчетов и ошибок ЦК ВКП(б), собирались на квартирах отдельных оппозиционеров и рассуждали, рассуждали, рассуждали.

Следствие всех их пыталось связать с убийством Кирова, с деятельностью так называемого «Ленинградского центра». Однако в ходе следствия не удалось доказать связь между расстрелянными по делу «Ленинградского центра» и лидерами бывшей «новой оппозиции». У следствия не оказалось никаких улик и вообще никаких сведений об антисоветской, подпольной деятельности членов бывшей оппозиции.

И тем не менее, следствие сфабриковало два дела, условно разделив их на так называемый „Московский центр", по которому проходило 19 человек во главе с Зиновьевым и Каменевым, и «Ленинградскую контрреволюционную зиновьевскую группу Сафарова, Залуцкого и других». В последнюю были включены 77 человек, в том числе 65 членов ВКП(б), один кандидат в члены партии и 11 беспартийных. В течение декабря 1934 — января 1935 года во время следствия и после вынесения приговора постановлением партколлегии Комиссии Партийного Контроля при ЦК ВКП(б) коммунисты, проходившие по этим двум делам, были исключены из партии «как контрреволюционеры».

В сообщении НКВД СССР, опубликованном в «Правде» 23 декабря 1934 года, отмечалось, что 19 человек во главе с Зиновьевым, Каменевым и другими, в отношении которых следствие установило отсутствие достаточных данных для предания их суду — будут рассмотрены особым совещанием НКВД СССР для ссылки в административном порядке.

Однако уже 16 января 1935 года газеты опубликовали новое «Обвинительное заключение» по делу «Московского центра». Зиновьев, Каменев, Евдокимов, Куклин, Гертик и другие, о которых несколько недель назад сообщалось, что они непричастны к покушению, были привлечены к суду в связи с убийством Кирова. Следствие предъявило обвинение Зиновьеву и другим в том, что они стремились к «реставрации капитализма», в «подпольной контрреволюционной деятельности». На этом основании Г. Е. Зиновьев, А. М. Гертик, А. С. Куклин были приговорены к 10 годам тюремного заключения, Г. Е. Евдокимов — к восьми, Л. Б. Каменев и другие — к пяти годам тюрьмы.

Сталин внимательно следил за следствием по делу «Московского центра», ежедневно получал копии протоколов допросов арестованных и отчеты о показаниях в судебном заседании, заслушивал доклады Н. Ежова, Я. Агранова и А. Вышинского. Со Сталиным согласовывались тексты наиболее важных и ответственных документов по этим процессам. Но 3 февраля 1935 года на оперативном совещании в НКВД СССР зам. наркома внутренних дел Я. Агранов вынужден был доложить: «Нам не удалось доказать, что „Московский центр" знал о подготовке террористического акта против тов. Кирова». Вместе с тем в приговоре по делу «Московского центра» оставалась формулировка: «следствием не установлено фактов», которая оставляла возможность в будущем отыскать подобные факты.

Параллельно с делом «Московского центра» рассматривался вопрос о так называемой «Ленинградской контрреволюционной зиновьевской группе Сафарова, Залуцкого и других». Особое совещание при НКВД СССР под председательством Г. Г. Ягоды, его заместителей Г. Е. Прокофьева, Л. Н. Вельского, прокурора СССР И. А. Акулова и ответственного секретаря П. П. Буланова решали судьбу 77 человек, проходивших по этому делу. В соответствии с принятым Особым совещанием постановлением, 38 человек «за содействие контрреволюционной зиновьевской группе» были подвергнуты заключению в концлагерь сроком на 5 лет. Среди них: Александров Александр Иванович — партийный и комсомольский вожак завода «Красный путиловец», Равич Сарра (Ольга) Наумовна, старая партийка, жена Г. Е. Зиновьева, бывший первый секретарь Ленгубкома партии Залуцкий Петр Антонович, партийные работники Наливайко Фома Гордеевич, Наумов Иван Куприянович и другие бывшие оппозиционеры.

Это же Особое совещание осудило сроком на 4 года в концлагерь еще 7 человек. Среди них два сына Николая Александровича Емельянова, в доме которого в Разливе скрывался В И. Ленин, — Кондрат и Александр. Кроме того, высылке сроком на 5 лет были подвергнуты 25 человек, на 4 года — 4 человека и на 2 года был выслан Сафаров Георгий Иванович.

По делу о так называемой «Ленинградской контрреволюционной зиновьевской группе Сафарова, Залуцкого и других» проходили и все родственники убийцы Кирова — Леонида Васильевича Николаева. Его старшая сестра Екатерина Васильевна Рогачева, 1899 года рождения, член партии с 1918 года, работница бани, затем треста зеленых насаждений, была осуждена на 5 лет тюремного заключения «за содействие контрреволюционной зиновьевской группе»; на такой же срок и с той же формулировкой осуждены: младшая сестра Пантюхина Анна Васильевна, 1907 года рождения, беспартийная, домохозяйка; ее муж — Пантюхин Владимир Алексеевич, беспартийный, инженер леспромхоза; их двоюродный брат — рабочий, беспартийный — Васильев Георгий Васильевич и сосед Леонида Николаева — киномеханик клуба «Красный путь», беспартийный Горбачев Иван Петрович. Сроком на 4 года были высланы в Якутию мать Николаева — Мария Тимофеевна 1870 года рождениями жена его брата беспартийная Анна Андреевна Максимова-Николаева, работавшая главным конструктором Октябрьской железной дороги.

Большинство из проходивших по этому делу впоследствии были расстреляны или погибли в местах лишения свободы.

Старшая сестра Л. Николаева — Е. В. Рогачева, отбывая наказание, трижды обращалась в Комиссию партийного контроля при ЦК ВКП(б). Просила внимательно отнестись к ее делу. Е. В. Рогачева писала в одном из своих заявлений: «Ни в каких оппозициях не участвовала, честно работала как работница… Страдаю из-за совершенного преступления братом. Имею двоих детей и никакой помощи от родных не имею».

14 февраля 1938 года по постановлению «тройки» УНКВД по Ленинградской области Е. В. Рогачева была расстреляна.

Следствие, не сумев в 1935 году доказать причастность бывших вожаков оппозиции к выстрелам в Смольном, вновь вернулось к этому делу. Уже в августе 1936 года состоялся новый процесс по делу так называемого «Антисоветского объединенного троцкистско-зиновьевского блока», возглавляемого Зиновьевым, Каменевым, Евдокимовым и другими.

