Редкие заметки этого периода времени сохранили нестройный ряд наблюдений, которые, тем не менее, обнажали несомненные симптомы болезни общества и власти.
1985 г
Статуправление привело данные о самом высоком уровне рождаемости в СССР за послевоенные годы: 5 мл», человек. У младшего брата Володи в Рязани 7 детей – от 2 до 18 лет. Семеро по лавкам… Зато 5-комнатная квартира с четырьмя лоджиями, двумя туалетами. После многих обращений распорядился выделить ее Л. И. Брежнев. Ребята замечательные, да деньжат бы побольше. Мать – дворник и лифтер, а сам он – психолог детдома. Правда, дотации на детей платят регулярно, да каждое лето всем им дают бесплатные путевки в пионерские лагеря. Старшие ежегодно умудряются ездить то в Крым, то в Ленинград, то в Москву. Они у него все музеи обошли.
* * *
Поездка Горбачева в Англию. Здоровенький такой, кареглазый, говорит без бумажки. Так и пружинит, так и пружинит. Еще Брежнев сказал о нем: «Торопится…». Но как-то непривычно и неприятно видеть Генерального секретаря ЦК КПСС буквально в объятиях Тетчер. Светское заслонило советское.
* * *
40-летие победы над фашистской Германией. Ветеранов еще много. Воспоминания, воспоминания. И по радио, и по телевидению, и в разговорах… На скамейке в парке: «Зимой в Сталинграде над Волгой на таран пошел. Сбил фрица. И себе все зубы выбил. Чуйков, наблюдавший за воздушным боем, поинтересовался: «Руки, ноги целы?» Узнав, что целы, но голова ранена, к Герою представил и в артиллерию определил. Так всю войну потом с пушками и прошел».
* * *
Постановление ЦК о борьбе с пьянством и алкоголизмом приобретает на практике абсурдный характер. Срочно, без экономических обоснований закрываются заводы, вырубаются виноградники. Слезы будут вместо армянского коньяка, когда-то любимого Черчиллем. Плантации «Массандры» – под бульдозер, «Советское шампанское», «Черный доктор», «Мускат красного камня», «Кокур», «Херес» – все это скоро будет в прошлом. Труд сотен тысяч виноградарей, их соленый пот, их творчество оказались не дороги ЦК, в составе которого уже десятки лет нет ни одного рабочего и крестьянина. Говорят, главный виноградарь «Массандры» покончил с собой, видя, как умирает его лоза. Идея борьбы с пьянством превратилась в идею борьбы с виноградарями…
На парткоме при обсуждении этого вопроса я с огорчением произнес: «Жаль, что шампанского теперь не будет…». Замполит с красным носом, выпивший за свою замполитскую жизнь много водки, угрожающе произнес: «Вы что, против решения партии?!» Я возразил: «Хорошо ведь в компании. Не за огонь люблю костер, за тесный круг друзей». Он меня не понял.
* * *
Апрель. Лечу на Кавказ. Подо мной – снежная пелена, а сам я – как фантастически легкий лыжник. Посадка в желто-голубой Астрахани – снега нет. Волга без льда, желтый песок струится по бетонке, голубые ветры.
Дальше с высоты 5000 м белые сугробы Кавказских гор – царство Рериха. Летим над Каспием. Корабли миллиметровой величины. Весь Дагестан па виду.
В Баку – резкие контрасты: говор, гримасы, прически, походка. Толстые, как тумбы, милиционеры-регулировщики. Худые, со стоптанными ботинками рабочие в кварталах Черного Баку. Расслоение народа на очень богатых и очень бедных. Богатством, которое не заработано, кичатся. Это режет глаз. Все полно потребительских претензий. Кудрявые короли посреди грязи. Однако видно, что кое-кто работает: качалки мерно качают нефть… Над городом дымка. Запах бензина и газа всюду, даже у моря. Набережная просторна и пустынна в эту пору. Ветер. Фонтаны. Зелень газонов. Чайки над парапетом. Удивительное дело – чайки смеются-таки. Прогулочные катера шевелятся у берега. Капитаны и кассиры на местах, а пассажиров мало.
Поискал Музей С. М. Кирова – десяток встречных спросил, заодно объясняя, кто такой Киров, никто не знает. С трудом нашел скромную квартиру революционера.
Древний Баку. Караван-сарай, Девичья башня, бани, дворец Ширван-шахов. А дальше улочки, улочки, дворики, все вверх – в гору. Аул в европейском городе. Антисанитария. Ребятишек – тьма, чем беднее дом, тем больше ребятишек. Мазанки, вода в колонках. Дети босоногие, грязные, посреди помоек. Что-то вроде дворов в Лефортове в 1943–1946 годах, где обитали мы – мальчишки: та же рвань и… никакого уныния.
Памятник Нариманову (18 м!) простерся над городом и бухтой. Издали – вроде римской скульптуры.
Грубость и нежность, хлам и вечность, хаос и собранность, жадность и щедрость гостеприимства.
Почему их величества ездят с эскортом, ведь так важно побродить одному, чтобы остаться с людьми… Это такое счастье – возможность общения, даже если бродишь 4 часа один. Один ли? Это еще как посмотреть.
* * *
Июль. Подмосковье. Сочная зелень. Темнота лесов. Синь реки. «Архангельское» – санаторий МО СССР. Дворец-усадьба. Английский парк. Балюстрада. Скульптура. Вид богатейший: по одну сторону – пол-России, по другую – пол-России. Темные волны леса на горизонте. Церковь Михаила Архангела. Приземистая как изба. В оконцах кованым железом забрана. Одна из ранних церквей России. За ней крутой обрыв, под обрывом – река Москва. Деревья по бокам глубокого оврага растут кронами друг к другу – лесной шатер, в котором прохладно даже в жару.
Тишина повсюду: в номере, в корпусе, в парке. Это лечит. Отдыхают в основном старики-отставники, а можно половину Советской Армии вылечить. Старые люди в лепном убранстве.
Иные, приезжающие сюда ежегодно, отстаивают эту цитадель как свою крепость – крепость старости. Очень многим за 70 и 80 лет, столько же и их женам. Это командиры довоенного и военного времени, там их боевая молодость. А может быть, по-своему мудро? «Зачем же ты, братец, – словно говорят они, – встречаясь на дорожках парка, к нам прибился так рано? Тебе на юг, к морю, к женщинам. А здесь – прелесть осенних листьев…». Бывшие так и знакомятся: «бывший полковник», «бывший начальник штаба армии…», «бывший неважно кто». И в рассказах – их судьбы, доведенные до логического конца. И персонажи в их рассказах, кто еще почему-то жив, и сами они на фоне этого тихого молота кажутся идущими по последней дорожке, даже если она и называется Липовой аллеей и за нее заплачено. Но многие скучают по утраченной власти, живут высокими связями.
Глубокий старик в кресле. 93 года. Еле ходит. Всегда один, родных нет. Генерал-лейтенант в отставке. В годы войны и позже, всего лет 30, зам. начальника Управления военных сообщений, в том числе во времена Иосифа Виссарионовича Сталина.
Генерал Шепилов, тот самый «и примкнувший к ним Шепилов», снятый с поста министра иностранных дел в конце 50-х годов и прошедший по делу Молотова, Кагановича и т. д. Бродит по дорожкам старый одинокий мудрый грустный ворон, которому вернули все права и звания тогда, когда любая активность способна вызвать только одышку.
Липовое царство, последняя послевоенная посадка, прель былого могущества. Заилилась армейская река. Видеть это и бодренько бегать в бассейн почти несовместимо. Поэтому я то бегу, то останавливаюсь.
* * *
Август. Окончил Саратовский военно-медицинский факультет и приступил к службе в Белорусском военном округе сын Сергей. Врач разведбата корпуса. Побывали у него: общежитие, целый день на ногах. Стрельбы, марш-броски, парашютные прыжки… Повидаться некогда. Самое главное – солдаты, офицеры, их семьи. Быт и здоровье людей. Основа удовлетворения от работы – постоянное ощущение своей необходимости людям. Дай ему Бог способность принимать к сердцу и облегчать всякую чужую боль.
