Общежитие нашего курса вновь было размещено в здании на ул. Боткинской. Теперь в нем жили немногие. Все также во дворе росла ветвистая плакучая ива. В скверике у проспекта Карла Маркса стояла изящная статуя богини Гигеи.
Военно-морская медицинская академия (ВММА) была объединена с нашей. Мы мало знали ее историю, а история была славной. В ВММА трудились известные ученые: хирург Джанелидзе, терапевты Теплов, Нечаев, Лепорский, Волынский и другие. Сохранились лишь несколько кафедр и клиник, относившихся к обучению на Военно-морском медицинском факультете – преемнике прежней академии. Я знал некоторых слушателей, которые учились на этом факультете (Мирошник, Финогеев). Они носили морскую форму одежды.
Брат Саша с увлечением учился в Оптико-механическом техникуме при ГОМЗе. Группа у них подобралась дружная. Особенно нравилась всем им их преподаватель – Лидия Азарьевна Цитронблат. Они помнят ее до сих пор. К Люсе заглядывали ее подруги по десятому классу. Брат Володя приступил к занятиям в 7-м классе.
7 сентября отметили день рождения обеих наших мам: Марии Аркадьевны и Наталии Васильевны Кирилловых. Даже это их объединило. Машенька оказалась внучкой их обеих.
На 6-м курсе многие уже выбрали себе будущую специальность. Тимофеев, Асеев, Цыбуляк, Фелицын, Зорин, Пустовойтенко увлеклись хирургией, дежурили в клиниках, оперировали, вели научную работу. Кое-кто тяготел к терапии (Долматов, Трясунов, Сидоров, Кошиль, Волков). А я так и не перешагнул детские болезни, однако, педиатрия не имела перспектив в условиях войсковой медицины, которая ждала нас уже через год. Наш ранний коллективный рост, в принципе, был завершен. Профессиональное созревание, поиск и выбор специальности становились главными, но решались индивидуально, и торопить что-либо искусственно не следовало. Хотя в душе «кошки скребли», вот те – уже, а ты —?
Продолжалось формирование кафедры военно-полевой терапии в академии. Это имело большую историю. Новый раздел внутренних болезней, апробированный войной, – военно-полевая терапия – объективно сложился к 1945-1946-му годам. Не только как веление времени, но и как научная и педагогическая дисциплина, имеющая свой предмет, свою методологию, школу и своих лидеров. На протяжении длительного времени это явление будет оставаться чисто советским. В ВМА им. С.М.Кирова была разработана первая в мире программа, которая в последующем была утверждена и для гражданских вузов страны. Уже в 1943 г. вышел первый учебник по военно-полевой терапии, а к 50-м годам сформировался курс по этому предмету при кафедре госпитальной терапии Академии, послуживший предтечей создания самостоятельной кафедры. Громадная роль в этом принадлежала профессорам М.С.Вовси, П.И.Егорову и Н.С.Молчанову.
Первым начальником кафедры ВПТ был назначен профессор, генерал-майор м/с Б.Д.Ивановский. На кафедре работали в то время еще молодые Н.А.Богданов, В.А.Мошкин, П.П. Лихушин, Б.Л. Фридлиб.
В наше время при этой кафедре создавалась лаборатория, имевшая секретный статус (руководитель – полковник м/с Белянин).
Съездили с Люсиной группой в Репино. Посетили дом и могилу Репина. Во время войны фашисты все это разрушили. Фотографировались. С удовольствием ели пирожки, купленные на станции.
Начался цикл субординатуры по терапии. В нашей группе его вели на базе кафедры факультетской терапии. Преподавателем был доцент Семен Борисович Гейро. Фронтовик, полковник м/с, известный гематолог. Он в наибольшей мере олицетворял интеллигентность, вообще свойственную профессорско-преподавательскому составу академии того времени.
