Эпос, лирика и драма – автор – лирический герой – поэзия и проза – портрет – пейзаж – описание интерьера – деталь – гротеск – психологизм – «диалектика души» – скрытый психологизм

Существуют три рода литературы: эпос, лирика и драма.

В эпосе предмет изображения – события, развертывающиеся в пространстве и времени. Повествователь сообщает о событиях как о чем-то состоявшемся, сопровождая свой рассказ описаниями, репликами и диалогами персонажей, их внутренним монологом. Автор свободен в выборе протяженности повествования и количества персонажей. Основные эпические жанры – повесть, рассказ, новелла, роман, сказка.

Драма – это род литературы, ориентированный на постановку на сцене. Драматург не может прямо выражать свои мысли, оценки, отображать внутренний мир персонажей (ремарки зритель не слышит). Характеры персонажей раскрываются через реплики, диалоги и монологи. Особую значимость в этом роде литературы приобретает конфликт – столкновение между персонажами, между героем и средой, судьбой: конфликт должен затронуть всех героев и заставить их проявить себя. Но конфликт в драме может быть и «внутренним», а диалоги, по сути, – фикцией диалогов, как в пьесах А.П. Чехова.

В лирике предмет изображения – мысли, чувства, переживания, т. е. внутренний мир лирического героя. Р. Якобсон разделял лирику и эпос по тому, как позиционирует в этих родах литературы себя автор: «Первое лицо настоящего времени – одновременно и отправная точка, и ведущая тема лирической поэзии: в эпопее та же роль принадлежит третьему лицу прошедшего времени… Само прошедшее время в лирике предполагает сюжет воспоминания». Мы ясно осознаем дистанцию между автором и героями в эпическом произведении: о мировоззрении автора, о его чувствах, о его отношении к персонажам и изображенным событиям мы можем только догадываться. В лирике дистанция между поэтом и лирическим героем стихотворения минимальна. В статье «Блок» Ю.Н. Тынянов ввел понятие «лирический герой»: «Блок – самая большая лирическая тема Блока… Об этом лирическом герое и говорят сейчас».

Очень важно понимать разницу не только между автором и героем, но и между автором, т. е. создателем художественного произведения, и писателем, поэтом, т. е. реальным человеком, и уметь различать повествователя, рассказчика и автобиографического героя.

Повествователь – тот, кто сообщает обо всем происходящем. В «голосе» повествователя мы явственно слышим интонацию автора.

Рассказчик – персонаж, который рассказывает о событиях, произошедших с ним. Между рассказчиком и автором, как правило, большая дистанция. Рассказчик обладает явственно ощущаемой интонацией, манерой речи (например, Максим Максимыч в «Герое нашего времени» М.Ю. Лермонтова).

Писатель может стать прототипом автобиографического героя, вымышленного персонажа, обстоятельства жизни и взгляды которого близки его собственным.

Авторская позиция – отношение автора к героям, к вопросам, поставленным в произведении. Позиция автора выражается не только в его прямых оценках, в рассуждениях от его лица, но и косвенно (через сюжет, композицию, через близких, ощутимо привлекательных автору героев и т. п.).

Деление на эпос и лирику не совпадает с делением на поэзию и прозу. Поэзия – это речь, обладающая четким ритмом, т. е. разделенная на равные отрезки. Пауза между этими отрезками не всегда совпадает с синтаксическими паузами (на месте запятой, точки). Слово в поэтическом и прозаическом тексте ведет себя по-разному: в поэзии оно более динамично, весомо, чем в прозе (этому способствует ритм, рифма, короткая поэтическая строка). Считается, что поэзия и проза – настолько разные ипостаси литературы, что один человек не может быть в равной степени талантливым и как поэт, и как писатель.

Изначально под искусством слова понималось владение поэтическим языком, термин «литература» закрепился лишь в XVIII в. Можно сказать, что до изобретения книгопечатания, т. е. до того момента, когда книга стала доступна для многих людей, искусство слова существовало не для читателей, а для слушателей. Форма поэтической речи (ритм, рифма) ощущалась на слух более остро, чем при чтении «про себя». Кроме того, поэтическая форма придавала слову значительность, возвышала его, выводила из сферы повседневного использования. Книгопечатание изменило восприятие слова: автор начал в меньшей степени ориентироваться на звучание, более важным стало искусство украшения произведения метафорами, сравнениями, яркими образами. Со временем прозаическая форма перестала восприниматься как более низкая по сравнению с поэтической, более того, естественность, «простота» языка стали рассматриваться как явные достоинства стиля писателя.

Для эпических жанров характерна прозаическая форма, а для лирики – поэтическая. Безусловно, стихотворная форма в большей степени, чем проза, подходит для лирики, так как ритм, рифма создают определенную интонацию, а значит, придают эмоциональность речи. Слово в прозе ориентировано на описание, на изображение окружающего мира (пейзажа, интерьера, портрета), на воспроизведение различной манеры речи, поэтому эпос тяготеет к прозе.

Насколько поэт и прозаик отличаются по тому, в какой степени они настроены на внешний и внутренний мир? Безусловно, лирика предполагает сосредоточенность на собственных ощущениях, а проза – внимательный, цепкий взгляд на окружающий мир, однако и в писателе, и в поэте нас завораживает умение отразить связь внешнего и внутреннего. Пейзаж, описания интерьеров – это не антураж, придающий жизненность происходящим событиям, а то, с чем герой взаимодействует. Предметы, которыми окружает себя человек, могут рассказать нам о его вкусах, интересах, образе жизни. В то же время окружающий мир влияет на человека: гармония природы, уют, красивые предметы могут благотворно влиять на характер, а «удушающая» обстановка подавляет (вспомните ужасающие условия жизни героев Ф.М. Достоевского).

Один из признаков дара живописца в литературе – это мастерство точной, наглядной детали. Так в «Евгении Онегине» всего одна деталь позволяет найти ответ на важный вопрос: насколько сильно увлечен Татьяной главный герой? Читатель может наблюдать за Евгением, когда тот погружен в любовные грезы. Комичная деталь – журналы и домашние туфли, периодически падающие в камин, – подсказывает, до какой степени чувство захватило героя:

А.С. Пушкин в «Евгении Онегине» не скупится на «случайные», не несущие, как может показаться, глубокий смысл детали в описании интерьеров:

В.Г. Белинский считал, что такое количество подробностей быта героев позволяет Пушкину создать законченную, широкую картину эпохи. Однако, как заметил в своем эссе «Прогулки с Пушкиным» (1966–1968) известный русский литературовед, писатель Абрам Терц (А.Д. Синявский), в «Евгении Онегине» отсутствуют описания многих важнейших сторон жизни России, как, например, явные приметы крепостного права. По мнению Терца, Пушкин не желал быть Учителем, провозвестником социальных проблем, он не ставил перед собой цель создать «энциклопедию русской жизни», а просто наслаждался красками, ароматами, звуками, каждой мелочью.

Деталь может быть ценна сама по себе, т. е. не только как способ раскрыть внутренний мир героя, создать картину эпохи, на фоне которой формировался его характер, но и как выражение чуткости, душевного расположения автора к красоте мира, к гармонии, присутствующей даже в обыденности, в мелочах быта. В «Евгении Онегине» Пушкин с иронией писал о романтической устремленности вдаль, в мир фантазий. Он перенастраивает фокус восприятия на обыденный мир, неяркий, но живой и прелестный. В пушкинском «Графе Нулине» (1825), шутливом, легкомысленном произведении, читателя завораживает не только забавный сюжет, но и простые, прозаичные описания:

В «Евгении Онегине» Пушкин также не скупится на такие прелестные картины. При описании сценки из деревенской жизни поэт иронично соединяет высокий стиль (лоно вод, брег) и «прозаический»:

На смену романтизму пришел «приземленный» реализм. Для Л.Н. Толстого, одного из самых ярких представителей этого течения, чистота стиля неразрывно связана с ясностью в мыслях писателя, с его умением непосредственно, по-детски ярко воспринимать мир и наслаждаться самыми простыми вещами. Толстой считал, что его современники, и прежде всего представители высшего общества, потеряли «чувство жизни». В его повести «Смерть Ивана Ильича» герой умирает раньше, чем начинается его физическое угасание: он, стремясь жить как все, потерял себя, непосредственность ощущений, самобытность мыслей. Возвращение к себе, т. е. к жизни, начинается с оживления в памяти героя его детских ощущений. Толстой подбирает очень простые, ощутимые детали: «Разве для Кая был тот запах кожаного полосками мячика, который так любил Ваня! Разве Кай целовал так руку матери и разве для Кая так шуршал шелк складок платья матери?» // Вспоминал ли Иван Ильич о вареном черносливе, который ему предлагали есть нынче, он вспоминал о сыром сморщенном французском черносливе в детстве, об особенном вкусе его и обилии слюны, когда дело доходило до косточки, и рядом с этим воспоминанием вкуса возникал целый ряд воспоминаний того времени: няня, брат, игрушки. «Не надо об этом… слишком больно», – говорил себе Иван Ильич и опять переносился в настоящее. Пуговица на спинке дивана и морщины сафьяна. «Сафьян дорог, непрочен; ссора была из-за него. Но сафьян другой был, и другая ссора, когда мы разорвали портфель у отца и нас наказали, а мама принесла пирожки»».

