От редакции

“Все изложенные в книге события вымышлены. Любые совпадения имен и названий случайны и не имеют никаких аналогий с действительностью”, — эта набившая оскомину формулировка, как ни парадоксально, во многом справедлива по отношению к роману Анны Кирьяновой. Несмотря на то, что в его основе лежит известная (в том числе и по многим публикациям в нашем журнале) история гибели девяти туристов в феврале 1959 года, роман не является ни документальной, ни художественной версией реальных событий.

Реальные студенты-дятловцы также не являются прототипами героев романа. Один из персонажей только потому стал однофамильцем Игоря Дятлова, что за прошедшие полвека эта история успела превратиться в настоящий уральский миф. Теперь, как любая мифология, она подлежит не только научному изучению, но и эстетическому переосмыслению. “Охота Сорни-Най” начинается.

День подходил к концу. Уже заканчивался февраль, самый короткий зимний месяц, когда дни начинают прибывать уже заметно и небо становится синим и глубоким, как летом. И можно ощутить на коже слабое тепло, как слабое напоминание о приближающемся лете, о счастливых днях, когда растают снега, пробьется зеленая травка, загомонят вернувшиеся из теплых краев птицы.

Фома Яковлевич Глотов с наслаждением подставил лучам заходящего солнца свое обветренное лицо. Целый день он шагал на обтянутых шкурой лыжах, которые кажутся такими неуклюжими и так хорошо держат на плотном снежном насте, тащил мешок со снаряжением, сверял путь по карте и компасу, делал пометки в путевом блокноте. Он здорово устал, зато добрался короткой дорогой до заповедного перевала, известного издревле под именем перевала Мертвецов. Или, точнее, здесь располагалась та самая загадочная гора Девяти Мертвецов, а поблизости было скрыто неимоверное сокровище древнего народа манси. О сокровище ходили только темные слухи, рассказы пьяных купцов, выгодно менявших водку и продукты на отличные меха и самородное золото, да краткие упоминания других путешественников, оставивших заметки и летописи о своих скитаниях в этих далеких северных краях.

Сами вогулы, широколицые, маленькие, узкоглазые, отворачивались и умолкали, едва только заводили при них речь о Золотой Бабе, громадном идоле, запрятанном где-то в горах, которому поклоняются тайно от властей эти дикие люди. Глотов за время путешествия убедился, что мнение о глупости и дикости вогулов преувеличено, это смышленый, добрый и щедрый народец, всегда готовый прийти на помощь и поделиться последним. Насчет же грязи и неразвитости: да посмотрите вы на крестьян крепостных какой-нибудь Нижегородской губернии! Приземистые хлипкие избы, топящиеся по-черному, всюду грязь, нищета так и прет из каждого угла, а уж о грамотности и говорить не приходится. Водку же лакают одинаково, только наши мужики покрепче, а измельчавшие, шатающиеся от слабости и голода вогулы так и падают после первой же чарки, поднесенной хитрым купчиной. Говорливыми становятся, болтливыми и дураковатыми, смеются невесть чему, пуская пузыри. Глотов и сам, что греха таить, пытался подпоить местного шамана, колдуна, лечившего все болезни и общающегося будто бы с мертвецами. Без корысти, а для получения сведений о сокровищах, чтобы написать повторное прошение на высочайшее имя о выделении средств на организацию экспедиции. Эх, дьяволы чиновники, отказали Фоме Яковлевичу, почетному члену Географического общества, в получении субсидии для исследования Северного Урала. Отказали, да еще и посмеялись глумливо в присутственном месте: дескать, глупостями, батенька, намерены вы заниматься! Все уральские земли давно исследованы и описаны, никакой надобности совершать повторно экспедиции нет и не будет. Да и что там рассматривать, в этом диком и холодном краю, где живут одни дикари. Но Фому так просто не сломишь, недаром и в Евангелии Фома был неверующим. Вот и Глотов такой же, нипочем никому не переубедить Фому Яковлевича, коли он что-то задумал.

Напрасно рыдала жена, умоляла оставить опасную затею. Ясно, страшно ей в немолодом уже возрасте остаться без кормильца, без хозяина. Слава Богу, что нет у них детишек, которые тоже стали бы цепляться за папашу и выть надсадными голосами жалкие слова. Может, тогда сердце у Фомы Яковлевича бы растеплилось и сжалилось, отказался бы он от путешествия в эти неприветливые края. А может, и тогда бы собрался да поехал, позаботившись обо всех бумагах, о завещании духовном и наследстве для родных. Хоть и небогат Глотов, но сумел скопить небольшой капиталец, который хотелось ему потратить на географические открытия, исследования, путешествия, а главное — основание музея истории Урала, где в деревянных ящиках со стеклянными крышками будут лежать невероятно древние и ценные экспонаты: всякие наконечники копий, стрел, кривые ножи из обсидиана, украшения, взятые из погребальных холмов и могильных ям. По углам будут расставлены страшные деревянные идолы и шаманские столбы, обозначающие единство трех миров, картины будут висеть на стенах, изображающие быт и нравы диких народов Северного Урала. Множество чучел птиц и зверей будут представлены художественно в стеклянных кубах, вроде как в Санкт-Петербургском зоологическом музее или в Кунсткамере, основанной самим императором Петром Первым, тоже любителем естественных наук. Бывал Фома Глотов в столице и каждый раз, как ребенок, восхищенный и зачарованный, простаивал часами в гулких залах музеев, битком набитых всякой всячиной.

Вот во время этих стояний загорелся Фома Яковлевич, потомственный купец второй гильдии, получивший недурное образование, идеей открыть собственный музей. Не для себя: какая с музея прибыль! Для людей, для тех, кто тоже способен оценить собранные воедино древности и чудеса. А самому Глотову хватит и скромной таблички с аккуратно выгравированными словами: “Сей музей был основан в году таком-то при непосредственном участии и бескорыстной помощи Ф.Я. Глотова”. Не дал Бог детишек, так в главном будущем детище переживет свой век скромный географ и историк, бывший купец, а ныне — настоящий ученый, принятый за заслуги в Географическое общество, филиал которого есть теперь в столице Урала — Перми.

Мечты о будущем подогревали кровь путешественника, придавали сил уставшему телу, радовали душу. Он терпел и раньше многие лишения, чтобы отыскать наконечник стрелы или древнее копье, с которым охотились на медведя. Это было не первое его путешествие в северные края, но именно в этот раз Фома Яковлевич решил наконец проверить те странные слухи о Золотой Бабе, скрытой в недрах горы Девяти Мертвецов. Он может сделать очень большое открытие, которое будет замечено самим государем императором; ему не придется больше униженно посещать чиновников, откровенно глумящихся над его научными целями и задачами. Деньги потекут рекой, так что можно будет снарядить настоящую экспедицию, из многих человек, с картографами, географами, филологами и фольклористами…

А пока ему приходилось все делать самому, самому тратить свои скромные сбережения и рассчитывать только на себя. Зато и слава первооткрывателя достанется именно ему, никто не сможет оспорить у Глотова пальму первенства в открытии древнего идола, сплошь состоящего из золота, или в составлении новой обширной карты с указанием всех неисследованных ранее мест. Как плохи и неподробны нынешние карты, Глотов убедился на собственном опыте, пару дней проблуждав по лесу. Пришлось ему потом нанять двух вогулов-проводников, отменно знавших местность и давших много ценных указаний и помощи. Однако новая возникла закавыка: вогулы наотрез отказывались следовать в ту сторону, куда так стремился попасть Фома Яковлевич. До поры великолепно выполнявшие роль верных Вергилиев, трудолюбивые, кроткие, довольные донельзя той малостью, что мог уделить им небогатый Глотов, проводники мгновенно замкнулись в себе, и посуровели их плоские, доселе добродушные лица. Это произошло сразу, как только путешественник откровенно рассказал о цели своей одинокой экспедиции: что ищет он гору Девяти Мертвецов, о которой узнал от других русских, бывавших здесь во время оно.

— Туда нельзя ходить, — строго сказал проводник постарше, Юрген. — Туда только шаманы могут ходить, носить жертву.

Глотов принялся разубеждать своих проводников, настаивать на христианской точке зрения, что истинно верующему человеку ничто повредить не может, а шаманы — тьма и казнь для вогульского народа, но вогулы были непреклонны. Наконец сошлись на том, что манси еще немного проводят смельчака, укажут ему примерное направление пути. Останется идти где-то около двенадцати часов, может, чуть больше. То есть ранним утром Юрген и Халалей отправятся обратно в свое селение, до которого около трех суток пути, а Глотов двинется дальше.

Глотов согласился, уговорил вогулов взять с собой тяжелый мешок с продуктами, который ему одному был не нужен. Глотову вполне хватит того запаса, что он несет на себе; да и ружье на что? С ружьем Фома Яковлевич умел управляться просто отлично, ему ничего не стоило настрелять себе к обеду и жирных куропаток, и тетеревов, и зайцев. Ощиплешь такую куропаточку или рябчика, зажаришь на костре, и никаких тебе деликатесов не нужно. Разве что добрый ломоть хлеба, без которого русскому человеку — никуда.

Вот с верным ружьецом, с мешком заплечным, на широких лыжах, путешественник Фома Глотов отправится дальше, к той заветной горе Мертвецов, где, возможно, таится сокровище.

Золотую Бабу Фома Яковлевич почему-то представлял себе как снежную бабу: в виде трех комков золота, поставленных один на другой, как по оттепели ставят ребятишки во дворах домов убогое подобие человека. И вот этакая снежная баба стоит себе где-то в лесу у горы, ждет первооткрывателя своей примитивной красы! А если и не удастся найти Бабу, то Глотов составит отличную карту местности, очень четкий план с подробными указаниями и пояснениями, так что его имя внесут золотыми буквами в почетную летопись Географического общества.

Это неправда, что путешественниками движет одна только фанатичная страсть к победе, к открытию; за нею часто стоят причины вполне человеческие и понятные. Хочется им и славы, и достатка, и внимания к своей персоне, и доброжелательного участия в своей судьбе власть имущих. Мечтал об этом и Фома Яковлевич, но не столько для личной пользы, сколько для всего человечества, для науки, которой он поклялся служить верно всю свою жизнь.

 

Часть первая

“Совершенно секретно

Довожу до вашего сведения, что на севере Свердловской области, в Ивдельском районе, вновь стали набирать силу специально распускаемые местными шаманами слухи о необычных явлениях вблизи горы Девяти Мертвецов — Сяхат-Хатыл. Жители близлежащих деревень и селений пересказывают слухи о якобы летающих в этом районе огненных шарах размером около двух метров в диаметре, способных убивать на пути своего полета все живое. Шары появляются преимущественно в ночное время, количество их велико, они ярко светятся в темноте, освещая пространство на несколько километров. Кроме того, некоторые жители деревни Вогулки рассказывают о странных звуках наподобие гула и звона, исключительно громких и неприятных, которые, по их мнению, производит некая Сорни-Най — местное божество, требующее жертвы.

Несколько раз бесследно пропадали люди; так, исчез и не был обнаружен бывший осужденный В. Гофман, отбывавший срок в Ивдельском лагере. По непроверенным сведениям, Гофман отправился на поиски Золотой Бабы — идола, изготовленного сотни лет назад шаманами манси из чистого самородкового золота. Гофман пропал около года назад, и до сих пор его тело не обнаружено. Пропадали и жители деревень, которые также не были обнаружены.

Мне стало известно, что группа шаманов манси с целью религиозной практики и устрашения местного населения настаивает на жертвоприношении. Недавно были найдены объеденные дикими животными два трупа, установить личность из-за серьезных повреждений не представляется возможным. У трупов отсутствуют языки и глазные яблоки, что, впрочем, может являться следствием повреждений, нанесенных зверями”.

Генерал раздраженно бросил документ на стол, где уже лежало несколько листков дрянной серой бумаги, мелко исписанной четким разборчивым почерком. Это было уже второе донесение спецагента из северного района Свердловской области. Опять эта галиматья о каких-то огненных шарах и древних шаманских культах, о которых генералу доводилось читать в книжке про Алитета, удостоенной Сталинской премии. То ли все помешались на фантастике, то ли и впрямь активизировались служители культа, борьбу с которыми Генеральный секретарь Хрущев назвал одной из основных задач их ведомства. Одно ясно — необходимо принять меры и доложить о них в Главное управление. Необходимо получить больше информации и своими глазами, так сказать, поглядеть, что же там происходит. Генерал поднял тяжелую телефонную трубку и приказал вызвать к себе майора Николаева.

Над большим промышленным городом занималась заря. Несмотря на ранний час, на улицах было немного людей: большинство горожан работали на заводах, а там первая смена вставала к станкам уже в семь часов утра. Хмурое небо чуть посветлело на востоке, дул сильный пронизывающий ветер, начиналась метель. Молодой человек в модной куртке с меховым воротником и кроличьей шапке-ушанке прыгнул в деревянный дребезжащий трамвай. Ехать предстояло долго: юноша жил на самой окраине, там, где за бараками и желтенькими двухэтажными домиками чернел густой уральский лес. В трамвае были свободные места; молодой человек сел у окна и начал ковырять пальцем корку льда, покрывавшую стекло. На душе у него было тревожно.

Вчера его вызвали в комитет комсомола технического института, где он учился на пятом курсе. Освобожденный секретарь комсомольской организации долго мялся, задавал какие-то странные вопросы и в конце концов мрачно сообщил:

— Поступил звонок из Комитета государственной безопасности. Тебя попросили явиться завтра в девять тридцать в семнадцатый кабинет, к майору Николаеву. Егор, скажи честно, ты что-то натворил?

У Егора мгновенно пересохло во рту. В голове пронеслись звуки джаза, который сопровождал студенческие вечеринки; пара анекдотов про Никиту и кукурузу, которые он слышал от однокурсников. Ничего ужасного он не делал, но чувство страха было очень сильным.

— Я ничего не творил, Сергей Иванович, — стараясь быть спокойным, ответил Егор. — Вы же хорошо меня знаете. Выполняю общественную работу, пишу диссертацию, готовлюсь к государственному экзамену.

— Да знаю, знаю я про диссертацию, — раздраженно нахмурился комсомольский вожак, — все уши уже прожужжали про твою диссертацию. Егор Дятлов — талант, будущий Курчатов… Никто не спорит. Ты вспомни, может, где лишнее сказал, пошутил, не с теми людьми разговаривал. Ты же в секретной лаборатории работаешь, не забывай.

— Я об этом никогда не забываю, — с достоинством ответил Егор.

В голове у него прояснилось: возможно, его вызывают в страшное серое здание именно по поводу работы в физической лаборатории. Там ставились эксперименты с радиоактивными материалами, очень важные и серьезные эксперименты. Егор Дятлов был одаренным студентом; кроме того, его идейное настроение было абсолютно безупречным. Ему и еще двум товарищам партия и правительство доверили исключительно важную работу, он старался всеми силами оправдать оказанное доверие. За работу платили сущие гроши, но Егор работал не ради денег.

Комсомольский вожак еще немного повыспрашивал у Егора про настроения в группе, где юноша был комсоргом, потом немного успокоился и записал на бумажке номер кабинета и фамилию майора. Вручил записку Егору:

— Паспорт не забудь. Тебе оставят пропуск. И смотри, не опаздывай.

Последнее предупреждение было излишним. Интересно было бы посмотреть на отпетого идиота, который легкомысленно опаздывает на допрос в КГБ. Егор попрощался и вышел. На душе скребли кошки, но он убеждал себя не волноваться — скорее всего, его хотят проинструктировать по поводу работы. Город был закрытым, иностранцев сюда не пускали, но вдруг… В фильмах и книгах американские шпионы были пронырливыми и хитрыми; может, кто-то из них миновал кордоны и заграждения, по поддельным документам въехал в город и теперь шныряет где-нибудь в непосредственной близости от лаборатории Уральского научного центра?

Когда за студентом закрылась дверь, комсомольский секретарь тяжело вздохнул и, гремя ключами, принялся отпирать большой железный сейф, стоявший в углу каморки. Он спрятался за открытой дверцей и зашелестел бумагами. Потом раздались звяканье стекла и тихое бульканье. Вожак молодежи был тайным алкоголиком. Он пристрастился к выпивке еще на фронте, когда ходил в атаку и пешим ходом дошел до Берлина, написав свое имя на полуразрушенной стене серого здания. Он пил ежедневно, к вечеру доходя до невменяемого состояния. Пока ему удавалось скрывать свое болезненное пристрастие, но руки по утрам дрожали все сильнее, лицо было пепельно-бледным, а к заветному шкалику приходилось прикладываться все чаще. Он с ужасом думал о том дне, когда его разоблачат, лишат работы, уволят… Чем больше он этого боялся, тем больше пил, чтобы снять состояние мучительной тревоги. Жена у него умерла, детей не было; в пустой комнатушке коммунальной квартиры он пил водку из граненого стакана и вспоминал войну. К мирной жизни он не сумел приспособиться.

Этот студент его давно беспокоил. Еще на фронте у Сергея Ивановича выработалось определенное чутье, которое знакомо многим солдатам. Без этого чутья, способности предчувствовать и предвидеть смерть он погиб бы еще в Сталинградской битве. Какое-то смутное и непереносимое чувство тревоги заставляло его покинуть окоп за пару секунд до того, как туда падал снаряд. Однажды он выпрыгнул из машины и пошел пешком, уступив свое место уставшему бойцу. Машина подорвалась на мине, почти все были убиты или получили тяжелые ранения. Через полгода фронта Сергей научился чувствовать и гибель товарищей. Иногда он смотрел в лицо своего друга, однополчанина и вдруг ясно осознавал, что тот — не жилец. Проходило несколько дней, и боец погибал от вражеской пули или снаряда. Сергей не мог бы объяснить, по каким признакам он чует смерть, но интуиция ни разу его не подвела. Бывало, появится в роте новый солдатик. Крепкий, смышленый, стреляный воробей. Шутит, смеется, сворачивает самокрутки с махрой… А у Сергея сердце сжимается ледяной рукой; и точно — лежит уже солдатик неживой на обгорелой, измученной боями земле… Многие старые солдаты обладали подобным чувством. В Бога и черта не верили, а вот предчувствиям, проверенным на практике, полностью доверяли. И когда Сергей Иванович впервые увидел первокурсника Дятлова, он ощутил знакомое щемление в сердце и смертную тоску. Напрасно он ругал себя за мистицизм, развенчанный Лениным и Энгельсом, напрасно списывал свои ощущения на постоянную пьянку; он ясно чувствовал, что Егор — не жилец. Егор отлично учился, занимался общественной работой, рос и продвигался; его портрет висел на Доске почета; а хмурый фронтовик Сергей Иванович старался не глядеть на эту фотографию — от нее веяло смертью, каким-то холодным ужасом. Впрочем, комсомольский руководитель уверил себя в том, что у него не в порядке психика. “Ничего, вот пойду в отпуск, уеду в деревню, пить завяжу, все пройдет”, — думал он каждый год и каждый год проводил свой маленький отпуск, запершись в убогой комнатушке и непрестанно выпивая. Даже сегодня общение с этим Дятловым заставило его удвоить дозу водки, чтобы немного унять страх и тревогу.

…Егор даже не догадывался, почему Сергей Иванович так странно холоден к нему и почти груб. Мало ли проблем у секретаря комсомольской организации огромного института. Да еще этот тревожный звонок… Егор отправился домой, прихватив в библиотеке пару нужных книг. Высокий белокурый юноша всегда мог взять домой даже те книги, которые не полагалось выдавать на руки. Но красота — великая сила, поэтому страшненькая библиотекарша в мужских очках всегда шла ему навстречу. Она тайно надеялась, что когда-нибудь Егор заметит ее и пригласит… Ну, хотя бы в скверик рядом с институтом, посидеть на лавочке, съесть мороженое в вафельном стаканчике, немножко поболтать. Но Егор почти не замечал некрасивую девушку и был с ней рассеянно-вежлив. Ему нравились смелые, спортивные и веселые девушки с крепкими фигурами и открытыми лицами. Честно говоря, ему нравилась одна-единственная девушка, но поговорить с ней он пока мог только во сне. Эти сны, эти чудесные и немного стыдные сны, в которых он брал ее за руку, близко смотрел в ее красивые серые глаза, обнимал за плечи… После этих снов Егор чувствовал счастье и какую-то смутную неловкость, как будто он без спроса позволил себе что-то лишнее, интимное. После этих снов Егор становился с Любой подчеркнуто-вежлив и отстранен. Ему казалось, что девушка догадывается о его чувствах и желаниях; она пытливо смотрела на него, тихонько улыбалась, накручивая на палец пряди светлых волос… Егор старался заставить себя думать о ней как о прекрасном товарище по спортивным походам, о хорошем друге, который всегда готов помочь, об отличной студентке и комсомолке; не очень-то это получалось. Но Егор дал себе слово — он подойдет к Любе и поговорит с нею, когда получит диплом. Поговорит не так, как обычно они общаются на студенческих вечеринках и в походах, а так, как показывают в итальянских фильмах: нежно и страстно, властно и мужественно…

…В мечтах о Любе Дубининой Егор чуть не проехал свою остановку. Он спохватился, когда хриплый голос водителя из вечно неисправного динамика проорал:

— Площадь Труда!

Протиснувшись к выходу через плотную массу людей, Егор выскочил из вагона. Метель усилилась; белые змеи поземки извивались у ног, ветер бил в лицо, пришлось опустить уши шапки. До серого помпезного здания было рукой подать, но в вестибюль юноша вошел совершенно заледеневшим. Суровый милиционер выдал ему пропуск в обмен на паспорт, который изучал чрезвычайно долго, сравнивая фотографию в документе с краснощеким от мороза и ветра лицом студента. Наконец махнул рукой и дал полоску бумаги с выведенным четким почерком номером кабинета.

Дверь оказалась распахнута настежь. Егор для порядка постучал и вежливо спросил:

— Можно?

— Здравствуйте, Егор Михайлович, — официально ответил сидящий за столом седовласый мужчина. Хотя он был абсолютно седым, лицо у него было молодое и подвижное. Особенно черные густые брови, которые так и ползали по широкой физиономии, как две большие гусеницы.

— Догадываетесь, зачем мы вас вызвали? — мужчина показал на стул, и Егор осторожно присел.

Майор выжидающе смотрел на студента. Он много лет проработал сначала в НКВД, потом в КГБ; много, очень много людей прошло через его кабинет. Он знал, что человек испытывает страх и растерянность, припоминая все свои делишки и промахи, судорожно пытаясь понять, для чего его пригласили (привезли, приволокли) к этому страшному человеку, который обладает неограниченной властью над его бедной жизнью. Иногда люди сами начинали рассказывать о своих прегрешениях, мнимых и истинных, приплетая множество друзей и знакомых. Страх — великая штука, куда более действенная, чем боль. Пытать, конечно, тоже приходилось, но Николаев не был садистом или палачом; только в самых крайних случаях запирательства прибегал он к мешочку с песком или ударам по гениталиям. Он неохотно занимался этой неприятной частью своей работы; его следовало довести до этого упорным запирательством или наглым поведением. Наглецов, впрочем, он видел в своем кабинете чрезвычайно редко. Обычно это были ненормальные, которых потом отправляли в специализированные больницы. Майор Николаев был в душе психологом. Он использовал человеческие слабости и получал отличный результат. Никаких потом “кровавых мальчиков” в ночных кошмарах; сон у майора всегда был спокойным и крепким, как у любого человека, честно и хорошо выполняющего свой долг. Этот студент ему сразу понравился: видно, что за душой у него ничего страшного нет. А то, что Дятлов вспотел и побледнел — это хорошо, это поможет наладить первичный контакт. Юноша эмоционален, впечатлителен, это очень неплохо. И держится молодцом.

— Я полагаю, что наша встреча связана с лабораторией, — вежливо произнес Егор, стараясь смотреть майору прямо в глаза. — С лабораторией Уральского научного центра, где я участвую в экспериментах с радиоактивными материалами.

Майор молча кивнул, продолжая сверлить молодого человека глазами. Черные брови нахмурились, словно майор настоятельно требовал припомнить что-нибудь еще. Юноша молчал.

— Егор Михайлович, вы комсомолец? — спросил майор наконец.

— Конечно! — с радостным облегчением ответил Егор. — Я комсорг группы.

— Это хорошо, — майор чуть улыбнулся, показывая, насколько это хорошо. — Мы вызвали вас по чрезвычайно важному и серьезному делу. Я слышал, вы увлекаетесь туризмом?

— Да. Я участвую в работе туристического клуба института, — принялся рассказывать Егор. — Мы ходим в походы уже четыре года, весь Урал облазили, были почти везде. В основном на лыжах, зимой: отлично в прошлый раз сходили! Целых две недели были в тайге, обогнули весь север Урала, прошли мимо Краснотурьинска, до Ивделя…

Майор внимательно слушал, приподняв свои удивительные брови. Все, что рассказывал Егор, ему было хорошо известно. Недаром они так долго рассматривали его кандидатуру и тщательно изучали маршруты его туристической группы. Егор — отличный спортсмен, на него можно положиться. Именно такой человек ему, Николаеву, и был нужен.

— Скажите, Егор Михайлович, как у вас дела с учебой? — мягко перебил разошедшегося студента майор. — Говорят, вы отлично учитесь?

— Это правда, — с удовольствием ответил юноша. — Я даже начал писать диссертацию на тему о радиоактивных веществах. Мой научный руководитель доволен мной, поэтому мне разрешили начать писать диссертацию уже сейчас, хотя я еще только на пятом курсе и государственные экзамены еще впереди.

— Скажите, вы готовы стать заместителем декана? — неожиданно спросил кагэбэшник, хитро поглядывая на Егора.

Студент растерялся и чуть открыл рот. Ему предлагают стать заместителем декана! Ему, способному, но обычному студенту, предлагают место, на которое мог бы претендовать куда более заслуженный человек. Если бы Егора спросили, согласен ли он стать султаном Брунея, он удивился бы меньше. Ему на миг показалось, что все происходящее снится ему, как объятия Любы Дубининой; и этот кабинет, залитый хмурым зимним светом, и этот бровастый майор с загадочной улыбкой на тонких губах, и сам этот странный и удивительный день… Егор сидел с полуоткрытым ртом в каком-то гипнотическом трансе, а Николаев продолжал:

— Не скрою, ваша кандидатура вызвала много вопросов, но в целом мы пришли с руководством института к единому выводу: вы вполне справились бы с этой должностью. Вы перспективный, трудолюбивый, настоящий советский человек, на которого может положиться партия и правительство. Вы можете справиться с такими обязанностями, так мы решили.

— А как же Гофман? — пискнул напряженно Егор, вспомнив патлатого очкастого кандидата наук, старшего преподавателя, давно метившего на эту должность. — Валентин Абрамович больше меня подходит, у него больше опыта и научных работ…

— Гофман… — саркастически ухмыльнулся Николаев. — Мы все знаем про вашего Гофмана, уважаемый товарищ Дятлов. Политические анекдоты и полная бытовая распущенность. Антисоветские песенки, перепетые с чужого голоса, неразборчивость в связях… — Николаев похлопал по какой-то пухлой папке, лежавшей на столе перед ним. Создавалось полное впечатление, что в папке — обширное досье на несчастного Гофмана, по которому давно плачет тюрьма. — Нет, советская власть не даст таким вот Гофманам занимать ключевые посты в государстве и образовании. Для этого у нас есть свои, проверенные люди… — майор поднял брови и круглыми искренними глазами посмотрел на Егора. — Ну как, хочется тебе стать замдекана?

Егор пораженно кивнул. Сбывалась самая заветная его мечта (после женитьбы на Любе Дубининой). Лицо студента стало совершенно детским, словно он разговаривал с чудесным джинном из сказки, готовым исполнить все его сокровенные желания. Майор Николаев показался Егору чрезвычайно могущественным и прекрасным человеком; он испытал что-то похожее на острый приступ влюбленности. Студент так и сидел молча, а майор, перейдя на “ты”, стал подходить к главной теме беседы.

Ох, черт, как трудно вести беседы, а не допросы! Майор отметил про себя, что следует поучиться новому стилю разговора; нелегко ломать устоявшиеся привычки. Власть сменилась, надо и ему, Николаеву, немного перестроиться, а то что-то больно долго сегодня сверлил он бедного студента глазами; этак и перепугать недолго. А мальчишка-то на все готов за сладенькую конфетку: ишь как обалдел от предложения стать заместителем декана факультета! Наверное, если бы самому майору предложили бы стать ну… скажем, министром внутренних дел, он не испытал бы такого потрясения. Однако нужно ковать железо, пока горячо.

— Ты, Егор, должен понять, что к нам случайных людей не приглашают, — мягко завел Николаев, стараясь придать лицу самое дружеское и вместе с тем таинственное выражение. — Мы тщательно выбираем тех людей, которым хотим дать важное и чрезвычайно сложное задание. Есть у меня уверенность, что ты, Егор, наш человек, настоящий комсомолец, готовый выполнить задание партии и правительства. Дело в том, что к нам поступила очень интересная информация, которая нуждается в проверке. Нужен человек отважный, смелый, спортивный… На севере Свердловской области живут так называемые вогулы, или, правильнее, манси, слыхал про них? Занимаются скотоводством, пасут оленей кое-где, кочевали раньше с места на место, а теперь пробуют жить крестьянским трудом. Революция дала им все: и теплые дома, и радио, и электричество… Был это отсталый и дикий народец, верил во всякие глупости и дикости. Особенным влиянием пользовались у них шаманы. По нашим сведениям, они продолжают свою религиозную деятельность. Рассказывают о каких-то светлых огненных шарах, которые летают над перевалом; о странном подземном гуле. Возможно, россказни эти распускают сами вогульские шаманы, чтобы сохранить в неприкосновенности место своих религиозных сборищ. В стране сейчас идет борьба с проявлениями отсталости и мракобесия, повсеместно закрывают церкви, сектантов сажают. А тут, в опорном краю державы, такое происходит. Впрочем, есть и еще одна версия — возможно, представители капиталистических держав проводят какие-то странные испытания нового оружия, опробуют радиоактивные вещества или еще что… И мы приняли решение снарядить экспедицию в тот район; все осмотреть, поспрашивать местных жителей, пройти перевалом и тщательно все зафиксировать. Вокруг там лагеря, место угрюмое и темное. Не стоит возбуждать подозрения своим походом, пойдете, как обычно, маршрут практически без изменений, может, чуть посложнее будет. С вами отправим нашего человека. Дадим оружие. Никто не должен знать о цели вашего похода, вы ведь все равно в поход собрались, насколько мне известно?

Егор зачарованно кивнул. Ему, обычному, пусть и талантливому, студенту, правительство и Комитет государственной безопасности доверили чрезвычайно важное дело! Он всегда знал, что его судьба — необычна. В душе Егор был крайне честолюбив, он мечтал о карьере, известности, зарубежных поездках на симпозиумы и конгрессы. Но о таком он даже мечтать не смел! Стать заместителем декана в двадцать два года! Отправиться в опасную экспедицию, чтобы раскрыть тайну огненных шаров, испытаний опасного оружия!

— Ну, вот и отправитесь в обычный с виду поход. Возьмешь студентов-друзей, бывалых туристов, нашего человечка прихватите и — айда! В спортклубе института мы договоримся, выдадут вам наилучшее снаряжение. И если справитесь с заданием, узнаете, что там происходит — быть тебе, Егор, замдекана! А наша организация тебя поддержит; будем регулярно встречаться, помогать тем твоим коллегам, что могут сбиться с верного пути. Важно ведь остановить человека, помочь ему сделать правильный выбор…

По привычке Николаев стал вербовать Егора в осведомители, но студент этого не понял. Оружие, экспедиция, тайное поручение — сердце какого юноши не затрепещет от этих прекрасных и таинственных слов, словно сошедших со страниц “Острова сокровищ”…

— Партия надеется на тебя, Егор! — торжественно произнес Николаев и сам умилился. Студент ему нравился, на такого можно положиться. Такие за идею на все готовы, на все способны. Конечно, Дятлову ни к чему знать о пропавших людях, которых иногда находили с оторванными конечностями, выколотыми глазами, отрезанными языками… Пусть идут себе в лыжный поход, поют под гитару свои веселые песни, целуют крепких розовощеких девушек… Может, все обойдется. Может, это пошаливают беглые урки из соседних лагерей. А про огненные шары — и вовсе бред старых, теряющих свою былую власть шаманов.

Николаев еще долго объяснял Егору, чего ждут от него партия и правительство. Дал схему маршрута, на которой красным пунктиром были отмечены опасные места, связанные с пропавшими людьми и огненными шарами. Угостил чаем. Велел подписать несколько бумаг. Напомнил о неразглашении тайны, пожал руку и проводил до выхода. Было решено встретиться еще раз и обсудить все возникшие сложности; поговорить о кандидатурах студентов, которые отправятся в поход. Именно — поход: о том, что это экспедиция, будет знать только Егор. И еще один человек, встреча с которым еще впереди.

Проводив студента, Николаев пошел не в свой кабинет, а поднялся на два лестничных марша выше. Простуженная секретарша благосклонно кивнула в сторону генеральского кабинета:

— Вас ждут, проходите.

Николаев чеканным шагом вошел в кабинет и по всем правилам поприветствовал начальство. В глубине души он был не очень доволен новым генералом: уж больно тот молод и либерален! Все какие-то идеи, новшества, перемены… Николаев не любил перемен еще с тех пор, когда приходилось замазывать чернилами некоторые лица на фотографиях в книгах. Николаев чуть нахмурил густые брови, чтобы не выдать смутного огонька недовольства в глазах. Ну, поиграет начальство в свои экспедиционные игры, насладится отчетами из похода наивных студентов, почитает сообщения по радиопередатчику; поиграет и забудет. Может, арестуют парочку ободранных шаманов, воняющих дохлой рыбой, проведут показательный процесс, сошлют их куда-нибудь еще севернее. Все будет как обычно, считал Николаев. Он докладывал генералу об успешно проведенной беседе, уточнял маршрут, советовался по поводу внедряемого в группу человека. Красноватое лицо майора в полутьме генеральского кабинета походило на обветренное лицо старинного пирата, готовящегося к дальнему плаванию.

…Егор провел в КГБ так много времени, что на улице уже смеркалось. Он почувствовал себя совершенно другим человеком, еще несколько часов назад он был веселым парнем, обычным студентом технического вуза, ничем не примечательным Егором с немного смешной фамилией Дятлов. Сейчас он — облеченный секретным заданием руководитель загадочной экспедиции. Он не стал опускать уши кроличьей шапки; это его молодило, придавало лицу какую-то детскость. Он выпрямился и сурово зашагал к трамваю. Снег под ногами противно скрипел, еще больше похолодало, метель усилилась. С заводов и фабрик ехали серые от усталости люди. Егор с трудом втиснулся в трамвай и поехал домой. Свободного времени у него было много: лекции закончились месяц назад, студенты усиленно готовились к государственным экзаменам. Работа в лаборатории была нечастой, так что Егор мог отдохнуть и поразмыслить, вполне насладиться переживаниями и эмоциями сегодняшнего дня.

…На конечной остановке Егор вышел из почти опустевшего трамвая и зашагал к деревянному бараку, в котором он жил вместе с матерью. На двоих они занимали комнатушку в конце коридора, рядом с местами общего пользования. Комната с трудом вмещала кровать с никелированной спинкой, маленький письменный стол, круглый обеденный, шкаф для книг и одежды и раскладушку Егора. На двери висели прикрытые простыней немудреные вещи: жаккардовый жакет матери и парадный костюм Егора, перешитый из отцовского. Отец пропал без вести во время боев под Ржевом; от него осталось две фотографии и хороший костюм, который теперь носил в торжественных случаях Егор.

В комнате было уютно и чисто; мать была буквально помешана на чистоте. После исчезновения мужа она так и осталась одинокой, как и сотни тысяч других женщин того поколения. Мужчин после войны было мало, уцелевшие стремились к своим женам и детям, так что толстая, рыхлая Тамара Ивановна оказалась никому не нужна. Со своей учительской прической, в круглых очках, с отечным бледным лицом, она давно потеряла надежду встретить хоть какого-то мужчину; она перенесла свою нерастраченную любовь на хорошенького белокурого сынишку. Она страстно любила Егора, но в этой святой материнской любви было что-то маниакальное, нездоровое, как и в ее тяге к чистоте. Приходя из школы, где она преподавала русский язык и литературу, Тамара бросалась тереть и без того чистый пол, перемывать пару кастрюлек, чистить примус… Она истово мыла, терла, скребла, словно в этой непрестанной борьбе с грязью находила странное утешение и успокоение. Ей постоянно казалось, что в комнате чем-то пахнет. Конечно, пахло: переваренным соседским борщом, миазмами общественного туалета, жареной рыбой… Но запах, который ее преследовал, имел другую, инфернальную природу; это был удушливый и сырой запах грязи, мерзкий запах греха и позора; тщетно пыталась она избавиться от этой вони, источник которой, конечно, находился в ее измученном сознании.

Пока Егор сидел над учебниками, мать трясла седой головой с неизменным пучком волос, украшенным гребенкой, и задавала сыну все тот же вопрос:

— Тебе не кажется, Егор, что у нас чем-то пахнет?

— Нет, мама, — вежливо отвечал Егор, покоряясь ежевечерней процедуре вопросов-ответов, — вроде все как обычно.

— Ты просто не чувствуешь, — настаивала Тамара, принюхиваясь, словно крыса. — Ужасный запах, прямо тлетворный. Удивительно, что ты не чувствуешь…

Мать медленно, но верно сходила с ума. Егор не понимал этого, но иногда его пугал застывший, неживой взгляд ее прозрачных светлых глаз. Мать проверяла тетрадки при свете настольной лампы, Егор писал и читал. Иногда они слушали радио. Егор старался поменьше бывать дома, ему было тяжело разговаривать с мамой, которая все выспрашивала его о девушках и постоянно говорила о девичьей чести и о грязи, которой, по ее мнению, было заражено и пронизано все вокруг. Ей всюду мерещились бациллы и микробы, но Егор объяснял это повышенной чистоплотностью мамаши, ее любовью к порядку.

Этот вечер тоже проходил как обычно: мать склонилась над сочинениями старшеклассников, сын взялся за учебник сопромата, но ему не читалось. Он мечтал о своей экспедиции; он воображал, как с триумфом вернется домой, придет к майору Николаеву и расскажет ему о своих открытиях. Потом в мечтах появились правительственные награды, выступления на радио и телевидении. Жаль, что у Егора нет телевизора. Но достаточно фотографии в газете, “Уральском рабочем”, — фотография и заметка, нет, лучше статья, об отважном Егоре Дятлове и его группе… Пока, правда, экспедиция секретная, но, если тайна будет раскрыта, придет и слава! Вот Егор уже замдекана, вот уже декан, потом — ректор института, ученый с мировым именем, участник всех возможных конгрессов и симпозиумов, лауреат Ленинской премии… Люба Дубинина улыбается ему нежной и робкой улыбкой:

— Скажите, Егор Михайлович, вы не заняты сегодня вечером? Я хотела пригласить вас в консерваторию…

— Сегодня у меня научное заседание, — ответит Егор чуть устало, но приветливо. — А вот завтра я буду свободен; очень люблю классическую музыку!

За окном совсем стемнело, завывала метель. Егор вдруг ощутил прилив странной тревоги, острого страха, настойчивое желание отказаться от экспедиции, плюнуть на пост замдекана, уехать куда-нибудь далеко, в теплые края, где плещется лазурное море и растут пальмы…

— Может быть, под полом разлагается мышь… — донесся до него монотонный голос матери. — Трупик животного разлагается, выделяя миллиарды микробов, отсюда этот жуткий запах, который пропитал все вокруг…

Егор мотнул головой, стряхивая наваждение. Откуда эти странные трусливые мысли о бегстве? Наверное, он переволновался сегодня. Еще бы — огромная ответственность легла на его плечи, но он способен с честью выдержать эту ответственность!

Мать принялась собирать нехитрый ужин; вареная картошка, банка кильки в томате, серый ноздреватый хлеб… Они жили бедно, но Егор никогда не задумывался об этом: так жили почти все, кроме золотозубых торгашей, которых основное население СССР дружно презирало. Он с аппетитом ел картошку, а мать, принюхиваясь, жевала хлеб, жалуясь, что отвратительный запах чувствуется теперь и в школе; она боится, что ее вещи насквозь пропитались этими миазмами… Иногда слюдянистые глаза Тамары останавливались на сыне, и в них загоралось что-то странное и страстное. Она гладила влажной рукой колено сына и улыбалась вялой улыбкой… Егор старался отстраниться; ему неприятны были ласки матери, но расстояние было так невелико, пространство так ограничено, что приходилось поневоле терпеть. “Совсем становлюсь неврастеником!” — укорил себя студент. Помог матери убрать со стола, аккуратно сложил в стопку тетради и учебники, повесил брюки на спинку стула.

Потом он прилег на свою скрипучую раскладушку и незаметно погрузился в глубокий сон, а его мать все проверяла кипу тетрадей, поглядывая на спящего сына и размышляя, не следует ли вскрыть полы, чтобы найти наконец смердящий мышиный трупик.

Егор уже крепко спал, утомленный обилием впечатлений прошедшего дня, иногда только беспокойно ворочался во сне и постанывал сквозь стиснутые зубы, а мать поправляла ему одеяло, ласково глядя в лицо сына полубезумными глазами. Над городом нависла черная зимняя ночь.

Люба Дубинина тихо прокралась в свою комнату, стараясь не шуметь и не топать. Родители давно спали, а может быть, только притворялись спящими, ожидая ее возвращения. Девушка почти никогда не задерживалась допоздна, но сегодня был особенный день — Люба поняла, что влюбилась. Влюбилась по-настоящему, всем сердцем, в совершенно недостойного ее человека: в человека, который носит взбитый кок, ярко-желтую куртку и узкие брюки-дудочки, смеется над классической музыкой и рассказывает сомнительные анекдоты, недостойные комсомольца. Зато он обладает потрясающим чувством юмора, он смелый и быстрый, как ветер, он плюет на мнение большинства и всегда говорит то, что думает. Он немного похож на Есенина.

Люба сегодня поцеловалась первый раз в жизни! Ее губы все еще помнят нежное прикосновение его губ, ее все еще трясет от его нежных объятий. Она не позволила ему зайти слишком далеко. Когда он попытался дотронуться до ее высокой груди, она отпрянула и оттолкнула его, хотя по ее телу уже бежала чувственная дрожь. Юноша и девушка стояли в коридоре общежития у самого окна, от которого несло диким холодом, но они не замечали этого. Закуток общежития носил не очень приличное название “обжималовки”, там то и дело заставали парочки в самых двусмысленных позах. Потом бывали скандалы и даже карикатуры в стенной газете, но изменить то, что было предначертано природой, не могла даже комсомольская организация. Молодежь так и манил к себе грязный тупичок на первом этаже общежития — серенького трехэтажного дома в центре города. Люба негодовала вместе со всеми, когда слухи о похождениях развратных студентов и забывших о чести студенток доходили до нее, но сегодня она дала себя увлечь, да что там, сама увлекла Юрия в роковой тупичок.

Люба пришла в общагу к Свете Мальцевой, они вместе готовились к экзамену, болтали, пили чай… Потом заглянули мальчики, принесли гитару и бутылку дешевого молдавского вина, от которого Люба мгновенно опьянела. Она никогда не пила спиртного, раз только, на прошлый Новый год, папа позволил ей пригубить шампанское под мрачную нотацию о трагических судьбах алкоголиков. Мама вздыхала, порывалась остановить разошедшегося отца, но побоялась тяжелого скандала, которыми часто заканчивались семейные праздники.

Отец был в семье царем и богом, его мнение было единственно правильным, а его слово — законом. Мрачный, высокий, костистый отец полностью подавил мать, управляя всей жизнью семьи. Отец работал на заводе обычным токарем, был угрюм, молчалив, пользовался репутацией исключительно честного человека. Он рано вступил в партию и истово верил в правоту марксистско-ленинского мировоззрения. Однажды он ударил тяжелой свинцовой болванкой молодого ухаря из своей бригады, который неудачно пошутил по поводу предстоящей демонстрации. Ухарь упал, обливаясь кровью, начались шум и суета вокруг его поверженного тела, а отец отошел обратно к станку и снова принялся перевыполнять норму. На товарищеском суде Николай Егорыч, отец Любы, коротко сказал:

— За Советскую власть я любого убью.

Парторг и начальник цеха только вздохнули и потупились, втайне завидуя твердой вере токаря Дубинина. Решено было вынести ему выговор по общественной линии. Испуганный ухарь уволился с завода, стараясь никогда больше не попадаться на глаза Дубинину. Фронтовик, четырежды раненный на войне, Дубинин был тяжелым человеком и для близких людей. Любу он любил, но от этой любви хотелось убежать, скрыться, спрятаться: отец постоянно контролировал дочь и часто вел с ней “серьезные разговоры”, которые заканчивались слезами девушки. Он никогда не поднимал на дочь руку, но его тяжелые и суровые слова были иногда страшнее побоев. Мать смирилась с характером мужа, старалась не перечить ему, но иногда и она плакала по ночам, когда муж храпел, отвернувшись к стене. На фоне отца она как-то поблекла, захирела, стала молчаливой и задумчивой. Токарь давно не имел с женой супружеских отношений. Виной тому были ранения и полное пренебрежение своим здоровьем. Врачей отец терпеть не мог, считая их всех евреями и убийцами. Он был твердо убежден, что именно врачи извели товарища Сталина.

Но столике у кровати лежала газета “Правда”, вся испещренная пометками синим карандашом: Николай Егорыч разбирал все статьи и заметки, строго подчеркивая некоторые неправильные высказывания или сомнительные утверждения. Жить с ним было тяжело: он никогда не просил путевок в месткоме, не приносил домой продовольственных заказов, не пользовался льготами и отказывался от лечения в санаториях. “Другим нужнее”, — угрюмо бурчал он, хлебая суп из алюминиевой чашки. Единственное и самое главное, чем премировала его власть за труд с перевыполнением плана на сто процентов, — отдельная двухкомнатная квартира в новом доме. До этого семья жила в подвальной комнатушке, где зимой промерзали углы, а летом царила невыносимая сырость. Дубинина чуть не силой заставили переехать.

Теперь им все завидовали — отдельная квартира была царской роскошью для многих семей. Что за беда, что в пятиметровой кухне едва хватило места для столика и табуретки, а в комнатках потолок буквально лежит на голове — сбылась мечта, они стали обладателями отдельного благоустроенного жилья в рабочем районе. У Любы появилась отдельная комната. Там стояла узкая железная кроватка, покрытая синим одеялом, письменный стол, книжный шкаф и еще этажерка с книгами. В основном это были учебники и отцовские любимые тома собрания сочинений Сталина, на полях которых синим карандашом были проставлены восклицательные знаки и короткие фразы типа: “Верно!”, “Гениальная мысль товарища И.В. Сталина!”. Люба бы поразилась, если бы ей кто-то сказал, что ее папаша похож на средневекового инквизитора, сухого, холодного схоластика с единственной страстью в иссохшем сердце — страстью к вере.

Люба неуютно чувствовала себя дома, но подчинялась строгим правилам — приходить домой не позже девяти часов вечера, не пользоваться косметикой, носить длинные приличные юбки. Единственное, что позволял и даже одобрял ее папаша, — это спорт. Любе разрешалось заниматься в спортивной секции, ходить в лыжные походы. Как многие фанатики, отец был странно ограничен — ему в голову не приходила мысль, что в походах с ночевками в палатке, где вповалку спят юноши и девушки, в жилах которых течет горячая молодая кровь, может случиться непоправимое. Отец одобрительно разглядывал фотографии, которые проявляли после походов в спортклубе института — Люба на лыжах, в шерстяном спортивном костюме, в задорной вязаной шапочке. В его лице появлялось что-то нежное, теплое, родное. Он с интересом слушал рассказы Любы о путешествиях, о смелости некоторых ребят, о сложных маршрутах, в которых каждый показывал свой настоящий характер. Все это воскрешало в его душе воспоминания молодости, радость победы, дружбу с верными боевыми товарищами.

Люба прошла в свою комнату. Свет зажигать не стала, а сразу прилегла на кровать, вся в жаркой истоме. Ей казалось, что лицо горит огнем, предательски выдавая тайну любви и первых объятий. Все произошло неожиданно для нее. Опьяневшая, веселая, смелая Люба хохотала, шутила, Юрий рассказывал о новых джазовых оркестрах, придвигаясь все ближе и ближе к девушке… Света Мальцева, неказистая толстушка, шепнула Любе на ушко:

— Люб, а Юрка от тебя без ума! Он с тебя просто глаз не сводит!

Юра и впрямь не сводил глаз с девушки. Это для нее он рассказывал интересные истории, острил, играл на гитаре… В конце концов Люба собралась домой, а Юра вызвался ее проводить. Проводы затянулись надолго: молодые люди никак не могли расстаться. Они стояли на крыльце общежития на пронизывающем ветру, потом возвращались в обшарпанный коридор. Юра взял Любу за руку… Юра тихонько поцеловал Любу. Это было так неожиданно, но оказалось так желанно, что девушка чуть не потеряла сознание. И Юра был бледен, взволнован, хотя его руки довольно проворно подбирались к застежке бюстгальтера. Люба резко вырвалась, но Юрий зашептал что-то успокаивающее, нежное, и девушка снова прильнула к его широкой груди. Они договорились вместе отправиться в поход, который должен был состояться через неделю. Люба — бывалая лыжница, разрядница, а Юра решил попроситься у руководителя похода, Егора Дятлова, чтобы его включили в состав отряда.

Юрий понятия не имел о планах и мечтах, которые лелеял честолюбивый Дятлов относительно Любы. Девушка тоже не догадывалась о намерениях руководителя похода. Она относилась к Дятлову с уважением и некоторой долей трепета перед его заслугами и вечной отстраненностью от обычного студенческого быта. Егор нравился ей как человек, но никаких чувств Люба к нему не испытывала. Узнай она о надеждах Егора, она была бы поражена. И молодые люди без тени сомнения принялись обсуждать предстоящий поход, на который возлагали тайные надежды…

Потом Люба ехала на последнем троллейбусе домой, глядя на свое отражение в непроницаемо-черном окне. Большие глаза, светлые волосы, выбивавшиеся из-под вязаной шапочки, аккуратный носик — она красива! Без сомнения, она красива! С ощущением собственной красоты и привлекательности Люба прокралась в свою комнату, молясь в душе, чтобы папа не проснулся. В лучах лунного света на пороге появилась приземистая фигура матери:

— Люба, где ты была? — зашептала мать, почти запричитала. — Хорошо, что отец с вечера прилег отдохнуть и уснул. Почему ты так поздно пришла? Я чуть с ума не сошла!

— Все в порядке, мама, — тоже шепотом ответила девушка. — Почему-то троллейбуса долго не было, вот я и задержалась. Я к Свете Мальцевой ездила, готовиться к экзамену.

— Я боялась, что с тобой что-то случилось, — продолжала мать, присаживаясь на стул у кровати. — Люба, надо быть осторожной! Ты сейчас в таком возрасте, что за поведением особенно нужно следить.

Полились обычные нотации и уговоры. Люба вполуха слушала мать, а все тело ее сводила сладкая судорога: слишком горячи были прикосновения и поцелуи Юры! Люба представляла себе подробно каждую секунду их близости, каждый звук его голоса, каждый вдох, каждое движение… Когда Юра особенно крепко ее обнял, она ощутила его возбуждение. Сейчас Люба думала об этом, догадывалась, сомневалась, вся горела, а мать говорила уже что-то новое:

— И словно я ищу тебя, ищу, а вокруг только снег, такой белый-белый, настоящая снежная пустыня… Я кричу, зову тебя, а никто не отзывается. Вдруг словно голос какой мне отвечает, хриплый, страшный: “А ты в ручье посмотри!” Я думаю: какой ручей? Вокруг один только снег. Горы, холмы, равнина — все покрыто снегом. И слышу журчание воды подо льдом; а из подо льда ты на меня смотришь, как сквозь стекло. И твое лицо прямо у меня под ногами. Я хочу разбить лед, стучу по нему руками, бью ногами и ничего не могу сделать. А лед становится мутнее, белее, лица почти не видать. И один снег только остается…

— Ох, мама, какие ты глупости рассказываешь… — недовольно протянула Люба, натягивая одеяло. — Ты как старая бабушка, веришь каким-то снам. Просто ты переволновалась из-за меня, вот тебе всякая гадость и снилась. Давай, мама, я тебя поцелую, и будем спать. Я устала.

Любе не терпелось отделаться от матери и еще раз прокрутить в голове заключительную сцену прощания с Юрой. Как он склонился к ее лицу, посмотрел пристально своими красивыми голубыми глазами, сжал ее тонкие пальцы своей теплой ладонью… А мать все не унималась, бормотала что-то, мешала девушке предаваться мечтам и грезам. Наконец мать вздохнула, поправила одеяло и пошла к себе, в большую крошечную комнату, где храпел и постанывал во сне отец. Его беспокоили старые раны: менялась погода, начиналась оттепель.

… Юра добрался до дома только под утро. Проводив Любу до троллейбуса, юноша не поехал к себе — у него были кое-какие делишки, о которых никому не полагалось знать. В принципе, Юра был самым настоящим преступником. Нет, он не грабил людей на темных улицах, не вламывался в квартиры одиноких старушек, не убивал, но если бы о его тайне узнали в институте, пришел бы конец всему. И учебе на престижном факультете, и членству в комсомоле, и просто — свободе. Юра занимался фарцовкой, спекуляцией, которая была приравнена к воровству и разбою. Если бы его поймали, то немедленно отдали под суд и посадили бы в тюрьму года на три-четыре. Юра покупал у нескольких знакомых темных личностей заграничные вещи: часы, авторучки, пиджаки и галстуки, затем перепродавал их в институте, общежитии при помощи неказистой, но смышленой Мальцевой. Светке вечно нужны были деньги: она была родом из глухой зауральской деревни, где жили ее мать-колхозница и орава братьев и сестер, вечно хотевших есть. Стипендию Светка делила на две части и посылала половину в деревню.

Авторучки и пиджаки покупали студенты из богатых семей, которых содержали обеспеченные родители. Конечно, можно было подработать другими способами: например, разгружать вагоны на станции Свердловск-Сортировочный. Но это был такой тяжелый труд, и за него так мало платили, что Юра, дважды отмучившись с вечера до утра, решил рискнуть.

Риск был у него в крови. В судьбе Юры была еще одна мрачная страница, о которой не знали его однокурсники и друзья: Юра был сыном заключенной! Он родился в 1936 году в лагере для врагов народа. Врагами народа оказались его родители: чешский коммунист Славек и Зинаида Гершензон, сотрудница партийной газеты. Чешского коммуниста расстреляли сразу, по решению “тройки”, за связь с британской разведкой, предательство родины и партии. Беременную Зинаиду отправили в страшный лагерь, бросили на нары из неструганого дерева вместе с такими же бедолагами, продолжавшими искренне верить в торжество коммунизма на всей планете. Женщины, еще вчера разъезжавшие в автомобилях, носившие роскошные шубы и настоящие бриллианты, жены и дочери крупных военачальников, партийных работников и ученых, теперь возили тачки с землей, обрубали сучья у поваленных деревьев, давились в очереди за миской жидкой баланды… Замотанные в тряпье, с выбившимися из-под платков волосами, они напоминали картину Дантова ада: почти беззвучный стон стоял над лагерем.

Зинаиде приходилось хуже многих: хрупкая, изнеженная еврейка из семьи богатого ювелира, Зина была обречена на гибель, если бы не покровительство одного из лагерных начальников. Даже в убогих тряпках, без косметики и перманента, Зинаида была очень хороша собой: полногрудая, чего не могли скрыть даже бесформенные одеяния, с тонкой талией, с черными бровями-дугами и прекрасными глазами, она и в толпе привлекала мужское внимание. Мрачный, с бритой красной головой, мордатый, товарищ Серов молча затащил ее на диван.

Тут начинается темная страница истории Юры Славека. По рассказам Зинаиды, она попала в лагерь уже на сносях, месяце на третьем-четвертом, а потом родила мальчика в холодном медпункте, под руководством посаженного за растление малолетних профессора Айзенберга, ныне — фельдшера исправительно-трудового лагеря. Но Юра сомневался в честности матери. Скорее всего, он был сыном того самого крестьянина Серова, поставленного партией и народом на исключительно важный и ответственный пост начальника над заключенными. Поэтому и выжила Зинаида; поэтому и родился Юрик, довольно упитанный и крепкий малыш, которого не сразу отправили в детдом, как было принято в случае рождения вражеских детей, а около трех лет держали вблизи лагеря у местной женщины, игравшей роль няньки. Более того, у маленького Юрика были даже игрушки: деревянный самосвал, пирамидка с разноцветными кольцами, плюшевый медвежонок… Юра смутно помнил большого лысого человека в френче защитного цвета, тыкающего мальчугана пальцем в живот и грубо хохочущего от удовольствия, когда ребенок заходился тоненьким хихиканьем и писком. Людоед во френче рылся в карманах и доставал леденцы с налипшей на них табачной крошкой, куски белого рафинада и каменные прянички, протягивал их мальчику толстыми пальцами, улыбался… Нет, не мог начальник Серов вести себя так с чужим мальчишкой, с сыном пусть и красивой, но заключенной. Это голос крови заставлял жестокого начальника приходить в окрестную деревеньку и разглядывать плод своих утех, с удовольствием подмечая ямочку на подбородке, нос-картошечку, яркие голубые глазенки, точь-в-точь как у него самого…

Зинаиде смягчили режим, так что оставшиеся четыре года она провела в более мягких условиях.

Когда мать вышла на свободу, Юрочка жил в интернате для таких же, как он, детей врагов народа. Но Юрочка был крепким, смышленым, смелым мальчуганом, а раз в месяц к нему приезжал человек в военной форме, привозя пакеты и кульки с дефицитными продуктами. Посланец почти не разговаривал, но умненький Юрочка совал военному свои наивные рисунки, на которых небо подпирал великан с красной бритой башкой, зубастый, волосатый, с пистолетом. Юрик заметил, что после передачи рисунков ему привозят еще больше лакомств и игрушек, словно таинственный великан доволен его жертвой и поклонением. А за игрушки и лакомства одичавшие дети партийной элиты и профессуры готовы были на все. Юра рано понял, что деньги и вещи дают большую власть над людьми.

Потом мать забрала Юру и они уехали в Могилев, где жила многочисленная материна родня. Годы в небольшом уютном городке, окруженном грушевыми садами, оставили у мальчика самые приятные воспоминания. Мать располнела, похорошела еще больше знойной восточной красотой. От партийных работников она теперь старалась держаться за версту, ей хватило коммунистической романтики с первым мужем и в лагере. За Зиной стал ухаживать местный ювелир Грайфер, человек немолодой, но степенный и положительный, а главное — очень обеспеченный, можно сказать, богатый. Зина вышла замуж, родственники тихонько пригласили старого раввина, чтобы провести обряд по всем правилам. Грайфер принял Юрочку, был к нему добр, и все шло хорошо, пока не началась война.

Население в ужасе пыталось эвакуироваться, кто-то, наоборот, боялся покидать насиженное место и нажитое имущество. Среди последних был и недалекий ювелир Абрам Грайфер, расстрелянный фрицами и полицаями за городом буквально через пару месяцев после начала войны… Зинаиде опять повезло: благодаря помощи соседей она выехала из города, увозя с собой подросшего сынишку и очень много отличных бриллиантов, зашитых в нижнем белье, спрятанных в толстой косе, обвивавшей ее красивую голову. И снова Юрочка увидел, как важно иметь вещи и ценности: за драгоценные камни им с мамой и в голодных городишках давали хлеб, масло, мясо. Они добрались до Тагила, там жил один из маминых братьев. Зина устроилась работать на завод, выпускавший танки, учетчицей. Работа была тяжелая, целыми днями и ночами Зина не выходила из цеха, истово трудясь для победы над фашистами.

