В эти годы многие внутренне очень изменились, особенно так называемые интеллигенты. Рабочий человек, он разве что стал больше пить водку или чаще торчать за домино во дворе, да и то, если работы не было. А интеллигенту вдруг остро надоедало нищенствовать, или он обнаруживал в себе таланты, неопознанные при советской власти, особенно в области бизнеса, необыкновенные способности наконец-то ставшего свободным человека, ещё вчера бывшего обыкновенным совком. Он и ходить-то стал как-то иначе, как будто стал парижанином. Как сказала бы наша мама: «Пижон – коровьи ноги!»

И у нас на факультете появились такие, освобожденные от совка. Один (старший преподаватель) публично принял православие: проповедовал заповеди Нового Завета, сидя в офицерской столовой, и проклинал марксизм. Другой, ранее член парткома, в мае 1993-го года неожиданно для всех нас поддержал стражей порядка, разогнавших митинг москвичей. Уволившись из армии, он стал заведовать кафедрой общественных наук Университета (бывшей кафедрой научного коммунизма) и прославился тем, что из галереи портретов философов тут же убрал портреты Маркса и Ленина (оставив почему-то, по недосмотру, наверное, портрет Энгельса). Позже, превратившись то ли в юриста, то ли в экономиста, стал писать книги об экономике в эпоху дефицита. Съездил в США, приобрёл нужный имидж, возглавил одно из московских изданий. Появлялся в передачах по центральному телевидению: давал интервью, консультировал. Презентабельный такой, умничающий очкарик, утративший ненавистные ему признаки совка, уже вполне свободный человек мира. А ведь ещё вчера – продукт советской высшей военно-медицинской школы, сын офицера-фронтовика.

Я не видел его несколько лет. Так получилось, что однажды случайно встретил его в коридоре поезда «Саратов-Москва» и зашёл к нему в купе. Там был ещё один наш, саратовец. Бывший прапорщик. Разговорились. Зашла речь о трудностях жизни и службы наших выпускников на Дальнем Востоке, о том, сколько пота и крови стоило нашим людям отвоевать его когда-то от японцев, в том числе в Гражданскую войну. Прапорщик служил там раньше, и ему всё это было знакомо. Профессор-философ, отхлёбывая чай, молча поддакивал. Я вспомнил о подвиге Сергея Лазо, дальневосточного комсомольца, сожженного японцами в паровозной топке живьём за то, что считал Приморье – советским. Философ возбудился вдруг и уверенно сказал, что Дальний Восток и острова – давняя японская территория и что поэтому гибель Лазо вполне закономерна. То, что он был сожжен живьём, его не интересовало. «Это – детали», сказал он.

Мы оторопели. Прапорщик потерял дар речи. Знаток истории продолжал отхлёбывать чай, а я, заявив, что в отличие от него «не полуяпонец!», вышел из купе. Когда вернулся к себе, меня долго трясло. Больше я его не видел. Этот «полуяпонец», в прошлом член парткома, и сейчас, вероятно, крутится в московских издательских кругах. Элита либерального российского общества! По мне так уж лучше пить водку, если есть на что, но оставаться русским человеком.