В конце XIX – начале XX в. появилось новое направление в искусстве, символизм, по духу близкое романтизму. Символисты стремились в акте творчества преодолеть видимость и прикоснуться к высшей сущности, сверхреальности. В картинах окружающего мира они видели намеки, подсказки, открывающие им высшие тайны. Вещь теряла самоценность, превращаясь в символ, шифр. О.Э. Мандельштам видел «слабость» этого направления в том, что символисты разучились по-настоящему видеть мир. Мандельштам считал, что вещь обладает истинной ценностью, когда она наполнена теплом души человека, когда она сопричастна его жизни. По его мнению, русская культура по своей глубинной сути связана с эллинистической, как он ее понимал: «Эллинизм – это сознательное окружение человека утварью вместо безразличных предметов, превращение этих предметов в утварь, очеловечение окружающего мира, согревание его тончайшим телеологическим теплом. Эллинизм – это всякая печка, около которой сидит человек и ценит ее тепло, как родственное его внутреннему теплу. Наконец, эллинизм – это могильная ладья египетских покойников, в которую кладется все нужное для продолжения земного странствия человека, вплоть до ароматического кувшина, зеркальца и гребня… Возьмем, к примеру, розу и солнце, голубку и девушку. Неужели ни один из этих образов сам по себе не интересен, а роза – подобие солнца, солнце – подобие розы и т. д.? Образы выпотрошены, как чучела, и набиты чужим содержанием. Вместо символического „леса соответствий“ – чучельная мастерская… Вечное подмигивание. Ни одного ясного слова, только намеки, недоговаривания. Роза кивает на девушку, девушка на розу. Никто не хочет быть самим собой».

Другой знаменитый современник символистов И.А. Бунин «противопоставил» их устремленности за пределы видимого мира способность художника наделять поэтичностью самые простые, обыденные вещи: «…какой-то глухой полустанок, тишина, – только горячо сипит паровоз впереди, – и во всем непонятная прелесть: и в этом временном оцепененьи и молчаньи, и в паровозной сипящей выжидательности, и в том, что вокзала не видно за красной стеной товарных вагонов, стоящих на первом пути, на обтаявших рельсах, среди которых спокойно, по-домашнему ходит и поклевывает курица, осужденная мирно провести весь свой куриный век почему-то именно на этом полустанке и совсем не интересующаяся тем, куда и зачем едешь ты со всеми своими мечтами и чувствами, вечная и высокая радость которых связывается с вещами внешне столь ничтожными и обыденными…» Такое понимание красоты близко и В.В. Набокову, писателю, для которого Бунин, безусловно, являлся одним из учителей. Герой романа Набокова «Дар» поэт Годунов-Чердынцев испытывает «пронзительную жалость – к жестянке на пустыре, к затоптанной в грязь папиросной картинке из серии „национальные костюмы“, к случайному, бедному слову, которое повторяет добрый, слабый, любящий человек, получивший зря нагоняй, – ко всему сору жизни, который путем мгновенной алхимической перегонки, королевского опыта, становится чем-то драгоценным и вечным».

Бунин разрушил многие табу русской классической литературы. Он стал изображать слишком «незначительные», даже низкие подробности жизни, откровенно писал о физической любви. Даже запах навоза он превратил в деталь, достойную поэзии:

В посвященном Бунину рассказе «Обида» Набоков вводит подобную смелую деталь: «Изредка у той или иной лошади поднимался напряженный корень хвоста, под ним надувалась темная луковица, выдавливая круглый золотой ком, второй, третий, и затем складки темной кожи вновь стягивались, опадал вороний хвост».

Описывая экзотические страны, Бунин и Набоков избегали пряностей. В романе Набокова «Камера обскура» талантливый карикатурист Горн говорит о том, что, наполняя картину простыми, но небанальными деталями, писатель вдыхает в нее жизнь: «Беллетрист толкует, например, об Индии, где вот я никогда не бывал, и только от него и слышно, что о баядерках, охоте на тигров, факирах, бетеле, змеях, – все это очень напряженно, очень пряно, сплошная, одним словом, тайна востока, – но что же получается? Получается то, что никакой Индии я перед собой не вижу… Иной же беллетрист говорит всего два слова об Индии: я выставил на ночь мокрые сапоги, а утром на них уже вырос голубой лес…, – и сразу Индия для меня как живая, – остальное я уже сам, я уже сам воображу».

Среди современных российских прозаиков особым художническим отношением к миру вещей отличается писательница

Т.Н. Толстая. Она не просто не скупится на описание мелочей: она устанавливает свои масштабы, смело уравнивая в одном предложении предметы и людей: «Мясорубка времени охотно сокрушает крупные, громоздкие, плотные предметы – шкафы, рояли, людей, – а всякая хрупкая мелочь, которая и на божий-то свет появилась, сопровождаемая насмешками и прищуром глаз, все эти фарфоровые собачки, чашечки, вазочки, колечки, рисуночки…, пупунчики и мумунчики – проходят через нее нетронутыми». Предметы и люди в произведениях Толстой находятся в таком тесном взаимодействии, что кажется, что душевное тепло легко перетекает от человека к предметам и наоборот: «Жалуясь и удивляясь, восхищаясь и недоумевая, ровным потоком текла ее душа из телефонных дырочек, растекалась по скатерти, испарялась дымком, танцевала пылью в последнем солнечном луче». Метаморфозы, происходящие внутри человека, отражаются в изменении восприятия героем окружающих его вещей. Например, в детстве аляповатые украшения вызывают восхищение, расцветают метафорой: «О комната!.. Караван верблюдов призрачными шагами прошествовал через твой дом и растерял в сумерках свою багдадскую поклажу! Водопад бархата, страусовые перья кружев, ливень фарфора… драгоценные столики на гнутых ножках, запертые стеклянные колонны горок, где нежные желтые бокалы обвил черный виноград…»Повзрослевшие герои другими глазами смотрят на комнату: «Что же, вот это и было тем, пленявшим? Вся эта ветошь и рухлядь, обшарпанные крашеные комодики, топорные клеенчатые картинки, колченогие жардиньерки, вытертый плюш, штопаный тюль, рыночные корявые поделки, дешевые стекляшки?»

Писатель может наполнить вещь жизнью, одушевить ее, а человека лишить лица, подчеркнув внутреннюю пустоту героя.

Мир вещей вдохновлял Н.В. Гоголя: например, от приземленного образа залежалой одежды, развешанной для проветривания на веревках, его воображение уносится к ярким образам ярмарки: «Все, мешаясь вместе, составляло для Ивана Ивановича очень занимательное зрелище, между тем как лучи солнца, охватывая местами синий или зеленый рукав, красный обшлаг или часть золотой парчи, или играя на шпажном шпице, делали его чем-то необыкновенным, похожим на тот вертеп, который развозят по хуторам кочующие пройдохи. Особливо когда толпа народа, тесно сдвинувшись, глядит на царя Ирода в золотой короне или на Антона, ведущего козу; за вертепом визжит скрыпка; цыган бренчит руками по губам своим вместо барабана, а солнце заходит, и свежий холод южной ночи незаметно прижимается сильнее к свежим плечам и грудям полных хуторянок». В этом отрывке происходит движение от неживого, затхлого к живому, свежему, но есть в произведениях Гоголя движение обратное – его героями часто становятся люди, забывшие о душе, и это отражается на их лицах, напоминающих маски.

Бывает, что отсутствие портрета может сказать о герое больше, чем подробное изображение внешности, как в «Евгении Онегине» А.С. Пушкина. Отсутствие портрета главной героини, Татьяны Лариной, говорит о многом: прелесть ее не в броской красоте, а во внутренней гармонии. Кроме того, без портрета загадочный, недосягаемый образ Татьяны остается в области мечты, будоража наше воображение. Более подробно Пушкин описывает Ольгу Ларину, Ленского, однако в портретах этих героев он использует детали, ставшие клише, т. е. общим местом, в описаниях внешности героев романтических, сентиментальных романов: голубые глаза, светлые локоны (Ольга), кудри черные до плеч (Ленский). Тем самым Пушкин подчеркивает безликость героев.