Иногда Зинаида продавала маленький сверкающий камушек, и в тесной комнатушке появлялись давно забытые многими яства: колбаса, масло, белый хлеб…

У нежно любимого сыночка всегда были теплые вещи. Юра пошел в школу и радовал мать и дядю своими успехами в учебе: сытый, ухоженный мальчик получал пятерки легко и свободно, хотя и писал, как все, — в тетрадях, склеенных из газетной бумаги.

Война шла очень долго, наконец наши стали гнать проклятого захватчика к его рубежам. Появилась американская тушенка, хорошая одежда, и за бриллианты можно стало купить отличные трофейные вещи. Купили Юрочке прекрасную немецкую гитару, и вечерами мальчик наигрывал немудрящие мелодии: у Юрочки оказался абсолютный слух. После войны он поступил в музыкальную школу, а потом — в технический институт в Свердловске. Умер Сталин, и юноше удалось сдать экзамены, невзирая на то, что в графе “отец” приходилось писать фамилию расстрелянного чешского коммуниста Славека. Что стало с предполагаемым настоящим папашей Серовым — оставалось загадкой. Никаких вестей от него больше не поступало.

Юре дали койку в общежитии, и он вовсю наслаждался хрущевской “оттепелью”, слушая джаз и привлекая девушек своими отличными брюками и курточками. Юра познакомился с многочисленными “нужными людьми”, повылезавшими из тех щелей, где они тихо сидели во времена отца всех народов. Постаревшая Зинаида Моисеевна могла быть спокойной за будущее сына: кровь многих поколений ювелиров, торговцев, ростовщиков дала себя знать. Юра Славек покупал, продавал, менял с ловкостью заправского могилевского еврея, но вечерами часто тревожно прислушивался к шагам в коридоре общаги: детские воспоминания давали о себе знать.

— Будь осторожнее, сыночек, — мягко советовала полная седая Зинаида, гладя Юру по голове, — люди завистливы и жестоки. Делаешь свой маленький гешефт — деньги складывай, не бросай на ветер. Можешь пригласить хорошенькую девушку в приличное место, купить себе новый костюмчик, но товарищам не рассказывай про денежки, лучше промолчи.

Юра в душе был полностью согласен с мамой. Бриллианты кончились за время войны и послевоенного голода, благодаря маминой смекалке и осторожности выжила и многочисленная семья брата Бориса, и она сама, и, главное, Юрочка. Надо тихонько делать свои гешефты и никому ни о чем не рассказывать, — так решил Юра. Крестьянская прижимистая натура папаши проявлялась в том, что Юра откладывал деньги на книжку, заботясь о будущем. Вот только перед красивой одеждой юноша не мог устоять; на зависть всем остальным студентам, Юра отлично одевался в импортные пушистые свитера и узенькие брючки-дудочки, за что его несколько раз “продернули” в факультетской стенгазете… Но больше придраться было не к чему; юноша исправно посещал комсомольские собрания, хорошо учился, не пил, не курил, поэтому постепенно его оставили в покое, изредка называя “стилягой”. Поутру Юра около часа взбивал кок на голове, орудуя двумя расческами, отглаживал и без того идеальные брюки, смахивал невидимые пушинки с модной ярко-желтой куртки… Он любовался в зеркало на свое молодое симпатичное лицо, на яркие голубые глаза, на подбородок с ямочкой и мечтал о будущем. Мечты его были вполне материальны: плащ-болонья самого последнего фасона. Модные остроносые туфли. Возможно, золотые часы. Собственная автомашина. Непыльная работа начальником в конструкторском бюро, с хорошей зарплатой и квартирой в перспективе. Мало кто мог бы догадаться, что за легкомысленной внешностью симпатяги-стиляги кроется расчетливая и осторожная душа могилевского ростовщика.

— Ты мечтаешь о будущем? — спросила его романтичная Люба, прижимаясь к его крепкой груди, обтянутой “фарцовочным” свитером.

— Мечтаю, — твердо ответил Юрий. Он и впрямь считал свои практичные мысли настоящими мечтами, прекрасными грезами. Девушка нравилась ему давно, но Юра выжидал удобного момента, чтобы не терять силы понапрасну, не привлекать внимания на факультете. Вот Светка Мальцева заранее сообщила ему о предстоящем визите Любы, Юра попросил у Светки всевозможного содействия, и та ему помогла. На крайний случай Мальцева была готова даже пустить влюбленных в свою комнату — благо остальные жилички разъехались на каникулы перед государственными экзаменами. Она ждала Юриного решения, но ее жертва не понадобилась. Люба ни за что не согласилась бы потерять свою девственность на вытертом байковом одеяле в чужой комнате студенческого общежития. Впрочем, Юра уже сомневался в правильности своей капитуляции, может, стоило еще чуть-чуть подождать, крепче обнять, нежнее поцеловать… Но все к лучшему: Юра уже имел несколько связей со студентками других институтов. Они принесли ему скорее разочарование, чем радость. Девушки были грубы, неуклюжи и неумелы, им не хватало тонкости и нежности, в них было мало ласки и много грубости, которую Юра не мог выносить. Бессознательно он старался найти идеал, воплощение грустной нежности, доброты, полноты, всепрощения и понимания. Он стремился к образу матери, нежнолицей, крупной, с тихим ласковым голосом, увещевающим и любящим. Но Юра был еще слишком молод, чтобы понять, что обычные девушки-студентки ему не подходят своей молодостью, вульгарностью и запахом молодого терпкого пота. Он полагал, что влюблен в Любу Дубинину, а на самом деле просто стремился самоутвердиться, утолить сексуальный голод. Люба была красивой вещью, которой он хотел обладать.

— Ты меня любишь? — с восторгом и надеждой спрашивала ракрасневшаяся растрепанная девушка, отвечая умелым Юриным поцелуям. — Ты меня любишь?

— Очень, — честно отвечал возбужденный донельзя парень, ощущая томительное давление в низу живота. Он искренне принимал это приятное и сладкое чувство за любовь. На самом деле он любил только свою седую красивую маму Раю, другие чувства были ему пока неведомы.

Юра проводил Любу до троллейбуса, который останавливался тут же, у самого крыльца общежития. Он мог бы посадить Любу в такси, но был чрезвычайно осторожен и экономен. Ни к чему эти широкие жесты, за них можно было потом пострадать. Люба села в троллейбус, помахав на прощание рукой в пушистой вязаной варежке, а Юра отправился по своим делам: ему обещали продать несколько импортных галстуков с яркими цветами по черному полю.

Юра сел на другой троллейбус и отправился на вокзал, там, в тоннеле, была назначена встреча с поставщиками — двумя золотозубыми “чучмеками”, привозившими товар из своей далекой южной республики. Юра Славек был осторожным и практичным, ему не хотелось провести на нарах часть своей жизни, поэтому ничем более противозаконным, чем спекуляция заграничными вещичками, он никогда не занимался. С “чучмеками” студент общался долго, торгуясь, обсуждая другие возможные поставки, выгадывая каждую копейку; может быть, в таком длительном торге и не было большого смысла, но Юра испытывал приятное волнение и сознание собственной значимости, унаследованное от многих поколений своих предков. Южане с акцентом расхваливали свой товар, показывали образцы, Юра придирчиво выбирал то, что купит в следующий раз. Ему очень понравились французские чулки с ажурным верхом, упакованные в красивый пакет. Он подумал о Любе, о ее восхищении подарком, который он мог бы ей преподнести, но решил купить чулки маме.

— Верить, сынок, можно только своей маме! — ласково говорила Зинаида своему подросшему сыну. — Бывают хорошие девочки и милые мальчики, можно дружить с ними и разговаривать на важные темы, но верить, Юрочка, можно только маме!

И чулки покупать можно только маме, решил Юра. Люба очень симпатичная, он влюблен в нее, но такой подарок может смутить девушку или, что гораздо хуже, заставить ее хвастаться перед другими… О Юриных занятиях никто не должен знать, достаточно Светки Мальцевой, которая поневоле будет молчать — ведь она помогает Юре реализовывать товар в студенческой общаге. Юра расплатился за красивые чулки, заказал двадцать отличных презервативов, несколько блоков “баббл-гама”, плащ-болонью, еще несколько галстуков. Покупки аккуратно сложил в сумку, деньги еще более аккуратно убрал в дорогое портмоне, а портмоне засунул в самый дальний потайной карман. Попрощался с “чучмеками”, и в тот же миг из еврея-менялы превратился в обычного веселого студента Юру Славека. Насвистывая популярную песенку про ландыши, студент пошел к выходу из тоннеля, слушая, как его шаги гулко отдаются под сводами. Юра поглубже надвинул шапку, поднял воротник модной, но продуваемой куртки и зашагал быстрее, засвистел громче, чтобы разогнать неизвестно откуда нахлынувшую тревогу. Ему стало чрезвычайно холодно, озноб поднимался изнутри и сотрясал тело. В животе заурчало, и Юра вспомнил, что почти ничего не ел сегодня: пара булочек утром, потом жалкий бутерброд с рыбным паштетом у Светки… Легкий хмель давно выветрился, а любовная истома поглотила массу энергии. “Наверно, я просто устал и есть хочу”, — попробовал успокоить себя студент. Ему вдруг показалось, что кто-то крадется за ним по длинному темному тоннелю. Юра непроизвольно ускорил шаги, оставалось пройти каких-то двадцать метров, чтобы выйти на заснеженную вокзальную площадь, на свет фонарей, к стоянке такси. Какое-то странное напряжение витало в спертом воздухе подземелья, тревога усиливалась и стала просто невыносимой. Ему послышался далекий звон, словно десятки примитивных, обтянутых кожей инструментов тряслись в чьих-то руках, нагнетая ужас. Невнятное пение приближалось, хотя слов разобрать было нельзя; многочисленные голоса ныли что-то мрачное и тоскливо-предостерегающее… Студент побежал, поскользнулся на обледеневшем полу тоннеля, упал…

На миг он отключился. Очнувшись через несколько секунд, он обнаружил себя лежащим в лужице собственной мочи у самого выхода из тоннеля. В светлой арке выхода виднелось звездное небо, далекие фонари, несколько машин у стоянки… Все было как обычно. Юра поднялся, ощупал себя, проверил портмоне, отыскал оброненную сумку с товаром. Его продолжала бить дрожь, но ощущение мистического ужаса прошло, растаяло в воздухе. Очевидно, с ним случился какой-то приступ, вроде эпилептического. Нужно показаться врачу. Он переутомился, переволновался, замерз, — вот результат. Мама всегда говорила, что нельзя пренебрегать своевременной едой: завтрак, обед, ужин. Он не послушал маму, вот что из этого вышло. Он может заболеть и даже умереть, может сойти с ума! Его куртка была вся в грязи, брюки мокры и тоже испачканы. В отвратительном настроении студент договорился с таксистом, недоверчиво рассматривающим его испорченную одежду.

— Упал в переходе, — угрюмо пояснил Юра. Таксист вздохнул и кинул на сиденье “Волги” какую-то ветошь, чтобы не испортить салон. Он запросил с грязного парня в два раза больше, чем обычно стоила ночная поездка от вокзала на запад города, и всю дорогу жалел, что не попросил три счетчика — уж больно быстро подозрительный парень вынул деньги из бумажника. “Там было еще достаточно денег”, — переживал таксист. А Юра на заднем сиденье трясся от волнения и боролся с сильным головокружением. В ушах все звучали звон и лязганье, заунывный напев, набирающий силу с каждой секундой, нагнетающий смертную тоску и страх. Однако студент тщательно проверил содержимое сумки, ощупал в темноте чулки, галстуки, аккуратно переложил вещи, которые, к счастью, не выпали в грязь и не пострадали. Убытков не будет. Это успокоило Юру и немного воодушевило. Пожалуй, ему и в самом деле следует сходить в лыжный поход: успокоить нервы, переменить обстановку, сблизиться с ребятами из института, чтобы не отрываться от коллектива. Надо показать, что никакой он не стиляга, не фарцовщик, не спекулянт, а теплый парень, отличный гитарист, веселый товарищ, всегда готовый подставить свое плечо под общий груз. Да и с Любой можно продолжить отношения, девушка очень, очень нравится ему. Глупо упускать такой шанс. Юра повеселел, только мокрые брюки беспокоили его. Пожалуй, придется их выбросить.

Придя домой в маленькую комнату, которую он снимал у одинокой старушки, Юра с сожалением покачал головой, разглядывая испорченную одежду. До самого утра он стирал куртку — в этот день дали горячую воду, которая появлялась в домах города по строгому графику, всего два раза в неделю. Сам он с наслаждением мылился, терся мочалкой, смывая со своего крепкого молодого тела остатки пережитого ужаса и страдания. Иногда он мрачнел при мысли о деньгах, которые пришлось отдать таксисту-вымогателю, но успокаивал себя мечтами о хорошей прибыли за товар. Он решил еще накинуть цену на галстуки, ничего не уделяя Мальцевой. С первыми серыми лучами рассвета Юра спокойно заснул в аккуратной постели. Куртка сушилась на плечиках у батареи, брюки, усердно отчищенные и успешно спасенные, лежали под матрацем, чтобы не потерять форму. Юрочка был не только экономен, но и аккуратен.

Начальник туристического клуба политехнического института прошел огонь, воду и медные трубы. Это сделало его спокойным и терпеливым по отношению ко всему, что происходит в мире. На заре туманной юности он служил в эскадроне Махно, куда попал исключительно случайно, будучи захвачен врасплох в одной из украинских станиц. В станицу он приехал землемером и агрономом, полный восторженных грез по поводу своего будущего. Аркадий сам выбивался в люди — помочь ему было некому. Его родители, бедные киевские мещане, умерли, когда он только начал учиться в сельскохозяйственной академии. Будущий агроном бегал по урокам, вбивая в тупые детские головы кое-какие известные ему премудрости математики; подрабатывал рассыльным, курьером, расклейщиком афиш… Наконец он получил вожделенный диплом. Перед ним, казалось, открылся целый мир: юный землемер глядел в зеркало и видел светлоглазого русого юношу с румянцем на нежных щеках, еще не знавших бритвы. В стране происходили смуты и начиналась кровавая революция, но молодой Аркадий Савченко был окрылен открывшимися перед ним перспективами и почти не беспокоился по поводу митингов на улицах и воплей о свободе, равенстве и братстве. Уехав в отдаленную украинскую станицу с вечным укладом казачьей жизни, он и вовсе думать забыл об угрозах свержения власти и передела собственности. Зеленые поля, тучные коровы, стога ароматного сена, милые хатки с белеными стенами — все это умиротворяло и заставляло верить в добро и покой. И когда враждебные вихри ворвались в тихий мир Аркадия, для него это оказалось неожиданностью. Лихие всадники на сытых конях, вооруженные до зубов, заняли станицу на рассвете. Ими предводительствовал невзрачный беспокойный человек с бешеными глазами. Размашистые суетливые движения, неистовые речи, злобный оскал потрясли спокойствие жителей.

— Анархия — мать порядка! Убивайте москалей, большевиков и жидов, Украина должна быть свободной! — выкрикивал Махно, а казаки в раздумчивости топтались, как стадо баранов. Самых молодых и крепких хлопцев немедленно записали в армию Махно; попал туда и землемер Аркадий. Его нарядили в зеленую форму, дали в руки тяжелую шашку, которой он должен был рубить головы врагам Украины, навесили винтовку и усадили на тачанку. Гикнули, крикнули, захохотали и понеслись в неизвестном направлении восстанавливать справедливость, освобождать простой народ от гнета жидов и москалей… Кто только в те далекие смутные дни не освобождал несчастный народ!

Аркадий покорился воле судьбы и трясся на тачанке, время от времени припадая к пулемету, из которого палил по настигавшим армию всадникам. По кому стрелял махновец Аркадий Савченко, кто падал в серый степной ковыль с простреленными головами и сердцами — до сих пор ему неведомо. Весь мир сошел с ума, и появилась нужда у народа не в землемерах, а в диких всадниках-смертниках. Вечерами махновцы пили ядреный самогон, закусывали салом, пели печальные, заунывные песни про загубленную молодецкую жизнь, а Аркадий смотрел на звездное небо, которое оставалось вечно равнодушным и неизменным. Миллиарды звезд загадочно мигали с черного купола украинского неба, веяло теплыми степными ароматами трав и цветов. Аркадий постигал мудрость покорности. Ему совсем не хотелось бороться и сражаться, но он смирился со своей участью и стремился только по возможности избегать смерти. Умирать ему совершенно не хотелось.

После разгрома махновской армии Аркадий осторожно стал пробираться в центр России, справедливо рассудив, что при новой, победившей власти порядка больше, а опасности, может, и поменьше. Где-то под Харьковом Аркадия схватили и чуть не расстреляли, но потом записали в Красную Армию, выдали ржавую винтовку и обмотки, завшивевшую шинельку и отправили кого-то бить. То ли Колчака, то ли Деникина — это осталось загадкой. В первом же бою счастливчик землемер получил ранение в ногу, которое сделало его хромым и негодным к дальнейшей военной службе.

Аркадия отправили в теплушке в Москву, оттуда — в комиссариат, на Урал, где была настоятельная нужда в грамотных людях. Агрономическое образование Аркадия Савченко могло сравниться с членством в Академии наук, никак не меньше, потому что в комиссариате даже читавшие по складам красноармейцы считались образованными людьми. Аркадий подписывал какие-то списки и приказы; возможно, это были приказы об уничтожении контрреволюционеров и списки подлежащих расстрелу — юноша старался не особо вдумываться в происходящее. Он был уже не так молод — сравнялось ему двадцать лет, так что по тем меркам вполне подходил Аркадий на пост руководителя продразверстки.

Аркадий равнодушно объезжал окрестные деревни, где пухнущие с голоду люди проклинали его, несколько раз на него нападали, стреляли, один раз избили до полусмерти кольями, чтобы не отдавать нажитое… Молодого большевика считали очень смелым и преданным партийной идее (Аркадий вступил в ряды ВКП(б)), а на самом деле он стал просветленным, которых единицы на земле. Еще в широкой украинской степи открылась молодому махновцу-землемеру одна истина, на которой и зиждется мир: все предначертано. Все заранее решено, придумано и согласовано. Всем управляет рок, он же Бог, равнодушный и нам неподвластный. Человек — это как муравей в муравейнике; ползает, копошится, делает запасы… Потом муравейник смывает бурным весенним потоком, и гибнет глупый муравей, посвятивший всю свою никчемную жизнь заботам о несуществующем “завтра”. И его припасы, и личинки, и сама муравейная мелкая мудрость — все исчезает и гибнет. Выход прост — не надо сопротивляться. Нужно отдаться течению жизни и перестать спорить с судьбой.

Конечно, Аркадий не хотел умирать. Он хотел жить как можно лучше, но, когда это не удавалось, смирялся и терпел, словно буддийский монах. Он равнодушно внимал проклятиям и угрозам, терпеливо выслушивал нытье и жалобы, молча выполнял свою тяжелую работу. Вечерами красноармейцы пили спирт и пели еще более мрачные песни; а Аркадий размышлял о предначертании человека. И ему открылось, что предначертание человека и есть сама смерть, тлен и прах. И Аркадий равнодушно глядел на расстрелы, на сотни смертей от сыпняка, на голод и холод, причиной которых были сами эти внезапно взбесившиеся люди, что сейчас плачут и страдают.

Долго длилась гражданская война, наконец и на Дальнем Востоке разбили последнего царского генерала, выгнали интервентов, потекла более-менее спокойная жизнь. Изменилась жизнь, изменился и сам Аркаша Савченко: он превратился в плотного невысокого мужчину самой заурядной наружности. Только цепкие светлые глаза выдавали натуру сложную, противоречивую, скрытную. Рассудительный, спокойный Аркадий пошел на повышение: ЧК, ГПУ, потом — НКВД.

В тридцатых, когда враги народа и шпионы совсем обнаглели, пошли ва-банк, когда даже крупные военачальники и сотрудники органов государственной безопасности оказывались сплошь и рядом предателями дела партии и советского народа, арестовали и Аркадия Савченко, бывшего к тому времени заместителем начальника в районном отделе НКВД. Рыдающая жена собирала мужу немудреные вещички, а философ Аркадий молчал и продолжал додумывать свою важную и глубокую мысль о предначертании. Додумывать сильно мешал молодой агрессивный следователь, желавший выслужиться во что бы то ни стало и приказывавший мучить Савченко всеми возможными способами. Беззубый, ворочаясь с одного отбитого бока на другой, Аркадий продолжал думать о судьбе, управляющей людьми. Он отказывался признаваться, и “царица всех доказательств” никак не могла завершить дело о превращении Савченко из честного коммуниста во врага народа. Но мойры пряли свои нити судеб; одна из них щелкнула ножницами, и молодого следователя расстреляли за связь с троцкистами. А Савченко выпустили из спецтюрьмы, в которой содержали предателей-энкавэдэшников. Почему так получилось — неясно, в те мрачные годы немало было путаницы в следственных делах, так что шанс на чудесное спасение всегда оставался, как у муравья, которому в бурном потоке попалась хвоинка или палый листочек… Освобожденный Аркадий устроился на работу снабженцем на ликеро-водочный завод, где вполне успешно трудился и в годы войны.

Завод, впрочем, водку временно не выпускал, стали варить пиво, которое помогало восполнить дефицит многих жизненно важных витаминов и полезных веществ, но когда война кончилась, заработали снова на полную мощность. Аркадий многое мог достать, подписать массу важных бумаг, проникнуть в любые, самые закрытые приемные. И все это благодаря спокойствию и какому-то удивительному равнодушию, с которым выполнял самые трудные задания.

Потом ему предложили отличное место заведующего туристическим клубом института. К спорту Аркадий всегда тяготел, достать мог все, что угодно, характер имел ровный, несклочный. В партии его восстановили в пятьдесят пятом. Он никогда не рвался к власти, не желал делать карьеру, а хотел жить спокойно, пока новые бурные ветры и потоки не налетели на муравейник…

Конечно, все эти годы Аркадий поддерживал отношения с тайной канцелярией, успешно донося о недозволенных вещах, глупых и легкомысленных разговорах, настроениях среди рабочих и студентов. Так уж устроена жизнь — говорил себе Аркадий Семенович, входя в тяжелые двери серого здания в самом центре города. Чему быть — того не миновать. Он, Аркадий, много убил людей, а кого и за что — он и знать не знал; видно, он тоже — орудие рока.

Так думал Аркадий Семенович Савченко, снова входя в большое помпезное здание, построенное в стиле “ампир”. Номер на пропуске был незнакомый — семнадцатый. Странный номер, поскольку на первом этаже по неписаному закону всегда располагались канцелярия, архив и хозяйственные службы да еще малозначительные кабинеты для приема не в меру бдительных граждан, пишущих доносы на соседей по коммунальной квартире.

— Здравствуйте, Аркадий Семенович! — профессионально-радушно приветствовал руководителя спортивного клуба бровастый седой человек в сером костюме. — Очень рад вас видеть.

— Взаимно, — коротко и вежливо ответствовал Аркадий. — Зачем вызывали?

— Приглашали, Аркадий Семенович, просто — приглашали! — доброжелательно, но настойчиво поправил краснолицый. — Такого заслуженного человека мы можем только пригласить. Дело у нас к вам, уважаемый товарищ Савченко.

Аркадий после приглашения присел и внимательно посмотрел в глаза собеседника. Напрасно тот отгородился настольной лампой, выбрал самый темный угол кабинета: наметанный глаз Аркадия сразу заметил легкую неуверенность и недостаточную информированность хозяина кабинета. На этот раз, похоже, и вправду — пригласили. Что-то им нужно не по части доносов и сексотства, а по части его, Аркадия, знаний и умений.

— Уважаемый товарищ Савченко! — немного напыщенно начал кагэбэшник. — Дело касается вашего спортивного клуба для студентов при политехническом институте. Как вообще идут дела в связи со спортом, походами, сдачей норм ГТО?

Аркадий Семенович стал осторожно и неторопливо рассказывать об успехах и достижениях в работе спортивного клуба. Перешел к настроениям среди студентов-спортсменов, отметил некоторых особенно одаренных ребят по фамилиям и заметил, как напряглось лицо майора Николаева при фамилии Дятлов. Аркадий постарался еще равнодушнее глядеть куда-то мимо лица собеседника, размышляя, какую роль предстоит ему сыграть в судьбе талантливого студента.

— Как вы полагаете, этот Дятлов справляется с ролью руководителя туристической группы? — заинтересовался майор. — Можно доверить ему ребят, снаряжение, ружье? Иногда ведь в тяжелые маршруты вы даете им ружье?

— Только при наличии спецразрешения, — моментально отозвался Савченко. — Никак иначе. И схему маршрута утверждаем на партийном заседании, на заседании актива клуба, у ректора…

— На этот раз — подчеркнул голосом Николаев, — можно не утверждать схему маршрута. Мы предлагаем свою схему, разработанную лучшими специалистами-топографами, мастерами своего дела. Вот карта, — Николаев достал из сейфа лист плотной бумаги, испещренной значками и стрелками, — она охватывает район перевала Сяхат-Хатыл на севере нашей области. Для наших целей необходимо, чтобы группа студентов, умелых туристов, прошла именно по этим местам, записывая данные, осуществляя фотосъемку местности. Есть у нас кое-какие сведения, что именно здесь творятся какие-то непонятные дела с местными шаманами манси. Дикари приносят жертвы, пугают людей, молятся своим идолам… В общем, вы понимаете.

Савченко все понимал, о чем сразу сообщил майору. Не понимал он только, почему такое серьезное ведомство заинтересовалось пустячным, по его мнению, вопросом. Но Николаев не стал вдаваться в подробности: мертвые люди, обезображенные трупы, огненные шары — может, ничего странного студенты и не обнаружат. Шаманы и шаманы, пусть гуляют, повышают спортивную ловкость и сноровку. А если что-то обнаружат, то нужно, чтобы глаз был свежим, не “замыленным”, все подмечал.

— Группе мы доверим оружие, надеюсь, простого охотничьего ружья будет достаточно. Дадим хороший фотоаппарат и, — тут майор значительно поднял палец, — рацию! Чтобы в случае чего-то интересного сразу с нами связаться, а мы вышлем самолет. И вот что я хотел бы предложить — пусть в составе группы пойдет наш человек. Все-таки нужно последить за ребятами, оказать им поддержку, помощь в случае чего. Нужен сильный и ответственный специалист. Согласны?

Савченко был согласен. Он цепко следил за движениями майора, делая выводы о том, что экспедиция предполагается опасная, сложная, что майор не сказал всей правды, что студенты будут как бы пробным шаром, собирателями информации, а уж за ними последует никак не меньше, чем карательная экспедиция, которая в пух и прах разобьет шаманов с их нелепыми бубнами и шкурами…

— Человек наш опытный, бывалый, прошел много испытаний и всегда доказывал свою преданность делу партии, — завел майор привычную шарманку, а Савченко так же привычно кивал каждому слову его ритуальной речи. — Надо внедрить его в группу, познакомить с ребятами, объяснить его присутствие какими-то личными целями. Никто не должен знать, кто это такой.

Аркадий внутренне хмыкнул: к студентам, которые несколько лет вместе учатся, живут в одной общаге, внедрить совершенно незнакомого человека, да так, чтобы никто ни о чем не догадался? Видно, план продумывал субъект не слишком умный и дальновидный, наверное, этот примитивный майор с бровями, так и прыгающими по красному лицу. И вообще, создается впечатление, что это буря в стакане воды. Мало стало у ведомства работы после смерти товарища Сталина, вот и принялись заниматься всякой ерундой. Надо же — шаманы их взволновали! Посадить парочку манси, устроив перед этим показательный суд в каком-нибудь обшарпанном клубе, влепить им по десять лет — и никаких больше шаманов. Но, видно, начальство требует, вот майор и суетится. Да, это тебе не почки на допросах отбивать…

Савченко склонился над схемой, внимательно изучая маршрут. Что ж, район знакомый, походы в те места были, проходили довольно успешно. Правда, на этот склон перевала не ходили на лыжах — путь тут сложный, продуваемый всеми ветрами: справа — равнина, кое-где поросшая кедрами, слева — довольно крутой склон горы. Тут всегда холоднее градусов на пять-шесть, а зимой это очень существенно. И палатку неудобно ставить, так что именно этого небольшого района туристы всегда избегали. Никаких удивительных колдунов никто из турклуба не видел; однажды встретили беглого уголовника, дали ему булку хлеба, а потом писали объяснения в местном райотделе милиции — вот и все мистические встречи…

— Переночевать они должны будут тут, — указал майор толстой авторучкой. — Пусть поставят палатку вот у этой горы и спят себе. Ну, конечно, пара дежурных пусть понаблюдают, сделают записи в походном дневнике, пофотографируют…

— Тут крайне неудобно ставить палатку, — сказал Савченко, прекрасно понимая, что его мнение никого не интересует. — Не лучше ли им перейти за перевал и заночевать в более защищенном от ветра месте? Как они тут будут на самом склоне, над продуваемой равниной?

— И все-таки, товарищ Савченко, именно здесь они поставят палатку, — с нажимом ответил Николаев. — По нашим сведениям, именно это место пользуется у населения дурной славой. Одни названия чего стоят: гора Девяти Мертвецов; перевал Мертвецов; ручей Мертвецов; Гора, Где Плакал Ребенок; Гора, Где Приносятся Жертвы… Это все наиточнейший перевод мансийских названий, я специально связывался с профессором из университета. — Николаев самодовольно поглядел на Савченко. — Этот профессор мне много о вогулах порассказывал. Они до восемнадцатого века приносили человеческие жертвы. Потом их крестили насильно, обратили в православие, чтобы не поклонялись духам и медведям. Потом советская власть освободила этих дикарей от гнета шаманов и вождей, да только, видно, им неймется. Народ бестолковый, глупый, пьют, как свиньи, ткут какие-то дрянные одежды из крапивы, разводят скот, а сами живут хуже скотины. До сих пор при лучине многие сидят…

Николаев долго и с удовольствием излагал мысли, почерпнутые из беседы с насмерть перепуганным старичком профессором. Университетский жрец науки был твердо уверен, что его арестуют за хранение подрывной литературы: втайне профессор увлекался оккультными науками и дома хранил книги по астрологии и хиромантии. Когда его стали спрашивать о колдунах, бедный ученый почувствовал себя в тисках инквизиции — он боялся, что его увлечения и тайные книги стали достоянием страшных органов госбезопасности. Однако его опасения оказались ложными, и в благодарность за сохранение жизни и свободы он снабдил Николаева самыми обширными сведениями о древних вогулах и хантах, еще в одиннадцатом веке упоминавшихся в русских рукописях под странным именем “югра”. Они появились на Урале во второй половине первого тысячелетия до нашей эры, явились неизвестно откуда, предположительно — из Западной Сибири, со своими дикими и страшными верованиями. Сохранили язык, сходный с угорскими языками, все обычаи, нравы, словно и не коснулась их железная длань цивилизации.

Майор внимательно слушал разглагольствования профессора, кое-что записывал, так что старичок совсем разошелся и даже немного напугал майора жуткими преданиями об охоте Сорни-Най — страшной богини, мечущей огненные стрелы в любого, кто не посторонится, не освободит ее путь. Громадная, выше самого высокого кедра, узкоглазая, раскосая великанша идет по тайному мистическому пути, ледяной волной устраняя любое препятствие, уничтожая все живое и дико смеясь. Раскаты ее хохота оглушают, огненные стрелы ослепляют, гул ее поступи сводит с ума. Сорни-Най собирает души, вынимая их из живых существ; чем-то она напоминает зловещую Кали, а шаманы — жрецов-тагов, душивших во славу Кали несчастных путников. Малица Сорни-Най украшена сотнями черепов, лицо измазано жертвенной кровью, на унтах — вышивка из костей. Единственный способ усмирить злую Сорни-Най, успокоить ее гнев — принести жертву из девяти оленей, девяти белых гусей или девяти молодых манси. Тогда рассмеется Сорни-Най, разулыбается, глаза засияют синим огнем, тогда не будет она губить жалкие хижины вогулов, не будет убивать их беззащитных детей и оленей… Однажды не принесли положенную жертву, забыли вогулы о гневе Золотой Бабы. И в тот же год всю долину залило кипящей водой, все живое погибло, а трава, без которой не могли жить олешки, не росла много-много лет в проклятой равнине…

Чудак-профессор, увлекшись, посмотрел на квадратную короткопалую ладонь майора и с интересом заметил:

— Какая у вас странная линия жизни… Она пересекается с линией судьбы как раз под бугром Юпитера. И еще эта дуга… Вам, молодой человек, следует держаться подальше от всего необычного и удивительного, от религиозных учений. Иначе вы можете погибнуть.

Николаева так давно никто не называл “молодым человеком”, что он слушал профессора, приоткрыв рот. Потом опомнился и рассмеялся добрым чекистским смехом:

— Вы, товарищ профессор, меня прямо загипнотизировали. Вам можно на улицах гадать доверчивым гражданам. Эк у вас ловко получилось! От странного и необычного я и так держусь далеко, поскольку все это необычное давным-давно объяснено с научных позиций. Работа у меня самая что ни на есть практическая. А религиозные учения мы сейчас искореняем по всей стране, превращаем храмы в клубы и склады, боремся вот с отсталостью примитивных народностей, помогаем им отказаться от пережитков.

Профессор поспешил откланяться, а Николаев долго посмеивался и размышлял о загадках человеческой психики, которая заставляет нас доверчиво внимать самым диким басням и измышлениям. Профессор ему понравился своей образованностью и приятной речью, на допросе такие ученые вели себя смирно, правда, долго колебались, прежде чем назвать своих сообщников по продаже Родины. Все думали, поправляя разбитое пенсне… Жаль только, старик совсем выжил из ума, и то сказать, сколько ему — лет восемьдесят, наверное, есть. Николаев взглянул мельком на переплетение линий ладони, твердой и красноватой, и ухмыльнулся своим мыслям…

Заведующий турклубом еще долго слушал наставления майора, рассматривал карту, задавал уточняющие вопросы. Они расстались весьма довольные друг другом: Савченко предельно ясно понял свою задачу, а майор удовлетворенно вздохнул. Дело было почти сделано, оставалось еще настращать честолюбивого Дятлова и познакомить Савченко с предполагаемым агентом, который отправится в поход со студентами. Нужный человечек был на примете, его кандидатуру рекомендовал сам генерал. Николаев плотно поужинал в ведомственной столовой, где подавали сытные и дефицитные блюда из отличных продуктов. Майор съел два бифштекса с большой порцией картофельного пюре, творожную запеканку, бутерброд с кетовой икрой и с осознанием выполненного долга отправился домой.

Николаев жил в просторной квартире Городка чекистов, построенного известным архитектором специально для сотрудников спецслужб. Здание в форме серпа и молота украшало центр города. Квартиры были огромные, светлые, но в них не было кухонь. Считалось, что нужно раскрепостить женщину, избавить ее от хлопот у домашнего очага. Кроме того, все вредные разговоры и мещанские настроения зарождаются именно у плиты, на которой весело булькают кастрюли с варевом, здесь сплетничают, обсуждают соседей, поругивают начальство, возмущаются ценами… Вместо кухонь на первом этаже выстроили гигантскую столовую с богатым ассортиментом блюд. А квартиры так обильно нашпиговали подслушивающей аппаратурой, что жители боялись даже чихнуть, не то что слово сказать. Квартиры часто освобождались: одних жильцов сажали, другим давали вожделенный ордер. Николаев был старожилом; как вселился в тридцать седьмом, так и живет уже двадцать два года. Правда, из однокомнатных апартаментов переехал в трехкомнатные, когда исчезла шумная семья начальника отдела кадров. Но он был сам виноват — женился на еврейке, морально разложился, купил дорогой кожаный диван и шубу из бобра для своей красивой толстой жены… Дурак. Николаев всегда был осторожным и молчаливым, а женился на белоглазой Марусе Кошкиной, женщине редкой некрасивости и бешеного нрава, участнице раскулачивания крестьянства.

С маузером в деревянной кобуре на тощем боку, Маруся разъезжала по селам и деревням на подводе, цепким взглядом выделяя тех, кому суждено было отправиться по этапу, лишившись и дома, и немудрящего скарба. Две лошади — кулак! Две коровы — кулак! Наемная прислуга, придурковатая девчонка из семьи местных пьяниц, — кулак! Крепкая изба, справное хозяйство, вспаханный огород, резные ставни на вымытых окнах — кулаки! Маруся палила из маузера, орала диким птичьим голосом, била наотмашь жилистым кулаком по бородатым крестьянским лицам, так что ни у кого и подозрения не возникало, что Маруся Кошкина закончила гимназию и Высшие женские курсы в Санкт-Петербурге. Из семьи адвоката, известного в свое время на всю Россию, Маруся связалась сначала с эсерами-террористами, потом — с большевиками. Она сидела в тюрьмах, была на каторге и не знала элементарных человеческих чувств вроде любви и жалости. Их она называла слабостями, недостойными коммуниста. Николаев был твердо уверен, что в случае его предательства или ошибки Маруся немедленно отправилась бы к его начальству и написала все нужные заявления… Впрочем, сам майор поступил бы так же. Ни он, ни Маруся не имели ни малейшего желания предавать власть, которая им, в сущности, нравилась.

— Нужна крепкая рука! — скрежетала зубами безумная Маруся, впиваясь глазами в газетную передовицу. — Народ обуржуазился, вчера соседи торшер купили! Омерзительный мещанский торшер с абажуром и какой-то бахромой. Помню, в тридцать восьмом я такой торшер изломала о спину одного мерзавца-самогонщика в деревне Брусянке…

Николаев молча слушал жену, терзающую газету в жилистых худых руках. Жена ему нравилась. С ней он чувствовал себя, как с верным товарищем. В комнатах его квартиры было неуютно: две железных кровати с никелированными шариками на спинках, круглый стол, покрытый клеенкой, несколько стульев с прямыми спинками, книжный шкаф с собраниями сочинений отцов марксизма-ленинизма. Недавно Маруся решилась на покупку шифоньера, который она упорно называла “платяным шкафом” — в самом слове “шифоньер” ей мерещилось что-то вражеское, иноземное… Шифоньеры распределяли на работе у Николаева, купить их в обычном мебельном магазине у простых граждан не было никакой возможности. Майор написал заявление, отметился в очереди для тех, кто без очереди, заказал машину и привез домой громоздкое изделие. Выяснилось, что вешать в шкаф почти нечего: добротное пальто майора с барашковым воротником, парадный костюм, военная форма и одно-единственное платье супруги с кружевным воротником, который особенно уродливо подчеркивал костлявую шею Маруси.

Детей у Николаева не было, да это и к лучшему. Марусе хватало детей на работе: она трудилась на ниве просвещения, директором детского дома. Что получалось из несчастных детишек, волей судьбы оказавшихся под властью полубезумной фанатички — остается только догадываться. Впрочем, у Маруси были хорошие качества: она была очень честной, принципиальной, безжалостной к ворам и расхитителям собственности советской страны, так что дети питались вполне нормально. Повара и воспитатели дрожали от ужаса не меньше воспитанников. Некоторые дети даже вырастали вполне приличными тружениками и передовиками, вступали в партию… Маруся Кошкина умела убеждать.

Николаев с любовью посмотрел на бесноватую стерву в засаленном халате, подвязанном веревочкой: Маруся считала мещанством тратить деньги на тряпки. Халату было лет двадцать, кое-где он прохудился, но жена нашила заплатки из разных кусочков ткани. В диком халате, с газетой “Правда” в руке, с вылупленными от негодования глазами, белесая худая женщина была цельной и по-своему привлекательной. Николаеву нравились цельные и сильные люди. Вот Марусю он не хотел бы допрашивать, такие, как она, плевали следователям в лицо, объявляли голодовку, пели в битком набитых камерах “Интернационал” и, теряя сознание от пыток и побоев, никогда не признавали вину.

— Знаешь, Маша, мне один профессор сказал, что у меня линия жизни нехорошая, — пошутил майор, находившийся в самом лучшем расположении духа. — Умру я скоро.

— Профессора посадить, вредные книги изъять, вот что следует делать в таких случаях, — заорала Маруся. — Ты поддался влияниям тлетворного мистицизма! Я завтра же поставлю вопрос в твоем парткоме о возможности твоего пребывания в партии!

Но Николаев видел, что жена заинтересована и ждет продолжения. Вопли и визги были нормальным семейным общением, а угрозы сопровождали даже супружеские объятия, во время которых Маруся никогда не снимала очки, пристально, в упор разглядывая сосредоточенное лицо мужа…

— Ну вот ведь Мессинг выступает, к примеру, — примирительно рассуждал Николаев, — ищет вещи спрятанные, угадывает фамилии…

— Все непонятное со временем будет объяснено! — каркнула жена, закуривая дешевую папиросу. — Наука и техника разоблачают то, что казалось таинственным и волшебным еще несколько десятков лет назад. Ты мне еще про плачущие иконы расскажи. И про явление Христа народу.

— Профессор сказал, чтобы я ни в коем случае не ездил в путешествие, — ухмыльнулся Николаев.

— А куда это ты собрался? — с припадочными интонациями вопросила супруга, роняя столбик пепла на пол.

— Никуда, — ответил майор. Он всей душой отдыхал во время этого милого семейного общения, как отдыхают пожилые супружеские пары во время тихого чаепития. Читать ему не хотелось, он был сыт, немного устал за эти суматошные дни, а Маруся стояла в своем заношенном до дыр халате, как вечная статуя Свободы, Равенства и Братства, непоколебимая, как идеалы Коммунистической партии, успокаивая и умиротворяя. Всякие манси, шаманы, хироманты и идолы стали казаться крошечными и глупыми, растворились, как кусок желтого рафинада в стакане горячего чая, которым майор любил побаловать себя на работе.

— Смотри! — угрожающе проорала жена. — Не дорожишь ты своим партбилетом, я вижу. Лет двадцать назад поставили бы тебя к стенке за такие разговорчики! Ишь ты, нагадали ему короткую жизнь! Я тебе без всякого гадания скажу, что с тобой будет, если ты увлечешься вредной философией. — Маруся шумно глотнула дым и закашлялась. — Мне, кстати, одна эсерка-кокаинистка тоже в шестнадцатом году по руке гадала…

Николаев потрясенно поглядел на жену, досасывающую вонючий окурок. То, что сказала Маруся, было настолько удивительно и странно, что он ощутил легкое головокружение.

— Ясно, что я еще не полностью разделяла и поддерживала линию партии большевиков, хотя бы в силу своего возраста! — хрипло орала Маруся, усаживаясь на стул костлявым задом. — О чем впоследствии и написала чистосердечное заявление с самокритикой в партбюро обкома, но меня не стали наказывать, если помнишь. Так вот, эта эсерка мне предсказала совершенно невозможные вещи: что я буду много раз умирать, тонуть, висеть и все равно выживу. Помнишь, меня кулаки топили в проруби? А вешали на сеновале? Ну ладно, еще она сказала, что я выйду замуж за военного человека, настоящего мерзавца, а потом — овдовею. Так что, верить во всю эту чушь только потому, что кое-что совпало?!

Николаев обескуражено моргнул. Что, интересно, совпало? Насчет смертей или насчет мерзавца-военного, каковым, по всей видимости, он и является? А Маруся продолжала:

— Ее звали Симочка, такая была настоящая революционерка. И очень, знаешь, хорошо гадала. К ней сам товарищ Троцкий тайно приезжал, еще до того, как сбился с курса и стал преступником… Говорят, что она и Крупской гадала, и Инессе Арманд. И все сбывалось. Потом она взорвалась на вокзале в Бердичеве: везла гремучую смесь. Вот такая штука. От нее почти ничего не осталось: так, груда окровавленных ошметков, рука, нога да несколько революционных брошюр. Она хотела взорвать полицмейстера бердичевского, за организацию погромов, да вот не повезло, трубочки с нитроглицерином оказались слишком хрупкими…

Маруся бросила окурок на пол и уселась на стул, схватив газету. Майор смотрел на истощенное тело жены, на ее резкий профиль, его охватил страх, суеверный страх крестьянина, столкнувшегося с необъяснимым природным явлением вроде шаровой молнии. В сущности, он был малообразованным, хотя и хитрым человеком. Он вспомнил страшные рассказы про вогулов и жертвоприношения, вспомнил предостережение старичка профессора, мрачные названия на карте — и испугался. Испугался, как маленький деревенский мальчик, которым был когда-то, много лет назад, и в темном амбаре слушал ночью жуткие сказки слепого пастуха Трофимыча, услаждавшего в нетрезвом виде слух окрестных детишек байками про кикимор и леших… Майор тряхнул седой головой, чтобы прогнать наваждение, крякнул и отправился на боковую, раздавив своим плотным телом ржавые пружины своего убогого ложа.

Через два дня в здании Комитета госбезопасности состоялся еще один важный разговор, еще одна встреча, от которой зависел исход экспедиции. На этот раз встречались майор Николаев и чернявый, кудрявый человек с золотыми коронками на передних зубах. Золотые фиксы загадочно поблескивали в полутьме кабинета, черные масляные глаза впивались в широкое лицо майора. Степан Зверев умел слушать, особенно начальников, дающих ему самые сложные и трудновыполнимые задания. Майор сидел за столом, а Степан — напротив, на жестком стуле, предназначенном для посетителей; дверь в кабинет они заперли, притушили лампу и склонились над той же картой, которую недавно Николаев показывал заведующему туристическим клубом института.

— Гляди, вот здесь вы пройдете, как обычно, как в самом простом походе… Вот здесь вы повернете и двинетесь к перевалу, пройдете вдоль него, спуститесь к ручью Мертвеца, остановитесь и заночуете. Место для ночевки тут не самое хорошее, но нужно убедить их остановиться именно здесь, никак иначе. Лучше, если вы дней пять-шесть здесь побудете, двигаясь то вперед, то назад, то вправо, то влево — в общем, обшарите окрестности. Поищете вогульские чумы или юрты, или в чем там они живут; пошарите в пещерах, в горах, все тщательным образом осмотрите.

— Чего искать-то? — хрипло спросил Степан. Он говорил с заметным кавказским акцентом, никак не вязавшимся с его именем и фамилией, но весьма подходившим к его яркой восточной наружности.

— А хрен его знает, — чистосердечно ответил Николаев. — Просто — поищите, может, чего и найдете… Именно на этом участке осуществляются ритуальные жертвоприношения, шаманские камлания и прочая религиозная дикость. Ты, Степан, человек проверенный, закаленный. С молодежью тоже сможешь общий язык найти, поэтому на тебя и возложили такое ответственное задание.

Студенты, с которыми ты пойдешь, ребята спокойные, нормальные, мы поглядели характеристики, побеседовали с руководителем… Ты просто за ними приглядывай, если будет что-то важное, необычное, экстраординарное — немедленно сообщай в центр. Я, откровенно говоря, полагаю, что все пройдет спокойно. Информация о всяких странностях исходит из таких источников, что веры им немного: слухи среди оседлых манси, пересуды у магазинчика, бабьи сказки, в общем. Но есть интересные наблюдения: летают там какие-то шаровые молнии гигантских размеров, освещая все вокруг. Вот и появилось предположение о том, что в тех отдаленных местах испытывают новое оружие или проводят засекреченные эксперименты наши враги с другого континента. В любом случае, чтобы не волновать местное население, не спугнуть шаманов или еще там кого, решено отправить вас в безобидный поход. На тебя, Степан, вся надежда! Молодежь, известное дело, про все забудет за своими танцами, песнями и романами; а у тебя глаз острый, ты все приметишь и за ними заодно приглядишь. Надеюсь, справишься.

— Справлюсь, товарищ майор! — ответил Степан, который на самом деле не был ни Зверевым, ни Степаном.

Его звали Рашид Магомед-оглы, и от проклятого акцента он никак не мог отделаться уже много лет, изображая то цыгана, то еврея, то русского — кого придется. Он был агентом высокого класса, человеком безжалостным, расчетливым, хитрым, но в то же время смелым и ответственным. К помощи Степана-Рашида всегда прибегали в сложных и запутанных случаях, когда требовалась профессиональная слежка, сбор информации, внедрение в группу с целью управления людьми. Он обладал поистине уникальным талантом располагать к себе совершенно разных персон, втираться в доверие и получать самые тайные сведения. Звериное чутье и тонкая интуиция множество раз позволяли ему добиться успеха в самых безнадежных ситуациях. Возможно, Степан обладал даром гипноза, потому что люди сами не могли объяснить внезапно возникавшей симпатии к новому чернявому знакомому. Степан так мягко улыбался, так откровенно рассказывал о себе (каждый раз — новую легенду), так эмоционально жестикулировал и так внимательно слушал, что буквально через несколько минут уже полностью подчинял человека власти своего странного обаяния. Именно эти удивительные психологические особенности и спасли Степану, тогда еще — Рашидке, его молодую жизнь.

Рашид Магомед-оглы родился в семье богатого азербайджанца в тысяча девятьсот двадцать первом году. Отец его был настоящим баем, семья жила в просторном каменном доме, окруженном садом, где росли в изобилии мушмула и инжир, персики и груши. Жаль только, что животастый папаша так и не понял, чью сторону ему следует принять в кровавой распре, начавшейся в России, а теперь — перекинувшейся на Кавказ и в Закавказье. Беднота в рваной одежде начала грабить и убивать богатых, которым еще вчера униженно кланялась… Магомед снабжал оружием и деньгами так называемых белобандитов, в надежде, что справедливость Аллаха позволит ему сохранить имущество, дом, детей и жен, среди которых самой молодой была мать Рашидки — Фатима.

Она была бледной, тоненькой, неказистой по канонам пышной восточной красоты. Ее продал за долг собственный отец, не желавший провести в зиндане — земляной тюрьме — остаток своих дней. Магомед взял Фатиму, справедливо рассудив, что лучше молодая жена, чем глупый старик в земляной дыре… И незаметно привязался к умной и веселой девушке, вскоре занявшей в доме определенное положение.

Фатима почувствовала опасность утром того дня, когда в их красивый дом ворвалась толпа оборванцев с саблями и ножами. Галдящие, кричащие, остервенелые от пролитой крови и награбленного добра, красноармейцы-азербайджанцы порубили в куски и толстого добродушного Магомеда, и всех его домочадцев, включая детей. А Рашидку Фатима вынесла на заре из спящего еще дома, прихватив золотые украшения старшей жены и узелок с сушеными фруктами и лепешками. Фатима оделась в самые некрасивые и старые вещи, на лицо опустила плотную чадру из конского волоса, а украшения спрятала на груди. Ей удалось добраться до Баку, где уже бурлили революционные перемены и устанавливалась новая власть. Ее приютил старый, как мир, мулла.

У доброго старика молодая женщина прожила почти три года, а Рашидка учился читать священные тексты и петь молитвы, совершая намаз. Быстроглазый сметливый мальчуган моментально схватывал науку, отлично читал, знал наизусть множество молитв и замечательно скрывал свой ум, когда в глинобитный домик муллы заглядывали страшные красноармейцы. Рашидка бормотал что-то неразборчивое, распустив губы, нелепо скакал и ухмылялся, изображая безобидного дурачка. Ему было четыре года, когда он твердо уяснил простую истину: не надо показывать свое настоящее лицо, нельзя говорить правду и доказывать свой ум. Это опасно. А чумазый круглоголовый мальчишка с дебильной улыбкой и забавными прыжками вызывал симпатию и дружелюбные чувства даже у разбойников и убийц в заскорузлых шинелях и вонючих обмотках. Ему протягивали куски лепешек и вяленый инжир, хохоча над смешными выходками маленького дурачка, а Фатима, прикрывшись чадрой, лопотала, что не понимает русского языка и вообще ничего не понимает. Молодое бледное личико было надежно скрыто грубым переплетением нитей, стройная фигура — длинным черным одеянием, так что женщина была в относительной безопасности. Вот только забрали и увезли куда-то бедного старого муллу в его белоснежной чалме, с четками в смуглых узловатых пальцах:

— Иншалла, — только и сказал мулла на прощание плачущей тихонько Фатиме да погладил по стриженой круглой голове умненького Рашидку. Мальчик скрыл свое горе, но в душе твердо решил быть хитрым и осторожным. Ему достался чрезвычайно сильный инстинкт самосохранения, воля к жизни, которая руководила отныне всеми его поступками.

Новая власть укреплялась, Рашид пошел в школу, где проявил отличные способности, став примером для других учеников. Едва закончив школу, Рашид Магомед-оглы, комсомолец, активист, Ворошиловский стрелок, отправился в Бакинское отделение НКВД, где сказал о своем желании стать разведчиком. Над ним сначала посмеялись, но быстроглазый паренек произвел самое приятное впечатление на начальников своей правильной речью и умением себя вести. На самом деле Рашидка пристально смотрел в глаза товарища Чагина, про себя внушая ему нужную мысль. Уставший от подписания расстрельных списков и выявления врагов народа, расплодившихся в невиданном количестве, товарищ Чагин ощутил странное головокружение и истому…

— Я могу принести много пользы! — горячо убеждал товарища начальника мальчик. — Я знаю турецкий язык, азербайджанский, русский, немного английский и немецкий. Я буду дисциплинированным и могу выполнить самое трудное задание, которое решит дать мне партия! Мой отец погиб в стычке с белобандитами, дедушку расстреляли проклятые баи, мы с матерью совсем одни. Дайте мне задание, я покажу, что я могу!

Расслабленный и потный товарищ Чагин дал юноше направление в школу для агентов НКВД, предварительно проверив его документы, по которым все выходило именно так, как мальчик рассказывал. Побеседовали с его неграмотной и почти не владеющей русским языком матерью, дочерью бедного декханина; ради такого случая Фатиме пришлось снять чадру и горестно смотреть на белое лицо начальника полными слез и тоски глазами закрепощенной женщины Востока. Придя домой, в крошечный домик давно арестованного муллы, Фатима распрямила согбенную по-старушечьи спину и важно сказала:

— Ты, сынок, будешь у них большим начальником. Ты будешь ездить на красивой машине и жить в просторном доме, как у твоего отца. У тебя будет много жен и красивых детей, а я займу лучшее место в лучшей комнате, среди пушистых ковров и шелковых подушек!

Сын и мать лукаво переглянулись.

Дома Фатима и Рашид всегда разговаривали на русском — это был язык власти, язык силы и богатства. Мать была умна, хитра и все еще красива. К мужчинам ее не тянуло. Для нее супружество было тяжким долгом, а не радостью и удовольствием. Фатиме хотелось жить в красивом доме, есть отличную пищу и командовать другими, например, женами сына. В душе она была властолюбива. Фатима поцеловала сына в голову и произнесла слова молитвы за его благополучие, а Рашид стал собирать чемодан — крошечный фанерный чемоданчик, куда вошли смена белья, томик Сталина, несколько тетрадок и карандашей. Он облачился в свой единственный костюм и отправился в другую республику, где ковались кадры для работы в разведке.

Два года Рашид учился в тайной разведывательной школе, где в группе было еще двадцать человек. Девушек было всего пять. Юные, прелестные, они были молчаливы и суровы, так же как и остальные ученики. Запрещалось общаться между собой во время занятий и после них, запрещалось курить, посещать кинотеатры, дружить с ребятами вне стен школы. А вот собирать информацию — причем о своих же — поощрялось. Это было можно и нужно. Ленинградца Борьку Невзорова выгнали с позором и увезли в неизвестном направлении, когда Рашид рассказал политруку о Борькиных шутках по поводу спортивных занятий и о влечении к девушкам. Дурак Борька пригласил холодную красавицу Евгению на свидание, тайно купив два билета в кино. Он оказался настолько глуп, что поделился своими планами с Рашидкой, а Рашидка незамедлительно проинформировал руководство. За донос он не получил ничего, кроме похлопывания по плечу и ясного взгляда товарища политрука, но и этого было более чем достаточно.

Рашидка прекрасно овладевал языками, искусством шифровки, обращением с рацией, делал успехи в спортивных занятиях, проявляя выдержку и терпение. Маска так плотно приклеилась к его лицу, что он и сам не знал, какой же он — настоящий Рашид Магомед-оглы? Каждый успех, каждая маленькая победа укрепляли его веру в свое предназначение. Он окончил школу лучше всех. Особенно ему удавались приемы общения и вербовки, так что решено было внедрять его в нужные группы в качестве агента.

Рашиду выдали новые документы на имя Степана Михайловича Зверева. Он получил фальшивую биографию, по которой выходило, что он — уроженец Ярославской губернии, сын крестьян-бедняков. И тут грянула война, которую давно ожидали в Союзе и к которой готовился новоиспеченный разведчик Степан Зверев. Его забрасывали на оккупированные территории, где он участвовал в формировании партизанских отрядов. Он проводил показательные казни полицаев и фашистов, учил партизан взрывать поезда и поджигать комендатуры, убивать врага из-за угла, бороться в самых трудных и невыносимых условиях. Степан не очень задумывался о цели и смысле того, что он делал: ему достаточно было пьянящего ощущения риска, войны, близости смерти. Он выполнял ту работу, к которой испытывал склонность, поэтому был счастлив. У него было несколько коротких связей с девушками из партизанских отрядов, был роман с лейтенантом медицинской службы, симпатичной румяной девушкой, но единственная глубокая привязанность сердца принадлежала его матери, ожидавшей его в маленьком домике на окраине Баку.

Степан был отважным и хитрым, ему удавалось то, что не удавалось никому. В сорок третьем году он охранял Ялтинскую конференцию, выявляя и безжалостно карая крымских татар-предателей, пытавшихся выступить на стороне врага. В конце войны Степана наградили орденом за успешно проведенную операцию на Западной Украине, где он снова вылавливал предателей и полицаев, организовывая их показательные казни.

После войны он тоже не остался без дела: враги народа опять активизировались, появились вредители среди врачей и инженеров, всякие генетики и кибернетики. Степан внедрялся в научные организации на невинную должность истопника, дворника, уборщика, вел беседы в библиотеках и коридорах учебных заведений, располагая к себе собеседника и выуживая нужную информацию. Только вот беда — большим начальником он так и не стал. Пока. Партии и госбезопасности нужны были уникальные способности Степана, его ум, изворотливость, хитрость и отвага; посты руководителей занимали другие люди, не обладавшие его умениями и сноровкой. Иногда Степану было обидно, но мама во время каждой их встречи обнадеживала сына, мечтая о богатстве и власти, которые его ожидали. Впрочем, он был еще относительно молод — ему исполнилось тридцать семь, когда Родина и партия снова призвали его к выполнению важного задания. То есть он полагал, что важного, а пока даже с некоторым недоумением смотрел на красное широкое лицо майора.

Его, агента с безупречной репутацией, героя войны, хотят отправить с группой малолеток в лыжный поход! Унизительнее положение трудно себе представить. Степана Зверева теперь, видите ли, некуда приткнуть: все враги народа выловлены, шпионы обезврежены, границы на замке… Прощай, профессиональный разведчик Степан Зверев! Теперь тебе остается только в глупые походы ходить с группкой дураков студентов… Но ни одним мускулом лица Зверев не выдал своих мыслей, он был отлично тренирован разведшколой. И самой своей многотрудной жизнью: приказы не обсуждаются. Не только вслух, но и внутренне нельзя обсуждать приказы, какими бы глупыми или странными они ни были. Все в этом мире держится на дисциплине, на подчинении вышестоящим, а инициатива хороша в самом бою, когда от твоей смелости и решительности зависят жизни товарищей и успех битвы.

— Тебе, Степан, давно пора очередное звание получать, — негромко напомнил Николаев. — Заслужил! Вот справишься с заданием, завершишь эту несложную операцию, и документы уйдут в Москву на представление тебя к новым погонам. Генерал обещал лично ходатайствовать о твоем повышении. Думаешь, я не понимаю, что тебя обходят по службе? Я все вижу, Степан, только не все от меня зависит. Я и сам который год хожу в майорах, хотя давно мог бы полковника получить. Это в МВД быстро по службе продвигаются, а у нас с тобой такая уж судьба… — майор горестно хмыкнул.