1 сентября. Внучка Сашенька пошла в 1 класс. Тревог-то накануне было сколько! К школе она шла самостоятельно – с портфелем и цветами. А мы – бабушка, дедушка, мама и папа составляли эскорт…
1986 г
Апрель. Еду в Самарканд. Поезд прогрохотал по мосту через Волгу, оставив за собой холодную, еще заснеженную Россию, и затерялся в бескрайней унылой каменистой казахской степи. Редкие одинаковые станции, убогие мазанки… Когда уезжаешь из дома, птицы обычно долго летят вслед как живой привет от тех, кто остался, а в этих местах – ни деревца, ни птицы.
Но с утра километры побежали весело и незаметно. За вагонным окном степь солнцем залита. Вдалеке всадник на коне проскакал. На обочинах, у колес, по молодой траве красными лентами тюльпаны, тюльпаны…
В Самарканде поселился в центральной гостинице… без удобств. Но уже через час стоял на площади перед высокими стенами Регистана.
Голубое небо. Утреннее солнце. Бирюзовая акварель колонн. Спокойное величие пространства. Высокое раздумье. Удовлетворенность совершенством. Чтобы почувствовать его, нужно долго и тихо стоять перед храмом, и только тогда он начнет рассказывать о себе. Я бродил у его подножия, и мне казалось, что я уже когда-то знал все это, может быть, даже тогда, когда меня не было. Я точно слышал шепот вечности.
Заставив себя уйти, я шел смотреть руины и мечети, усыпальницы и городища, но все это молчало и было мертво. И я возвращался к Регистану и вновь подолгу стоял перед ним, и мне думалось, что я отношусь к этому чуду как к человеку, который все знает про меня.
Прошлое, полное жестокой борьбы и крови, сохранило не засохшую кровь, а творение ума и рук зодчих и рабочих интернационального, общечеловеческого значения. И все это моя Родина.
* * *
Апрель – май. Гул Чернобыля. Дозирование информации. Планетарное событие в облаке секретности. Жертвы среди пожарников. Состоявшиеся инженерные и предстоящие политические просчеты. В клинике профпатологии у нас первые облученные из числа работавших в Чернобыле балаковцев.
* * *
Июнь. Политзанятия на факультете. Представитель политотдела проверяет наличие у офицеров-преподавателей конспектов первоисточников марксизма-ленинизма и – обязательно – очередного постановления ЦК. Причем проверяется не столько содержание, сколько аккуратность записей и соответствие формы и толщины тетрадей конспектов регламенту политорганов. Это оттого, что на большее, то есть на действительно заинтересованное знание живого творчества Ленина, у инструкторов политотдела силенок не хватает. Это «партрабочие» – представители партийной «церкви», блюстители формы при вымершем содержании. Постоянно поддерживается чувство вины, причем не за то, что Ленина не прочел, а за то, что не так усердно поклоны в «церкви» бьешь – тетрадь не завел… 40 – 50-летние офицеры-коммунисты как школьники переписывают друг у друга конспекты или одалживают их…
Партийными органами активно пропагандируются статьи зам. нач. ГлавПура генерала Волкогонова. На фоне скучнейших материалов «Партийной мысли», «Коммуниста Вооруженных Сил» и других журналов работы его действительно производят впечатление ныне редкого новаторства и убежденности. Статьи с хорошим историческим и философским анализом работ Ленина и современных авторов.
* * *
В дороге разговоры, только слушай. «Заказали стол, невеста платье пошила – в армию призвали. Отслужил. Только демобилизовался, наладили было свадьбу вновь – ночью разбудили и на сборный пункт – Финская кампания началась. В начале 1941-го служил под Казанью, на Волге. Как– то дал телеграмму: «Приезжай, зарегистрируемся». Ответ: «Выезжаю». Встретил, взял билеты на пароход к себе, в часть. В то же утро началась война. Там же, на пристани и расстались: я – в часть, она – к маме. Поженились только в 1945-м».
«Что ты домом своим так дорожишь? Наследство? Это раньше отец с сыном с топорами друг на друга бросались из-за дома. А ты к тому прислонись, кто тебя покоить будет».
В этих разговорах жизнь, ее так не хватает в официальном общении.
Осень. Вечер. Солнце в рукав Волги утекло и за поворотом скрылось.
1987 г
В течение 3 месяцев подряд – три защиты диссертаций, вышедших из нашей кафедры. Это хорошая заявка для утверждения пульмонологии в Саратове и признак продуктивности коллектива. Нужно найти свое направление в общем деле.
* * *
Первомайская демонстрация. Мы живем на большом проспекте, и демонстрация всегда идет мимо нашего дома. У кого другие дела в городе, стараются поскорее уехать, пока не перекрыли транспорт.
К 9 часам народ, в основном заводской, собирается на Вишневой, у завода «Знамя труда». Подходят, здороваются, толкаются, звучит смех. Много молодежи, девчат. Кое-кто с утра пораньше успел согреться. Приходит народ с детьми.
Организаторы торопят вставать в колонну. Оркестр пробует силы. В рядах в руках у людей знамена, транспаранты. Вот уже проспект полон. Растет напряжение. 9.10 – пошли… Небо над головой нежно-голубое, дома празднично украшены. На тротуарах – народу, не пройти. Дети перебегают из ряда в ряд, балуются. Старшие сердятся. Идем к Сенному рынку и дальше – в город. Поток людей мощный, разноголосый. Поют. В одном месте одну песню, в другом – другую, соревнуясь и перебивая друг друга… «Утро красит нежным светом стены древнего Кремля, просыпается с рассветом вся Советская страна…», «Катюша», «Труба зовет». Хозяева идут!
На этот раз со мной Сашенька-внучка. Увязалась: возьми да возьми. Хорошо ей: ножки – легкие, люди вокруг – хорошие, как большие дети, музыка, шары, мороженое. Весело – игра такая: «Первомай».
* * *
Август. Поезд «Евпатория – Москва». Отличное настроение после отдыха в Крыму. В Запорожье села женщина лет 40. Едет в Москву с торговыми целями от частной фирмы. Непривычная для слуха откровенная ненависть к Советской власти. Пропаганда предпринимательства. Возникшие споры вызывают взаимное раздражение. Настроения как не бывало. Дело не в спорах, все это гораздо серьезнее и, видимо, совсем не частный случай. Опрокидывание советской идеологии снизу. (Сейчас бы мы сказали: «Это – цветочки». – Авт.)
Вспомнилось возвращение из Цхалтубо в Москву в 1981 г. В Краснодаре к нам в купе подсел уже немолодой крепыш из Управления строительством курортов на Кавказском побережье. Откровенно поделился, что едет к министру подписать нужные бумаги и вырвать финансирование. Везет тяжеленный чемодан водки специального розлива: «На трезвую голову не подпишет, а вот в сауне «под мухой» подсунуть бумагу можно, проверено». Ткнув ногой чемодан, добавил: «Этот бугай выжрет много, да и впрок нужно оставить». Поразила проза отношений жуликов с министром, проторенность подходов к нему, атмосфера уже привычной продажности и откровенного бахвальства. Впрочем, писал же Грибоедов: «Кому в Москве не зажимали рты обеды, ужины и танцы…».
Я и жена смотрели на бизнесмена как на диво, а он на нас как на ничего не ведающих взрослых детей. Но иногда он замолкал, хваткость его исчезала, и он посматривал на нас украдкой неожиданно серьезно и грустно, словно завидуя нашей счастливой честности, когда-то им утраченной.
Нужно сказать (теперь это стало очевидным), что жизненные наблюдения давали пищу для горьких раздумий гораздо больше и гораздо раньше, чем эти раздумья наконец появились.
* * *
Сентябрь. Поездка в Андижан. Места малознакомые. Стараюсь воспринимать увиденное и услышанное непредвзято.
Главное на Востоке – рынки, торговля. Магазины ломятся от товаров, а покупателей нет. Республика хлопка – особенно много тканей. Рынок – горы орехов, яблок, груш, гранатов, но и здесь покупателей нет. Продавцы и фрукты. Все дорого. Только к столу, для гостя, для больного. Цены высоки и неподвижны, потому что продают перекупщики, лишенные права широкой инициативы. Настоящей торговли нет, нет восточного базара, нет острой реакции.
