Третий курс считался одним из наиболее сложных. Предстояло сдавать экзамены по фармакологии, патологической анатомии, патологической физиологии, биохимии. Помимо этого, начинались клинические дисциплины: общая хирургия и пропедевтика внутренних болезней. Наш профессиональный рост только начинался, в этот период нашей учебы, при всех индивидуальных особенностях каждого, мы росли, как говориться, строем, также как ходили на лекции. Индивидуальность развития, выбор специальности нас еще ожидали.

Перемены в моей личной жизни тоже были достаточно типичными. Друзья по общежитию один за другим женились. К Саше Шугаеву из Белоруссии приехала Яна Карпович. Она была дочкой того самого директора Шкловского детского дома, в котором вырос он сам. Любовь началась у них еще в школе, и сейчас она приехала поступать в Санитарно-гигиенический институт им. И.И.Мечникова. Поступила. Познакомились мы с ней как-то на Пироговской набережной. Она была общительной и немного шумной девушкой. Такой она показалась мне на фоне сдержанного и скучноватого Саньки. Когда она узнала, что я буквы и людей вижу в цвете, тотчас же попросила меня сказать, какого цвета она? «Н» – серого цвета, «А» – белого. Вместе получилось: конь в яблоках. Смеялись. Она помнит это до сих пор, и иногда в письмах подписывается таким образом. Чуть позже в Ленинград приехали вся семья Карповичей, и Саша с Ниной поженились.

Юрка Филимонов познакомил меня со своей девушкой. Звали ее Мила. Она была студенткой мединститута. Она болела, и мы навестили ее в больнице. Это была красивая, умная и немного грустная девушка. Мы погуляли во дворе. Юрка острил и смеялся, а я в ее присутствии отчего-то робел. Она была в бархатном берете и напоминала испанскую принцессу.

Как-то в сентябре мы группой на теплоходе поехали в Петергоф. Там-то все пары и сошлись. Знакомая Вали Щербины с черными косами, в белом платье и широкой белой шляпе красовалась на палубе, действительно выделяясь своей красотой и напоминая какой-то женский образ из картин Врубеля. Все были красивые, ведь нам было по 19–20 лет.

А мне частенько было тоскливо. Писал стихи.

Запомнилась кафедра биохимии. Преподаватели, как правило, были не молоды. Седые полковники, в том числе женщины. Кафедра еще до войны изучала различные биохимические процессы на вершине Эльбруса, в условиях относительного кислородного голодания. Это привело к открытиям. Кафедра и, прежде всего, проф. Владимиров, отличались интеллигентностью.

Нам рассказали о случае, происшедшем на курсе, который предшествовал нашему. Слушатель по фамилии Шлепаков, как и все, сдавал экзамен по биохимии. Это происходило в большом светлом зале с окнами, обращенными на Неву. Были расставлены 4 стола, достаточно далеко друг от друга. За ними готовились слушатели. Впереди, напротив, за большим столом размещались экзаменаторы. Вопросы в билете Шлепакову были понятны, кроме последнего, пятого по счету. В нем значилось: «Фитонциды. Их характеристика. Назовите основных представителей этой группы». Слушатель совершенно не представлял, что это такое. Получить подсказку от соседа было невозможно: сидели далеко. Делать было нечего, и Шлепаков сел отвечать. Все шло вполне удовлетворительно. Но, когда осталось рассказать о фитонцидах, он смог сказать только, что они уменьшают у больного общую слабость. И повторив это несколько раз, умолк. Экзаменаторы огорчились и стали задавать наводящие вопросы: «Как же так! Это же так просто. Вы это, конечно, знаете. Это же знают все старушки». Но Шлепаков тупо смотрел на доброжелателей, которые просто не знали, как ему помочь. Наконец, одна из них, седая профессорша, полковник м/с, спросила его в отчаянии: «Ну, скажите, чего нельзя есть, когда идешь в театр?!» В глазах Шлепакова просветлело, он приободрился и радостно воскликнул: «Горох!». Экзаменаторы и слушатели, присутствовавшие в зале, упали от хохота. С тех пор фитонциды на кафедре стали именоваться шлепанциды! Это быль, я лично знал героя. Но позже это стало легендой и учебным пособием.