Ему были близки чувства бывалого разведчика Степана Зверева, а к генеральской затее он относился весьма настороженно. Да тут еще недавний приступ с повышением давления, после которого Николаев никак не мог оправиться. Болеть ему не полагалось никогда: Маруся болезни ненавидела вместе с больными, первые признаки простуды или гриппа в семье Николаева встречались с лютой злобой, воплями и угрозами сообщить куда следует о злостной симуляции. Такая политика давала отличные результаты: за двадцать с лишним лет брака супруги почти не хворали. Сейчас вот что-то он расклеился; видно, все же возраст напоминает о себе… Николаев решил все-таки посетить врача в ведомственной поликлинике, померить давление и сдать анализы. Конечно, жене он ничего не скажет. А вот самому ему станет поспокойнее, когда он убедится лично, что с его организмом полный порядок.

Майор и агент долго обсуждали детали; решали, сколько и чего брать с собой, от чего лучше отказаться, чтобы не вызвать ненужных пересудов в группе… Остановились на двух фотоаппаратах, рации, а также решили взять одну большую палатку для всех туристов — в одном помещении проще наблюдать за остальными. Опять же легче решается задача охраны: по ночам следует выставлять дежурных. Поговорили о Дятлове, которому приоткрыли истинный смысл и цель похода. Николаев считал, что на студента можно положиться в некоторых вопросах, но откровенничать с ним не стоит. Зверев должен был взять с собой пистолет, но скрывать его от ребят. А вот охотничьи ружья можно провезти открыто, только заранее проинструктировать молодежь по обращению с оружием, чтобы не перестреляли друг друга.

— Там, Степан, кругом лагеря. Местное население на восемьдесят процентов состоит из бывших заключенных, уголовников и ссыльных. Как бы кто не привязался к вашей группе, нам лишние сложности не нужны. Местную милицию мы проинформируем о походе, чтобы были в режиме боевой готовности. И вот еще — самолет там будет пролетать несколько раз, осматривать окрестности. Так что вы в полной безопасности, — так обнадеживающе закончил Николаев свою беседу с проверенным человеком, настоящим товарищем, заслуженным разведчиком Степаном Зверевым.

А Степан с непроницаемым смуглым лицом вышел за дверь кабинета, вспоминая прекрасный город Баку, куда его так влекло в последнее время. Вот закончит он это задание, получит звание, возьмет отпуск и отправится туда, под сень могучей чинары, в беленький мамин домик, где все знакомо и любимо с детства. И там они с мамой подумают о будущем: может, стоит Степану переехать поближе к Фатиме, устроиться на работу в Баку и жить вольной жизнью обычного человека? Он втайне знал, что обычная жизнь — не для него, но помечтать-то можно! Задание, конечно, пустячное, но кажется ему, что майор не все сказал. И на самом деле все не так просто, иначе зачем стали бы привлекать к такой работе его, отменного профессионала?

Степан улыбнулся своими золотыми коронками на месте выбитых фашистами зубов и отправился к девушке, с которой недавно познакомился в библиотеке одного научно-исследовательского института. У девушки была высокая грудь и очень длинный язык, который был не только приятен при близких отношениях, но и очень полезен для работы Степана. У девушки, работавшей лаборанткой, были напряженные отношения с заведующим лабораторией, а заведующий ставил какие-то сомнительные эксперименты, носил заграничную одежду и хвалил достижения буржуазной науки. Его часто видели в ресторанах… Он заводил молодых любовниц и дарил им дорогие подарки… Недавно подозреваемый купил автомобиль, новенький “Москвич”… Степан медленно, но неуклонно приближался к тайне лаборатории и дружеских связей ученого, пока тот продолжал морально разлагаться. А болтливая девушка, сама того не ведая, сгущала тучи над ученой головой заведующего, которому давно светил огромный срок. Оставалось только собрать доказательства, побольше доказательств. И немного пообщаться с самим разложенцем; а это Степан умел и любил.

В полутемной комнате туристического клуба две девушки, проворно орудуя иголками, сшивали из двух палаток одну. Дело было трудное: громадный кусок ткани был очень тяжелым, нитки путались, иголки кололи нежные пальцы, но работа спорилась. Ведь главное в любом труде — это настроение, с которым он выполняется. А настроение у девушек было лучше некуда: их ожидали самые приятные события, которые только можно себе представить. Люба Дубинина поправила прядь светлых волос и спросила у Раи:

— Тебе в группе кто-нибудь нравится?

Рая, плотная коренастая девушка, что называется, неладно скроенная, но крепко сшитая, улыбнулась и покачала головой. Она шила решительными крупными стежками, гораздо быстрее Любы. Люба мечтательно посмотрела на подругу и призналась:

— А мне нравится. Я, Райка, влюбилась, представляешь?

Рая насторожилась. Весь курс знал, что Люба нравится Егору Дятлову. Хотя тот и не показывал своих чувств. Просто молодые люди интуитивно чувствуют взаимное притяжение двоих. Или — влечение одного… Зачастую еще до того, как сами влюбленные догадаются о своем чувстве. Рая хранила свою маленькую тайну глубоко в душе: ей очень, очень нравился Егор! Он был ее идеалом: светловолосый, высокий викинг с ясными умными глазами, такой целеустремленный, смелый и сильный. Рая отдала бы все на свете, включая свою девственность, чтобы добиться его любви. Но она прекрасно знала о собственной непривлекательности: коротконогая, полная, без намека на талию, с угрями на лице… Волосы Раи были тусклого серого цвета, брови — широкие и кустистые, а маленькие глазки почти не имели ресниц. Напрасно Рая плевала в коробочку с тушью “Ленинград”, густо намазывая реснички черной жижей; напрасно обсыпала блестящее угреватое лицо пудрой “Белый лебедь”, мазала губы помадой в золоченом футлярчике — все косметические ухищрения приводили только к тому, что некрасивость девушки проявлялась еще четче, еще ярче и безжалостней.

Райка была дочерью лысого пузатого бухгалтера и продавщицы из винного отдела, тети Мани, как ее привыкли кликать во дворе их старого дома на одной из тенистых окраинных улиц. Тетя Маня в свое время приехала из деревни, жила в няньках, в прислугах-домработницах, потом закончила курсы и стала трудиться продавцом, что, по ее крестьянским понятиям, соответствовало пику Коммунизма в карьере. Годы шли к тридцати, неимоверными трудами, жестокой экономией и усердием, а кое-где и хитростью, мелким обманом покупателей Маня сколотила себе приданое: швейную машинку, никелированную кровать, отличный шифоньер, буфет, радиолу, пошила мутоновую шубу и огляделась в поисках жениха. И жених отыскался, словно ждал ее — тихий, ответственный бухгалтер в синих сатиновых нарукавниках, с заметной лысиной и добрыми глазками за толстыми стеклами очков. Маня вышла замуж со всей возможной помпой, отослав несколько фотокарточек в родную деревню Дулино, на зависть нищим колхозникам. Шикарная толстая Маня в крепдешиновом платье, с ярко намалеванными губами и щеками смотрелась снежной бабой, счастливой и решительной. У пары сразу родилась дочь, Рая, которую мать начала откармливать с крестьянским усердием.

— Кушай, доча! — увещевали Раю мама и папа.

Даже в голодные военные годы слышались эти слова в полуподвальной квартирке на углу двух тихих улиц. Правда, еда стала качеством похуже, да и количество уменьшилось, но родители готовы были весь свой паек отдать обожаемой дочке. Варили картошку в мундире, кашу на воде, на черном рынке покупали молоко и яйца, продавая папины костюмы и часы… Продали швейную машинку, мамино пальто с лисой и много других вещей, накопленных за счастливые мирные годы. И снова звучало на кухне в два любящих голоса:

— Кушай, доча!

Рая крутила обруч, делала утомительные спортивные упражнения, прыгала, бегала, в конце концов записалась в спортивную секцию при школе. У нее оказался упорный характер, и хотя сначала она часто была объектом насмешек, ей удалось добиться хороших результатов. Раина фотография появилась на Доске почета института именно за призовое место в соревнованиях по лыжному бегу. Первым в ряду портретов улыбался милой улыбкой Егор Дятлов…

Рая надеялась, что ее верность, преданность, трудолюбие заменят ей красоту, но по ночам иногда плакала, уткнувшись в подушку. Никто, к счастью, не догадывался о страданиях смелой и упорной комсомолки Портновой, всегда первой выступавшей на собраниях, всегда первой приходившей к лыжному финишу, всегда первой идущей на экзамен к злющему доценту… А Рая потянулась к стройной и небесно-красивой Любе Дубининой, которая была ее полной противоположностью внешне и внутренне. Нет, они обе были обычными советскими девушками, которые не сомневались в том, что живут в лучшей стране мира; они разделяли одни и те же взгляды и убеждения, которые разделяла в подавляющем большинстве вся молодежь Советского Союза. Но тихая, мягкая Люба была антиподом решительной, активной Раи, которая играла в их отношениях главную роль.

Девушки были очень привязаны друг к другу. Но в душе у Раи не всегда царил покой; ее часто мучило чувство острой зависти к подруге. “Почему так? — размышляла Рая, ворочаясь на пуховой перине, заботливо взбитой мамой. — Ведь человек не получает красоту за свои заслуги или победы. Одним дается все, а другим — ничего. Я более смелая. Я больше стараюсь… А Любке все дано сразу, и Егор так смотрит на нее! Это несправедливо!” Иногда в тяжелые минуты Райка в душе желала подруге стать хоть на день такой же, как она — нелепой, коренастой, с толстыми ляжками, которые приходится скрывать под широкой юбкой… И чтобы кожа на Любкином лице зацвела прыщами, красными пятнами, а волосы посерели и засалились. Потом Рае было стыдно за свои плохие мыли, и она еще нежнее относилась к Любе, которую по-своему очень любила. Но Егора Дятлова она никак не могла ей простить. Даже не его интерес, а то, что гадкая Любка упорно не замечала его чувств. Рая даже хотела решительно поговорить с подругой, указать той на недопустимость подобного поведения и посоветовалась с мамой. Мать внимательно выслушала разгоряченную дочь, подумала и дала ценный и практичный совет:

— Ты, доча, Любке ничего не говори. Знать, он не ее судьба. Только хуже сделаешь, натолкнешь ее на мысль. Ты, Раечка, погоди, выжди; надо уметь, доча, выжидать. Вон у нас в Дулино — девки замуж повыскакивали, а потом, кроме колотушек да пьяного ора, ничего в жизни и не увидали. Намихрюкаются до позеленения и давай жене рожу чистить, топором гонять… Нет, Рая, нам этого не надобно. Я тебя выкормила, выучила, приданое собрала. За кого пожелаешь, за того и выйдешь. Вот останешься как-нибудь с этим Егором наедине, поговоришь, покажешь себя, какая ты ловкая, умная, терпеливая — и он за тобой на край света пойдет. Главное, выжди и наедине, значит, общайся, чтобы никто не мешал. А Любке ничего не говори; не больно верь подружкам-то, нет в них верности!

Рая внимательно выслушала совет мамы и решила следовать ему. Она ни словом не обмолвилась про свои чувства к красавцу Егору.

Но сейчас, при Любкином признании, ее словно огнем ошпарило изнутри; неужели подруга догадалась об интересе Егора и теперь испытывает к нему взаимную симпатию?

— И кто же этот счастливец? — небрежно спросила Рая, проткнув палец толстой иглой и даже не поморщившись.

— Ой, я боюсь, ты будешь меня ругать! — потупилась Люба, делая мелкие ровные стежки. — Райка, ты не в ту сторону шьешь!

Какая палатка! Сердце чуть не выскакивало из Раиной груди, она с трудом удерживала себя от крика, от желания потрясти Любку за плечи и заставить немедленно выложить все секреты.

— Ошиблась, — спокойно ответила Рая и распорола три ненужных стежка. — Так давай признавайся, что это за таинственный незнакомец? Я же твоя лучшая подруга, я пойму.

— Это Юра Славек, — прошептала Люба. — Я влюбилась в Юру Славека!

От радости Райка чуть не расхохоталась, она испытала огромное облегчение. С удвоенной энергией принялась она сшивать жесткую ткань, болтая с подружкой:

— Вот и правильно! Отличный парень этот Юрка, такой симпатичный! Ну, а что стиляга — так это ерунда, просто он хорошо одевается, следит за собой.

— Ты правда так думаешь? — робко спросила Люба.

— Конечно, правда! — с воодушевлением ответила Рая. — Мне он самой очень нравится!

— Он не такой, как все, — начала Люба старую как мир песнь любви. — Он — необыкновенный, удивительный человек, сложная, противоречивая личность!

Рая внимательно слушала Любины рассуждения и дифирамбы. Солнечный луч, разорвавший плотные покровы февральского неба, метался, прыгал, играл и наконец проник в темную и душную каморку, где мирно шили свое будущее убежище две юные девушки. Луч позолотил пряди Любиных волос, осветил лицо Раи; в его светящейся полосе клубились и вращались крошечные пылинки. Идиллическая картина: две молоденькие девушки с иголками в руках шьют и беседуют о своих чувствах и переживаниях… Спокойствием и тихой радостью веет от этого зрелища; а красивый голосок светловолосой девушки журчит как ручеек:

— Я никогда ничего подобного не испытывала, Рая! Когда он взял меня за руку, я чуть не упала — так у меня голова закружилась. У него такие глаза, от них исходит и печаль, и радость, и любовь; я буквально купалась в его взгляде, понимаешь?

Рая вздохнула. Конечно, она понимала, как не понять, если каждый день она глядела на Егора в тайной надежде, что и он посмотрит на нее так же, улыбнется твердо очерченными губами и вдруг произнесет что-то важное и долгожданное, нежное и прекрасное… Райка разомлела и раскраснелась, забыв о шитье. Может, ей самой следует быть смелее? Вот сейчас они шьют громадную палатку, в которой будут все вместе проводить длинные зимние ночи. Конечно, долго не уснут, будут играть на гитаре, петь студенческие песни… Снаружи будет выть холодный ветер, лежать покров белого снега на много километров вокруг, а в их временном общем доме будет тепло и уютно от маленького примуса и крошечной печурки. Они будут сидеть все вместе, рядом, на байковых одеялах, прижавшись друг к другу в тесноте палатки. Рая устроится рядом с Егором, элегантно обопрется на руку и чуть-чуть коснется плечом плеча Егора… Полутьма скорет прыщи и сальность ее молодого лица, черты приобретут загадочность и нежность. Егор посмотрит на нее и вдруг увидит, как она хороша, молода, привлекательна и, главное, надежна. Он незаметно склонится к ней и тихонько поцелует в щеку…

— Райка, очнись, чего ты чмокаешь? — услыхала размечтавшаяся Рая от подруги и моментально отрезвела. Она несколько минут сидела с самым идиотским выражением лица и по-детски чмокала губами, воображая поцелуй с возлюбленным. Девушка покраснела и одернула Любу:

— Давай скорее дошивать, не до ночи ведь сидеть здесь!

А Люба с удовольствием сидела бы в каморке до ночи, так приятно ей было говорить о милом Юрочке, описывать в сотый раз его внешность и разбираться в запутанном внутреннем мире этой загадочной личности. Она тоже мечтала о ночах в большом доме, сшитом их обоюдными с Раей усилиями. Как хорошо целый день скользить на лыжах по снежной пустыне, взбираться на пригорки и съезжать вниз с замиранием духа, слушая, как ветер воет в ушах! Устать, но смеяться и веселиться, скрывая утомление, а потом с облегчением влезть в установленную парнями палатку и хлопотать по хозяйству, разжигая примус, нарезая застывший хлеб, раскладывая только что сваренную еду в алюминиевые миски. Юра будет тихонько пожимать ей руку в темноте, когда все запоют веселые походные песни, такие длинные, что ни одну не удалось пока допеть до конца. А когда все уснут, когда сопение и тихий храп огласят палатку, можно выкарабкаться наружу, на свежий морозный воздух, чуть отойти от палатки и обнять друг друга в зимней ночи, согревая его лицо своим горячим дыханием… И снова можно поцеловаться, как тогда, в коридоре общежития; снова испытать те томительные и сладкие ощущения, которые она впервые познала несколько дней назад.

— Ты чего, Любка, стонешь? — в свою очередь поинтересовалась Рая ехидно, глядя, как подруга с отрешенным лицом смотрит в угол, издавая нежные скулящие звуки.

Люба встрепенулась и стыдливо посмотрела на Раю. Девушки поняли друг друга и рассмеялись, потом Люба спросила:

— А тебе, Райка, кто-нибудь нравится?

— Один человек, — ответила таинственно подруга. — Но он об этом даже не догадывается. И, наверное, никогда в жизни так и не догадается!

В словах девушки была затаенная горечь, и Люба решила утешить подружку:

— Что ты, Рая! Надо самой устраивать свое счастье! Он обязательно ответит тебе взаимностью: ты такая умная, рассудительная, практичная! Ты спортсменка, у тебя столько побед в соревнованиях! И учишься ты отлично.

Каждое Любино слово ранило Раю, но она привыкла скрывать свои чувства. Ах, как ей было нужно, чтобы Люба хоть чуть-чуть похвалила ее внешность, нашла бы что-то привлекательное в ее фигуре, в широких бровях, в светлых глазах, ну хоть в походке! А Люба словно нарочно говорила обидные чисто по-женски вещи, словно не понимала, что Рае больно слышать такие вот похвалы…

— Ладно, Любка, расскажи лучше про Юрика! — прервала Рая утешения подруги. — Вы с ним целовались уже?

— Целовались! — призналась Люба. — Ой, Рая, он так целуется, ты даже не представляешь. Когда он меня поцеловал, я просто обалдела, это было так неожиданно; а потом он меня научил целоваться, я ведь не умела…

— А он, значит, умел? — подметила мстительная Рая, откусывая нитку. — У него, видать, большой опыт по этой части.

— Это неважно, главное, что он меня любит! — нерешительно ответила Люба, которой мысль о богатом опыте Юрия показалась крайне неприятной. Почему она раньше об этом не подумала? У него, значит, были другие девушки, с которыми он почему-то расстался. Может, он их не любил? Но, в таком случае, любит ли он Любу? Может, он играет ее чувствами? Люба помрачнела и загрустила. Рая подметила перемену в лице девушки и мысленно похвалила себя за смекалку. Она отомстила и теперь улыбалась исподтишка, наслаждаясь переживаниями подруги.

— Я с ним про это поговорю! — решила Люба. — Заставлю его рассказать все-все, что раньше было в его жизни. Про все его увлечения, и только тогда позволю себя целовать.

— Вот и правильно! — подучила наивную подругу змея Райка. — Вытряси из него все, как на комсомольском собрании, пусть покается, поймет свои ошибки, вот тогда и можно начинать серьезные отношения.

Девушки еще долго обсуждали, как следует построить серьезный разговор с ничего не подозревающим Юрием. Райка распалилась и даже порекомендовала Любке поднять вопрос на собрании ячейки, в случае, если ветреный Юрий откажется давать показания. Окончательно деморализованная Люба кивала головой. Приятные беседы позволили девушкам благополучно дошить палатку, почти не заметив этого. Наконец они встали с колен, отряхнули юбки и сложили огромный кусок брезента, под надежным покровом которого каждая собиралась построить свое маленькое личное счастье. Приближался вечер, солнечный лучик давно пропал, растворился в сгущающихся сумерках.

— Пойдем поедим мороженого! — предложила отомщенная Рая, ставшая великодушной. — Я угощаю!

Девушки зашли в кабинетик Аркадия Савченко, руководителя туристического клуба, и доложили о том, что задание выполнено — палатка готова.

— Отлично, — равнодушно ответил Аркадий, глядя куда-то за окно. — Что ж, теперь можно смело отправляться в поход. На этот раз вы надолго пойдете, так что берите с собой побольше теплых вещей, и по поводу провианта тоже надо крепко подумать. Шутка ли — вас будет девять человек, то есть десять, надо серьезно позаботиться обо всем. Думаю, ответственной будет Рая — ты у нас, Рая, девушка практичная и хозяйственная, в голове у тебя ветер не гуляет, так что возьми все на себя. Принеси список, мы с тобой все еще раз обсудим и проверим. А пока — кончили дело, гуляйте смело!

Девушки выбежали из желтого двухэтажного домика, где располагались хозяйственные службы института, а на втором этаже притулился и кабинетик Савченко, для которого не нашлось места в серой громаде главного корпуса. На улице совсем стемнело, хотя едва пробило шесть часов. Девушки сияли молодостью и здоровьем; прохожие с удовольствием смотрели на их румяные лица и оживленные, блестящие глаза. Какой-то подвыпивший гражданин попытался заговорить со студентками, но девчонки, хихикая, ускорили шаг, а потом — побежали. Столько юной энергии было в этом беге по заснеженной вечерней улице, так радостно было им вдыхать морозный вкусный воздух, так звонко скрипел снежок под их сапогами, что многие невольно улыбались им вслед. А Люба и Рая залетели в двери маленького кафе-мороженого, расположенного на пересечении центральных улиц. Сесть было негде, оставались только места за высокими столиками на железных ножках. Люба заняла столик, а Рая отправилась к прилавку, где в две кособокие алюминиевые креманки ей положили больше порции пломбира с кусочками льда — мороженое вороватые буфетчицы размешивали с более дешевым молоком. Но девушки принялись за еду с отменным аппетитом, поддразнивая друг друга и поверяя свои маленькие сердечные тайны. Вернее, откровенничала одна Люба, а Рая внимательно слушала подругу, время от времени вставляя ценные замечания.

Руслан Семихатко шел в гости к своему лучшему другу Анатолию Углову, жившему недалеко от института. Руслан был в хорошем настроении: ему удалось сдать “хвост” по английскому языку, специально придуманному какими-то бриттами или норманнами, чтобы мучить и изводить несчастного Руслана. В дополнение к мерзкому английскому природа создала худую, сморщенную, желтую “англичанку” Веру Даниловну, наградив ее въедливым характером.

— Ну, Семихатко, переводите! — шипела Вера Даниловна несчастному студенту. — Я жду!

Три раза, обливаясь потом, пытался Руслан сдать экзамен, но все усилия были тщетными: злая баба отказывалась вывести спасительную тройку в измызганной за годы учебы, сдач и пересдач экзаменов зачетке. Семихатко был готов мыть полы Вере Даниловне, чистить ей тупоносые мрачные туфли, носить за ней огромный дерматиновый портфель, можно даже в зубах. Но принципиальная преподавательница каждый раз завершала позорное фиаско студента роковыми словами:

— Неудовлетворительно! Придется вам получше подготовиться в следующий раз!

И вот наконец измученный Семихатко вызвал смутное чувство жалости даже в унылой мегере, которую боялось и ненавидело уже неизвестно какое по счету поколение студентов. Круглые карие глаза толстенького Семихатко так умоляюще глядели в лицо Веры Даниловны, пухлые короткопалые руки так униженно складывались в молитвенном жесте, а круглые красные щечки так дрожали от волнения, что ее сердце дрогнуло и подобрело. “Может, он старался… — пронеслось в ее голове, украшенной седыми кудрями, словно приклеенными к черепу. — Может, ему не дается английский. Вдруг он заплачет?”… И тут же она с ужасом заметила, что по толстым щечкам текут крупные слезы, оставляя мокрые дорожки.

— Три, Семихатко… — объявила побежденная “англичанка”, поднимаясь из-за стола. — Идите умойтесь и больше никогда не приходите ко мне. Язык Байрона и Шекспира на всю жизнь останется для вас тайной за семью печатями!

За дверями аудитории Семихатко деловито вытер заплаканное лицо и положил платок в карман, в котором уже грела сердце синяя зачетка с заветным “удовлетворительно”. Все, мучения позади, теперь можно отдыхать, веселиться, играть в шахматы с закадычным дружком Толиком и готовиться к предстоящему лыжному походу.

Хоть Руслан был толстеньким и кругленьким, на лыжах он передвигался с удивительным проворством, на зависть многим атлетам. Худой носатый Толик, полностью оправдывавший свою фамилию — Углов, только завистливо крякал, глядя на скользящего, как пингвин, дружка. Их на курсе звали Патом и Паташонком: маленький пончик Семихатко и длинный угловатый Толик всюду ходили вместе и были неразлучны и на сессии, и на семинарах, и в походах, и в студенческой столовой. Углов был тугодумом, мыслителем и, честно говоря, просто занудой, постоянно рассуждающим на абстрактные темы. Руслан, наоборот, искрился остроумием и сыпал примитивными шуточками, закатываясь искренним детским смехом. Друзья родились и выросли в одном дворе, образованном несколькими высокими “сталинскими” домами, недалеко от главного машиностроительного завода, где работали их родители.

Отец Семихатко был упрямым хохлом с толстым брюшком и седым чубом; он занимал должность начальника цеха, а мать, волоокая малоросская красавица, работала в отделе кадров. Семья жила хорошо, ни в чем не нуждаясь даже в годы военных лишений; отец, правда, сутками пропадал на заводе, часто оставаясь там ночевать. Он был убежденным коммунистом, человеком горячим, отчаянным спорщиком, за что чуть не пострадал в роковом тридцать седьмом году. Но кристалльная репутация и поддержка рабочих цеха спасли свободу и жизнь упрямцу Тарасу Самойловичу Семихатко. Его только отчитали на бюро райкома за несдержанность и пригрозили выговором. С тех пор весь свой дискуссионный пыл Семихатко расточал дома, доказывая жене преимущества товаров, идей, партийных линий и других важных вещей перед такими же товарами, идеями и партийными линиями… Папаша бушевал и шумел, как “Днепр широкий” из стихотворения обожаемого им Шевченко, но скандала не происходило: меланхоличная Галина Петровна только кивала, глядя на мужа красивыми коровьими очами, да поправляла толстую косу, венчавшую ее голову. В семье была еще младшая дочь, Оксана, ей только исполнилось двенадцать лет.

В нынешнем году в семье случилась большая радость: купили телевизор “Шилялис”, что стало предметом дикой зависти со стороны всех соседей и сослуживцев. Вечерами в просторной трехкомнатной квартире Семихатко теперь собирались родственники и друзья, горячась, обсуждали футбольные матчи, смотрели новости, жадно впивались глазами в демонстрацию какого-нибудь нудного балета. Крошечный экран телевизора был источником самых интересных событий и жарких споров, в которых предводительствовал осмелевший отец семейства. После двадцатого съезда, осудившего перегибы в политике Сталина, Тарас Самойлович осмелел и то и дело громогласно высказывал свою точку зрения на те или иные события.

Обстановка в квартире Семихатко была самой теплой и дружелюбной, поэтому Руслан вырос смешливым и мягким, но с украинской хитрецой, которая и позволила ему наконец-то сдать экзамен вредной Вере Даниловне. Как ловко он распустил сопли и слезы, как жалобно перекосил пухлое детское личико в плаксивой гримасе! При воспоминании о своем театральном успехе Руслан захихикал и ускорил шаги; ему не терпелось поделиться с другом своей радостью, в лицах пересказать экзамен, изобразить сухопарую “англичанку” со всем возможным комизмом. Над землею вились снежные змеи, по обочинам дороги нарастали сугробы, а Руслан мечтал о лыжном походе, в котором он вволю насмеется, наговорится, нашутится, покажет свое мастерство бывалого лыжника и, возможно, поближе познакомится с симпатичной Любой Дубининой. Или хотя бы со смелой и спортивной Раей Портновой. Впрочем, сейчас гораздо больше его интересовали дружеские отношения с Толиком Угловым, который был его полной противоположностью.

Толик жил с матерью и инвалидом-отцом в подвальном этаже соседней пятиэтажки. Отец потерял ногу на войне, в битве при Курской дуге, когда был тяжело ранен осколками фугаса. После войны отец стал все чаще прикладываться к бутылке. Раньше он был первоклассным шофером, возил начальство завода, за что и получил квартиру в подвале кирпичного большого дома. Постоянно выпивая, папаша опускался все ниже и ниже, терял интерес к жизни. Он постарел, обрюзг и стал выглядеть стариком. Когда он, скрипя протезом, выходил мести улицу, убирать снег, Толику становилось его жалко. Поработав, отец доставал чекушку из кособокого буфета, стоявшего в углу кухни, и выпивал. Потом, приняв уже свою ежевечернюю дозу, заваливался спать на сундук, покрытый множеством самовязаных половиков. Мать, здоровенная женщина с мускулистыми руками молотобойца, отпахав свою смену в горячем цеху, досасывала остатки зелья. Иногда родители, напившись, дрались, тупо, беззлобно, возясь, как большие свиньи в углу комнаты. Толик старался не замечать пьянства родителей, к тому же они очень любили своего единственного позднего ребенка. Могучая бабища родила Толика далеко за тридцать, что в те времена было чуть ли не равносильно пенсионному возрасту.

Отец и мать, как могли, пестовали свое любимое очкастое детище, а Толик радовал их пятерками и четверками, занимался в авиамодельном кружке, первым в классе вступил в комсомол. Толик был незлобив и трусоват, им легко было руководить, поэтому в дружеском тандеме главную роль играл, конечно, говорливый и смешливый Руслан. Он сманил Толика в лыжную секцию еще в школе, втайне стремясь отгородить себя от насмешек других ребят, хихикавших сначала над неловкостью и толщиной Семихатко. Теперь ребята потешались над неловким и угловатым очкариком Толиком. Но вскоре друзья научились многим физкультурным премудростям, освоили технику лыжного бега, стали занимать места на соревнованиях, так что насмешкам пришел конец. Они отправлялись в походы самой высокой категории трудности, спускаясь с опасных склонов, подымаясь на крутые горы, ночуя посреди снежной равнины в маленькой палатке. Семихатко непрерывно болтал, а Углов любовно глядел на своего толстенького приятеля, такого разговорчивого, светского, веселого… Только Руслан знал страшную тайну Толика — то, что его родители были горькими пьяницами.

Углов успешно поступил в институт вместе со своим неразлучным другом, сдав все экзамены на “отлично”. Он был неглупым, хотя и нудным парнем, в глубине души романтиком, мечтавшим прославиться где-нибудь на космических просторах Вселенной. Углов представлял себя в серебряном скафандре, возле громадной светящейся ракеты, под аплодисменты правительства отбывающим на какую-нибудь отдаленную планету Солнечной системы, чтобы установить там социальную справедливость… Но в реальной жизни Толик был опаслив, постоянно тревожился по пустякам, по нескольку раз в неделю мерил температуру, рассматривал в зеркало горло, ощупывал живот. Стоило ему прочитать про какое-нибудь страшное заболевание, как он немедленно находил у себя все смертельно опасные симптомы. В походах Углов тщательно кутался, наматывая на жилистую шею метры шерстяного шарфа, надевал две-три пары теплых кальсон с начесом, под ушанку напяливал смешную вязаную шапочку, закрывая уши. Мать то и дело стращала Толика:

— Гляди, Тольчик, не подхвати бациллу! Смотри, не заболей! Вокруг полно страшенных микробов, будут тебя жрать изнутри, если не будешь мамку слушать!

И хотя “мамка” преследовала исключительно благие цели, ей удалось развить у впечатлительного и боязливого сына настоящий невроз. Толик следил за своим здоровьем, отличался патологической аккуратностью и осторожностью. В походы мать отпускала сына неохотно, но в последнее время все чаще бывала пьяна, так что у юноши появилась свобода действий. Друзья решили отправиться в заветный лыжный поход перед важными государственными экзаменами, чтобы проветриться и “психически отдохнуть”, как выражался Семихатко.

Руслан постучал в дверь, и уже ждавший его Толик отпер замок. Молодые люди прошли в бедно обставленную комнату. Углов достал обшарпанную шахматную доску и принялся расставлять фигуры, с неподдельным интересом слушая драматическое повествование Руслана, который театрально взмахивал короткими ручками, носился по комнате, как колобок, гримасничал и говорил на разные голоса, изображая то плачущего себя, то выдру-мегеру Веру Даниловну с ее трагической последней фразой: мол, никогда, никогда Руслан Семихатко не узнает великого языка Байрона и Шекспира… Толик усмехался и растягивал бледные тонкие губы в улыбке, что означало для него крайнюю степень веселости.

— Ну, давай партию! — воскликнул наконец разгорячившийся Руслан и прыгнул на дико взвизгнувший диван, на котором спал обычно Толик. Ребята принялись играть в шахматы, причем Руслан хитрил и изворачивался, а Углов напряженно обдумывал каждый ход, как будто от этого зависела его жизнь.

— Я в поход с собой возьму настоящую свиную корейку! — похвастался Семихатко, плотоядно облизываясь. — Отцу выдали на работе два кило. Отличная, такая жирненькая, с розовым мясом, шкурка — объедение! Потом еще возьму голландского сыра, тоже отменный сыр. Тебе нравится голландский сыр?

Толику нравился всякий сыр и любое мясо. Приятные разговоры о еде задевали чувствительные струнки в душе обоих друзей; пока это интересовало их даже больше, чем девушки, которых Толик Углов втайне вообще опасался. Вернее, не девушек, а страшных бацилл и микробов, которые могут присутствовать внутри этих соблазнительных созданий. Недаром мамаша предупреждала Толика со зверским выражением лица:

— Ты, Тольчик, берегись девок. От них одна грязь и всякая дурная болезнь. Нос провалится, глаза вытекут, ежели что… У нас полдеревни от сифилиса перемерло, когда солдаты с мировой войны пришли. Там от немок, значит, перезаражались, и айда домой! Хуже сыпняка такая страсть господня, Тольчик!

Толик беспокойно ерзал и ужасно боялся маминых рассказов, в которых часто фигурировали злые женщины, доверчивые мужчины и страшные болезни, в один момент уносившие человека на тот свет. Детство и юность матери прошли в жестокие и кровавые годы Первой мировой, потом — нескольких революций, деревня несколько раз переходила в руки то белых, то красных, то зеленых, потом были продразверстка и раскулачивание… Голод, холод, лишения, эпидемии, бродячие пророки и беглые матросы, дезертиры и бандиты, большевики и грабители — чего только не хлебнули несчастные крестьяне. Мать помнила времена, когда с голодухи жрали собственных детей, варили дохлых собак и ели лебеду с крапивой и древесной корой… А уж смертей и болезней она навидалась достаточно; может, поэтому так убедительно звучал ее голос, когда она предостерегала любимого сыночка от всяких опасностей. Толик унаследовал генетический страх матери, который определял его поведение, свойственное скорее пожилому человеку, а не романтичному юноше.

— Давай, ходи скорее! — поторопил Толика холерик Руслан. — Чего ты рассусоливаешь, скоро ночь на дворе, а нам еще надо подумать, что мы с собой возьмем. Мне Вовка обещал дать иностранную лыжную мазь; говорит, она пахнет, как самый дорогой одеколон, хоть ешь, такая шикарная вещь! Мы с тобой смажем лыжи этой штукой и быстрее всех побежим! Пусть только успевают за нами! — Семихатко дергался всем телом, показывая, как ловко он пойдет по лыжне.

— Мазь — это хорошо… — медленно ответил Толик, тщательно обдумывая следующий ход. — Надо лекарства не забыть: йод, зеленку, аспирин. Еще взять горчичники можно, витамины, мазь Вишневского…

— Ой, не могу! — визгливо расхохотался Руслан, картинно валясь на спину. — Ты прямо как старый дед! Еще “Скорую помощь” с собой возьми, вдруг понадобится. А то в походе всякое может случиться!

Он даже не подозревал, как был близок к истине в этот момент.

Юноши закончили партию, в которой пришлось признать ничью. Руслан мог бы выиграть, но ему не хватило терпения; победа могла бы остаться за тугодумом Угловым, но он был слишком осторожным и медлительным. За окном сгустилась тьма, за дверью послышались тяжелые шаги нетрезвого папаши; мать в этот день работала во вторую смену. Руслан засобирался домой, ему был противен опустившийся Углов-старший, который когда-то был бравым солдатом и храбрым воякой, а теперь превратился в пародию на человека.

Толик пошел проводить друга. Вместе они вышли на заснеженную улицу и с наслаждением вдохнули свежий морозный воздух. Метель утихла, свежий серебристый снег сиял и переливался под лунным светом, а в высоком небе появились золоченые глазки звезд. Снег скрипел под ногами прохожих, спешивших с работы в свои теплые комнаты, где их ждал немудреный ужин и семейные разговоры. Друзья неторопливо шли по улице. Несмотря на близость огромного завода, днем и ночью выпускавшего в небо клубы черно-красного дыма, дышалось легко и свободно. Руслан расстегнул воротник пальто, а Толик поглубже надвинул вязаную шапочку и заботливо прикрыл горло шарфом. Не спеша молодые люди двинулись к подъезду Руслана, разговаривая о всякой ерунде, но о ерунде приятной, казавшейся им важной и интересной. В основном говорил Руслан, а Толик молчаливо слушал, изредка вставляя словечко-другое. Юноши почти дошли до подъезда и уже собирались прощаться, как вдруг из тьмы вынырнула замотанная в многочисленные тряпки и юбки женщина. За юбки держались два крошечных ребенка, одетых еще более живописно. Она метнулась к ребятам и пронзительно заголосила:

— Дайте пятьдесят копеек ребенку на молоко! Три дня не ели, молодые, красивые, я вам счастье нагадаю, любовь наворожу!

Детишки заученно запищали жалобными голосами, причмокивая и показывая грязными пальцами на голодные рты. Вмиг поднялся шум и визг, словно кричали не три человека, а целая орда диких кочевников. Цыганка истово просила дать хоть десять копеек, на которые можно было купить только стакан газировки без сиропа или коробок спичек.

— Дайте хоть копеечку, — умоляла она. — Хоть копеечку подайте на лекарство больному ребенку!

Прижимистый хохол Семихатко оттолкнул назойливую цыганку и потащил Толика к дверям:

— Пошла к черту, сволочь! — в интонациях студента явственно слышались нотки его жадных предков, испокон веку ненавидевших нищую голытьбу, шатавшуюся по станицам бескрайней Малороссии. Руслан грозно сдвинул черные брови и замахнулся на женщину, отшатнувшуюся, словно бродячая собака. — Ишь, цыганское отродье, нашла подавальщиков! Нет у нас ни копейки!

Детишки еще пронзительнее запищали, заплакали, но Семихатко уже вошел в подъезд, продолжая раздраженно ворчать. Более мягкий и чувствительный Толик испытывал неловкость. Он прекрасно знал, что цыгане — ловкие обманщики и мошенники, которые опутывают своими сетями доверчивых граждан, а все их гадания — не более чем способ выманить у людей сбережения. Но в душе Толику стало очень жалко оборванных детишек, вид у которых действительно был несчастный и голодный. Поколебавшись, Толик выудил мелочь из кармана и, не считая, сунул в коричневую, сложенную ковшиком, ладонь цыганки.

— Возьмите, женщина, — угрюмо буркнул он, стараясь казаться грубым, чтобы неприятное общение как можно быстрее кончилось. К тому же он подозревал, что цыгане заражены множеством неизлечимых болезней, а микробы сейчас так и перепрыгивают, как блохи, на его пальто.

Цыганка ссыпала монетки куда-то в глубину юбок и цапнула Толика за влажную руку, приговаривая:

— Я тебе погадаю, красавец, будет тебе много счастья, радости, долго будешь жить, ничего с тобой не случится. Будешь богатым, доживешь до седых волос. А твой дружок-злыдень скоро сгинет от страшной порчи, от черного колдовства, от смертельного дьявола, посреди черного леса, у тряпичного дома!

Пожелания цыганки насчет здоровья и долголетия втайне пришлись Толику по душе. Ему она сразу показалась симпатичной и мудрой женщиной, всплыли в памяти рассказы матери о верных цыганских гаданиях, о том, как одна старая цыганка давным-давно, еще в детстве, предсказала ей жизнь в большом городе, в каменном доме, в своей квартире… Толик впал в какое-то подобие гипнотического транса и стоял, слушая с полуоткрытым ртом. Слова о Руслане его немного испугали, но Толик был эгоистом и думал в основном о себе.

— Будет тебе страшная опасность, — неприятно пообещала цыганка, держа вялую руку Углова, — только ты умный, осторожный, ты будешь живым. Тебя сама смерть пощадит, дьявол обойдет стороной. Ты, золотой, брильянтовый красавец, будешь все иметь, богато жить, купишь машину и поедешь, как король, по главной улице. А злыдень сгинет; у него глупая голова лопнет.

— Ты с ума, что ли, спятил! — в бешенстве проорал Руслан, выглядывая из дверей. — Что ты с ней разговариваешь! Ну и стой тут, пока без пальто не останешься! — раздраженный дружок вновь растаял во тьме парадного.

Через несколько секунд хлопнула дверь его квартиры. Ошарашенный Толик стоял столбом, а цыганка вырвала у него несколько волосков, торчавших из-под шапки, дунула на них, плюнула Толику под ноги, что-то пробормотала на своем непонятном языке и удалилась, метя многочисленными юбками по снегу. За ней побежали цыганята, один из которых почему-то отдал Толику честь, улыбаясь белейшими зубками, словно и не рыдал только что.

Студент растерянно глядел им вслед, размышляя об услышанном. Черный лес… Может, это про поход, в который они собрались вместе с ребятами? Может, ему лучше остаться дома? Сердце Толика трусливо сжалось, но в тот же момент ему стало стыдно: как же так, он комсомолец, спортсмен, когда-нибудь он будет бороздить просторы Вселенной, открывая новые планеты и галактики… Он почти закончил металлургический факультет лучшего вуза, чтобы поработать на лучшем заводе, прославившемся своими танками, благодаря которым мы победили во время Отечественной войны! И как дурачок, он стоит и размышляет над предостережениями глупой, необразованной цыганки.

Неприятно, что он допустил слабость на глазах у Руслана, который теперь будет высмеивать его, а может, и ребятам расскажет, изобразив в лицах комичную сцену гадания… Толик грустно вздохнул и отправился домой, чтобы почитать очередной роман Беляева, большим поклонником которого он был. Ему ужасно нравились романы про космические полеты, про освоение Марса, а вот медицинскую историю про отрезанную профессорскую голову Углов старательно пропускал. Неприятной была и повесть про морского дьявола Ихтиандра, которому чадолюбивый папаша-профессор прорезал жабры. Толик не любил болезней, медицины и всего, связанного со страданиями; его привлекала другая, победоносная фантастика, хотя и в этих романах он поспешно перелистывал страницы с описаниями боев и ран, предательств и побоев… Толик Углов был слабым человеком. Вот это и почуяла вредная цыганка, так встревожившая его своими предсказаниями. Толик дал себе слово укреплять волю, которая приведет его к победе, и побрел домой.

Настроение у него улучшилось, в комнате выводил рулады нетрезвый отец, а к сундуку была прислонена отстегнутая деревянная нога… Толик сел за стол, включил лампу и взялся за перечитывание романа любимого парализованного писателя. Если бы Толик знал о болезни любимого автора, то, может быть, охладел бы к его творчеству.

Аркадий Савченко составлял список участников будущего похода. Помня о беседе с майором Николаевым, заведующий туристическим клубом долго размышлял по поводу каждой кандидатуры: нужны были люди проверенные, спортивные, тренированные и, по возможности, не слишком болтливые и любопытные. Хотя в двадцать лет болтливость и любопытство свойственны всем нормальным юношам и девушкам. Напротив Савченко на колченогом стульчике притулился Егор Дятлов, который уже свыкся с мыслью о том, что он будет главным, что именно на него партия и правительство возложили ответственность за важную экспедицию, что именно ему поручено руководить происходящим. За минувшие три дня Егор словно раздался в плечах, стал старше, мудрее. Он важно беседовал с Аркадием Семеновичем, всем своим видом давая понять, что он не просто студент Егор Дятлов, а руководитель будущего похода, облеченный властью и ответственностью.

— Итак, без вопросов у нас проходят по списку Углов, Семихатко, Дубинина, Портнова, Славек… С ними вы уже много раз ходили по самым сложным маршрутам… — рассуждал Савченко, водя карандашом по листу бумаги. — Кого еще возьмешь с собой?

Егор задумчиво покачал светловолосой головой. Теперь даже проверенные ребята вызывали у него недоверие и опасение, он беспокоился об их несовершенстве, мягкотелости, слабости… Он словно возвысился над обычной группой и стал ясно видеть все недостатки своих товарищей. Мучительные колебания и раздумья и так отняли у него очень много времени; каждый день он выбирал, размышлял, прикидывал и никак не мог остановиться ни на одной кандидатуре. Более спокойный, закаленный в жизненных бурях Савченко предложил:

— Вот есть отличный парень Олег Вахлаков. Он с вами два раза ходил до Уральского Камня, можно его включить в группу. Тем более он сам просился в поход. Парень он здоровый, на него можно самый тяжелый рюкзак навесить — он справится. Потом — Феликс Коротич, он с третьего курса, нормы ГТО прекрасно сдал, учится отлично, впишется, я думаю, в ваш коллектив. И Женя Меерзон.

— Согласен, — ответил Дятлов. Ему стало легче при мысли, что кандидатуры предложил сам Аркадий Семенович. В принципе, неплохие ребята, вот только Вахлаков…

Веселый, разговорчивый, общительный здоровяк с заметным брюшком, грозившим в будущем превратиться в настоящее брюхо, силач Вахлаков очень любил покушать. Олег прекрасно ладил со всеми, правда, иногда утомлял своей болтливостью. Но во время прошлого похода произошли довольно странные и неприятные события, которые заставили Егора усомниться в честности и порядочности Вахлакова. Пропали деньги, которые лежали в дерматиновой сумке с замочком, конечно, незапертым. Чтобы не потерять в походе деньги и билеты на обратную дорогу, чтобы бумаги не промокли от снега в карманах, ребята складывали документы, купюры и билеты в потертую коричневую папочку-сумку, заворачивали в целлофан и прятали в один из рюкзаков. И вот в последний день похода, когда группа уже выходила к поезду, хватились — и обнаружили, что билеты и паспорта на месте, а денег нет. Потеряться купюры вряд ли могли, папка лежала на дне рюкзака, за которым присматривали особенно внимательно. Все были в растерянности и недоумении: сумма небольшая, да и откуда у бедных студентов крупные сбережения? Ясно было, что деньги кто-то взял. Егор сам себе не верил, но ночью он слышал странные шорохи, а открыв глаза, во тьме палатки заметил копошащегося Вахлакова.

— Ты чего, Олег? — спросонья удивился Егор.

— Да вот живот схватило, — пробормотал растерянно Вахлаков, — ищу уголь активированный, а то понос начинается.

Егор успокоился, перевернулся на другой бок и снова погрузился в сон.

Когда обнаружили пропажу, в душе Егора сразу поселились неприятные подозрения, но он постыдился их высказывать. Может, и впрямь деньги каким-то таинственным образом выпали из папки? Может, их взял кто-то другой? Егор долго мучился, потом подошел к Вахлакову, безмятежно жующему бутерброд в ожидании поезда, и спросил:

— Олег, ты не брал деньги? Ну, помнишь, тогда, ночью, когда ты уголь искал? Может, по ошибке взял, а потом тебе неудобно стало признаться? Скажи честно, я никому не расскажу. Положим деньги в рюкзак и скажем, что они случайно выпали из папки.

Лицо Вахлакова вмиг стало свекольного цвета, и он в гневе завопил:

— Ты что, сдурел, что ли?! Я в жизни чужого не брал, даже по ошибке! Что я, сумасшедший, что ли, по-твоему?

Егору стало так неудобно, так совестно, что он стал уговаривать Вахлакова успокоиться и никому не рассказывать о разговоре. Но Вахлаков раскипятился и уже в полный голос орал, так что ребята, сидевшие на рюкзаках чуть поодаль, стали оборачиваться и с интересом прислушиваться к происходящему. Дятлов переминался с ноги на ногу, проклиная себя за то, что затеял это глупое разбирательство, а Олег кричал, поднявшись в полный рост и нависая над Егором, как колосс Родосский:

— Нет, ты докажи, прежде чем обвинять! Я такой же комсомолец, как и ты, такой же студент. По какому праву ты меня обвиняешь в воровстве?!

Егор стал извиняться и уговаривать Вахлакова успокоиться, но тот все орал и скандалил, ничем не напоминая того веселого добродушного парня, каким он был еще несколько минут назад. Превращение милого парнишки в разбушевавшегося скандалиста почему-то убедило Егора в несостоятельности подозрений, и всю обратную дорогу Егор пытался загладить свою вину перед товарищем. Но, приехав домой, он вспомнил, что во время прошлого похода, куда ходил и Вахлаков, пропали часы у Семихатко. Руслан очень переживал потерю, корил себя за легкомыслие и все вспоминал отличные “командирские” часы, подаренные ему отцом. Он полагал, что посеял часы по время спуска с горы: кожаный ремешок размок от снега и неплотно облегал руку. Но Егор хорошо помнил, что часы были на запястье Руслана, когда группа уже сидела в палатке, ожидая ужина. Он мельком взглянул на циферблат, чтобы узнать, который час… Руслан же упрямо твердил, что часы потерял на горе, спорить с ним было бесполезно, тем более что искать круглый маленький предмет в снегах Урала — занятие совершенно гиблое, бесполезное. Егор мучился и страдал, строя предположения и домыслы, но никаких доказательств у него не было, так что со временем неприятная история изгладилась из его памяти. Вот только отношения с Вахлаковым охладели, теперь Егор избегал встреч с бывшим приятелем и, завидев могучий торс в коридорах института, искал предлог, чтобы не поздороваться с Олегом, сворачивая в столовую, в библиотеку или куда-нибудь еще.

Но сегодня Егор старался быть особенно объективным, потому что сам ощущал свою избыточную подозрительность и недоверчивость. Он решил согласиться с Савченко, чтобы не показаться мелочным и злопамятным. И Савченко твердой рукой вывел химическим карандашом последние три фамилии списка: “Вахлаков, Коротич, Меерзон”. Девять фамилий. А десятую можно не вписывать, с десятым членом экспедиции ребятам и самому Егору только предстоит познакомиться — это чернявый Степан Зверев, с которым Савченко встречался в кабинете майора Николаева. Именно он будет настоящим руководителем похода, но пусть честолюбивый юноша считает главным себя: так будет лучше и удобнее для всех.

Егор налил себе черного чаю в треснувший стакан и с удовольствием стал пить. В кабинете Савченко он давно чувствовал себя как дома, даже лучше, если учесть, что странности матери в последние дни настолько усилились, что Егор стал подозревать ее ненормальность. Мать все-таки выворотила несколько досок пола и долго светила в образовавшийся проем фонариком-“жучком”, нажимая на рычажок динамо-машинки. Фонарик жужжал, и слабое пятно желтоватого света падало в черную дыру, откуда, по словам матери, несло мертвечиной.

— Егор, погляди, где там дохлая крыса? — настойчиво гнусила мамаша, выставив толстый зад, обтянутый застиранным байковым халатом. — Чувствуешь, как пахнет мертвечиной?

Егор покорно глядел в образовавшийся проем, шарил кочергой под досками, но, кроме старого строительного мусора, ничего не находил. Мать раздраженно ныла:

— Там что-то мертвое, Егор, я чувствую. В комнате уже дышать невозможно!

Источник мифического запаха так и не был обнаружен. Тогда мать надела марлевую повязку, чтобы хоть немного отфильтровать зараженный дыханием смерти воздух. В повязке она проверяла тетради и, даже ложась спать, не сняла толстый респиратор, сквозь который с затрудненным шумом проходило ее дыхание.

Узнав, что сын собирается в поход, сумасшедшая Тамара решила в его отсутствие полностью обследовать комнату и найти наконец источник зловония. Она украдкой принесла здоровенный лом, топор, которые взяла в школе из пожарного уголка, и с нетерпением ожидала отъезда горячо любимого сына, который вдруг стал помехой на пути очищения жизненного пространства. Кроме того, Тамара начала слышать какие-то голоса, тихие и угрожающие. Голоса неразборчиво пугали, предостерегали, тревожили. Их источник тоже был неопределенным: то ли они звучали в голове Тамары, то ли раздавались из-под пола, где разлагалась чудовищная крыса… Ей показалось, что она слышит голос покойного мужа, погибшего на войне, но неразборчивые шепоты и причитания сливались в одну страшную мелодию, которая выводила бедную женщину из себя. Тамара ничего не рассказала Егору, в глубине души понимая ненормальность происходящего, но сама была уверена, что стоит найти источник мерзкого запаха — и мучительное состояние прекратится, голоса замолчат, жизнь снова войдет в свою колею и больше ничто не помешает ей проверять сочинения, подчеркивать красным карандашом ошибки, ставить отметки и готовиться к следующим урокам.

Егор замечал, что мать настороженно прислушивается к чему-то, он тоже хотел как можно скорее пойти в лес, в поход, услышать радостный скрип снега под лыжами, ощутить умиротворение и спокойствие, скользя под куполом серого уральского неба, посреди снежной равнины или кедрового леса, такого красивого и мирного. Тогда его нервы, перегруженные учебой и общением с мамой, успокоятся, здоровая кровь побежит по жилам, сон станет крепким, аппетит — отменным, целые дни и ночи он будет проводить в компании веселых ребят, друзей, с которыми жизнь скоро заставит его расстаться. Он, Егор, станет заместителем декана, известным ученым и крупным руководителем, защитит диссертацию, а в лаборатории откроет новый закон, который перевернет все имеющиеся на сегодняшний день научные представления…

— Скорее бы послезавтра! — вырвалось у Егора.

А Аркадий Семенович улыбнулся:

— Не терпится в поход?

— Да, Аркадий Семенович, — признался Егор. — Охота немного отдохнуть в лесах, в горах, песни попеть…

— За девушками поухаживать… — лукаво подхватил Савченко. — Самое время тебе за девушкой приударить, ведь ты уже на пятом курсе, вот-вот институт закончишь. Кстати, Рае ты, кажется, нравишься…

Рая мало интересовала Егора, она была толстой и непривлекательной, но сама мысль о том, что он нравится кому-то, была чрезвычайно приятна и грела самолюбие. Егор заулыбался, на зарумянившихся щеках показались симпатичные ямочки, так волновавшие пылкое сердце Раи Портновой. Куда приятнее Егору было бы услышать о том, что им заинтересована Люба Дубинина… В глубине души он не сомневался, что Люба с радостью пойдет на сближение, надо только выбрать удобный момент и поговорить с нею о чувствах, предложить дружбу, намекнуть на их дальнейшие перспективы. В походе он сможет добиться Любиного внимания и как-то выстроить их отношения. А Райка — это даже хорошо, просто отлично: она создаст такую милую напряженность, будет оказывать Егору знаки внимания, ухаживать за ним, это, конечно, повлияет на Любу, заставит ее быть более активной и открытой. Егор мысленно уже расставил все на свои места и представлял картину: он объясняется с Любой, потом честно говорит о своих планах заплаканной, но понимающей его Райке, они договариваются остаться друзьями…

Аркадий Савченко хмыкнул, глядя на мечтательное выражение лица молодого человека, и совсем по-стариковски подумал: “Эх, молодость, молодость! Куда все ушло?.. Видно, пора мне готовиться к пенсии — укатали Сивку крутые горки”… Аркадий тоже налил себе чаю из закопченного чайника и достал баранки, которыми Егор тут же аппетитно захрустел, а сам заведующий обмакивал сначала в горячий чай — зубов у него уже было маловато, порастерял он свои зубы на гражданской, в НКВД, в тюрьме, отобрала их у него все та же безжалостная Судьба, в которую товарищ Савченко истово верил.

Двое мужчин с удовольствием пили чай и беседовали, на улице шел крупный снег, укутывая теплым одеялом обмерзшие деревья, налипая на провода, покрывая асфальт пушистым ковром. Все же зима шла к концу, теплых дней становилось все больше.

Собрание назначили на шесть часов вечера. К желтому двухэтажному зданию подтягивались, болтая и веселясь, участники предстоящего похода. Пришел Егор Дятлов, следом за ним появились Углов и Семихатко, хлопнула дверь за Раей Портновой и Любой Дубининой; раздались быстрые шаги Юры Славека; чуть не опоздали Женя Меерзон и Феликс Коротич — долго ждали троллейбуса. Последним явился весельчак Вахлаков, в распахнутом тулупе и мохнатой ушанке казавшийся совсем громадным великаном. Ребята вошли в небольшую комнатку, где сразу стало очень тесно и шумно. Кое-как расселись на скрипучих стульях, Вахлаков взгромоздился на подоконник, девушки присели на диванчик у стены. Не успели угомониться, как вошел Аркадий Семенович с незнакомым чернявым мужчиной.

— Ну, здравствуйте, спортсмены! — весело поздоровался Савченко, усаживаясь за стол. — Все в сборе?

— Все в сборе! — отрапортовала активная Рая, ради встречи с Егором принарядившаяся в кофточку с отложным воротничком и плиссированную юбку, удачно скрывающую толстые ноги и тяжелый зад. В походе придется носить спортивный костюм, который совершенно не идет ей, так пусть в этот вечер Егор увидит, какая она элегантная и красивая! Люба тихо улыбалась, глядя на Юру Славека, который был чересчур нервен. Люба по-своему истолковала нервность Юры: ей показалось, что он не хочет при всех демонстрировать их начавшуюся близость. С одной стороны, это было разумно, с другой — Любе стало немного обидно, она сжала губы и отвела взгляд в сторону. Егор Дятлов был очень напряжен: он глубоко осознавал свою ответственность и чувствовал важность происходящего.

— Вот, ребята, один хороший человек просится с вами в поход, — начал Савченко, указывая на Степана Зверева. — Он воевал, трудился, так что только теперь появилось у него время, чтобы походить на лыжах, полазить по горам. Конечно, товарищ Зверев старше вас, но я со своей стороны горячо рекомендую взять его в вашу сплоченную группу. Человек он веселый, активный, мастер спорта, так что хлопот у вас с ним не будет. Впрочем, дадим ему слово, пусть товарищ Зверев сам за себя говорит!

Степан улыбнулся всеми своими фиксами, став чрезвычайно обаятельным. Он встал, пригладил курчавые волосы и с заметным акцентом начал:

— Я хочу с вами, уважаемые товарищи, отправиться в лыжный поход самой сложной категории. Вот товарищ Савченко вам про меня почти все сказал: я воевал, прошел фронт, потом работал и учился, занимался партийной работой. Сейчас оглянулся — а жизнь-то проходит, я уж старый становлюсь. Ведь я когда-то на лыжах отлично ходил, замечательно, только вот теперь не с кем мне в походы отправляться. Мой старинный товарищ Аркадий Семенович пообещал, что спросит у ребят, бывалых туристов — возьмут ли меня с собой? Я человек полезный, многое умею, кроме того, возьму с собой охотничье ружье, чтобы пострелять белок и зайцев, поохотиться. В тех местах, куда вы отправляетесь, знатная охота!

Глаза у юношей загорелись при упоминании об охоте. Нечего было и думать об этом раньше, без товарища Зверева: ни у кого из них не было разрешения на покупку ружья. Да и денег таких не водилось. Упоминание о старости также было хорошим ходом: студенты втайне действительно считали всех людей старше тридцати лет пожилыми. Степан откровенно признал свой недостаток — старость, так что показался им человеком прямым и приятным. Да еще — охотником, лыжником, а главное — фронтовиком! Девушки тоже заинтересовано смотрели на кудрявого Степана.

— Мы с Аркадием Семеновичем вместе работали, так что он меня может охарактеризовать, — продолжал Степан. — Я член партии с пятнадцатилетним стажем, имею награды, медаль “За отвагу”, но вот стою сейчас перед вами и волнуюсь, как школьник: вдруг вы меня не возьмете? Может, вам скучно покажется брать в свой веселый коллектив такого немолодого и незнакомого вам человека? Решайте, товарищи комсомольцы, мою судьбу, а я скажу только: очень мне хочется в поход!