Под его руководством я вел тяжелого и сложного больного. Ему было лет 50. Мучился он от приступов тяжелейших стреляющих болей в животе, отдающих в позвоночник. В юности он перенес сифилис (реакция Вассермана была положительной (+++)). В клинике не знали, что с больным. Я хорошо изучил ход его страданий. Не раз наблюдал, как по его телу прокатывался очередной болевой вал, оставляя его измученным, побледневшим и пожелтевшим. Внутренняя картина болезни была понятна мне в большей мере, чем ее природа. Я обратил внимание на последовательное совпадение сроков болевых и анемических кризов с последующим появлением гипербилирубинемии и желтухи. Болевой приступ сопровождался кровопотерей и гемолизом? В связи с чем?
Я рассказал о своих наблюдениях преподавателю. Выслушав меня, он сказал, что сделал сегодня два открытия. Первое из них касается больного, а второе – меня: «кажется, сегодня родился еще один терапевт». Спустя пару дней он объяснил нам, слушателям, что у больного – сифилитический мезоаортит и расслаивающая аневризма аорты. Ее расслаивание сопровождалось кровопотерями.
Вскоре больной умер при явлениях медленно развившейся тампонады сердца. На произведенном вскрытии аорта представляла собой трехслойный широкий чулок на всем своем протяжении. Стало очевидным то, что было неясно при жизни больного. Каждая новая порция крови расслаивала ее стенку, сопровождаясь кризами анемии и желтухи. Обезображенный пульсирующий орган, ударяясь о позвоночник, причинял больному жесточайшие боли. Все это закончилось разрывом аневризмы аорты с постепенным прорывом крови в перикард.
С. Б. Гейро был первым из врачей, кто увидел меня среди многих. Нужно отметить, что клиническая подготовка слушателей была важнейшей целью и наиболее эффективной стороной обучения в Академии. Нас учили думать у постели больного, учили сомневаться, предпочитать рациональному мышлению (традиционному) иррациональное. Конечно, для ‘этого нужна была база.
В конце октября у нашего отца произошел инфаркт миокарда. От болей за грудиной он метался по постели, не находя облегчения. Я наблюдал острый коронарный синдром впервые, не сразу поставил диагноз, но вызвал скорую помощь. Омнопон уменьшил боли, и отца на носилках отвезли в Окружной госпиталь на Суворовском проспекте. Неделю я провел с ним. Госпиталь занимал целый квартал. В кардиологическом отделении работали сильные врачи. Вел его полковник м/с Н.А.Жуков – главный кардиолог госпиталя. Держали его долго – 3 месяца, постепенно расширяя двигательный режим. Тогда применялась такая тактика. К Новому году отец выписался из госпиталя. Реабилитация проходила дома. Выписался он очень слабым, с одышкой, но без болей. Позже его лечил гомеопат, военный пенсионер, в прошлом известный фронтовой терапевт. Очень грамотный специалист. Он применил систему постепенного наращивания медикаментозной и физической нагрузки. От одной пилюльки три раза в день до 10 – через неделю и от 5-ти спичек, разложенных в 5-ти местах квартиры, до 50-ти к концу недели, размещенных уже в 15 местах на разных уровнях. Еще через неделю отец бегал по квартире как савраска. Конечно, учитывалась переносимость нагрузки.
Я немного утрирую, но отец действительно стал поправляться. Вышел на работу, но через год, когда он достиг пенсионного возраста, был уволен. Цена крупноочагового инфаркта миокарда. Поправляться отцу помогала маленькая Машенька. Он ухаживал за ней, гулял с ней по квартире, держа её за помочи, так как нагибаться ему было трудно. Их любовь была взаимной.
Из Шереметьевки приходили новости: Борис Шеломанов заканчивал Военно-медицинский факультет при Харьковском медицинском институте. У Рабиновичей родилась дочка Ирочка.
На курсе прошел офицерский суд чести, впервые за 5 лет. Один из слушателей (Ш.) был уличен в краже. Жили бедно, и его жена спровоцировала его на это. Случай дикий и, вместе с тем, мелкий, тем более, что он все вернул. Было так, что за месяц до случившегося он попросил у меня 1 тысячу рублей и в срок вернул. Причем он знал, где лежали мои деньги. Это говорило в его пользу. Я выступил в его защиту и попросил не исключать его из академии, тем более на последнем курсе. Но собрание потребовало его исключить.