И вновь на процессе не было приведено ни одного документа, ни одного вещественного доказательства, не был вызван ни один свидетель со стороны. Все обвинение построено исключительно на самооговорах подсудимых.

Немецкий писатель Леон Фейхтвангер, посетивший нашу страну, писал в отчете о поездке: «…Я еще раз упомянул о дурном впечатлении, которое произвели за границей даже на людей, расположенных к СССР, слишком простые приемы в процессе Зиновьева. Сталин немного посмеялся над теми, кто, прежде чем согласиться поверить в заговор, требует предъявления большого количества письменных документов; опытные заговорщики, заметил он, редко имеют привычку держать свои документы в открытом месте».

Тот факт, что установить террористическую деятельность «объединенного центра» не удалось раньше, следствие и суд тоже приписали исключительной конспирации заговорщиков.

Так ли это? Процесс дает совершенно противоположную картину. Судя по показаниям обвиняемых, они только и делали, что оповещали знакомых, друзей, близких о готовящемся покушении на Кирова, без конца устраивали вояжи в Ленинград, террористические совещания… Как ни странно, о «Московском центре» следствие почти забыло и из 19 его членов в новый процесс включило лишь четверых: Зиновьева, Каменева, Евдокимова, Бакаева. Небезынтересно сопоставление их показаний на первом и втором процессах.

Январь 1935 года.

КАМЕНЕВ признал, что он «недостаточно активно и энергично боролся с тем разложением, которое было последствием борьбы с партией и на почве которого могла возникнуть и осуществить свое преступление шайка бандитов…» «Признал… что не порвал окончательно с Зиновьевым своих связей».

БАКАЕВ показывает, что «здесь (среди зиновьевцев. — А.К.) была только злобная, враждебная критика важнейших мероприятий партии».

ЗИНОВЬЕВ: «Объективный ход событий таков, что с поникшей головой я должен сказать: антипартийная борьба, принявшая в прежние годы в Ленинграде особенно острые формы, не могла не содействовать вырождению этих негодяев. Это гнусное убийство бросило такой зловещий свет на всю предыдущую антипартийную борьбу, что я признаю: партия совершенно права в том, что она говорит по вопросу о политической ответственности бывшей антипартийной „зиновьевской“ группы за совершившееся убийство».

ЕВДОКИМОВ: «Мы должны нести ответственность (за убийство Кирова. — А.К.), ибо тот яд, которым мы отравляли окружающих в течение десятка лет, способствовал совершению преступления».

Август 1936 года.

ВЫШИНСКИЙ: «Вы, следовательно, подтверждаете, что такой чудовищный план (захват власти при помощи террора. — А.К.) у вас существовал?»

КАМЕНЕВ: «Да, этот чудовищный план существовал».

ВЫШИНСКИЙ: «Убийство Кирова — это дело непосредственно Ваших рук?»

КАМЕНЕВ: «Да».

ВЫШИНСКИЙ: «Вы получили поручение организовать убийство товарища Сталина?»

БАКАЕВ: «Да».

ВЫШИНСКИЙ: «Вы принимали участие в убийстве Кирова?»

БАКАЕВ: «Да».

ВЫШИНСКИЙ: «В этом „центре” были Вы, Каменев и др.?»

ЗИНОВЬЕВ: «Да».

ВЫШИНСКИЙ: «Значит, вы все убили тов. Кирова?»

ЗИНОВЬЕВ: «Да».

ВЫШИНСКИЙ: «Вы признаете, что при Вашем содействии было подготовлено убийство Кирова?»

ЕВДОКИМОВ: «Да, признаю».

Можно еще допустить, что на первом процессе подсудимые искренне считали, будто прошлой фракционной борьбой они создали питательную почву для совершения преступления, отсюда готовность взять «политическую и моральную ответственность» за убийство Кирова. Но как объяснить чудовищную ложь, которую они возводят на себя на втором процессе? И какой она имеет вымученный характер! Эти повторения — «да», «да» на вопросы прокурора — разве уже это не разоблачает лживости показаний? Вышинский со своей стороны квалифицирует показания подсудимых, как «обман, ложь… маскировка». Так какова же цена всему процессу, основанному исключительно на этих показаниях, т. е. на «обмане, лжи… маскировке»?

Что же заставило подсудимых возвести чудовищный поклеп на себя в том, что они убили Кирова и готовили другие покушения? Психическая обработка? Пытки? А может, надежда, что в обмен на самооговор сохранят жизнь и себе, и близким? Утверждать так есть все основания. Бывший работник НКВД А. Кацафа, конвоировавший на суде (январский процесс 1935 г.) Л. Каменева, в 1956 году в комиссии по реабилитации жертв политических процессов показал, что в его присутствии, непосредственно перед открытием судебного заседания, помощник начальника секретно-политического отдела НКВД СССР А. Рутковский обратился к Каменеву со следующими словами: «Лев Борисович, Вы мне верьте, Вам будет сохранена жизнь если Вы на суде подтвердите свои показания». На это Каменев ответил, что он ни в чем не виноват. Рутковский же ему заявил: «Учтите, Вас будет слушать весь мир. Это нужно для мира». Видимо, поэтому Каменев в судебном заседании и заявлял, что «здесь не юридический процесс, а процесс политический». «Такой же компромисс, — говорил Кацафа, — мог предложить им в 1936 году и Сталин».

Это не исключено.

По постановлению ЦИК от 1 декабря 1934 года предусматривалось вести дела террористов без защитников, при закрытых дверях, без права апелляции. На московском же процессе 1936 года есть и адвокаты, и публика. Возможно, это отступление от постановления и предоставление подсудимым права обжаловать приговор были «гарантией» Сталина в сговоре с обвиняемыми?

В таком случае воспользоваться этим правом им не дали. В ночь с 23 на 24 августа 1936 года суд объявил приговор, и в ту же ночь прямо из зала суда их увезли на расстрел.

Трагически сложилась и судьба членов семей других лиц, проходивших по делу «Ленинградского центра».

В день, когда был расстрелян А. И. Толмазов, его сыну Виктору исполнилось 10 лет. «Сотрудники НКВД, — рассказывал в 1989 году Виктор Ефимович, — пришли ночью 9 декабря. Сколько их было, не помню. С ними был дворник. Спросили: „Есть ли оружие?“ У отца был наган еще с Гражданской войны. Он его отдал им. Обыск продолжался почти до утра: взяли книги и все фотокарточки. Мать ходила на свидание раза два. Но давали его или нет, не знаю. Помню, что встречали ее там недоброжелательно. Жили мы тогда на ул. Комсомола, дом 5/4, кв. 42. И с нами жила младшая сестра отца — Анастасия».