Искренность Степана Зверева задела студентов, им стало даже жаль такого отличного человека, коммуниста, фронтовика, который так по-детски просит их взять его с собой. Только Егор Дятлов понимал, в чем дело: ему намекнул на это в недавней беседе седой майор Николаев. Но и ему очень понравился Степан. Толик Углов колебался и размышлял: вдруг Степан окажется плохим человеком? Вдруг по старости он не сможет быстро идти на лыжах? Или вот начнет выпивать? Но свои опасения Углов не высказал вслух, его и так считали перестраховщиком. Толик тяжело вздохнул и решил молчать как рыба. Когда вопрос о Степане вынесли на голосование, Толик вместе со всеми поднял руку, хотя интуитивно Зверев его отталкивал, казался непростым и опасным человеком. Но Толик так привык подчиняться воле большинства, был так неуверен в себе, что не задал ни одного вопроса. Он вспоминал недавнее происшествие с цыганкой и очень боялся, что Русланчик начнет хохмить и пересказывать смешную сцену охмурения глупого Толика грязной цыганкой-гадалкой.

— Конечно, надо взять товарища! — горячо поддержал Степана Вахлаков. — Что нам, жалко, что ли! Тем более ружье!

— Дело не в ружье, — неторопливо сказал Женя Меерзон, тихий очкастый юноша с большим носом.

Женя учился в мединституте, поэтому к его мнению прислушивались, в походах он был настоящим доктором, чья помощь оказывалась своевременной и профессиональной. Особо уважал Женю мнительный Толик Углов.

Женя был худым и высоким. Уши у него слегка оттопыривались, что придавало внешности что-то мальчишеское, детское. Втайне Женя Меерзон мечтал о пластической операции, которую сделает себе, став богатым и успешным. Он попросит коллег-врачей поплотнее прижать к голове эти мерзкие лопухи, которые так не гармонируют с его интеллигентной внешностью.

— Дело в том, что товарищ имеет полное право с нами пойти. Мы будем только рады, — закончил вежливый Женя, слегка сконфузившись и покраснев.

Женя и сам учился в другом вузе, поэтому он считал своим долгом поддержать Степана. Тем более взрослый опытный человек в походе — это всегда хорошо, это надежная опора на всякий непредвиденный случай. Женя был дальновидным интеллигентным юношей, привыкшим тщательно обдумывать все свои высказывания. Он никогда не спешил, не торопился, даже ходил спокойным шагом, как взрослый рассудительный человек. В клинике ему уже доверяли больных, на которых Женя производил самое лучшее впечатление своим умным лицом, толстыми стеклами очков и тихим голосом настоящего врача. В походах с Женей было немало хлопот — он не слишком хорошо ходил на лыжах, но зато был надежным и порядочным человеком, всегда готовым прийти на помощь товарищам. Женя никогда не отказывался от тяжелой ноши, не скулил, не жаловался, даже когда упал при спуске с высокой горы, разбил драгоценные очки и практически ослеп, все последующие дни двигаясь почти на ощупь. Жене пришлось много страдать в жизни, хотя сам он не любил про это вспоминать.

Маленьким мальчиком он попал в фашистский концлагерь, располагавшийся на территории Польши. Родители его погибли подо Львовом, их расстреляли в овраге вместе с другими евреями, не успевшими скрыться. Женю прятали сердобольные соседи, но полицаи нашли мальчика и отправили в лагерь, где практически невозможно было выжить. Семилетний ребенок видел груды трупов, видел жертв чудовищных нацистских экспериментов, которые проводились в лаборатории. Чудом он избежал участи большинства узников — в тот день, когда Женю должны были отвести в страшное здание посреди лагеря, пришли наши. Даже бывалые, закаленные в боях солдаты ужаснулись увиденному. А крошечный скелетик с номером на тоненькой, как палочка, руке доверчиво прижимался к груди солдата, по лицу которого текли крупные слезы. На всю жизнь Женя запомнил запах шинели, ее грубый ворс, жесткие, но нежные ладони освободителя, влажный черный хлеб, который ел, давясь, под одобрительные слова солдат… Магическое слово “фронтовик” произвело на Женю огромное впечатление, он сразу проникся к Степану Звереву полным и безоговорочным доверием и даже любовью. Но высказал свое мнение не торопясь, тихим голосом, как всегда поступал в жизни.

Женя жил в детском доме, получил образование, прекрасно учился, так что учителя и воспитатели души в нем не чаяли. Потом мальчик легко поступил в медицинский институт. Это было чрезвычайно трудно: еще недавно бушевало страшное дело врачей-вредителей, уморивших гениального отца страны товарища Сталина. Эти врачи сплошь были евреями, агентами мирового сионизма, смелая женщина Лидия Тимашук разоблачила проклятых оборотней, но они успели лишить жизни, злодейски “залечить” огромное количество советских людей. Некоторых врачей успели расстрелять, более удачливые получили двадцатипятилетние сроки лишения свободы, но тут оказалось, что произошла ошибка. Врачи никого не убивали. У отважной Лидии Тимашук отобрали обратно орден, которым наградили до этого за успешное разоблачение, но слухи продолжали связывать врачей, евреев и чудовищные убийства, которые они совершают. Только отличный аттестат Жени, прекрасные характеристики из райкома комсомола и великолепно сданные экзамены позволили юноше стать студентом. Большую роль сыграл и концлагерь, в котором ему посчастливилось выжить. Приемная комиссия рассмотрела документы абитуриента Меерзона и приняла его в институт.

Женя начал свой путь в медицине, движимый самыми благородными целями. Но помимо целей идеальных, были и вполне материальные стремления: Женя хотел жить хорошо. Убогая обстановка детского дома, жалкие игрушки, серая, застиранная одежда вызывали у мальчика отвращение; даже через адское пекло концлагеря пронес Женя воспоминания о своем доме, о своей семье, об обильных субботних застольях, когда на столе появлялись прекрасные блюда, состряпанные мамой и бабушкой: рыба-фиш, сырники, овощная икра, гусиные шкварки… Стол был накрыт белоснежной скатертью, горели свечи в старинном семисвечнике, в графине рубиновым цветом переливалось вино, которое давали попробовать и мальчику. Семья была зажиточной, родители — трудолюбивыми. Мама отлично шила, к ней обращались все высокопоставленные персоны, желавшие иметь красивые платья и костюмы, отличного покроя пальто и пиджаки. Отец был сапожником, мастером высокого класса, но для сына он желал иной карьеры. Папа обнимал маленького Женю и певучим голосом рассказывал, как Женя вырастет, как выучится, как станет носить отличные костюмы и лакированные ботинки, золотое пенсне и мягкую шляпу. К Жене будет ходить лечиться весь город, он будет самым уважаемым человеком! И у него будет много денег, чтобы его жена и маленькие детки ни в чем не знали отказа. Папины слова часто звучали в душе мальчика в самые страшные дни заточения в смертельном лагере. Словно волшебное заклинание, повторял он папины обещания и верил, что с ним ничего не случится. Родителей уже не было в живых, их несчастные тела превратились в землю, из которой мы все пришли и в которую все уйдем, но их любовь и надежда продолжали согревать и спасать мальчика. На нарах Женя закрывал глаза, складывал истощенные руки на впалой груди и мысленно представлял себе папино дорогое лицо с черной бородкой, живыми яркими глазами и прекрасной улыбкой. Думал он и о маме, полной и красивой Розе Исааковне, которая подает на стол кушанья мягкими круглыми руками и ласково разговаривает с любимым сыночком… И седая бабушка Двойра протягивает внуку пирожок с вишнями, говоря на идише: “Кушай, маленький красавец, милый мальчик Женечка!”…

Эти картины детства сохранили Жене жизнь в концлагере, позволили не потерять себя в казенной и нищей атмосфере детского дома, от него всегда исходило теплое сияние любимого ребенка. А кого любили родители, того все будут любить. По крайней мере, так уверяла бабушка Двойра, а она всегда бывала права.

Женя больше всего на свете мечтал о собственной квартире. Он так часто воображал обстановку своего будущего дома, красивую мебель, скатерть с кистями, большие просторные комнаты, картины на стенах, что квартира уже как бы существовала в реальности. Правда, пока еще не принадлежала юноше. Следовало приложить большие усилия, чтобы получить ее. Женя был терпелив, скромен, но очень целеустремлен. Ночами в шумной общаге он сидел за учебниками, готовясь к каждому экзамену и зачету, стараясь получить только отличную отметку. Другие студенты писали шпаргалки, веселились, выпивали, танцевали, ухаживали за девушками, прожигали жизнь, распевая известную студенческую песню “Колумб Америку открыл, для нас совсем чужую; дурак, зачем он не открыл на нашей улице пивную!”, а Женя старательно учился.

На втором курсе он стал ходить в походы благодаря знакомству с Феликсом Коротичем, которого поселили в его комнате общежития. Рассудительный и спокойный Феликс сразу нашел общий язык с таким же тихим и рассудительным Женей.

Феликс Коротич был плотным белорусом, эвакуированным еще в детстве с захваченных врагом территорий. Его отец был убит на войне, во время легендарного Сталинградского сражения, а мама умерла от тифа в самом конце войны. Соседи, поднатужившись, сдали Феликса в интернат и захватили освободившуюся комнату. Молчаливый мальчик все понял и затаил обиду. Он старательно учился, но успехами не блистал. Зато добился отличных результатов в спорте, занимая первые места на всех районных и городских соревнованиях. К окончанию школы над кроватью Феликса висели многочисленные медали на наградных лентах, а кубки, полученные им за спортивные успехи, пылились в шкафу в углу директорского кабинета. “Наша гордость”, — гласила надпись под фотографией Феликса Коротича на стенде при входе в интернат.

Феликс был довольно замкнутым подростком, но добрым в душе и щедрым. Он поступил в технический институт благодаря своим достижениям в спорте, а вовсе не средне сданным экзаменам. Места в общежитии оказались заняты, и Феликсу предложили койко-место в медицинской общаге, в комнате, где уже жили-поживали четверо студентов. За это Феликс обязался вести спортивную секцию для будущих врачей. У Жени и Феликса оказались похожие характеры: оба не любили шум, дикую музыку и пьянство. Они планомерно готовились к сессиям, причем часто Жене приходилось растолковывать Феликсу какие-нибудь премудрости истории КПСС или основ марксизма-ленинизма: Феликс был потрясающе туп во всем, что касалось философии и политики. С круглым выпуклым лбом, с завитком русых волос, широкоплечий Феликс покорно внимал объяснениям своего приятеля решений съезда партии или Франкфуртской программы… Коротич взамен показывал Жене приемы рукопашного боя, разнообразные подсечки и удары, которыми можно было свалить с ног самого сильного соперника.

Приятели вместе записались в туристический клуб института, где учился Феликс, и с удовольствием ходили в походы. Это времяпровождение нравилось им куда больше, чем хождение по ресторанам, свидания с легкомысленными девушками, посещение театров и кино. Женя мечтал связать свою будущую жизнь с полногрудой еврейской девушкой, спокойной, хозяйственной и милой. Необязательно ослепительной красавицей, но доброй и нежной, чистой и целомудренной. Подсознательно ему хотелось повторить чудные мгновения детства, счастливые часы, проведенные в окружении самых любящих и близких людей.

Феликс пока не задумывался о любви и о семье, он то и дело вспоминал отвратительных соседей: белобрысую тетю Валю и ее вечно пьяного спутника жизни дядю Колю, их наглых гнилозубых детей Петьку и Вовку, которые после смерти матери Феликса перерыли все вещи в их маленькой комнате, украли все, что могли, присвоили даже серебряный мамин крестик, даже стоптанные сапоги, единственную обувь, в которой мама ходила на работу… А потом писали доносы в домоуправление, в местком, в райком партии, в школу, где учился мальчик, ставший круглым сиротой, настаивая на том, чтобы его поместили в детское заведение… Феликсу было четырнадцать лет, и он вполне мог бы жить один на своей жилплощади, но алчные соседи твердо решили отобрать у него комнату и завладеть всей квартирой. В ход пошли угрозы, многочисленные комиссии и жалобы… В конце концов пришла инспекция по делам несовершеннолетних, две усталых тетки неопределенного возраста, и постановили отправить мальчика в интернат. А комнату передали во временное пользование соседям.

За время пребывания Феликса в интернате тетя Валя родила еще двоих уродливых детишек, так что никто не собирался возвращать ему отнятое. Пропали все вещи, вся жалкая мебель, остававшаяся в квартире. Когда Феликс попытался зайти в свой бывший дом, чтобы взять мамино пальто и настольную лампу, тетя Валя вытолкала его за дверь, обдавая запахом перегара и лука. “Нету здесь ничего твоего!” — орала фурия, запирая дверь на замок.

Однажды темной ночью квартира выгорела дотла. Неизвестно, что послужило причиной пожара: то ли вредная привычка дяди Коли курить в вонючей постели не менее вонючие самокрутки, то ли гнилая проводка, то ли не потушенная тетей Валей спичка… Может быть, с огнем баловались детишки, вечно остававшиеся без присмотра. Но в результате пожара сгорело все, что могло сгореть, в том числе и тетя Валя с дядей Колей, которые, судя по данным экспертизы, наклюкались до такой степени, что не смогли встать с постели. Детишки чудом покинули горящую квартиру, и теперь уже комиссия определила их в тот же интернат, который закончил Феликс. Законы не позволяли оставить жилплощадь несовершеннолетним обитателям, освободившуюся квартиру отремонтировали, и через две недели в просторные, обновленные малярами пенаты въехал родственник начальницы жилконторы, вороватой взяточницы с вытравленными перекисью волосами. А обгоревшие трупы тети и дяди отвезли на дальнее кладбище и похоронили в одном фанерном гробу.

Феликс был полностью согласен с мнением Жени. Следовало взять в их группу этого подтянутого общительного человека с золотыми зубами. Когда началось голосование, Коротич одним из первых поднял свою мускулистую руку “за”. Удовлетворенный решением собрания Степан — он попросил ребят называть его запросто, по имени, — сел на один из стульев и стал внимательно слушать, этим еще больше расположив к себе сердца туристов. Обсуждали маршрут.

А маршрут предлагался очень трудный и немного странный. Вместо того, чтобы идти по живописному кедровому лесу, предлагалось свернуть и пойти к перевалу по равнине, рядом с тайгой, отходя от леса все дальше и дальше. И потом идти вдоль самого перевала, вплоть до горы Сяхат-Хатыл, высившейся в конце гряды. Места ночевок были тщательно определены. После того, как туристы перейдут перевал, предполагалось еще раз свернуть и дойти до Вижая, откуда уже уехать на поезде. Подъемы и спуски, крюки и остановки осложняли маршрут очень сильно, но ребятам нравилось все трудное и непростое. Это будет настоящая проверка на выносливость, после похода предполагалось присвоить всем участникам высокий разряд, а самым лучшим — тем, кто уже достиг этого, — дать звание мастера спорта! От таких перспектив дух захватывало, так что даже осторожный Толик Углов обрадовался и размечтался о том, как нацепит на лацкан видавшего виды пиджака значок спортсмена-разрядника, с каким уважением посмотрят на него другие студенты! Они будут спрашивать:

— Трудно было в походе, Толик?

А Толик небрежно ответит:

— Трудновато приходилось, но мы с ребятами справились!

Об остальных и говорить не стоило, все были обрадованы и совсем не обратили внимания на странность запутанного маршрута, благодаря которому им придется, то и дело петляя и возвращаясь назад, ползти по скучной равнине все севернее и севернее…

Степан Зверев зорко следил за будущими товарищами своими глазами-маслинами, хотя с губ его не сходила добродушная улыбка. Рая и Люба обсуждали продукты, которые следовало взять с собой, к их дебатам подключился и любитель хорошо покушать Руслан Семихатко. Он громко обсуждал преимущества корейки перед колбасой, но признавал отменный вкус и того, и другого; рассказывал о вкуснейшем сыре, считал, загибая толстенькие пальцы, сколько следует взять банок тушенки и сгущенки, причем по его подсчетам получалось астрономическое количество… Юра Славек подобрался поближе к Любе и ждал удобного момента, чтобы отозвать девушку в сторону и пригласить в кафе-мороженое. Он в обществе друзей позабыл свои недавние страхи, словно нелепый сон, и теперь весь горел от желания остаться наедине с Любой, которая нравилась ему все больше и больше. Люба и впрямь была хороша в новой синей кофточке с небольшим вырезом, в облегающей черной юбке, подчеркивающей стройность ее длинных ног и тонкую талию. Она раскраснелась и краем глаза следила за Юрой, ей хотелось немного помучить его за первоначальное равнодушие. Егор Дятлов весь ушел в обсуждение деловых вопросов, стуча время от времени карандашом по столу, призывая к тишине; с ним разговаривал Аркадий Семенович; к беседе руководителей незаметно присоединился и новичок Степан Зверев, давая очень ценные советы тихим голосом. Феликс и Женя Меерзон рассматривали лыжную мазь, которую им показывал Толик. Толику импортную мазь дал на сохранение Руслан, боявшийся потерять такую ценную вещь. Мазь была упакована в красочную обертку, из-под которой серебрился слой фольги. Пахла мазь действительно исключительно, каким-то дорогим одеколоном.

Только Вахлаков молчал и наблюдал за всеми. Сейчас, когда никто на него не смотрел, с его казавшегося открытым лица сползла привычная маска добродушия; глаза глядели настороженно и пристально, словно ощупывая лица туристов. Нижняя полная губа еще больше выпятилась вперед, брови сомкнулись в одну линию, вся его большая фигура выражала напряжение. Он походил на большого зверя, приготовившегося к прыжку, неуклюжесть, которую он охотно демонстрировал, тоже оказалась позой. Когда к нему обратился с каким-то вопросом Егор Дятлов, Вахлаков вздрогнул и самым приятным образом улыбнулся:

— Абсолютно согласен! — с готовностью выкрикнул он, разражаясь пронзительным идиотским смехом, в котором зато звучали нотки дружелюбия и приязни. У него на самом деле было хорошее настроение, ему в голову пришли кое-какие интересные мысли, которые он собирался воплотить в самом ближайшем будущем.

Собрание закончилось около девяти часов вечера. Раскрасневшиеся, веселые, полные самых радужных надежд и планов студенты, гомоня и смеясь, вывалили всей толпой на улицу. Егор Дятлов хотел подойти к Любе и поговорить с нею, но рассудил, что ему, будущему руководителю важной экспедиции, не стоит торопиться и на глазах у всех заводить личные отношения и приватные разговоры. Егор немного поколебался, потоптался, потом махнул рукой и направился в сторону трамвайной остановки. Времени впереди предостаточно, успеет он и в походе наладить личную жизнь. Егор зашагал к трамваю один, высокий и молчаливый, лелея в душе самые честолюбивые планы. Ему не слишком хотелось ехать домой, но оставалось всего два дня до похода: следовало собраться, приготовить вещи, еще раз посмотреть план маршрута… Назавтра он планировал визит в свою лабораторию (он мысленно так и говорил: “моя лаборатория”), чтобы побеседовать с научным руководителем, доктором физико-математических наук Львом Ниловичем Мехренцевым. Егор надеялся, что руководитель даст ему ценные советы относительно диссертации и, возможно, узнав о предстоящих возможностях Егора, переведет его из лаборантов в младшие научные сотрудники. Он не хотел прямо говорить о своем будущем назначении, но решил намекнуть Льву Ниловичу на возможные перспективы работы на кафедре института. Мысли о карьере, о работе вытеснили из головы романтические грезы, Егор зашагал еще увереннее и тверже, репетируя про себя предстоящую беседу, от которой зависело его будущее.

Люба Дубинина и Юра незаметно отделились от остальных и, провожаемые пристальным взглядом Раи, направились в сторону кафе-мороженого. Денег у Юры было много, ему хотелось немного похвастаться перед девушкой, показать свою независимость и щедрость. В темном зальчике теснилось много людей, Юра и Люба заняли высокий столик и, купив две двойных порции пломбира, принялись с аппетитом поедать содержимое убогих вазочек. Честно говоря, Любе давно нужно было в туалет, но стеснительная девушка предпочитала терпеть, чтобы не оттолкнуть кавалера… Юра вовсю шутил, острил, рассказывал веселые истории, а Люба думала только об одной насущной надобности, так что слушала Юру вполуха…

Рая одна поехала домой на троллейбусе. С одной стороны, она была обижена и раздосадована подлым поведением лучшей подруги, променявшей ее на пижона Юру. С другой стороны, Егор-то ушел один! Пусть и не с ней, не с Раей, но зато — один! Это вселяло надежду и позволяло мечтать о будущем. Губы Райки пунцово горели на морозе, щеки заливал румянец. Сейчас, в мутном свете троллейбусных ламп, она казалась вполне привлекательной, и даже какой-то подвыпивший парень, по виду — рабочий, стал пробираться к ней сквозь толпу, улыбаясь металлическими фиксами. Но Рая сделала строгое лицо, отвернулась к заиндевевшему окошку и спряталась за широкой спиной военного, пытавшегося в давке читать газету. Притулившись в углу, Рая мечтала о будущем походе, воображая объятия и поцелуи на фоне тайги и сугробов. Дальше поцелуев ее фантазия не развивалась, но и этих жарких грез было достаточно, чтобы девушка ощущала горячую волну в низу живота… Когда троллейбус подпрыгивал на поворотах, Рая жмурилась и прятала довольную улыбку, смутно чувствуя физическое удовольствие. Распаленная, разгоряченная, она чуть не проехала свою остановку, кое-как успела выбраться из троллейбуса, растолкав сжатых в тугой клубок пассажиров. Рыхлая старуха что-то кричала ей вслед, но Рая постаралась не расслышать эпитета “толстозадая”, чтобы не испортить себе отличное настроение.

Студентка зашагала по свежему снегу в сторону своего дома, подставляя щеки холодным снежинкам, тут же превращавшимся в капельки влаги на ее горячей коже. Рая специально замедлила шаг, чтобы насладиться чудесным вечером и своими фантазиями. Вот дура эта Любка! Нашла, в кого влюбиться — в бесперспективного Юрку, стилягу, который взбивает свой кок по полтора часа каждое утро, а потом смазывает волосы — о, гадость! — бриллиантином, чтобы они сверкали и блестели. Думает, что похож на Есенина своей слащавой рожей и светлыми волосами! На стилягу и фарцовщика он похож, которых развелось великое множество после Всемирного фестиваля молодежи в Москве два года назад. Иностранная молодежь поразила тихих советских юношей и девушек своими брюками, пиджаками, зажигалками и презервативами, с тех пор произошли разительные перемены. Некоторые девушки дошли до того, что стали появляться на улицах в брюках! Рая с негодованием думала о распущенных мерзавках, поскольку сама была обречена на ношение широких юбок, скрывающих широкий зад. Девушек в брюках видели несколько раз уже на улицах Свердловска; одну из них хорошенько оттаскали за волосы возвращавшиеся с работы труженицы машиностроительного завода. Народ, как мог, боролся с разложившимися стилягами, но мода — вещь упрямая. Вот Любка могла бы носить брюки. Ей и убогий шерстяной спортивный костюм к лицу, он только еще выгоднее облегает все изгибы красивой фигуры. А вот Рая уродилась несчастной, это родители виноваты в том, что с детства ее перекармливали…

Рая сама не заметила, как вошла в свой подъезд, воняющий кошками и прокисшими щами. Она стала подниматься по лестнице к себе на третий этаж. Вот уже и дверь родной квартиры, в середине которой сверкает начищенный папой металлический бантик, вокруг которого вьется вежливая надпись: “Прошу крутить”…

Вдруг Рая увидела, что стену рядом с дверью уродуют грязно-черные буквы. Рая вздрогнула: буквы моментально сложились в слова, полные угрозы и зла: “Здохнешь сука”. Рая похолодела от ужаса и гнева: кто-то ненавидит ее! Кто-то знает, что она собралась в очередной поход, и пугает ее, чтобы испортить настроение! Как многие люди, Рая была склонна обвинять других в собственных пороках; ей подумалось первым делом, что это сделала ее лучшая подруга, Любка Дубинина. Может, Любка изображает равнодушие к Егору Дятлову (изображает ведь равнодушие к нему сама Рая), только делает вид, что увлечена этим глупым Славеком, а на самом деле ненавидит конкурентку, догадавшись о Раиных чувствах? Рая сжала кулаки так, что ногти впились в ладони. Ну, Любка, ну, гадина, погоди! Рая найдет способ тебя проучить, сволочь!

Тут Рая внезапно вспомнила, что Люба сегодня зашла за ней и они вместе отправились на собрание. Когда Рая запирала дверь на хлипкий замок, никакой надписи на стене не было и в помине; такие крупные уродливые буквы они не могли бы не заметить. Стена была чистой, вернее, грязно-зеленой. Весь вечер девушки были вместе, только сейчас они расстались, Рая поехала домой, а предательница Любка отправилась со своим ухажером в кафе. Это кто-то другой написал, злой, подлый человек, который ненавидит разрядницу-спортсменку Раю, хочет ее расстроить, а если повезет… Кто бы мог это сделать? Девушка начала перебирать в уме своих недоброжелателей, но ни на ком не смогла остановиться. Все казались ей одинаково подозрительными и опасными. Рая глядела на надпись бешеными глазами, пытаясь по почерку определить писавшего, но буквы были такими кривыми и безобразными, что казались выведенными шестилеткой, едва овладевшим письменной грамотой. Или пьяным? Может, это кто-то из маминых покупателей?..

Рая отперла дверь, налила воды в ведро и принялась тряпкой стирать надпись. Грязное пятно расползлось по стене, девушке пришлось повозиться — буквы были выведены какой-то липкой субстанцией типа смолы, так что почти час пыхтящая Рая оттирала гадкие слова. Хорошо, что родители были на работе: мать подрабатывала через два дня сторожем в своем магазине, а отец задержался с квартальным отчетом. Рае не хотелось, чтобы папа и мама узнали об отвратительном хулиганстве. Настроение девушки было безнадежно испорчено. Потная, красная, расстроенная Рая полоскала тряпку в мутной от грязи воде, пришлось трижды наливать воду в ведро. Рая полоскала тряпку в ледяной воде и чуть не плакала от обиды и злости. Но она никому не расскажет об отвратительных словах, появившихся на стене возле ее двери. Она сделает вид, что ничего не случилось, а сама понаблюдает за своими и мамиными знакомыми. Пакостник обязательно выдаст себя, и тогда Рая ему (или ей) отомстит!

Олег Вахлаков посмеивался, не спеша шагая по улице. В редком свете фонарей можно было увидеть, как улыбаются его полные красные губы, как подрагивают толстые щеки от еле сдерживаемого веселья. А веселиться тихонько, про себя, он научился еще в раннем детстве. Ему нравилось быть загадочным и непредсказуемым, нравилось втихаря совершать неожиданные поступки и наблюдать за реакцией окружающих. Внешне он был открытым, приятным парнем, но близких друзей у него не было. Он шутил, рассказывал анекдоты, смеялся, но невольный слушатель отходил от громкого и болтливого Вахлакова с чувством ужасного утомления и разбитости. Вахлаков говорил только о себе: о своих делах, взглядах на жизнь, о своем здоровье и успехах, о своих приключениях, которые были им же и выдуманы. Больше всего в жизни Олег любил ничегонеделание и полную свободу, которую могли дать только деньги! А деньги Вахлаков любил всем пылом своей души.

Родители Вахлакова были слепыми. Не абсолютно, категорически слепыми, пробиравшимися по улицам с собакой-поводырем и белой тростью, а слабовидящими. Покрытые бельмами глаза отца и матери были укрыты темными очками от яркого дневного света, родители когда-то учились в одном интернате для детей с плохим зрением. Там они познакомились, а потом и поженились. Сейчас они работали на специальном заводе, где слабовидящие собирали немудрящую технику, паяли провода, плели сетку-рабицу. Как инвалидам им дали неплохую квартиру в самом центре города. У Вахлакова была своя маленькая комната, где он прятал многочисленные секреты и тайны. В отношении любимого сына родители были тоже слепы: ему прощалось все, даже не прощалось, а возводилось в заслугу. Стоило крошечному Олежеку проговорить стишок, спеть песенку, как начиналась бурная реакция: мамаша хлопала в ладоши, заливаясь слезами, обильно текущими из подслеповатых глазок, она визжала от восторга, прижимала сынишку к груди и призывала мужа восхититься талантами отпрыска. Худой как скелет, высокий отец улыбался, обнажая крепкие желтые зубы и розовые десны, умиляясь талантам Олега. Родители часами расточали похвалы и дифирамбы своему сынишке, которого видели сквозь вечную пелену родительской любви и заботы.

— Наш котик, наш крошечный песик, наше сокровище, наша умница, наш будущий начальник! — вопили родители, дрожа от радости, словно члены секты трясунов, передавая друг другу волны экстаза и обожания.

Все, что не дала им природа, все, чего лишило их уродство, воплощалось в этом крупном красивом мальчугане со здоровыми карими глазками, хитро глядящими на мир. А мир был к его услугам: все вокруг было создано людьми и природой для умного, красивого, гениального будущего начальника Олега Вахлакова. Если Вахлакова обижали во дворе другие дети, мать, истерично вопя, устраивала дикие скандалы с мордобоем, а отец потрясал палкой с резиновым набалдашником перед лицами обидчиков или их родителей, угрожая судом и милицией. Все вокруг знали безумных инвалидов, готовых выпустить кишки другим детям за своего сыночка. Поэтому детишки старались держаться подальше от Олега, в одиночестве ковыряющего песок красивым совочком. Все знали, что крепыш навяжется в игру, влезет в беседу, а потом, спровоцировав скандал, призовет на помощь своих ужасных слепцов.

— Мама! Папа! — басом орал малолетний Олег, и родители, спотыкаясь, спешили ему на помощь. Они не могли выглядывать из окна, наблюдая за безопасностью своего единственного чада, но слышали монстры исключительно хорошо, так что малейший звук тут же достигал их чутких ушей. Олега больше никто не трогал, но его стали избегать, и играл он теперь в одиночестве. Однажды во двор зашли чужие мальчишки. Они собирали дикие яблочки с кривой старой яблони, хохотали и стреляли из рогатки в забор. Олег тихонько подобрался ближе к веселой компании и попытался завязать знакомство. Он был очень общительным и всегда ждал одобрения, признания своих талантов и ума.

Кончилось все тем, что самый старший мальчик дал Олегу хороший пинок, так ему надоел нахальный малолетка. Вахлаков заорал диким, нечеловеческим голосом, но получилось так, что родители именно в эти роковые минуты вышли в специальный магазин, куда завезли дефицитную гречку и крупу со странным названием “саго”, по слухам, производимую из сердцевины пальм… Экзотическую крупу варили и начиняли ею пироги, до которых прожорливый сынок был большим охотником. Напрасно Олег орал и визжал, поражаясь отсутствию спасителей и воображая, как лысый худой папаша убивает своей палкой наглого оккупанта. Никто не пришел, а старухи, обычно сидевшие на лавочке у подъезда и грызшие семечки, демонстративно встали и разошлись по домам, вспомнив о массе неотложных дел. Они тоже не любили злобных слепцов и их мерзкого откормленного сынишку. А мальчишки, раздраженные воплями Олега, навесили ему тумаков и хорошенько напинали под толстый зад в модных вельветовых брючках.

Этот случай сильно повлиял на Олега. Он затаил ненависть к родителям, которые не пришли ему на помощь, он возненавидел весь мир, оказавшийся таким подлым и враждебным. Олег каждый вечер перед сном вспоминал лица мальчишек, их хохот, обидные слова, вспоминал, как опустел обычно многолюдный двор, потому что никто не захотел прийти к нему на помощь. Родители проклинали сволочей соседей, не заступившихся за их чадо, потрясали кулаками, а мать обещала навести порчу на всех жильцов дома, “чтобы у них зенки повытекли”…

А маленький Олег принялся таскать у родителей деньги, которые в семье никто и не думал прятать. Обнаруживая пропажи, мать визжала и причитала, полагая, что ее обсчитали, обманули другие люди. Отец тоже рассыпался в проклятиях по адресу мошенников и жуликов, только и норовящих обмишурить больного инвалида-горемыку… Олег тайком покупал пирожки и мороженое, восхитительные шарики белоснежного ванильного мороженого, выдавленные продавцом на круглую вафлю с надписью “Олег”: таких вафель было множество, с разными именами, для тех счастливых детей, которые могли позволить себе это изысканное удовольствие советских сибаритов и гурманов… Мороженое казалось еще вкуснее из-за запретности совершенного поступка, из-за того, что деньги были добыты ловким воровством. Иногда Олег важно угощал какого-нибудь парнишку, готового за шарик лакомства на любые унижения и пресмыкательства. Вахлаков больно щипал своего временного раба, тыкал ему в бок острой щепкой, царапал руку до крови, наслаждаясь мучениями безвольной жертвы и воображая, что он мстит своим врагам. Когда мороженое было проглочено маленьким подлецом-лизоблюдом, наступал неприятный момент сдачи: подлый мальчишка, облизывая липкие пальцы, норовил пнуть своего благодетеля в живот или под зад, кидал в него камни и комья грязи, выкрикивая оскорбления и угрозы. Вахлаков очень переживал такую неблагодарность. Мир стал казаться ему вовсе не таким уж приятным, каким казался раньше.

Он понял, что деньги — это очень хорошо, великолепно, а вот люди — это больно, опасно и неприятно. Родителей Вахлаков теперь просто презирал: ему были отвратительны их уродство, убожество, бедность, он ясно понял их никчемность. Родители были нужны в этом мире только для Олега, для его рождения и обслуживания. И то, как видите, они не всегда справлялись со своими обязанностями.

В школе Олег учился хорошо. Сообразительный, разговорчивый, всегда в ровном хорошем настроении, он нравился учителям, а вот ребята старались держаться от него подальше. Он чем-то раздражал детей, они интуитивно чуяли в нем какую-то неискренность и фальшь, которую не могли ощутить измотанные и усталые учителя. Олег первым отвечал на уроках, тянул руку, дрожа от возбуждения, молил: “Спросите меня! Меня! Я знаю!” — и хорошо, бойко отвечал урок. Память у него была отличная. Родители тряслись от восторга, когда Олежек зачитывал им отметки из своего табеля. Они не могли помочь ему с уроками, но их радость и восхищение заменяли все остальное.

Олег продолжал воровать, но теперь он стал более осторожным и в то же время — дерзким. Он крал завтраки у других школьников, воровал мелочь из легкомысленно брошенных портфельчиков и мешков, но делал это очень тихо, очень аккуратно. Пожирая в углу за школой чей-нибудь жалкий бутерброд, тоненько-тоненько намазанный повидлом или маргарином, Вахлаков ощущал себя владыкой мира, сильным, смелым, опасным…

После очередной кражи Олег на время затаивался, терпел, ждал, когда же снова он почувствует знакомое возбуждение, сладкое напряжение в груди и животе, всегда предшествовавшее кражам. Иногда украденные вещи были ему не нужны; так, у Вани Макарова он своровал красивый лаковый пенал с выдвижной крышкой. Хранить пенал, а тем более пользоваться им было опасно — Ваня или кто-то из ребят сразу узнали бы вещь, поэтому Вахлаков без сожаления выкинул пенал в мутные воды Исети, наблюдая, как тяжелая лаковая коробочка идет ко дну вместе с Ваниными перышками, карандашами и ластиком.

В седьмом классе Вахлаков чуть не попался. Раньше кражи приписывали кому-то другому: мальчишкам из неблагополучных семей, гардеробщице тете Нюсе с сизым от вечного пьянства носом, случайно забредшим в школу хулиганам из окрестных дворов… Чистенький, аккуратный, упитанный Вахлаков вместе со всеми сокрушался и негодовал по поводу негодяев и преступников, принимал горячее участие в поиске похищенного и оставался вне подозрений. К тому же он промышлял кражами не слишком часто, раз в четверть, чтобы не попасться.

Шел второй год войны. Голод и холод добрались до Урала, куда эвакуировали заводы, фабрики, людей… Хлеб выдавали по карточкам, нормы выдачи становились все меньше и меньше. Дети были вечно голодны, ведь им еще надо было расти; по карточкам для иждивенцев, к которым относились школьники, давали немного хлеба. Вахлакову приходилось нелегко: он привык плотно и обильно кушать под одобрительные восклицания родителей, шарящих по столу, чтобы придвинуть любимому сыну кусок послаще и побольше. Теперь стало голодно: отцу и матери давали дополнительные пайки как инвалидам, но это была капля в море — нужно было кормить фронт. Вахлаков, как и все ребята, мечтал о дне, когда он съест целую булку хлеба один, ни с кем не делясь, будет кусать и жевать вкусный мякиш, набивая полный рот великолепным хлебом, чуть сыроватым, тяжелым, ноздреватым, восхитительно пахнущим… Но на очередное воровство его толкнул не постоянный сосущий голод, а новое, еще более острое чувство напряжения; Вахлакову снились стыдные сны, он с удивлением видел, как меняется его все еще плотное, только чуть похудевшее тело, как появляются черные жесткие волосы под мышками и на лобке.

Он не мог больше сдерживаться: вошел в учительскую и из потрепанной сумки классной руководительницы вытащил хлебные карточки, маленькие квадратики серой бумаги, на которых черными буковками было напечатано: “Хлеб”. Каждый день следовало выкупать несколько граммов хлеба, а продавщица большими ножницами выстригала квадратик. Месяц только начался, были выстрижены всего три квадратика. Вахлаков сунул карточки в карман и пошел к дверям. Тут в глубине коридора послышались шаги — кто-то быстро приближался к учительской. Ужас пополз по мгновенно взмокшей спине вора. Его руки и ноги похолодели, язык прилип к высохшему небу, Олег растерялся и тупо глядел на белую дверь, готовую вот-вот распахнуться. В тот момент, когда дверная ручка начала поворачиваться под нажимом чьей-то руки, Вахлаков вышел из ступора и моментально залез под стол, удивительно ловко разместив свое крупное, уже не детское тело в пространстве между ножками. Стол стоял у стены, боком к входу, так что в полутьме (электричество тоже было лимитировано) парня было совсем не видно. В комнату вошла завуч, Вера Сергеевна, полная женщина с высокой прической. Она прошествовала к своему столу, взяла журнал, стопку тетрадей и вышла, оставив Вахлакова в полном расслаблении и странной одури. Он почувствовал жжение и сырость в трусах: в первый раз в жизни он испытал половое удовлетворение.

Карточки он отоваривал в разных магазинах, меняя их у барыг-перекупщиков. Ему пришлось потерять на этой операции почти половину добытого, но карточки выдавались для отоварки в одном магазине, к которому был “прикреплен” гражданин. Олега могли запомнить, разоблачить, выдать: он не хотел рисковать. Выкупленный хлеб он с наслаждением пожирал, как зверь; как жрал когда-то мороженое, купленное на украденные у родителей деньги.

История с кражей карточек произвела в школе дикий переполох; вызывали даже милицию, но усталый до смерти безрукий фронтовик только скорбно покачал головой; какие там отпечатки пальцев, все захватано и заляпано, да и в лаборатории криминалистики некому работать — все ушли на фронт. В основном расследуют только дела об убийстве и, конечно, хищениях государственной собственности. А тут даже неясно, не потеряла ли сама растяпа училка свои драгоценные карточки где-нибудь в битком набитом трамвае или на темной улице. А теперь заявляет о краже, чтобы чего-то там добиться, переложить ответственность на милицию…

Вора так и не нашли, а классная руководительница месяц носила домой, двум детям, жалкие судки с пустым супом из школьной столовой — ей оказали материальную помощь, какую могли оказать в тот тяжелый год. Она продала, вернее, обменяла на буханку хлеба свои сапоги и пальто. Больше у нее ничего не было. Вахлакову было жалко учительницу; он вместе с ребятами сложился и отдал в ее пользу стограммовый кусочек хлеба, положенный ему на обед. Он ведь не был извергом или отъявленным мерзавцем. Просто ему нравилось чувствовать свое превосходство над слепцами, населявшими мир.

Вахлаков затаился надолго, напуганный происшедшим, особенно — визитом милиционера. Парень ужасно боялся тюрьмы, населенной жестокими подонками, способными воткнуть заточку под ребра за воровство и предательство. О тюрьме Вахлакову приходилось слышать много: город был окружен многочисленными лагерями, а в центре высилось здание старинной тюрьмы, построенной еще при Екатерине. Почти все старое население города было потомками каторжан и ссыльных, а Сибирский тракт, деливший город на две половины, помнил звон цепей и окрики жандармов двухсотлетней давности: декабристы брели по разбитой печальной дороге к месту своего вечного заключения. Так что тюремный фольклор и рассказы о лагерях были знакомы каждому мальчишке. Вахлаков прекрасно понимал, что в заключении он не выживет. Там ему невозможно будет носить маску, его разоблачат и убьют. А красть он перестать не может, по крайней мере, пока. Потом, со временем, он, конечно, бросит свое опасное развлечение, а пока просто затаится на время… И Вахлаков затаился.

Он успешно закончил школу и легко поступил в технический институт, где долго приглядывался к обстановке, к ребятам, к их вещам… Его громкий смех и веселые шутки были слышны на всех этажах громадного здания, в коридорах и комнатах общежития, в здании хозяйственных служб, где размещался туристический клуб. Большой, широкоплечий, крупнолицый, Вахлаков был повсюду заметен, со всеми общался, со многими дружил. Его влекло к девушкам, но они отчего-то сторонились приятного рубаху-парня. На втором курсе Олег познакомился с Милочкой Лебединской, дочерью известного профессора, разбитной девахой, одетой лучше всех в институте. Милочка была прекрасной партией; у нее имелась даже отдельная однокомнатная квартира в самом центре, недалеко от Городка чекистов. Вахлаков стал ухаживать по всем правилам: покупал цветы, конфеты, приглашал Милочку в кино. Сначала девушка благосклонно восприняла его ухаживания и улыбалась ему вполне определенно, но через несколько недель она стала избегать общения с веселым парнем. Вахлаков удвоил усилия, стараясь показать себя с самой лучшей стороны. Олег напрашивался к гости к выгодной невесте, рассудив, что в квартире он сможет перейти к активным действиям. Но Мила сначала бормотала что-то про занятость, а потом прямо сказала своим неподражаемым хрипловатым голосом, скопированным с голоса экранных героинь:

— Оставь меня в покое.

— Почему? — изумился Вахлаков, заглядывая в синие Милочкины глазки.

— Противный ты какой-то, — безапелляционно припечатала Милочка и удалилась в аудиторию, где вот-вот должна была начаться лекция по сопромату.

Вахлаков стоял как оплеванный, чувствуя, как в груди поднимается волна ярости. Нет, он никогда не сможет забыть и простить, как эта наглая тварь играла его чувствами! Олег моментально забыл, что видел в девушке только выгодную партию, богатую невесту, которая поможет ему пробиться в жизни и достичь успеха, чтобы он мог безбедно и счастливо жить на зависть другим. Ему теперь казалось, что его обманули, что-то пообещали и не дали, подло поиздевались над его любовью… Ему казалось, что он любил эту хамоватую дрянь!

Через несколько дней у Милочки пропала сумка со всем содержимым: конспектами лекций (дело было перед сессией), кошельком, где лежала довольно крупная сумма денег, ключами от квартиры. Милочка заливалась слезами, все утешали ее, а Вахлаков удовлетворенно смотрел на зареванное лицо девушки. Сумку он привычно утопил в реке, кошелек бросил туда же, предварительно опустошив его, а ключи до поры до времени спрятал, смутно надеясь в недалеком будущем наведаться в жилище мерзавки и хорошенько поживиться. Конечно, он смертельно боялся милиции и Милочкиного папаши, поэтому не рисковал, но ночами мечтал о том, как отопрет двери квартиры, как в черных кожаных перчатках будет шарить по шкафам и комодам, как он возьмет все самое ценное, а многочисленные тряпки подлой Милочки искромсает на куски большим острым ножом. Этот нож просто не давал покоя его воображению. Мать переживала, слушая, как любимый сынок ворочается в кровати, вздыхая и покашливая. Слепая старуха понимала, что сын мучается от неразделенной любви. В принципе, она была права, только мамаше было не под силу понять истинную причину бессонницы Олега. Олег ясно представлял себе большой острый нож, типа того, каким в военные годы нарезали скудные порции сырого хлеба, выдаваемого по карточкам. Однажды Вахлаков представил, как он кромсает ножом не Милочкины тряпки, а саму непокорную девушку, которая заливается уже не слезами, а кровью… Вскоре Вахлаков ощутил блаженное опустошение, умиротворение и впервые за несколько ночей спокойно уснул.

Ему было невдомек, что в его психике происходят крайне неприятные процессы, которые могут со временем привести его в красивый старинный дом на окраине города, называемый Глафировскими дачами, по фамилии когда-то владевшего особняком купца. С тех пор Вахлаков стал красть чаще, так что к концу третьего курса вовсе потерял бдительность и чуть не попался.

Он “пошел на дело” в походе: в палатке, где мирно сопели шесть человек. Опасность, риск, игра заставляли Олега испытывать ни с чем не сравнимое удовольствие, поэтому он не смог отказать себе в краже. Он выждал, пока все ребята уснут, блаженно вытянув гудевшие от лыж ноги, разбросав усталые руки, полежал тихо, как мышь, старательно изображая глубокое дыхание крепко спящего человека, лежал почти полночи притаившись… Наконец пополз в угол, где свалены были рюкзаки; в одном из них, на самом дне, лежала завернутая в целлофан дерматиновая папка, в которой хранились деньги и документы. Под аккомпанемент дружного храпа и сопения Вахлаков цапнул папку и торопливо выгреб сложенные купюры. Он весь дрожал и чувствовал, как по его большому телу разливается сладкая истома, прикосновение к деньгам отдавалось в его организме горячими волнами, почти судорогами. Вахлаков торопливо запихнул купюры в трусы, к самому горячему месту тела, сладостно вздохнул, ощутив их прохладное прикосновение, и тут услышал шепот Егора Дятлова:

— Олег, ты чего там делаешь?

Мгновенный ужас объял Вахлакова, как когда-то в учительской, где он тупо глядел на поворачивающуюся дверную ручку. Но он собрал всю свою волю и спокойно прошептал в ответ:

— Да вот, что-то живот схватило. Понос у меня страшенный, как говорится, кишка кишке бьет по башке; ищу уголь активированный, а то, боюсь, испорчу всем завтрашний день, сорву поход…

— Так аптечка ведь у Раи, — напомнил Егор Дятлов, в тихом голосе которого Вахлакову почудились нотки недоверия. — Тебе придется к девчонкам в палатку идти, там все лекарства.

— Ох, черт! — вспомнил Олег, хлопнув себя по лбу. — Ладно, перетерплю, не буду девчонок будить, тем более они устали за сегодняшний день. Дождусь утра, мне уже полегче вроде стало, как сходил на двор…

В темноте невозможно было увидеть, что Вахлаков не одет, так что версия о его выходе “на двор” абсолютно лжива — на улице было не меньше двадцати градусов мороза. Егор подумал и лег спать, оставив размышления на потом. А когда обнаружилась пропажа, моментально заподозрил Вахлакова. Но Олег так яростно отрицал свою вину, был так обижен, так искренне задет несправедливым обвинением, что Егору самому стало совестно, и он ничего не сказал ребятам о своих подозрениях. А Вахлаков то и дело метал в совестливого Егора грозные изобличающие взгляды, словно говоря: “Ну, попробуй, скажи ребятам о своих диких подозрениях! Я смогу доказать свою невиновность, а вот ты… Тебе после этого никакой веры не будет, все будут тебя презирать — ишь, свалил свою безответственность на невинного комсомольца! Это руководитель отряда должен отвечать за сохранность денег и документов; это ведь ты велел все ценности сложить в ту папку. Может, ты и украл!” Дятлов ничего не предпринял, но от Вахлакова отворачивался с брезгливостью и отвращением, которые не мог полностью скрыть. Он с удовольствием перестал бы брать парня в походы, но нужны были аргументы, а сам Вахлаков как ни в чем не бывало продолжал посещать лыжный клуб, веселиться, шутить и петь песни под гитару.

В палатке он больше не рисковал, но любил воровать в общежитии, где почти не было шансов оказаться пойманным. В многочисленных густонаселенных комнатах вечно толпились студенты; напрасно суровые вахтерши пытались соблюсти строгие порядки, запрещавшие вход посторонним и общение между “мужскими” и “женскими” этажами общаги; человеческую натуру трудно переделать, а уж усмирить влечение двух полов друг к другу — нечего и стараться. На радость природе и Вахлакову студенты и нестуденты ходили туда-сюда, выпивали тайком, выбегали покурить, оставляя двери комнат беспечно открытыми. Добродушный, общительный Вахлаков приходил в гости к своим однокурсникам, переписывал конспекты, штудировал учебники, которых было мало и на всех не хватало, просто болтал, иногда пил за компанию дешевое молдавское вино. А в удобный момент тихонько, как умная крыса, хватал то, что попадало под руку: тощий студенческий кошелек с талонами в столовую, проездной билет, шарфик, кожаные перчатки… Кое-что он выбрасывал потом, кое-что — брал себе, кое-что — припрятывал до поры, до времени.

Пока он не вызывал подозрений, но что-то в нем самом стало меняться, разрушая его личность. Взгляд стал хитрым и пугливым, брови почти всегда были сдвинуты, и часто он принимался что-то бормотать себе под нос, когда оставался в одиночестве. Ненависть и напряжение Олег теперь испытывал почти постоянно. Он возлагал большие надежды на предстоящий поход, ему хотелось побыть на природе, среди умиротворяющих лесов и гор, пообщаться с ребятами, попеть песни, забыть хоть на время о своих тайнах… Он полагал, что сможет бросить свой промысел, остановиться, забыть прошлое. Так запойный пьяница утешает себя предстоящим отпуском или мечтает уехать куда-нибудь в тихий уголок, чтобы позабыть о пагубной страсти, разъедающей его разум и душу.

Однако появление Степана Зверева снова всколыхнуло все адские инстинкты перерождающегося студента. Новый человек — это новые возможности. Если что-то пропадет, подумают не на Олега, которого может заподозрить только Егор Дятлов, а на этого фиксатого мужика, неизвестно зачем отправляющегося в поход с молодыми студентами. Какой простор для риска! Вахлаков гнусно улыбался, тяжело ступая по заметенному свежим снегом асфальту; он воображал, как ловко можно устроить пакость, подставив этого смешного кавказца с русскими именем и фамилией, как хитро можно лишить очередного слепца его сбережений, жалкого имущества. Вахлаков захихикал, вжав крупную голову в плечи; все его тело сотрясала дрожь возбуждения и азарта. Он почувствовал сильный голод: слишком много энергии было потрачено на мечты, тайные планы, сокровенные грезы, на борьбу с самим собой. Вахлаков дошагал до своего подъезда и не спеша отпер простой замок. Он вошел в тесную прихожую и скинул полушубок прямо на пол, зная, что мать подберет вещь и аккуратно повесит в шкаф. И точно — в коридор вышмыгнула худосочная бельмастая женщина со стянутыми на затылке жидкими волосами. Она протянула чуть дрожащие руки и ощупала своего дорогого сынка.

— Замерз, Олежек? — заботливо спросила мать, помогая Олегу стянуть теплый шерстяной шарф. — Холодно на улице?

— Довольно холодно, — добродушно ответил сын, направляясь на кухню, откуда пахло борщом. — Такой морозец приятный.

Вахлаков был добр с родителями, злобы в его душе вообще было немного; приступы исступленного гнева были проявлениями психической болезни или мучительного комплекса, о которых никто слыхом не слыхивал в эти годы. Вахлаков сел на покрашенную отцом дефицитной масляной краской табуретку и стал ждать, когда мамаша повесит полушубок и нальет ему супу. В нетерпении он даже постучал ложкой о край алюминиевой миски, торопя мамашу приняться за свои прямые обязанности. Мать немедленно прискакала на зов и метнулась к большой эмалированной кастрюле с только что сваренным борщом. Кастрюли тоже были страшным дефицитом, особенно такие, эмалированные, выпускавшиеся в двух разновидностях: зеленые и синие. Но слепым инвалидам кастрюлю недавно выдали на работе, так что теперь мамаша баловала сыночка особенно вкусным, сваренным по всем правилам супом или картофелем. Вот и сейчас она налила Олегу полную миску дымящегося борща с костью, покрытой мясом. Вахлаков увидел в кости мозг, свое любимое лакомство, и счастливо вздохнул. День положительно удался. Он принялся шумно хлебать борщ, чавкая и дуя на каждую ложку: он ел просто отвратительно, но мать любовно слушала звуки, издаваемые сыном, розовея от удовольствия. Это ее большой здоровый зрячий мальчик с аппетитом кушает приготовленный ею борщ! Мамаша присела на другую табуретку и сказала:

— К тебе тут товарищ приходил из института. Леня Коновалов.

Вахлаков вздрогнул.

— Кто приходил? Кто?

— Леня Коновалов, — удивленно ответила мать. — Голос такой высокий, немного писклявый. Сказал, что в твоей группе учится…

— Учился в моей группе, — потрясенно поправил мамашу Олег. — Леня Коновалов еще на первом курсе умер от туберкулеза. Он был из эвакуированных блокадников Ленинграда, здоровье потерял, вот и умер в восемнадцать лет. Это, мать, кто-то другой приходил, ты перепутала.

— Да не могла я перепутать, — начала раздражаться родительница, чувствуя неопределенный испуг. — Он так и сказал: передайте Олегу, что заходил Леня Коновалов, хотел повидаться. Ну да, мол, ничего, скоро свидимся. Приятный такой мальчик, вежливый. Голос тихий, тонкий…

Вахлаков вскочил из-за стола, опрокинув тяжелую табуретку. Его большое лицо было искажено от ярости и негодования. Еще бы! Кто-то приходил пугать его и его слепую мать, представившись давно умершим Леней Коноваловым! Знали, гады, что мамаша слепа как крот, вот и решили поиздеваться. Вахлаков треснул кулаком по стене так, что посыпалась побелка. Мать взвизгнула и бросилась искать руки сына, боясь, что он в кровь разобьет кулаки.

— Что этот гад еще тебе сказал? — орал в ярости неуравновешенный Олег, размахивая кулаками. — Может, еще что говорил, вспоминай!

— Да ничего больше он не говорил, — успокаивала сына мать, судорожно припоминая невинную беседу с зашедшим к сыну товарищем. — Пообещал, что скоро увидитесь, и все.

Может, матери показалось? Какая глупая история! Вахлаков стал мысленно прикидывать и рассуждать. Может быть, кто-то догадывается о его преступной деятельности, о кражах, и решил ему отомстить? Доказательств нет, так благородный мститель решил напугать слепую мамашу, представившись именем мертвого однокурсника? Странная месть. Конечно, мститель достиг своей цели: Вахлаков напуган, мамаша в слезах, загадка осталась загадкой. Но сдается Олегу, что это проделка мерзкого Егора Дятлова, вот что! Дятлов не хотел брать Олега в поход из-за той истории с деньгами; он не может доказать свои подозрения, а от Олега этому выскочке-чистоплюю нужно избавиться во что бы то ни стало. Вот хитроумный Дятлов и подговорил какого-нибудь своего знакомого, чтобы тот припугнул Олега, рассчитывая на трусость и малодушие. При этой мысли Вахлаков чуть не упал в припадке; он приписал свои собственные мысли и чувства Егору Дятлову, и теперь его буквально разрывали на части ненависть и злоба. Он был готов бежать домой к проклятому Дятлову, разобраться с ним, возможно, даже взять с собой нож, так приятно и соблазнительно оттягивающий карман: он плохо соображал и находился в состоянии разрушительного бешенства. Но мамаша, почувствовав, что с сыном неладно, вцепилась в него удивительно сильными пальцами и стала пронзительно причитать, завывая на каждом слове:

— Сынок, не ходи никуда, останься дома! Я, может, все сама перепутала, может, ты мне про этого Леню раньше рассказывал, вот у меня в уме и всплыло это имя. А паренек-то, может, вовсе другим именем представлялся! Олежек, не ходи, миленький! Это все я виновата!

Олег чуть отрезвел от визга и причитаний мамаши. Действительно, доказательств у него никаких, как тогда, в походе, у Дятлова. Даже если мамаше показать фотографию, на которой они снялись всей группой на первом курсе, она не сможет опознать никого. На этой фотке есть и бледный, худой Леня Коновалов, действительно говоривший тоненьким фальцетом, но, конечно, приходил не он, а кто-то другой, кто-то, хорошо знающий и Олега, и слепоту его родителей, и про смерть Лени Коновалова, и про предстоящий поход… Все ясно. Его провоцируют и хотят подставить, хотят вызвать его на драку, на открытый поступок, после которого враги смогут отомстить ему! Вахлаков сел на табуретку, задыхаясь от злобы и страха. Враги следят за ним, вот что. Это действует не один человек, а целая группа, шайка, которая хочет ему зла. Они все состоят в сговоре, специально запугивая Олега, чтобы вызвать его на ответные действия. Какие подлые и хитрые твари! Олег даже покачал уважительно головой. Выходка, конечно, детская, но они его недооценили. Он никуда не пойдет, ничего никому не скажет, постарается скрыть всю эту историю.

— Чья-то тупая шутка, — совершенно спокойно сказал Олег матери, снова принимаясь за остывший борщ. — Дураки — они и есть дураки. Это из зависти, мама: не хотят, чтобы я шел в поход. Завидуют, что все девушки на меня смотрят, что руководство меня уважает, что все хотят со мной дружить. Вот подлецы и решили меня напугать. Вернее, тебя напугать, меня-то они слишком хорошо знают для таких штучек!

— Я им зенки повыцарапываю! — завизжала мамаша, ее сухое лицо исказилось от злобы. — Чтобы они сгнили в могиле, чтобы им света не видать! — сама слепая, намучившаяся от своей болезни, она ненавидела зрячих и завидовала им.

Всем, кроме, конечно, горячо любимого сына. Она хотела, чтобы все ослепли и тоже смотрели на мир сквозь муть и тьму. Мать долго вопила и угрожала, потрясая худыми руками, но в глубине души ей было приятно осознавать, что ее прекрасному сыну завидуют, видя его успехи и достижения. Раз у Олежки есть завистники, значит, его жизнь удалась! Сама мамаша непрерывно завидовала всем, кто хоть в чем-то жил лучше нее — или ей казалось, что лучше. Теперь, когда объектом зависти стал ее собственный сынок, ей стало хорошо. Мелкие пакости и глупости не могут повредить Олежке, а вот быть признаком его успешности вполне могут. Мать любовно гладила сына по круглой голове с двумя макушками, недвусмысленно обещавшими счастье в любви и богатство. Когда с работы притащился слепой папаша, ему поведали историю уже с юмором, со злым смехом победителей, рассказывающих о нелепых ухищрениях своих врагов. Отец сначала впал в гнев и хотел убить мерзавцев своей тяжелой палкой с железным набалдашником, но, услыхав веселое хихиканье сынульки и радостные нотки в голосе жены, тоже развеселился. Он даже придумал отличный ответ на шутку товарищей завистников: пообещал принести откуда-то бутылочку с серной кислотой и наказал мамаше при последующем появлении “Лени Коновалова” плеснуть ему в лицо содержимым, немного, ровно столько, сколько нужно для уродства на всю жизнь. Матери ничего не будет, а вот шутник вряд ли захочет и дальше морочить добрым людям головы.

Напившись чаю с пряниками, семья легла спать, а успокоенный Олег даже улыбнулся перед тем, как заснуть.

Феликс Коротич вошел в вестибюль общежития, аккуратно притворив за собой дверь. Ловкое натренированное тело позволяло ему двигаться легко и бесшумно, хотя он казался крупным и неуклюжим. Феликс равнодушно обежал взглядом фанерные, с коряво подписанными буквами ячейки для писем. Многие ребята с замиранием сердца ждали весточки от родственников, от девушки или парня, оставшихся в той деревне или захолустном городке, откуда они приехали. А вот сироте Феликсу ждать писем было неоткуда и не от кого… Феликс вежливо поздоровался с вахтершей тетей Марусей и поднялся к себе на третий этаж.

Как обычно, кровать Жени Меерзона была аккуратно застелена, а примыкавший к изголовью подоконник был накрыт салфеткой из газеты. Красивую салфеточку Женя смастерил сам: свернул газету в несколько раз и сделал извилистые надрезы и дырочки. На столе в углу стопкой были сложены Женины учебники и справочники со скелетами и телами без кожи. Феликс не любил заглядывать в эти неприятные учебники: он был довольно впечатлительным юношей.