По инициативе Политотдела тихой сапой началась новая политическая кампания поисков «врагов народа». Нашлись слушатели, которые по поручению свыше, предлагали, будто бы в интересах безопасности государства, доносить на тех наших сокурсников, кто неодобрительно отзывается о новой партийной и государственной власти, возглавляемой Хрущевым. В то время началась кампания против части старого Политбюро. В нее входили Маленков, Каганович, Молотов, Ворошилов и другие. Помню, во дворце культуры им. Горького, что у Нарвских ворот, выступал К.Е.Ворошилов, который клялся в верности советской власти и просил прощения за допущенные им ошибки. Это Ворошилов-то! И это транслировалось по радио. Поиски доносчиков, конечно, были отвратительными и успеха не имели. В этих условиях мы с Сашей Шугаевым, собиравшиеся было вступать в партию, решили воздержаться и сделать это, когда пройдем проверку работой в воинской части.
В Новый год и после него были дома. Сидели над учебниками: предстояла сессия. Особенно сложно было Люсе: ребенок требовал внимания. Когда Манечка не хотела спать, я энергично носил ее по комнате и пел: «По долинам и по взгорьям, шла дивизия …» Помогало. Экзамены были сданы успешно.
В каникулы, взяв с собой Машеньку, съездили в Москву, побывали в Шереметьевке. Мороз стоял такой – под 40 градусов, что мы оказались заблокированы у Рабиновичей на несколько дней.
Новый семестр начался циклом психиатрии. Предмет, конечно, был интересным. Лекции читал начальник кафедры профессор Осипов. Группу вел капитан м/с Спивак. Впоследствии он возглавил эту кафедру и стал генералом.
Интересных наблюдений, в том числе в отделении для буйных больных, было много. Расскажу только об одном из них. Наша группа вошла в мужское отделение, и за нами закрыли дверь. Больных было человек 15. Каждый вел себя по-своему, но общая атмосфера оставалась спокойной, и мы ее не нарушили. Мы наблюдали за поведением пациентов, а они не обращали на нас никакого внимания. Юре Филимонову достался для курации больной средних лет. Они познакомились, и больной показался ему достаточно адекватным, хотя было известно, что он страдает бредом преследования. Бред состоял в том, что в Ленинград будто бы проникают вооруженные группы людей, и он тревожился, что этого не знают жители. Юра попытался спокойно и разумно разубедить больного. Он привлек его внимание к тому, что по улице спокойно едут трамваи, не торопятся прохожие, светит солнце, как всегда, Это можно было видеть через зарешёченное окно. Больной нехотя, но стал соглашаться с молодым доктором. И они уже было договорились, что Ленинграду ничего не грозит. Вероятно, это было бы редким в практике случаем разрушения бреда преследования. Так думал Юра Филимонов. Но вдруг больной вскочил, вбежал в общий зал и, встав на стул, стал громко кричать, обращаясь к больным, что сюда, к ним, проникли враги и пытаются скрыть агрессию, которая угрожает Ленинграду. Больные возбудились, стали орать и бегать. Пришлось всем нам ретироваться к двери. Нас выпустили бдительные санитары. А «борцов за свободу нашего города» пришлось срочно успокаивать.
Доктор Спивак объяснил нам характерную особенность шизофрении. В эмоциональном отношении эти больные напоминают «выжженную степь». То есть эмоции есть, но они обслуживают только бредовые иден, а к реальному миру отношения не имеют.
Кафедра инфекционных болезней располагала большой клиникой. Профессора и преподаватели отличались опытностью. Среди них запомнились проф. Тейтельбаум, доценты Старшов и Иванов. Вел занятия у нас уже тогда подававший надежды капитан м/с Матковский. Мы отлично понимали значение инфекционных болезней для войскового врача. Дисциплина эта сугубо практическая, в начале 20-го века отпочковавшаяся от клиники внутренних болезней. Проф. Тейтельбаум, читая лекцию по теме «Ангины», привел образную картину фолликулярной ангины: «Когда Вы осматриваете горло такого больного, вы видите пурпурный бархат, усыпанный белыми звездами». Поэма! Это запомнилось.