В октябре сдавали зачет по патанатомии. Зачет принимал сам А.Н.Чистович. В экзаменационном классе мы сидели за столиками и последовательно рассматривали гистологические препараты, характеризующие ту или иную патологию. Подойдя ко мне, профессор одобрительно кивал головой, слушая мои пояснения, пока, остановившись на последнем препарате, сказал, что я оценил его неправильно и вежливо попросил, чтобы я еще раз внимательно его посмотрел. На стекле была картина жировой эмболии: круглое оранжевое пятно, характерное для краски конго-рот. Оно занимало; всего поля. Больше я ничего не видел Он подошел еще раз и еще раз. Все, сдав зачет, вышли, остался я один. Убедившись, что я так и не мог ничего сказать, он огорченно сказал мне, протягивая пустую зачетку: «Идите, бездельник!» Было очень обидно, так как я добросовестно готовился. Оказывается, кроме жировой эмболии, в уголке слайда имелся туберкулезный бугорок. Вот в чем была зарыта собака! Сам Чистович болел туберкулезом. Конечно, он не мог мне этого простить. Пришлось приходить на кафедру и просматривать микропрепараты. А друзья отдыхали. Когда я пришел пересдавать зачет, профессор встретил меня, как ни в чем не бывало, даже приветливо, быстро принял зачет и позже, выйдя в коридор, где я маялся в ожидании зачетки, пригласил меня в соседнюю комнату и усадил за стол, заваленный кафедральными бумагами. Я недоумевал. Он несколько раз заглядывал в комнату, где я сидел, и хитренько посматривал на меня. Это меня заинтриговало. Оглядевшись, я заметил зачетную ведомость, в которой напротив моей фамилии стояла оценка «Хорошо». Рядом лежала моя зачетка. Поняв, что педагогический спектакль окончен, я ушел. Я думаю, что мы оба остались довольны.

Наша семья поселилась в съемной комнате на ул. Куйбышева. Я бывал у них, особенно в субботу и в воскресенье. Побывал в Артиллерийском музее, у отца на работе. Музей и теперь располагается в здании Кронверка Петропавловской крепости, сразу за Заячьим островом. Артиллерийские орудия разных калибров стояли как в залах музея, так и в его дворе. Отец еще только осваивался в своей должности.

Люся училась в школе на Петроградской стороне, недалеко от дома. Их школу посещали известные артисты Пушкинского театра Лебзак и Адашевский. Она тянулась к театру, знала наизусть много стихов Пушкина и Лермонтова, в том числе много сказок. Я как-то увидел ее среди одноклассников в кинотеатре «Великан» в синей шапочке. И она увидела меня. С грустью переглянулись.

Надвигалась осень, дни становились все короче. Брат Володя учился в мужской школе. Виделись мы с ним редко. В ноябрьские праздники в беседке на углу Летнего сада играл духовой оркестр Военно-морского флота. Тогда, как и сейчас, это было редкостью.

Однажды, осенью, меня назначили патрулем по городу. В комендатуре я, как и все патрули, получил инструктаж и пистолет. Определили мне маршрут: Литейный проспект, от ул. Некрасова до Литейного моста. Ходил и ходил. Одного солдата-разгильдяя остановил, да и тот убежал. К 24.00 вернулся в комендатуру, чтобы сдать оружие. И надо же такому случиться: из отделения милиции в районе Волкова кладбища коменданту в этот момент сообщили, что какой-то рабочий из строительного батальона угрожал персоналу ножом в соседней столовой. Требовали прислать представителя комендатуры для разбирательства. Добирался туда каким-то трамваем и долго искал в полной темноте отделение милиции.

С милиционером пошли в батальон. Выяснилось, что там все уже спят и объявлять проверку нецелесообразно, да и cтроителям завтра на работу идти надо. По телефону доложил коменданту, а уж он и забыл, кого и зачем послал. Разрешил возвращаться. А как? Хорошо, что один из милиционеров ехал в центр на мотоцикле, он и отвез меня, но только до площади у Московского вокзала. Пришлось топать по ночным улицам до комендатуры на Садовой, а потом уже без сил добираться к общежитию через Литейный мост. А Вы бывали в районе Волкова кладбища ночью?