Живу в гостинице, много хожу по городу. В 4.00 встал. С высоты хорошо виден аул. Прохладно. Над черными дворами и стволами деревьев, в застывшей тишине б голубом сиянии плывет луна. С восходом солнца зазвонил будильник, и в ту же минуту закукарекал соседний петух.
В чайханах одни и те же люди, определенный круг людей и потребностей. Сейчас – меньше, чем в прежние времена. Мужчина, какой бы низкий пост он ни занимал, дома у себя единовластен и высокопоставлен. Жена – домашний раб. Дети – исполнители воли и средство радости. Жена – только дома, а мужчина домой лишь заходит, а большую часть времени находится на работе, с друзьями, на улице, в чайхане. И так с утра до поздней ночи. Не жизнь, а какое– то мужское пиршество.
Опускается вечерняя дымка. Тускнеет голубое небо. Возле гостиниц, кинотеатров, рынков загораются светильники. Оживают после дневной жары чайханы, лавчонки, бары. Шипят шашлыки, жарится рыба, высятся горы лепешек и чуреков, льется пиво, дымится в пиалах и чайниках зеленый чай. Собираются мужчины, одетые преимущественно в черную мятую одежду, в тюбетейках, небритые. Рассаживаются за столиками на помостах и подолгу сидят там. Играет тихая восточная музыка. Тихая беседа временами начинает прерываться громкими спорами. Время идет, дым с жаровен растворяется в ночном небе, люди разбредаются по домам. И так изо дня в день. Для многих так проходит вся жизнь. Что это? Нужно ли это? Может быть, это медлительное течение угасающего дня – лишь образ, в сущности, прожитой жизни? Во всяком случае, им так нужно. А мы у себя, в России, и в 70-летнем возрасте даже глубокой ночью все норовим делать с утренней свежестью, насилуя волю природы.
И ведь что удивительно: в сотне километров отсюда – Афганистан, война, гибнут люди, а здесь – тихое царство. Но, говорят, кое-что меняется. Прежде в армию узбека провожали как покойника. Плакали, рвали на себе волосы, даже умирали с горя, а теперь – это торжественное событие, собирается вся махаля, это толпа, ряды машин, это плов и праздник…
Познакомился с преподавателем вуза, майором запаса по имени Иркин, татарином по национальности. Узнал много необычного. Прежде всего, об участии татар в революционных преобразованиях в Средней Азии в 20-е годы. Отец Иркина, выпускник Высшей Духовной Муссаватистской семинарии, еще студентом познакомился с Тукаем, татарским Пушкиным. Отказались от религиозных догм и приобщились к делу революции. В 1918 г. группа татар жила в Кремле, они встречались с Ворошиловым, Сталиным, мимолетно даже с Лениным. Группа сколачивалась для отправки в Ходжент. Нужно было создать сельскохозяйственный агрономический центр для внедрения современных технологий. Русских население не приняло бы, нужны были мусульмане. Советская власть выделила для приехавших ханский дворец. Пригодилась религиозная грамотность отца. Дело пошло, молодые узбеки пошли учиться. Там, во дворце, и родился Иркин – «наследник Ходжентского хана»…
Он участвовал в Великой Отечественной войне, был ранен, позже еще долго служил. Женился на русской, та родила ему трех сыновей, но в Узбекистане жить не смогла. Теперь женат на узбечке, но любви и счастья нет. При доме у него большой участок. Все сделано своими руками, даже обсерватория. Сад, куры, индюшки. Помещик. Его твердое мнение: «Нужно, чтобы человек все мог сделать для себя сам в любых условиях. Нужно уметь окапываться».
Некоторые из его мыслей показались мне интересными. «Главное в жизни – окопаться. Кто этого не делает – легко живет, но и легко теряет… Труд, труд, еще раз труд – делает жизнь глубокой, обстоятельной, заслуженной, независимой. Это и означает, если по-фронтовому, окопаться в жизни». «Здесь у нас нужно резко увеличить представительство русских в руководстве местной и республиканской власти. Рано дали волю этим ханам. Вторые секретари (как правило, русские) – чаще всего пустое место, наблюдатели, лишенные права определяющих решений. Чтобы русское, в том числе язык, воспринималось естественно, нужно сделать обязательными совместные детские сады, тогда освоение языка стало бы прочным и всеобщим. Русский нужно изучать не потому, что «им разговаривал Ленин», и не потому, что его создал Пушкин, а потому, что без знания русского в СССР нельзя рассчитывать на эффективное развитие личности, образование, участие в науке и пр. И здесь нет ущемления национальных прав. Это нормальное расширение возможностей конкретного человека. И только тогда можно серьезно начинать говорить о Ленине, Пушкине и т. п. А то ведь они говорят, что у них есть «свой» Пушкин и его им вполне достаточно».
Разумно. Считает, что помпезность Рашидова, как и Брежнева, – несомненный признак слабости Советской власти перерождения ее рабоче-крестьянской сути. Партия переродилась раньше, чем успела довести свое дело до конца. Есть над чем подумать в долгом пути до Саратова.
* * *
13 сентября. Родился наш младший внук и не просто внук, а Мишенька Кириллов! Горластый. Волосики белые, а глаза карие, а может быть, вишневые. Когда-то и сын был таким же. Той, что родила внука, я безмерно благодарен.
* * *
Октябрь. Убыл в Кабул, на стажировку в госпиталь советских войск в ДРА – до Нового года. Работа с ранеными. Наблюдения за жизнью людей, находящихся в экстремальной ситуации войны и отрыва от Родины. Веду дневник здешних впечатлений и размышлений* (*Кабульский дневник военного врача. Саратов, 1996). Все это существенно расширяет политический и профессиональный кругозор.
Многомиллионный, религиозный, голодный народ, никогда ранее не имевший опыта государственности и демократии, и вместе с тем с хорошо развитыми торговыми традициями, своеобразной племенной дисциплинированностью, обязательностью и достоинством. На этом фоне появление государства, первого опыта партийности, образования и здравоохранения народа, создания регулярной армии и милиции, демократических институтов, не имеющих еще достаточного авторитета, не отличающихся единством. Практическое отсутствие крупной промышленности и рабочего класса, то есть реальной основы для пролетарской революции, а, следовательно, и для пролетарской власти. Наше присутствие здесь ускоряет ход внутренних процессов афганского общества. Да, мы защищаем собственные границы, но основа нашего присутствия здесь – бескорыстна.
Мы безвозмездно оказываем республике военную, продовольственную, промышленную и энергетическую помощь, готовим кадры, помогаем здравоохранению, наша помощь пронизывает государственный аппарат. Пора, пора этому посеву превратиться в урожай самообеспечения и защиты! Однако перспективы ситуации в предстоящем 1988 году в любом случае могут быть связаны лишь с медленным, постепенным развитием событий. Наиболее приемлемый вариант – укрепление центрального режима на основе разумной коалиционности, нейтрализация большинства племен в провинциях, раскол, ослабление извне финансируемых формирований и – на этой основе – насколько это возможно, скорейший вывод наших войск. Менее приемлемый вариант – вывод с боями наших войск, менее обеспеченное существование центрального режима, гражданская война, утрата части завоеваний. Неприемлемый вариант – вывод наших войск, экспансия контрреволюции, гибель демократии, реакционный режим.
Каждый день здесь стоит нам крови и жизни, но каждый день обеспечивает будущее республики, и только это, в конечном счете, оправдывает принесенные жертвы. Последние события не позволяют рассчитывать на приемлемый вариант перспективы.
Люди здесь (в госпитале, в частях) переживают, думают, открыто говорят о происходящем в нашей стране. И это – печать времени. Важно только, чтобы гласность из средств не стала целью, чтобы море разлившегося в нашей стране в последние годы дерьма не скрыло фарватер, путь очищения нашей жизни. Все, что я вижу здесь, мне обычным не кажется.
Афганистан потряс нашу страну и доверие к руководителям Советской власти так же, как когда-то русско-японская война 1904–1905 гг. потрясла царскую власть.