Жена Толмазова — Александра Ефимовна. 1901 года рождения, беспартийная, до замужества работала на «Красном Арсенале», рабочей, после рождения сына стала домохозяйкой. После ареста Толмазова ей было предложено покинуть Ленинград. Местом своего жительства она избрала Баку. Еженедельно ходила отмечаться в НКВД. В 1936 году приехала в Ленинград в отпуск по разрешению НКВД. Но через несколько дней была арестована, была судима и оказалась в одном из лагерей на территории Коми АССР. Уже после смерти Сталина и XX съезда КПСС в 60-х годах ей была запрещена прописка в Ленинграде как жене соучастника убийства Кирова.

«Работала она грузчицей, — продолжал свой рассказ сын Толмазова. — Очень больная, почти не встает. Но память хорошая. Ждет не дождется реабилитации отца » (выделено мной. — А.К.).

А как же сложилась судьба сына?

После смерти отца и высылки матери Виктора Толмазова и его маленькую тетю взял к себе отец матери — Яковлев Ефим Яковлевич, кадровый рабочий завода «Красный Выборжец», награжденный за ударную работу серебряными часами, он и усыновил мальчика. «В 1937 году, — продолжал Виктор Ефимович, — дед ушел на работу и не вернулся. Бабушка, Мария Ивановна, пошла его разыскивать, сказали, что дед — в НКВД. Ходила бабушка и туда — на Литейный, 4. А там ответили: осужден и выслан на Дальний Восток без права переписки».

Ефиму Яковлевичу Яковлеву было тогда 64 года.

Потом были арестованы братья А. И. Толмазова Михаил и Николай и сестра Анастасия. Николай умер в лагере.

Виктору Ефимовичу Яковлеву в 1989 году исполнилось 65 лет. Он окончил школу, ФЗУ, прошел всю Великую Отечественную войну рядовым, был неоднократно ранен. А потом почти 40 лет — токарь на заводе «Красный Выборжец». Человек уже немолодой, больной, добрый, он также очень ждал и дождался реабилитации отца. «Мне, — сказал сын Толмазова, — это крайне важно уже не для меня, а для моих детей и внуков».

И другая судьба — судьба семьи Ивана Ивановича Котолынова. Сын Котолынова написал мне после одной из моих публикаций: «Узнал, наконец, что мой отец родился в 1905 году. Напишите, пожалуйста, все, что Вам о нем известно».

Вспоминает Краснова (Мосолова) Тамара Александровна: «Котолынов занимался курсом старше меня. Он специализировался по другой кафедре, чем я, но мы были в одной партийной организации… Иван Иванович фигура импозантная. Выделялся среди студентов. Оратор был хороший. Рост чуть выше среднего, ходил чуть-чуть вразвалку… Жена училась с ним вместе в одной группе и на одном факультете. Фамилия у нее была другая. Звали ее, по-моему, Вера, а сына их звали Вольфрам или Ванадий…»

В начале 1935 года жену Котолынова Веру Яковлевну Долгих исключили из партии и выслали из Ленинграда. «Помимо Ленинграда, — писала Вера Яковлевна, — мне было запрещено также проживание в Харькове и Москве. Я решила ехать в Челябинск на новостроящиеся заводы, где думала получить работу техника по испытанию металлов…» Работники НКВД Челябинска направили Долгих в Щадринск, учительницей в школу. Именно сюда ее мать привезла ей сына, которому было всего полтора года.

Хорошо ли жилось Котолыновым в Щадринске? Бесконечные поиски квартиры, работы. Четыре раза увольняли В. Я. Долгих с работы под разными благовидными предлогами, хотя причина была другая: она — жена Котолынова, расстрелянного за соучастие в убийстве Кирова. Уже после смерти Сталина нашла наконец работу — вышивальщицей кофточек в артели инвалидов. Оберегая своего ребенка, Вера Яковлевна ничего не рассказывала сыну об отце, а в 1940 году вышла вторично замуж за человека, который усыновил ее восьмилетнего сына и дал ему свою фамилию и отчество. Так появился Панпурин Вольфрам Александрович, который поступил учиться в Уральский университет, окончил его и работает профессором кафедры этики и эстетики этого университета. О своем родном отце он впервые узнал в 1956 году из письма матери в КПК при ЦК КПСС с просьбой о реабилитации.

В. Я. Долгих умерла в мае 1957 года, так и не дождавшись восстановления в партии. А Вольфраму Александровичу пришлось еще раз испытать на себе, что значит быть сыном Котолынова. В 1990 году, выпуская книгу, он написал посвящение: «Памяти моего отца Ивана Ивановича Котолынова». Но за это посвящение ему пришлось бороться, ибо официальные лица утверждали, что не могут дать разрешение на посвящение, так как И. И. Котолынов до сих пор не реабилитирован! «Подлог, используемый сегодняшними реформаторщиками, — писал сын И. И. Котолынова — Вольфрам Александрович, — не только для нечестного предвзятого изображения советской истории, не только для охаивания коммунистических идей, но и для собственного приукрашивания и выставления себя „друзьями народа"… Какой на деле гуманист и отзывчивый человек нынешний „отец российской демократии“ А. Н. Яковлев, могу судить по собственному опыту. В свой очередной раз с просьбой о реабилитации отца я обратился в Комиссию Политбюро ЦК КПСС… когда ее возглавлял А. Н. Яковлев.

Суть моего письма заключалась в просьбе отделить историко-политический вопрос о том, был ли Сталин организатором убийства Кирова, от юридического факта невиновности 13 расстрелянных 29 декабря, не откладывая больше, реабилитировать их. Ответа я не получил».

А семья Котолыновых весьма пострадала. Были высланы в ссылку престарелые отец и мать Ивана Ивановича Котолынова. Арестованы два родных брата Котолынова. Николай Иванович Котолынов — помощник механика на «Красном треугольнике», — сначала арестован, а потом расстрелян. Так же расстрелян Павел Иванович Котолынов — командир Красной Армии, служивший на Дальнем Востоке. Арестована, а затем расстреляна младшая сестра — Людмила Ивановна Котолынова-Фрейденфельд. Уволены с работы и высланы из Ленинграда две старших сестры — Александра Ивановна Житнева-Котолынова и Елизавета Ивановна Котолынова.