Бывали со мной в то время и курьезные случаи. Наша группа взяла абонемент в Эрмитажный театр, что на Дворцовой набережной, и мы всю осень посещали лекции по искусству. Белый мраморный зал, обрамленный колоннами, амфитеатром места для слушателей, покрашенные в белый цвет, низкая сцена, диапроектор, трибуна для лектора – все это успокаивало. В этот вечер, после занятий, я забежал домой, перекусил, на темной лестнице быстренько почистил сапоги и, опаздывая, бросился через Кировский мост к лекторию. Вошел в зал, когда уже потушили верхний свет, сел на свободное место. Речь шла о фламандском искусстве. В перерыве свет зажгли. И тут я заметил, что у меня почищен только один сапог, а другой грязный хуже некуда. Пришлось просидеть, не вставая, всю лекцию, стараясь остаться незаметным. Рассеянность – ранний признак будущего ученого?

Кафедра паразитологии завершала цикл биологических дисциплин. Ее возглавлял академик, генерал-полковник м/с Евгений Никанорович Павловский – известный исследователь паразитарных болезней в регионе Средней Азии. Кафедра обладала богатыми коллекциями эндемичных паразитов и большим фотоматериалом. Исследования Е.Н.Павловского имели мировое значение. Коллектив кафедры составляли сподвижники и ученики ученого. Случайных людей здесь не было. Пожалуй, это и было наиболее памятным и поучительным. Е.Н. во время своей лекции непрерывно ходил вдоль трибуны и, закинув руку через свою большую седую голову, чуть наклонив ее, чесал противоположное ухо. Такая у него была привычка. Некоторые из наших слушателей копировали его, но Павловскими не становились.

В конце ноября переехали в дом на Саблинскую улицу, недалеко от Большого проспекта. Там было просторнее, плата была поменьше, но отопление было печное. Как-то нам привезли два кубометра дров и выгрузили их во дворе, прямо в снег. Я и братишка Володя, ученик 5-го класса, должны были поколоть дрова и занести их в дом. Я торопился, так как нужно было вернуться на лекцию. Стали таскать дрова: я побольше, Вовка поменьше. Через 10 минут он стал отлынивать от работы, ныл, что у него заболел живот. Я рассердился: ведь это было общее дело. Заставлял, заставлял, упрекал, но он таскать дрова отказался. Пришлось мне все сделать самому и, оставив его в квартире с его животом, я убежал на лекцию. Вечером вернулся домой и узнал, что Вовку отвезли в хирургическое отделение и прооперировали по поводу флегмонозного аппендицита. Конечно, я мог бы разобраться в ситуации несколькими часами раньше, будь я меньше поглощен дровяной проблемой, заслонившей от меня реальное состояние братишки, но, видимо, во мне еще не заработало чутье будущего врача. Мирское отодвинуло милосердное: животик-то у братишки действительно болел.

Частая смена квартир – обычное дело для военнослужащих. Лимитируют средства, а зарабатывал их только отец. Правда, к этому следует добавить, что большая часть моей зарплаты также шла в семейный котел. Отец хлопотал о получении квартиры, и к декабрю обещание было дано.

Сохранилась запись из дневника, зарисовка зимнего города.

«Декабрь. Пироговская набережная. Мокрый гранит. Шинель темна от сырости. Над Невой клочьями стелются облака. Над темной водой чугунно нависают мосты. Неподвижен грязно-серый лед. Почти касаясь его, торопливо летит черная птица. У низких берегов стынет шуга. Ветер несет волны против течения. Кажется, ничто не в силах сковать стихию реки и неба, широко раздвинувшую город. Плечи домов прижались друг к другу. Чернеют заводские трубы, подпирая низкое небо. Затаилась «Аврора». Над черной решеткой Летнего сада сиротливо торчат голые деревья. Ветви их под натиском ветра стелются. Дрожит мокрый кустарник. Сутулятся спины прохожих.