1988 г
Июнь. Выпуск врачей на военно-медицинском факультете. Выступаю перед строем от имени профессорско-преподавательского состава.
«Дорогие выпускники! Позвольте в этот торжественный день сердечно поздравить вас с вступлением в самостоятельную профессиональную жизнь! Ваш выпуск совпадает с важным этапом перестройки, охватившей все стороны жизни нашего общества – область сознания, область отношений между людьми, область экономики. Страна накануне 19-й партконференции! Страна размышляет, пересматривает свое отношение к прошлому, ищет пути к будущему, трудится. Перестройка активно идет и в армейской среде. Предполагая более высокий уровень социализма, она невозможна без максимального включения человеческого фактора. Существует прямой социальный заказ на личность – профессионально компетентную, интеллигентную, инициативную, близкую к людям, личность большевика. Это имеет прямое отношение к вам, новому поколению военных врачей.
Прошли 2 года вашей учебы. Прошли недаром: очевиден профессиональный, политический и нравственный рост каждого из вас. Ваш выпуск – 22-й в истории факультета. Почти 6 тысяч врачей – саратовских выпускников – уже работают в войсках. И ваш выпуск вольется в их число. Вы внесли свою лепту в развитие традиций, даже в облик самого факультета. Здесь многое сделано вашими руками.
Можно рассчитывать, что качество вашей подготовки окажется достаточным для решения предстоящих вам профессиональных и человеческих задач. Конечно, тому, кто больше работал, кто больше успел, – будет легче. Полученное в годы учебы нужно дополнить, закрепить в конкретной войсковой практике, нужно найти свое лицо… Старайтесь всегда быть ближе к людям, жить их интересами, не жалеть себя для солдата. Помните: работа врача – как ни у какого другого специалиста – работа человеческая, а значит – партийная. Счастливого вам пути!»
* * *
Ноябрь. Сына Сергея, командира госпитального взвода медроты в Минске, в составе группы, 4 декабря по тревоге, в бронежилетах, на ИЛ-76 отправили в Сумгаит, а позже в Баку – в связи с известной напряженностью. Когда случилось землетрясение в Армении, их перебросили в Имешли (районный центр Азербайджана).
Землетрясение в Армении потребовало и моей командировки в Ереване* (*Армянская трагедия. Дневник врача. Саратов, 1996).
Аэропорт Звартнотц забит самолетами, нашими и иностранными. Стены в здании аэровокзала заклеены объявлениями о порядке приема беженцев, фотографиями пропавших без вести. Народу – масса. Беспрестанное движение. Небритые мужчины, нервные женщины на узлах и чемоданах. Орущие дети. Ноев ковчег. Призванные из запаса рязанские мужики в мятых нескладных шинелях и кирзовых сапогах.
Нужно сказать, что здесь многое напоминает Афганистан, войну. Та же массовость трагедии народа, чудовищность и бессмысленность потерь, сходство проблематики травм, психологический стресс. Сходство и в проблеме межнациональной розни. В причудливом сочетании повседневного мародерства и самоотверженной работы людей. Конечно, если это и Афганистан, то свой, «домашний», но от этого только горше.
Буржуазное перерождение, расслоение народа на бедных и даже очень бедных и богатых только окрепло на фоне национальной трагедии – землетрясения. Как контрастирует с этим интернациональная помощь всего советского народа! А если с тобой, Россия, случится беда, кто тебе поможет?!
* * *
Сидя в холодном Ереване, вспоминаю Саратов. Только что – в сентябре – октябре наша кафедра приняла самое активное участие в проведении в Саратове Учредительной конференции Всесоюзного общества пульмонологов. Это был наиболее крупный форум пульмонологов Союза. Зал на 800 мест был полон. Делегаты приехали отовсюду: от Благовещенска до Риги и от Ташкента до Мурманска. Встреча убеждала – наука интернациональна. Организатор конференции – академик А. Г. Чучалин – человек высокой концентрации культуры и ума, что встречается редко.
Погода великолепная: не осень, а август. Улицы полны солнца, на каждом углу горы помидоров, арбузов и дынь. Делегаты оккупировали в перерывах и вечерами нашу прекрасную набережную. Синее небо, синяя Волга. В беседах с А. Г. Чучалиным мы увлеченно говорим о громадных традициях отечественной пульмонологии, идущих еще от С. П. Боткина, описавшего крупозную пневмонию. Говорим о важности того, чтобы наша работа наполняла отечественную пульмонологическую Волгу, не давая ей заилиться.
1989 г
Январь. Возвратился из Еревана. Сумгаит, Баку, Нагорный Карабах – бессилие Горбачева, кризис государственной власти, использование армии против собственного народа. А что ЦК КПСС? Так ведь в нем давно уже нет людей из народа.
* * *
Февраль. Из Азербайджана возвратился и сын Сергей.
15 февраля. Через 10 лет после ввода войск в Афганистан, после бездарной гибели 15 тысяч солдат и офицеров, войска, наконец, вывели в Союз. Очень символичен, хотя и несколько театрален (поскольку ему ничто не угрожало) выход последним генерала Громова… В эти дни об одном из офицеров, 26 лет, рассказывали: пробыл в Афгане 3 срока. Плачет: «Что я буду делать в СССР?! Кого буду убивать?!»
* * *
Победа Ельцина на выборах в Верховный Совет (92 %!). Что за этим человеком?
* * *
Июль. Умерла наша мама – бабушка, немного не дожив до своего 80-летия. Известие об этом застало нас в Евпатории. Прилетели в Саратов. Вызвали родню. Когда-то мать приняла нас – троих мальчишек, оставшихся с отцом после смерти нашей родной мамы, и вместе со своими дочерьми вырастила нас. Со смертью старших мы, идущие за ними, заметно теряем в своем будущем, только что, казалось, защищенном уже только тем, что они жили.
* * *
Август. Люди меняются, страна меняется, причем, что и во имя чего меняется, не вполне ясно. Консерватором быть не модно. Сам процесс перестройки становится более важным, чем ее смысл. Копирование европейского, глумление над отечественным. Убеждаю себя – нужно быть только самим собой. Никчемность копирования, шутовского театра, маски рано или поздно обнаружится. И это будет обнаружением пустоты.
Посетили Новый Иерусалим под Москвой. Какая прелесть экскурсовод! Все о керамике и о керамике: и гроздья там и тут, и лепестки, и изразцы, и изгибы, и перлы (жемчужинки). Она, кажется, готова рассказывать о шедеврах керамического декора и его создателях часами. При этом иногда неожиданно смеется. Можно же в этой сырой каменоломне, получая 110 руб., оставаться счастливой и оттого, при всей обыденности, удивительно обаятельной. Зачем ее перестраивать? Она – сама собой.
А вот храм Воскресенья, или Новый Иерусалим, – не более чем театр христианства. Самое удивительное, что эдакую сложную и нестандартную (для храмов русской православной церкви) махину собрали на русской бескаменной Московии, с русскими изразцами и рисунками («павлинье око»), под русские дожди и кваканье лягушек.
Зачем было копировать то, что скопировать нельзя? С пустым гробом Господнем. Когда-то в Иерусалиме прозвучал предсмертный крик хорошего человека, задавленного властью, а на Руси храм этому крику спустя 17 веков понадобился. Два человека замыслили эту идею: царь Алексей Михайлович и Никон.
На картине Никон властен, умен и мужиковат. Евангелического в нем – ничего. Такому впору рыбными складами заведовать… Так неужели искренняя вера руководила им? Или необходимость в материальном обеспечении веры других? Ну, поставил бы светлую колокольню – белокаменную – среди берез. Красотой устремился бы вверх. А то построил невидаль: подземную церковь, террасы крыш и куполов – вроде это город Иерусалим, а вокруг подобие Палестины. Куда ни повернись – заморские святыни, точно по Библии. Крестясь, лоб расшибешь!