Жени сейчас не было в комнате, после собрания он поехал в больницу, где работал медбратом, а по сути уже почти настоящим доктором. Женя безошибочно угадывал болезни, делал уколы, ставил капельницы, очень мягко обращался с теми, кто нуждался в его помощи. Зарабатывал он сущие копейки, но уже сейчас было ясно, что Женя далеко пойдет и наступит день, когда он будет жить в достойных условиях, станет профессором и обеспеченным ученым… А вот Феликс смутно представлял себе свое будущее, его интересовали пока только успехи в спорте, победы и достижения. Ему нравилось ощущать азарт борьбы, всей душой чувствовать себя победителем…

У Феликса была настоящая спортивная злость, которая так необходима спортсменам. Когда речь заходила о выигрыше, о победе, Феликс шел на любые поступки и затраты. О допинге тогда почти ничего не знали, а если бы знали, Феликс непременно стал бы употреблять даже самые опасные и чреватые последствиями препараты. Он был готов на все ради очередного кубка или медали, вернее, ради того упоительного ощущения, которое ему давало обладание ими. Он снова и снова был первым, он был Победителем! Даже играя в шашки с Женей и другими ребятами, Феликс напрягался и страшно горячился в душе, внешне оставаясь спокойным. Если ему не удавалось выиграть, он старался скрыть свою досаду и разочарование, но для этого требовались такие огромные усилия, что на выпуклом лбу парня выступали капли пота, а кулаки сжимались так сильно, что на ладонях оставались следы от ногтей. Феликс был упрям и настойчив, а с поражением он смирялся редко, только до поры до времени, пока не представится возможность взять реванш.

Коротич пока сторонился девушек, желая действовать наверняка, чтобы избежать возможного разочарования. Вдруг его отвергнут? Вдруг посмеются над его чувствами? Вдруг ему придется проиграть? Феликс не смог бы пережить унижения и разочарования. Для начала он сосредоточил свое внимание на некрасивой и коротконогой Рае Портновой. Да, пусть у нее толстые щеки, широкие щетинистые брови, под которыми глубоко сидят глаза-изюмины, серые тусклые волосы и нос картошкой, зато она вряд ли отвергнет Феликса, известного спортсмена и физкультурника, чьи достижения известны каждому в институте. А Феликс использует Раю для тренировки, так он в душе называл то, что должно произойти между ними.

А произойти должно было следующее: во-первых, Рае надо было обратить внимание на Феликса и ответить на его продуманные ухаживания. Во-вторых, должен был произойти поход в кино или кафе-мороженое, где Феликс собирался рассказать Рае свою краткую биографию в спорте и поделиться взглядами на жизнь. Затем молодой человек планировал поцеловать Раю где-нибудь в подъезде и спросить о ее отношении к нему. И вот — час триумфа: Райка признается в своих чувствах, скажет, что он ей небезразличен… Это и будет первая победа, после которой можно приступать к ухаживанию за красивыми девушками. Так уж положено в спорте: сначала тренируются с меньшим весом или более легкой дистанцией, а потом увеличивают нагрузку и добиваются поразительных результатов. Феликс никуда не торопится, ему важно сохранить высокое мнение о себе и избежать неудачи. Феликс умеет ждать.

На миг Феликс вспомнил то, что не хотел вспоминать никогда. Полутемный подъезд, скрип рассохшейся двери, крик нетрезвой тети Вали:

— Пошел отсюда, подонок! Нет здесь ничего твоего, мразь! Убирайся, пока милицию не вызвала!

— Какая милиция! — заорал пьяный дядя Коля. — Я щас сам удавлю гаденыша! Мало эти эвакуированные жировали на наших харчах, теперь еще права пришел качать, ублюдок! — свои тирады дядя Коля обильно приправлял матом. Он выскочил из квартиры в широких семейных трусах и обвисшей, как парус в безветренную погоду, майке, схватил Феликса за шиворот интернатской куртки так, что затрещали гнилые нитки, и сбросил в лестничный пролет. Мальчик упал с высоты двух-трех метров, на мгновение потерял сознание и несколько секунд лежал, не шевелясь, пытаясь вдохнуть порцию живительного воздуха. А дядя Коля продолжал орать:

— Убью, сука! Пришибу молотком, если еще раз явишься!

Тетя Валя испуганно волокла мужа обратно в квартиру, она явно не ожидала от него столь решительных действий, которые своими последствиями могли бы повредить ему самому. Феликс слабо зашевелился и застонал, пытаясь встать на четвереньки. Из открытой двери квартиры, прямо под ногами у копошащихся в пьяной возне родителей, прошмыгнули Вовка и Петька и, утирая зеленые сопли, принялись обзывать Феликса похлеще мамаши с папашей. Из квартиры несся детский рев недавно появившихся на свет близнецов-дебилов.

— Сдохла твоя сучка-мать, и ты сдохнешь! — заверещала тетя Валя, получившая полновесную оплеуху от своего супруга. — Хоть от этой жабы избавились, а тут жабенок подоспел, требует чего-то!

Вовка харкнул на Феликса, к нему присоединился Петька. Под градом ругательств и плевков Феликс кое-как встал на ноги и выбрался из подъезда, в котором бесновались пьяные пролетарии. Ему до слез было жалко маминых вещей. Не потому, что можно было продать их на толкучке и выручить небольшие деньги, купить себе башмаки, теплые носки, шарф, шапку… Это была последняя память о маме.

Феликс пережил ужасное унижение, оскорбление всех своих чувств, так что некоторое время голова у него плохо работала и он все повторял онемевшими губами какой-то глупый мотивчик. При падении он сильно ушибся, особенно же пострадал затылок, на котором сейчас вздувалась огромная шишка. Слегка тошнило, и по всему телу разливалась непонятная слабость, так что мальчик еле дошел до спортивного интерната. Там он с трудом поднялся по лестнице и рухнул на кровать. Воспитателю пришлось вызвать врача, которому Феликс только коротко объяснил, что упал на улице, поскользнувшись. Душераздирающее чувство тоски и обиды не давало Феликсу вдохнуть, но он объяснял это сильным ушибом.

Ночью мальчик выбрался из спящего здания интерната на улицу, потому что боялся задохнуться. Кругом была тьма, ночь и холод — наступила зима. Феликс расстегнул пальтишко с наполовину оторванным воротником и подставил бледное лицо пронизывающему ветру. И, словно робот, снова зашагал в сторону бывшего своего дома, где совсем недавно он жил вместе с мамой, имел свой угол, фотографию самолета над письменным столом, несколько дорогих ему книг на этажерке, украшенной бумажными салфетками с вырезанными на них фестончиками, коврик над кроватью… От воспоминаний мальчику делалось все хуже и хуже, а боль в голове становилась все острее, вскоре она сделалась такой невыносимой, что подросток вынужден был ухватиться рукой за угол дома и немного отдохнуть. Вероятно, врач оказался прав, у Феликса было сотрясение мозга, но воспитатель и дежурный завуч пошептались с доктором и решили не портить отчетность. Феликсу вскоре предстояло выступать на областных соревнованиях, а запись в медицинской карте могла лишить его такой возможности, а интерната — заслуженного первого места, которое влекло за собой многочисленные премии и блага… Феликсу велели прикладывать к затылку пузырь со льдом и дали таблетку пирамидона — вот и все лечение. А врач приятно зашуршал пергаментным пакетом, в котором лежала отличная курица, украденная воспитателем с интернатской кухни — кормили юных спортсменов неплохо.

В странном, похожем на сон состоянии Феликс дошел до своего бывшего дома и поднялся на свой бывший этаж. Кругом стояла полная тишина, жильцы крепко спали перед очередным трудовым днем, тихонько помигивала крошечная лампочка под потолком. Феликс отлично знал, что замок на квартирной двери очень хлипкий, одно название: стоит посильнее надавить на дверь плечом, и все, можно спокойно входить в прихожую. Сам он много раз открывал таким способом дверь, когда терял ключ или забывал его дома. Соседи отлично знали о ненадежности дверного замка, но скорее удавились бы, чем купили новый. Тетя Валя и дядя Коля справедливо полагали, что красть у них нечего, кроме того, о замках и запорах в те годы беспокоились только расхитители социалистической собственности. Дядя и тетя были простыми алкоголиками-пролетариями, поэтому запираться не считали нужным.

Феликс отжал дверь — язычок замка всхлипнул — и шагом лунатика вошел в крошечную прихожую. Сквозь кухонное окно светил одинокий фонарь, поэтому мальчик мог достаточно хорошо ориентироваться. Он прошел в кухню и тупо посмотрел на коробок спичек, лежавший на грязном деревянном столе. Чувство тоски и обиды заставило его взять коробок в кулак и тихонько встряхнуть. Затем Феликс все с тем же равнодушно-застывшим лицом медленно собрал все старые газеты, которых было навалом в коридоре и кухне — они с мамой хотели делать ремонт и все купленные и выписанные газеты хранили, чтобы аккуратно застелить пол в комнате и не забрызгать его известкой. Соседям то ли лень было выбросить газеты, то ли они тоже надеялись в отдаленном будущем отремонтировать доставшиеся им хоромы, только все “Правды” и “Уральские рабочие” лежали в разных углах, слегка пожелтевшие и высохшие, как осенние листья. Феликс лихорадочно собирал газеты в один угол, между входной дверью и кухней. Когда груда стала огромной, подросток присел на корточки и стал чиркать спичками о коробок, пытаясь поджечь сложенные бумаги. Из комнаты, где они жили с мамой, раздавался пьяный храп и иногда какие-то выкрики и бормотание.

Маленькое синее пламя перекинулось со спички на газеты, высохшая бумага затрещала и начала коробиться и чернеть. Огонь разгорался, а Феликс завороженно глядел на дело своих рук, испытывая странное чувство отстраненности, словно все это происходило не с ним. Пламя уже вовсю трещало и металось, когда оцепенение покинуло подростка и он быстро вышмыгнул за дверь, осторожно прикрыв ее за собой. Не чуя под собой ног, мальчик сбежал по лестнице и помчался в интернат. Его охватило чувство необычайной эйфории, легкости, подобной опьянению. Лицо стало еще более бледным, зрачки расширились, Феликса покачивало, он весь дрожал, но испытывал удивительное ощущение полета.

Он тихонько вошел в здание интерната, на цыпочках прокрался по коридору и лег в свою постель, укрывшись с головой тонким байковым одеялом. Феликс не мог вспомнить, сколько прошло времени, видел ли его кто-нибудь на улице или во дворе, он не помнил и не осознавал, сколько времени собирал и поджигал газеты, но сладкое чувство удовлетворенной мести, отплаченной обиды помогло ему согреться и уснуть.

Проснулся Феликс Коротич только через двое суток, и то — благодаря экстренным медицинским мерам. Руководству интерната пришлось вызывать другого эскулапа, чтобы привести бледного и чуть дышащего мальчика в чувство. Встал вопрос о трепанации черепа, наконец сделали рентген и обнаружили крупную гематому прямо в затылочной части мозга. Феликса со всеми предосторожностями отвезли в больницу и подготовили к операции, которая прошла чрезвычайно успешно. Мальчик уже на второй день сам вставал, хорошо кушал и выглядел оживленным. Правда, на полгода тренировки запретили, и на областные соревнования Феликс поехал только следующей зимой, зато он набрался сил, окреп и возмужал.

О том, что его бывшие соседи тетя Валя и дядя Коля сгорели во время пожара, Феликс узнал намного позже самого события и встретил весть вполне равнодушно. И в самом деле, почему он должен был переживать, что алкоголики, захватившие его жилплощадь, выставившие его из дому, обокравшие его, сгорели во время пьянки по собственной неосторожности? По крайней мере, так звучала версия гибели соседей, которую рассказали Феликсу сотрудники интерната, в свою очередь повторявшие то ли заметку в газете, то ли чьи-то домыслы. Дети, к счастью, спаслись буквально чудом: Вовка и Петька проснулись от запаха дыма и инстинктивно, как два хитрых животных, выскочили из горящего дома, нисколько не беспокоясь о младших “спиногрызах”, исходивших ревом и криком в своей кровати, одной на двоих. Младших детей вытащили соседи, так как пьяные родители даже не проснулись и сгорели, предварительно задохнувшись в густом дыму.

Феликс никогда больше не слышал о семье бывших соседей. Да и не желал слышать. Вся история с поджогом как бы изгладилась из его памяти, как дурной сон, он смутно вспоминал кое-какие свои поступки, мысли, но во всем происшедшем присутствовали отстраненность и холодность, воспоминания не были расцвечены эмоциями. Поэтому и угрызения совести не мучили Феликса нисколько, он почему-то считал, что его роли в пожаре не было. Может быть, если бы погибли дети, Феликс вышел бы из спячки и горячо переживал случившееся, а так — ну, были неприятные и злые тетя и дядя, ну, не стало их из-за собственного беспробудного пьянства и неосторожности… Парень начал давным-давно новую жизнь, в которой не было места и времени для печальных воспоминаний, связанных с прошлым.

Однако иногда, когда менялась резко погода, наступало потепление, начинал вдруг таять снег, а небо становилось акварельно-сырым и тяжелым, Феликс чувствовал тупую тяжесть в голове и слабость во всем теле, похожую на то давнее оцепенение. И в памяти поневоле всплывали отрывочные кадры истории с поджогом, яркие, четкие, как отличного качества фотографии. Вспышка — и Феликс видит себя крадущимся по истертым ступеням подъезда, вот к лицу приближаются ломкие, желтые от старости газеты, синий крошечный огонек на кончике спички, на древесине выступают капельки жидкости… Редкие круги света ночных фонарей, синие сугробы, скрипучие двери интерната… Но даже эти яркие воспоминания, хоть и были мучительно навязчивы, не содержали в себе страданий или угрызений совести. Они тяготили Феликса только своей неотвязностью и внезапностью, как яркие вспышки света или узоры калейдоскопа. И сейчас парень сел на подавшуюся под ним панцирную кровать и прислонил тяжелую голову к прохладной стене. Он попытался расслабиться и избежать повторяющихся картинок, мучительно-ярких и сменяющих одна другую, но тут в комнату кто-то постучал. Не успел Феликс ответить, как дверь, покрашенная во много слоев бледно-зеленой краской, отворилась, и на пороге возникла сгорбленная фигура вахтерши тети Маруси.

— Чего-то не вижу, кто здесь? — проскрипела старуха, облаченная в помятый синий халат. — Феликс, ты, что ль?

— Я, тетя Маруся, — отозвался Феликс, вставая с кровати.

Голову ломило и жгло, но сидеть в присутствии женщины казалось неприличным.

— Тебе нонче звонили, — сообщила вахтерша, по-прежнему подслеповато щурясь. — Два раза звонили, утром и вечером, недавно совсем. Велели передать… — старуха вытащила из кармана очки в черной оправе, перемотанной изолентой, и водрузила их на нос, читая по бумажке, — сродственники твои, тетя Валя и дядя Коля.

Феликс словно ощутил удар тока. Он молча глядел на тетю Марусю, не чувствуя, что его рот слегка приоткрылся от ужаса и неожиданности. А вахтерша продолжала разбирать собственные каракули:

— Сказывают, им очень плохо, дышать тяжело и жгет все тело огнем. Такая, значит, болезнь у них, — от себя пояснила старуха, снова углубляясь в чтение. — Ждут тебя с нетерпением. — Старуха важно посмотрела на парня, ожидая благодарности за верно переданное сообщение от больных “сродственников”.

Феликс выдавил из себя:

— Спасибо большое, тетя Маруся…

Удовлетворенная старуха ушлепала к дряхлому столику у входа, на котором лежал толстый журнал посещений и громоздился допотопный телефонный аппарат. По телефону разрешалось в особо важных случаях звонить и сообщать информацию, которую вахтерши записывали в журнал. Они не обязаны были подниматься в комнаты студентов, но лобастый крепкий паренек, круглый сирота, пришелся по нраву тете Марусе, вот она и расстаралась, натрудив свои больные старческие ноги. Голос в телефонной трубке были тихим, иногда — едва слышимым. Трудно было даже понять, мужчина звонит или женщина: голос то шелестел неслышно, то тихонько поскрипывал, то ныл, как ветер в проводах. “Больные, наверное”, — подумала тетя Маруся. И еще одна странность была в самом конце разговора: звонивший хихикнул. Явственно, звонко и злобно, что никак не вязалось с тихим и монотонным прежним звучанием голоса. Хихиканье было таким пронзительным, что старуха едва не выронила тяжелую, словно каменную, трубку. Она старческими каракулями записала сообщение и постаралась не забыть передать его Феликсу, но немного задремала, когда юноша заходил в свою комнату. Потом опомнилась и, кряхтя, потащилась к нему комнату, нащупывая в кармане важную бумажку.

Феликс был ни жив, ни мертв. Он прекрасно понимал, что его разыграли, что это чья-то злая и жестокая шутка, но личность шутника установить было непросто. Может быть, это подросшие Вовка и Петька решили отомстить предполагаемому поджигателю — убийце их родителей? Решили напомнить Феликсу, что он — преступник, которого ожидает скорая кара? Доказательств у них нет, вот разве что сам Феликс проговорится, расскажет кому-то о своем ужасном поступке, особенно если его довести до этого телефонными звонками, травлей, запугиваниями… Феликс читал в какой-то книжке, как убийце являлось привидение убитого им человека; злодей не выдержал и раскаялся во всем, что сотворил, понеся заслуженное наказание. Его, кажется, повесили. Но злодей убил несчастного юношу ради каких-то там сокровищ, а Феликс и не думал никого убивать, когда жег старые газеты. Он сам не понимал, что делает, не случайно потом его признали тяжело больным и долго лечили, это последствия травмы, которую парень получил по вине дяди Коли…

Феликс мучительно и напряженно обдумывал ситуацию, пытаясь вычислить звонившего. Ишь ты, дядя Коля и тетя Валя — родственнички! Может, звонивший и не знает вовсе ничего, а просто краем уха слышал сплетни досужих соседей, вовсю обсуждавших пожар и гибель семейства алкоголиков. Потом, благодаря случайному стечению обстоятельств, этот любитель сплетен как-то столкнулся с Феликсом, узнал его телефон… Да, может, этот шутник и живет в одной общаге с Коротичем, просто Феликс этого не знает: мало ли людей, которые что-то о тебе слышали, что-то видели, с кем-то тебя обсудили! Феликс — классный спортсмен, он всегда занимает призовые места на соревнованиях, ему улыбаются девушки и партийные руководители, а комсорг института здоровается за руку… Завистники и успех — две вещи взаимосвязанные, так что придется проглотить обиду. Тем более звонивший может опять попытаться выйти на связь, тетя Маруся позовет самого Феликса к телефону, а он уж постарается вычислить шутника по голосу. Такими мыслями парень почти совершенно успокоил себя.

К сожалению, Феликс был довольно глуп и мыслил примитивно. Он ощущал только тяжесть в голове и какую-то странную разбитость. Подошел к окну, отдернул ветхую занавеску: на улице было темно, только одинокий фонарь освещал крыльцо общежития. На долю секунды Феликсу показалось, что он видит мужскую и женскую фигуры, прислонившиеся к подпоркам козырька над входом. Бесформенные пальто, мятая шапка из вытертого меха, мохнатый шарф, сизый нос, красная кисть руки… Вязаный берет тети Вали, в котором она ходила круглогодично, зимой для тепла подкладывая газету; подшитый раздолбанный валенок дяди Коли… Феликс моргнул, и видение исчезло, две странные тени растворились в воздухе, растаяли в ночной тьме, крыльцо было непривычно пусто — большинство студентов разъехались на каникулы, никто не стоял, прислонившись устало к металлическим столбикам. Ему почудилось.

Студент вздохнул и прилег на скрипнувшую под весом его могучего тела кровать, стараясь забыть о неприятном известии, принесенном вахтершей. Вскоре ему это удалось; он постарался нацелить свои мысли на другой объект — страшненькую Раю Портнову, с которой ему предстояло провести несколько дней в долгом и трудном походе. Феликс стал думать о девушке в тех же терминах, что и о штанге или брусьях: как совершить подход, как сделать стойку, почувствовать опору, выжать вес… Он заулыбался, представив себе раскрасневшееся от удовольствия лицо Раи, ее сверкающие от возбуждения глаза, признание в любви, после которого Феликс ощутит себя полным победителем.

Пока студент мечтал, на вахте тетя Маруся дрожала от какого-то испуга или тревоги: сегодняшние звонки отчего-то поселили в ее душе мрачные предчувствия, а хихиканье в конце переговоров с родственниками Коротича до сих пор звучало в ее ушах. “Неладно что-то, — подсказывало ей вещее бабье сердце. — Может, у них что-то заразное”, — беспокоилась вахтерша, успевшая привязаться к добродушному и вежливому спортсмену Феликсу Коротичу.

Женя Меерзон был дежурным по больнице. Женя очень любил эти ночные дежурства. Хотя он числился простым медбратом, но и пациенты, и медицинский персонал относились к нему как к настоящему доктору. Интеллигентный, в больших очках, Женя снискал всеобщее расположение своей добротой и безотказностью. Он для всех находил минутку-другую, мог утешить, успокоить и объяснить те или иные симптомы; впрочем, даже от одного общения с милым Женей больным уже становилось легче, они быстрее выздоравливали и норовили угостить молодого доктора чем-нибудь вкусненьким, домашним или сунуть ему подарочек: авторучку, блокнот, вышитый футляр для очков. Подарки Женя брал с таким искренним детским удовольствием, что душа радовалась, хотелось еще и еще угощать и одаривать милого доктора. Но и Женя всегда был терпелив и ласков даже с самыми капризными пациентами, с самыми трудными больными, раздражительными медсестрами и требовательными докторами. Он по характеру был добрым, а кроме того, готовил себя к будущей великой карьере, где потребуются все лучшие профессиональные качества врача. Потому Женя выносил вонючие судна, перекладывал лежачих больных, ставил уколы и капельницы лучше самой опытной медсестры, кормил с ложечки тяжелых послеоперационных и, если было нужно, мог помыть полы в приемном покое. Самое трудное в работе Жени было вовсе не это.

Иногда, под утро, когда серый рассвет начинал высветлять краешек неба, а в воздухе принимались каркать черные вороны и галки, умирали больные, тщетно боровшиеся за жизнь. Почему-то именно в эти тяжелые предутренние часы останавливалось дыхание и переставало биться сердце, руки холодели, лицо становилось пустой маской, терявшей всякое выражение. Женя воочию мог убедиться, что вместо одушевленного человека в постели оставалась только безжизненная материя, холодная и клейкая субстанция, покинутая духом.

Меерзон начал осознавать наличие души очень рано, еще в кошмаре концентрационного лагеря, где мерзлые трупы такие же скелетообразные заключенные складывали в настоящую поленницу возле крематория. Мальчик смотрел на желтые ноги и руки, на волосы, потерявшие блеск и тепло, на застывшие, как студень, глаза мертвецов — они нисколько не походили на тех, кем были еще вчера. Трупы казались ему грудой заскорузлой и поношенной одежды, выкинутой на свалку. Куда же делись те, кто носил это одеяние из мяса и костей, кто своим присутствием оживлял и одухотворял эту ныне холодную мертвую плоть? Женя смутно помнил рассказы бабушки Двойры о потустороннем мире, Шеоле, где находятся души после расставания с телом, но этим его религиозные познания и ограничивались.

В больнице, в отделении для тяжелобольных, Женя снова и снова возвращался мыслями к этой загадочной теме, она позволяла ему размышлять, философствовать, духовно расти в стране, где материализм стал фундаментом всего общества, всех мыслей и настроений среди простых людей и интеллектуальной элиты. Постепенно Женя, сам того не замечая, стал идеалистом: он поверил в господство духа над материей, что было вредным и крайне опасным заблуждением. Идеалисты описывались только в учебниках по философии: их почти полностью истребили во время революции. Они были страшнее стиляг и фарцовщиков, ужаснее пьяниц и хулиганов, идеалисты были сродни врагам народа и предателям Родины. Классики марксизма-ленинизма давно заклеймили идеализм, а безвестный советский юноша Женя Меерзон, без пяти минут врач, незаметно скатился в это гнилое болото. Рассуждения Жени во многом были наивны, отрывочны, но он опирался на опыт, которого у него было предостаточно.

Мертвый человек и живой — две разные вещи, в живом человеке есть нечто, что делает его тем, кто он есть. Люди чувствуют свою смерть, предвидят ее, у них бывают сновидения, в которых они прозревают будущее.

Смерть косит свой страшный урожай в определенные дни и определенные часы — вот факты, с которыми пришлось столкнуться медику и практику Жене Меерзону. Он обратил внимание, что больше всего смертей бывает ночью в пятницу, вернее, не ночью, а в серые предрассветные часы. Даже те, кто боролся за жизнь с нечеловеческим отчаянием и мужеством, те, у кого врачи уже начали находить благотворные признаки выздоровления, улучшения, вдруг теряли силы и судорожно хватали ртом воздух, цепенея и задыхаясь. Врачи и медсестры знали, в чем дело — в этой проклятой пятнице и проклятых часах перед утром, перед новым днем. Видно, в эти часы душа человека особенно слабо связана с телом, особенно непрочно держится за свое земное обиталище. Огромное количество летальных исходов, конечно, портило отчетность, вызывало разные нарекания, придирки и даже проверки, поэтому именно в пятничную ночь дежурить никто не хотел и не любил.

Безотказного Женю буквально умолил его сменщик, тоже студент четвертого курса мединститута, решивший поехать на выходные к родителям в областной городишко. “Я тебе, Женька, привезу варенья вишневого! — соблазнял колеблющегося Женю будущий доктор. — Я тебе привезу даже варенья из виктории, у меня родители высадили в огороде эту чудо-ягоду, ее на Урале еще ни у кого нет! Какой аромат!” — соблазнитель глубоко вдыхал воздух и жмурил глаза от предполагаемого наслаждения. Не стоит забывать, что Женя был бедным студентом, не имеющим ни одного родственника, который мог бы немного подкормить тощего сухопарого медика, всего себя отдавшего науке. Как часто в Жениных практичных мечтах о квартире возникали соблазнительнейшие образы пирожков и котлеток, салатов и борщей, овощной икры, сочащейся растительным маслом, сладкого штруделя и нежнейшей рыбы-фиш! Мысль о полной банке варенья, полученной в единоличное пользование, была очень заманчивой. Женя, скорее всего, согласился бы и “за так”, но теперь он дежурил с энтузиазмом и надеждой. Кроме того, скоро ему предстояло отправляться в довольно длительный лыжный поход с ребятами, так что уговор с товарищем был, в общем, кстати. Женя отдежурит эту тяжелую ночь, останется еще на сутки, отдежурит свою смену, а потом со спокойной душой пойдет по снежной целине, среди кедров-великанов, со своими верными друзьями…

Придя в ординаторскую, студент отрезал кусок серого хлеба от принесенной с собой булки и налил кипятку из большого титана, в котором грели воду для врачей и больных. Это был весь его ужин, сегодня даже повезло, он смог купить в вечернем магазине последнюю булку хлеба на последние рублишки, оставшиеся до стипендии. Хотя Женя был очень экономен, деньги быстро расходились на всякие нужды: плохо жить совсем без родственников! Даже пуговицу, оторвавшуюся от пальто, следует купить, носки — заштопать самостоятельно, а для этого нужны иголки и нитки; приходится тратиться на приобретение кастрюльки и сковородки, которые можно было бы просто взять во временное пользование у своих родных… Кроме того, ребята то и дело перехватывали у доброго медика рубли в долг, “до стипухи”, но часто, очень часто забывали отдать то, что взяли. Конечно, это была мелочь, но весь Женин бюджет складывался из мелочи; он, как говорится, жил на медные деньги в твердой уверенности, что скоро обретет успех и богатство. Крошечной зарплаты медбрата хватало, только чтобы иногда разнообразить обычно чрезвычайно скудный стол и на кое-какую одежду, к которой Женя относился с крайней бережливостью и осторожностью. Есть же ему хотелось всегда, иногда — так же сильно, как в фашистском концлагере. Но там все чувства были притуплены, размыты, словно сознание хотело отгородить себя от невыносимых ужасов окружающего мира, а в нынешней жизни Женя испытывал настоящий волчий голод, раздирающий пустой желудок на части. Конечно, будь Меерзон похитрее, он завел бы дружбу не с сиротой Феликсом, часто державшим зубы на полке, а с каким-нибудь студентом из деревни или областного городка, откуда к счастливцу поступали бы сказочные лакомства и гостинцы в виде крупного картофеля, маслянисто-желтого на разломе, кусков обсыпанного серой солью сала, банок с огурцами и вареньем. Женя вспомнил про обещанное варенье и забеспокоился: а вдруг товарищ забудет про него? Он с аппетитом ел хлеб, запивая кипятком, одновременно прислушиваясь к происходящему в отделении. До его дежурства оставалось минут пятнадцать-двадцать.

В ординаторскую вошла медсестра Леночка, создание легкомысленное и воздушное. Халат Леночка сильно заузила, ушила, чтобы блистать великолепной фигурой с тонкой, как ножка фужера, талией; заодно она и укоротила медицинское одеяние, чтобы похвастаться стройными ногами, затянутыми в хлопчатобумажные коричневые чулки. Леночка с сочувствием посмотрела на ужинающего Женю и предложила:

— Женька, там суп остался от больных, отличные щи, давай я тебе притащу с кухни!

— Давай! — радостно согласился соскучившийся по горячему Женя. — Спасибо, Леночка, что бы я без тебя делал! А почему суп остался?

— Пятница, — коротко ответила медсестра, и Женя понял.

Многие выздоравливающие вновь стали больными, легкие больные — тяжелыми, а некоторые еще живые готовились стать мертвыми. Как правило, в некоторые “черные пятницы” оставалось и второе, но этому никто не радовался, а медперсонал не очень-то жаловал нежданные пятничные угощения… Но молодой организм требовал калорий, энергии, так что Женя вскоре уже хлебал горячий суп, чуть забеленный сметаной, закусывая оставшимся хлебом. А Леночка в это время рассказывала:

— Сегодня совсем плохой старик в шестой палате. Ему вчера вроде после операции стало лучше, но доктор сказал, что начался отек легких. Скорее всего, до утра не доживет. Надо за ним посмотреть. В первой палате женщина с осложнением после гриппа, тоже что-то температура вверх поползла, хотя мы дали пенициллин. Ну, и как обычно, в десятой — там раковые больные, так что кто-то из них сегодня наверняка отмучается.

Женя покачал головой, бессознательно копируя жест десятков поколений своих предков: портных, ювелиров, аптекарей, выражавших озабоченность и сочувствие и в то же время — покорность судьбе. Ему — всю ночь не спать, слушать хрипы и стоны умирающих, ставить бесполезные уколы, выносить судна, суетиться и метаться в тщетной надежде спасти ускользающую жизнь, прикрепить душу к телу; а им, тем, на кого указала костлявая рука смерти — бороться за каждый вдох, за каждую последнюю секунду пребывания на земле. Женя иногда думал, что борется только тело, боящееся разрушения, разложения на молекулы и атомы, а душа, наоборот, борется за право освободиться от тягостных уз плоти. Но своими мыслями будущий врач ни с кем не делился.

Сегодняшней ночью в отделении оставался дежурный врач, который сейчас делал вечерний обход с двумя старшими медсестрами, а также Леночка и сам Женя, в роли медбрата и врача одновременно. За окнами больницы угрюмо клубилась ночная тьма: здание находилось почти в лесу, на южной окраине города, где когда-то располагалось громадное кладбище, устроенное еще теми, кто закладывал первые крепостные стены на берегу реки Исети. Кладбище росло, расширялось, все новые могилы прибавлялись к тем, что уже столетие окружали маленькую церквушку; потом город разросся так, что построили новые церкви, заложили новые погосты, а старое кладбище постепенно оказалось почти за чертой. Потом построили новое, просторное, отделанное мрамором здание больницы, с огромным количеством отделений, отличной аппаратурой для диагностики, большими светлыми палатами. Вокруг насадили деревья, поставили скамейки, чтобы могли отдыхать выздоравливающие граждане и посидеть приходящие их навестить родственники и друзья. Больница считалась очень престижной, и лежать и работать в ней могли не все, а только лучшие из лучших: лучшие врачи и лучшие больные, передовики производства, заслуженные члены партии…

Но в послевоенные годы фасад облупился, колонны стиля “ампир” стали выглядеть старомодно, а в больницу уже стали привозить обычных горожан и жителей области со сложными заболеваниями, которые не могли вылечить сельские эскулапы. Все забыли о бывшем обширном погосте, на месте которого располагалось розовое здание с белыми когда-то колоннами, только вот летальных исходов в палатах и операционных в этом лечебном учреждении традиционно было больше, чем в среднем по городу. По крайней мере, так утверждала статистика. Поэтому руководство больницы часто менялось, то и дело приходили и приезжали разнообразные проверки, пытавшиеся установить виновных, но ничего обнаружить не удавалось. В итоге составлялись обычные акты, кого-то строго наказывали, кого-то — понижали в должности или выносили выговор, а дальше все шло по-прежнему. Никто не мог объяснить, почему именно здесь такой высокий процент смертности; но когда речь зашла об организации родильного отделения, все врачи и чиновники единодушно высказались “против”.

Дежурный врач закончил обход и тоже пришел в ординаторскую. Это был уставший, немолодой уже человек с пышными седыми усами, слегка пожелтевшими от неумеренного курения. Вот и сейчас доктор достал пачку “Казбека” с черным силуэтом лихого джигита на фоне высоких гор, затянулся и ласково спросил Женю:

— Ну, коллега, как дела?

— Да вот, в поход скоро уйду, Иван Петрович, — сообщил студент о своих планах. — Нынче собрались далеко, на самый север области, поближе к природе, дней на десять-двенадцать. Так что отдежурю двое суток, немного отосплюсь — и вперед!

— Поход — хорошее дело! — мечтательно прищурился Иван Петрович. — Только трудно тебе будет двое суток подряд дежурить, сегодня такой день, сам знаешь… Я с обеда заступил, так уже ноги не держат. Очень старик тяжелый, я там оставил медсестру, так что, брат, иди-ка, помогай. Я сейчас чуток отдохну, заполню истории болезней и тоже приду. Ступай, Женя.

Женя торопливо собрался и вышел, на ходу натягивая белый халат. На груди у него висел фонендоскоп, который, конечно, ему не полагался, но студент ухлопал на эту сверкающую медицинскую вещицу все свои скудные средства в прошлом месяце — стетоскоп придавал Жене исключительную солидность, даже уши казались меньше. В белом халате, со “слушалкой” на груди, Меерзон выглядел заправским доктором, поэтому не смог отказать себе в покупке. Женя быстро зашагал по длинному, чисто вымытому коридору, едва освещенному голубоватым светом лампочек. В палатах было тихо, большинство пациентов уже спали, да и отделение предназначалось для тяжелобольных, которым было не до веселых разговоров и курения на лестнице. Женя вздохнул и вошел в шестую палату, откуда доносились негромкие голоса, звяканье металла и шорохи.

Старик и впрямь был плох. Женя хорошо знал, что означает это обтянутое желтой кожей лицо с глубокими глазными впадинами и каким-то странным, чуть насмешливым, выражением губ, растянутых в подобии улыбки. Медсестра Галя суетилась возле капельницы, неумело прилаживая бутылочку с раствором, бормоча: “Сейчас, сейчас… Сейчас, минуточку”. Женя взял из рук девушки трубку с иголкой на конце и ловко ввел лекарство в исхудалую руку старого человека, казавшегося безразличным ко всему, что происходит вокруг него и с ним самим… Лекарство тихонько потекло по прозрачной трубке, Галя понесла из палаты эмалированный белый лоток со шприцами и ватками, а Женя остался со стариком один на один. Из впалой груди доносилось тяжелое хриплое дыхание, странно-равномерное, как будто работал какой-то неисправный, но усердный агрегат. Женя присел на стул возле кровати и посмотрел на часы. Время подходило к десяти вечера. Если больной доживет до утра, он может прожить еще целый день, а если учесть, что сегодня роковая пятничная ночь, то, возможно, поживет и дольше. Может и выздороветь, по крайней мере, один шанс из ста всегда есть. У этого больного нет рака, у него удалена часть легкого из-за обширного абсцесса, возникшего как осложнение после гриппа. А в таком возрасте осложнения — штука опасная… Вдруг старик приоткрыл неожиданно яркие голубые глаза и спросил у Жени:

— У тебя какой номер?

Студент подумал, что пациент спрашивает о часах, но мысли его путаются.

— Почти десять, — успокаивающе ответил он, поправляя машинально трубочку, идущую к исхудалой руке. — Сейчас вы немного поспите, отдохнете, вам станет к утру получше, боль пройдет…

— Боль пройдет, — уверенно подтвердил старик. — Не будет к утру никакой боли, и меня тоже здесь не будет. Меня уже почти здесь и не осталось, Женя.

Студент немного удивился, что больной помнит его имя. Конечно, медсестрам следовало бы называть его по отчеству, полностью, но ничего не поделаешь, пока он только медбрат. Вот через года полтора-два Женя обязательно попросит называть его по имени-отчеству, чтобы внушить уважение к себе со стороны пациентов и персонала. А без уважения в медицине не обойтись, это вам не мелочная лавочка! Старик между тем продолжал, с трудом шевеля онемевшими синими губами:

— Я про тот номер, что у тебя на правой руке, на предплечье. У меня, глянь, восемь тысяч четыреста сорок пять дробь шестнадцать.

Женя словно провалился в какую-то бездну, где его понесли и закружили ледяные вихри, безжалостные и дикие. Он на долю секунды перестал слышать и видеть реальность, погрузившись в тот пласт сознания, который больше всего хотел бы забыть. Люди в черной форме и высоких фуражках, лай собак, ослепительный свет прожекторов, колючая проволока в несколько рядов и множество страшных бараков, из которых под отрывистые команды выползают страшно исхудавшие заключенные. На них полосатая одежда, болтающаяся от каждого порыва ветра… Женя видит склонившееся над ним бледное лицо с длинным носом, искаженное брезгливой гримасой: “Юде!” — выплевывает оно с отвращением. Кто-то хватает мальчика за руку, грубо кладет ее на оцинкованный стол и делает что-то ужасно болезненное. Женя не смеет кричать, слишком хорошо он знает участь узников, разгневавших чем-то лагерное начальство. Мальчик стискивает зубы, прикусывает губу, потом видит на тонкой, как куриная косточка, руке вспухшие сине-красные цифры: восемь, четыре, четыре, пять, косая палочка, один, пять. Шатаясь от слабости и от перенесенной муки, он бредет к бараку, где помещаются такие же измученные и исхудалые дети, которых с каждым днем становится все меньше, пока не прибывает новая партия детишек. Кто-то тихонько берет Женю за плечо и что-то протягивает ему украдкой. Мальчик видит в сухой ладони кусочек хлеба пополам с опилками, это сказочный подарок, волшебное подношение! Перед его глазами только грудь в полосатой куртке, он задирает голову и видит лицо немолодого мужчины. Мужчина улыбается мальчику, кивает и молча уходит, слегка приволакивая ноги. Женя запомнил только ясные голубые глаза и густые пшеничные брови.

Сейчас эти брови абсолютно седы: и то сказать, прошло почти пятнадцать лет, целая вечность для ребенка и юноши! А голубые глаза остались прежними: вот они глядят на Женю почти оживленно, по-доброму, с ласковым теплом, как тогда, в самом страшном аду, который только мог придумать человеческий разум.

— Я вас помню! — вскрикнул Женя. — Вот мой номер, смотрите! — он быстро закатал рукава халата и рубашки, обнажив предплечье, на котором синели жуткие цифры. На правой руке старика синели точно такие же, только Женя вырос, возмужал, поэтому его клеймо слегка растянулось, поблекнув, а чужой номер был ясным и четким. — Вы мне дали хлеба, помните?

— Сил у меня почти не осталось, поэтому слушай внимательно, — прошелестел старик одними губами, жестом приказывая Жене наклониться поближе к нему. — Я до утра уже не доживу, знаю точно. Когда придет твое время умирать, поймешь, о чем я. Я хочу, чтобы ты жил.

Женя потрясенно слушал, машинально отмечая запах ацетона в шумном дыхании старика. Это был еще один смертельный признак. Надо удвоить дозу лекарств, ввести глюкозы побольше, может, обойдется… Но вторая часть сознания юноши с ужасом и вниманием впивалась в слова странного старика, давным-давно встретившегося мальчику Жене на краю бездны. Больной сказал, пристально глядя Жене в глаза:

— Мое время кончилось, а твое — только началось, зачем тебе умирать? Ермаметка с оленями приходил… — старик залепетал что-то бессвязное.

Глаза его потускнели и глядели теперь бессмысленно, как у пьяного, на костлявом лице появилась улыбка. Женя бросился за подмогой к Ивану Петровичу, на ходу переваривая странные слова умирающего. В голове его все перемешалось; жуткие воспоминания прошлого, фашисты, концлагерь, дым из трубы крематория, черный и густой. Желтоватое лицо умирающего, его тихий и хриплый голос, шумное дыхание… Женя мчался со всех ног, выполняя отрывистые распоряжения дежурного врача, отламывал головки ампул, наполнял шприцы лекарствами, менял капельницы, помогал делать искусственное дыхание. Все было тщетно: пациент уходил в невидимый мир. Только на один краткий миг он приоткрыл глаза с вернувшейся в них голубизной и осмысленностью, шевельнул губами и предостерегающе поднял палец. В мутном свете синих ламп все происходящее приобрело мистический и инфернальный оттенок, как кадры зловещего фильма. Молоденькая неумеха Галя расплакалась, когда доктор Иван Петрович прикрикнул на нее за медлительность и нерасторопность. Девушка впервые видела смерть. А Леночка держалась молодцом, четко выполняя команды, быстро готовя раствор, но и от этого было мало проку. Старик в последний раз тяжело вздохнул и умер, откинув седую голову на плоскую больничную подушку. Что-то стиснуло грудь молодого человека, словно умер кто-то родной и близкий, с кем он провел лучшие дни своей жизни. Женя почувствовал, как слезы наворачиваются на глаза. Он видел много, слишком много смертей, но именно эта особенно потрясла его. Поразили его в самое сердце и слова умирающего, и почти полностью совпадавший синий номер на их руках. Одному номеру еще долго напоминать своему владельцу о страшных днях, проведенных на фабрике смерти; другой скоро истлеет вместе с рукой, превратится в прах, тлен. В землю, из которой мы все пришли и в которую превратимся. Вернее, землею станет наша одежда, тленное тело, а душа — куда отправится она?

— Держись, брат! — негромко сказал Иван Петрович, закуривая очередную папиросу из почти опустевшей мятой пачки. — Что поделаешь, мы же не боги. Сделали, что могли. Ты молодцом, отличный врач будешь, коллега! Пойдем, теперь в десятую нужно идти, там двоим резко стало хуже, один уже без сознания.

Женя понимал, что рабочая ночь только началась, впереди еще много бессонных часов, торопливых уколов, измерений давления, разговоров на специальном медицинском языке, на латыни, чтобы скрыть ужасные прогнозы от пациентов… Он закрыл глаза умершему, поправил одеяло, словно оно могло его согреть, и вышел из палаты, крошечного закутка, куда старались класть самых тяжелых послеоперационных больных, чтобы не будоражить их и не волновать других пациентов, боящихся смерти. Мертвый остался в одиночестве, на своей узкой кроватке, чуть освещаемый холодным лунным светом, струящимся из большого, во всю стену, окна. Женя включился в работу, изредка прерываясь на перекур — вернее, курил один Иван Петрович, а Женя торопливо пил чай, откусывал хлеб, снова принимаясь за свой тяжелый труд, переворачивая тяжелых больных, меняя простыни, вынося судна, бегая к стерилизатору за новыми шприцами.

Он не переставал думать о предсмертных словах своего странного знакомого. Как странен порой бред уходящих! Не один раз студент уже слышал удивительные рассказы о тоннеле, по которому летит человек, уходя из жизни, но слова эти были так призрачны, так не похожи на то, чему учили студента профессора в институте, что Женя не то чтобы не придавал им значения, но пытался не слишком об этом задумываться. Холодный страх поселился в его душе. Если несколько часов назад он думал о походе с радостным предвкушением, с приятным ожиданием интересного общения, отдыха, радости физических упражнений, то теперь все хорошие чувства и надежды улетучились, уступив место тревоге. Бегая по длинным коридорам отделения с суднами, капельницами и лотками, студент все повторял про себя слова старика, когда-то бывшего исхудалым узником того же самого концлагеря, что и Женя. Какое удивительное совпадение!

Но стоны больных, предсмертные хрипы умирающего от саркомы мужчины не давали Жене сосредоточиться на услышанном, проанализировать то, что случилось. Если бы у него было больше времени и покоя, он, возможно, смог бы найти разумное или мало-мальски приемлемое объяснение странному случаю, но в беготне и работе ему оставалось только повторять про себя: “Я хочу, чтобы ты жил!”

Конец февраля — все та же зима на Урале. Ничто даже не намекает на возможную весну, все так же белеют снеговые дали, могучие кедры в кедровнике мерно поскрипывают под порывами ветра, вьется метель над сугробами. Только низкое небо иногда становится тяжелым и мутно-фиолетовым, нависая над белоснежными просторами, словно вымя огромной оленихи.

Ермамет в такие дни особо страдает от шаманской болезни: и крючит его, и давит, и выламывает суставы рук и ног. Это духи принуждают Ермаметку к камланию, наказывают не забывать свои обязанности перед нижним миром. А шаман и не забывает, просто житейские тяготы занимают его душу: надо и валежник собрать, и протопить жалкую избенку, и поохотиться на зверье, чтобы было чем расплачиваться в крошечном дощатом магазинчике, до которого добрых двадцать километров пути.

Хорошо живется Тоне, толстой продавщице: целыми днями сидит она среди консервов, бутылок и ящиков с печеньем; сколько хочешь лакомься отборной едой, обвешивая и обсчитывая бедных глупых манси. За бутылку водки Тоня берет несколько шкурок белки или куницы, денег у Ермамета не водится, а выпить очень охота. И жена Ермамета, Тайча, тоже не дура выпить: манси не много надо огненной воды, чтобы зашумело в голове, закачался лес, завертелось небо. Но нынче не хочется пить шаману. Тайча достала туесок из бересты, в котором, плотно закрытый тряпками, преет настой из мухоморов, волшебных грибов, позволяющих шаману ускользнуть из привычного мира в края духов. Туесок почти опустел — этой зимой много, много раз Ермамет посещал обиталище предков и нижних духов, среди которых главный Нуми-Торум.

— Давай, — протянул маленькую коричневую ладонь Ермамет к туеску, а Тайча торопливо вынула пробку и подала ему зелье.

Ермамет отхлебнул два маленьких глотка. Подумал и третий отхлебнул. Долгое путешествие ему предстоит, надо отчитаться перед духами за то, что он сделал, спросить их совета и разрешения. Тайча подала мужу шаманский бубен, обтянутый оленьей кожей, обвешанный грубо сделанными медными колокольчиками. Шаман, сам сухой, маленький, словно белка, присел на корточки, стал похож на груду ветхой одежды в углу избенки. Только бубен неуверенно подрагивал в его руке, звенели колокольчики. Тайча присела рядом, сжала кулаки, закрыла узкие глаза.

Тайча молодая, ей всего двадцать зим, но лицо из-за коричневой кожи кажется древним, как лицо идола, спрятанного в горах у ручья Мертвецов. Нельзя мешать камланию. Тайча следит за тем, как путешествует муж по нижнему миру: вдруг понадобится ее помощь. Все громче звучит бубен в руке Ермамета, все звонче гремят бубенчики на его плоском круге.

Ермамет — настоящий шаман. Он стал им не потомственно, как большинство шаманов манси, его призвали духи. Шестнадцати лет странно заболел Ермамет: стала кружиться голова, руки и ноги ослабли, глаза затуманились. Он не мог работать, не мог ни пить, ни есть. Целыми днями лежал он в углу избы родителей, тупо глядя в закопченный потолок: ему стали слышаться голоса, много голосов, зовущих Ермамета по имени.

Мать загрустила, отец качал головой. Они-то знали, что означает состояние сына. Только никому неохота лишаться единственного ребенка, отдавая его духам. Пусть бы жил себе, как жили отцы и дети, потомки великого народа югры, пришедшего на Урал в незапамятные времена из Западной Сибири. Пусть ловит рыбу, пасет оленей, охотится. Женится и нарожает много маленьких черноволосых ермаметок на радость отцу и матери! Но шаманская болезнь не оставляла юношу, с каждым днем усиливаясь. Пришлось отцу ехать в деревню Вогулку, к шаману Приказчикову. Впрочем, в Вогулке у всех жителей одна была фамилия.

Когда-то русские купцы основали лабаз для скупки у манси-охотников шкурок соболей, куниц и белок. За целую груду рыхлого драгоценного меха давал молодцеватый приказчик бутылку дешевой водки, мешочек крупы или муки, наливал в туесок чудное русское масло, прогорклое и чрезвычайно вкусное. До того был красив и хорош приказчик в своем плюшевом жилете, с часовой цепочкой самоварного золота, пропущенной через жилетный карман, с приглаженными напомаженными волосами и тонкими усиками, что очарованные вогулы стали своих детишек называть не иначе, как Приказчиками. Десятки крошечных Приказчиков бегали, голозадые, по деревушке, передавая счастливое имя дальше по эстафете поколений. Нищие, больные, изможденные родители искренне верили, что прекрасное имя в честь счастливого человека принесет детям удачу и богатство. Даже потомственные шаманы присвоили своим отпрыскам это имя. С тех давних пор так и повелось, а во время царской переписи вогулам дали и фамилию такую.

Считались манси православными, ходили в покосившуюся церквушку на окраине деревни, жертвовали батюшке меха и свежатину, чтобы передал своему русскому богу. Всех богов почитали манси. Но пуще всего — своего бога Нуми-Торума. Боги, в отличие от людей, не мешают друг другу. Русский Бог сидит на небе, а Боги вогулов живут в нижнем и верхнем мире, куда доступ открыт только шаманам. Приказчиков был сильный шаман, он мог путешествовать и в нижнем, и в верхнем мире, куда путь открыт только особо почитаемым людям. Он мог лечить лихорадку и грудную болезнь, мог предсказывать будущее и приносить удачную охоту, так что не бедствовал, хотя работать и охотиться самому шаману было ни в коем случае нельзя.

И вот к старому — уж сорок зим справил старик! — шаману приехал отец Ермамета. Покочевряжился для виду упрямый старик и согласился провести камлание для больного за небольшую плату — родители Ермаметки были людьми бедными. Шаман прибыл в избу к больному и зазвенел, загремел своим старым бубном, до этого принадлежавшим многим поколениям вогульских колдунов.

Так сейчас гремел и звенел и сам Ермамет, опившийся ядовитого мухоморного настоя. С каждой секундой его движения становились размашистее и увереннее, с каждым мгновением звонче гремел его бубен — верный помощник путешественника по иным мирам. На желтом лбу выступила испарина крупными каплями, нос заострился, как у мертвого, глаза открылись, но смотрели невидяще, словно внутрь черепа шамана. Тайча чуть подрагивала всем телом в такт звучанию бубна, качала головой на длинной шее, повторяя ритм все нарастающих звуков. Ермамет привстал, раскачиваясь, поднял бубен над головой, зазвенел им с новой силой, так что тугие звуки раскатились по небольшому пространству избы. Потом вовсе поднялся на ноги и пошел приплясывать, приговаривая что-то, бормоча и выкрикивая, вскидывая ноги, размахивая руками над головой.

Тайча приоткрыла глаза и убедилась — муж прибыл в нижний мир и разговаривает с духами. Она достала из укромного угла комок тряпок, развернула лоскутья, вынула отбеленную ветрами и временем оленью лопатку — полукруглую кость. Подошла к открытому очагу, который отапливал комнату, стала нагревать кость над огнем, внимательно всматриваясь в линии и трещинки, появляющиеся под воздействием жара на белой поверхности. Огонь недовольно потрескивал в такт звучанию древнего бубна, оставленного Ермамету стариком Приказчиковым, сыпались синие искры, чуть обугливалась по краям оленья лопатка. Жар достигал руки Тайчи, но она даже не морщилась — все ее внимание было сосредоточено на плоской поверхности лопатки. Она видела несколько линий-изломов: крепкие, ровные трещинки, ползущие к самому краю кости. Большое черное пятно с рваными краями появилось на лопатке, линии стремились к нему, и множество мелких поперечных трещин вдруг покрыло белизну кости сеткой. Неожиданно огонь вырвался из очага, сине-красным факелом взметнулся до самых закопченных плах потолка, вскрикнула Тайча, выронила оленью лопатку из обожженной руки прямо в пекло очага! И в ужасе смотрела шаманка на бушующее пламя, в котором чернела и превращалась в уголь и золу гадальная кость.

Ермамет не слышал вскрика Тайчи: он только-только достиг пределов нижнего мира и страшно устал. Нынче никого не выслали духи ему навстречу: даже батюшка-медведь, проводник шамана, не явился помочь. Сердятся боги и духи.

— Что сердитесь, духи? — вопрошает шаман, звеня бубном, призывая богов и духов поговорить с ним. — Почему пустынно в нижнем мире?

Синие и серые дымы и туманы окутывают просторы долин и равнин нижнего мира. Никого нет. Сильный страх чувствует несчастный Ермамет. Прошло сто сорок лун со дня великой Охоты.

Пятьдесят лет назад девять купцов нашли мертвыми на горе Мертвецов, долго помнили вогулы ужасную расправу, учиненную солдатами Его Императорского Величества! А скольких детей забрали в приюты, чтобы воспитать их в христианской вере, вдали от родителей — диких язычников, сосланных на каторгу! По вогульским селениям ездили жандармы с бородатыми попами, разоряли семьи, вывозили визжащих детишек, заковывали в кандалы вероотступников, шаманов и шаманок. Тридцать лет назад успели шаманы манси спрятать трупы девяти красноармейцев, заплутавших в тайге, а то не миновать бы расправы еще более ужасной. Удалось закопать погибших в бескрайних снегах Северного Урала, да и искать толком не стали: как перекопаешь такие огромные снежные равнины? А много-много лет назад девять манси нашли мертвыми на горе Девяти Мертвецов, только за манси с кого спрос?

Ермамет совсем обессилел, бубен почти выпадывает из его ослабевших рук. Все глуше звучит голос шаманского бубна, все тише становится вокруг. Тени гусей и куропаток наполняют ранее пустое пространство, великая река мертвых катит свои плоские воды, чуть рябящие на перекатах, блестит на песчаном дне золото, а над песком в прозрачной воде плещут хвостами серебристые мертвые рыбы, духи живых рыб, улыбаются или скалятся Ермамету. И олени, и лоси топочут по берегам, густо поросшим духами кедров и сосен, щиплют мертвую траву. Мутный фиолетовый туман рассеивается потихоньку, золотится призрачный солнечный свет, в лучах которого появляется косматый батюшка-медведь, дух-покровитель Ермамета.

— Не горюй, шаман, — машет громадной лапой дух-покровитель. — Здесь, в нижнем мире, я хозяин, я хожу к Нуми-Торуму, я тебя защищу. Лечи людей, предсказывай им охоту, собирай мухоморы, любись с молодой женой-шаманкой. Тебе лучше знать, что делать. Может, тебя позовут в верхний мир, к другим богам. Жди.

Ермамет обнимает медведя, принимается петь странную вогульскую песню без слов. Они летят над равнинами и горами, где вечно царствует лето или ранняя осень, в отличие от среднего мира, где почти всегда холод и зима. Хорошо лететь в обнимку с батюшкой-медведем, с покровителем шамана, крепче прижимается Ермамет к косматому мощному боку, громче поет свою песню, оглашая безмолвие нижнего мира, забывает греметь бубном, опускает усталую руку… И приходит в себя на земляном полу своей избы, вблизи от чадящего очага. А над ним склонилась встревоженная Тайча, показывая обугленные остатки оленьей лопатки, специально хранимой для особо важных гаданий. Только на миг открывает глаза шаман, а потом погружается в крепкий глубокий сон без сновидений, почти не шевелясь и не дыша.

Когда Ермамет проснулся, Тайча рассказала ему о страшном гадании и о гневе духов огня.

— Не вмешивайся ни во что, — просила она мужа, готовя немудреный обед. — Видишь, гневаются злые духи. Отнимут у нас потомство, убьют тебя на охоте, заберут мою молодость и красоту. Надо ждать зова из верхнего мира, — мудро решила Тайча. — Вставай на лыжи, поедем за водкой к Тоне, очень выпить охота.

И семейная пара дружно и споро собралась, встала на широкие короткие лыжи и зашагала в сторону Вижая, чтобы успеть засветло вернуться. Снег заскрипел под лыжами, замелькали могучие кедры, свежий морозный воздух остудил разгоряченные лица. В среднем мире тоже хорошо жить.

 

Часть вторая

На свердловском вокзале было тесно и шумно, как никогда. Усталые и измученные пассажиры, ожидавшие свои вечно опаздывающие поезда, улыбались и светлели лицами, глядя на веселую толпу студентов, обвешанных и обставленных невиданным количеством багажа. Громадные рюкзаки топорщились от втиснутых в их нутро нужных вещей; гигантский тюк, едва поднимаемый двумя крепкими парнями, был сшитой из двух поменьше палаткой; кроме того, пучились боками два баула, прочно перетянутых ремнями. И лыжи, отличные, проверенные в походах лыжи, смазанные великолепной мазью, которую пришлось два часа выманивать у прижимистого Руслана Семихатко — он хотел иметь эту классную штуку в единоличном пользовании. Ну, разве что с верным Толиком Угловым поделиться. На Руслана насели с мольбами и угрозами, так что пришлось ему “угостить” товарищей. Молодые люди были одеты довольно просто: незатейливые куртки, полушубки с плохо обработанным, косматым мехом, тренировочные костюмы из синей шерсти, грубая обувь, меховые шапки из кролика. Однако от всей группы веяло такой энергией, такой силой молодости и радости жизни, что на одежду можно было не обращать никакого внимания.

— На лыжах собрались, в поход, значит, — доброжелательно сказал полный старик женщине средних лет, утомленной долгим ожиданием. — Хорошо им, молодым, сил много… Вот и палатку тащат…

— И руководитель у них молодой, — заметила женщина, присматриваясь к группе студентов, среди которых выделялся смуглолицый, посверкивающий золотыми коронками Степан Зверев. — Конечно, со старым на лыжах-то не больно покатаешься. А этот такой молодец!

— Старики тоже могут себя показать, послужить Родине! — немного обиделся толстенький старичок. — Я сам умею на лыжах кататься!

Между пассажирами завязался оживленный разговор; они шутили, смеялись, словно подпитавшись бесшабашной энергией молодости. В огромном зале ожидания стало светлее и теплее, а ребята, не замечая устремленных на них взглядов, шутили и хохотали каждой шутке, радостно предвкушая будущий поход, общение, испытания, чудесные вечера у костра, посреди леса или снежной равнины.

Егор Дятлов немного ревниво следил за поведением Степана Зверева, в глубине души опасаясь, что старший товарищ может незаметно взять власть в свои руки, а его, Егора, отодвинуть на второй план. Слишком много надежд возлагал Егор на этот поход, поэтому он никак не смог бы смириться с главенством какого-то приблудного туриста, пусть и старшего годами. Конечно, благодаря Степану ребятам разрешили взять с собой два отличных охотничьих ружья и патроны, которые, понятно, будут использованы все до одного — кому не хочется пострелять куропаток или зайцев, чтобы почувствовать себя настоящим мужчиной-добытчиком, а потом готовить собственноручно настрелянную дичь на костре посреди леса, дикой первобытной природы… Но главным все равно назначили именно Егора, поэтому он постарается сразу показать Степану, что не уступит ему ни йоты своей власти. Егор с замиранием сердца вспомнил важный разговор, состоявшийся вчера в кабинете ректора института. Большой, кряжистый, седовласый ректор, всю жизнь отдавший устройству и работе технического института, лучшего на Урале, да и в стране, пожал Егору руку, как равному, и называл его на “Вы”, предлагая занять пост заместителя декана факультета теплофизики. Дятлов был ни жив, ни мертв от сильного волнения, он едва выдавил из себя слова благодарности и заверил, что постарается справиться с оказанным доверием. Его диссертация практически закончена, так что сразу после похода Егор будет готовиться к защите и диплома, и кандидатской работы, а пока он, возможно, лучше отдохнет и расслабится.