Через отсутствие индивидуальных черт Н.В. Гоголь раскрывает отсутствие души в человеке. Например, в «Шинели» он создает подробный, полный мельчайших деталей портрет Акакия Акакиевича Башмачкина: «Итак, в одном департаменте служил один чиновник, чиновник нельзя сказать чтобы очень замечательный, низенького роста, несколько рябоват, несколько рыжеват, несколько даже на вид подслеповат, с небольшой лысиной на лбу, с морщинами по обеим сторонам щек и цветом лица что называется геморроидальным…» По мнению исследователя творчества Гоголя Б. Эйхенбаума (см. гл. 4), такие подробности вряд ли помогут читателю ясно представить героя, зато звуковой ряд в этом описании куда более значим: «Последнее слово поставлено так, что звуковая его форма приобретает особую эмоционально-выразительную силу и воспринимается как комический звуковой жест независимо от смысла. Оно подготовлено, с одной стороны, приемом ритмического нарастания, с другой – созвучными окончаниями нескольких слов, настраивающими слух к восприятию звуковых впечатлений (рябоват – рыжеват – подслеповат) и потому звучит грандиозно, фантастично, вне всякого отношения к смыслу… Внутреннее зрение остается незатронутым (нет ничего труднее, я думаю, как рисовать гоголевских героев) – от всей фразы в памяти скорее всего остается впечатление какого-то звукоряда, заканчивающегося раскатистым и почти логически-обессмысленным, но зато необыкновенно сильным по своей артикуляционной выразительности словом – „геморроидальным“». Контраст глухих и звонких звуков оказывается более выразительным, чем портрет героя, и кажется, что повторение бесцветного, глухого звука «т» подчеркивает безликость героя.

Отсутствие индивидуальных черт во внешности Башмачкина указывает не только на неприметность героя в толпе, но и на пустоту внутри него, на отсутствие напряженной духовной жизни. Гоголь создал целую галерею помещиков, крестьян, чиновников разных мастей, однако на страницах его произведений трудно встретить Человека: поступки его героев часто диктуются их социальным положением (гордыня и раболепство), мечтами о получении более высокого статуса в обществе, о достатке, а не движениями их сердца.

Герои Гоголя живут, забывая о душе, и мир, населенный такими людьми, обретает черты гротеска, кажется нереальным. Гротеск – нарушение границ правдоподобия, фантастическое преувеличение, сочетание несочетаемого. Гоголь изображает мир причудливый, фантастичный, даже уродливый, где люди теряют свою душу. В повести «Нос» повседневная жизнь героя, майора Ковалева, настолько чужда духовным интересам, а его телесная сущность настолько далека от духовной, что происходит разрыв внешнего и внутреннего: часть тела, нос, обретает способность автономного существования без своего владельца.

В гротескном мире Гоголя высокое и низкое, значительное и мелкое меняются местами, поэтому «незначительная» деталь может стать главной в портрете. Гоголь редко описывает глаза героев, хотя традиционно именно глаза являются смысловым центром портрета: через них как бы говорит душа героя. Например, в «Герое нашего времени» М.Ю. Лермонтов специально останавливается на описании выражения глаз Печорина: «Во– первых, они не смеялись, когда он смеялся! – Вам не случалось замечать такой странности у некоторых людей?.. Из-за полуопущенных ресниц они сияли каким-то фосфорическим блеском, если можно так выразиться. То не было отражение жара душевного или играющего воображения: то был блеск, подобный блеску гладкой стали, ослепительный, но холодный…»Когда Гоголь описывает портного, Петровича, он фокусируется на совершенно неживописной детали – ногте большого пальца ноги: «И прежде всего бросился в глаза большой палец, очень известный Акакию Акакиевичу, с каким-то изуродованным ногтем, толстым и крепким, как у черепахи череп». Хотя фокус восприятия мира настроен на мельчайшие детали, портрет героя ускользает от нас, зато в нашем воображении возникает экзотический образ черепахи (повторение звуков «ч» и «п» помогает сосредоточиться на этом образе). Другим примером лжепортрета в «Шинели» является изображение генерала на крышке табакерки, проткнутое пальцем и заклеенное бумажкой. Этот портрет появляется несколько раз, и таким образом какой-то неизвестный, не имеющий лица генерал обретает вес на страницах произведения: в гротескном гоголевском Петербурге чин важнее души, лица.

Портреты героев Гоголя часто напоминают изображения кукол, а в «Повести о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем» лица героев вообще сравниваются с редькой и как самая заметная часть лица выделяется нос, напоминающий сливу. Разница между героями оказывается иллюзией: «Голова у Ивана Ивановича похожа на редьку хвостом вниз; голова Ивана Никифоровича на редьку хвостом вверх». В «Мертвых душах» «зеркалом души» становится мертвое тело: только глядя на бездушное тело прокурора, герои осознали, что у него была душа.

Портреты в произведениях Гоголя напоминают маски: они создают условный образ. Часто более красноречиво говорят о его героях их вещи, детали быта. В «Мертвых душах» аккуратно расставленные на подоконниках горки выбитой из трубки золы говорят о бесполезности, бессодержательности жизни Манилова. Часы Коробочки, издающие шипение, а потом такой звук, как будто бьют по разбитому горшку, подчеркивают ее тупость. Шарманка Ноздрева с перепутанными мелодиями, с дудкой, после завершения музыки продолжающей издавать звуки, подобна его вздорному, непредсказуемому характеру («много шума из ничего»),

В произведениях Гоголя не найти детального изображения чувств, мыслей человека. Многообразие созданного писателем предметного мира, тактильных, вкусовых, обонятельных ощущений оттеняет обезличенность, пустоту внутри его героев. Но не только мир, созданный Гоголем, находится в дисгармонии. Трагический конфликт разворачивался в душе самого писателя: в нем боролись верующий человек, ужасающийся при взгляде на мир, населенный мертвыми душами, и жизнелюбец, гурман, который наслаждался простыми, земными радостями, красками, ароматами и звуками.

Столь же острый конфликт между художником и философом происходил в душе Л.Н. Толстого. Об отношении к этому конфликту большинства почитателей творчества Толстого писал В.В. Набоков в своих «Лекциях по русской литературе»: «Так и хочется порой выбить из-под обутых в лапти ног мнимую подставку и запереть в каменном доме на необитаемом острове с бутылью чернил и стопкой бумаги, подальше от всяких этических и педагогических „вопросов“, на которые он отвлекался, вместо того чтобы любоваться завитками темных волос на шее Анны Карениной. Но это невозможно; Толстой един, и борьба между художником, который упивался красотой черной земли, белого тела, голубого снега, зеленых полей, пурпурных облаков, и моралистом, утверждавшим, что художественный вымысел греховен… шла в одном и том же человеке». Детали портрета, на которых фокусируется писатель, как правило, раскрывают характер героя, его вкусы, социальную принадлежность, но завитки на шее Анны Карениной не столько раскрывают что-то в ее характере, сколько передают мироощущение Толстого, его восхищение красотой мира, женщины. По мнению Набокова, конфликт художника и философа, по большому счету, был продуктивен: духовная зоркость (стремление к истине, глубокий анализ своего внутреннего мира) и очень чувственный, острый взгляд на мир в конечном счете в произведениях Толстого органично соединялись. Толстой так ясно представляет не только, что думают его герои, но и как они выглядят, что на протяжении развития действия его огромных по объему романов появление любого персонажа сопровождается изображением его индивидуальной манеры поведения, определенных особенностей внешности. В то же время Толстой показывает, как под влиянием внутреннего состояния изменяется облик человека. Пьер в плену осознает, что не нужда, а излишество делает человека несчастным, и его готовность избавиться от всего лишнего в своей жизни, сделать ее духовно более естественной, здоровой подчеркивается изменениями в его внешности: он теряет лишний вес, становится физически крепче. Толстой сравнивает внешность Марьи Болконской с расписным, резным фонарем, чья красота видна, когда он освещается изнутри: свет ее души проникает прежде всего через глаза, поэтому у некрасивой Марьи они прекрасны. Толстой отмечает хорошее выражение ее глаз, когда она не думает о себе. Ее лучистые глаза потухают, когда она чувствует себя оскорбленной, как, например, во время сватовства Анатоля. Любовь к Николаю Ростову наполняет ее глаза светом, она становится привлекательной, и он влюбляется в ее лучистые глаза. Об изменении мировоззрения князя Андрея Болконского говорит его взгляд. Так после Аустерлица и смерти жены его взгляд «потухший, мертвый». Любовь к Наташе преображает князя Андрея: «с сияющим, восторженным и обновленным к жизни лицом» сообщает он о своих чувствах Пьеру. После измены Наташи Болконский озлобляется и внешне становится похожим на своего не умеющего прощать отца. Перед смертью, когда начинается его «пробуждение от жизни», вид у Болконского ребяческий (уподобляя умирающего человека ребенку, Толстой иллюстрирует свою мысль о том, что смерть – не конец, а, возможно, начало новой жизни).

Детали интерьера в произведениях Толстого создают очень естественный, реалистичный фон, при этом часто такие детали несут глубокий смысл. Так лесенка, с которой упал главный герой повести «Смерть Ивана Ильича», является важным символом. Цель жизни Ивана Ильича – движение вверх по карьерной лестнице, но по иной, духовной лестнице он движется вниз (вспомните описанный в Библии, в видениях Иакова, образ лестницы, по которой восходят ввысь ангелы, «Лествицу» Иоанна Лествичника – этот символ часто встречается в русской иконографии).