Были высланы из Ленинграда родственники Льва Осиповича Ханика — жена с детьми в Свердловскую область.

В поисках родственников других лиц, проходивших в качестве сопроцессников Николаева — мне не удалось найти близких родных ни В. В. Румянцева, ни В. И. Звездова, ни Л. Сосицкого. Это досадно, ибо, чтобы избежать повторения черствости, бездушности и даже злопыхательства, Крайне важно было восстановление честного имени каждого, кто так или иначе «проходил по кировскому делу», но особенно важно это для детей, внуков, родственников расстрелянных 29 декабря. «Вы знаете, — говорила мне дочь Н. П. Мясникова — Рэма Николаевна, — я впервые прочитала добрые слова о своем отце. Жизнь уже почти прожита, а чувства страха и боли все время были со мной».

А жернова следственной машины втягивали в «контрреволюционный заговор» новые и новые жертвы. «Разделял контрреволюционные зиновьевские установки, был в организационной связи с рядом зиновьевцев…» — это о старшем брате расстрелянного Андрея Толмазова. «За потерю партклассовой бдительности, выразившееся в том, что она, являясь женой Мясникова — активного участника террористической группы, убившей т. Кирова, не выявила и не сигнализировала о готовящемся убийстве…», — это об Анне Васильевне Крохиной.

В Ленинградском партийном архиве хранится интереснейший документ, который публикуется впервые. Он подписан начальником Ленинградского управления НКВД Л. Заковским и начальником СПО того же учреждения Лупекиным и адресован секретарю партколлегии Богданову. В нем говорится:

«С 1-го декабря [1934] по 15 февраля 1935 г. всего было арестовано по контрреволюционному троцкистско-зиновьевскому подполью — 843 человека.

Эта цифра слагается из репрессированных:

1. По делу „Ленинградского центра".

2. По делу „Московского центра".

3. Членов зиновьевской контрреволюционной организации, связанной с обоими центрами.

4. Участников зиновьевско-троцкистского подполья, арестованных до 3 февраля 1935 г.

5. Зиновьевцев и троцкистов, арестованных по трем последним операциям в количестве 664 человек».

Операции по арестам 664 человек проводились в течение трех дней — 3, 10 и 15 февраля.

В документе дается расшифровка всех 843 арестованных по социальному положению, возрасту, полу, партстажу, образованию.

Вот эти данные. По социальному составу: среди 843 арестованных рабочие составляли — 223 человека, инженерно-технические работники — 92, руководители хозяйственных предприятий и учреждений — 86, научные работники и преподаватели — 93, работники советских и профсоюзных организаций — 116, учащиеся — 90, партийные работники — 20, руководители вузов, втузов и институтов — 11, без определенных занятий (до ареста долгое время не работавшие) — 24, пенсионерки, домохозяйки, работники жактов и артелей — 74, военнослужащие РККА — 14 человек.

Среди арестованных — 55 женщин.

Из 843 арестованных: 112 человек были старше 55 лет, 328 имели возраст от 35 до 55 лет и 403 человека были моложе 35 лет.

По социальному происхождению лишь пятеро принадлежали к дворянству и трое — в прошлом церковные служители.

Представляет интерес образовательной уровень этих людей: 118 арестованных имели высшее образование, 288 — среднее и 337 — «низшее».

30 человек, будучи беспартийными, не принимали активного участия в общественно-политической жизни, но многие из арестованных честно служили революции, партии, а главное — Родине. 49 из них вступили в ряды большевиков до Октябрьской революции, 338 — в первые пять лет после ее победы, остальные 372 — после смерти Ленина. Среди арестованных 24 человека состояли ранее в других партиях (меньшевики, эсеры и т. п.), 283 исключались ранее из партии за участие в оппозиции, а 28 даже репрессировались органами НКВД.

Таков социально-демографический портрет 843 арестованных в Ленинграде с 1 декабря по 15 февраля. Он в значительной степени позволяет установить истину в споре современных публицистов о том, кто же пострадал больше в те годы — рабочие или интеллигенция.

Большую часть исключенных из партии, арестованных и высланных составляли родственники тех, кто проходил по делам «Ленинградского», «Московского» центров и «Ленинградской контрреволюционной зиновьевской группы Сафарова, Залуцкого и других». Назовем некоторых из них.

Антипова Александра Александровна, 1895 года рождения, член партии с 1919 года, секретарь парткома фабрики им. Дзержинского — жена С. О. Мандельштама;

Степанова Александра Николаевна, 1904 года рождения, коммунист ленинского призыва, домохозяйка — жена В. В. Румянцева;

Румянцева Екатерина Александровна, 1903 года рождения, член партии с 1925 года — жена родного брата В. В. Румянцева;

Долгих Вера Яковлевна, 28 лет, член партии с 1928 года, студентка — жена И. И. Котолынова;

Вреде Гартмут Эрвинович, 1906 года рождения, член партии с 1924 года — свояк Н. И. Мясникова;

Толмазов Михаил Ильич, 29 лет, начальник транспортного цеха Государственного оптико-механического завода им. ОГПУ, член партии с 1925 года — брат А. И. Толмазова, расстрелянного по делу «Ленинградского центра»;

Тарасов Николай Никитич, 1907 года рождения, — его брат был женат на дочери Г. Евдокимова;

Куклина Елизавета Сергеевна, 1892 года рождения, член партии с 1919 года — сестра бывшего секретаря Ленинградского губкома А. С. Куклина.

Этот скорбный список родных и близких, проходивших по делу «Ленинградского центра», можно было бы продолжить.

Среди невинных жертв, которых Николаев увлек за собой в могилу, была и его жена Мильда Петровна Драуле, ее сестра Ольга Петровна, муж О. П. Драуле — Роман Маркович Кулишер, его брат Павел Маркович, 1904 года рождения, инженер, помощник начальника 1-го участка Электростроя, брат Николаева — Петр Александрович, вскоре расстрелянный.

Трагически сложилась судьба сестер Драуле. О ней сообщает в своем донесении на имя Сталина В. Ульрих. Привожу документ полностью:

«Секретарю ЦК ВКП(б) товарищу И. В. Сталину.

9 марта с. г. выездная сессия Военной коллегии Верховного суда СССР под моим председательством рассмотрела в закрытом судебном заседании в г. Ленинграде дело о соучастниках Леонида Николаева: Мильды Драуле, Ольги Драуле и Романа Кулинера (ошибка в тексте. Правильно — Кулишера. — А.К.).