Кафедра военно-полевой хирургии (ВПХ) сформировалась раньше кафедры ВПТ. Ею руководил проф. Банайтис. В наше время среди ее профессоров были Николаев и Беркутов. Николаев, серьезный, внешне весьма замкнутый человек, был противоположностью А.Н.Беркутову, остряку, популярному среди слушателей. Вскоре проф. Николаев скоропостижно скончался, и начальником кафедры был избран А.Н.Беркутов. Позже им был написан учебник по военно-полевой хирургии. И он стал генералом.
О Беркутове существовало много легенд. Одна из них относится уже к периоду окончания его службы. Будто бы выходит как-то проф. В.А.Бейер из клиники, что напротив памятника Боткину, и видит Беркутова, нагнувшегося над капотом своей «Победы». Бейер спрашивает его, проходя мимо: «Как жизнь?» Они были друзьями. Беркутов, не поднимая головы, отвечает: «Пришиваю подушку к одному месту». «Как это?» спрашивает, недоумевая, Бейер. «Жду пинка», отвечает Беркутов. Он ждал увольнения.
Когда потеплело, мы стали ходить в Парк Комсомола, что за Нарвскими воротами. Саша нес Машеньку в рубахе, так, что головка её торчала у ворота. Девочке было удобно и тепло. А ему радостно.
На Ржевке жил мой дядя Саша, токарь на одном из заводов. Я о нем уже писал. Собравшись к нему в гости и зная, что он любит выпить, я купил бутылку «Столичной». Он рассказал мне о производстве, о том, что не оплачивают его рационализаторские предложения, хотя они дают экономию. В общем, был недоволен отношением к рабочему классу. Сели ужинать, он наливает водки и себе, и мне. Я ему говорю, что не пью. Он настаивает. Я объяснил ему, что как он должен беречь свои руки, поскольку они его кормят, так и я должен беречь свою голову, мозги, иначе какой же из меня будет врач. «Голова – это мой инструмент», сказал я. Он принял мои доводы уважительно.
Неожиданно нас навестил Валя Шмелев – курсант артиллерийского училища в Ленинграде. Мы в годы войны жили с ним в одном дворе в Лефортово. С тех пор прошло лет 10. Отец его был шофером и продолжал работать на нашем заводе. Училище его располагалось на ул. Мира, параллельной ул. Куйбышева. Там был и роддом, где в 1933-м году родился я.
Как-то с отцом заглянули в букинистический магазин на Литейном, недалеко от Невского проспекта. Я впервые оказался в доме старой книги, а для отца это было привычным делом со студенчества. Рыться в древних изданиях, переживших войны и цензуру, было чем-то захватывающим.
Начиная с апреля, на курсе началась подготовка к завершению учебы, к распределению. Кое-кто пересдавал экзамены, отрабатывал долги. Позже подошел момент сдачи имущества, учебников в библиотеку. Как-то в мае я заметил свою фамилию в одном из списков, вывешенных на доске объявлений на курсе. Увидел, но не придал значения. А вечером мне домой позвонил начальник курса и строгим голосом сделал замечание, так как я не пришел на комиссию по определению годности к службе в ВДВ. Я видел эту аббревиатуру, но не знал, что это такое. Оказалось: воздушно-десантные войска! Моя судьба показала свое личико (помните: «суженого на коне не объедешь»).
Конечно, мы с Люсей следующую ночь не спали. Снилось мне, что я стою у колонны Исакиевского собора, маленький как муравей, а верх колонны уходит высоко в небо, своим могуществом подчеркивая мою ничтожность. Поехали в Удельную, под Леинградом, где спортсмены проводили показные парашютные прыжки с самолетов. Увидели, как из двери АН-2 с высоты 1500 метров выскакивают маленькие фигурки и падают комочками и как раскрываются над ними парашюты, как они парят в небе и, наконец, приземляются. Легко так, даже весело. А главное, оказалось, что это были девушки – спортсменки. На душе стало полегче.