Погружаясь во внутренний мир человека, Толстой также максимально детализирует его, передавая во внутреннем монологе малейшие повороты мыслей, ощущений, чувств, прослеживая сложный путь духовных изменений во внутреннем мире своих героев. Его манеру изображать внутренний мир героев И.Г. Чернышевский назвал «диалектикой души»: «Психологический анализ может принимать различные направления: одного поэта занимают всего более очертания характеров; другого – влияния общественных отношений и житейских столкновений на характеры; третьего – связь чувств с действиями; четвертого – анализ страстей; графа Толстого всего более – сам психический процесс, его формы, его законы, диалектика души, чтобы выразиться определительным термином».

Чернышевский выделяет три типа психологизма:

1. Анализируется одно неподвижное чувство, разлагается на составные части. Такое статическое изображение внутреннего мира напоминает «анатомическую таблицу».

2. Автор показывает переход одного чувства в другое, но дает только два крайних звена цепи, начало и конец психического процесса.

3. «Диалектика души»: автор показывает тонкие переходы, сам процесс возникновения чувств и мыслей.

Так самоанализ Печорина из «Героя нашего времени» М.Ю. Лермонтова соответствует первому способу психологического анализа: в нем нет хаотичности, они литературно обработаны. Внутренние монологи в произведениях Толстого более естественны. Описывая состояние Анны Карениной после поездки в Москву к брату в поезде, Толстой показывает охватившее ее смятение несколькими способами: через внутренний монолог, через ее чувственные ощущения, через внешнее выражение чувств, через образ натянутой струны: «"Чего же мне стыдно?" – спросила она себя с оскорбленным удивлением. Она оставила книгу и откинулась на спинку кресла, крепко сжав в обеих руках разрезной ножик. Стыдного ничего не было… Вспомнила бал, вспомнила Вронского и его влюбленное покорное лицо, вспомнила все свои отношения с ним: ничего не было стыдного. А вместе с тем на этом самом месте воспоминаний чувство стыда усиливалось, как будто какой-то внутренний голос именно тут, когда она вспомнила о Вронском, говорил ей: „Тепло, очень тепло, горячо“. „Ну что же? – сказала она себе решительно, пересаживаясь в кресле. – Что же это значит? Разве я боюсь взглянуть прямо на это? Ну что же? Неужели между мной и этим офицером-мальчиком существуют и могут существовать какие-нибудь другие отношения, кроме тех, что бывают с каждым знакомым?“ Она презрительно усмехнулась и опять взялась за книгу, но уже решительно не могла понимать того, что читала. Она провела разрезным ножом по стеклу, потом приложила его гладкую и холодную поверхность к щеке и чуть вслух не засмеялась от радости, вдруг беспричинно овладевшей ею. Она чувствовала, что нервы ее, как струны, натягиваются все туже и туже на какие-то завинчивающиеся колышки. Она чувствовала, что глаза ее раскрываются больше и больше, что пальцы на руках и ногах нервно движутся, что внутри что– то давит дыханье и что все образы и звуки в этом колеблющемся полумраке с необычайною яркостью поражают ее».

Признанным мастером в изображении внутреннего мира человека является Ф.М. Достоевский. Он смело, беспристрастно заглянул в подполье человеческой души, в подсознание. Как правило, герои Достоевского предстают перед нами в кризисные моменты их жизни, когда мелочные, бытовые вопросы отходят для них на второй план и в центре внимания оказываются главные, «проклятые», вопросы: о смысле и цели жизни, о выборе между добром и злом. Внутренняя жизнь героев становится необычайно интенсивной, маска спадает и перед нами открывается подполье их души: те чувства, заветные мысли, которые человек скрывает не только от других, но и от себя. Практически у каждого героя Достоевского есть заветная идея, и в такие моменты проверка или воплощение этой идеи становится смыслом их жизни. «Заветная идея» оказывается под прицелом критики других героев или получает свое развитие, обнаруживает новые оттенки смысла в изложении других персонажей, в схожих теориях. Внутренний монолог героев Достоевского превращается, по сути, в диалог: герой, размышляя, спорит с самим собой и с воображаемыми оппонентами.

Толстой и Достоевский совершенно по-разному отвечали на вопрос, что прячется в глубине души каждого человека. Достоевский считал человека существом, по сути, иррациональным. В подполье души его героев мы часто обнаруживаем стремление к саморазрушению, которое может выражаться «на поверхности» и в уродливых поступках, и в жертвенности. Толстой же считал, что любой человек, заглянув глубоко в себя, обнаружит там Бога – именно так он называл источник нравственности, мудрости, присутствующий в каждом человеке. Его герои отличаются, по большому счету, тем, насколько не замутнен в них этот источник, тем, насколько они смогли сохранить чистоту, естественность, насколько не испорчены они обществом, цивилизацией. Несмотря на такое расхождение в их понимании сути человеческой натуры, Толстого и Достоевского объединяет стремление проникнуть в самые заветные уголки человеческой души. Они запечатлевали сам процесс рождения мыслей, идей, чувств. В отличие от них, И.С. Тургенев отказывался обнажать жизнь души своих героев. Он считал, что чувство слишком иррационально, загадочно, а прямой анализ упрощает его, и поэтому «психолог должен исчезнуть в художнике, как исчезает от глаза скелет под живым и теплым телом, которому он служит прочной, но невидимой опорой». Внутренний мир своих героев он раскрывает через внешние проявления (жесты, манеру поведения, внешний вид), через их восприятие природы, музыки, поэтому мы называем Тургенева мастером «скрытого психологизма».

В повести «Первая любовь» Тургенев сталкивает самосознание подростка (он считает себя взрослым человеком) и внешние проявления его возраста (он ведет себя как ребенок). Детская непосредственность выражается в том, как герой реагирует на новое для него чувство любви: «Я присел на стул и долго сидел как очарованный. То, что я ощущал, было так ново и так сладко… Я сидел, чуть-чуть озираясь и не шевелясь, медленно дышал и только по временам то молча смеялся, вспоминая, то внутренно холодел при мысли, что я влюблен, что вот она, вот эта любовь. Лицо Зинаиды тихо плыло передо мною во мраке – плыло и не проплывало; губы ее все так же загадочно улыбались, глаза глядели на меня немного сбоку, вопросительно, задумчиво и нежно… как в то мгновение, когда я расстался с ней. Наконец я встал, на цыпочках подошел к своей постели и осторожно, не раздеваясь, положил голову на подушку, как бы страшась резким движением потревожить то, чем я был переполнен». Поведение более точно выражает психологическое состояние героя, чем его самооценка.

Скрытый психологизм характерен также для творческой манеры А.П. Чехова. Современники часто упрекали писателя в том, что в его произведениях невозможно найти какой-то ясной мысли, идеи, т. е. явной, понятной читателю авторской морали. Действительно, может показаться, что Чехов скользит по поверхности. Одно из проявлений такой «поверхностности» – отсутствие в его произведениях развернутых описаний, длинных внутренних монологов. Однако у Чехова ничего вроде бы не значащая фраза, случайная деталь могут сказать больше, чем многословные пассажи. Например, в рассказе «Володя большой и Володя маленький» набор звуков, который пропевает герой в ответ на реплики других персонажей, «Тара…ра…бумбия», не значит ничего и очень много: эта песенка выражает его нежелание слушать, отвечать, вести диалог с другим человеком. «Бессмысленная деталь» в «Душечке» – запыленное, без одной ножки кресло отца, валяющееся на чердаке, – ракрывает опустошенность главной героини, Оленьки, ее ощущение, что она никому не нужна. Портрет героини нельзя назвать подробным: кроткий взгляд, розовые щеки, белая шея с родинкой и указание на то, что Оленька – барышня «очень здоровая». Ее здоровый вид подчеркивает, что ее не раздирают противоречия, не мучают сомнения. В зависимости от внутреннего состояния Оленька полнеет или худеет: пустота внутри героини легко наполняется интересами ее близких, и когда она теряет близких людей, то с ними уходит из ее жизни смысл, она худеет, дурнеет. В сознании читателя возникает образ некой пустой полости, размеры которой зависят от наполнения извне (взглядами на жизнь, интересами других). Чехова часто сравнивали с импрессионистами, но его можно сблизить и с Амедео Модильяни: несколько точных линий, штрихов – и перед нами возникают удивительно живые, пронзительные образы.

В XX в. такие способы психологического анализа, как развернутые внутренние монологи, детальный психологический портрет, можно встретить прежде всего в произведениях российских писателей, продолжающих традиции классического реализма (М.А. Шолохов, А.И. Солженицын, В.Г. Распутин). Художники XX в. часто создают внутренние монологи, представляющие собой непричесанный поток мыслей, чувств, подсознательных импульсов героя, «поток сознания». В русской литературе к такому откровенному обнажению внутреннего мира XIX в. вплотную подошел Л.Н. Толстой в «Анне Карениной», когда изобразил смятение героини перед смертью: «Если он, не любя меня, из долга будет добр, нежен ко мне, а того не будет, чего я хочу, – да это хуже в тысячу раз даже, чем злоба! Это – ад! А это-то и есть. Он уж давно не любит меня. А где кончается любовь, там начинается ненависть. Этих улиц я совсем не знаю. Горы какие-то, и все дома, дома… И в домах все люди, люди… Сколько их, конца нет, и все ненавидят друг друга. Ну, пусть я придумаю себе то, чего я хочу, чтобы быть счастливой. Ну? Я получаю развод, Алексей Александрович отдает мне Сережу, и я выхожу замуж за Вронского». Признанными мастерами «потока сознания» являются М. Пруст, А. Белый, Дж. Джойс.