Никона инициатива имела деловое значение: самоутверждение русской православной ветви, возвращение к чистоте догматов, освобождение от наслоений и разноречий, перехват паломничества, а, следовательно, средств. Храм должен был давать доход. Возможно, что в конце 17-го века это имело и историческое значение для упрочения государства московского. А вот духовного значения строительство храма не имело. Нельзя канонизировать время, пересаживать его на непривычную почву. Голгофа может быть только одна, Храм над ней – только один. Театр церкви недопустим. Театр христианства, торжество формы веры без исторического и физического первородства – спорно, отталкивает.
Так и наши партийные обряды – не что иное, как форма принадлежности к идее, которая хоть и не исключает саму веру в нее, но утомляет и кое-кого отпугивает. Сколько лжи, фарисейства и предательства скрыто за формой преданности идее или вере!
Повторение истории – всегда фарс. Конечно, монастырь жил своей жизнью 300 лет. И эта его собственная жизнь интересна: трагедия Никона, малоизвестные страницы деятельности Софьи, жестокость «тишайшего» царя Алексея, стрелецкие бои у стен монастыря, искусство зодчих, гибель почти всего, что было, в 1941 г. от рук фашистов.
Кто теперь должен восстанавливать этот памятник христианской вере? Её фетиш? Только церковь. Но, а как быть с никонианской историей церкви? Не зря о Новом Иерусалиме к 1000-летию православия на Руси не упоминают. Демонстрация подробностей Догмы не убеждает и слишком разоблачительна. Прекрасно сшитая копия костюма лишь подчеркивает отсутствие Господа. Православные верят по-своему и чуждая им ноша отторгается. А была бы церковь сама по себе, без претензий – это и ценилось бы.
1990 г
Один из секретарей Саратовского обкома целый день принимает главных врачей, заведующих кафедрами. Задает вопросы, заслушивает соображения. Ему поручили сферу здравоохранения. Чохом – всех в один день. Обратная связь не предполагается. Очевидно, что далее собственного информационного обслуживания дело не пойдет…
Но это не ново. Образцы «партийной» работы были и прежде. Отец рассказывал, что, будучи секретарем партийной организации Артиллерийского музея в Ленинграде как-то в 1954 г., обратился в Петроградский райком за Открытым письмом ЦК (тогда это входило в жизнь). Партийный чиновник в ответ на его просьбу воскликнул раздраженно: «Что это за ажиотаж! Давать или нет – это мы будем решать». «Да, но я как член партии…», – попытался возразить отец. Ему ответили, как отрезали: «Вы – член партии, а я – человек партии».
Или мое представление к ученому званию «профессор» в кабинете начальника политотдела в 1984 г. Долго листаются страницы моего дела, испытующе задаются вопросы, некомпетентные и высокомерные. А ведь я работаю здесь уже почти 20 лет. Наконец игра закончена. Дается согласие. Садизм и великодушие партийной власти. Он думает, что он и есть партия, а он просто Сидоров, Иванов, Рябов, человек даже без профессии. Но в кресле.
Отношение к политработникам в офицерской среде уже в 60 – 70-е годы становилось все более нелицеприятным и малоуважительным. Образ политрука Клочкова уходил в прошлое, замещаясь унылой обыденностью жизни войсковых педагогов. Впрочем, в свои лейтенантские годы я особенно не задумывался об этом, тем более, что встречались среди них и замечательные люди (комиссары). Но сейчас, когда я пишу эти заметки, в памяти закономерно всплывают ситуации, в которых политработники выглядели далеко не лучшим образом.
Вспоминается далекий 1950 год. Поездка в Ленинград для поступления в Военно-медицинскую академию им. С. М. Кирова после окончания Шереметьевской средней школы в Подмосковье. Поступить в академию было очень сложно: каждый второй имел медаль за окончание школы. Экзамены, экзамены и… первая в моей жизни мандатная комиссия…
Помню комнату с занавешенными окнами, большой стол, сидящих за ним людей в погонах. Низкая лампа, освещающая нижнюю часть портрета Сталина, как раз – по усы. Черный потолок. Я – на стуле посредине комнаты. Мне – 17 лет, каждому из них, наверное, больше 50 (тогда они казались мне стариками). Главный – маститый полковник с тяжелым взглядом.
Задали вопрос об отце. В 1937 г. он получил строгий выговор за то, что не поддержал обвинение против своего начальника – «врага народа». Это было на военном заводе в Москве. На вопрос я ответил что знал, в том числе о том, что выговор позже был снят. Темнота комнаты, тяжеловесная таинственность и непредсказуемость давили. А за закрытыми окнами все было залито июльским солнцем, весело бежали трамваи…
Плита могла раздавить, и не было бы доктора Кириллова… Позже, уже после 1953 г., мы с этим полковником часто встречались на проспекте Стачек: оказалось, что мы жили с ним в одном дворе. Уже уволенный, он с такой же каменной физиономией в неизменном кителе ходил в соседнюю булочную. Он меня не замечал. Вершитель судеб.
Позже, уже в парашютно-десантном полку в Рязани, где в 1956–1962 гг. я служил врачом, нередко сталкивался с «политрабочими», как их называли. Стенды, парадные комсомольские и партийные конференции, на которых звучали заготовленные и проверенные рапорта и речи, – это был их мир, как правило, лишенный реального дела. Вроде бы – находящий отклик в душах призыв к большей ответственности, к чему-то лучшему («руководящая и направляющая…»), но слишком много заорганизованности, формализма и мало искренности и живой инициативы.
«Агрессоры не спят», – так любил говорить замполит полка перед строем гвардейцев-десантников на вечерней проверке, причем каждый раз одно и то же. Солдаты его так и звали: «Агрессоры не спят». Какая-то повседневная демонстрация политического менторства при неумении по-настоящему сблизиться с людьми, не говоря уже о способности быть примером.
Как-то, расположенный вниманием проверяющего из политотдела дивизии, я доверительно сообщил ему о том, что меня тревожило: о частых отморожениях у солдат на учениях. А тот немедленно передал командованию «добытые» сведения. Вы бы видели, как посмотрел на меня на разборе старший врач полка! Я понял тогда: с ними нельзя быть доверчивым – продадут с потрохами.
В 80-х годах исключили из партии преподавателя за то, что тот рассказывал слушателям на занятиях о случаях безобразной распущенности офицеров, обучавшихся в Военно-политической академии. Берегли честь мундира. А ведь это было правдой.
(Тогда я, конечно, был далёк от системных обобщений по поводу этих наблюдений, скорее, наоборот. Но теперь очевидно, что омертвение руководства страны и партии начиналось именно с его политической, наиболее фарисейской верхушки. – Авт.).
Но так было не всегда. Отец рассказывал мне о доступности и простоте отношений в среде большевиков ленинской гвардии в 20-е и в начале 30-х годов, то есть тогда, когда он вступил в ВКП(б). В Ленинграде к известному деятелю партии – Рахье (скрывал Ленина в Разливе) можно было запросто прийти посоветоваться любому рабочему. Об этом же были рассказы ленинградцев о Сергее Мироновиче Кирове – любимце рабочего класса, свободно, без охраны ходившем по улицам города, способном при всей занятости откликнуться на беду даже незнакомого человека. Как-то, увидев на проспекте Красных Роз (позже Кировском) потерявшуюся плачущую девочку, он отвел ее к ней домой, немало удивив этим родителей. Потом все это становилось легендой. Глубоко товарищескими были в те годы и отношения командиров и красноармейцев.
Это много позже партийные руководители и командование армии влезли в мундиры, кабинеты, дачи, спрятались за КПП, сели в лимузины, отгородясь и от партии, и от народа. И это не было только комчванством жлобов, прорвавшихся к власти. Высшее коммунистическое руководство за какое-то десятилетие до войны стало государственным, аппаратным, утратив живую связь с рабочим классом. Партия стала жить совестью только нижних своих этажей. Из организации для людей она постепенно превратилась в организацию над людьми и даже – против людей.
Последнему много общеизвестных свидетельств. Есть и личные наблюдения.