Егора беспокоила ситуация с матерью, которая даже не нашла сил помочь собраться в поход любимому сыну. Все ее внимание было приковано к шумам и шорохам, доносившимся из-под развороченных половиц; теперь к отвратительному запаху падали присоединились еще и звуки, издаваемые живыми огромными крысами. Мать была страшно обижена на нерасторопного сына, который никак не мог найти источник зловония, отговариваясь тем, что под полом слишком мало пространства, слишком темно и вообще, мол, там ничего нет. Она замкнулась в себе и почти перестала разговаривать с Егором, слегка раскачиваясь на своем древнем стуле, проверяя ученические тетрадки. Иногда ей казалось, что от некоторых листков, испещренных детскими каракулями, тоже припахивает, и она с возмущением на оплывшем лице принюхивалась к воображаемой вони, разгоняя ее взмахами ладони… Егор был рад, что уезжает. Он решил пока не думать о странном поведении мамы, а решить этот вопрос после возвращения: посоветоваться с доктором.

Егор снял шапку — ему стало жарко, пригладил волосы и обратился к Любе Дубининой, весело смеявшейся вместе с ребятами:

— Как самочувствие, Люба?

— Ой, отлично, Егор! — радостно ответила девушка. — И настроение замечательное. Как жаль, что это наш последний поход! В этом году все разъедемся, разбредемся, получим распределение кто куда, больше уж никогда не сможем собраться вот так, все вместе…

— Почему это? — включился в разговор Руслан Семихатко, изогнув брови. — Мы всегда, каждый год будем ходить на лыжах, до самой глубокой старости. Вот товарищ Зверев уже немолод, а тоже потянуло его походить по лесам, побродить по горам!

Степан улыбнулся, показав драгоценные зубы, и ответил Руслану:

— Я еще не старик, друзья! Я еще вам покажу класс лыжного бега по местности, вам за мной не угнаться, пощады запросите! Я ведь тертый калач, в каких только переделках на фронте не доводилось бывать; так что рано вы меня в пожилые записали…

Степан старался говорить чисто, без акцента, но в его веселой, шутливой речи все равно явно слышался кавказский говор, чуть схожий с выговором товарища Сталина, чьи выступления запомнились всем ребятам с детства. Юра Славек раздумывал о странном несоответствии кавказской речи Степана и русских имени и фамилии; Зверев вскользь сказал, что родился на Кавказе, там прошла его жизнь и потому он усвоил такое необычное произношение. Если бы среди ребят был лингвист, он живо бы вычислил, что акцент Степана вовсе не связан с горными вершинами Кавказа; что у его речи скорее среднеазиатские корни, но студенты полностью поверили старшему приятелю, каким успел стать для них веселый и разбитной Степан.

Юра Славек расчехлил гитару, приладил ремень через плечо и заиграл знакомую мелодию, ее немедленно подхватили все ребята. Это была их любимая походная песня, состоявшая из огромного количества куплетов. Песня была глупая и очень смешная, в ней рассказывалось о перипетиях неудачливых охотников, выслеживающих мамонтов в бескрайней первобытной степи. Они молятся своим каменным идолам и просят помощи у комичного шамана, такого же глупого, как и они, а в припеве повторялись слова: “Я мамонта убью, и будем жрать! Я крупного убью, и будем жрать!”, что необычайно веселило студентов, так что каждый припев сопровождался взрывами хохота. Юра отлично играл на гитаре, песни следовали одна за другой, и ребята чуть не прозевали свой поезд, который прибыл к четвертой платформе.

— Поезд номер шестьдесят два сообщением Свердловск — Ивдель отправляется от четвертой платформы! — надрывался гнусавый голос в громкоговорителе.

— Бежим, ребята! — закричал Руслан Семихатко, подхватывая рюкзак, битком набитый банками тушенки и сгущенки, на вид совершенно неподъемный.

Остальные засуетились, разбирая вещи, Юра Славек и Егор Дятлов подхватили палатку, им на помощь пришел здоровяк Вахлаков, тоже оживленный и радостный. В эти часы он был нормальным парнем, также радовался предстоящему походу, общению, громко и фальшиво пел песни вместе с другими туристами. Вахлаков старался взять на себя большую тяжесть тюка с палаткой. Вдруг у него мелькнула мысль, что большая палатка — это очень хорошо, хорошо для тех дел, которые он задумал и, возможно, снова совершит в этом долгом и трудном походе. Подозреваемых будет вдвое больше, он точно останется безнаказанным, пройдя по самой кромке риска! Олег поймал себя на этих размышлениях и забеспокоился: он ведь хотел сдержаться и посвятить время только отдыху, только непринужденному и искреннему общению с ребятами, друзьями… Впрочем, анализировать свою психику было некогда, Олег взвалил на плечи тюк и прохрипел:

— Берите лучше рюкзаки и баулы, я сам справлюсь, — покачиваясь от тяжести, он поволок громадный тюк один, словно гигантский муравей.

Женя Меерзон хотел взять тяжелый рюкзак Зверева, но Степан сам выхватил его из груды вещей, а Жене протянул небольшой баул и зачехленные ружья:

— Слушай, Женя, возьми лучше это. Ты у нас, мне кажется, самый ответственный, поэтому присматривай за оружием.

Обиженный Женя сначала хотел возмутиться и вырвать из рук наглого указчика рюкзак: пусть он худенький и нелепо сложен, но сил у него ого-го сколько! Но беречь настоящее оружие — это действительно дело очень ответственное; как только студент осознал это, так и проникся к Степану благодарным чувством. К тому же, откровенно говоря, Женя страшно вымотался на почти трехсуточном дежурстве, оказавшемся самым трудным за все годы его работы медбратом в больнице. Он еле встал сегодня в половине пятого утра и, хотя радостно пел и шутил вместе с остальными, чувствовал, что голова у него гудит, а по ногам расползается противная слабость. Женя подхватил вещи и бросился в тоннель, который вел к платформе номер четыре. За Женей помчался жилистый Степан Зверев, неся на своих крепких плечах сразу два больших рюкзака. В одном из них была тщательно спрятана и упакована рация для связи с управлением, так что Степан не просто пожалел будущего доктора, а проявил бдительность и осторожность. Честно говоря, Степан не слишком верил в какие-то важные факты или полезную информацию, которую он сможет раздобыть в этом студенческом походе. Скорее всего, он просто проветрится, позанимается спортом на свежем воздухе, пообщается с молодежью, а вдруг удастся кого-то завербовать и сделать его (или ее) внештатным агентом КГБ, но провернуть это надо поближе к окончанию похода, чтобы не разоблачить себя раньше времени, не подорвать доверие, так быстро возникшее. Зверев был отличным исполнителем, он никогда не обсуждал приказы даже мысленно, поэтому к затее с походом отнесся вполне лояльно. Его больше тяготила неразрешенная ситуация с заведующим лабораторией: крыса должна была вот-вот попасться в ловушку, давно для нее приготовленную, и тут — пожалуйте в поход, товарищ Степан! Вот в прежние годы сначала спокойно расстреляли бы врага народа, а потом уже не спеша приступили бы к новому заданию; ну, да теперь Хозяин другой, активный, эмоциональный, экспрессивный, что не может не отражаться на работе главного ведомства по охране внутреннего и внешнего покоя страны. Зверев волок рюкзаки, с удовольствием чувствуя силу в каменно налитых мышцах спины и рук. Он обогнал девушек, тоже тащивших поклажу, и спросил на бегу:

— Помочь?

— Сами справимся, — пропыхтела Рая, дергая за лямки туго набитый рюкзак.

Степан побежал дальше, сравнивая двух девушек, так несправедливо на первый взгляд наделенных природой: одна красивая, светловолосая, синеглазая, нежнолицая, а другая — просто злобный колобок, хоть и старается скрыть свое постоянное недовольство, но у старого разведчика глаз наметанный. Ох, не надо бы Любе дружить с этой бровастой и щекастой Раей, хитрой и цепкой! Так и прыщет из нее зависть, словно разъедающая кислота, а Люба доверчиво льнет к подруге, поди, доверяет ей все свои сердечные тайны. Девушки взяли рюкзаки поудобнее и ускорили шаг, почти побежали, за ними быстро шагали Толик Углов и Руслан Семихатко с несколькими парами лыж. Феликс Коротич нес свой тяжелый груз, а в голове у него то и дело мелькало воспоминание о странном телефонном звонке дяди Коли и тети Вали. Он пытался отвязаться от этой неприятной мысли, твердо решив разобраться со случившимся после того, как вернется из похода. Он постарается узнать — вдруг это Петька и Вовка что-то подозревают, может, это их месть. А потом… Феликс и сам хорошенько не знал, что сделает потом, но что-нибудь он сможет предпринять, это уж точно. У него немного побаливала голова; опять началась перемена погоды, стремительно холодало, и Феликс решил попросить у Жени таблетку аспирина, когда все сядут в поезд.

Ребята гурьбой выбежали на перрон и помчались к девятому плацкартному вагону. Замерзшая проводница злобно проверяла билеты, выхватывая их из рук негнущимися пальцами. Егор Дятлов спокойно и с достоинством подал проездные документы на всю группу, чувствуя себя чрезвычайно важной персоной. Ребята сгрудились у него за спиной. Проводница махнула рукой, пропуская студентов в вагон. Она не любила этих веселых и шумных туристов, от которых весь день не будет покоя ни ей, ни другим пассажирам. И все же они лучше, чем те люди, которые часто едут в обратном направлении: освободившиеся зэки, поселенцы, жители северных селений и городков, вечно пьяные, агрессивные, вороватые, после которых вагон напоминает общественную уборную. Студенты пусть и горланят свои глупые песни, орут и шутят, но хотя бы писают и какают в унитаз, а не на пол и не лезут с объятиями или угрозами к уставшим проводникам. А в общих вагонах вообще творится ад кромешный, когда возвращаются с северных заработков шахтеры, начинающие пропивать заработанные нечеловеческим трудом деньги. Иногда едут в большой город и плосколицые вогулы, которым достаточно шкалика водки, чтобы прийти в невменяемое состояние… В общем, туристы — плохо, но остальные — еще хуже. Лучше всего, вовсе бы не было пассажиров, так и катался бы гулкий пустой вагон по стальным рельсам, туда-сюда, а проводница смогла бы единственный раз за всю сознательную жизнь выспаться и отдохнуть…

Ребята завалились в вагон, затащили багаж и принялись занимать места согласно купленным билетам. Это оказалось делом непростым: все хотели занять верхние полки, чтобы в одиночестве уютно лежать, вытянувшись на покачивающемся ложе, глядя в окошко на пробегающие деревеньки, промышленные городки, густые леса, снежные равнины… Внизу все рассядутся, сгрудятся, а наверху — полное блаженство единоличного пользования местом!

Заняли два купе и еще два боковых места, особо замечательных: там нижнюю полку можно было превратить в два сиденья и прекрасный удобный столик и ехать со всем мыслимым комфортом. Багаж распихали под нижние полки, разместили на третьих полках, под столиками, и свободного пространства почти не осталось. В вагоне народу оказалось очень много, пассажиры в основном были раздраженные и уставшие, хотя поезд отбыл почти вовремя. Все расселись, на минутку притихли, и вот раздался сигнал к отправлению. Через несколько секунд перрон тихонько дернулся и поплыл назад, сначала медленно, а потом все быстрее побежали назад фонари и здания вокзала. Студенты с каким-то смутным сожалением смотрели на то, что они покидали, все почувствовали неопределенную тоску и тревогу, которая сжала горло и сдавила грудь. Юра Славек снова достал гитару и заиграл грустную романтическую песню из популярного кинофильма. Ребята сначала неохотно, вразнобой, а потом все вместе, от души, затянули простые слова о мужестве и разлуке, о победе в бою, и грустное настроение постепенно сменилось лирическим. Егор Дятлов пел и смотрел на красивую Любу Дубинину, на ее пышные светлые волосы, которые особенно подчеркивали необычную светлость лица и глаз, словно умытых первыми лучами холодного уральского солнца. “Надо будет в походе поговорить с Любой, рассказать о своих планах на будущее, — размышлял Егор, — скоро распределение, я точно останусь в городе да еще стану заместителем декана. А вот ее могут послать куда-нибудь в Тмутаракань, так что можно и о серьезном поговорить. Например, сделать предложение…”

Люба даже не подозревала о мыслях Егора; она не сводила глаз с Юры Славека, прекрасно игравшего на старенькой гитаре и великолепно певшего. Юра пел словно только для нее, словно никого больше не было рядом… В душе Раи ворочались ревность и зависть; она специально подсела поближе к Егору, чуть навалилась на него плечом, но он этого не замечал, только немного отодвинулся от жаркого и потного Райкиного бока. Песни следовали одна за другой, пассажиры реагировали по-разному: кто-то с удовольствием слушал веселых студентов, кто-то раздраженно поглядывал в сторону компании, бурча себе под нос ругательства. Степан Зверев тоже пел вместе со всеми; у него оказался приятный баритон; он не знал некоторых куплетов, но мастерски имитировал пение, нисколько не нарушая общей гармонии. Поезд набрал ход и мчался теперь на всех парах, чуть покачиваясь на стыках рельсов, громыхая железом вагонов. Когда все песни были спеты, ребята принялись рассказывать анекдоты, смешные истории, и Степан просто превратился в слух; он надеялся подловить кого-нибудь на политических шутках и опасном остроумии; в самом деле, надо же извлечь хоть какую-то пользу из этого времяпровождения! Феликс Коротич молчал и смотрел в окно на пробегающие мимо дремучие уральские леса, казавшиеся темными и непроходимыми, невзирая на самое начало дня.

— Чай будете пить? — неприветливо спросила замотанная и усталая проводница, поправляя свалявшиеся, как войлок, волосы. Она не спала нормально уже несколько суток, набрав побольше работы. Муж ее пил, поэтому о пропитании семьи приходилось думать самой. Помогали прожить чаевые, которые щедро отваливали пьяные старатели и шахтеры, но от группы студентов никаких лишних доходов не предвиделось, так что не стоило и выдавливать из себя подобие улыбки.

Все радостно засуетились, освобождая столики, доставая припасы; ребята успели изрядно проголодаться. Из недр рюкзаков и сумок появились буханки хлеба, масло, повидло — намечался царский завтрак — или обед, это уж кому как угодно. Девушки споро принялись резать хлеб и намазывать бутерброды, поближе к ним тут же переместился обладавший отменным аппетитом Руслан Семихатко, пристально следя за честным дележом.

— Люба, ты неправильно делаешь бутерброды! — авторитетно заявил Руслан, выхватывая у Любы нож. — Этак ты все масло раньше времени прикончишь; надо потоньше мазать, смотри! — Руслан со знанием дела стал показывать неумелой Любе, как правильно распоряжаться продуктами, к которым он испытывал поистине трепетную любовь. В кармане штанов у него лежали две шоколадные конфеты, и сейчас он мучился, размышляя, стоит ли угощать Толика Углова или лучше скушать шоколадки самому, тайком, чтобы никто не видел. Слов нет, поступок нехороший, но на всех все равно не хватит, а сладкое необходимо молодому организму Руслана… К тому же Толик может сдуру предложить конфетку девушкам, тем самым как бы разоблачив своего приятеля… Руслан ощущал приятное волнение, когда пришла очередь сала попасть под острое лезвие ножа. Отличное сало, в меру просоленное, с розовой кромкой мяса, с толстенькой шкуркой, обсыпанной крупной солью.

Вахлаков тоже неравнодушно смотрел на еду, примериваясь к лучшему куску, который следовало схватить сразу, пока никто к нему не потянулся. В душе Вахлаков пожалел, что его товарищи не слепые, как его родители! Дома Олег всегда брал лучшее; родители и сами норовили сунуть Олежке кусочек послаще, но особенно приятно парню было не спеша выбрать то, что ему нравилось. Он тихонько отодвинул в сторону горбушку, за обладание которой боролись все поголовно, почему-то предпочитая твердую кромку хлеба мякишу.

Степан Зверев был невзыскателен в еде: во время работы ему приходилось есть крыс и даже насекомых, а в болотах, отсиживаясь с партизанским отрядом, он заставлял товарищей есть отвратительных жирных червей. Некоторых рвало, кто-то даже под дулом пистолета отказывался взять в рот эту мерзость, но выжили те, кто послушал Степана. В червях содержалось приличное количество животного белка, который мог поддержать истощенный холодом и голодом организм. К пище Степан относился как к топливу для организма, не более того. Если что он и любил по-настоящему, так это мамины лепешки с курагой и инжиром, в детстве казавшиеся ему слаще меда. Он мечтал вскоре повидать Фатиму и попробовать снова удивительные белые лепешки из земляной печи, по которым скучал так же сильно, как и по родному домику с белеными стенами… Сало он ел спокойно, хотя по канонам ислама употреблять в пищу свинину категорически запрещено; однако жизнь сделала Степана прекрасно приспособленным ко всем продуктам человеком.

Проводница принесла стаканы с горячим чаем в железных подстаканниках; сахара и заварки в чае почти не было, но на это никто не обратил внимания. Студенты — народ неприхотливый, а пассажиры плацкартного вагона уральского поезда — тем более. Чтобы чай казался темнее, умная проводница схимичила — добавила в заварку соды, от которой напиток потемнел, как настоящий. Ложечки брякали о стенки стаканов, стаканы — о подстаканники, все с аппетитом жевали бутерброды с салом, маслом и повидлом.

Рая ела быстро, как говорится, в три горла, забыв о твердом намерении похудеть. Каждый раз при виде еды она забывала о своих страданиях из-за фигуры и каждый раз, наевшись до отвала, горько переживала очередное падение. Аккуратно, маленькими кусочками, стараясь не крошить, кушал Женя Меерзон, бесшумно прихлебывая горячий чай, тогда как всхрюкивания и чавканье остальных могли бы напугать какого-нибудь эстета. Толик Углов высасывал чай из стакана, вытянув губы трубочкой и издавая звуки плохо смазанного насоса, но никто не обращал на это внимания. Толику очень хотелось взять последний кусочек хлеба с удивительно вкусным салом, но он стеснялся, так что вожделенный бутерброд исчез в пасти чавкающего Олега Вахлакова, в уме подсчитывающего количество сожранного. С этим куском получилось гораздо больше, чем съели остальные. Егор Дятлов жевал, глядя на Любу, которая тоже ела с аппетитом, не слишком опрятно, но не теряла при этом своей красоты. Воспитания и изящных манер ребятам неоткуда было набраться; почти все они происходили из рабочих или крестьянских семей. Юра Славек, поев, полез в карман и протянул Любе Дубининой что-то замечательное.

— Угощайся. Только не глотай! — конфетка с иностранной надписью в ярком фантике оказалась на ладони девушки.

— Ой, что это? — заинтересовалась Рая, просовывая голову к конфете. — Заграничная!

— Это жевательная резинка, — объяснил Юра. — Меня товарищ угостил.

Глаза-маслины Степана Зверева вспыхнули огнем, и он осторожно, стараясь не спугнуть Юру, поинтересовался:

— Где же он взял такую замечательную вещь?

Юра растерялся на миг и тут же придумал:

— Он был на конференции за рубежом, вот и привез.

— Из какой страны? — небрежно спросил Зверев, тщательно примечая, куда Люба положит фантик, чтобы потом незаметно взять его и проверить слова Юры, которым, кстати говоря, Степан не поверил ни на грош.

Очевидно, паренек занимается фарцовкой, вот оно что. Или связан с кем-то из окружения иностранцев… Очень любопытный факт, который Степан непременно приобщит к делу, а из Юры постарается вытянуть побольше информации. Мальчишка не слишком умен, любит внешние эффекты, вот, специально приберег жвачку для того, чтобы вручить ее Любе в присутствии других ребят, похвастаться. Пока Юра врал что-то насчет Венгрии, Степан оживленно разговаривал уже с Егором Дятловым, стараясь не пропустить ни одного слова Юры мимо ушей. Егор объяснял Степану основы атомной физики, разгорячившись и став просто красавцем с румяными щеками, чуть растрепавшимися волосами, горящими от возбуждения глазами. Рая влюбленно глядела на своего кумира, а Степан про себя подмечал любовный треугольник: Юра Славек нежно беседует с Любой, Рая впилась глазами в Егора, а Егор до этого все прикидывал и рассуждал что-то про себя, рассматривая красивую Любу. Получается даже не треугольник, а четырехугольник! “Посмотрим, как будут разворачиваться события дальше”, — решил Зверев.

За едой отвлекся от мрачных предчувствий и Феликс. Руслан Семихатко похлопал себя по животу и радостно засмеялся от ощущения сытости, довольства и умиротворения. Он снова стал сыпать анекдотами, довольно плоскими, но наевшиеся туристы весело смеялись его незамысловатым шуткам. На душе у всех было хорошо: отлично начинался их поход наивысшей категории сложности! Поезд мчался и мчался, проводница собрала пустые стаканы и удалилась в свое крошечное купе, предварительно выдав всем по комплекту дурно отстиранного, сырого и серого белья, похожего на непропеченное тесто. Ей хотелось как можно скорее покончить с работой и прилечь хоть на часик, но проклятая молодежь опять завела свои идиотские песни.

— Потише, вы пассажирам мешаете! — раздраженно гаркнула проводница. На несколько минут студенты притихли, но вскоре, забыв о замечании, снова принялись галдеть. Кто-то кому-то что-то бурно доказывал, Егор Дятлов лихорадочно чертил на бумажке какую-то схему, показывая Юре Славеку преимущества одного двигателя перед другим, Семихатко визжал от смеха, рядом бубнил Толик Углов, девушки визгливо рассказывали наперебой историю про старого профессора, человека исключительной рассеянности. Даже тихий Женя Меерзон разошелся и смешил Феликса и Степана Зверева забавными медицинскими историями. Вахлаков громко хохотал, вплетая в смех истеричные дикие нотки… В общем, шум стоял невообразимый! А предстоящие испытания только еще больше воодушевляли компанию, весело было даже Степану, чуть-чуть забывшемуся в этой шумной ватаге молодых ребят.

Руслан Семихатко решил посетить одно уединенное местечко, стал пробираться в узком проходе между полками и боковыми сиденьями. Отяжелев от сытной еды и смеха, он случайно зацепил ногу здоровенного мужика, по виду — старателя, с красным, оплывшим от водки лицом. Да и сейчас мужик источал запах могучего перегара: видно, успел только немного опохмелиться с друзьями, которые вдохновенно резались в карты на столике, обильно засыпанном рыбьей чешуей.

— Ах ты, сучара! — с каким-то радостным изумлением захрипел мужик, хватая Руслана за ляжку огромной пятерней. — Сейчас я тебе, бацилла гнойная, зенки повыколупываю! — старатель стал подниматься во весь свой оказавшийся немаленьким рост. Его чуть пошатывало в такт движениям поезда, на красной морде отразилась радость оттого, что сейчас он сорвет на ком-то свою похмельную злобную ярость. — Оборзели уже туристы эти, покоя нет, так еще вздумал по рабочему человеку ногами ходить!

Перепуганный Руслан принялся было извиняться, но этим только пуще разозлил детину, уже занесшего над ним свой кулак. Товарищи орангутанга с любопытством наблюдали сцену, готовые в любой момент прийти на помощь дружку, немножко поразмяться. Убивать студентишку никто не хотел, но пару раз врезать ему по почкам и по яйцам — с превеликим удовольствием!

— А ну, пойдем выйдем! — хрипел богатырь, толкая Руслана в сторону тамбура, где и намеревался от души оторваться.

В душе мужика бушевала настоящая классовая ненависть, как у пролетария с булыжником. Он уже почти затолкал Семихатко в тамбур, к дверям туалета. Руслан что-то пищал в ужасе, но неумолимый великан полностью деморализовал его своим нападением.

— Я т-тебе, курва! — с наслаждением произнес мужик и вдруг, ойкнув, начал оседать на грязный, заплеванный пол.

Лицо его из красного стало снежно-белым, глаза так и остались открытыми, но остекленели и закатились. Словно мешок, набитый паклей, он бесшумно рухнул на пол и затих. Руслан с изумлением и радостным облегчением увидел Степана Зверева, брезгливо вытиравшего руку о подол свитера.

— Ничего, сейчас очухается, — негромко сказал Степан. — Я ему слегка передавил сонную артерию, пусть полежит немножко, подумает о своем поведении.

Мужик зашевелился, постанывая, взгляд становился осмысленным и напуганным. Степан наклонился над поверженным громилой и внятно спросил:

— Вам плохо, товарищ? Зачем же столько пить, если организм слабый? Один знакомый вот тоже выпил, и нашли его мертвым, под откосом — выпал спьяну из поезда. Смотрите, с вами так же может случиться. Посторонитесь-ка, молодому человеку нужно в туалет.

Верзила на четвереньках отполз в угол, потом медленно, держась за стену, поднялся на дрожащие ноги. Степан, не мигая, смотрел ему в глаза; и, видно, было в этом взгляде что-то такое, от чего пьяница заерзал, задрожал и поспешно ретировался, шатаясь. Плюхнулся на свое место и на тихие расспросы дружков только молча мотал большой головой.

Руслан вышел из туалета, пропустил Зверева, затем дождался его и спросил:

— Товарищ Зверев, где это вы так научились?

— На фронте, — кратко ответил Степан и быстро пошел на свое место.

Ему не слишком хотелось обсуждать с Русланом боевые искусства, которыми он владел в совершенстве. “А парнишка-то трус!” — понял Степан и порадовался тому, что сразу определил характер Руслана, еще во время первой встречи в туристическом клубе. Трусоват товарищ Семихатко, трусоват. Степан ни за что не позволил бы затолкать себя, как щенка, в узкий тамбур и махать перед носом пудовыми кулачищами; он лучше бы дал себя убить, уничтожить, чем унизить. Правда, сейчас никто и не пытался задеть Степана, в каких бы переделках ему ни приходилось бывать. Слишком сильная энергия исходила от мускулистого звериного тела, слишком непроницаемо глядели черные глаза, а золотые зубы сверкали в усмешке… Степан забрался на верхнюю полку и стал смотреть в окно, хотя на самом деле наблюдал за сидящими внизу студентами, слушал их болтовню, про себя отмечал интересные моменты, с которыми надо бы поработать.

А внизу происходили интересные вещи, Люба Дубинина раскладывала карты, уверяя всех, что отлично умеет гадать.

— Меня бабушка учила, когда я еще маленькая была, — фантазировала Люба, не заставшая в живых ни одной своей бабушки. — Вот эта карта означает любовь, — Люба показала червовую даму. А вот эта — приятное знакомство. А вот туз пик острием вниз обозначает смерть. — Все эти нехитрые познания Люба получила от девчонок из общежития. От Светки Мальцевой в основном; мать Светки обучила дочь премудростям толкования карт.

— Погадай мне, Люба! — попросил Юра Славек, не сводя с девушки голубых глаз. — Хочу узнать свою судьбу.

“Опять Любка в центре внимания, — злилась Рая, в то же время с любопытством заглядывая в карты, выложенные на столике в виде прямоугольника. — Мало ей, что вскружила голову стиляге, так еще на Егора зарится!” Ни на какого Егора Люба и не думала зариться, просто Егор сам пристально разглядывал девушку, в уме прикидывая, когда будет удобно подойти к ней с серьезным разговором. Или лучше — сначала с несерьезным, с шуткой, установить первый контакт.

— И мне погадай, Люба, — неожиданно для себя попросил Егор, заядлый материалист, истово верящий в преимущество знания над любыми чудесами и загадочными явлениями. — Я тоже хочу узнать свое будущее.

Люба задумчиво разложила карты, открыла первую со словами:

— Вот ваше будущее, молодые люди!

В ее руке острием вниз чернел пиковый туз. На долю секунды Юра почувствовал неприятный укол в сердце, а Егор помрачнел и поморщился:

— Какая-то глупость получается. Почему это — “ваше будущее”? Мы что, умрем вместе с Юрой, что ли?

— Погибнем в бою! — засмеялся Юра, стараясь не показать испуга. — Глупая затея это гадание, давайте лучше сыграем в буру или в дурака, что ли…

В игру включились Толик Углов и Руслан Семихатко, которого быстро оставили в дураках. Рая Портнова постаралась запомнить значение карт, рассказанное Любой, и при первой возможности решила все-таки погадать, спросить у карт про любовь Егора. Человеческая натура всегда остается неизменной, и даже честные комсомольцы тяготеют в душе к магическому и таинственному — но только тогда, когда это совпадает с их интересами.

Степан Зверев со своей верхней полки видел все карты в руках игроков и совершенно точно предугадывал ходы, которые они делали в игре. Толик Углов все время взвешивал, раздумывал, осторожничал, рассусоливал, поэтому оставлял выгодные карты на самый конец игры, так что они уже и не пригождались вовсе. Пару раз он остался в дураках с козырными королем и дамой, жалея использовать удачу для того, чтобы побить противника, загнать его в тупик взятыми назад картами. Руслан хитрил, ловчил, потом начинал горячиться и попадал впросак, страстно стремясь к выигрышу. Запутать его было легче легкого; он так хотел выиграть, что тут же проигрывал, управляемый эмоциями и страстями. Рая играла истово, прикусив нижнюю губу, стараясь тайком заглянуть в чужие карты; иногда ей это удавалось, и тогда в глазах девушки появлялся алчный блеск, как будто игра шла на крупную сумму, вот-вот готовую перекочевать в ее карман. Люба играла с воодушевлением, смеясь и волнуясь, но с проигрышем смирялась легко, тут же забывая о неудаче и принимаясь за новую игру в отличном настроении. Несколько раз она поддалась Руслану, один раз пошла навстречу Рае, чтобы те получили вожделенную победу. Егор Дятлов играл чрезвычайно рассудительно и умно, но в случае неудачи расстраивался заметно, волновался и переживал, словно шла не игра, а какое-то важное, серьезное дело. Иногда он замирал, рассматривая Любу, ее красивое раскрасневшееся лицо, тонкие пальцы, высокую грудь, вздымавшуюся при смехе… Не сводил глаз с девушки и Юра Славек, который играл эмоционально, активно, смело и размашисто, но при этом с какой-то шутливой небрежностью, ни на секунду не забывая, что все происходящее — всего лишь глупая игра, ставка в которой — всего лишь чувство удовлетворения и успеха. Он смотрел на Любу пристально и многозначительно, во взгляде мерцали загадочная нежность и приязнь.

Степан отметил про себя, что Юра хорошо играет и в карты, и в любовь. Нетрудно обмануться, глядя в эти голубые глаза, в это открытое и красивое нежной юношеской красотой лицо, в котором, однако, опытный взгляд Степана различал едва уловимую порочность и эгоизм. Нет, не принесет такой красавчик счастья той, что влюбится в него. Поматросит да и бросит. Сначала одурманит страстью и нежностью, обманет красивыми словами, в которые и сам поверит, привлечет сладкими речами и томными манерами, опытными ласками и крепкими объятиями, а потом… Потом вдруг станет холоден и скрытен, неизвестно отчего отшатнется и начнет избегать встреч, таких желанных и долгожданных раньше. И бедная девушка тщетно будет пытаться выведать у него, в чем дело, чем не угодила она своему повелителю… А ни в чем. Просто — надоела, разонравилась, опостылела, как только стала его собственностью, стала принадлежать ему телом и душой. Юра и сам не знает своего характера; расскажи ему Степан сейчас о своих мыслях — и паренек обидится, примется защищать свое нежное чувство, доказывать искренность. Искренность-то искренностью, да вот недолговечна любовь таких, как Юра Славек.

Степан подумал о Егоре — видно, что и он влюблен в Любу, если можно назвать влюбленностью это странное честолюбивое и продуманное чувство, скорее относящееся к области разума, рассудка. Такой замурует предмет страсти навеки в холодном сердце, в правильном и упорядоченном течении жизни, постепенно выдавит все страсти и эмоции из нежного сердца любимой, и станет она несчастной, холодной, рассудительной хозяйкой аккуратного дома. Или, что гораздо чаще встречается в жизни, — неудовлетворенной истеричкой, донимающей врачей и близких загадочными симптомами выдуманных болезней. Холодный парень, слишком холодный, хотя одна страсть все-таки имеется, она главная, основная в жизни — желание власти, славы, стремление к лидерству любой ценой.

Степан так быстро разгадывал примитивные ходы и замыслы игроков, что ему стало немного скучно. “Все-таки количество человеческих характеров ограничено, — подумал Степан. — Стоит посмотреть на то, как человек играет в карты, или готовится к экзамену, или занимается еще чем — и все становится ясно. Даже неинтересно. Вот гораздо сложнее обстоит дело с этим здоровенным парнем, который так и не включился в общее развлечение, сидит себе у окошка, глядя на проносящиеся мимо деревья, домики и столбы с километровыми отметками. Ох, непрост этот с виду открытый и смешливый паренек, много кое-чего у него за душой!

Непрост и второй крепкий и здоровый юноша, почти такого же калибра, как и ухмыляющийся тайком Вахлаков. Феликс, его зовут Феликс Коротич; он отвернулся от товарищей и тихонько шевелит губами, словно повторяя про себя важные слова, которые боится забыть. Кожа на лбу собралась гармошкой, углы рта опустились книзу, спина сгорбилась, как у старика. Дружок его, еврейчик Женя, тоже озабоченно смотрит на товарища, беспокоится, переживет. Мягкая душа у него, у этого медика, будущего доктора. Хороший парень, но слабый, чересчур мягкий; и деньги любит больше, чем следует советскому человеку. Экономный, расчетливый выйдет из него муж и глава семьи. Хотя и добрый, заботливый и нежный”. Пожалуй, из всех студентов Степану нравится только Женя; но для работы он непригоден, для работы подошел бы Егор Дятлов, с небольшими оговорками. Неплох и Феликс, если разузнать про его тайные мысли и печали, полечить от неврастении. Ну, и конечно, Рая.

Эта-то Рая — настоящий клад для разведывательной деятельности, для работы в органах, для участия в боевых и секретных операциях. Некрасива, активна, завистлива, энергична… Прекрасные качества, которые и нужны для агента. Могла бы карьеру сделать в том ведомстве, в котором всю сознательную жизнь проработал сам Степан Зверев. Пожалуй, слишком жестока и агрессивна, хотя сама пока об этом и не догадывается. Вот если бы тебе, женщина, дали власть в руки — ты бы поняла, на что способна. В тридцатые годы такие, как Рая, безжалостно отправляли в лагеря и ставили к стенке предполагаемых врагов народа, оформляли их детишек в спецлагеря, подписывали без тени колебания приговоры и письма в газеты, в которых предлагалось уничтожить бывших товарищей по партии, как бешеных собак…

Нет, Степану не нравились такие особы, рьяные исполнители решений правительства и коммунистической партии, но с ними было удобно. Спокойно. Всегда знаешь, что ожидать. И на допросах в гестапо такие никогда не выдавали, как их ни пытай. Замученные своими, они пели “Интернационал” в чудовищных камерах следственной тюрьмы, считая, что все происходящее — ошибка, провокация, о которой ничего не известно гениальному товарищу Сталину. Степан вздохнул, вспомнив о тех товарищах и коллегах (друзей у него никогда не было), что погибли ни за синь-порох в тюрьмах и лагерях. В их виновность Степан ни на секунду не верил, но не вмешивался и, если было нужно, подписывал бумаги, положившись на кисмет — предначертанную каждому человеку земную судьбу.

Зверев погрузился в воспоминания, машинально отмечая про себя все высказывания и шутки ребят; его слегка укачало на верхней полке, он почти спал, но это был особый сон, незаметный для окружающих, в любую секунду готовый прерваться и стать бодрствованием.

Женя Меерзон тихонько встал и отправился в туалет. Он очень стыдливо относился к отправлению естественных надобностей, беспокоился, что кто-нибудь из ребят заметит его маневр и грубо пошутит по поводу туалета. Бочком-бочком, аккуратно переступая через вытянутые в узкий проход ноги пассажиров и выставленные мешки и баулы, Женя прошел в конец вагона и подергал ручку туалета. Так и есть, занято. Теперь придется нелепо ждать, у всех на виду, а эти зверского вида мужики-старатели будут шутить и скалить зубы. Женя застеснялся и рванул дверь, ведущую в лязгающий и гремящий проход между вагонами, откуда вырвался порыв ледяного ветра. Колеса стучали неистово, пол под ногами ходил ходуном, но стеснительный студент предпочел терпеть неудобства, а не стоять столбом под любопытными, как ему казалось, взглядами пассажиров. Он минутку потерпит, подождет, а потом ловко проскользнет в освободившийся туалет, никем не замеченный.

Внезапно Женя ощутил головокружение и сильную истому во всем теле, словно его пытались разбудить от глубокого сна, от наркоза. Он едва держался на ногах, пол поплыл куда-то в сторону, потом и вовсе исчез, стены раздвинулись, растворились в открывшемся пространстве. И там летели какие-то синеватые и фиолетовые облака, шумела странная серебристая трава, которой поросло все, куда падал взор удивленного студента, бесшумно текли серые воды широкой неспешной реки, а из них то и дело выглядывали рыбьи морды, плескали радужные хвосты, блестела чешуя… Холмы и горы на горизонте переливались всеми цветами радуги, над ними распространялось слабое сияние, освещавшее удивительный мир.

Женя почувствовал страшной силы толчок в спину, он был таким сильным, что у студента потемнело в глазах, он инстинктивно выставил руки и уперся в трясущуюся грязную стенку вагона. Под ногами грохотали колеса, хлопнула дверь в тамбур. Женя в полумертвом состоянии зашел-таки в освободившийся туалет, долго не мог пописать от ужаса и оцепенения, все еще разлитого по телу. Он держался за металлические прутья на замазанном белой краской окне, вздрагивал и прислушивался. Женя умылся, постарался унять дрожь во всем теле и сам себе сказал так:

— Ты, Женя, страшно переутомился. Ты дежурил почти трое суток и при этом совсем не спал. Умер человек на твоих глазах, да еще оказался старинным знакомым по концентрационному лагерю, где происходили самые жуткие вещи. Твоя нервная система потрясена, мозг утомлен, давление прыгает. Надо лечь сейчас на верхнюю полку и заснуть, иначе может приключиться какой-нибудь психоз и тебя, Женя, ссадят с поезда на первой же станции, сдадут санитарам, отправят в сумасшедший дом — и тогда прощай, карьера, работа, образование и все будущее. Иди и ляг спать, а потом подумаешь о своем состоянии, посоветуешься с доктором Рабиновичем, который преподает на кафедре нервных болезней, но сделаешь это тихо и осторожно, чтобы не навлечь на себя подозрений. Доктор выпишет тебе успокаивающее, посоветует что-нибудь физиотерапевтическое, вроде душа Шарко и массажа, и ты будешь больше себя беречь, как велела бабушка Двойра.

Женя тихо-тихо прошел в свое купе и, ни слова не говоря, забрался на верхнюю полку, оказавшуюся свободной. Там он крепко уснул, едва коснувшись щекой подушки, и никаких страшных снов не видел, а просто отдыхал телом и душой от тяжелой работы и выпавших на его долю потрясений последних дней.

Степан Зверев был удивлен бледностью вернувшегося Жени. Наверное, устал парнишка. Или что-то с желудком. Не хватало только возиться с заболевшим животом будущего медика! Время не ждет, следует как можно скорее приступить к выполнению задания, чтобы с чистой совестью отрапортовать начальству: все проверено, ничего инфернального не происходит, все под контролем партии, КГБ и государства! Между тем вскоре внимание Зверева было привлечено интересной сценой, разыгрывающейся внизу.

Свет в вагоне еще не включили, серые сумерки незаметно заползли во все углы и закоулки пространства, смазывая резкие контрасты, смягчая цвета и затеняя лица пассажиров. Темнело рано, зимний день на Урале короток. Ели и сосны в лесу стали черными, снег побелел, заискрился. Юра Славек что-то говорил на ухо Любе, полагая, что их никто не замечает. Ребята по-прежнему играли в карты, Олег Вахлаков задремал, свесив крупную голову на грудь, обтянутую пушистым свитером, заснул и Феликс Коротич, продолжая во сне хмуриться и что-то бормотать. На верхней полке безмятежно похрапывал уставший Женя. Рая все ближе подсаживалась к ничего не замечавшему Егору Дятлову, которого беспокоил только резкий запах пота, исходивший от раскормленной Райки. Юра Славек поднялся, с хрустом потянулся, разминая уставшие конечности, и пошел в конец вагона. Через пару минут встала и Люба, направившись туда же. Райка проводила влюбленных зорким взглядом и еще сильнее навалилась на Егора.

Юра Славек поплотнее захлопнул за собой дверь и вслушался в стук колес. Он рассматривал в потемневшем стекле свое, казавшееся прекрасным, лицо. В самом деле, он очень похож на поэта Есенина! В дрожи охватившего его желания, в приступе нарциссизма, Юра почувствовал, как холодеют руки, как вся сила, энергия его молодого организма стягивается к низу живота… Когда в тамбур вошла красная от волнения Люба, Юра тут же притянул ее к себе и стал целовать горячие губы девушки. Юра с Любой забились в самый угол, чтобы пассажиры не могли видеть происходящее сквозь стеклянное окошко в двери. Юра прижал Любу к деревянному мусорному ящику и жадно хватал за грудь и бедра. Люба сопротивлялась, шепча: “Тише, тише, осторожнее!”, но ее страстный шепот только прибавлял сил распалившемуся молодому человеку. Оба испытывали невероятное напряжение страсти, оба боялись зайти слишком далеко, и от этого страха их еще больше и непреодолимее влекло друг к другу. Ледяная рука Юрия уже нащупала застежку бюстгальтера и возилась с неподатливыми пуговицами, а другая лезла за резинку спортивных шароваров. Люба часто и глубоко дышала, продолжая шептать что-то боязливо-укоризненное. Молодые люди так увлеклись своей борьбой, что не заметили, как раздались шаги и хлопнула дверь. Они с ужасом уставились на проводницу, втиснувшуюся в тамбур с совком, полным мусора, и грязным ведром с помоями.

— Это что здесь такое происходит? — яростно вопросила невыспавшаяся проводница, вплотную (что было необходимо в столь тесном пространстве) придвигаясь к испуганной парочке. — Развратом тут занимаетесь?

Проводница специально говорила громко, почти кричала, чтобы привлечь внимание пассажиров, выставить напоказ обнаглевшую молодежь. Совком с мусором она почти ткнула в полуобнаженную грудь Любы. Глаза свирепой фурии сверкали под тонкими нитями выщипанных бровей. Она испытывала наслаждение при мысли о том позоре, на который сейчас обречет этих распоясавшихся молодых лодырей, которым нечем заняться, проклятых интеллигентов с их глупыми гитарами, палатками, походами… Им не нужно заботиться о куске хлеба насущного, о воспитании детишек, выполнять тяжелую грязную работу: одного этого было достаточно, чтобы выставить их на всеобщее поругание и осмеяние. Проводница набрала полную грудь воздуха, чтобы продолжить свои пронзительные вопли, но Юра торопливо полез в карман и достал несколько бумажек. “Деньги!” — поразилась Люба, не понимая от ужаса, что к чему. А Юра довольно спокойно протянул ассигнации (несколько трехрублевок) мегере и внятно сказал:

— Успокойтесь, никакого разврата тут не происходит. Мы просто на минутку вышли подышать, в вагоне душно, вот девушке и стало плохо. Возьмите за беспокойство.

Деньги, как всегда, сыграли магическую роль. Проводница схватила бумажки свободной рукой, запихнула их в карман форменной тужурки, не забыв мысленно пересчитать, и, злобно бормоча, удалилась в туалет, звякая ведром. Молодые люди старались не смотреть друг на друга, особенно Люба, испытывавшая невыносимый стыд. Как она могла забыть о чести и достоинстве, об умении беречь себя! Могло произойти ужасное: скандал, жалоба в комитет комсомола, письмо по месту учебы… Ее могли бы заклеймить позором в стенгазете, исключить из вуза, написать папе на работу… Ужасные перспективы настолько испугали Любу, что она стала тихонько плакать. Юра вздохнул и погладил девушку по голове; она испуганно отстранилась и буквально побежала в вагон, села на свое место и уставилась в окно, за которым пробегали деревья и избушки северных селений.

Юра, немного подождав, побрел следом. Его сопровождало злобное бормотание подкупленной проводницы, которая, взяв деньги, все же не могла отказать себе в удовольствии выразить свою ненависть к “золотой молодежи”. “Чтоб вам сдохнуть!” — бурчала она с яростью, моя отвратительное ведро под жалкой струйкой ледяной воды. Ей хотелось обвинить кого-то в своих несчастьях, в неудавшейся жизни, загубленной молодости, в этой бессмысленной работе, вечно на колесах, вечно в движении, без покоя и отдыха. А белая высокая грудь Любы, которую женщина увидела, вызвала у нее дикую зависть к молодости и красоте девушки. “Чтоб тебе сдохнуть!” — персонально пожелала Любе проводница, принимаясь отскабливать унитаз от дерьма.

Райка внимательно наблюдала за подругой, внутренне усмехаясь. Она прекрасно поняла, зачем Люба выходила вслед за красавчиком Славеком, и теперь испытывала чувство морального превосходства. Она спросила у подруги:

— Что, Любка, голова болит?

— Что-то укачало… — благодарно посмотрела на Райку заплаканная Люба. — Сильно заболела.

— Надо у Жени взять пирамидон, — посоветовала Рая с ложным участием.

— Ничего, сейчас пройдет… — тихо ответила Люба, вовсе отвернувшись к окну, чтобы никто не видел ее красных, заплаканных глаз.

Ее терзали стыд и страх; а что, если проводница не удовлетворится мздой и все-таки примет какие-нибудь разоблачительные меры? Люба представила себе комсомольское собрание, посвященное разбору персонального дела студентки Дубининой; сотни глаз с любопытством и осуждением смотрят на нее, все перешептываются, обсуждают происшедшее, как казавшаяся приличной девушкой Дубинина в грязном тамбуре поезда занималась развратом со стилягой Славеком и была поймана на месте преступления бдительными работниками железной дороги… Какой ужас! Лучше покончить с собой! Люба украдкой посмотрела на Юру, который, как ни в чем не бывало, включился в карточную игру. Только следы румянца на его лице напоминали о случившемся. Нет, все-таки Юра молодец; как он спокойно протянул этой стерве деньги, как уверенно говорил с ней! В сердце Любы опять шевельнулась любовь, временно вымещенная страхом. Другой бы стал что-то мямлить, оправдываться, умолять о пощаде, а Юра поступил по-мужски, защитил честь своей девушки, избавил ее от грандиозных последствий публичного обвинения в аморальном поведении. Люба вся сжалась, когда мимо их купе прошла, грохоча шваброй и ведром, злая проводница, а Юра продолжал сдавать карты, смеясь чьей-то шутке. Казалось, он полностью спокоен и позабыл о неприятном эпизоде, о котором Люба, например, не забудет до конца жизни.

На самом деле и у Юры на душе тоже было неспокойно. Черт принес эту злющую бабу в самый ответственный момент! Теперь придется преодолевать Любино сопротивление, успокаивать ее, заново переходить рубежи… Да и у Райки в глазах таится насмешка и укоризна: она все поняла. Юра уставился Рае в глаза и подмигнул нахально, как бы давая понять, что ему все нипочем. Райка слегка покраснела и уткнулась в карты Егора Дятлова.

— Егор, у тебя же бубновая дама! — жарко зашептала Рая. — Ходи с нее, им придется забрать!

Егор послушно хлопнул дамой о столик, а Толик Углов, вздохнув, забрал пухлую колоду, едва умещавшуюся у него в руке. Райка, воодушевившись, принялась давать Егору советы, которым он покорно следовал, привыкнув с детства подчиняться матери. Райка чем-то напоминала его мать: толстая, громкоголосая, активная… Студент сам не заметил, как поддался влиянию девушки. Рая довольно хихикала, нетерпеливо поглядывая в окно; ей очень хотелось, чтобы поскорее стемнело. В сумерках сближение произойдет еще быстрее, а красноватое сальное лицо Раи станет мягче и привлекательнее при слабом свете крошечных лампочек. Егор сидел рядом, такой доступный, такой притягательный; она ненароком касалась то рукава его свитера, то бедра, обтянутого спортивными штанами. Прикосновения отзывались в груди и в животе мучительным сладким чувством.

— Я, пожалуй, спать пойду, — нарочито зевнул Углов и положил карты на стол. — Все равно я проиграл, как обычно! — и Толик ушел в соседнее купе, где залез на верхнюю полку и почти сразу заснул.

Задремал наконец и товарищ Зверев, оказавшись в родном городе, под раскидистой чинарой. Вот его беленький глинобитный домик, двор, ярко освещенный жарким солнцем. Больше нигде нет такого солнца, только в родном краю. Рашид увидел, как из дверей беленького дома выходит его мать, постаревшая и печальная, в погребальных одеждах. Она молча смотрит на своего сына пронзительным взором отчаяния, протягивает к нему руки и двигает бескровными губами, желая сказать что-то. Листья на могучей чинаре вдруг чернеют и осыпаются, словно пепел, домик дрожит и рассыпается. Степан в ужасе проснулся, весь липкий от пота, и несколько секунд не мог сообразить, где он находится: качающиеся стены, стук колес, узкая жесткая кровать, перед глазами — потолок. Потом очухался, несколько раз глубоко вздохнул, чтобы прогнать остатки сна. Да, начал давать сбои железный организм, нервы пошаливают, а для его профессии, работы это просто неприемлемо, невозможно. Следует дать себе краткий отдых, вот хоть в этом походе, быть поближе к ребятам, кстати, совершенно нормальным комсомольцам. Вот только этот угрюмый взгляд Феликса Коротича и странное поведение Вахлакова беспокоят его…

Поезд должен был прибыть на нужную им станцию под утро, около пяти часов. Еще играли в карты, травили безобидные байки и анекдоты, умывались, чистили зубы, пробовали было попеть под гитару, но остальные пассажиры и злобная проводница подняли такой скандал и крик, что пришлось замолчать и отправляться на боковую. Проводница демонстративно потушила свет в вагоне, остались гореть только несколько тусклых лампочек. Девушки не стали раздеваться, так и легли в синих толстых шароварах и свитерах, чтобы не путаться ранним утром в тряпках; так же поступили и остальные. Рая и Люба разместились на двух нижних полках, ребята легли кто куда, но всем не спалось — напряжение от предстоящих приключений, охоты с настоящим ружьем, встреч с неведомым миром не давало покоя.

Вахлаков тщетно надеялся, что все скоро уснут; он не то чтобы хотел пошарить в карманах или рюкзаках; просто ощущение своего превосходства дарило ему бодрствование в те моменты, когда все спали. Все были слепы, а он — зряч; все были беспомощны, а он — силен! В эту ночь сон сморил его первым, вскоре здоровяк захрапел, вольготно растянувшись на полке. Степан Зверев не спал, смотрел в окно на черные густые леса, на изредка пробегавшие мимо деревушки, вспоминал свой сон и детство. На душе у него было тревожно и неспокойно. “Чего бояться?” — спрашивал себя разведчик. У них есть два ружья, масса патронов, тайно он везет с собой рацию для связи с Центром. Их десять человек, восемь крепких спортивных мужчин и две тренированные девушки, которые любого мужика могут заткнуть за пояс. Они находятся на территории своей страны, Советского Союза, и даже своей области; об их маршруте знают в КГБ и в туристическом клубе института. Бояться и тревожиться незачем, совершенно незачем, все под контролем. А в потайной кобуре у Степана — именной черный пистолет системы “Макаров”, из которого он может бить белку и птицу на лету… Однако сон все равно не выходил у него из головы.

Если бы участники похода больше доверяли друг другу, если бы они не боялись быть обвиненными в увлечении мистикой и банальной трусости, они бы рассказали друг другу о странных знаках и предостережениях. А впрочем, молодость легкомысленна в любые времена, видения и предзнаменования не были поводом для отступления даже в Древнем Риме, где всем управляли авгуры-гадатели — их гадания всегда толковались в благоприятном для Цезаря смысле. Поэтому Степан пытался найти своему сну рациональное объяснение, успокоиться и набраться решимости и сил для успешного проведения операции.

Вскоре весь вагон спал, воздух наполнился миазмами ночных испарений нечистых тел, снятой обуви, размотанных портянок. Это был обычный человеческий смрад, в котором можно было найти даже что-то уютное и успокаивающее. Проводница тайком выпила свою чекушку, закусив карамелькой, и тоже улеглась, проклиная студентов, которых придется будить в четыре утра. Пока они соберутся, пока выволокут в тесные тамбуры свою поклажу, перебудят весь вагон, и все потащатся в туалет, чтобы прибавить несчастной женщине еще больше тяжелой и грязной работы. Впрочем, один из компании проводнице понравился — чернявый, с золотыми зубами, гораздо более взрослый, чем молокососы-студенты. И еще одно приятное событие прошедшего дня — разоблачение развратной парочки на мусорном ящике, которое само по себе было связано с приятным волнением да еще принесло несколько трехрублевок… Выпитая водка разошлась по телу, успокоила душу, и проводница, еще раз пробормотав, зевая: “Чтоб вам сдохнуть!”, сладко уснула под привычный стук колес мчавшегося на север поезда.

Ранним утром студенты зашевелились на своих полках, разбуженные хриплым ором проводницы. Они еле двигались, хлопая заспанными глазами, зевая во весь рот, чуть не вывихивая челюсти. Один только Степан был бодр и свеж, хотя уснул всего два часа назад, обдумывая, прикидывая, вычисляя, сопоставляя, пытаясь разоблачить тоску и тревогу, найти их настоящую причину. Так и не нашел, уснул в напряжении, снов больше не видел или не запомнил. Теперь он негромко распоряжался, доставая из-под нижних полок здоровенные баулы и рюкзаки; с третьих полок вещи доставали Феликс и Егор Дятлов, передавая их Вахлакову, Семихатко и Углову. Девушки тащили связанные лыжи в чехлах, несколько рюкзаков полегче; вещи ставили в узком тамбуре. Вскоре пространство было полностью загромождено, встать было негде, и все заспанные студенты разместились в проходе между полками, на которых недовольно бурчали и ворчали сонные пассажиры. Поезд замедлил ход, и туристы через несколько секунд уже прыгали на низко расположенный перрон, полностью занесенный снегом, бросая рюкзаки, тюки и баулы прямо на землю. Остановка поезда была очень короткой — всего три минуты, так что поневоле приходилось торопиться. Морозный резкий воздух наполнил легкие, освежил лица, хотя было еще совсем темно, край неба посветлел, и видно было золотистый диск луны, несколько белых далеких звезд, черные кроны высоких кедров в отдалении…

Шум, разговоры, короткие резкие команды, активное движение развеселили ребят, а Степан Зверев незаметно принял командование на себя, что ужасно раздражило и оскорбило Егора Дятлова, но не мог же он вслух высказать свое недовольство! Ему очень не нравилось, что золотозубый Степан ведет себя именно так, как он, Егор, боялся — вот уже все ребята покорно выполняют указания загадочного Степана, никто и не пробует роптать.

Поезд тронулся, проводница взмахнула грязным флажком и захлопнула с громким скрежетом двери вагона. Наконец-то она избавилась от этой шумной компании нищих студентов! Оставшиеся четыре часа поездки она сможет спокойно проспать, а пассажиров разбудит перед самой конечной станцией, чтобы они не успели ни чаю потребовать, ни туалет загадить.

Студенты уже шутили и смеялись, снова распределяя груз, пересчитывая рюкзаки и чехлы с лыжами, наконец тронулись к дощатому зданию вокзала с покосившейся, едва освещенной вывеской. Идти было трудно — в глубоком снегу протоптали узкую тропинку, шагали след в след, гуськом, иначе можно было начерпать полные валенки снега. Было очень холодно, градусов двадцать пять мороза, так что пришлось опустить уши у шапок и поднять воротники. Вот уже скрипнула дверь вокзала, и толпа студентов ввалилась в небольшое полутемное помещение, в углу которого топилась голландская печь. Ребята облепили печку, успев замерзнуть на холоде, прикладывали к ее круглым, выкрашенным серебристой краской бокам холодные ладони, шутили и смеялись; казалось, от них веет чистой энергией молодости и радости. Егор Дятлов постучал в закрытое фанеркой окошко кассы:

— Извините, вы не скажете, когда электричка до Вижая?

Из амбразуры окошечка высунулась старушечья голова и с недовольством поглядела на шумных посетителей.

— Не будет сегодня никакой электрички! — с радостным ехидством сообщила старуха, замотанная в серый пуховый платок. — Отменили все электрички из-за аварии на путях. Там сейчас работает ремонтная бригада, а электричек не будет до завтра.

— До завтра? — обескуражено переспросил Егор, поглядывая на шумную толпу товарищей, на груды багажа, на синий мрак за окном. Ничего себе перспектива — сутки или того больше сидеть в этом курятнике и ждать у моря погоды. Неприятное начало похода, что ни говори!

— Или до послезавтра, — еще более радостно выкрикнула кассирша, оглядывая студентов. — Или — до после-послезавтра! Шут его знает, когда починят. От недавних морозов рельсину повело в сторону, вот чуть поезд под откос не ушел, так что теперь будут чинить. А когда починят — тогда и починят, тебе, небось, докладывать не станут.

Уже откровенно хамя, злая бабка водрузила фанерку на место, а через минуту вывесила коряво написанное объявление: “На электричку билетов нет”. Студенты стали переговариваться и решать возникшую проблему. В принципе, можно было ехать на попутке; несколько раз они сами и другие группы туристов так и поступали, но сейчас с ребятами было огромное количество багажа, так как предполагалось сделать по пути специальный лабаз — хранилище для продуктов и некоторых вещей, которые собирались использовать на обратном пути. Конечно, ждать электричку было бессмысленно; зимой ремонтные работы могли продлиться очень долго, а может, к ним еще и не приступали.

— Ну, ребята, постараемся поймать машину и договориться с шофером, — подвел итог спорам и размышлениям Зверев, поднимая тяжелый рюкзак. — Что время зря терять!

Спокойный, уверенный тон Степана приковал к себе всеобщее внимание; больше уже никто не спорил, не шумел, не возмущался ситуацией; ребята споро разобрали свои рюкзаки, другие вещи и стали выходить из здания вокзала, снова в синий мороз и темень, чтобы пройти к проезжей дороге, где ходят машины.

Нужен был вместительный грузовик, чтобы с комфортом добраться до нужной станции.

— Куда вам, ребята? — спросил немолодой шофер, приоткрыв дверцу кабины.

— Нам, товарищ, до Вижая! — солидно сказал Дятлов. — Подбросьте нас, если нужно, мы заплатим.

— Да какие там деньги, ребята! — хмыкнул шофер, улыбаясь в заиндевевшие усы. — Лезьте в кузов, а девчат можно и в кабине разместить. Давайте, бросайте вещи, я как раз еду в Вижай, так что с удовольствием подброшу молодежь. Небось, в поход собрались?