В XX в. также развиваются и появляются новые формы скрытого психологизма. Например, состояние героя раскрывается через изменение его восприятия времени: писатель может «сжимать» время или замедлять повествование. Например, мастерски передавал внутреннее ощущение скорости, темпа жизни И.А. Бунин. В его романе «Жизнь Арсеньева» насыщенная эмоциями и событиями жизнь выражается в увеличении скорости, общего темпа. Арсеньев отмечает: «Удивительная была быстрота и безвольность… с которой я отдался всему тому, что так случайно свалилось на меня». Влюбленность – это иной ход времени, по сравнению с привычным: «…Я ушел из редакции только в три часа, совершенно изумленный, как быстро все это произошло: я тогда еще не знал, что эта быстрота, исчезновение времени есть первый признак начала так называемой влюбленности». Один день может равняться десяти годам, как в рассказе «Солнечный удар»: «И вчерашний день и нынешнее утро вспоминались так, точно они были десять лет назад». Альтернативой такому увеличению скорости жизни могут быть спокойные, размеренные будни, время, отсчитываемое будильником: «Тишина, в тишине мерный бег в спальне хозяйки будильника». В такие моменты время превращается в «вечность»: «Без конца шли эти дни среди классной скуки в гимназии… и в тишине двух теплых мещанских комнаток, спокойствие которых усугублял не только дремотный стук будильника… но даже мелкий треск коклюшек… – шли медленно, однообразно».

Литература демонстрирует широкие возможности освоения и внешнего, и внутреннего мира человека. Различные эпохи в истории культуры отличаются трактовкой сути отношений этих миров. Так романтики ищут в окружающей их действительности картины, созвучные их внутреннему миру, сложному и яркому, поэтому их часто привлекает экзотика, стихия. Для символистов внешний мир полон намеков, ключей, раскрывающих Высшие тайны. Писатели-реалисты показывают, как образ жизни влияет на человека, поэтому в их творчестве оживает мир быта, простых вещей.

Анализируя творчество писателей, поэтов, их условно можно разделить на тех, чье восприятие более отзывчиво к миру психических явлений, и тех, кто в большей степени чуток к образам внешнего мира, кто передает богатую палитру чувственных ощущений: зрительных, вкусовых, обонятельных, тактильных. Но при этом важно понимать, что настоящий писатель, как бы ни был настроен фокус его восприятия мира, показывает внешний и внутренний миры в их тонком взаимовлиянии. Поэтому невозможно анализировать произведение, разбирать сущность характеров героев, рассматривая мир зрительных образов и внутренний мир героев изолированно. Необходимо понимать, что мировоззрение героев и автора выражается не только во внутренних монологах, прямых оценках, в ремарках, в лирических отступлениях, но и в деталях интерьера, пейзажа, в описании облика героев, их костюма, манеры поведения.

 

Вопросы

1. Какой род литературы подходит больше для изображения внутреннего мира автора, а какой для передачи мыслей, чувств героя?

2. Почему для лирики характерна поэтическая форма?

3. Какие объективные причины ограничивают возможности драматурга?

4. Какие типы психологизма выделяет Н.Г. Чернышевский?

5. Какова роль детали в романе А.С. Пушкина «Евгений Онегин»?

6. Почему портреты Н.В. Гоголя можно назвать лжепортретами?

7. Приведите собственные примеры того, как изменяется внешность героев Л.Н. Толстого под влиянием их внутреннего состояния.

8. Какие приемы скрытого психологизма используют И.С. Тургенев и А.П. Чехов?

 

Элементы композиции (внесюжетные компоненты, соотношение событий, система персонажей, смена точек зрения) – основные композиционные приемы (антитеза, ретроспекция, зеркальная композиция, кольцевая композиция, лейт– мотивная структура)

Композиция – построение произведения, соотношение различных элементов формы. В литературоведение этот термин пришел из теории живописи, где композицией называется соединение отдельных предметов в художественное целое.

Произведение может состоять из глав, частей, актов, книг. Это первый, «внешний», наиболее явный уровень композиции. Углубляясь в анализ построения произведения, мы выявляем иные стороны композиции:

1. Наличие лирических отступлений, вставных эпизодов, рассказов, т. е. внесюжетных компонентов. Например, в «Евгении Онегине» А.С. Пушкина и «Мертвых душах» Н.В. Гоголя действие прерывается лирическими отступлениями, т. е. эмоциональными рассуждениями об искусстве, о человеческом характере, о судьбе России. В поэме Гоголя присутствует также не связанная напрямую с сюжетом вставная новелла «Повесть о капитане Копейкине». Внесюжетный компонент повествования может играть ключевую роль в понимании образа главного героя, как, например, сон Обломова в романе И.А. Гончарова «Обломов» (1859).

2. Соотношение событий.

Художественное пространство и время важнейшие элементы художественного произведения, организующие композицию произведения. В античности время четко соотносилось с различными родами литературы: лирика – настоящее (автор говорит о себе, о своих переживаниях в настоящий момент), эпос – прошлое (изображение свершившихся событий, о которых автор рассказывает объективно, издалека и с точки зрения эмоций, и с точки зрения времени). В Новое время чем более свободным от правил, канонов осознавал себя писатель, тем свободнее он начинал обращаться со временем, разрушая линейность, перемещаясь из одного времени в другое, сталкивая вечность и сиюминутность, по своему усмотрению увеличивая или замедляя скорость повествования.

Само по себе время – это предмет размышлений любого художника. Например, в «Каменном госте» А.С. Пушкина сталкиваются два противоположных подхода к жизни: с одной стороны, стремление сделать каждое мгновение насыщенным, взять от жизни все, что только можно (Дон Гуан и Лаура), и, с другой – устремленность мыслями к будущему, к вечности (Дона Анна, Дон Карлос). Но в литературе время – не просто предмет размышлений художников. Еще Г.Э. Лессинг в статье «Лаокоон, или О границах живописи и поэзии» писал о широких возможностях литературы в передаче образа в динамике, развитии. Повествование может замедляться или ускоряться, автор может возвращаться к прошлому, «перепрыгивать» из одного времени в другое. Во многих произведениях расстановка событий не совпадает с их временной последовательностью. Яркий пример – роман М.Ю. Лермонтова «Герой нашего времени». В поэме Н.В. Гоголя «Мертвые души» предыстория, рассказ о детстве, юности главного героя, Чичикова, дана лишь в одиннадцатой главе. Повесть Л.Н. Толстого «Смерть Ивана Ильича» начинается «с конца», с сообщения о смерти героя.

В эпоху классицизма драматурги придерживались правила: пьеса делится на пять частей, соответствующих этапам линейного развития сюжета (такое деление являлось усложнением идей создателя греческой нормативной поэтики Аристотеля, который выделял три части). Эти пять частей можно выделить и в прозе: экспозиция (предыстория, знакомство зрителя или читателя с персонажами) – завязка (начало конфликта, столкновения героев) – развитие действия (развитие конфликта, нарастание напряжения) – кульминация (высшая точка конфликта) – развязка (финал произведения, в котором могут быть обозначены последствия кульминации и описано, как изменились отношения между героями). В произведениях античных авторов и классицистов события развивались линейно, так как вмешательство в естественный ход времени воспринималось как недопустимое выражение субъективности, своеволия автора. В эпоху романтизма драматурги, писатели стали отходить от этих правил, нарушая временную последовательность, отказываясь от экспозиции и даже от кульминации и финала. Известный литературовед В.М. Жирмунский в книге «Байрон и Пушкин» исследовал композиционные особенности поэм Дж. Г. Байрона, повлиявшие на творчество русских романтиков. Главными чертами байронических поэм он называет вершинность, отрывочность, недосказанность. Определение «вершинность» означает, что конфликт показан в кульминационный момент, «отрывочность» – что действие «перескакивает» из одного места и времени в другое, нарушая закон трех единств (например, в драме А.С. Пушкина «Борис Годунов»), «Недосказанность» – это отсутствие и разъясняющей все предыстории, и ясного, однозначного финала (вопрос Сальери в «Моцарте и Сальери» А.С. Пушкина, молчание народа в «Борисе Годунове» не позволяют «поставить точку»).