Мильда Драуле на тот вопрос, какую она преследовала цель, добиваясь пропуска на собрание партактива 1 декабря с. г., где должен был делать доклад т. Киров, ответила, что „она хотела помогать Леониду Николаеву”. В чём? „Там было бы видно по обстоятельствам“. Таким образом, нами установлено, что подсудимые хотели помочь Николаеву в совершении теракта.

Все трое приговорены к высшей мере наказания — расстрелу.

В ночь на 10-е марта приговор приведен в исполнение.

Прошу указаний: давать ли сообщение в прессу.

11 марта 1935 г. В. Ульрих».

Сообщений в прессе не было. По-видимому, не было на то высочайшего указания.

В 1961–1962 годах по протесту, подготовленному Комиссией партийного контроля при ЦК КПСС и Главной военной прокуратурой СССР, были реабилитированы как необоснованно репрессированные мать и сестры Л. В. Николаева. Семнадцать лет спустя после этого была посмертно восстановлена в партии Е. В. Рогачева.

Между тем миф о «Ленинградском центре» продолжал обрастать не только новыми жертвами, но и новыми подробностями. Доносительство, шпиономания, приняли огромный размах. В Ленинградском партийном архиве хранится немало подлинных документов, свидетельствующих об этом. Вот один из них за подписью председателя издательства Комиссии по улучшению быта ученых Гуля. 26 марта 1935 года он направил в секретно-политический отдел Управления НКВД по ленинградской области список печатных трудов ученых и редакторов издательства, которые «вызывали у него сомнения». Список содержал следующие графы: «1. фамилия, имя, отчество; 2. название труда и потребность в нем; 3. социальное происхождение, подвергался ли аресту, высылке, был ли участником вредительской организации; 4. домашний адрес».

В этот список попали многие ученые. Приведем лишь несколько фамилий из этого «манускрипта»: «Базилевич Василий Васильевич, профессор. Выпущен учебник „Электрические измерения и приборы“. Он пользуется большим спросом. Одобрен профессором Шателеном М. А. Базилевич был арестован и высылался как участник вредительской организации… Лукницкий Николай Николаевич, профессор, 59 лет, бывший полковник царской армии, окончил кадетский корпус… Скобельцын Юрий Владимирович, 38 лет, профессор…, сын тайного советника».

Доносы множились. Мотивы их были самые разнообразные: зависть, клевета, получение чужой квартиры и т. п.

Особое место занимают «идейные доносы». Так, еще 23 февраля 1935 года была направлена докладная записка в обком ВКП(б) — Низовцеву. Она сохранилась в подлиннике с автографом отправителя. Им был бывший второй секретарь Ленгубкома ВЛКСМ (1925–1927 гг.) — П. К. Ефимов. Документ обширен, поэтому привожу его в сокращенном виде:

«Тов. Низовцев, на Ваш поставленный вопрос „кто был из работников комсомола в зиновьевской контрреволюционной оппозиции в период XIV съезда партии", скорее можно ответить, кто не был». Далее дается список на 40 человек «активных деятелей оппозиции» и на 34 — «менее активных».

Некто Астахов Яков Сергеевич, исключенный из партии в августе 1936 г. только за то, что бывал в компании вместе с Румянцевым, в своих объяснительных записках по этому поводу писал: «…В 1932 году я присутствовал на двух вечерах. Там были тт. Смородин П. И., Гайцеховский, Толмазов, Иванов Г., Карпова, Шахова, Баранов И., Кузнецов, Лемберт и некоторые другие. Но прошу учесть, что Румянцев выглядел, как раскаявшийся, вернутый партией в свои ряды, отмеченный доверием… Он был в кругу основного и приглашался на все вечера актива — на квартиру у кого-либо из товарищей, где присутствовали Струппе П. И., Абрамов (секретарь Мурманского окружкома) и другие… Я в своей жизни привык в своем поведении равняться на руководителей и на то, что соратники С. М. Кирова, такие как Струппе, Смородин допускали возможность быть на вечерах с Румянцевым — мне казалось, что значит ничего нет в этом нехорошего».

В конце документа подпись Астахова и дата — 6 сентября 1936 г..

Это страшный документ. Стремление автора оправдаться (и возможно с самыми благими намерениями), выгородить себя — фактически было доносом. И, следовательно, обещало новый виток репрессий.

Еще раньше, в конце января состоялся суд над руководством Ленинградского управления НКВД.

23 января 1935 года «Правда» поведала читателям:

«В Москве Военная Коллегия Верховного Суда СССР под председательством Ульриха В. В. в составе членов коллегии Матулевича и Голякова рассмотрела дело по обвинению бывшего начальника Ленинградского Управления НКВД Медведя Ф. Д., его заместителей Запорожца И. В., Фомина Ф. Т. и сотрудников Ленинградского Управления НКВД Горина-Лундина А. С., Губина А. А. Котомина М. И., Янишевского Д. Ю., Петрова Г. А., Бальцевича М. К., Мосевича А. А., Белоусенко А. М., Лобова П. М. …Данными судебного следствия и признаниями обвиняемых установлено, что бывший начальник Ленинградского управления НКВД, его заместители Запорожец И. В., Фомин Ф. М., сотрудники ленинградского управления НКВД и особенно Бальцевич М. К., имеющий по своей должности непосредственное отношение к делам о терроре, располагая сведениями о готовящихся покушениях на тов. Сергея Мироновича Кирова, проявили не только невнимательное отношение, но и преступную халатность к основным требованиям охраны государственной безопасности и не приняли необходимых мер охраны. Медведь Ф. Д., Запорожец И. В., Горин-Лундин А. С. не приняли мер к своевременному выявлению и пресечению в Ленинграде террористической зиновьевской группы, в том числе убийцы тов. Кирова злодея Л. Николаева, хотя они имели все необходимые для этого возможности. Все обвиняемые по настоящему делу полностью признали себя виновными по предъявленным им обвинениям.

Военная Коллегия Верховного Суда Союза ССР приговорила:

1) Бальцевича М. К. за преступное отношение к служебным обязанностям по охране государственной безопасности и за ряд противоправных действий при рассмотрении дел — к заключению на 10 лет.

2) Медведя Ф. Д. и Запорожца И. В. — к заключению на три года каждого;

3) Губина А. А., Котомина М. И. и Петрова Г. А. — к заключению на три года каждого;

4) Фомина Ф. Т., Горина-Лундина А. С., Янишевского Д. Ю., Мосевича А. А., Белоусенко А. М. и Лобова П. М…. — к заключению на два года».