— В поход! — многоголосо ответили студенты, залезая в промерзший кузов, прикрытый брезентом. Рая вскарабкалась в кабину, плюхнулась на сиденье, а Люба предпочла ехать в ледяном кузове, вместе с остальными ребятами. Степан руководил погрузкой вещей, пристально наблюдая за своим серым армейским рюкзаком с многочисленными кармашками и ремешками, туго стягивающими его нутро. Аккуратно передал Руслану Семихатко чехлы с ружьями, разложил вещи так, как будто не час-полтора следовало трястись в разваливающемся “ЗИЛке”, а ехать долго-долго… Степан во всем любил основательность, даже в партизанских отрядах он был аккуратен и домовит, обихаживая и прибирая свою землянку или шалаш. Студенты, радостно возбужденные столь быстрой удачей, расселись по углам, вдоль бортов кузова, цепко схватившись за промерзшие доски, чтобы не попадать вповалку на ухабах зимней северной дороги. Шофер просигналил весело, и машина тронулась, Люба взвизгнула от неожиданности, остальные крепче вцепились в деревянные борта… Увлекательное путешествие началось. С каждой минутой светлело, снег становился светло-серым, таким же, как половина неба на востоке, а стройные стволы сосен и кедров четко вырисовывались на фоне северного рассвета. Вдалеке виднелись убогие избушки, покосившиеся заборы, слышался лай собак; грузовик быстро мчался по дороге, а шофер вел с Раей интересные разговоры:

— Куда же вы в поход-то собрались? В горы, что ли?

— Ну да, на перевал, — с удовольствием рассказывала девушка, вдыхая запах бензина, кожи и чего-то еще специального, дорожного, водительского. — Пойдем на лыжах вдоль перевала, к горе Сяхат-Хатыл, там разобьем лагерь, осмотрим окрестности… Очень трудный маршрут на этот раз, но мы бывалые туристы!

— Очень трудный маршрут! — задумчиво повторил шофер, крутя баранку. Его пожилое приятное лицо помрачнело. — А чего вас вдруг туда потянуло? Там места не больно хорошие, или ты не слыхала?

Рая ничего такого не слыхала, но твердо и самоуверенно ответила:

— Предрассудки. Болтают всякие глупости, вот что. Мы уже в этих местах не первый раз, изучили природу, маршрут знаем хорошо, вот только до самого перевала еще ни разу не доходили — там ветра страшные дуют, часто бывает пурга. Это опасно.

— Это опасно, — снова эхом отозвался водитель, внимательно вглядываясь в дорогу, расстилавшуюся перед ним. — У меня там в позапрошлом году товарищ пропал. Выехал, как обычно, и пропал. Искали долго, машину нашли, все в ней в порядке, даже бензина чуть не полный бак. А его нет. И вот что странно — ватник его и полушубок в кабине остались, аккуратно так сложены, понимаешь? А морозы были в ту зиму — под пятьдесят. И никаких следов. Наст вокруг грузовика абсолютно чистый, даже зверье не пробегало. Стоит машина на обочине, вроде и в снегу не увязла, от дороги метрах в пяти; снег чистый, наст не тронут. Кругом лес и снега на много километров. А Петра нет. Его искали-искали, потом плюнули и написали, что пропал без вести. Вроде как ушел в лес по нужде и заплутал или на медведя напоролся — здесь ведь места медвежьи, дикие, зверья всякого полно. Так и пропал Петька-то…

Рая с интересом слушала рассказ шофера и прикидывала, как таинственно и загадочно перескажет она услышанное вечером у костра, как будет смотреть на нее Егор Дятлов, как вся иззавидуется Любка…

— И, говорят, Петька не первый тут пропал, — продолжал водитель, сворачивая на более узкую дорогу, ответвлявшуюся от главной. — Тут много народа исчезает бесследно. Года три назад летом одна баба из деревни пошла в лес за ягодой, с дочкой лет семи. Шли рядом, в двух шагах; в кедровнике она видела дочку так же ясно, как я тебя сейчас вижу. И вот ребенок зашел за кустик и не вышел.

— Как это? — не поняла Рая.

— А вот так, — мрачно пожал плечами шофер. — Только что была девчонка — и вот не стало. Мать давай аукать, кричать, искать — а ребенок как сквозь землю провалился. Потом вызывали поисковиков — тоже ничего. Нет девочки, и все тут. Так и не нашли. Местные вогулы шибко эти места не любят, в леса даже за шишками кедровыми и за грибами не ходят, охотятся в других краях, километров за двадцать. Тут и названия-то окаянные: гора Мертвецов, ручей Мертвеца, гора Плачущего Ребенка… Тут раньше, сто лет назад, шаманы верховодили, даже людей, говорят, в жертву приносили…

— Человеческие жертвы? — зябко поежилась Рая, представив окровавленного дикаря с острым ножом, занесенным над связанной девушкой. — Ужас какой!

— Дорога туда открыта только по зимнику, месяца три в году, и то мы стараемся не ездить. Там мало жителей осталось, в основном одни вогулы, а им чего туда возить? За водкой в магазин они и сами на лыжах прибегут, хоть за сто километров. Шибко они водку любят; через эту отраву почти все и повымерли. Раньше их тут жило много, несколько племен, и у каждого — свой шаман, колдун, значит, вроде наших попов. И вогулы никогда не ходят к этому перевалу, только, рассказывают, раз в году собирались ихние шаманы и тайком, ночью, отправлялись в эти места. Говорят, некоторые до сих пор раз в году там собираются, шаманят, замаливают своих богов. Зря вы туда собираетесь, сходите лучше к Денежкину камню, в тайге вот хорошо погулять, пострелять, поохотиться. Там чего вы не видали? Снега одни да острые черные скалы; немного кедров, леса, и того нет…

Рая заворожено слушала таинственный рассказ шофера, но тут опомнилась и строго ответила:

— Маршрут похода уже утвержден, а насчет шаманов вы зря нас пугаете, товарищ шофер! Все это сказки дикого местного населения.

Водитель вздохнул и спросил:

— И про Петьку, значит, сказки?

— Ну, ваш знакомый просто мог заблудиться… — начала объяснять Рая, — заплутал в тайге и не нашел дороги обратно.

— А следы?

— Может, они были, да их не заметили. Или снегом занесло… — уверенно развивала свою версию Рая.

— А девчонка пропавшая? — мрачно спросил водитель, вглядываясь в белое полотно дороги. — Куда подевалась девочка-то?

— В яму какую-нибудь провалилась! — решительно ответила Рая. — В лесу много всяких ям, болото, опять же; заброшенные медвежьи берлоги…

— Вот как у тебя все просто… — задумчиво протянул собеседник. — Все-то ты знаешь, на все находишь ответ. Прямо как наш председатель колхоза и следователь из города, которого присылали. Они тоже все сразу объяснили, поняли и нам, дуракам, рассказали. Только уж поверь мне, в этих местах очень нехорошо, это тебе каждый водитель скажет, кто здесь давно работает. И люди тут пропадают испокон веку, и следов их не находят. А если и находят, так такие ужасные вещи, что лучше про это и не говорить. А то напугаю тебя, все удовольствие испорчу.

Рае было очень приятно, что ее версия случившегося совпала с мнением следователя и председателя. Она свысока смотрела на шофера, внутренне усмехаясь: все-таки какие люди бывают суеверные, как много в их головах сохранилось предрассудков и поповских небылиц, как легко они приписывают потусторонним силам вполне обыденные события и ситуации. Вот и этот довольно милый шофер: сразу видно, что нет у него образования! Райкины родители тоже из простых, из деревенских — вот и мама верит в приметы и колдовство, обвиняет каких-то родственников, что те сглазили когда-то маленькую Райку… Чушь и глупость, хотя разговоры на такую интересную тему взволновали девушку и подарили ей немало приятного страха. Шофер замолчал и больше ничего не рассказывал, видимо, осознав Раины превосходство и ум, а может быть, немного обиделся. Рая стала глядеть сквозь заиндевевшее стекло на белые равнины и далекие холмы, поросшие двухсотлетними кедрами. Равномерное покачивание утомило ее, она закрыла глаза и вскоре задремала, посвистывая красным лоснящимся носом.

А в кузове замерзшие и окоченевшие ребята только успевали придерживать рюкзаки и тюки, чтобы те не раскатились в разные стороны по дощатому полу. Несмотря на крайнее неудобство и сильный холод, всем было весело: они уже начали свое увлекательное путешествие, уже приближались к заветной цели. Они — самые смелые, активные, сильные и уверенные в себе люди; таких не могут испугать небольшие трудности. В сущности, за этим они ведь и отправились в поход — чтобы испытать себя, почувствовать поддержку верных товарищей, ощутить победу над дикой природой… Только Степан Зверев не верил в эту романтическую чушь; его чутье заставляло тонкие ноздри тревожно трепетать, а сердце — стучать чуть более учащенно, чем обычно. В воздухе словно скопился электрический заряд громадной мощности; Степан готов был поклясться, что ощущает запах озона, как во время сильной грозы. Светлое, уже совсем утреннее небо, восходящее морозно-красное солнце, черные стволы деревьев, белые снега — картина умиротворяющая, спокойная, но Степан оттого и сберег свою жизнь, что в самом мирном пейзаже или самом милом человеке видел мгновенно след опасности и угрозы. Точно в полученной информации есть какая-то доля истины; что-то здесь не так, что-то заставляет организм разведчика работать в режиме тревоги и напряжения. Степан зорко вглядывался в раскрывающиеся перед ним дали, параллельно общаясь со студентами, смеясь немудрящим шуткам и так же вцепляясь в ледяные борта кузова, сжимая в окоченевших пальцах рюкзак.

Юра Славек держал в руках чехлы с ружьями, которые ему доверили перевозить; его распирало от сознания собственной значимости и знакомого каждому мужчине волнения владельца оружия, настоящего оружия, из которого можно убить животное или даже человека. В щели брезента, укрывавшего кузов, виднелись только пробегающие сугробы и край неба с ярко-багровым солнечным диском, Юра с удовольствием смотрел на открывавшуюся ему часть пейзажа.

Руслан Семихатко с удвоенной осторожностью и вниманием держал рюкзаки, битком набитые провизией — он опасался, что продукты могут помяться и испортиться от тряски грузовика; вот, скажем, отменная корейка на косточке — не пострадает ли она от грубых ударов о борта машины? И изумительный сыр в красной корочке — ему тоже приходится нелегко, как бы не превратился он в лепешку от невыносимых побоев… Лучше уж пусть потерпят немного бока Руслана.

А Вахлаков из своего угла цепко следил за Степаном Зверевым; его очень заинтересовало, что товарищ Зверев не выпускает из рук именно свою поклажу, хотя в дороге груз распределяли как попало, каждый брал то, что сподручнее было нести. А этот все хватался именно за свой груз; вот и теперь впился в свой набитый мешок. Интересно, что там лежит? Не деньги ли? Или еще какие ценные и любопытные вещи? Вдоль позвоночника Олега прошел холодок, руки стали влажными от волнения, от азарта, накатившего внезапно. Ничего, если не сегодня ночью, то следующей обязательно Олег залезет в этот загадочный мешок. Нет, он не будет теперь брать все деньги; он возьмет только часть, это будет такой приз, типа спортивного кубка; если остальные люди так глупы и легкомысленны, то награду должен получить смелый и хитрый! Олег Вахлаков представил себе, как в ночной тьме, в тесноте палатки, под мерное дыхание спящих товарищей он осторожно развязывает тесемки рюкзака, засовывает руку в плотно набитое брюхо, шарит там, нащупывает что-то скользкое, тугое, припрятанное на самом дне — о, это большое портмоне, в котором даже на ощупь можно различить пачки купюр! Лицо Вахлакова приобрело идиотическое выражение, нижняя губа отвисла, он походил на маньяка, в которого и превращался с невиданной скоростью.

Толик Углов плотнее кутался в шарф, натягивая шапку на самые глаза, втайне ужасно боясь простудиться и умереть. Он с тревогой прислушивался к биению сердца, к собственному дыханию, которое казалось мнительному Толику слишком прерывистым и хриплым — не бронхит ли это? В поезде Толик незаметно надел шапку, когда ложился спать — чтобы не надуло в уши от находившегося рядом окна. Но этой меры оказалось недостаточно, теперь он может захворать и умереть… На ухабах все внутренности поднимались к горлу, и Толик переставал бояться простуды, начиная тревожиться по поводу возможного разрыва печени или селезенки. Он никак не мог настроиться на удовольствие от похода; его все что-то беспокоило и тревожило, пугало и угнетало. В душе он даже пожалел, что пошел в этот трудный и обещавший большие испытания поход. Что-то было не так, а что — Толик не мог бы объяснить даже самому себе. Вроде все как обычно, все в порядке, а на случай болезни у них есть с собой отличная аптечка, в которую лично он, Толик, положил два запасных бинта, йод в большом пузырьке и несколько порошков аспирина. И есть еще отличный медик Женя Меерзон, который без пяти минут врач, ему уже доверяют лечить больных и ассистировать при сложных операциях. При мысли о Жене Толику стало легче; всегда испытываешь облегчение, если есть человек, на которого можно переложить ответственность!

А Женя и сам почему-то чувствовал себя не в своей тарелке, ему не давал покоя тот странный случай в узком и грязном тамбуре вагона, где он столкнулся с неведомым. С неведомым в собственной психике — так поправил себя Женя; он внутренне настраивал себя на спокойствие и уверенность. Надо будет хорошенько отдохнуть и заняться физическими упражнениями, чтобы переключиться с умственной активности на телесную; дать мозгу необходимый отдых. Женя прижимал огромный баул к борту грузовика, а рядом Юра Славек помогал Любе держать тюк с палаткой и несколько пар лыж.

Люба все еще чувствовала какую-то неловкость, старалась отстраниться от Юры, но он придвигался все ближе, прижимался все крепче, в тряском кузове, на сильном морозе это давало ощущение покоя и защищенности, так что Люба сама не заметила, как оказалась почти в Юриных объятиях, скорчившись за тюком с громадной палаткой, предназначенной для ночевок сразу десяти человек. С другой стороны тюк подпирал силач Феликс Коротич, который чувствовал себя хорошо — оттепель кончилась, мороз принес с собой перемену атмосферного давления, и голова у Феликса пришла в порядок, перестала кружиться и болеть. Он дышал полной грудью, чувствуя себя свободным и почти счастливым, сильным и молодым. Ему нравилось абсолютно все, даже грязный и неимоверно тряский кузов, в котором ребят бросало из угла в угол, словно картофелины.

А Егор Дятлов был так погружен в свои мысли относительно руководства походом и наглости товарища Зверева, что почти не чувствовал толчков и ушибов. С каменным лицом и мрачным огнем в светлых глазах Егор представлял себе серьезный разговор, на который он вызовет этого нахального Зверева при первой же возможности, прямо в лесу, в походе, или у костра, вечером, когда ребята будут укладываться спать. Так они ехали, с каждой минутой приближаясь к станции Вижай — крошечной деревушке, затерянной на самом севере области.

— Ну, вот и приехали! — услышала Рая сквозь дремоту и открыла глаза.

Водитель затормозил, грузовик стоял на обочине узкой дороги, рядом с бревенчатым домиком, на котором красовалась надпись: “Магазин”. В отдалении виднелось несколько изб с пристроенными сарайками: сараи высились на столбах, чтобы дикие звери и собаки не могли полакомиться запасенными продуктами. На шестах были распялены свежевыделанные шкуры, которые охотники сдавали в потребсоюз за небольшие деньги. Слышался лай собак и карканье ворон.

— Все, конечная остановка! — сказал шофер и, кряхтя, вылез из кабины, чтобы откинуть борт кузова. Он принялся помогать ребятам выгружать багаж, хотя его не просили об этом. Помощь пришлась кстати, разгрузили все быстро и весело.

Шофер попрощался с ребятами, ни словом не обмолвившись о мрачных слухах, которые так легко опровергла Рая. Ему было как-то неловко: и впрямь все эти истории, байки, рассказанные у костра или в полутемной избе, за бутылочкой “Столичной”, показались ему теперь бабьими выдумками. И он хорош: принялся пугать девчонку какими-то россказнями. Хорошо, что она так его отрезвила, а то даже совестно. Нет, он ничего не скажет больше этим веселым студентам, чтобы не выставить себя дураком и трусом. Но это была только часть правды.

На самом дне души, в потемках и сырости подсознания, копошился противный липкий страх, первобытный ужас перед табуированными местами, идолами и демонами, следящими за каждым шагом смертного человека немигающими раскосыми глазами. Что-то связало язык шофера, затуманило его мозг, заставило забыть о предупреждениях и страшных историях, которые с таким смаком рассказывали друг другу жители глухих северных деревень и поселков, где о телевизоре даже не слышали, а радио было только в красном уголке, у председателя колхоза; газеты же доставлялись крайне нерегулярно и только две: “Правда” и “Звезда коммунизма”. А там, как известно, ничего о таинственных историях и исчезновении людей не печатают.

С противным чувством облегчения пожилой человек забрался в кабину и стал разворачиваться; ему нужно было заехать к охотоведу и забрать заготовленное мясо. Он напоследок посмотрел на ватагу молодых и веселых ребят, шумно спорящих по поводу груза и маршрута. Они уже забыли о нем, только Егор Дятлов на прощание помахал рукой в пушистой рукавице. Шофер помахал в ответ и дал газу, стараясь не думать об источнике смутного беспокойства, поселившегося в душе. Чем дальше он отъезжал от студентов, тем глупее казались ему собственные слова, поступки, мысли и чувства. “Тьфу, черт!” — выругался на самого себя водитель и закурил “Казбек”, внимательно вглядываясь в дорогу перед машиной.

А туристы решили зайти в магазин, чтобы прикупить каких-нибудь продуктов повкуснее — вдруг в этом убогом уголке есть деликатесы и вкусности, о которых ребята уже забыли в городе с его тотальным дефицитом? Система распределения была такова, что в глухом ауле можно было встретить банки растворимого кофе, на который с отвращением поглядывали местные аксакалы, в сельповском чуме у северных народов найти дорогое душистое мыло, которое с неменьшим отвращением употреблялось в пищу чукчами… Да еще хотели купить про запас побольше папирос и спичек — курили почти все мальчишки, кроме Жени Меерзона. Папиросы в походе быстро кончались, гораздо быстрее, чем в городе, так что нужно было подстраховаться и взять побольше пачек с нарисованным черным силуэтом всадника на фоне кавказских гор. Да и просто интересно зайти в магазин, поглядеть на полки с товарами, похихикать, поприцениваться, в общем, развлечься перед дальней дорогой.

Было уже около половины девятого; Егор Дятлов первым взялся за ручку хлипкой двери и вошел в неказистое маленькое пространство, где сначала он ничего не увидел — настолько темно было в помещении. Вслед за Егором вошли и другие туристы, оставив Феликса Коротича и Женю Меерзона караулить вещи. В магазине пахло какими-то сушеными травами и грибами; в темных углах грудой были навалены товары широкого потребления: зеленые эмалированные кастрюли, вещь очень дефицитная, редкая, распределяемая только на заводах и предприятиях, алюминиевые бидоны, керосиновые лампы, чугунные сковородки, байковые теплые рейтузы, кальсоны, грубые керамические тарелки и кружки, коврики, тут же лежали буханки серого хлеба и стояли бутылки подсолнечного масла с прозрачными от подтекавшего жира этикетками. Ну, и самое главное — в ящике заманчиво мерцали головки водочных бутылок, а в другом, чуть побольше — темнели бутылки портвейна для любителей благородных напитков.

— Товарищ продавец! — строго позвал Егор Дятлов и даже постучал по самодельному деревянному прилавку согнутым пальцем, — Есть тут кто?

— Чего стучишь? — яростно прохрипел кто-то из-под прилавка. — Чего колотишь, чего стучишь, делать тебе нечего, да? — из-под доски появилось красное лунообразное лицо продавщицы.

Тяжелый запах перегара заставлял задуматься — а не провела ли она ночь именно здесь, на рабочем месте, свалившись под конец рабочего дня от страшной усталости, вызванной непосильным трудом? В рыжих с проседью волосах продавщицы Тонечки застряло несколько соломинок, брови топорщились от раздражения, гневно сверкали красные маленькие глазки. — Я вот щас милицию вызову, ты достучишься! — Тонечка разговаривала с привычным хамством властелина мира, каким, в сущности, она и была в этом убогом краю. От Тонечки, от продуктов, а особенно — от драгоценной влаги в прозрачных бутылках зависели жизнь и смерть, здоровье и болезнь, радость и печаль. Она могла продать бутылку глубокой ночью страждущему и алчущему за тройную цену, а могла средь бела дня навесить на дверь магазинчика здоровенный амбарный замок и не выйти на работу. В такие страшные дни окрестные вогулы, пришедшие за десятки километров, чтобы приобрести огненную воду, умасливали и улещали продавщицу, как какого-нибудь местного духа или демона.

— Заболела я! — орала толстая Тонечка, уперев в крутые бока громадные кулаки. — Я на бюллетене!

Местный фельдшер, бывший заключенный из лагеря для врагов народа, окончательно спившийся и опустившийся старик, всегда выдавал Тонечке больничный лист. Для этого требовалось всего две бутылки водки и одна — портвейна. Вогулы смущенно перетаптывались у порога Тонечкиной избы, умоляюще глядя на свою жестокую повелительницу. Наконец кто-то из просителей вздыхал и выкладывал к ногам жестокосердной дамы драгоценную шкурку куницы или соболя. Продавщица молчала, крошечные глазки ее метали молнии; вид у нее был как у палеолитической Венеры, уродливой статуэтки, найденной археологами. Кряхтя, за шкурками лезли и остальные. Сдавать меха кроме как в потребсоюз строжайше запрещалось, это могло привести к лишению права охотиться, к тюремному заключению, но ради водки манси были готовы на все. Тонечка же и вовсе не тревожилась по поводу возможного наказания, поскольку за долгие годы работы в Вижае обнаглела, как какой-нибудь островной папуасский царек, весь мир для которого сузился до размеров собственного островка.

В ранней молодости Тонечка попала в лагерь за воровство; в лагерях, перенаселенных врагами народа и членами их семей, вчерашними профессорами и докторами, политическими деятелями и вредными педологами, очкастыми ботаниками и худосочными писателями, грубая и наглая девица почувствовала себя как дома. Вся уголовная часть населения лагерей жила очень хорошо, обирая и унижая вчерашних умников, к которым питала неистребимое отвращение и зависть. Так что лагерный срок Тонечка вспоминала даже с ностальгией; она приобрела необходимую закалку, которая так пригодились ей в жизни.

После отбытия срока наказания Тонечка решила остаться здесь, на севере области; в самом деле, зачем ей было возвращаться в небольшой промышленный городок и всю оставшуюся жизнь горбатиться на вредном производстве, где у старых рабочих любимой шуткой было продергивание носового платка через дыру в носовой перегородке. Так разъедали плоть ядовитые выбросы и химикаты, количество которых никто даже не пытался измерить или тем более уменьшить. Здесь Тонечка была царицей мира, королевой, которая могла делать все, что вздумается. Жаль только, что фантазии у Тонечки было немного, поэтому дальше вымогательства шкурок у алкоголиков-манси она не продвинулась.

Ну, разве что любовные похождения, когда всесильная тиранша временно приближала к себе какого-нибудь охотника и “жалела” его, по ее собственной формулировке. Смутное желание любви, душевной близости трансформировалось в совместное распитие спиртных напитков в неограниченном количестве, во время которого Тонечка жарко обнимала очередного фаворита и говорила ему специальные “жалкие” слова, потчуя от души колбасой, салом, маслом, вареньями и соленьями, подливая водки в граненый стакан, демонстрируя душевную щедрость и открытость. Слегка пьяна Тонечка была почти постоянно, но именно в недельные загулы наливалась водкой беспрестанно, раздувалась, как жаба, и вообще теряла человеческий облик.

В такие дни бесполезно было приносить шкурки и просить водку; все знали, что пришло время воздержания — божество загуляло, ушло то ли в нижний, то ли в верхний мир, и по земле бродит только неприкаянная бессмысленная оболочка с всклокоченными волосами и безумным взором маленьких глаз. Счастливчик же пользовался всеми благами, которыми одаривала его щедрая госпожа, но к концу недели обязательно оказывался на улице, с разбитым и окровавленным лицом. Вчерашняя госпожа орала ему вслед нецензурные проклятия и угрозы, навеки расставаясь с любимцем, чтобы снова приступить к своим нелегким обязанностям.

Дольше всех продержался какой-то беглый зэк, который сумел прожить в алкогольном дурмане почти месяц, кое-как справляясь с необъятной плотью повелительницы магазина. Местное население стонало и выло, проведя несколько недель в вынужденной трезвости; хотели даже прибить наглеца, выследив его в огороде, когда он пойдет по нужде, но страшная рожа, металлические зубы и испещренное синими наколками жилистое тело беглого урки внушали всем страх и трепет, так что дальше разговоров дело не пошло. Кончились запасы муки и макарон, давно уже не было масла и крупы, но самое главное — не было спиртного, которое лилось рекой в широкие глотки Тонечки и ее фаворита. Кто знает, чем кончился бы этот “екатерининско-потемкинский” роман, если бы однажды утром в деревню не примчалась машина с милиционерами, которые окружили Тонечкину избу и арестовали беглеца, а затем в наручниках, согбенного и страшно избитого, бросили в машину и отвезли обратно в лагерь.

Самой продавщице ничего не было, во-первых, благодаря связи с местным участковым, во-вторых, оттого, что сама Тонечка стойко утверждала — про то, что с нею жил беглый урка, она и знать не знала, мало ли народу шатается по северному Уралу, край-то испокон веку каторжанский, самый отчаянный… Это как раз дело легавых — следить, чтобы одинокая женщина могла спокойно спать в своем доме после трудового дня, а не спасать свою молодую жизнь, ублажая опасного уголовного преступника, как выясняется теперь.

Тонечка так орала, материлась, рвалась, кидалась, словно цепная сука, что следователи оставили ее в покое, понимая, что перед ними — тертый калач, опытная дама, которую не возьмешь на испуг. Да и делов-то было на копейку; урка не успел никого убить или ограбить, попав в руки к красавице продавщице, продержавшей его в плену алкогольного дурмана крепче, чем в тюремном застенке.

Вот эта лихая Тонечка и выползла теперь из своего ночного убежища и гневно таращила свои поросячьи глазки на студента, моментально напомнившего ей времена уголовной юности: точно, профессор недорезанный, будущий очкастый глист!

— Какая милиция? — недоуменно спросил будущий профессор у продавщицы. — Мы просто хотели папирос купить, видим — нет никого, вот я и постучал.

Тонечка захрипела и зарычала от злости, но профессиональные обязанности все же выполнила: улыбнулась студенту железными зубами и выдавила:

— Еще чего хотел?

— Скажите, а из продуктов что у вас есть? — вмешался обжора Семихатко, подталкивая в возбуждении локтем Толика Углова. — Нам надо что-нибудь с собой взять, а что-нибудь — здесь скушать. Очень проголодались, пока добрались до Вижая. А в поезде не успели покушать, — с сожалением закончил Семихатко. В животе у него громко заурчало, словно желудок подтверждал справедливость сказанного.

— Пожрать, — задумчиво переспросила Тонечка, тоже очень любившая это занятие. — Пожрать — возьмите треску горячего копчения, два дня назад завезли. Ух, скусная треска! И вот еще венгерский шпиг, для себя берегла, да уж ладно, я вам отрежу кусок.

Разговоры о еде и приятный вид толстенького Руслана умиротворяюще подействовали на монстра. Ей на секунду захотелось “пожалеть” аппетитного туриста, ущипнуть его за пухлую щеку, но тут она заметила остальных:

— А ну, пошли на хрен отсюда! — доброжелательно завопила Тонечка, взмахивая гигантским ножом. — Ишь, налезли, как сельди в бочку! Останься ты и ты, а вы, суки, пошли вон, прилавок вон мне чуть не снесли!

Ужаснувшись, туристы покорно выбрались наружу, оставив в логове продавщицы Руслана Семихатко и Степана Зверева, который сохранял удивительное равнодушие к происходившему. На крылечке ребята принялись обескуражено переглядываться и негромко возмущаться поведением похмельной торговки, однако никто не решался говорить громко, опасаясь, что жуткая бабища услышит и тогда смельчаку точно не поздоровится.

— Это не советская женщина, а какое-то чудовище! — сказала Рая, вытирая нос. — Надо же, какая грубая!

— Настоящая хамка! — поддержал Раю Толик Углов, которому продавщица смутно напомнила собственную мамашу.

Ничего особенного лично он в поведении Тонечки не находил — подобные матерные вопли и угрозы регулярно издавали его собственные пьяные родители, но Толику хотелось выглядеть интеллигентным человеком. К тому же тетка согласилась продать все необходимое, так что причин для возмущения вроде бы и не было.

Ребята топтались на морозе, прикрывая носы варежками, тихонько переговариваясь, и тут раздался скрип лыж по затвердевшему от недавней оттепели снежному насту. К магазину приближался на смешных коротких и широких лыжах человек в меховом полушубке и мохнатой шапке, надвинутой на самые глаза. Он уверенными, быстрыми движениями достиг крыльца и сбросил с плеч не тяжелый, но туго набитый мешок.

— Здравствуйте вам! — певучим звонким голосом поздоровался незнакомец, кивнув огромной шапкой. Его смуглое плоское лицо с раскосыми глазами выражало искреннюю приветливость и доброжелательность.

— Доброе утро, здравствуйте! — нестройным хором ответили туристы, радуясь возможности переключить внимание с хамоватой продавщицы на приветливого смуглолицего человека.

От груды багажа к товарищам подошли Феликс и Женя Меерзон. Мужчина скинул и лыжи, аккуратно вдел одну в другую, положил у крылечка, отряхнул валяные сапоги и спросил:

— На лыжах собрались, гляжу? В поход, что ль?

— Точно, товарищ, в поход! — ответил Егор Дятлов. — Хотим посмотреть ваши местные достопримечательности, поближе с природой познакомиться.

Егор внимательно вглядывался в лицо мужчины: он вспомнил о задании, о местных слухах и решил завести хитрую, умную беседу, чтобы побольше выведать о предрассудках и тайнах местного населения. Потом он занесет сведения в специально купленный блокнот в кожаной обложке, заполнит разграфленные страницы четким почерком вечного отличника, кое-что выделит красным карандашом и покажет все собранные материалы руководству КГБ. Безусловно, его обязательность и наблюдательность оценят по достоинству! Этот туземец, кажется, добродушен и разговорчив.

— Там пока ребята в магазине покупают, сейчас выйдут, а то очень тесно! — сказал Егор. — Вам нетрудно немножко обождать?

— Чего не обождать? Времени много у меня, торопиться некуда, можно и обождать! — легко согласился вогул, снимая косматую шапку с разгоряченной головы. От мокрых черных волос тут же повалил пар. — Ишь как быстро лыжи бежали, вся голова взопрела! У меня лыжи короткие, у вас — длинные, но мои быстрее бегут!

— Нет, наши удобнее! — заспорила упрямая Рая. — Наши лыжи разработаны по науке, на них специальные крепления для ботинок, еще вот импортной мазью намазали их, так что наши быстрее. Ваши вон какие неуклюжие, широкие!

— Широкие — чтобы в снег не провалиться, в берлогу к медведю-батюшке! — засмеялся вогул. — Наши лыжи как раз для такого наста сделаны, на таких еще дедушка мой ходил на охоту, всегда добывал много белки, много соболя и куницы. Да и я метко бью дичь. Хотите посмотреть шкурки?

— Давайте! Хотим! — обрадовались туристы.

Вогул развязал тесемки на кожаном мешке и вывалил на снег настоящее богатство: переливающиеся, прекрасные шкурки чернобурой лисицы, белки и куницы. Шкурки были отменно выделаны, они искрились и лоснились в лучах холодного зимнего солнца, и даже у никогда не видевших такой роскоши ребят возникло ощущение драгоценности меха, его баснословной цены. Пальто с цигейковым воротником уже было предметом роскоши, а лисьи воротники изображались в основном в журнале “Крокодил” на карикатурах, обличающих и бичующих прожигателей жизни и расхитителей социалистической собственности. На белоснежном покрывале чистейшего снега лежали лучшие меха северного Урала, которые поистине были дороже золота. Вогул посмеивался, наблюдал за реакцией туристов, пошевеливал некоторые шкурки, чтобы они ярче играли, переливались на свету.

— И куда вы эти меха? — робко спросила Люба, в глубине души страстно мечтая получить вот хоть лисий хвостик для своего зимнего пальто, пошитого три года назад в центральном ателье.

Она даже стала считать наличные деньги в уме; кажется, пятьдесят шесть рублей…

— Я водки хочу купить, — бесхитростно заявил вогул, вновь запихивая богатство в мешок. — Дам Тонечке шкурки, она мне даст водки две или даже три бутылки. Ох, хорошая водка есть у Тонечки!

— Что вы такое говорите! — возмутился Егор Дятлов, который чувствовал себя ответственным за все происходившее. Он — лицо юридическое, облеченное властью, и на его глазах сейчас совершится обмен, достойный испанских конкистадоров и наивных индейцев. — Насколько я знаю, меха надо сдавать государству, а не продавщице; и, кроме того, это очень дорогие шкурки, они стоят куда дороже, чем даже ящик водки, чем, наверное, даже вагон вашего зелья. Ни в коем случае, товарищ, не меняйте эти шкурки на водку, да еще у этой бабы. Это просто какое-то преступление!

— Она вас обманывает! — сочувственно заголосила Рая, алчно поглядывая на мешок. — Вот какая мерзкая тетка! Пользуется, что вы пьете, и обманывает вас. Здесь у вас меха хватит, чтобы несколько пальто пошить, да еще на муфточки останется…

Юра Славек сосредоточенно глядел на простодушного вогула, на плотно набитый мешок, что-то соображал в уме, потом полез в карман и на ощупь пересчитал наличность. Немного, но вполне хватит на несколько бутылок отравы. Вогул вполне симпатичный, главное — друзей как-то отвлечь, отойти незаметно с этим узкоглазым простофилей за угол и совершить обоюдовыгодный обмен! Эх, как недурно можно было бы заработать на этой простой сделке! И никакого тебе риска, никаких проблем, как с иностранцами; шкурки можно продать в ателье, можно — частным портным и просто знакомым, которые с радостью уплатят неплохие денежки за этакую роскошь. Вот только как бы отвести в сторонку этого туземца с его сокровищами?

— Знаете, товарищ, давайте, мы сами купим эти отличные шкурки! — предложил тихий Женя Меерзон, неслышно придвинувшись к вогулу. — Вы скажите, сколько они стоят, а мы купим вам то, что вы хотите, чтобы эта женщина вас не обманула. Хорошенькое дельце — за целый мешок такого меха две или три бутылки! — в интонациях советского студента прозвучали национально-ростовщические нотки, в крови закипел азарт, генетически полученный от десятков поколений Жениных предков — менял и торговцев. Егор Дятлов с негодованием посмотрел на Женю и отрезал:

— Никто ничего покупать не будет! Мы шли в поход не для того, чтобы вступать в незаконные сделки и покупать водку. Но и происходящего я одобрить не могу; вы, товарищ, покупайте себе спиртное на деньги, спрячьте свой мешок и отправляйтесь домой.

Вогул по-детски заулыбался и непонимающе посмотрел на Егора. Всем стало неловко, и тут из магазина вышли Степан Зверев и Руслан Семихатко, распихивая по карманам съестные припасы и спички с папиросами. За ними выглянула распаренная похмельная Тонечка.

— Тавлалейка, чего пожаловал? — почти вежливо прохрипела торговка, успевшая увлечься курчавым красавцем с золотыми зубами, которого ей не хотелось отпугнуть. — Чего тебе надо, сучий сын?

— Водки, Тонечка, пожалуйста, дай! — подобострастно залепетал вогул, помахивая мешком перед носом бабищи. — Много меха принес, настрелял тебе и куницу, и белку, и соболя! Дай мне три бутылки, пожалуйста!

— Ты очумел, что ли? — с недоумением проорала продавщица, запахивая драный халат. Мороза она, по-видимому, не боялась. — Какие такие шкурки, поганец? Давай деньги, будет тебе водка, а нет — пошел на хрен!

— Так у меня нету денег! — чуть не заплакал Тавлалей. — Где же я их возьму? Вот шкурки принес, настрелял…

Степан Зверев внимательно наблюдал за происходящим, не вмешиваясь. Он оценил хитрость продавщицы, понял, что подобные обмены — дело привычное, что Тонечка — стреляный воробей и не пойдет сейчас ни на какие действия. А Люба что-то зашептала Юре Славеку, прикрывая рот рукавичкой; Юра выпрямился и произнес:

— Уважаемая, продайте мне две бутылки водки и одну — портвейна.

Тонечка захрипела от злости, прожигая несчастного вогула ненавидящим взглядом, однако вошла обратно и чем-то зазвенела остервенело. Юра вошел вслед за ней и негромко заговорил. Егор Дятлов не мог больше мириться с происходившим нарушением всех норм и законов; он рванул дверь на себя и шагнул в темное нутро магазинчика.

— Я тебе запрещаю покупать спиртное! — громко сказал Егор, обращаясь к Юре, спокойно пересчитывавшему деньги. — Что же это такое! Не успели начать поход, а ты уже водку покупаешь, спаиваешь местное население. Вот я поставлю вопрос на комсомольском собрании о твоем поступке!

— Успокойся, Егор! — внятно ответил Юра. — Я никого не спаиваю, а шкурки лучше пусть у товарища останутся. Я просто хочу его угостить.

В душе Егор не только обвинял Юру в спаивании несчастного вогула; ему было очень неприятно, что именно к этому стиляге обратилась Люба с просьбой, что именно ему на ухо шептала она какие-то слова. Его мучила неясная ревность, предчувствие, что его предположения насчет девушки оказались преждевременными… Поэтому Егор довольно грубо сказал:

— Я тебе запрещаю как руководитель похода, слышишь?

— Ты ничего мне запретить не можешь, — рассудительно ответил Славек. — Что хочу, то и покупаю. Пить я не собираюсь, а все остальное, извини, не твое дело.

Тонечка шваркнула о прилавок две светлых прозрачных бутылки и одну темную, пыльную “бомбу”, наполненную восхитительной жидкостью из виноградной лозы. По крайней мере, так было написано на рваной этикетке. Ей было любопытно наблюдать спор между двумя туристами, один из которых побледнел от гордости и высокомерия, а другой упрямо глядел ему в глаза. Егор как-то сник и только пробурчал:

— Я вижу, ты и деньги не сдал в общую кассу!

— И это тоже — мое дело, — спокойно ответил Юра. — В позапрошлый раз вся касса, как ты помнишь, пропала. Виновного так и не нашли, так что я полагаю, в моем кармане деньги будут сохраннее.

Егор глубоко чувствовал свою вину и ответственность за пропавшие деньги. Он только вздохнул и еще больше побледнел, когда Юра столь бесцеремонно напомнил ему о том давнем случае. Вот так и теряется авторитет, наработанный годами.

— Ну, будешь брать? — прохрипела продавщица нетерпеливо, желая как можно быстрее освободиться и выскочить на крыльцо, поглядеть на курчавого южного товарища, очень симпатичного. — Давай побыстрее, у меня делов невпроворот! — сгребла деньги огромной ручищей и кинула их в выдвижной деревянный ящичек.

Студенты вышли на воздух из темной каморки, и Юра вручил вогулу водку и портвейн:

— Возьмите, товарищ, на память о смелых студентах технического университета! — громогласно произнес он, стараясь выглядеть солидно и красиво. Актерских способностей у Юры было немало; он описал свободной рукой полукруг и чуть поклонился опешившему вогулу. — Не поминайте нас лихом и больше не вставайте на скользкий путь спекуляции! Помните о том, что революция давным-давно освободила все отсталые народы от гнета всяких эксплуататоров, подобных этой милой даме.

Звереву ерническая речь Славека не очень понравилась, и он снова взял говоруна на заметку. Те, кто так шутят, не могут быть искренними комсомольцами и идеологически выдержанными товарищами. Наверняка за душой у этого красавца много всякого; вот и импортная жвачка в поезде, и кое-какие шутки, словесные обороты… Врет, выкручивается, красуется перед девушкой. Все, как говорится, в одной канве; впоследствии надо как следует разработать этого красавчика. Покопаться в его прошлом, найти материал, подослать дружка-приятеля… Очень интересный экземпляр.

Сердце Любы переполняли любовь и благодарность к великодушному Юре. Как он прекрасно поступил, какой он добрый и щедрый! Вот и вогул радостно запихивает бутылки в свой пухлый мешок, одновременно вынимая отличные шкурки куницы, протягивая их Юре:

— На, возьми!

— Спасибо, товарищ, не надо, — с достоинством отказался Славек, в душе страшно переживая, что нельзя на глазах у ребят взять это драгоценное сокровище и потом продать его наивыгоднейшим образом. Ну, зато стоит извлечь из ситуации все возможные плюсы, увенчать себя всеми лаврами! — Оставьте себе, а потом сдайте государству, а уж государство нашьет нам всем отличных пальто и ватников, отороченных соболями!

— Смотри, дошутишься! — недовольно сказал Егор Дятлов. — Кончай балаган, надо где-то расположиться и позавтракать, а потом трогаться в поход. Берите, ребята, вещи и пойдемте, чего зря время терять!

— Товарищ, пойдемте с нами, позавтракаем? — несмело позвала нового знакомого Люба. — Вы, наверное, издалека пришли, проголодались?

Остальные туристы тоже стали звать Тавлалея с собой, а товарищ Зверев солидно сказал:

— Вы, уважаемый, наверное, здесь все места хорошо знаете, всюду бывали. Вот и расскажете нам немного о здешних краях. Ребята неподалеку были несколько раз, а я вот — первый раз в походе на Северном Урале, так что ваша помощь и рассказ нам очень кстати придутся. Не откажитесь разделить с нами скромный завтрак; попьем чайку, покушаем и поговорим по душам. Вас, кажется, Тавлалеем зовут? А меня — Степаном.

Вогул проницательно посмотрел Степану в черные глаза, так что в душе разведчика что-то дрогнуло и затрепетало; на долю секунды ему показалось, что туземец разгадал его тайну, заглянул под маску, дотронулся до самого сердца. Но это ощущение прошло так же быстро, как и возникло, Степан сморгнул, и все встало на свои места. Вогул стал просто примитивным и диким вогулом, алкоголиком, готовым за бутылку отравы продать родную мать, а Степан — все тем же разведчиком, умным, ловким и хитрым. Степан взвалил на спину рюкзак, остальные тоже быстро разобрали поклажу и двинулись в сторону леса. Они шли по узкой тропинке, мимо вросших в сугробы изб, окруженных покосившимися заборами; вскоре маленькое селение осталось позади. Тавлалей шел вместе с ребятами, ловко ступая рядом с тропой на своих неуклюжих лыжах, которые действительно были очень удобны: наст под ними не проваливался, и вогул обогнал пыхтящих туристов легко, хотя тоже взвалил на спину, кроме своего мешка, еще и рюкзак Любы Дубининой. Группа вошла в лес, состоящий из высоких, подпирающих небо кедров и елей. Воздух был чист и прозрачен, мороз перехватывал дыхание, синее небо отражалось в снежном покрове, придавая насту голубой оттенок. Решили остановиться неподалеку от деревни, развести костер и впервые позавтракать уже как бы в начале маршрута, наслаждаясь покоем и красотой природы. Вскоре остановились и разбили первую стоянку; лыжи еще были зачехлены, а идти по глубокому снежному насту становилось все труднее и труднее.

Снова сложили в кучу многочисленный груз и стали собирать хворост для костра. С собой у ребят было три отличных туристических топорика, но рубить деревья не хотелось, надо было всего лишь вскипятить чайник. Для бутербродов было довольно хлеба и корейки, шпика и сыра, так что трапеза намечалась просто царская. Вот уже первые языки пламени весело взметнулись над сухими сучьями, затрещала хвоя в огне, полетели искры; ребята завороженно наблюдали за костром, от которого сразу повеяло теплом и уютом, даже в этом густом и диком лесу. Наломали еловых ветвей, устроили места для сидения, девушки нарезали хлеб и сало, засыпали в большой походный чайник добрую порцию заварки, чтобы крепким чайком взбодрить организм, собрать силы для дальнего похода. Нет ничего лучше первой походной трапезы, когда все полны энергии и надежд, когда кровь бурлит и играет в жилах, когда шутки и разговоры не прекращаются ни на минуту, а душа полна радостного ожидания чуда! Девушки разливали чай в большие алюминиевые кружки, раздавали толстые ломти хлеба с такими же толстыми кусками шпика и корейки. От кружек валил густой пар.

Дали полную кружку ароматного чая и новому знакомому Тавлалею, который с наслаждением стал прихлебывать почти кипящую жидкость, стремительно остывавшую на крепком морозце. Вогул с видимым удовольствием жевал серый хлеб с корейкой, даже мотал головой в мохнатой шапке, показывая, как ему вкусно, как нравится ему угощение. Плавленый сырок тоже произвел отличное впечатление на гостя; он жадно ел лакомства, которые пробовать доводилось очень редко. Хорошие, добрые туристы пришлись по душе Тавлалею; он полез было в мешок за бутылкой, чтобы угостить ребят ими же купленным спиртным, однако все дружно зашумели, закричали протестующе, и вогул покорно стянул завязки драгоценного мешка.

Юра Славек вздохнул украдкой; эх, если бы не Люба, быть бы ему обладателем отличных мехов, которые можно продать за бешеные деньги; но любовь требует жертв. Однако подсказка неплохая: в пути они еще могут встретить местных охотников, у которых Юра купит мех за смешные деньги. Он ведь может потом и самой Любе преподнести роскошный воротник или муфточку, которые ей очень пойдут. К этим светлым вьющимся волосам, к нежному белокожему лицу больше всего пойдет серая зимняя белка с ее жемчужно-перламутровым отливом или золотистый соболь, царь уральских лесов…

Люба, разрумянившаяся от мороза и костра, была чудо как хороша, и Юра с упоением смотрел на ловкие, красивые движения девушки, на искрящиеся глаза под тонкими темными бровями. А эта ее подруга еще лучше оттеняет красоту Любы, свежесть и нежность ее кожи, стройность фигуры. Рая словно услышала мысли Юры, подтянулась, развела плечи, выпятила грудь, поправила выбившуюся из-под шапки прядку серых волос и подошла к Егору Дятлову, который тоже не сводил глаз с красивой Любы:

— Егор, тебе налить еще чаю? Чайник вскипел.

Висящий на двух рогульках закопченный чайник фырчал и плевался кипятком, в который превратился девственно-чистый снег. В кипящее нутро старого походного друга полетела еще добрая пригоршня заварки, самой дешевой, с веточками и крошевом, но удивительно ароматной. Егор с удовольствием протянул Рае кружку и подумал, что Райка — хороший товарищ, умеет ухаживать за друзьями, вот хоть бы чайку подлить вовремя. А то каждый думает только о себе; Семихатко жрет, как лев в зоопарке после недельной голодовки, ишь, жует корейку с грубой, поросшей щетиной шкуркой. Толик Углов даже глаза прикрыл от удовольствия, вгрызаясь в ноздреватую плоть хлеба с голландским сыром, шумно втягивая очередной глоток горячего чая с сахаром. Феликс Коротич ест как автомат, откусывает, жует, глотает, снова откусывает. Не комсомольцы, а какие-то эгоистичные обжоры. Ну, кроме разве что Любы, добродушной Райки и вот еще товарища Зверева, который вызывал в душе у Егора смешанные чувства восхищения и ненависти. Зверев ел аккуратно, ловко, бесшумно и очень красиво, с аппетитом, но без малейших признаков жадности. Он ловко орудовал острым ножом с костяной рукояткой, разрезал бутерброд на небольшие квадратики и отправлял их в рот, не роняя ни крошки. Юра засмотрелся на Степана Зверева, а вогул в это время рыгнул и спросил:

— Вы куда собрались-то? Гулять, смотреть, белок стрелять? Тут шибко много белки, мало люди охотятся в этих краях, зверья много развелось. Все боятся.

— Чего боятся? — моментально спросил Егор, забыв об остывающем чае.

Он весь превратился в слух, чтобы не упустить ничего из ответа вогула. Вот тебе и слухи местного населения; через этого Тавлалея, пожалуй, можно подобраться и к самим вредным шаманам, творящим всякие мерзости.

— Так Сорни-Най боятся, — простодушно ответил вогул, потянувшись к папиросам Вахлакова.

Тот дал Тавлалею прикурить, весь сияя добродушной улыбкой; Вахлаков был сыт, спокоен, вогул ему нравился и еще больше нравился мешок, битком набитый дорогостоящей рухлядью. Эх, пошуровать бы в таком мешочке, выбрать шкурки получше и подороже! Вахлаков просиял еще более широкой улыбкой и взялся за надкушенный бутерброд. Вогул затянулся папироской, держа ее двумя желтыми от табака пальцами, и продолжил:

— Шибко злая Сорни-Най стала, много людишек убила. Раньше-то шаманы маленько колдовали, успокаивали ее, утешали, давали много жертв, много крови, а теперь шаманов стало мало, жертв мало, вот она и сердится. Вы не ходите далеко, держитесь этой стороны перевала, тогда будете живые.

— А если мы перейдем перевал? — с улыбкой спросил Руслан Семихатко. — Тогда будем мертвые?

— Тогда будете мертвые, — серьезно ответил вогул, утирая покрасневший нос. — Шибко плохо за перевалом, туда нельзя ходить. До ручья можно, а за ручей — нельзя. Там священная гора, в ней живет Сорни-Най, Золотая Баба. Там места для ее охоты, туда нельзя ходить.

— Это какие-то глупости, — отрезал Феликс Коротич. — Рассказываете, сами не зная что. Это все ваши шаманы придумали, чтобы вас пугать и выманивать деньги или что там у вас.

— Шаманы придумали… — согласно закивал Тавлалей. — Много-много зим прошло, как они придумали туда не ходить. Нельзя. Шаманы очень умные, они видят все, все знают, гостят в нижнем мире, надо их слушать. Не ходите вы за перевал, здесь и так много белки, куница есть, даже горностай. Зайцев постреляете, лоси, олени бывают. Только батюшку-медведя трогать нельзя, иначе его дух вам отомстит.

— Просто каменный век! — с презрением произнесла Рая, заискивающе поглядывая на Егора. — С ума сойти, в космос спутник запустили, а тут — батюшка-медведь и Золотая Баба. Это во второй половине двадцатого века, когда мы атомы делим и все такое.

— Нет, Рая, напрасно ты так! — ответил Егор, которому хотелось как можно больше узнать от вогула подробностей, которые принесут ему, Егору, успех и славу. — Пусть товарищ расскажет еще, это интересные местные легенды, фольклор, а мы должны его собирать, разве ты забыла?

Действительно, каждая экспедиция собирала обрывки местных легенд, песен, присказок и частушек; все это помогало в работе фольклористам из университета, да и просто было весьма интересным занятием. Всякие древние верования не слишком занимали самих ребят-технарей, но они честно исполняли свой долг. Тавлалей почувствовал внимание к своей персоне и принялся болтать всякую несуразицу; про духов, шаманов, которые лечат людей и предсказывают будущее, про охоту Сорни-Най, о которой он говорил шепотом, опасливо оглядываясь по сторонам. По его словам, выходило, что в диких лесах по ту сторону далекого перевала живет жуткое существо, обвешанное черепами, руками и ногами жертв, зеленоглазое, кривоногое и огромное, танцующее и бегущее по снегам, не оставляя следов. Если кто попадет на пути свирепой охотницы — тому уготован самый страшный конец, описать который боязно. Студенты слушали, Степан так и впился своими черными глазами в лицо рассказчика, а костер догорал, сучья почернели и съежились, превратились в уголь и золу, чайник уже не фырчал и не плевался… Пора было двигаться дальше, в поход.

— Ну, хорошенького помаленьку, а то мы объелись и отяжелели! — распрямился Феликс Коротич, которого беспокоили россказни нового знакомого.

Он стал испытывать страх и тревогу, это очень не понравилось спортсмену. Феликс встал и демонстративно принялся распаковывать чехол со своими лыжами. Остальные тоже неохотно задвигались, засобирались, упаковывая остатки еды, чайник, кружки, доставая лыжи и палки, с которыми был пройден не один трудный маршрут. Вот лыжи уже на ногах, валенки сменены на ботинки, затянуты ремни, застегнуты крепления, на спины приторочены тяжелые рюкзаки. Тавлалей тоже легко поднялся и подхватил свой мешок, в котором позвякивали драгоценные бутылки:

— Спасибо, однако! — с чувством поблагодарил сытый и одаренный щедро вогул. — Счастливой охоты!

— Спасибо и вам за рассказ! — ответил Степан Зверев.

Теперь Степан точно знал, что маршрут они выбрали самый верный, что идти надо именно за перевал, за ручей Мертвеца — в этих местах они могут найти разгадку и объяснение странных слухов и реальных событий. Эх, если бы вместо этих желторотых туристов со Степаном были бы два-три проверенных профессионала; да даже если бы он был один — другое дело! Выследить, подкрасться, пронаблюдать, собрать сведения, схватить и разоблачить — вот что можно было бы сделать; Степан чувствовал бы себя охотником, идущим по следу, а не карнавальной фигурой шпиона в окружении молокососов. Руководству, конечно, виднее, только не слишком-то большое значение придали в Центре полученной информации; не захотели тратить время и силы на разработку настоящей операции. Сунули старого волка Степана в группу юных дурачков, вот и вся операция. Однако настоящий профессионал в любых условиях остается профессионалом. Степан запомнил каждое слово болтливого манси, запомнил его самого, так что один ценный кадр уже есть на заметке, будет о чем сообщить в Центр ночью, когда все уснут…

Туристы заскользили по насту, смеясь и подшучивая друг над другом; давненько они не вставали на лыжи, давненько не были на природе! Тавлалей попрощался и отправился в сторону своего дома, легко ступая на своих широких лыжах. Там его ждала состарившаяся морщинистая жена, которой от роду было тридцать лет. Выглядела же она как древняя старуха; зато белку била в глаз со ста метров, а зайца добывала бессчетно; могла приносить также соболя и лисицу, так что о лучшей супруге и мечтать не приходилось. Летом же пряла и ткала из крапивы отличные ткани, шила мужу и многочисленным детишкам рубахи и штаны. Жаль, детишки быстро уходили в нижний мир, как ни камлали шаманы над ними; чахлые выходили детишки у вогулов, хлипкие, могущественное и сильное когда-то племя теперь стремительно вырождалось. Но Тавлалей сегодня чувствовал себя счастливым, на сердце было приятно и легко. Он немножко жалел, что чересчур развязал язык, разболтался, разговорился, поминал вслух запретное имя Золотой Бабы. Но ему хотелось немножко отблагодарить щедрых туристов за подарок, за защиту от сердитой Тонечки, напоминавшей своей свирепостью древнюю богиню вогулов.

Тавлалей шагал и шагал, легко и привычно, двигаясь по едва заметной тропке между кедрами и елями, разлапистыми темными красавицами, пышные ветви которых спускались до самого снега. Вдалеке то заяц пробежит, то в ветвях мелькнет пушистая серая белка; пожалел Тавлалей, что не взял с собой ружьишко. Сейчас бы пара метких выстрелов была кстати; добыл бы еще меха вогул, а потом — обменял бы на водку у суровой продавщицы, потешил бы свою душу. Лес окружал вогула, он был полон звуков, неслышных для непривычного уха: клекот птиц, беличье стрекотание, шорох снега под заячьими лапками, тихий шум ветвей в синей вышине неба. Это была настоящая тайная музыка, и вдруг в приятном шуме родного леса Тавлалей расслышал тревожные звуки; словно скрипит снег под тяжелыми шагами где-то недалеко, справа, кто-то тихонько приближается к тропе, по которой шагает на лыжах манси, торопится домой.

Тавлалей обернулся тревожно, ускорил шаги: лес может быть опасен и страшен, а его обитатели и сами любят поохотиться. Вогул стал шагать шире, скользить по насту быстрее и быстрее, но скрип снега становился все громче и определеннее, все ближе и ближе подбирался кто-то к вогулу. Сердце охотника тревожно застучало, заколотилось от страха, поднимающегося откуда-то из живота. Он уже бежал изо всех сил, гонимый первобытным ужасом преследуемого зверя, но и шаги раздавались все громче, все ближе подкрадывался к Тавлалею невидимый враг. А то, что это был опасный враг, безошибочно чуяло вещее сердце вогула. Мешок бил по мокрой спине, лыжи мелькали над настом, и тут прямо перед вогулом на тропу выпрыгнул громадный белый волк.

Сначала охотник остолбенел от неожиданности, а потом в глазах его потемнело: прошлый ужас сменился невыразимым отчаянием и безысходным мрачным смертельным страхом. Он понял, что перед ним был хазыл — призрак волка, волк-оборотень, который одновременно живет и в среднем, и в нижнем мирах. Тут не помогло бы и верное ружье Тавлалея — против призрака-волка, против волка-оборотня ничего не могут сделать простые человеческие пули. Только иногда особый сильный шаман с бубном, обтянутым настоящей человеческой кожей, побывавший по особому приглашению духов и в нижнем, и в верхнем мирах, способен говорить с хазылом, спрашивать его о надобности, приведшей его к людям. Волк был огромным, как батюшка-медведь, шерсть его, снежно-белая, чуть отливающая голубым отсветом неба, топорщилась на мощном загривке, а глаза светились зеленым. Волк разинул чудовищную пасть, огненно-красную, полную острых зубов, и перегородил охотнику дорогу.

Вогул затрясся от ледяного ужаса и не мог сдвинуться с места. Лыжи его провалились в снег, мешок упал с плеч, руки безвольно повисли вдоль туловища. Если бы кто посторонний, из обычного мира людей, увидел бы происходящее, перед его взором открылась бы странная картина: в глухом лесу, посреди небольшой полянки, окруженной темными густыми елями, стоит, безвольно разинув рот, вогул. Лыжи его застряли в снегу, лицо выражает ужас и растерянность, губа отвисла, и капельки слюны текут, замерзая, по подбородку. Почти незаметная тропка вьется себе и вьется, никого нет впереди, хотя глаза вогула остановились и уставились на что-то или кого-то. Только необычная тишина стоит в лесу: не кричат птицы, не стрекочут проворные белки, не шуршат мыши и зайцы по снежному насту, добывая себе пропитание. Опустел и обезлюдел лес, попрятались лесные обитатели кто куда, предоставив поле деятельности силам потусторонним, адским. А Тавлалей разговаривает с белым волком-оборотнем:

— Прости, волк, неразумного дурака Тавлалея, оставь его жить, не губи его! Все отдаст тебе охотник, все сделает, что прикажешь! Никогда больше длинный язык не подведет своего хозяина, не выболтает что не надо!

Оборотень подбирается в прыжке, скрежещет по твердому, слежавшемуся снегу страшными когтями, скалит острые зубы. Смерть тебе, Тавлалей, смерть!

Тавлалей кривит плоское лицо в гримасе плача; не хочется ему умирать! Так хорошо начался этот день, такие подарки получил бедный вогул, так вкусно покушал с веселыми туристами, а теперь пришла ему пора переселиться в нижний мир, где ждут-поджидают его разгневанные предки. И там ему не будет прощения и покоя! Он дрожит крупной дрожью, бьется в ознобе, умоляет волка-призрака простить его, но оборотень непреклонен: вот-вот бросится он на несчастного болтуна. И снова скрежет снега слышит вогул, снова чьи-то тяжелые шаги прорезают морозный воздух, словно застывший в ожидании. Слева идет что-то огромное, большое, косматое, — видит боковым зрением вогул. Это медведь-батюшка! В косматой шкуре, кое-где обледеневшей от стужи, слипшейся сосульками, выдыхая два столбика пара из разверстых ноздрей, ступает когтистыми лапами на тропу между вогулом и волком-хазылом сам хозяин лесов — медведь. Только и медведь тот — не настоящий, тоже явился из нижнего мира; глаза его мерцают красным огненным заревом, а из пасти доносится скрипучий низкий голос:

— Дурак Тавлалей! Иди себе домой. Неси подарки, радуй жену!