Писатели-реалисты, стремясь к объективности, жизнеподобию, не склонны были нарушать естественную временную последовательность событий, при этом в мастерстве композиции они достигли невероятных высот. Представьте, как сложно вести несколько сюжетных линий, переплетать судьбы героев так легко, незаметно, как это делал Л.H. Толстой. По мнению Набокова, в романах Толстого прежде всего «пленяет его чувство времени… Он… довольно небрежно обращается с объективным временем… Внимательные читатели заметили, что в „Войне и мире“ дети растут или слишком быстро, или слишком медленно, так же, как в „Мертвых душах“, где, несмотря на пристальное внимание Гоголя к костюмам героев, Чичиков в разгар лета разгуливает в медвежьей шубе. В „Анне Карениной“ автора то и дело заносит на скользкой дороге времени. Но эти мелкие промахи ничуть не мешают Толстому передать его ход, саму его сущность, столь созвучную читательскому восприятию. Были и другие писатели, откровенно стремившиеся передать это движение: так, Пруст приводит героя романа „В поисках утраченного времени“ на последний светский обед, и тот, видя своих знакомых в серых париках, вдруг понимает, что серые парики – просто седые волосы, что эти люди состарились, пока он путешествовал в глубь своей памяти. Или обратите, например, внимание, как Джеймс Джойс обходится с временем в „Улиссе“, когда Блум пускает клочок бумаги от моста к мосту вниз по Лиффи – из дублинской бухты в океан вечности. Но даже эти писатели не добиваются того, чего достигает Толстой, передавая течение времени как бы невзначай, мимоходом. Время у них течет или медленнее, или быстрее, чем шли часы вашего деда, – это время „по Прусту“ или „по Джойсу“, а не обычное, нормальное человеческое время, которое удавалось передать Толстому».

В рассказах, пьесах Чехова сложно выделить кульминацию, т. е. переломный, самый острый момент, так как кажется, что в них, по большому счету, ничего не происходит. Например, самым ярким событием в жизни Ионыча, героя одноименного рассказа, оказывается единственный его неразумный поступок – поездка на кладбище на свидание с девушкой, в которую влюблен, при том, что он понимает, что это розыгрыш. Самым сложным испытанием для героев Чехова становится не какое-то неординарное событие или острый конфликт, в котором необходимо проявить свой характер, а время. В произведениях А.П. Чехова время не просто течет: герои или утопают в нем (например, в рассказе «Володя большой и Володя маленький» оно томительно тянется), или выпадают из его потока, не решаясь расстаться с прошлым («Вишневый сад»), или же с отчаянием осознают, что, собираясь жить завтра, они не заметили, как время безвозвратно утекло, а полноценная, насыщенная жизнь так и не началась, была пуста, бесплодна («Скрипка Ротшильда»), Именно время проверяет готовность героев, невзирая на непонимание, осуждение окружающих, противостоять миру обывателей, чья жизнь – это существование без духовных и интеллектуальных интересов. В произведениях Чехова невозможно найти финал в привычном понимании, т. е. финал с «моралью», и Чехов сам в этом признавался: «По-моему, написав рассказ, следует вычеркивать его начало и конец. Тут мы, беллетристы, больше всего врем… И короче, как можно короче надо писать». Чехов, возможно, не впечатлит тех читателей, которые ищут в книге Идею с большой буквы, но при этом вряд ли кто-то, отложив книгу Чехова, сможет легко забыть рассказанную им историю: писатель оставляет нас в недоумении, он задает нам вопросы, которые берут за душу, но не дает нам на них ответа. Тем самым он предоставляет читателю возможность задуматься над судьбами его героев и самому сделать какие-то выводы.

В драме Чехова отражаются те же композиционные особенности. Конфликт в классической драматургии – это острое столкновение между персонажами, которое позволяет им раскрыться в то ограниченное время, когда пьеса идет на сцене. Но в пьесах Чехова нет явного конфликта. Например, в «Вишневом саде» общественный конфликт деятельного, практичного купца Лопахина с не приспособленными к жизни дворянами приглушен тем, что Лопахин – главный, кто пытается помочь владельцам вишневого сада. Он искренне восхищается утонченной, далекой от бытовых проблем Раневской. Кульминация (продажа сада) вынесена за рамки сценического действия. После аукциона герои испытывают даже определенное облегчение, ведь не надо уже суетиться и принимать какие-то решения, во всяком случае, внешне они ведут себя совсем не так, как люди, пережившие трагедию. Кажется, что в пьесе вообще отсутствует действие – герои ничего не предпринимают, не совершают каких-то серьезных поступков.

В классической драме позиции героев выражаются прежде всего в диалоге. У Чехова диалоги героев только внешне напоминают естественное, нормальное общение. Его герои не слышат друг друга, отвечают невпопад или вообще никак не реагируют на реплики собеседников. Они погружены в собственные мысли, переживания, страдания. Важнее оказывается не прямой смысл слов героев, а подтекст их реплик, который выражает их настроение, их мироощущение. С внешней интриги интерес переносится на внутреннее действие, на «подводное течение», т. е. на изображение смены настроений героев. Любовь Андреевну меры по спасению имения интересуют меньше, чем ее воспоминания, чем способ приготовления сушеной вишни в конце концов. За ее непрактичностью, равнодушием скрывается трагедия: она не может подстроиться под изменившийся, деловой темп жизни, и прощается она не с садом, а с прошлым, с молодостью, со своими мечтами и иллюзиями, со своим привычным образом жизни.

3. Расстановка персонажей. Героев, как правило, можно разделить на главных и второстепенных. Главный герой может быть явным центром произведения, вокруг которого группируются остальные персонажи, с разных сторон раскрывая его личность («Герой нашего времени» М.Ю. Лермонтова). Такая расстановка персонажей характерна для произведений романтиков.

Главные герои могут быть резко противопоставлены друг другу. Авторы-классицисты, стремясь к ясности, разделяли героев на положительных и отрицательных. Такая явная антитеза не характерна для произведений романтиков, реалистов, так как они изображали человека как существо противоречивое. Часто, даже если «на поверхности» герои противопоставлены, между антагонистами могут возникать точки сближения. В «Медном всаднике» А.С. Пушкина образ Евгения – явная антитеза фигуре Петра I, однако у них есть существенное сходство. Петр I выбрал стратегически выгодное положение столицы. Разум и гордость императора подвигают его к неравной борьбе с природной стихией. Евгений, наоборот, мечтает вписать свою жизнь в естественный, вечный круговорот в природе, в круг жизни, «дождаться внуков»: «И внуки нас похоронят…» Евгений взвесил свои возможности и принял разумное решение плыть по удобному, естественному течению жизни, а не сопротивляться ей. Но разум не может все просчитать: и Петр I, и Евгений – они создают проекты будущего, не осознавая, что жизнь сложнее, непредсказуемее любой модели.

Достоевский создавал в своих произведениях систему героев-двойников. Его герои могут отличаться друг от друга и внешне, и по характеру, но при этом их будет объединять какая– то существенная сторона их мировоззрения. В «Преступлении и наказании» Ф.М. Достоевского жизненные позиции Лужина и Раскольникова, на первый взгляд, противопоставлены. По теории Раскольникова, незаурядная личность, способная мыслить стратегически, широко, имеет право на целесообразное убийство во имя великой идеи и блага человечества, т. е., к примеру, ради блага пяти человек он может уничтожить одного. Лужин считает, что человека нельзя приносить в жертву ради других. В его понимании это означает, что человек не должен жертвовать своим благополучием ради других: религия учит нас делиться с ближним, но, по логике, если человек «разорвет свой кафтан», то и сам гол останется, и другим не поможет. Этих столь непохожих друг на друга героев объединяет одна существенная черта в их подходе к жизни – они разрешают нравственные задачи с помощью разума, но такой «математический» подход превращает человека в цифры и доли, обесценивает жизнь.

По мнению известного литературоведа М.М. Бахтина, Достоевский не дает своим героям явных оценок, мы не ощущаем симпатий или антипатий автора, он каждому предоставляет возможность выразить и аргументировать свою точку зрения, поэтому все голоса оказываются равноправными. Такой принцип соотношения голосов Бахтин назвал полифоническим, заимствовав термин из теории музыки, где он обозначает многоголосие, основанное на одновременном звучании нескольких самостоятельных, равноправных голосов.

У А.П. Чехова отсутствует явное деление на главных героев и второстепенных. Так, в рассказе «Володя большой и Володя маленький» серость, пошлость жизни героев как бы уравнивает их, лишает оригинальности, яркости, поэтому невозможно кого-то из них назвать главным героем. При этом в произведениях Чехова особое значение приобретают внесюжетные персонажи, как, например, генерал в «Хамелеоне».

4. Смена точек зрения на происходящее. Герой может быть показан извне (глазами других героев, через их субъективное понимание его характера), изнутри (автор рассказывает о чувствах, ощущениях героя; внутренний монолог; самоанализ героя).