На следующий день я прибыл на комиссию, определявшую годность к службе в ВДВ. Нас было из курса человек пятнадцать. У многих сразу нашлись причины не идти в ВДВ. У Жоры Цыбуляка была золотая медаль и право выбора, кто-то несмотря на закапывание в глаза атропина, вдруг перестал видеть вообще. Антипов, ссылаясь на свой меленький вес, отказывался идти в ВДВ, уверяя, что после прыжка его унесет вверх, и он может не приземлиться. А тут еще сидел капитан из ВДВ, проходил переосвидетельствование, и стращал нас тем, что нижние лямки парашюта могут защемить яички, и в связи с этим нельзя будет иметь детей. Говорил на полном серьезе. Я подумал, что мне это не грозит, так как у меня уже есть дочь.
Когда я, выполнив пробу Барани (вращение на специальном стуле), пошел явно не в ту сторону, меня все равно признали безусловно годным. Все было решено. Человек десять были признаны годными к службе в ВДВ.
Госэкзамены прошли как-то автоматически, все уже был предрешено. Позже состоялось вручение дипломов. Я получил диплом с отличием.
Во многих семьях завершение учебы в Академии совпало с рождением первенцев. У Шугаевых родилась Галинка, у Филимоновых – Юрочка.
В июне началось распределение. Из Москвы, из Штаба ВДВ, приехал кадровик – подполковник в белом кителе (стояла жара), и нас стали вызывать к нему поочередно. Почти все отказывались, ссылаясь на семейные обстоятельства. Их вызывали повторно, в частности Антипова с легчайшим весом. Кадровик устал. Коля Головащенко советовал мне идти на должность младшего врача, а не начальника медпункта, так как, по его мнению, я военным так и не стал. А начальник медпункта должен руководить личным составом и заниматься хозяйством. Когда вызвали меня, и кадровик устало стал перечислять различные льготы, имевшиеся в десантных войсках, я неожиданно для него, согласился сразу. Обрадованный, он дал согласие выполнить мою просьбу пойти младшим врачом полка, причем в Рязани. Там у Люси жила тетя, и нам для начала могли помочь с жильем. Так начиналась наша новая жизнь.
Мы еще встречались, судорожно делясь своими ожиданиями и надеждами, что-то еще сдавали на кафедрах, но, в сущности, прощались. Я даже не помню сейчас, куда послали Сашу Шугаева. Юру Филимонова и Бизина направили в Загорск, в секретный институт. Сыграло роль то, что Филимонов получил золотую медаль за лучшую научную работу. Жора Цыбуляк был определен в часть, расположенную рядом с Ленинградом, учли, что он почти закончил диссертацию. Капитан м/с Матвеев и лейтенант м/с Чупин убыли в Сарово. Большинство же были направлены в войска. В конце июня прошло последнее построение нашего курса.
В это время Люся заканчивала второй курс.
Последние дни были посвящены прощанию с Ленинградом и его пригородами. Съездили в Петергоф, полюбовались с его берега Финским заливом и далеким Кронштадтом. На обратном пути в районе Стрельны из окон электрички видели громадный и разбитый в войну Константиновский дворец. На следующий день прошлись по Невскому проспекту. На площади Восстания была в эти годы воздвигнута высокая стела в честь жителей города. Попрощались с «Медным всадником», с Летним садом, со ставшими родными зданиями Академии. Спустились к Пироговской набережной и попрощались с Невой. Весь город стал родным: споткнешься о камень – приятно. Это чувство сохранилось на всю жизнь.
Брата Сашу в это время призвали в армию: он был направлен рядовым в зенитную часть в Махач-калу. Машенька оставалась в Ленинграде. Володе предстоял 8-ой класс. Мы выехали в Рязань: я на службу, в парашютно-десантный полк, а Люся – в педагогический институт. В Москве встретились с одноклассниками, сфотографировались. Жизнь продолжалась.