Эдуард Петрович Берзин — директор Государственного треста по дорожному и промышленному строительству в районе Верхней Колымы, обратился с просьбой в НКВД СССР отправить ленинградских чекистов отбывать наказание в лагерях Колымы. Просьба была удовлетворена. Летом 1935 года почти все бывшее руководство УНКВД оказалось на Колыме, осуществляя руководство горной промышленностью и дорожным строительством.

Филипп Демьянович Медведь сначала стал помощником начальника Оротуканского горно-промышленного района, затем возглавил Южное Горно-промышленное управление.

Иван Васильевич Запорожец занял должность начальника Оротуканского Управления дорожного строительства, а Федор Тимофеевич Фомин — стал работать в Тасканском горно-промышленном районе.

На Колыме ленинградские чекисты проявили себя с положительной стороны, направляя свою энергию, волю, организаторские способности на решение сложнейших хозяйственных проблем. Ветераны строительства на Колыме, общавшиеся с ними, отмечают «вежливость, выдержанность, корректность Медведя не только с вольнонаемным персоналом, но и с заключенными», невероятную работоспособность Запорожца, который «дневал и ночевал на трассе».

В областном краеведческом музее Магадана собран большой материал о деятельности ленинградских чекистов на Колыме. Вместе с Медведем, Фоминым, Запорожцем жили на Колыме их семьи: жены и дети.

Впрочем, так продолжалось до сентября 1936 года, когда появился новый нарком НКВД СССР — Н. И. Ежов. Режим на стройках ужесточился, началась чистка всего лагерного руководства, в том числе и технического. Летом 1937 года на материк срочно были отправлены Ф. Д. Медведь, И. В. Запорожец, А. А. Губин. Так как все вызванные на материк чекисты проходили по «убийству Кирова», то сами они связывали свой вынужденный отъезд с подготовкой процессов по делу Бухарина, Рыкова, Ягоды. Однако на этих процессах ни Медведь, ни Запорожец, ни Губин не выступали ни в качестве свидетелей; ни в качестве обвиняемых. Правда, Ягода давал показания против Запорожца, но последнего ни суду, ни следствию не представили.

Как сложилась участь трех ленинградских чекистов на материке, где и как закончили они свой жизненный путь — сказать трудно. Документы НКВД, их архивы — закрыты. А наши документы весьма скудны.

На запрос дочери Филиппа Демьяновича Медведя — Биолы Филипповны в середине 90-х годов была получена официальная справка: Филипп Демьянович Медведь арестован 7 сентября 1937 года. Осужден постановлением Особого совещания НКВД СССР от 27 ноября 1937 года на 10 лет без права переписки. Справка подписана начальником Кулунского разведывательного района Дальстроя.

Приблизительно в это же время дочь получила сообщение — справку магаданского ЗАГСа, что в 1943 году ее отец Ф. Д. Медведь скончался от паралича сердца.

Трагична была судьба его жены и сына Ф. Д. Медведя. Раису Михайловну Копыловскую арестовали 8 декабря 1937 года в Москве. Судили Военной коллегией Верховного суда СССР 20 января 1938 года. Приговорили на 10 лет без права переписки. В 1944 году Биола Филипповна получила справку о смерти матери, умершей от острого воспаления почек.

Когда арестовывали мать, тринадцатилетний сын Медведей — Миша Медведь, «крестник Кирова» заявил сотрудникам НКВД, что «его папа и мама — очень хорошие, добрые, настоящие коммунисты и ни в чем не виноваты». На второй день после ареста матери сын был арестован — 9 декабря 1937 года. Осужден Военной коллегией Верховного суда СССР на 5 лет трудовой исправительной колонии. Остались его письма оттуда. Читая их, думаешь — хорошего сына воспитали Филипп Демьянович Медведь и Раиса Михайловна Копыловская.

Приведем их полностью. Все письма — фотокопии, сделанные автором в семье Биолы Филипповны.

Письмо первое.

«Здравствуй, дорогой Коля!

Я получил твое письмо. Там ты и Биола пишете, что Илья отказался ее воспитывать. Что ж, от него можно было этого ожидать. Ты же его знаешь. Я думаю, что Виоле будет лучше у тебя, и в отношении учебы, и в отношении воспитания. Только вот насчет денег, наверное, тебе будет туго. Коля, ты продай веемой вещи и мой отрез (если только он остался). Теперь насчет себя. Тут уже выпал снег, два дня тому назад, но сегодня он начал таять, так как пошел дождь. Перед снегопадом тут было тень холодно и я, можно сказать, догорел. Туфли порвались и только сегодня мне дали ботинки. На этот месяц я не прошел в стахановцы, хотя перевыполняю норму. Когда я спросил воспитателя, почему меня не провели, то он ответил, что он на производстве меня провел, но комиссия, которая утверждает стахановцев, меня не провела. Оказывается воспитатель с какого-то общежития сказал, чтобы меня не проводили в стахановцы. Сейчас прошла вся охота работать. В шкале учусь неплохо. Плохих отметок нет ни одной. Больше ничего нового нет. Заботься, пожалуйста, о Биолочке и воспитай ее так, чтобы из нее вышел настоящий советский человек. Коля, напиши пожалуйста обо всем подробнее. Коля, пришли мне, если можешь, свитер, брюки рост 4, размер 48 (а то я хожу как оборванец), курить и рублей 20–30 к 7 ноября. И еще резинки для носок и пару простых и пару шерстяных.

И прости меня, пожалуйста, за то, что я так. долго тебе не писал. Сейчас дописываю это письмо в школе. Крепко целую Бабушку и Дедушку. Передай привет Вере, Мити, Нади, Миши, Люси, Леши, Борису. Поцелуй Биолочку и Мишину дочку. Коля, пришли мне яблок попробовать, что скоро год, как я их не ел. Очень хочется.

Крепко целую и жму тебе руку.

Миша Медведь

село Верхотурье

ВТК УНКВД 13/Х-1938 г.

Да пришли ваши тапочки, а то после работы придешь, ноги устанут хочется походить в легкой обуви, а приходится поскорее ботинки посушить. Пришлите к брюкам ремень и перчатки шерстяные.

С приветом Медведь».

Мише Медведю — 14 лет.

Письмо второе.

«Здравствуй, дорогая Биолочка.