В «Герое нашего времени» М.Ю. Лермонтова сменяются несколько рассказчиков. Автор нарушает хронологическую последовательность событий: «Тамань», «Княжна Мери», «Бэла», «Фаталист», «Максим Максимыч» – так должны были бы располагаться главы. По мнению В.В. Набокова порядок глав в «Герое нашего времени» определяется сменой рассказчиков. Характер Печорина, героя своего времени, – загадка. Лермонтова интересуют не столько причины, сформировавшие такой характер, сколько его суть. К разгадке Лермонтов подводит читателя постепенно. Сначала мы узнаем о Печорине от его сослуживца

Максима Максимыча, человека, далекого от главного героя по уровню образования, по мироощущению, но симпатизирующего ему. Максим Максимыч отмечает в характере Печорина странности: то скрипа ставен испугается, то на кабана выходит один на один. Не понимает он реакции Печорина на смерть Бэлы (странный смех в ответ на утешения Максима Максимыча). Загадку характера приоткрывает молодой офицер в повести «Максим Максимыч». Этот рассказчик равнодушен к главному герою, но он лучше, чем Максим Максимыч, понимает Печорина, так как они из одной среды: причину «странностей» он видит во внутренних противоречиях, раздирающих душу этого героя своего времени. Офицер верит в связь внешности с характером, и его внимательный взгляд на Печорина дает нам очень тонкий психологический портрет героя. Следующие три повести – это честная исповедь Печорина (он писал журнал только для себя). Лермонтов выбирает форму дневника как самую естественную, для того чтобы проникнуть во внутренний мир героя. Финальная повесть «Фаталист» наиболее философична. Печорин задает себе вопрос, который Лермонтов мог бы адресовать всему своему поколению: как жить человеку без веры?

Сменяться могут не только рассказчики, взгляд извне или изнутри. Значительную смысловую нагрузку несет смена фокуса – пристальный взгляд к детали или широкая панорама. Так в романе Л.Н. Толстого «Война и мир» нам представлены и широкие картины сражений, и такие подробности, как загорелые кости ключиц работающих на поле боя мужиков.

М.Ю. Лермонтов – мастер композиции не только в прозе, но и в лирике. Так в стихотворении «Родина» через смену фокуса передается его понимание патриотизма: для него это чувство интимное, оно питается не восхищением мощью и силой своей страны, а красотой родных пейзажей, притягательностью русского быта. От широких картин (степи, леса, разливы рек) он переходит к более детализированным (огни деревень, чета берез), появляются запахи («дымок спаленной жнивы») и, наконец, он наблюдает за пляской крестьян.

В «Медном всаднике» А.С. Пушкина памятник показан с разных ракурсов. Он обращен спиной к главному герою, когда несчастный Евгений смотрит на памятник во время наводнения, сидя на мраморном льве. Такой ракурс подчеркивает отношение государства, его правителей к простому человеку. Герой смотрит прямо в лицо фигуры самодержца, когда произносит угрозы в адрес Петра I. Наконец, Евгений ощущает его своей спиной во время фантастического преследования. И затем автор показывает нам памятник сбоку, с ракурса, который демонстрирует двусмысленность композиции памятника. При виде сбоку кажется, что копыта коня подняты над пустотой, бездной:

Существует несколько распространенных композиционных приемов, т. е. способов компоновки перечисленных выше элементов (событий, героев, внесюжетных элементов, точек зрения):

1. Антитеза – резкое противопоставление. В «Медном всаднике» торжественный тон вступления противопоставлен прозаичной, тревожной интонации первой части.

2. Зеркальная композиция – симметрия образов, их зеркальное отражение. Например, в «Евгении Онегине» А.С. Пушкина осью можно считать дуэль, вокруг которой симметрично располагаются письма Татьяны и Онегина. Исследователи Н.В. Беляк и М.Н. Виролайнен считают, что в «Моцарте и Сальери» антитеза образов оказывается иллюзией, их соотношение сложнее. В первых же строках трагедии («Все говорят: нет правды на земле. // Но правды нет – и выше. Для меня…») есть и антитеза (все – для меня, на земле – выше), и инверсия, зеркальное отражение (изменение порядка слов: нет правды – правды нет). В первой части Сальери предстает как человек, уверенный в своей правоте, он излагает свои мысли четко, в афористичной форме, Моцарт же задает много вопросов, но в конце все меняется, как в зеркальном отражении: Моцарт уверенно, однозначно отвечает на вопрос о совместимости гениальности и злодейства, а Сальери остается в смятении, в сомнениях.

Моцарт и Сальери оба обладают даром: один – даром созидать, другой – воспроизводить, копировать, один – это воплощение духа свободы, импровизации эпохи романтизма, другой – ясности, рационализма эпохи классицизма. И творческий дух, и следование образцам, и романтизм, и классицизм – необходимые, одинаково ценные стороны культуры – эту мысль, считают Н.В. Беляк и М.Н. Виролайнен, Пушкин подчеркивает зеркальной композицией, снимающей явное противопоставление героев.

3. Ретроспекция – возвращение в прошлое. Л.Н. Толстой часто использовал этот прием («Холстомер», «Крейцерова соната», «Смерть Ивана Ильича»), В «Смерти Ивана Ильича» читатель узнает о кончине героя в самом начале, и интерес к перипетиям жизни главного героя явно уменьшается. Однако смерть Ивана Ильича дает иное освещение всем событиям его жизни, и возникает вопрос: к чему были все усилия героя, насколько оправданными были цели его жизни? Кроме того, Толстой, меняя местами конец и начало, совершает еще более серьезный переворот: смерть перестает восприниматься как абсолютный конец. Композиция подчеркивает мысль Толстого, что жизнь человека может быть подобна смерти, что смерть, возможно, – не конец, а лишь рождение души, порог новой жизни.

4. Кольцевая композиция – повторение в конце произведения образов, слов, ситуации из начала произведения. Часто этот прием используется в поэзии (А.А. Блок «Ночь, улица, фонарь, аптека»),

5. Лейтмотивное построение. Термин «лейтмотив» пришел в литературоведение из музыковедения. Этот термин был применен для характеристики полифонии в опере Р. Вагнера «Кольцо Нибелунга» и обозначал закрепленный за определенным героем, явлением мотив, неоднократно повторяемый.

Лейтмотив в широком смысле означает основную идею, мысль произведения. В узком понимании лейтмотив – это повторяющийся образ. Лейтмотив может быть статичным, неизменным, как в древнем эпосе. Но глубину, значимость лейтмотив получает, слегка видоизменяясь, варьируясь, появляясь в связи с разными героями и в разных ситуациях. Ярким примером блистательного анализа лейтмотивной структуры являются исследования Б.М. Гаспарова, опубликованные в книге «Литературные лейтмотивы». Там он дает определение такому композиционному принципу: «Имеется в виду такой принцип, при котором некоторый мотив, раз возникнув, повторяется затем множество раз, выступая каждый раз при этом в новом варианте, новых очертаниях и во все новых сочетаниях с другими мотивами. При этом в роли мотива может выступать любой феномен, любое смысловое "пятно" – событие, черта характера, элемент ландшафта, любой предмет, произнесенное слово, краска, звук и т. д.; единственное, что определяет мотив, – это его репродукция в тексте». Многократно повторяясь, лейтмотив обрастает множеством смыслов, становится содержательнее, приближается к глубине символа.

Лейтмотивы могут существовать не только в рамках одного произведения, но и получать развитие в нескольких произведениях одного автора, у других писателей.

 

Примеры композиционного анализа

1. Зеркальная композиция в «Анне Карениной» Л. Толстого и в романе «Омон Ра» В. Пелевина. Лейтмотивы зеркала и поезда.

В романе Толстого «Анна Каренина» образ прямой линии имеет явно негативную окраску, так как является абстракцией, порождением человеческого разума (в природе нет абсолютно прямых линий). Геометрические фигуры танцев на балу подчеркивают роль условности в свете, а через образы движущегося по рельсам поезда или движения по колее (с движением по колее сравнивается жизнь Вронского до знакомства с Анной) раскрывается отношение Толстого к еще более серьезным проблемам: к прямолинейности морали и законов чести, к разрастанию индивидуального начала, в котором писатель видит не только возможность расширения потенциала личности, но и опасность излишней однонаправленности, сосредоточенности на собственной точке зрения, угрозу следования в жизни своей линии, не считаясь ни с чем.

В расстановке героев Толстой избегает антитез, прямолинейных оценок, противопоставляя морализаторству более тонкий подход. Он выстраивает систему зеркал: отражение – это и сходство, и едва уловимое отличие, ведь направление искажено. Словно в зеркале со створками возникает изображение, неожиданное для самого героя: вид со спины, оборотная сторона характера. Пары Анна – Вронский и Левин – Кити противопоставлены друг другу не как полюса, а как образ и его отражение: это два противоположных направления любви. Чувство Анны основано прежде всего на потребности в любви, чувство Левина – на потребности любить.

Любовь Кити и Левина – это чуткость, отражение чувств другого, т. е. понимание и сочувствие. Лицо Левина для Кити – зеркало его внутреннего мира: «Кити была в особенности рада случаю побыть с глазу на глаз с мужем, потому что она заметила, как тень огорчения пробежала на его так живо все отражающем лице в ту минуту, как он вошел на террасу и спросил, о чем говорили, и ему не ответили».