Всё залегло за низким бруствером набережных – словно солдаты лежат вповалку в серых промокших тяжелых шинелях, упершись коваными сапогами в мостовую. Кажется, что по цепи, преодолевая ветер, бежит команда: «Эй, Петропавловски-и-й!. Убери штык, прижмись к земле…».

Город держит оборону. От ветра тяжело дышать. Не оторваться от мокрых перил. Стихия захватывает. Не уйти от борьбы, от любви, от боли, от памяти в воронках, от преодоления. Не город, а училище стойкости. Мой родной город. Кто прошел его курс, научился ждать, в шторм – залечь, упереться коваными сапогами в родную землю, слиться с ней и выдержать, тому под силу cбросить тяжелую плиту неба и опрокинуть на город бескрайнюю синь».

Стихи в прозе. Желание облегчить душу, сбросить напряженность. Учеба в Академии воспитывала стойкость.

Перед Новым годом посетил семью Ратнеров – в районе Советских улиц. Они были евреи, жившие в Ленинграде уже четверть века. Мне была знакома их дочь, студентка. Познакомился у них с Фимой, студентом Политехнического института, юношей, приехавшим из Серпухова, который, как мне показалось, сюда приходил, так как в Ленинграде у него не было других родных, а, может быть, просто приходил поесть. Его кормили.

Евгений Аркадьевич, педиатр, был уже не молод, но продолжал работать в поликлинике. В печати муссировалось дело врачей. Черной краской замазывались имена крупнейших ученых, в том числе прошедших проверку войной. Речь шла, прежде всего, о профессоре М.С.Вовси, главном терапевте Красной (Советской) армии с 1941 по 1948 годы. Очередной заговор? Но дело было еще и в том, что 90 % арестованных были евреями, и это подчеркивалось.

В этой семье с возмущением говорили о начавшейся волне издевательств над киоскерами, библиотекарями, врачами в поликлиниках и учителями еврейской национальности или еврейской наружности. Люди вынуждены были увольняться. И этому никто не препятствовал. Антисемитизм легко разжигает пожар национальной ненависти. Ты живешь плохо? Так вот почему ты живешь плохо! Я не знал, что ответить этим людям. Мне было стыдно. И многим моим товарищам. Но не всем.

Под Новый год собрались с соседями по общежитию перейти замерзшую Неву, благо она текла у нас прямо под окнами. Мы видели, как это делают другие. Осторожно спустившись с Пироговской набережной, там, где начинается Большая Невка, наискосок от стоявшей впереди «Авроры», медленно пошли по льду, обходя торосы. День был сумрачный. Идти было страшновато. Под ногами неслышно неслась многометровая невская стремнина. Вспомнилась картина какого-то художника, где Ленин в пургу пешком идет по Финскому заливу. Это вдохновляло. Отсюда, с реки, город был очень красив, нарядно убран снегом. Было необычно тихо, и все казалось далеким, немного нереальным. И прежние мысли, и тревоги здесь смотрелись как-то иначе. Наверное, нужно иногда отрываться от привычного, видеть его со стороны, в новом измерении и, возвращаясь, чувствовать себя обновленным.

Дошли до спуска на Петровской набережной и через сугробы поднялись наверх. Не помню, зачем это было нужно делать. Экстрим?

Новый год отметили всей семьей. Была и елка. Жили ожиданием собственной квартиры. Было известно, что дают три большие комнаты, правда с соседями, общей кухней и на 5-м этаже. Все равно это было здорово! Квартира была в доме на ул. Тракторной, у самой площади Стачек.

Год предстоял тяжелый. Ребятам нужно было переходить в новые школы, мне готовиться по самым трудоемким предметам, отцу много работать в новой для него должности, а маме все это обеспечивать. Было еще ощущение предстоящих перемен в стране, что-то разъедало власть («ленинградское дело», «дело врачей», смещение маршала Жукова и перевод его в третьеразрядный военный Округ, доминанта секретности, субъективизм, манипулирование ценностями в духовной жизни). Возникало ощущение искусственности многих решений власти на фоне ежедневного трудового подвига народа по восстановлению разрушенной страны и естественной инерции ее развития, ставшего возможным в результате с такой кровью добытой победы.