Летом 1942 г. в Петропавловске-Казахстанском, куда наша семья (мама и трое ребятишек) была эвакуирована, нас нашел эвакуированный из блокадного Ленинграда родственник. Это был очень истощенный мужчина маленького роста и хлипкого телосложения. Я помню, как радовалась мама – на чужбине встречи желанны. Они посидели за чаем, поговорили, и он ушел. А вечером мама рассказала мне по секрету, что этого дядю, знавшего несколько языков и занимавшегося эсперанто, незадолго до войны увезли в НКВД, держали в камере и на допросах били по голове металлическими шариками на шнурках, доводя до беспамятства и сумасшествия. Потом, видимо убедившись в бесполезности и безвредности этого человека, его отпустили. Вскоре там же, в Петропавловске, он и умер от алиментарной дистрофии, так же, как – один за другим – умерли и члены его семьи. Вершители судеб – карающая контора государства.
Кое-кто все же выживал в этой мясорубке. Вспомнилось: в трамвай па Литейном, на остановке напротив Серого дома (Управление НКВД) вошел худой седой высокий старик – без головного убора, в старой шинели почти до полу, которую носили в гражданскую, застегнутой до воротника. Встал, взявшись за поручень. Своей необычностью он поражал. Смотрел сурово, но как бы поверх пассажиров. Внешне он очень напоминал Дзержинского. Это было холодной осенью 1953 года. Освобожденный большевик.
Череда этих воспоминаний и размышлений приходила постепенно, но сложилась во что-то цельное только в 90-е годы. Тем не менее, я отношу их к ранним заметкам – их место там. Они обнажают признаки болезни общества в те времена, когда, казалось бы, страна действительно строила общество справедливости.
Нестандартные, критические оценки истории и роли партии долго были под запретом, и если они и появлялись в чьих-то высказываниях, то тогда, конечно, казались откровением.
В декабре 1949 г. я познакомился с родственником одного из своих одноклассников. Было известно, хотя в их семье говорили об этом глухо, что у него большое революционное прошлое. В 1917–1920 годах он был делегатом 7-го, 8 и 9-го съездов РКП (б) от царицынской армии, видел и слушал выступления виднейших деятелей партии того времени: В. И. Ленина, Троцкого, Сталина, Кирова и других.
Сам он был внешне малозаметным человеком, но в разговоре с ним чувствовалась несомненная внутренняя значительность. Как-то мы с моим другом Борей упросили его рассказать о том далеком времени. Согласился он неохотно.
«Самыми яркими были выступления Троцкого. Говорил он вдохновенно, грамотно, понятно. На трибуне стоял факелом, зажигая революционностью делегатов. Слушали его внимательно и заинтересованно. Но чувствовалась и некая отстраненность его от солдат и рабочих. Отталкивали интеллигентские манеры, высокомерие и самолюбование. Чувствовался барин». «А Ленин?» – спрашивали мы. «Ленин говорил негромко, с картавинкой, не всегда понятно, длинными речевыми кусками, скрепленными одной мыслью, но очень страстно, самозабвенно, живя только необходимостью быть полезным. Выступая, он как бы отдавался людям. Был особый секрет в его речи – доверительное единство с аудиторией. Каждый, даже тот, кто его не вполне понимал, точно мог сказать про него: «Свой!».
«Ну, а Сталин?» – спрашивали мы (только что прошли торжества по случаю его 70-летия…). Нас поражало, что о Сталине (о Сталине!) он говорил особенно неохотно и как о чем-то второстепенном. «Да, был, да, выступал, но редко. Он ведь был наркомнац, а эти вопросы тогда не были первостепенными. Говорил Сталин тихо, с сильным акцентом, не владея аудиторией. Его плохо слушали: солдаты в зале ходили, курили махорку, переругивались, ели хлеб с салом…». Эта оценка так не вязалась с нашими представлениями о действительно любимом и гениальном руководителе огромной страны, победившей во главе с ним немецкий фашизм, что казалась неправдоподобной.
История самого нашего собеседника тоже была нестандартной. Он ушел из активной партийной работы еще в конце 20-х годов, по-видимому, в силу противоречий с партийными установками, а может быть, в связи с ранними репрессиями. Жил скромно, нигде не упоминая о своем довольно ярком политическом дебюте. Изучил в совершенстве немецкий и английский языки. Когда началась Великая Отечественная война, ему было лет 45. Пошел на фронт, служил переводчиком при штабе одного из фронтов. При форсировании Днепра был ранен, еле выплыл. Партбилет и другие документы были утрачены. Вернувшись в строй из госпиталя, восстанавливаться в партии не стал. После войны он поселился в Шереметьевке (под Москвой) у родных. Жил отдельно, в утепленном сарае. Заделался фотографом, ходил по деревням и снимал мужиков и их семьи. Этим жил.
Чем объяснить его внутреннюю оппозиционность к строю, который он сам завоевывал и защищал в гражданскую и отечественную войны? Может быть, уход в подполье, в небытие был способом выжить в годы репрессий? А человек-то он был, несомненно, более значительный, чем форма его существования.
Нужно сказать, что пересмотр представлений о роли И. В. Сталина в 1956 г. был болезнен для всех. Привычное ломать трудно. Партсобрание в полку, где я служил, посвященное итогам 20-го съезда, помню, напоминало улей. Недоумение, разочарование, обида, неприятие разделили людей тогда. Непривычнее всего оказалась возможность свободного критического мышления в ранее недоступных глобальных вопросах.
Возникшая тогда раздвоенность в отношении к роли Сталина сохранилась на всю жизнь. Как-то, сравнительно недавно, в 1984 г., я возвращался из Красного Села в Ленинград с группой офицеров, участников командно-штабных учений. Разгорелся спор: многие упрекали Сталина в неоправданной жестокости, говорили о невозможности прощения при всех его заслугах в годы войны; другие – их было меньше – утверждали: «Нынешним» легко на готовеньком они могут спокойно спать на капитанском мостике государственного корабля, настолько все прочно заложено Сталиным. Тому было труднее: он строил государство, готовил его к войне, он организовал победу и восстановил мощь страны. Да, он уничтожал тех, кто мешал этому, и правильно делал». К единому мнению так и не пришли.
Как-то после возвращения из Грузии в Москву (в 1981 г.), мы с женой вечером поехали на Красную площадь. На склоне ее, как на краю земли, возвышался храм Василия Блаженного. Высокие стены Кремля. Брусчатка. За мавзолеем, несмотря на сумерки, был хорошо заметен светлый бюст Сталина. Вспомнились испытанные в детстве трепет и волнение, радость от подчиненности чему-то простому и ясному, общему для всех. Как далеки мы сейчас от этого времени и чувства! К Сталину следует относиться объективно, по его заслугам и ошибкам, но к его памяти нельзя относиться несерьезно.
Так или иначе, вопрос о партийности, по-настоящему серьезный в 50 – 60-е годы, сложный еще недавно, в последние годы как-то незаметно стал формальным, престижным только внешне, для многих лишь вопросом служебной карьеры. Сейчас это особенно чувствуется в безвоздушном пространстве партийного формализма, подкрепляемого еще большим формализмом политорганов.
* * *
Июль. На набережной Волги открывается вид почти как на Феодосийский залив. На верхнем ярусе – детское кафе «Лакомка» – любимое место саратовцев особенно в знойный день. Мороженое всех сортов. За столиками на низких стульях сидят мамы и малыши. Косички, веснушки, вихрастые головы. Посещать «Лакомку» – традиция.
* * *
Октябрь. Киев. 1-й Всесоюзный конгресс пульмонологов. Каждый день проходим из гостиницы в зал заседаний через площадь, где разместился палаточный городок руховцев. Молодежь, студенты. На головах повязки. Плакаты против КПСС, против России и СССР. Злоба. Раскачивают лодку. Многое искусственно: в магазинах Киева – до 10 видов колбас и никакой очереди. Власть пассивна. Школьника, посмевшего выйти на улицу с красным знаменем, забили на Крещатике.
* * *
28-й съезд партии. В стране и в партийных рядах былого единства нет. Авторитет Горбачева явно падает. Кто-то сказал: «Так хотела его послушать, а он все говорит, говорит…» Среди делегатов съезда подставленный Горбачевым и Шеварднадзе генерал И. Родионов. На него свалили события в Тбилиси. Предательство стало нормой. Предал Горбачев (походя) и замечательного латышского коммуниста Рубикса. Неугодными стали Лигачев, Рыжков.