Я здоров. Живу ничего. Ты мне писала, что Илья отказался тебя воспитывать. Это он сделал очень некрасиво, но это к лучшему. У Коли тебе будет лучше. Может ты у него будешь кушать хуже, потому что у него нет таких безалаберных денег, но зато он Сделает для тебя все, что в его силах во всех отношениях. Главное, учись хорошо и участвуй в общественной работе. Ты пишешь, что посещаешь три кружка. Ты по моему это сделала напрасно, потому что не будет у тебя почти свободного времени. Я так думаю, лучше записаться в один кружок, но зато чтобы в нем заниматься как тяжело бы не было у чем быть в нескольких кружках и заниматься так кое как. Ты написала, что ты учишься неважно. Но ты, Биолочка, пишешь такие слова, которые наверно хороши только шестилетнему ребенку, если и ему не малы. Поэтому пришли мне 1 пару простых носок и 1 пару шерстяных и простой свитер. Пришли мне также тапочки и бумаги писчей и конвертов, а также белой в клетку бумаги, тапочки и простую ушанку — она у меня была. Ушанка черного цвета, она лежала в шкафу в передней. Обязательно пришли спичек коробков 40–50, а то ни в колонии, ни в Верхотурье их нет. Биолочка, сейчас я докуриваю последнюю осьмушку махорки. Пришли мне пожалуйста в письме для быстроты 7 рублей на табак. Только эти деньги не отрывай от себя, а спроси у Коли. Очень благодарен за карточку, снялась хорошо. Слушайся Колю во всем. Плохого он тебе не посоветует. Если он скажет чего-нибудь продать, то пускай продает. Только береги свой отрез на пальто (если его не взяли при обыске). Насчет меня. Приду не раньше 40–42 года. Раньше не жду. Пришли мне все, что я написал и еще брюки. Наверное, они мне немного тесны. И пришли еще денег 20–30 рублей, а то хочется есть хорошего супа и чего-нибудь мясного.

Крепко поцелуй всех Колю, Веру, Машу, Люсу, Леонида, Бориса и дочь Миши.

Крепко, крепко целую и жму твою руку Миша

Село Верхотурье

трудколония УНКВД 17/Х-38 года».

Мише Медведю — 14 лет.

Письмо третье.

«Здравствуй, дорогая Биолочка!

Посылку и перевод я получил несколько дней назад, но не написал потому, что не мог найти бумагу и чернила. Все что вы мне послали я получил полностью. За посылку и за перевод я, Биолочка, очень благодарю вас. Только жалко, что не прислали брюк и тапочек с галошами, а то я совсем оборвался. Я здоров, но чувствую сильную вялость, не знаю отчего.

Здесь стоят сильные морозы. Градусника я тут нигде не видел и поэтому не скажу, сколько градусов бывает мороза, но думаю, что он доходил до 40 °C с лишним. Никуда тут не ходишь, только на работу, в секцию и столовую. Остальное время валяешься на койке. Скучно. Ты не можешь себе представить, как медленно тянется время и как тоскливо на душе. Биолочка, я не знаю что больше писать. Если сможете, пришлите брюки, пару полотняного белья, рубашку, тапочки с галошами, пришлите перевод.

Поздравляю тебя Биолочка с днем рождения и Новым годом. Поздравляю также всех с Новым годом, Колю, Надю и всех остальных. Поцелуй Бабушку. Крепко, крепко целую.

Миша

31/ХII-1939».

Мише Медведю — 15 лет.

Письмо четвертое.

«Здравствуй, дорогая Биолочка!

Только сейчас получил твое письмо. Меня удивляет, что ты пишешь, будто бы я долго не пишу. В этом месяце я написал заказное письмо и сдал на почту 7 числа. В том письме я написал № моего тюремного дела и я написал № моего следственного дела. Ну, наверное, ты получила уже письмо. Куриная слепота прошла уже как с месяц. Работаю я по-прежнему в рем-цехе учеником токаря. Работаю 8 часов, потому что я малолетка. Зимой в январе будут переводить во взрослые. Библиотека тут правда есть, правда большинство хороших книг я читал, но почитать есть что. Кино бывает, но очень редко. Биолочка, когда же ты пошлешь мне свою фотокарточку, только снимись во весь рост. Биолочка, пошли мне 20 осьмушек махорки, ни папирос, ни табаку, а махорки и постарайся прислать „Граф Монте-Кристо“ Александра Дюма. Все три тома или „Тихий Дон“ Шолохова и тоже все книги и кепку, а дальше ничего не надо. Пошли обязательно (если конечно можешь) и я буду тебе очень благодарен. Передай привет всем, кто передает мне привет.

Целую крепко, крепко Миша 19/XII-1940».

Мише Медведю — 16 лет.

Письмо последнее — пятое.

«Здравствуй, дорогой дядя Коля!

Я отбыл 2 года 5 месяцев из 5 лет, которые мне дали, и сам не знаю до сих пор за что.

Коля, хочу учиться дальше, но тут у меня нет возможности ни учиться, ни приобрести специальность. А я хочу как только освобожусь быть полноценным гражданином. Коля, я даже не могу представлять себе, чем я смогу заняться, если мне придётся отбывать весь срок и выйти на свободу почти 20-летним. Ведь я не имею квалификации, да и не надеюсь ее получить в заключении. Ты знаешь, что в Верхотурской колонии я учился у токаря и могу не хвастая сказать, что если бы я проучился еще 2–3 месяца, то сейчас бы имел квалификацию токаря. Ну вот уже 11 месяцев я в Туре, но даже ни разу не был у токарного станка и подзабыл то немногое, что узнал. В этой колонии довольно тяжелые условия жизни и работы. Особенно тяжело с обмундированием, приходится работать в лохмотьях. Вообще Коля, условия жизни здесь довольно тяжелые, но особенно много мне пришлось пережить в Москве в тюрьме. Коля, к тебе у меня очень большая просьба, если можешь, то возьми меня к себе на воспитание. Конечно, я понимаю, что этого ты не сможешь сделать пока я лишен свободы, но я почти уверен, что меня освободят, если только пересмотрят мое дело. Если ты меня возьмешь к себе на воспитание, то я уверен, что с твоей помощью я буду через непродолжительное время хорошим токарем или слесарем-сборщиком.

Еще раз очень прошу тебя, если сможешь возьми к себе на воспитание.

Целую Миша

Коля, пиши пожалуйста почаще, пиши как живет и учится Биолочка».

Больше писем от Миши Медведя никто из родственников не получил. Он погиб в возрасте 17 лет на лесоповале в колонии в Туре.