С началом каникул мы с Люсей поехали к Нарвским воротам, к месту нашей будущей квартиры. Зашли в школу на Тракторной улице, где она должна была учиться. Через проспект Стачек стоял наш дом. В школе мы застали только уборщиц, но кое-что все-таки выяснили. Прошли через широкую площадь, в центре которой стоял огромный из гранита памятник С.М.Кирову. В конце площади располагалось здание Кировского райсовета, за ним – большой парк, окруженный ажурной металлической решеткой. Присмотрелись, оказалось, что решетка эта – с Дворцовой площади, где она обрамляла западный фасад Зимнего дворца. Многие не знают об этом. Эта решетка видела расстрел мирной рабочей демонстрации, ведомой провокатором попом Гапоном, 9-го января 1905 года. А демонстрация как раз шла от Путиловского завода, от площади Стачек. Своеобразный подарок рабочему классу.

В Люсины каникулы сходили в Эрмитаж и поняли, что его осмотр требует системы и большого труда, может быть, даже всей жизни. Те, первые, впечатления запомнились нам надолго.

Прошла сессия, зачеты и экзамены, занявшие у меня дней 20. В каникулы я никуда не поехал, так как предстоял переезд. К 1 февраля были уже на новом месте и стали обустраиваться. Люся и Володя приступили к учебе. А родители по путевке поехали в санаторий «Архангельское».

С февраля начались лекции и практические занятия по пропедевтике внутренних болезней. Кафедра и клиника пропедевтики находились в том же здании, что и наше общежитие, но имели отдельный вход со двора. Лекционный зал представлял собой глубокий амфитеатр, внизу стояла трибуна. Все это освещалось единственным высоким окном. Без искусственного освещения было темно. Лекции читал проф. Н.Н.Савицкий, высокий суховатый лысеющий мужчина. Читал он тихим голосом, монотонно и скучно. Но мы знали, что он действительно выдающийся ученый, известный работами по гастроэнтерологии, изучению проблем нейроциркуляторной дистонии, военной токсикологии, а также инструментально-диагностическими исследованиями (в частности, разработкой метода механокардиографии).

На кафедре работали профессора и преподаватели: Трегубов, Л.П.Иванов, Морозов, Никитин, Лулаков, Гисматуллин.

Нашей группе раздали на курацию больных. Нужно было освоить навыки обследования больного, последовательность осмотра, оценить основные симптомы болезни. Не болезнь саму и тем более не ее особенности и варианты, а только симптомы. Это была отечественная система клинического обучения. Сначала «буквы», затем (5 курс) «слова», а уж потом «предложения» (6 курс). Конечной целью обучения было увидеть не болезнь, а больного человека. Так учили наши великие учителя Пирогов и Боткин.

Преподаватель Лулаков выделил мне на курацию больную ревматизмом и митральным пороком сердца женщину лет 35-ти. Он сам привел меня к ней в палату. Сложным оказалось не аускультировать сердце, дифференцировать его тоны и шумы, а преодолеть психологический барьер между собой и больным человеком. Я был очень взволнован поначалу, так, что больная, увидев перед собой в сущности как бы своего сына, которому неловко было даже дотрагиваться до ее груди, сама помогала мне, и я с ее помощью перкутировал и выслушивал ее сердце и лежа, и на боку, и сидя. Кожа ее была слегка влажная, она при движении немного задыхалась и к концу моего обследования заметно устала. На щеках ее был виден цианотический румянец, характерный симптом митрального порока сердца. Мне было жалко ее, тем более что мы с ней как бы подружились. Прогноз был плохим: тогда на сердце еще не оперировали. Преподаватель согласился с моими данными.