Анна любит свое отражение во Вронском. Драматичный для Кити бал построен на игре зеркал. Лицо Анны для Кити – зеркало, в котором она видит себя: выражение торжества и удовольствия от успеха. Но Кити ждет ужасное открытие: на лице Карениной отражаются восхищенные взгляды Вронского: «То, что Кити так ясно представлялось в зеркале лица Анны, она увидела на нем». Вронский открывает Анне всю силу ее притягательности. Глазами Кити мы видим, как ранее независимый Вронский превращается в зеркальное отражение эмоций Анны: «И на лице Вронского, всегда столь твердом и независимом, она видела то поразившее ее выражение потерянности и покорности, похожее на выражение умной собаки, когда она виновата. Анна улыбалась, и улыбка передавалась ему. Она задумывалась, и он становился серьезен». Осознание своей силы будит в Анне желание жить, реализовать свои возможности. Толстой продолжает играть зеркалами, превращающимися в лейтмотив: «Анна Аркадьевна читала и понимала, но ей неприятно было читать, т. е. следить за отражением жизни других людей. Ей слишком самой хотелось жить». Восхищение Вронского окрыляет Анну, будит желание реализовать все свои возможности, но в конце концов она не обретает, а теряет себя, начинает воспринимать себя через отражение в глазах Вронского: «"Кто это?" – думала она, глядя в зеркало на воспаленное лицо со странно блестящими глазами, испуганно смотревшими на нее. „Да это я“, – вдруг поняла она, и, оглядывая себя всю, она почувствовала вдруг на себе его поцелуи и, содрогаясь, двинула плечами. Потом подняла руку к губам и поцеловала ее».

Любовь переворачивает жизнь Анны: она оказывается в Зазеркалье, начинает играть не свойственную ей роль. В начале романа Анна с ее мудрой рассудительностью приносит мир в семью брата. В конце, словно в зеркальном отражении, Анна берет на себя роль судьи карающего (самоубийством она наказывает Вронского). Один из самых захватывающих поворотов зеркал в романе – встреча Левина и Анны, героев, похожих по характеру, но очень отличающихся по поступкам. Во время встречи Левин выступает в так не характерной для него роли предающего мужа, и пропасть между этими героями явно уменьшается. Таким образом, зеркало становится способом раскрыть понимание Толстым сути любви, а также создать систему персонажей более тонкую, естественную, чем прямая антитеза.

В XX в. современный русский писатель В.О. Пелевин часто прибегает к образам зеркала и поезда. Между ним и Толстым происходит своеобразный диалог. Когда Пелевин отзывается об «Анне Карениной» как о вполне удавшемся «дамском романе», он не просто низвергает авторитеты: смерть из-за любовных страданий занимает его куда меньше, чем самоубийство из– за идеи. Его современник – жертва заблуждений, навязанных ему обществом, идеологией тоталитарного государства, жертва мирового заговора власть имущих, приобщенных к тайнам древних учений.

Самоубийство Анны, ее гибель под поездом, производит иное впечатление, чем готовность героя романа «Омон Ра» (1991) отдать жизнь из-за идейных соображений внутри лунохода, который оказывается вагончиком, движущимся по рельсам в студии, т. е. жуткой карикатурой на поезд. У Пелевина к трагизму добавляется ощущение абсурда. Анна – человек отчаявшийся, запутавшийся, нашедший самый «разумный», рациональный способ избавиться от душевной боли – смерть. А Омон, готовый умереть за идею, уже не совсем человек – часть машины и, что еще страшнее, часть фикции, мифа, декорации. Он не испытывает сомнений, душевных терзаний, боли.

Один из центральных символов в творчестве Пелевина – поезд, который движется по кругу или несется без остановок к разрушенному мосту. Поезд, рельсы превращаются в метафору безвыходности, тотальной несвободы от навязываемых человеку теорий, мифов.

Толстой предостерегает своих читателей от борьбы с Божественным провидением. Измена Анны – это вызов судьбе, обрекшей ее на брак без любви. В этой борьбе за любовь, за свое счастье она пренебрегает и другим своим предназначением – отказывается впредь рожать, чтобы оставаться внешне привлекательной для Вронского. Таким образом Толстой снижает трагический пафос сюжета борьбы личности с Судьбой. Но Пелевин трактует предназначение, Фатум, как ловушку, одно из проявлений тотальной несвободы человека. Знаки судьбы в «Анне Карениной» – жуткие, но полные глубокого смысла сны-символы Анны. Пелевин представляет «диалог» человека с Судьбой в виде куда более прозаичном: Омона с детства преследуют знаки Судьбы в виде супа с макаронными звездочками, курицы с рисом и компота. Изменения, развитие в жизни человека оказываются ложными. Зеркальность является в романе Пелевина важнейшим композиционным принципом, подчеркивающим, что человек находится в плену зеркал: нынешняя жизнь – отражение предыдущей. Зеркало и само по себе является лейтмотивом. В секретной лаборатории, где Омона и его товарищей погружают в гипноз и заставляют вспомнить их прошлые воплощения, стены завешаны зеркалами. Друг Омона Митек, вспоминая свое воплощение в Вавилоне, оказывается в комнате, где вся стена покрыта зеркалами. Он смотрит на себя в зеркало во время разговора с сенатором, оказавшись в Римской империи. Как зеркало, блестит портсигар, который он вертит в руке, погрузившись во времена Второй мировой войны. А Омон в своем последнем воплощении, в настоящем времени, не может выйти из дурной бесконечности зеркальных повторений. Вырвавшись на волю из псевдолунохода, он попадает в метро. Но красная линия, по которой он едет, напоминает карту в луноходе, а женщина, которая сидит рядом с ним, везет в сумке привычный, надоевший ему с детства набор продуктов, являющихся трагикомичным лейтмотивом его жизни: макароны-звездочки, замороженная курица и рис.

Таким образом, зеркальность композиции, система лейтмотивов поезда и зеркала создают полноценную полемику между авторами, которые на первый взгляд никак не могут пересечься в диалоге.

2. Пространственно-временная структура в произведениях В. Набокова.

Привычно мы представляем себе время как линейное движение из прошлого в будущее. При этом есть и альтернативные модели, например циклическая, спиралевидная.

Анализируя прошлое в автобиографичном романе «Другие берега» (1954), Набоков находит в композиции своей жизни удивительные повторения-совпадения, лейтмотивы, которые скрепляют повествование. Линейной модели развития времени он противопоставляет образ спирали: судьбу человека он представляет как повторение основных мотивов с некоторыми изменениями. Например, через весь роман проходит мотив ностальгии, изгнанничества: это и переживания мальчика в разлуке с родиной на заграничном курорте, это история его гувернантки– француженки, тоскующей по родине, и уроки памяти, которые преподает ему мать.

В «Других берегах» расставание героя с возлюбленной, Тамарой, неизбежно, и на это указывают детали, которые превращаются в лейтмотив. «Большой бант черного шелка», украшающий косу Тамары, постепенно преображается в бабочку-траурницу как символ трагедии: «Уже во второй половине августа пожелтели березы; сквозь рощи их тихо проплывали, едва взмахивая черным крылом, траурницы, большие бархатные бабочки с палевой каймой». Приближение расставания также связано с образом черной бабочки: «Из всех моих петербургских весен та весна 16-го года представляется мне самой яркой, когда вспоминаю такие образы, как: золотисто-розовое лицо моей красивой, моей милой Тамары; бабочку-траурницу – ровесницу нашей любви, – вылетевшую после зимовки и гревшую в луче апрельского солнца на спинке скамьи в Таврическом Саду свои поцарапанные черные крылья с выцветшим до белизны кантом».

Часто герои Набокова становятся заложниками лейтмотивов своей судьбы. Например, в самом начале главный герой романа «Камера обскура», полушутя, думает об убийстве: «Нельзя же на самом деле взять браунинг и застрелить незнакомку только потому, что она приглянулась тебе». Но браунинг словно оживает на страницах романа: «Он держал браунинг, уже подняв его. Было чувство, словно оружие – естественное продолжение его руки, напряженной, ждущей облегчения: нажать вогнутую гашетку». В финале браунинг обретает неимоверную силу, становится «черной, увесистой вещью, сокровищницей смерти» и оказывается тем орудием, которое приносит смерть самому герою: тот словно платит за свои заблуждения, недостойные помыслы, которые получают реальное воплощение. Лейтмотивы в романах Набокова выражают его представление о Высшей справедливости, о мудрости Судьбы и о неизбежной расплате человека: анализируя свою жизнь в «Других берегах», он приходит к выводу, что потеряв что-то дорогое, человек обретает нечто подобное на следующем витке спирали.

 

Вопросы

1. Какие правила композиции существовали в эпоху классицизма?

2. Какие особенности композиции характеризуют байроническую поэму?

3. Какой принцип лежит в основе композиции трагедии «Моцарт и Сальери» А.С. Пушкина?

4. Чем обусловлена смена точек зрения в романе М.Ю. Лермонтова «Герой нашего времени»?

5. Как обратное движение в повести Л.Н. Толстого «Смерть Ивана Ильича» раскрывает представление автора о жизни и смерти?

6. Почему для характеристики системы персонажей в романах Ф.М. Достоевского М.М. Бахтин применил музыкальный термин «полифония»?

7. Каковы особенности композиции произведений А.П. Чехова?

8. Каким образом лейтмотив обретает глубину символа?

9. Какую мысль автора выражает зеркальная композиция в «Анне Карениной» Л.Н. Толстого и в романе «Омон Ра» В.О. Пелевина?