Дочери Филиппа Демьяновича — Биоле Филипповне вернули два ордена Ф. Д. Медведя, отобранные у него при аресте, — ордена Красного Знамени за № 815 и 5262.

27 сентября 1957 года Военная коллегия Верховного суда Союза ССР пересмотрела дело Михаила Филипповича Медведя и отменила приговор Военной коллегии от 28 января 1938 года, полностью реабилитировав его посмертно. Посмертно были реабилитированы и его родители. Вот только судьба их до сих пор неизвестна. Во всяком случае, на Колыме до сих пор ходят слухи, что Филиппа Демьяновича Медведя вообще не отправляли на материк, а расстреляли прямо в Магадане, но это только версия, которая разрабатывается известным историком-краеведом Магадана Александром Козловым.

Сколько имен, проходивших по событиям декабря 1934 года, сегодня еще нуждаются в защите. И среди них, несомненно, имя Ивана Васильевича Запорожца. Следствием установлено, что И. В. Запорожец непричастен к убийству Кирова. Расстрелянный в 1937 году, оболганный тогда, да и современными публицистами, он пока не реабилитирован. Увы, уже давно пенсионеры его дети — Наталия, Татьяна и Феликс, давно уже студенты их внуки, скончалась вторая жена И. В. Запорожца — Вера Даниловна, прошедшая через ужасы сталинских лагерей, а клеймо — организатора убийства Кирова продолжает висеть на Запорожце, и кочует эта фальшивка из одной публикации в другую.

И думается, не случайно. Ведь непричастность И. В. Запорожца к организации убийства Кирова серьезно подрывает «доказательства» тех, кто отстаивает версию о заговоре Сталина против Кирова. Вскрывая преступные нарушения законности в прошлом, мы должны сегодня воспитывать в каждом, независимо от его положения в обществе, бережное отношение не только к духу, но и к букве закона.

Между тем вдова Запорожца получила из Управления главной военной прокуратуры документ еще 14 октября 1991 года за подписью заместителя начальника отдела по реабилитации А. И. Филимонова, в котором говорится: «В связи с дополнительным расследованием по делу И. В. Запорожца установлено, что проходя службу в должности первого заместителя начальника Ленинградского управления НКВД, Запорожец И. В. нарушал социалистическую законность, в результате чего многие невинные советские граждане незаконно привлечены к ответственности и осуждены. При таких обстоятельствах постановка вопроса о принесении протеста на судебное решение по делу Вашего мужа не может иметь место».

Иначе как формально-бюрократической отпиской этот ответ не назовешь. В ходе процесса над И. В. Запорожцем в 1937 году его обвиняли не в нарушении социалистической законности, а совсем в другом: в организации убийства Кирова и оперкомиссара Борисова, в связях с иностранной разведкой, в пособничестве Тухачевскому. Наверное, давно пора реабилитировать И. В. Запорожца по сути предъявленных ему в 1937 году обвинений.

Что касается нарушений социалистической законности И. В. Запорожцем, в результате чего многие невинные советские граждане якобы привлечены к ответственности и осуждены, то хотелось бы обратить внимание на следующее.

И. В. Запорожец был назначен на должность первого заместителя начальника Ленинградского управления НКВД летом 1932 года, а уже в августе 1934 года оказался в госпитале. Более того, до середины 20-х годов он вообще был резидентом советской разведки за рубежом. Но это, возможно, частности.

Главное же, наверное, заключается в том, что вопрос о нарушениях социалистической законности не столь прост, как мы его обычно представляем. Прежде всего, идеологами репрессивных мер были многие видные деятели большевистской партии: Л. Троцкий, Н. Бухарин, М. Томский, А. Рыков, Н. Хрущев, В. Молотов, И. Сталин и другие. Им вторили, активно помогали в оформлении всех юридических законов и правил органы прокуратуры, обязанные защищать социалистическую законность. В 1934 году вносятся новые изменения в Уголовный кодекс — расширяют статьи за контрреволюционную и антисоветскую деятельность. Причем даже за помол зерна на частных мельницах ужесточались меры наказания. Так, 4 июля 1934 года за подписью главного прокурора РСФСР В. Антонова-Овсеенко во все города России была направлена специальная депеша. Она предусматривала за тайный помол зерна «судить всех лиц по статье 58, пункт 7-й УК РСФСР», а это уже политическая статья. Впрочем, и без того машина репрессий двигалась словно по хорошо наезженной колее. За 2,5 месяца после 1 декабря 1934 года только в Ленинграде органы НКВД арестовали 843 человека, выслали из города — 663 человека и 325 человек были направлены на работу в другие регионы страны, где впоследствии многие из них арестованы, а затем расстреляны. Всего с 1935 по 1938 год в Ленинграде и области репрессировано свыше 90 тыс. человек.

Совершенно справедливо отмечал в 1991 году помощник начальника следственного отдела КГБ СССР полковник А. Я. Валетов: «…неюридический подход и не давал возможности окало сорока лет восстановить доброе имя бывших комсомольских вожаков Ленинграда Румянцева, Толмазова, Котолынова и других, всего 13 человек, необоснованно осужденных за убийство Кирова совместно с террористом Николаевым. Нужно сказать, что родители и жены этих жертв, будучи сами репрессированными, так и не дождались справедливости в отношении их близких, хотя десятилетиями обращались в правоохранительные и партийные органы».

История многослойна и многолика. Ее делают не отдельные личности и даже не партии, хотя роль лидеров и политических течений огромна. Однако лидеров и партии нельзя красить только одним цветом — белым или черным. Трактовка исторических событий — дело сложное. Трагедия 30–50-х годов втянула в свою орбиту слишком много человеческих судеб, отразилась не только на поколении людей, живших тогда, но и до сих пор отражается на нас с вами, в нашей психологии и сознании.

Выстрел в Смольном прошелся рикошетом по всей нашей истории. Он явился трагедией не только для партии, но и для народа. Но он не может быть поводом для злопыхательства, лжи, фальсификации. Уроки и горький опыт драмы страны после трагедии в Смольном, к сожалению, сегодня практически не усвоены многими современными политическими деятелями. Их амбициозность, безапелляционность, попытки манипулирования сознанием широчайших трудящихся масс якобы во имя блага народа по формам и методам во многом напоминают политические баталии, предшествующие годам массовых репрессий. Тем более что ныне террор — уголовный и политический — ведется как против отдельных граждан, так и против целых народов. И это тревожит. Конфронтацией, полным разрушением прошлого Храма будущего не построить, мира не достичь.