С начала 80-х годов ощущалось замедление течения жизни в стране вообще и партийной, в частности. Постоянно усиливалось тягостное чувство почти полной остановки большой сонной реки, где все предопределено, где невозможна инициатива. Апогей общества «развитого социализма» – время Брежнева. Застой становился абсолютным признаком предстоящего быстрого крушения системы. Это чувствовалось, но срабатывали воспитание и неинформированность: значит, так надо… И это мешало думать критично до конца. Так и жили – по инерции.
В этих условиях приход Горбачева был воспринят как возможность развития или хотя бы перемен. И даже его ранние ошибки и просчеты (в том числе поведение в период аварии на ЧАЭС) рассматривались как цена развития. Река действительно потекла быстрее, но в условиях ослабевшей власти и нараставшей коррупции и неавторитетности этого бездарного и бессовестного правителя – не по руслу социализма. Человек этот не имел глубоких пролетарских корней. Измена самому себе, предательство очень характерны для людей с низкой политической культурой.
В числе первых, кто увидел Горбачева таким, какой он был на самом деле, была делегат съезда крановщица из Чечено-Ингушетии Сажи Умалатова. Она не просто увидела, а потребовала от съезда отстранения генсека от руководства партией и власти в государстве. Но это публичное обвинение было превращено… в шутку. Для большинства тех, кто был тогда в зале, застой в партии и стране и нарастание коррупции были выгодны. Ну, какое значение могло иметь мнение рабочего человека на съезде нерабочей партии!
Партия никогда не имела механизма самоочищения. Это предполагало бы высокую нравственность руководства. По Ленину: «нравственно то, что служит интересам рабочего класса», читай – трудящегося. А этого служения в последние годы и вовсе не осталась.
На съезде впервые промелькнули фамилии таких коммунистов, как Зюганов, Тюлькин, Пригарин… Слабенькая, еле слышимая оппозиция.
Постоянная картина: Ельцин и Горбачев как пауки в банке. Очевидно, что один другого стоит. Просто у одного еще есть власть, а у другого ее нет. У нас любят поддерживать безвластного, даже если уже ясно, что страна рухнет под его тяжелой поступью.
* * *
Май. Ощущение благополучия и уверенности в правильности происходящего в стране постепенно исчезает. Зло идет из верхних эшелонов власти, парализуя партию и массы людей. Аритмия нарастает, вытесняя правильный ритм жизни. Но пока страна работает, урожай будет собран, заводы – на ходу. Утром на трамвай не сядешь – все спешат к проходным. Но жизнь все более однообразна. На полках в магазинах безликая обувь, сахар-рафинад, рис навалом, макароны всех сортов, карамель – обертку не оторвешь, редуты банок с томатами. Молоко – 20 копеек литр, квас – 3 копейки стакан. Недорого, но многих раздражает, что везде одно и тоже… Пожалуй, только в Москве и Ленинграде пошире выбор.
В лоне КПСС рождается компартия РСФСР. Что это? Дань возрождению России теми, кто упорно отстаивает ее независимость от СССР? Что-то ненужное: секретарь повыше – Егор Кузьмич, пониже – Иван Кузьмич…
* * *
Июль. Отдыхаем в Гурзуфе. Сказка. Медведь-гора, прогулка по Артеку, поездка в Алупку в дегустационный зал. В санаториях, на пляжах, на вокзале в Симферополе, в Ялте – полно народу. Отдыхают не богатые одиночки, а миллионы трудящихся. Здесь забываешь о нарастающих невзгодах и политической суете.
* * *
Декабрь. Ленинград. Пироговская набережная. Мокрый гранит. Шинель темна от сырости. Над Невой клочьями стелются облака. Над темной водой чугунно нависают мосты. Неподвижен грязно-серый тяжелый лед. Почти касаясь его, торопливо летит черная птица. У низких берегов стынет шуга.
Ветер несет волны против течения. Кажется, ничто не в силах сковать стихию реки и неба, широко раздвинувшую город. Плечи домов прижались друг к другу. Чернеют заводские трубы, подпирая низкое небо. Затаилась «Аврора». Над черной решеткой Летнего сада сиротливо торчат голые деревья. Ветви их под натиском ветра стелются. Дрожит мокрый кустарник. Сутулятся спины прохожих.
Все залегло за низким бруствером набережных – словно солдаты, лежат вповалку в серых промокших, тяжелых шинелях, упершись коваными сапогами в мостовую… По цепи, преодолевая ветер, бежит команда: «Эй, Петропавловски-и-й! Убери штык, прижмись к земле…».
Город держит оборону.
От ветра тяжело дышать. Не оторваться от мокрых перил. Стихия захватывает. Не уйти. Не уйти от борьбы, от любви, от боли, от памяти в воронках, от преодоления.
Не город, а училище стойкости. Мой родной город. Кто прошел его курс, научился ждать, в шторм – залечь, упереться коваными сапогами в родную землю, слиться с ней и выдержать, тому под силу сбросить тяжелую плиту неба и опрокинуть на город бескрайнюю синь.
По всему чувствуется: предстоят великие испытания.
За эти последние 10 лет я объездил всю мою большую Россию: от Петрозаводска и Ярославля до Самарканда и Ашхабада, от Черновиц до озера Байкал. Везде труд, труд, труд. Повсюду моя любимая Родина. Но что с ней? Признаки болезни становятся все заметнее.
1991 г
Март. Референдум о сохранении обновленного СССР. У метро «Тушинская» раздают листовки. «Дорогие сестры и братья! Уважаемые тушинцы! Наше многонациональное Отечество в опасности. Давайте не будем посягать на великую историю наших народов, не дадим развалить в одночасье государство, формировавшееся в течение столетий. Оставим в наследство нашим детям и внукам обновленный Союз суверенных республик. Мы призываем вас прийти 17 марта с. г. на референдум и сказать Союзу ССР – «да!». Районный совет ветеранов войны и труда. Районный женсовет.
«Отечество в опасности!» Какие-то районные ветераны кричат об этом, а ЦК партии молчит.
В референдуме участвовало свыше 70 % избирателей и более 70 % из них проголосовало за сохранение СССР. Я был среди них. Но ведь 30 % были против. А Ельцин?
* * *
Апрель. В Доме офицеров партийная конференция с отчетом о работе и выборами делегатов на конференцию ПриВО. Все четко, как всегда. Парадный отчет. Верховенство политорганов над командирами частей. Конструктивная критика одних и тех же санкционированных «оппозиционеров» местного значения (этот партийный «огонек» оживляет сонную аудиторию). Главное – соблюдение регламента, хотя между трехминутными и десятиминутными выступлениями никакой разницы нет. Скука, аж скулы трещат. А разве что-нибудь можно изменить в этом почти окаменевшем болоте?
Выборы. Урна. Длинная цепочка голосующих. В метре от урны стоит офицер Особого отдела (в обычной жизни – хороший парень) – наблюдает за порядком… Подсчет голосов: 100 % – «за»
* * *
Май. Государственная суета. Страна брошена и катится неизвестно куда. Все это на фоне очевидного материального расслоения общества с концентрацией коттеджей, дач, машин, зарубежных интересов и возможностей, с одной стороны, и бедноты, с другой. Партократы быстро переходят в лагерь «демократов» (свободней воровать). Якобы коммунисты становятся якобы демократами. Но главное условие – близость к кормушке.
* * *
Июнь. В своем выступлении перед строем выпускников факультета, в частности, сказал: «Армия, как и вся страна, живет сейчас напряженно. Однако трудности, и так было всегда, рождают энергию преодоления. Процесс военной реформы предполагает рост профессионализма, оснащенности медицинских учреждений, неизбежный рост качества работы. Компетентность врача, помноженная на его человечность, – вот что нужно нашей армии!» «Запомните главное: старайтесь быть ближе к интересам людей. Здесь нет места рыночным отношениям. Работа врача – как ни у какого другого специалиста – работа человеческая, всем своим содержанием – коммунистическая!» При этих словах представитель ЦВМУ, генерал, снисходительно улыбнулся. Вряд ли я выражал его взгляды. Там, наверху, коммунизмом уже не жили.