Так происходило каждый день. Больные менялись, опыт закреплялся. Но к своей первой больной я наведывался просто так, и она была этому рада. Я видел больных глазами своих школьных учителей, так, как если бы они были со мной рядом. Были и вечерние дежурства. В результате круг наблюдений расширялся. Вечером клиника, да и сами больные были какими-то другими. Наверное, не зря раньше земские врачи жили при больницах и наблюдали своих больных круглосуточно. Однажды на дежурстве я видел и принимал участие в проведении больному сифонной клизмы. Это был больной с высокой азотемией, и ему был проведен простейший кишечный диализ. Его «отмывали». Делала это дежурная сестра. Это была ежедневная плановая процедура.

Потом мы перешли на кафедру общей хирургии. Заведовал ею профессор генерал-майор м/с В.И.Попов. В прошлом он был фронтовой хирург и предложил вместо переливания крови раненым введение солевого раствора (известного как «жидкость Попова»).

Все началось с десмургии, науки наложения повязок. Преподавал уже пожилой полковник м/с Янчур Н.М., фронтовик, очень энергичный и дотошный. Без дотошности этому искусству не научишься. Были и другие преподаватели. Проф. Казанцев, например, заведя всю группу в гипсовальную, спрашивал, чего не должно быть в гипсовальной? И уходил (оперировать? чай пить в ординаторской?). Чего не должно быть? Бог его знает. Может быть, воды, раковины? Минут через сорок возвращался, задавал новую загадку, не ответив на первую, и снова уходил. Великий педагог.

Как-то в клинику прямо с Пироговской набережной санитары внесли раненого мальчика лет 14-ти и на каталке, громыхая по мраморному полу, чуть ли не бегом, мимо меня повезли его в операционную. Он, опираясь на локти, с трудом поднимал голову и дико кричал от боли. Лицо его было искажено. Он был очень бледен, цвета зеленого лимона. Ног – не было. Все закрывала простыня в крови.

А история была таковой. Мальчик перебегал трамвайные пути у самого Литейного моста и попал под колеса трамвая. Ему отрезало обе ноги на уровне голеней. Трамвай остановился, выскочил водитель и пассажиры. Все на рельсах было в крови. Валялись отрезанные голени. Быстро, брючными ремнями, наложили жгуты на бедра. Кровотечение уменьшилось. Кто-то сказал, что рядом находится хирургическая клиника, и мужчины, сами все в крови, держа мальчика на руках, бегом понесли его. Бежать им было не менее 300 метров. Приемный покой был рядом. Вызвали санитаров с носилками и каталкой. Так пострадавший и оказался в операционной.

В операционную сбежались хирурги. Мы, слушатели, собрались в ординаторской. Часа два продолжалась работа, переливалась кровь. Кровопотеря была огромной. Эректильная фаза шока, которая наблюдалась при поступлении, сменилась глубокой торпидной. Констатировалась резко выраженная анемия. Ее устранение оказалось трудной задачей даже для весьма опытных врачей, вчерашних фронтовиков. К вечеру мальчик умер.

На экзамене по хирургии со мной произошел казус, знакомый психиатрам. Когда проф. Попов попросил меня назвать ряд инструментов, к примеру, языкодержатель, пинцет, корнцанг и т. п., я вместо этих простых названий говорил: «Это, чтобы держать язык», «это, чтобы удалить осколок» и т. д. Он внимательно посмотрел на меня и, ничего не сказав, поставил «отлично» и отпустил. Афазия от волнения, а, может быть, от любви к хирургии… Хорошо, что не немота.

Не могу вспомнить занятий по патфизиологии. Не о самом предмете, а о кафедре. А ведь ею руководили известные физиологи – проф. П.П.Гончаров, будущий начальник Академии, проф. И.Р. Петров, проф. Шанин.

3-го марта внезапно тяжело заболел и 5 марта умер Иосиф Виссарионович Сталин. Это известие было воспринято всеми, кого я знал, как личное горе. Возникло чувство великой тревоги за будущее государства. Сталин самим фактом своего существования как бы уравновешивал те трудности, которые испытывали люди после войны. Вера в него была необычайной.

Помню, утром 6 марта встретил Юру Устинова, шедшего по Клинической улице, веселого такого, шапка набекрень. Оказалось, что он не знал о случившемся, а узнав от меня, совершенно переменился в лице.