* * *
Июнь – июль. В руководстве бесконечные официальные встречи. Послы, посланники. Смокинги. Поиски консенсуса по Союзному Договору. Все никак не дождутся 20 августа – назначенного дня, чтобы поставить подписи под этим жалким документом. Пир во время чумы! Многие – и наверху и внизу – только за себя и для себя. Инкапсуляция благополучия. А коммунисты? Почему молчит ЦК?
Из партии исключили Яковлева – члена Политбюро. За антипартийную деятельность (Ельцин незадолго до этого сам сдал билет.) Кое-что проясняется, но сенсацией не становится.
* * *
Июль – август. Настоящие коммунисты менее всего нужны, когда народ живет хорошо, и они, и только они, нужны народу, когда тому плохо. Остальные – всегда только для себя. Сейчас резко увеличивается число этих «остальных». Пришло время для них.
Чем четче расслоение общества, тем четче задача коммунистов: яснее с кем и для кого. Те, кто наверху – работники партаппарата, – не имеют к этому выбору никакого отношения. Они – в разной степени не коммунисты, если не сказать больше.
Рядовые коммунисты – от людей, от трудностей, от страданий. Так было в прошлом, так сегодня, так будет. Только они – для людей. Ни о каком мирке благополучия в этой жизни думать невозможно, да мы и не умеем.
Вообще-то, у нас – самый демократичный народ (коммунистические идеалы все же сделали свое дело), но у нас и самое недемократичное руководство. Парадокс. И потом, что иметь в виду: демократию большинства или демократию обогащения немногих за счет большинства?
Нам еще понадобится чистый воздух нестяжательства. Вскоре он будет так же редок, как совсем недавно был редок воздух бизнеса.
* * *
20 июля (! – Ред.). Рождается (и я его записываю) определение: «Горбачев – главный продавец СССР, Ельцин – рубщик мяса (главный мясник России)».
В «Правде» опубликовано «Слово к народу». 8 – 10 подписей. Много говорят об этом. Дикторы радио аж задохнулись от злобы. Достал газету: ничего особенного, просто эти люди (а не Горбачев, не ЦК, не ЦК какой-либо компартии) написали о своей тревоге за Родину, о реальности угрозы утраты социализма в нашей стране.
В прессе происходит эволюция в поиске врагов: от Сталина до всего, что как-либо связано с коммунизмом. «Демократичность» и – ненависть к Нине Андреевой и ее сторонникам. Непризнание – понятно, но ненависть?! Ненависть к писателю Бондареву и другим, подписавшим «Слово к народу». Пренебрежение к тому, что не разделяется ими! Последовательно вылезают к радио– и телевизионным бойницам интеллектуальные фюреры: Афанасьев, Карякин, Попов, Новодворская, Куркова, Старовойтова. Одни и те же. Но народом здесь не пахнет. Их сила – в разрушении. Это – похоронная команда.
Политические фантазии и богоискательство Сахарова и Солженицына – все это далеко и от людей, и от Бога.
Жаль, если не увидим больше трилогию о Максиме, «Чапаева». А вместо этого – кликушество об изъятой коммунистами индивидуальной свободе.
О Карякине. Прокурор от истории, от всех времен, от нравственности. Скромности – чуть меньше, чем у Наполеона. Надень на него партизанскую мужицкую шапку, с его основательностью вполне мог бы показаться командиром крупного подпольного соединения. Листы бумаги (тезисов) перекладывает в табачном дыму, как гранаты. Интеллектуальный подрывник. Внешне спокойная, негромкая, как на перекуре, манера говорить, а в глазах и скулах ненависть и к прошлому, и к настоящему, и к будущему. Такие, как он, уже не могут остановиться, они только в этом. О Родине, о хлебе, о работе людей у него слов нет. Только сладострастие разрушения основ. Нормальному человеку даже на короткое время нельзя остаться во власти ненависти – страшно. А ему – привычно. Претензия на интеллектуальное превосходство. Упорное нежелание видеть низовую партию миллионов рядовых коммунистов-тружеников. Похороны живого. Боится не дожить до смерти последнего коммуниста.
* * *
Июль – август. Сын Сергей назначен ординатором. Эта его работа – надолго, может быть на всю жизнь. Надеемся, что все будет хорошо: сердце у него умное и доброе, а что еще нужно доктору?
* * *
Август. Санаторий «Марфино» – иллюзия благополучия. Духота запущенного грязного парка. Соседи по столу – генерал, только что вышедший в отставку и устроившийся в одной из московских фирм, и генеральша. У них отличная квартира, положение и настроение. Их раздражают мои разговоры об угрозе, нависающей над страной, об обстановке предательства, о науськивании газет на авторов «Слова к народу». Даже воспоминания о событиях в годы Великой отечественной войны, об Афганистане их тяготят. Они хотят только отдыхать, их ничто не страшит, они уже прикинули, каково им будет, если демократия западного типа придет на смену Советской власти. Им будет лучше, остальное их не колышет.
Москвичи, больше и раньше других узнав о жизни в Европе и лучше зная о перерождении верхних эшелонов власти в стране, реалистичнее смотрят на происходящие перемены.
Встретил друга, грамотного инженера. В последнее время ему пришлось по службе пару раз съездить за рубеж. Что-то изменилось в его взглядах. Теперь воспоминания о том, как он там покупал туфли и как культурно все это было обставлено (доброжелательность, обходительность, предупредительность, возможность выбора, тишина и чистота залов, совершенно индивидуальный подход, благодарность за покупку, соразмерная количеству вырученных франков…), не дают ему покоя посреди заплеванных перронов и магазинов нашей великой Родины. По-видимому, это радостное воспоминание (о туфлях) не позволяет ему одобрить храбрецов из «Слова к народу»… Очень интересовался, каковы впечатления у наших офицеров, возвращающихся из ГСВГ, Польши и Чехословакии. Неужели они не несут людям правду о том, какой может быть жизнь? По его мнению, это было бы мощным оружием в борьбе с советской дряхлостью, за прогресс.
Мы ехали в метро, было уже очень поздно. Напротив сидела, согнувшись, плохо одетая старая женщина, держа в мозолистых руках грязные сумки с каким-то барахлом. На морщинистом отрешенном лице ее бродили горестные тени, и она разговаривала сама с собой. Ей было не до нас и не до парижских супермаркетов.
* * *
Долгий август. Какая-то поразительно несвоевременная поездка Горбачева на отдых в Форос. Видно, политическая духота столицы обратила его в бегство – поближе к морю. А кто за него? Где крупные калибры партии? Что молчат?
Телевизионное интервью с орг. секретарем ЦК О. Шениным. Замкнутый, невыразительный какой-то. Достаточно спокоен, очевидно, что знает больше, чем может сказать. Внимателен, неулыбчив, серьезен, но очень спокоен.
Бываем в Москве, от Марфино это близко. Москва богаче провинции. Появилось много торгашей. В городе жарко, душно. Народ работает, спешит на огороды, ищет, где бы заработать. Перевалочный пункт. Мегаполис, на верхней площадке которого зреет заговор, а на нижних этажах – инерция привычной жизни и политическая дремота. А ведь действительно самое время для призыва – «Социалистическое отечество в опасности!».
* * *
15 – 18 августа. Возвратились в Саратов. Зной. Спасаемся только на Волге. Политическая жизнь в городе на нуле. Отпуска. Зато хозяйственная – бьет ключом: заготовка продуктов. Арбузов и помидоров горы. Но магазины заметно опустели. Привычный ассортимент товаров раскупается. К чему бы это в конце лета? Денежная реформа, война?
Вспомнилось: перед самым началом войны, 4 июня, мама родила нам третьего братика. Жили мы тогда в Москве, в Лефортове. Война застала семью буквально в пеленках. Только в начале июля мы спохватились и выбрались в магазин, купить что-нибудь. На полках было пусто. Народ все моментально разобрал. Но печенье и дешевые конфеты типа «подушечка» еще были. Знакомая продавщица посоветовала купить хоть этого побольше. Мы купили целую наволочку печенья. Позже, когда нас эвакуировали, эта покупка пригодилась.
Предчувствие беды усиливается.