Этим же утром наша группа была на кафедре военной гигиены. Стояли в коридоре, тихо переговариваясь. В 8.30, как это и положено, мы построились, к нам вышел полковник медицинской службы Глибин – наш преподаватель, фронтовик. Седой, строгий и немногословный. Он тихо сообщил нам о смерти Иосифа Виссарионовича, постоял, отвернулся, отошел в сторону и беззвучно зарыдал. Успокоившись, он вернулся к нам и разрешил разойтись. Такой добровольной, осознанной, безусловной подчиненности какому-либо человеку я никогда больше не испытывал. Все мы не испытывали. А, может быть, других таких людей в нашей жизни не было? С точки зрения создания и защиты рабоче-крестьянского государства И.В.Сталин – фигура поистине великая.

Похороны Сталина в Москве привлекли миллионы людей: москвичей и не только. Отец и мама, бывшие в это время в Москве (у них как раз закончилась путевка в санаторий «Архангельское»), участвовали в похоронах. Где-то в районе Трубной площади возникла давка. Отцу стало плохо. Если бы он упал, его бы затолкали и задавили, как многих других. Его спасла мама, она подхватила его и с трудом вытащила к краю движущейся толпы, в какую-то подворотню. Там они пришли в себя и, переждав натиск толпы, отправились к Любе, на 3-ю Парковую. Жертв в Москве было много.

В течении общественной жизни после смерти вождя сразу что-то изменилось. Было прекращено «дело врачей». Все они, сидевшие в тюрьмах, подвергнувшиеся пыткам и издевательствам, оболганные, были выпущены на свободу. С Мавзолея прозвучали речи Молотова, Берии и Маленкова. Эстафета была принята. Но возникли сомнения в единстве преемников. Разное говорили и о смерти Сталина, и о последних часах его жизни.

Но жизнь продолжалась, шла весна. В начале марта в последний раз после войны было опубликовано Постановление ЦК и Совета Министров, еще подписанное Сталиным, о снижении цен на продовольственные и промышленные товары.

В апреле в Ленинграде произошло наводнение. Шел ладожский лед. Невская волна заливала парапеты набережных, подвалы домов. Нас подняли по тревоге, но каких-либо действий поручено не было. Через несколько часов подъем воды в Неве прекратился и нас распустили по домам. Но картина запомнилась, особенно пляшущее крошево льда у мостовых опор. Поздно вечером спустились к набережной, невская волна её уже не заливала, но опасность сохранялась. Казалось, что когда-нибудь водная прорва смоет наш каменный город в море.

Где-то в мае ко мне подошел один из слушателей нашей группы с просьбой посоветоваться. Он должен был вскоре жениться, но его мучило то, что его будущая жена – еврейка. Я даже видел ее как-то на Боткинской вместе с ним. Это была очень красивая женщина. Он боялся, что ее национальность повредит его карьере. Я попытался успокоить его, приведя десятки подобных примеров с благополучным итогом. Конечно, подлец. Но он все же женился на этой женщине. И стал эпидемиологом. На татарках жениться не боялись.

Все три экзамена, которые не зря называют полулекарскими, а именно: по фармакологии, патфизиологии и патанатомии, я сдал на отлично. И вся наша группа была не худшей на курсе. Тогда имели значение результаты соцсоревнования.

В начале каникул с Люсей были в Москве и возле Музея Ленина встретились с Борей Рабиновичем и Борей Шеломановым. Побродили по Манежной площади и, устав, решили подняться на седьмой этаж гостиницы «Москва», на так называемое «седьмое небо». Рассчитывали посмотреть на Кремль сверху. Оказалось, что там ресторан. На Кремль мы посмотрели и расположились за столиком в хорошем настроении. Подошла шикарная официантка и спросила нас, что мы закажем. Денег у нас было очень мало, и мы попросили принести четыре стакана чая и печенье. Она сочла наш заказ оскорблением для их ресторана и высказала это нам в лицо. Очень недемократично. Мы, конечно, возразили ей. Но пришлось уйти.