Волк ощеривается в ярости, но не смеет броситься на медведя, преградившего ему путь. На груди у косматого батюшки висят бесчисленные амулеты, ленточки и тряпочки, деревянные куколки, в которых скрыта громадная магическая сила, а лапы его мощны и толсты, как мохнатые бревна. Волк крутится на одном месте, поджимает хвост, воет диким голосом, но отступает и исчезает, как марево, в зимнем просторе, словно и не было его. И медведь исчезает вместе с ним. Даже следов не осталось на плотном насте.

К Тавлалею вдруг деловито подходит невесть откуда взявшийся шаман Ермамет и говорит:

— Вот, не надо тебе покуда идти в нижний мир; поживи еще здесь, порадуйся. А мне давай бутылку, я как раз за ней собирался. Ты мне теперь должен!

Трясущимися руками Тавлалей развязал шнурки мешка, вынул бутылку, подаренную добрым студентом; шаман удовлетворенно крякнул, разглядывая на свет любимую жидкость: хороша! В обычном свете северного дня, в знакомом лесу, между сосен и елей, Ермамет не воплощает в себе ничего магического, странного: вогул как вогул, плосколицый, узкоглазый, невысокий, на кривых ногах… А на ногах у него — такие же примитивные широкие лыжи, как у спасенного от волка-оборотня Тавлалея. Ермамет причмокнул губами, сглотнул слюну, выступившую во рту от предвкушения вкуса горького напитка, дарящего сладкие сны. Потрепал Тавлалея по плечу и сказал:

— Еще сладкого вина есть у тебя бутылка. Давай сейчас выпьем!

Тавлалею жалко стало сладкого портвейна, только он вспомнил, что другого шамана в окрестностях нету на много-много километров. Еще не раз пригодится вогулу шаман Ермамет. И Тавлалей покорно, вздохнув украдкой, достал заветную бутылку портвейна, сладкого винца, что так любят вогульские бабы; любят, да редко пьют такую роскошь, шкурки выгоднее менять на крепкую водку, а не на бабье баловство. Вытащил пробку, понюхал: дивный запах неведомых плодов шибанул в нос, сладкой волной распространился в груди:

— Пей, Ермамет, угощайся!

Выпили всю бутылку быстро, из горлышка, по очереди, хотя и старались растянуть неземное удовольствие подольше, да терпения не хватило: Ермамет делает громадный глоток, а Тавлалей — еще того больше льет в глотку, так что вскоре с сожалением отбросили опустевший сосуд в сугроб под елку. Стали пьяные — много ли хилым манси надо? Организм у них так устроен, что не принимает спиртное, не впитывает его, как нужно, оттого и пьянеют манси мгновенно, куда быстрее и сильнее, чем русские люди. Оттого и впадают в винную болезнь, в страсть к вину, гибнут сами и близких губят, и даже шаманы — всего лишь люди, у которых такое же смертное тело, хоть и могут они иногда принимать другое обличье и летать в нижний и верхний миры. Растеплились души двух вогулов, растеклись, размазались; зашатались они, ноги стали заплетаться, ступать смешно, как у младенцев. Засмеялись они слюняво, заныли какую-то песню без слов, стали тыкать друг друга руками, хлопать по бокам и по спине. В душе проснулась необыкновенная любовь, радость, какой на земле не доводилось им испытать; мир стал огромным и нестрашным, красивым. Пьяные вогулы потопали, пошаркали в сторону своих домов, нестройно завывая какую-то неведомую песню, и шаман ничем не отличался от пьяного охотника, уже позабывшего ужасное приключение.

А туристы быстро продвигались вперед, через лес, скользя на проверенных в дальних походах лыжах. Им нужно было пройти часть дороги с тяжелым грузом, и в удобном месте сделать лабаз, чтобы сложить туда продукты и кое-какие вещи для обратного пути. В глухом северном краю можно было не опасаться за сохранность оставленного; манси же отличались особенной честностью, никогда не трогали чужого. Впереди всех шли Юра Дятлов и Феликс Коротич, прокладывавшие лыжню. За ними двигались Степан Зверев и Женя Меерзон, Юра Славек, потом — две девушки, за спинами которых двигался Руслан Семихатко, а замыкали колонну Толик Углов и Вахлаков.

Мороз был весьма ощутимым, но туристы были готовы к двадцати пяти градусам ниже нуля — для Урала в феврале это обычная температура. К тому же ребята разогрелись от движения, от них валил густой пар, а брови и ресницы покрылись толстым слоем инея. Заиндевели и шарфы, прикрывающие рот и нос, побелели козырьки ушанок и отвороты вязаных шапочек. Ноги немножко отвыкли от лыж, так что первые два километра ребята сосредоточенно сопели и пыхтели, разминаясь, а теперь уже скользили легко и уверенно. Их окружала великолепная природа, во всей своей зимней красе: снег был абсолютно белым, стволы деревьев в лучах слабого зимнего солнца переливались и багровым, и оранжевым, и алым отсветом, а темно-зеленые кроны уходили прямо в синее небо. Вокруг не было ни души, только изредка дорогу перебегал заяц или вспархивала из-под ног куропатка.

— Мы когда будем охотиться, товарищ Зверев? — выкрикнул Семихатко, ясно представляя себе вкусного жареного зайца или запеченную куропаточку. — Может, сегодня и постреляем? Вон сколько дичи вокруг!

— Ой, не надо стрелять зайчиков! — взмолилась Люба Дубинина. — Что тебе, Руслан, есть нечего, что ли? У нас полно еды с собой, скоро остановимся на обед. Не надо убивать животных.

— Ох уж эти дамские капризы! — возмутился Руслан. — Мы же пришли на охоту — вот и будем добывать зверя. И еще шкурок можно наобдирать, а потом тебе воротник к пальто сделать.

— Убивать зверей без нужды и впрямь не стоит, — рассудительно ответил Егор Дятлов, прокладывая лыжню для остальных. — К тому же нужно специальное разрешение для охоты; а что касается шкурок — это вообще незаконный промысел, браконьерство…

Егору и самому страшно хотелось пострелять из ружья, почувствовать себя настоящим мужчиной, охотником, добытчиком, но он ни на минуту не забывал о своей репутации, о своем будущем. Не хватало еще, чтобы их поймали, как браконьеров!

— Постреляем, постреляем, друзья! — успокоил спорщиков Степан Зверев. — Вывесим мишени на деревьях, и все смогут попробовать себя в этом деле. А по зверью стрелять не стоит, припасов у нас достаточно. По крайней мере, пока. Ружья нам нужны для самообороны; вдруг кто-нибудь на нас вздумает напасть?

Степан, конечно, шутил: кому нужна группа молодых туристов с их скарбом? В этих лесах можно неделями не встретить ни одного человека. Но почему-то от слов Степана всем стало как-то неуютно и страшновато. Привыкшие к шуму городской суеты, к скоплению людей, к гулу транспорта, студенты внезапно ощутили себя беспомощными и маленькими в этом угрюмом заснеженном краю. Скрип снега под лыжами стал пронзительными и резким; тишина показалась вдруг гнетущей. Ребята незаметно для себя ускорили шаг, стараясь глядеть под ноги.

— Тут иногда сбегают уголовники из лагерей, — припомнил Толик Углов и в страхе заоглядывался, как будто из-за ближайшего сугроба на него готовился прыгнуть страшный урка. — Они-то точно на все способны.

— Ничего, у нас два отличных ружья, три острых топорика, сигнальная ракета, нас восемь здоровых мужиков, а ты, Толик, труса празднуешь! — укоризненно сказал Егор Дятлов, которому слова Толика очень не понравились. — Не смей сеять панику!

— Я никакую панику не сею, а просто рассказываю, — стал оправдываться Толик, но его негромкий голос был почти не слышен в скрипе снега.

Начал подниматься ветер, пока несильный, но очень ощутимый на морозе; снег закрутился над сугробами, поднялась поземка. Ветер, слабый внизу, загудел предостерегающе и мрачно в кронах высоких сосен и кедров, завыл и застонал, а солнце спряталось за серой пеленой облаков, мгновенно затянувших небо. Снег посерел, и его сияние угасло, на душе тоже стало как-то сумрачно, но туристы старались не показывать виду, что им не по себе. Никому не хотелось прослыть паникером и трусом, а Степан Зверев в душе ругал себя за глупую шутку, которая почему-то так напугала бывалых туристов. Может быть, в глубине души они были готовы к этому страху.

У склона небольшого холма, поросшего елями, остановились на обед. Устали очень сильно, потому что впервые за эту зиму выбрались в поход, а тренировки в лесопарке не шли ни в какое сравнение с той нагрузкой, которую ребята испытали сейчас. Разложили снова еловые ветви, девушки разместились на тюке с палаткой. Развели костер, кашу или суп решили пока не варить, ограничиться бутербродами, а как следует поужинать уже вечером. Идти можно было еще часа два с половиной, вскоре начнет темнеть, надо будет устраиваться на ночлег, решать вопрос со строительством лабаза, еще раз уточнить маршрут… Так что долго не рассиживались; к огорчению Семихатко, наскоро выхлебали по большой кружке чая, съели несколько бутербродов с салом и вновь встали в цепочку, чтобы продолжать поход. Руслан был очень недоволен таким наплевательским отношением к еде, но не мог же он один выступить против всех! Он только раздраженно бурчал на ухо своему дружку Толику, что вот, дескать, какая глупость — в походе тратится так много сил, куча килокалорий сгорает, а им даже подкрепиться как следует не дают. Девки ленивые, не хотят даже похлебку сварить, хотя он, Руслан, прихватил с собою несколько брикетов горохового концентрата, из которого можно сварганить чудесный суп… Толик сочувственно кивал головой, но вслух ничего не говорил, так что Руслан вскоре успокоился и снова зашагал вместе со всеми по снежной равнине. Холм остался позади; на ледяном ветру тихо позванивали странные медные колокольчики, надетые на могучие ветви старой ели.

Прошли еще километров десять. Ребята очень устали и уже не смотрели по сторонам, не шутили и не болтали. Дятлов несколько раз сверялся с картой и компасом; все страстно мечтали о стоянке и отдыхе. Раздавался только скрип наста и пыхтение; даже с горок съезжали молча, без веселого смеха, как в самом начале дня. Мороз усилился, было уже градусов тридцать, воздух казался насквозь промороженным и звенящим, стали чуть-чуть сгущаться первые сумерки. Решили выбрать хорошее место для ночлега, а лабаз построить завтра. Наконец сбросили тяжелую поклажу, с облегчением распрямились, Толик Углов с ужасом прислушался к ноющей боли в спине — неужели он простыл или, хуже того, надсадился и теперь заболеет, не сможет идти дальше? Незаметно для других Толик принялся растирать поясницу, тихонько покряхтывая. Ребята стали собирать хворост, которого, к счастью, оказалось огромное количество на лесной опушке, где они решили разбить свой лагерь. Рая достала котел, в котором следовало варить долгожданный суп, а Руслан Семихатко захлопотал над рюкзаком, доставая брикеты с концентратом. Вскоре заполыхали языки пламени, забулькал в котле растопившийся снег; зазвенели миски и кружки. Вахлаков и Славек разворачивали тюк с палаткой, им помогал Феликс Коротич и Женя Меерзон, от которого, правда, толку было немного — он путался, тянул не за тот край, один раз даже неловко упал, пытаясь разложить толстый брезент. К ребятам подключился умелый Степан Зверев, и палатка через час уже прочно стояла, укрепленная колышками. Она оказалась огромной, словно дом: девчонки постарались на славу, когда истыкали себе все пальцы толстыми сапожными иглами, сшивая две палатки в одну. Зато теперь им будет тепло и уютно всем вместе в этом общем доме, где они будут петь и смеяться, шутить, рассказывать анекдоты, немножко флиртовать…

Ужинать решили на улице, благо, еще не совсем стемнело; а уж потом забраться в палатку, где расстелили спальные мешки, а места для сидения заботливо накрыли еловыми ветвями. Небо над лесом потемнело, потом — посинело, проявились бледные звезды. Рядом с потрескивающим костром, с булькающим аппетитным варевом было исключительно уютно; от огня веяло теплом, так что мальчики даже сняли шапки. Над пламенем поднимался ввысь сноп оранжевых искр, которые гасли и таяли в морозном воздухе. Ребята окружили костер и жадно чавкали, скребя ложками по дну алюминиевых мисок, наполненных горячим гороховым супом. Усталость стремительно исчезала, с каждым глотком новые силы вливались в крепкие молодые тела. Рая и Люба только успевали накладывать всем добавку; особенно усердствовали в поглощении супа с хлебом Вахлаков и Семихатко, которые так наелись, что не могли ходить. А следовало еще решить вопрос с дежурством; полагалось оставлять дозорного у костра, чтобы охранять лагерь и поддерживать огонь.

— Ой, товарищи, я не могу… У меня сейчас живот лопнет! — простонал Руслан и на четвереньках пополз в палатку.

Все захохотали, никто не рассердился на хитрую выходку Семихатко; изобразив полную беспомощность и страдания обжоры, он как бы снял с себя ответственность за дежурство. В палатке Семихатко плюхнулся на спальный мешок прямо в одежде и с удовольствием прислушался к ощущению блаженной сытости, растекавшейся по телу.

А ребята стали распределять часы дежурства: решено было дежурить по два часа, всем по очереди. Начать смену выпало Толику Углову; за ним шла очередь Вахлакова, потом — Коротича. Самые трудные предутренние часы поделили между собой Егор Дятлов и Степан Зверев. А ранним утром раньше всех встать нужно было Юре Славеку и Жене Меерзону, чтобы набрать хвороста, развести огонь посильнее, вскипятить побольше воды для умывания и чая. Девушек решили от дежурства на эту ночь освободить; им предстояло готовить завтрак на всю команду. А в помощь девушкам пусть идет обжора Семихатко; который уже уснул и оглашает внутренность палатки заливистым храпом. С таким решением были согласны все участники похода; вначале, правда, Женя предложил дежурить по двое, но всем хотелось побольше поспать, отдохнуть, так что согласились караулить лагерь по одному. Зато Степан разрешил дежурному взять ружье, что вызвало в юношах особенное воодушевление и восторг.

Все набились в палатку, предварительно вытерев миски снегом. В костер подбросили побольше хвороста, так что пламя весело пылало в темноте. Ребята занавесили часть помещения одеялами и устроили там место для переодевания, чтобы сменить промокшую одежду. Сняли ботинки и валенки, в толстых шерстяных носках ноги не мерзли. Девушкам приготовили два места в спальниках в самом теплом углу; мужчины должны были лечь все вместе, рядом, для тепла. От разгоряченных молодых тел, от теплого дыхания температура в палатке моментально повысилась, всех разморило после сытной еды. Толику Углову не слишком-то хотелось сидеть одному в ночи перед палаткой со спящими товарищами, лучше было бы пошутить, посмеяться вместе со всеми, попеть песни, но Степан Зверев сказал, что всем пора спать, и ребята безропотно повалились на свои места. Толик вздохнул и вышел из уютной палатки, откинув полог, сделанный из двух толстых байковых одеял.

На улице было очень холодно и темно, только возле костра мерцал круг света и тепла. Толик постарался как можно ближе подвинуться к горячему пламени и крепче прижал к себе ружье, из которого стрелять не умел, но признаться в этом ребятам, а особенно — Степану, не решился. Вокруг стеной стояли деревья, в темноте казавшиеся особенно большими и угрожающими; в прояснившемся небе мерцали миллионы мелких звезд, бледным светом изливался лунный диск. Толик показался себе маленьким и беззащитным; он очень пожалел, что не настоял на дежурстве по двое, не поддержал рассудительного Женю Меерзона, но делать было нечего. Толик посмотрел на часы: половина одиннадцатого. Обычно в это время ребята еще не спали, пели, веселились, проводили самые лучшие часы похода все вместе в палатке, но сегодня — первый день, отряд сморила усталость, никому неохота веселиться. Назавтра все будет иначе — утешил себя Углов и поудобнее расселся на куче елового лапника. Он смотрел на костер, размышляя об успехах науки и техники, о космических полетах: вот они, эти загадочные звезды, до них рукой подать, а на самом деле лететь надо много-много световых лет… Толику ужасно нравились повести и рассказы об освоении космических пространств, о парсеках, туманностях и командирах экипажей с гордыми фамилиями типа “Седов” или “Громов”. Фамилия и у самого Толика была подходящая: короткая, звучная. Можно себе представить, как по радио передают сообщение об освоении Марса экипажем командира Углова! На земле, к сожалению, совсем не осталось неизведанных уголков природы, разве что где-нибудь в Арктике или Антарктике… Впрочем, в этом глухом и угрюмом ночном лесу тоже возникает иллюзия оторванности от цивилизации, от всего остального мира; можно воображать, что он — одинокий полярный исследователь на заброшенной станции на полюсе; вокруг на сотни километров нет ни одной живой души, только он, одинокий смелый ученый Анатолий Углов. От мыслей об одиночестве Толику стало страшно; он поежился и стал внимательно вглядываться в ночную тьму, которая показалась ему особенно зловещей.

В палатке все улеглись, но не все уснули. Юра Славек думал о Любе Дубининой: вот она лежит в каких-нибудь полутора метрах от него; ему кажется, что он чувствует ее горячее дыхание. Хорошо бы темной ночью, в непроницаемом мраке палатки, подползти к ней, забраться в нагретое нутро спальника, прижаться к упругому телу… У Юры перехватывало дыхание, сердце стучало, словно молот. А рядом с ним не спал в волнении Егор Дятлов, все прикидывая и представляя себе, как следует построить разговор со Степаном, который уже внаглую руководил походом. И ребята хороши! Как легко они стали повиноваться новоявленному командиру, даже не попытались поставить на место зарвавшегося старика. В пылу гнева Егор стал называть Степана стариком, хотя отлично понимал, что Зверев — мужчина во цвете лет. От злости и бессилия Егор никак не мог уснуть, хотя страшно устал: ноги гудели, по телу разливалась истома. Он позабыл даже о своих планах относительно Любы. Выбросил из головы разочарование и обиду, которые испытал, когда девушка нежно шептала что-то на ухо противному красавчику стиляге. Задето было честолюбие Егора, поэтому он не мог больше ни о чем думать. Неподалеку тихонько лежал грузный Вахлаков, решивший, что спать он пока не будет. Что за бессмыслица — засыпать на каких-то два часа, чтобы потом, дрожа от озноба, продирать глаза и идти дежурить! Идиоты, не могли придумать ничего поумнее, чем это двухчасовое дежурство! Но Вахлаков спорить не стал — зачем привлекать к себе лишнее внимание. Вот он сейчас полежит, отдохнет, потом сменит Углова у костра. Все крепко уснут, и, возможно, Олегу удастся всласть пошариться в вещах ребят. Да и просто сидеть с ружьем, с настоящим заряженным ружьем, возле палатки, в которой без задних ног дрыхнут туристы — это тоже заманчиво. Это дает ощущение власти. Вот, к примеру, он может взять и перестрелять всех к чертовой матери. Сколько там в ружье патронов? Даже двух выстрелов в упор хватит, чтобы удовлетворить сосущее странное чувство, которое все чаще стало появляться в душе Вахлакова… Нет, конечно, он ничего такого не сделает, но просто воображать себе подобную перспективу — уже приятно и томительно. Лес, вопреки ожиданиям, не успокоил Вахлакова, а наоборот, словно влил в его сознание еще больше яда и злобы, оживил все плохие тайные мысли. В тишине, во мраке, отделенный от морозной звездной ночи только брезентовым пологом, студент ощущал прилив сил и непонятной злобы, направленной против всех. Он лежал в своем спальнике, как гигантская куколка, из которой вот-вот вылупится чудовищная бабочка; лежал и улыбался своим потаенным мыслям.

Остальные крепко спали, разморенные едой и теплом. Даже Зверев мгновенно уснул, но сон его был чуток, он всегда был настороже, а чтобы выспаться, ему вполне хватало четырех часов. Он был спокоен за дежурство; в этой части леса ничего плохого замечено не было, лагеря еще далеко, да и побеги заключенных случались теперь куда реже, чем при Сталине. Толик Углов был человеком мнительным, тревожным, крайне ответственным — такой не заснет у костра хотя бы из-за собственного страха. Зверев дал своему организму как следует отдохнуть, предчувствуя, что главные трудности еще впереди. Тогда и дежурство следует изменить, сидеть у костра по двое, иметь два ружья… А сейчас Степан сладко всхрапывал, уютно расположившись в теплом спальном мешке. Тихонько посапывали девушки, всхлипывал во сне Женя Меерзон, громко храпел объевшийся Семихатко, а вторил ему Феликс Коротич, намаявшийся за день.

А бедный Толик все сидел у костра, время от времени подбрасывая заранее приготовленные сучья. Огонь оживал, языки пламени радостно трепетали, тьма отступала. Но стрелки на часах Толика словно приклеились; время почти не шло. Он попробовал считать про себя, но дело пошло еще хуже — минуты томительно двигались одна за другой, а счет все сбивался, усталый мозг отказывался тренироваться в устном счете. Толик встрепенулся: ему послышался далекий скрип снега, словно кто-то бродил в лесной чаще. Подмышки мгновенно стали мокрыми, ладони в варежках тоже покрылись влагой; Толик стал всматриваться в темноту, но, конечно, ничего не увидел. На всякий случай он прижал к себе ружье и нащупал курок. Треск костра мешал ему прислушиваться, но одновременно успокаивал, ободрял. “Вот же палатка, совсем рядом, там полным-полно ребят, которые вскочат мгновенно, стоит мне закричать. Только чего кричать — никого нет, просто какие-то ночные лесные звуки, а я всех переполошу, и меня будут считать трусом! Мне, наверное, просто показалось”, — ободрял себя студент, ближе придвигаясь к костру. Но все сознание его было направлено на ожидание странного звука; и звук вскоре повторился. Теперь он был более отчетливый; да, это скрипит снежный наст под чьими-то ногами. Или — лапами. Тяжелыми лапами, ведь от легких ног белки или зайца наст даже не просядет, не потревожится. Это ходит кто-то большой, грузный! Толик весь превратился в слух, но загадочный звук больше не повторялся. Только ночной ветер загудел вдруг в кронах кедров устрашающе и мрачно. Что-то упало рядом с Толиком, и он в ужасе подскочил, готовясь издать дикий вопль. Присмотрелся, дрожа от ужаса — рядом лежала крупная шишка, наполовину вылущенная белкой. Толик с облегчением вздохнул и улыбнулся, взял шишку и принялся, сняв варежку, выковыривать вкусные орешки. За приятным занятием время побежало незаметно, и Углов совершенно перестал смотреть в ту сторону, откуда слышался скрип и звук шагов. Толик еще раз взглянул на часы и пошел будить Вахлакова:

— Вставай, Олег, твоя очередь! — шептал Толик, стараясь не разбудить остальных товарищей.

Он очень устал и теперь только и мечтал поскорее лечь и уснуть праведным сном выполнившего свой долг человека. Олег Вахлаков открыл глаза и посмотрел непонимающе на Толика, жужжащего фонариком-“жучком” с динамо-машинкой.

— Что, уже пора? — на самом деле Олег и не думал спать, но ему хотелось быть хитрее всех, умнее, поэтому он продолжал притворяться: зевал, потягивался, тряс головой, будто спросонья.

Наконец вылез из спальника, надел тулуп, валенки, напялил ушанку и побрел к костру, крепко сжимая ружье, выданное ему Толиком. Олег сел у костра и стал всматриваться в морозную ночь; теперь уже ярко светила луна, было не так страшно и темно, как два часа назад. Белая ровная поверхность снега отражала свет луны; чернели стволы деревьев. Было очень красиво, но сильный мороз пробирался даже сквозь толстый овчинный тулуп Вахлакова, так что пришлось встать и подбросить в костер как можно больше сучьев. Хвороста оставалось довольно мало, так что Вахлаков с сомнением посмотрел на кучу сучьев, которую собирали впопыхах, стараясь как можно скорее отделаться от работы и как следует поесть и отдохнуть. Олег решил дойти до кромки леса и поискать еще валежника, благо свет луны стал ярким. Студент неторопливо пошел к деревьям, по пути собирая лежавшие на снежном насте отломанные ветром ветки. Снегопада давно не было, хвороста можно было насобирать сколько угодно, и Вахлаков даже с удовольствием взялся за дело: все лучше, чем тупо сидеть у костра, думая черт знает о чем! За спиной у парня висело ружье, которое придавало ему уверенности и смелости. Он шел по твердому насту, проламывавшемуся под его грузными шагами, приближаясь к деревьям. Вдруг что-то гигантское, огромное, крылатое взметнулось из-под его валенок. Раздался треск крыльев, клекотание, сверкнул в свете луны яростный круглый глаз… Вахлаков отпрянул и повалился на снег, не чувствуя ничего, кроме ледяного ужаса, но тут же он догадался, что спугнул зарывшегося в снег глухаря, которых много в этих северных лесах. Птица испугалась не меньше, взлетела, расправила широкие крылья, а он от неожиданности чуть в штаны не наложил! Хорошо, что никто не видел эту неприятную и смешную сцену, а то принялись бы потом смеяться над ним и подшучивать; этого Олег не смог бы стерпеть. Больше всего на свете он ненавидел шутки и розыгрыши, хотя и принужденно смеялся, участвуя в развлечениях товарищей наравне со всеми. Однако когда шутили над ним, Вахлаков всегда с трудом подавлял ледяную ярость, распиравшую грудь. И всегда старался исподтишка отомстить обидчикам, устроить им какую-нибудь каверзу, нанести удар, убытки…

Вахлаков не спеша поднялся, почистил штаны от налипшего снега, подобрал рассыпавшийся хворост и побрел к костру. В душе его закипала злоба: почему эти идиоты так мало набрали валежника? О том, что он и сам не слишком-то трудился, Вахлаков предпочел забыть, пестуя праведный гнев и негодование. Он сел у костра, жалея себя и ненавидя весь этот глупый поход, несправедливый мир и идиотов, его населяющих… Время текло, а Вахлаков не видел ни прекрасных звезд, ни блистающего снега, ни радостного пламени костра; он прислушивался только к своим мыслям и чувствам, которые были далеки от приятных. Сгорбившись, поблескивая злыми глазами, он сидел, сжимая в руках ружье.

Через положенное время Олег рывком поднялся и пошел к палатке, будить Феликса Коротича, спавшего сладким сном уставшего физкультурника. Вахлаков специально наделал как можно больше шума, чтобы разбудить остальных; довольно грубо потряс за плечо Феликса и сунул ему фонарик и ружье:

— Давай, иди дежурь!

Феликс широко зевнул, быстро поднялся, надел верхние вещи, валенки и, чуть вздрагивая от холода и ночного пробуждения, вышел из палатки в ледяную северную ночь. Вахлаков моментально успокоился и захрапел, словно оказавшись в недосягаемости для той черной силы, что душила и давила его у костра. Сновидения его были тусклы и серы, мучительно вязки, так что во сне он все ворочался и ворочался, однако остальные туристы спали крепко.

Феликс Коротич вышел в холодную зимнюю ночь и увидел, что костер почти прогорел. Вахлаков назло сжег весь оставшийся хворост. Феликс поплелся к деревьям, чтобы набрать валежника; он освещал путь фонариком, хотя луна светила довольно ярко. Турист набрал полную охапку хороших сухих веток и сучьев, отнес к угасающему костру, еще несколько раз возвращался к лесу. Работа выгнала из него остатки сна, разогрела кровь, заставила ее быстрее струиться по жилам. Феликс с большим удовольствием кормил пламя, аккуратно подбрасывая веточки, сучья, хвойные лапы, от которых взлетали ввысь сотни веселых искорок. Огонь разгорался все сильнее, все выше, а молодой человек все носил охапки хвороста. Наконец рядом с костровищем образовалась порядочная куча топлива; запаса должно было хватить до утра. Феликс расположился на еловых ветвях, на которых недавно предавался злобным мыслям его предшественник. Рядом он положил ружье.

Феликс смотрел на разгоревшееся пламя и незаметно для себя задремал. Он не уснул, а впал в какое-то странное оцепенение, которое сковало все его тело и разум, разлилось по рукам и ногам. Он сидел, вытянув ноги, сложив руки на груди, прикрыв глаза, ни о чем не думая; до его сознания смутно доносился запах гари от потрескивающих в огне сучьев. Запах становился все сильнее и неприятнее, резче, заполняя все вокруг; Феликсу показалось, что рядом с ним, на лапнике, кто-то сидит. Молодой человек приоткрыл тяжелые набрякшие веки и покосился в сторону; ледяной ужас пронзил его душу. Рядом, также вытянув совершенно голые обгорелые ноги, сидела давняя соседка, тетя Валя. На ней был халат, вернее, лохмотья, черные, полуобгоревшие; сгорели почти все волосы на голове. Лицо тоже было сильно попорчено огнем, от носа почти ничего не осталось, сгорели губы и веки, только блестели зубы в свете полной луны, в отблесках костра. Теперь Феликс не мог уже пошевелиться от страха, парализовавшего его. Он попытался только чуть отодвинуться от тети Вали, но она медленно повернула голову и уставилась прямо в лицо Коротича белыми мраморными шариками закатившихся глаз:

— Здравствуй, сосед! — хрипло пропела она, подмигивая. — Узнал меня? Вот и свиделись. Что же ты к телефону не подходишь?

Феликс не мог говорить, он глядел на ужасную покойницу, выпучив глаза, приоткрыв рот, едва дыша сжатой грудью. Вокруг стояла жуткая тишина, даже ветер не гудел в верхушках деревьев, а луна изливала свой мертвенный свет на снежный ковер вокруг костра… Ощущение нереальности происходящего охватило Феликса, в душе его пробудилась слабая надежда, что он всего лишь видит страшный сон, в котором ожили призраки его давнего преступления. Он старался проснуться, оказаться в обычной и нестрашной жизни, но запах горелого мяса был так явственен, так силен, а тетя Валя так саркастически смотрела на него своими белыми, словно сваренный белок яйца, глазами, что проснуться не удавалось.

— Вот сейчас и дядя Коля подойдет, муженек, значит, мой! — сообщила тетя Валя игриво. — Здесь такие места, что покойники могут запросто разговаривать и в гости приходить. Ты зачем сюда пожаловал, соседушка? По мертвым, стало быть, соскучился?

За черными силуэтами деревьев раздались тихие поскрипывающие шаги; кто-то шел к ним, приближался, торопился, чтобы вступить в приятную беседу… Феликс по-прежнему был лишен возможности двигаться; он хотел было дотянуться до ружья, схватить его, нажать на курок, прицелившись в эту наполовину сгоревшую мертвую бабу, выстрелить в упор, чтобы полетели клочки паленого мяса и лохмотьев халата, но руки не слушались его. А из-за деревьев вышел некто, смутный абрис фигуры чернел на фоне посеребренного луною снега. Фигура приближалась к костру, на ходу помахивая рукой в приветственном жесте.

— А вот и дядя Коля! — радостно сообщила тетя Валя, хватая Феликса за рукав. — Иди, поздоровайся с дядей Колей. Это ничего, что ты нас сжег, мы не в обиде, мстить не будем. Рады мы, что ты по-соседски все же решил навестить нас в этом краю мертвых. Будем опять вместе, как когда-то; зачем нам собачиться, ссориться? — с этими доброжелательными словами соседка похлопала Феликса по спине.

Ужасный запах гари стал невыносимым. От этого ли или оттого, что страх превысил все мыслимые пределы, студент вдруг вскочил на ноги и дико заорал.

Его пронзительный вопль разнесся над лесами и холмами, вонзился в самое небо, пролетел над снежной равниной на несколько километров… Феликс дико кричал, визжал, орал и рыдал от нечеловеческого ужаса, обуявшего его. Из палатки выскочил полуодетый, в одном валенке, Степан Зверев, за ним выбежали Юра Славек и Егор Дятлов. У Степана было второе ружье, которое он профессионально держал одной рукой стволом вверх. Юра успел схватить туристический топорик, поблескивающий остро наточенным лезвием. Ребята бросились к орущему Феликсу и принялись хлопать его руками по спине; Степан же и вовсе повалил студента на снег ловкой подсечкой. Очумевший от происходящего Феликс пробовал сопротивляться, он извивался и продолжал орать, катаясь по подтаявшему от близости костра снегу, но вскоре чуть опомнился и замолчал.

— Он, видно, уснул у костра, вот и подпалил ватник! — возбужденно кричал Юра Славек, взмахивая бесполезным топориком. — Ох, и напугался же я!

— Точно, мы выбежали, а он уже полыхает! — говорил Егор Дятлов, бросая пригоршни мокрого снега на Феликса. — Как факел. Если бы мы не услыхали, он бы сгорел напрочь!

— Такой вопль трудно не услышать, — мрачно сказал Зверев, забрасывая ружье за спину и вытирая руки о подол свитера. — Вот тебе и дежурный; чуть не сгорел, нас перепугал своим диким криком, уснул на посту… На фронте за такие дела могли под трибунал отправить. И к стенке, между прочим, поставить могли. Эх ты, парень!

От волнения в речи Степана чуть сильнее обычного слышался кавказский акцент, он говорил быстро и горячо, с придыханием. Студенты помогли товарищу подняться, принялись отряхивать его. До Феликса стал доходить смысл происходящего и сказанного; выходит, он задремал на дежурстве, подпалил ватник от костра, который сам развел чересчур сильно, и чуть не сгорел. А из-за сильного запаха паленого ватника ему приснился страшный сон про погибших когда-то в огне соседей. Какой ужас! — он мог бы заживо сгореть здесь, на ночной лесной поляне, превратиться в уголь, в головешку; а еще того хуже, мог получить ужасные ожоги и стать изуродованным инвалидом, ослепнуть, да черт знает что еще могло с ним приключиться! Из врачей здесь только недоучка Женька с его простыми домашними средствами типа йода и валерьянки, так что и помочь-то было бы некому.

Феликсу стало нестерпимо стыдно за свой сон, за свою слабость, так позорно обнаруженную перед товарищами: надо же, уснул на посту! Вот тебе и спортсмен, сильная личность, призер республиканских соревнований! Как маленький мальчик, не справился со своим организмом, уснул и стал посмешищем для товарищей! Коротич старался не смотреть в глаза Степану и ребятам; он низко опустил голову и уставился в снег.

— Посмотрите, товарищ Зверев, на нем ведь лица нет! — вдруг заметил Юра Славек. — Он с утра какой-то бледный, я заметил. Наверное, он заболел.

Юра хотел выручить товарища, спасти его от позора и осмеяния, но на самом деле вид у Феликса был неважный: отекшее бледное лицо, мешки под глазами, заострившийся нос… Голова его немилосердно болела и кружилась, словно он перекатался на карусели, как когда-то в детстве, давным-давно, когда мама водила его, четырехлетнего, в парк отдыха и там он до рвоты накатался на убогой лошадке по кругу, по кругу, по кругу… Феликс зашатался, и его стошнило.

— Ну, только этого не хватало! — расстроено сказал Егор Дятлов. — Ты что это, Феликс, неужто и впрямь заболел?

— Похоже… — выдавил Феликс между двумя приступами мучительной рвоты.

Ребята обступили Феликса; из палатки уже вышел Женя Меерзон, к нему присоединились Олег Вахлаков и Толик Углов, подпрыгивающий от мороза — он не надел тулуп и теперь ужасно боялся заболеть. Боялся он заразиться от подозрительно бледного Феликса, которого продолжало тошнить; наверняка Феликс заразился в поезде какой-нибудь жуткой инфекцией, и теперь все могут подхватить этот смертоносный микроб!

Женя подошел к другу и взялся за пульс. Уверенные действия будущего доктора немного разрядили ситуацию и успокоили всех собравшихся. Вышли и заспанные перепуганные девушки; они вскоре с сочувствием смотрели на Феликса, а Рая тараторила:

— Ой, я точно знаю, Феликс упал в обморок! Он потерял сознание; это из-за давления, у меня у мамы был такой приступ, когда в войну было голодно. Она прямо на работе упала, а врач потом сказал, что у нее резко понизилось давление.

— У тебя были травмы головы? — спросил Женя, щупая Феликсу лоб, что было совершенно бесполезно, но тоже очень успокаивало.

— Ну, были… — неохотно признался Коротич, стараясь дышать ровно и борясь с подступающей дурнотой. — У меня была трепанация.

— Ну, ты даешь! — возмутился Женя. — И ты скрыл от нас? У тебя, Феликс, возможно, начинается эпилепсия, вот что. Похоже, что у тебя был приступ. Тебя надо тщательно обследовать и лечить. Нельзя было идти в поход с таким анамнезом.

Пока Женя вел умные врачебные речи, Люба набросала в чайник снега и повесила его на огонь. Когда вода вскипела, заварила чай и первому подала полную кружку крепкого ароматного напитка трясущемуся в ознобе Коротичу:

— На, пей, я сахара шесть или семь кусочков положила. Сейчас тебе станет получше.

Феликс стал прихлебывать горячий чай; ему и впрямь стало лучше, дурнота медленно, но проходила, голова перестала кружиться. Ребята сгрудились вокруг пострадавшего товарища и бурно обсуждали случившееся. Уже никто не сердился на Феликса за то, что он уснул на посту и, главное, перебудил всех своим ужасным воплем. Все сочувствовали ему, девушки гладили его по спине, теперь укрытой чьим-то тулупом, а Женя все считал удары пульса с таким видом, словно делает серьезнейшую операцию. Только Руслан Семихатко безмятежно храпел в палатке, вольготно растянувшись в своем теплом спальном мешке. Он так крепко спал, что не слышал воплей Феликса и гвалта голосов своих товарищей. Все решили попить чаю, раз уж ночное событие заставило их проснуться, поэтому притащили кружки, и раз такое дело и чай готов, то почему бы не нарезать немножко бутербродов и не подкрепиться? Рая и Люба накромсали хлеба, и все с удовольствием проглотили по паре кусков, положив сверху ароматные шматки сала с чесноком. Перекусив, ощутили приятную истому и побрели обратно к палатке, осторожно ведя под руки ослабевшего Феликса. Его уложили с большой заботливостью, укрыли несколькими одеялами, а Рая даже хотела дежурить над засыпающим Коротичем до утра, но Феликс отклонил ее предложение, пробормотав, что чувствует себя лучше и вот-вот уснет. Рая тоже легла, втайне сердясь на хитрую Любку, которая опять ее опередила и показала себя с самой лучшей стороны, носясь с этим чайником, как угорелая курица. “Курица!” — про себя довольно злобно повторила Рая, вспомнив, как смотрел Егор Дятлов на заспанную, но расторопную и такую милую Любу. Милую-то милую, а вот волосы у нее были очень комично всклокочены, так что вид у подруги был какой-то неряшливый, неприятный. Рая догадалась надеть шапку, кокетливо сдвинув ее набок, а Любка-то не догадалась! Так и выбежала простоволосая, растрепанная. От этих мыслей Рая успокоилась и скоро уснула. А у костра остался один Степан Зверев, который так и сказал:

— Ну вот что, молодежь! Идите-ка вы все на боковую, спать! Я один додежурю до утра, уже вон рассветет скоро. Я старый, мне мало спать надо, так что давайте-ка все в палатку, и немедленно спать! Нам через несколько часов надо дальше идти, отдыхайте.

С большим облегчением все отправились выполнять распоряжение Степана. Егор Дятлов хотел было остаться, чтобы дежурить вдвоем, но Степан настоял на своем решении:

— Хватит, Егор, приключений на сегодня. Надо, чтобы ты спокойно выспался и назавтра, то есть уже на сегодня, мог со свежей головой руководить ребятами.

Зверев нашел самые верные слова, чтобы отправить студента в палатку. Егор был тронут тем, что Степан признает его лидером, авторитетным лицом, поэтому выполнил приказ. А Степан потихоньку вытащил из палатки свой рюкзак. В тишине, когда луна уже ушла с неба и только отблески костра освещали лицо разведчика, он достал из мешка рацию и вышел на связь. Сообщать особо было нечего, поэтому Степан ограничился коротким:

“Местное население слухи подтверждает. Ничего экстраординарного. До связи. Зверев”.

В ответ рация запищала и выдала еще более лаконичное: “Продолжайте поход. До связи. Центр”.

Степан неторопливо упаковал аппаратик, положил его на самое дно рюкзака, закурил и стал смотреть на медленно светлеющее на востоке небо, ожидая наступления утра.

Ребята не слишком хорошо выспались, но встали ровно в восемь, юноши умылись снегом, а девушки растопили его в котелке. Чистили зубы, причесывались, разговаривали, потом стали шутить и смеяться — молодость брала свое. Даже Феликс Коротич выглядел намного лучше, на щеках у него появился румянец, глаза заблестели, он ощущал прилив сил и энергии. О ночных своих страхах и приключениях ни Феликс, ни Толик, ни Вахлаков не обмолвились и словом, стараясь как можно быстрее забыть пережитое. Лес при свете утра перестал казаться страшным, снег снова заблистал и заискрился в первых лучах солнца; ребята принялись сворачивать палатку и собирать в рюкзаки немудреный скарб. Сегодня предстояло пройти как можно больше и начать строительство лабаза, в котором следовало оставить на хранение часть продуктов и вещей. Тогда путники почувствуют себя более свободными и почти налегке тронутся в дальнейший путь, к перевалу.

Путь был неблизкий — следовало пройти тридцать километров по лесу, прокладывая лыжню. Студенты построились по команде Егора Дятлова, снова взявшего инициативу в свои руки, и двинулись вперед. Колонну замыкал Степан Зверев, чтобы как можно лучше наблюдать за происходящим и обеспечить безопасность студентов, чем он теперь по-настоящему обеспокоился. Раздался скрип снега, ребята зашагали, задвигались. Мороз был около двадцати градусов, от горячего дыхания ребят поднимались клубы пара. Замелькали стройные стволы сосен, темно-зеленые пушистые ели, тонкие спутанные ветви кустарника, торчавшие из снега.

Шли сначала молча, потом стали перекрикиваться, смеяться, а с небольшой горки устроили веселый спуск, юноши показывали “класс”, входя в крутые виражи, подпрыгивая на лыжах, используя горку как трамплин. Рюкзаки полетели в снег, раздался хохот, так что было потеряно немало времени — а зачем нужен поход, в котором все регламентировано, словно на отчетно-перевыборном собрании? Егор смирился с несерьезным поведением, как он про себя назвал веселье туристов, и даже позволил себе ловко прыгнуть на лыжах, чтобы поразить воображение Любы Дубининой. Но глаза девушки были прикованы к ловкому и подвижному Юре Славеку, который что-то рассказывал ей, смеясь. И в душе Егора стало вдруг пусто и грустно, он поднял свой тяжелый мешок, взвалил его на плечи и крикнул ребятам, чтобы они прекратили баловство. Время уходит, зимний день короток, надо спешить, чтобы успеть начать строительство хранилища. Студенты смущенно замолчали и заторопились за своим командиром, стараясь стать более собранными и молчаливыми. Степан незаметно усмехнулся, поняв перемену в настроении Дятлова. Ему нравилось анализировать и наблюдать, делать выводы и чувствовать контроль над ситуацией.

Шли и шли, а вокруг был все тот же лес, все тот же пейзаж, поэтому казалось, что они почти не сдвинулись с места. Несколько раз останавливались на короткие привалы, после которых еще труднее было тащить тяжелые рюкзаки, палатку, снова идти и идти. Но ребята были туристами со стажем, никто не жаловался, наоборот, в тяготах пути они находили радость преодоления. Лес стал редеть, расступаться, вскоре перед туристами простерлась снежная равнина, а вдалеке показались невысокие холмы, поросшие ельником.

— Смотрите, ребята, там какие-то домики! — возбужденно крикнул Егор, показывая лыжной палкой вперед. — Вроде деревенька!

Все загудели, переговариваясь, ускорили шаг. На карте никакой деревни обозначено не было, но вполне возможно, что эти три-четыре крошечных избенки просто не сочли нужным указывать в маршруте. Приблизившись, туристы увидели покосившиеся, вросшие в глубокий снег деревянные домики с прохудившимися крышами и покосившимися заборами. На высоких столбах стояли амбарчики с настежь открытыми дверями. В тишине одна хлипкая дверца поскрипывала под порывами несильного ветра, и этот равномерный тонкий скрип усиливал тягостную тишину, царившую вокруг. Некоторые оконца зияли черной пустотой. Не лаяли собаки, извечные сожители человека в этих северных краях, не каркали вороны. Не было видно ни одной живой души. Туристы подошли к домам вплотную и встали, удивленные видом заброшенного селения.

— Похоже, тут никого нет, — сказал Руслан Семихатко, опираясь на палки. — Люди куда-то подевались.

— Надо посмотреть, — предложил Дятлов. — Ну, кто со мной?

Феликс и Степан Зверев расстегнули ремни лыж и пошли с Егором к домам, увязая в глубоком снегу. Двери в домики были занесены снегом, так что войти внутрь казалось делом невозможным; ребята попытались заглянуть в окна, разгребая снежные сугробы. Остальные участники похода с тревогой и интересом ждали, стоя в отдалении. Трое решили обойти дома, поискать другой вход; у четвертой, самой дальней избушки им улыбнулась удача: к задней двери в крытый двор вела тонкая тропка. Егор решительно пробрался к дому и постучал в дверь:

— Есть тут кто?

Ответом было молчание, только противный скрип дверцы амбара раздавался в тишине. Егор рванул на себя дверь и отпрянул; из черного провала входа на него пахнуло смрадом, тяжелой вонью гниющих шкур и падали. Привыкшие к дневному свету глаза отказывались видеть, но слух различил чье-то шевеление во тьме. Степан подошел вплотную к Егору и положил ему руку на плечо:

— Давай-ка зайдем, посмотрим, познакомимся с хозяевами!

Ободренный близостью товарища, Егор кивнул, и они вошли, вернее, влезли, согнувшись в три погибели, в проем двери. За ними втиснулся и широкоплечий Феликс, на миг загородив свет. Ребята пригляделись, привыкли к темноте и увидели шаткие ступеньки, ведущие из крытого двора в избу. Ступеньки прогибались под тяжестью молодых людей, они насквозь прогнили и в любой момент грозили рухнуть под ногами. Дверь в избу оказалась неожиданно прочной, сделанной из лиственничных плах. Степан вежливо, но громко постучал и спросил:

— Можно к вам, хозяева?

С ужасным скрипом дверь распахнулась. На пороге стояла старая женщина, замотанная в тулуп из толстой овчины, шерсть невыносимо воняла и скаталась от грязи в черные сосульки. На голове старухи был напялен такой же грязный вязаный платок, скрывая черты лица, закрывая его почти до самого подбородка. Тонким голосом старуха спросила:

— Чего надо?

— Мы туристы, проходили мимо, смотрим — людей никого, дома вроде как пустые, подумали — может, вам помощь нужна? — стал объяснять Егор Дятлов, стесняясь даже себе признаться, что поиски жителей ребята предприняли из чистого любопытства.

— Спички давай, — тонко пропищала старуха, требовательно протягивая руку, коричневую, заскорузлую, очень грязную. — Табак давай, водку давай.

— Водки у нас нет, а папиросы возьмите, пожалуйста, — спокойно предложил Феликс, вытаскивая смятую пачку курева. — И спички берите, вот, коробок. Хватит вам?

Старуха молча схватила папиросы, спички и чуть посторонилась, освобождая проход. Хотя она не пригласила туристов в избу, ее движение можно было принять за жест гостеприимства, поэтому мужчины прошли в крошечное пространство избы, в котором царило тепло от только что протопленной печки, занимавшей почти половину жилища. От тепла вонь была еще невыносимее и тяжелее, но ребята постарались скрыть свое отвращение, с любопытством оглядываясь по сторонам. Вдоль стены шла прочная лавка, укрытая рядном, возле нее стоял корявый стол, сделанный из толстых досок, прялка с куделью, а больше ничего в доме и не было. Разве что противно воняющие шкуры, сложенные на лавке для просушки: шкуры явно принадлежали не домашним животным, а лесным обитателям: волку, лисице, кунице… В углу стояло дряхлое ружьецо…

— Охотитесь, бабушка? — поинтересовался Степан, с уважением поглядывая на старуху, которая с наслаждением закуривала. Бабка выпустила облачко дыма и заулыбалась, сдвинув платок с лица. Стало вдруг понятно, что старухе не так уж много лет; может быть, сорок, а может, и того меньше, просто от грязной и уродливой одежды, в бесформенном тулупе, в нелепом платке она казалась древней, как сама покосившаяся изба. Охотница жадно курила, улыбаясь, а ее плоское вогульское лицо расплывалось от удовольствия.

— Охочусь маленько, — сообщила она Степану. — Если водка есть, могу дать шкурки, много дам. До магазина далеко ходить, целый день, давно водку не пила, а без водки что за жизнь? Скучно без водки, душа болит, сердце прыгает от страха, сон не берет.

— А кого вы боитесь? — заинтересовался Феликс, присев отдохнуть на широкую лавку, осторожно отодвинув шкуры, лежавшие на ней.

— Кого все боятся, того и я боюсь, — кратко ответила охотница. — Если водки нету, давайте чай, тоже хорошо. Я люблю чай, давно не пила!

— Давайте, мы у вас остановимся и пообедаем, — предложил Степан. — И вы вместе с нами; и чаю попьем вдоволь, я и сам от чаю не отказался бы. Мы бы у вас разместились, согрелись бы потихоньку, отдохнули и дальше пошли. А вам за гостеприимство мы подарим и чаю, и папирос, и сахару дадим, хорошо?

— Хорошо, хорошо! — довольно закивала хозяйка и спешно поставила на печку большой закопченный чугунок и помятый чайник.

Подбросила в топку несколько полешек, пошуровала кочергой, чтобы разгорелись уголья. А Степан вышел из дому и, обогнув его, позвал ребят, которые уже замерзли и немного испугались. Перспектива пообедать и отдохнуть в тепле очень понравилась туристам, особенно были рады девушки, основательно продрогшие на нешуточном морозе. Веселой гурьбой ребята ввалились в узкое пространство избы и чуть не задохнулись от стоявшей там вони. Однако воспитанные студенты постарались скрыть свое отвращение, только Рая сморщилась и скривила гримасу, но Люба толкнула ее локтем и укоризненно посмотрела. Пришлось Райке смолчать и полезть в рюкзак за продуктами, которые девушки принялись готовить. Хозяйка-вогулка с удовольствием помогала девчонкам, не помыв, впрочем, рук, на которых засохла корка застарелой грязи, так что Рая старалась убрать подальше от вогулки хлеб и колбасу. Решили сварить суп из горохового концентрата, добавив в него побольше шпига, накрошить туда же колбасы, заварить чаю, нарезать бутербродов и как следует покушать, вознаградив себя за предыдущие лишения. Достали миски, ложки, болтая и смеясь; вспороли несколько банок кильки в томате, деликатеса, при виде которого у хозяйки буквально потекли слюнки. Суп сварился за считанные минуты, но студенты еле-еле дождались его, а Руслан столько раз пробовал суп большой ложкой, что почти наелся. Вогулка давно не ела как следует; последние недели она питалась зайчатиной и замешанными на воде пресными лепешками, так что сейчас женщина с огромным аппетитом принялась хлебать отличный густой гороховый навар. Сначала ели молча, слышно было только, как ложки скребут по донышкам мисок, да громкое чавканье хозяйки, однако на неприятный аккомпанемент никто не обращал особого внимания. Труднее было привыкнуть к тяжелому кислому запаху плохо выделанных шкур, но аромат еды вытеснил из сознания вонь вогульского жилища. Утолив первый аппетит, туристы снова принялись болтать, перебивая друг друга, а вогулка благодушно хлебала чай из громадной кружки, кусая сахар отличными крепкими зубами. Степан решил завести разговор на интересующую его тему:

— Не страшно вам тут одной жить?

— Страшно, как не страшно! — ответила охотница. — Людишки все передохли, пропали, одна я осталась. Две зимы назад все подохли.

— А что произошло? — включился в беседу Егор Дятлов, забыв про остывающую добавку, заботливо положенную ему Раей.

— Подохли, да и все тут, — мрачно ответила женщина, выливая в глотку остатки чая. — Еще чаю возьму, хорошо?

— На здоровье! — ответила Люба и принялась наливать новую порцию крепкого напитка в бездонную емкость.

Вогулка стеснительно потянулась за сахаром, который ей предупредительно подвинула Рая, стараясь, чтобы Егор заметил ее щедрость и вежливость. Степан так и впился глазами в плоское, казавшееся равнодушным, лицо охотницы, отметив, что в глубине ее глаз мелькнул страх; мелькнул и тут же пропал.

— Заболели, что ли, они? — предположил Женя Меерзон, а Толик Углов моментально похолодел от ужаса: вдруг тут прошла страшная зараза, неизлечимая инфекция, которая сейчас погружается все глубже в организм Толика, приговаривая его к неизбежной гибели в этом угрюмом северном краю.

— Не заболели, а передохли, — сухо сказала вогулка. — Прогневали батюшку-медведя, вот и померли. В один день все и передохли, и молодые, и старые. Ходили куда не надо, делали что не надо, говорили что не надо. Ходили за перевал, с каторжанином, бабу искать.

— Какую бабу? — так и впился в вогулку Егор Дятлов, несмотря не предостерегающие взгляды Степана. — Золотую Бабу, про которую легенды тут ходят, сказки всякие?

Хозяйка решительно отодвинула кружку и встала, отошла к печке, отвернулась от гостей. Всем своим видом она показывала, что не желает поддерживать разговор на неприятную и опасную тему. Степан решил пока обождать и не тревожить и без того напряженную женщину. Но Егор с упорством молодого бульдога привязался к охотнице:

— Значит, эта Золотая Баба на самом деле существует? А какой это каторжанин? Беглый преступник, что ли, из лагерей?

— Из лагерей… — эхом отозвалась вогулка, стуча чугунком, тыча кочергой в топку печи. — Всех сманил, увел, водки принес много-много, а потом все и подохли. Никого не осталось. Здесь в каждой избе семья жила, всех не стало. И мой хозяин с ними ушел. Его-то я потом в тайге закопала, чтобы звери не съели, а других… пусть себе лежат.

Ребята пораженно молчали, слушая страшные речи вогулки. Ничего себе — она сама похоронила мужа, а другие трупы так и остались лежать в лесу. Никакой тебе милиции, следствия, никто никого не ищет…

— А каторжанин-то вовсе сгинул, — удовлетворенно продолжала хозяйка, подкидывая дрова в печь. — Съела его Баба, вот что. Шаманы говорили — нельзя ходить на перевал, только они могут туда ходить, на Сяхат-Хатыл, носить жертву. За водку соседи сгибли, а каторжанин — золотишка хотел.

— Ужас какой, — пробормотал Женя Меерзон, поправляя очки.

Он побледнел и вздрогнул и тут же тайком оглядел товарищей — не заметили ли они его испуга? Но все были встревожены, и каждый чувствовал почти то же самое, что и Женя. Приятное расслабление от тепла, еды и отдыха исчезло, сменившись тревожной напряженностью и страхом. Только Егор Дятлов чувствовал азарт исследователя новых земель да Степан Зверев профессионально анализировал полученную информацию. Степан попытался снова вывести вогулку на разговор о происшедшем несчастье, но она упорно отмалчивалась, отворачивая плоское темное лицо. Она молча жевала кусок хлеба, глядя куда-то в угол, заросший мхом и паутиной с незапамятных времен, сама казалась древним изваянием, каким-то тмутараканским идолом, грубо вырезанным из дерева. Было ясно, что больше она не скажет ни слова по поводу случившейся трагедии. Степан решил прекратить ставший бессмысленным допрос, свернул цигарку и вышел из избы покурить и обдумать услышанное. Девушки мыли посуду, нагрев в чугунке воды, парни выходили покурить на мороз, а заодно — справить кое-какие дела перед новым переходом. Когда с посудой было покончено, Люба подсела к хозяйке, держа в руке небольшой блокнот:

— Вы так хорошо по-русски говорите… Скажите мне несколько слов по-вогульски, я запишу. Мы потом местный фольклор отдаем в университет, филологам. Да и мне интересно. Вот как по-вашему будет…

Хозяйка охотно стала говорить странные короткие слова и тут же переводить их на русский язык, явно обрадовавшись перемене темы. Люба старательно записывала, выводя аккуратные круглые буквы совсем еще детским почерком. Вогулка тыкала пальцем в куски серого хлеба на столе — “нянь”, хлеб. Рая в душе корила Любу-выскочку за новую попытку привлечь внимание к своему уму и серьезности — эх, сама она не догадалась вот так чинно сесть на лавку, строго поглядывая на всех, записывать очиненным химическим карандашом слова древнего языка. Егор обязательно посмотрел бы на нее с уважением, как смотрит сейчас на белокурую красавицу Любку с ее выпендрежным блокнотиком! Пока ребята собирались, переобувались, поправляли одежду, Люба успела записать немало слов. А напоследок вогулка сказала:

— Еще запиши “я”. Значит — ручей. И лучше к ручью не ходи, там земля мертвецов, живым там делать нечего, поняла? Я — ручей, а где ручей, там и смерть ходит.

Девушка послушно записала слово и перевод, а потом захлопнула книжечку, в которой были собраны глупые и смешные студенческие походные песни, отрывки лирических стихов и мудрые афоризмы, прочитанные в различных книгах. На душе у нее стало вдруг тяжело и темно; она встала и тоже торопливо собралась, поблагодарив гостеприимную хозяйку.

— Так нету водки у вас? — с тоскою спросила женщина у туристов, уже готовых продолжать путь.

— Нет, водки нету! — ответил Степан. — А вот консервов мы вам оставим, и кильку в томате, и тушенки пару банок, и вот баночку сгущенного молока. Кушайте на здоровье, спасибо за гостеприимство!

Довольная вогулка прибрала драгоценные банки, липкие от солидола, и вышла провожать гостей на порог своей вросшей в казавшиеся вечными снега избушки. Вокруг царили мороз и тишина, нарушаемые все тем же скрипом амбарной дверцы. Мертвое селение было так мрачно, что у многих туристов защемило сердце от непонятной тоски и грусти. Ребята встали на лыжи и на прощание помахали охотнице, начиная новый переход к лесу, на опушке которого и решено было строить лабаз. До конца зимнего дня оставалось не так уж много времени, поэтому следовало торопиться. Рюкзаки немного полегчали, однако в пути каждые сто граммов — уже лишний груз, так что ребята почувствовали себя свободнее. Снег завизжал, проломилась корочка наста, лыжники двинулись вперед, оставляя за спинами сумрачные домишки, хозяева которых незавидным образом расстались с жизнью. Ребята отчего-то пошли очень быстро, почти побежали, так что запыхались, но даже не подумали замедлить шаг. Им хотелось как можно быстрее покинуть это печальное место.

В пути туристы позабыли о своих мрачных думах и предчувствиях. Вскоре раздались шутки, зазвучал серебристый смех Любы, захохотал Вахлаков, словно филин заухал. Шли около двух часов, остановившись на привал только один раз, чтобы поправить поклажу, по-новому распределить груз. Любовались картинами северной природы; снова начался редкий лиственный лес, березы и осины, голые, беззащитные на холодном ветру; потом стали попадаться ели и лиственницы, сосны и редкие кедры, которые становились все гуще, все выше и крепче. Пора было делать остановку и начинать строительство лабаза, но решили пройти чуть поглубже в лес, чтобы найти укрытие от снова усилившегося резкого ветра.

— Смотрите, ребята, что я нашел! — раздался возбужденный голос Жени Меерзона, и лыжники торопливо подошли к товарищу, указывавшему на толстое дерево палкой.

— Ой, какой ужас! — пронзительно взвизгнула Рая, ойкнула и Люба, уставившись на огромный медвежий череп, приколоченный к стволу сосны.

Рядом были повязаны какие-то тряпочки и ленточки, выцветшие, рваные лохмотья, трепетавшие на ветру. Груда костей была сложена у подножия дерева в виде небольшого холмика; некоторые косточки образовывали примитивный узор, казавшийся очень знакомым:

— Смотрите, это же фашистская свастика! — с отвращением произнес Женя, разглядывая воткнутые в снег кости. — Это какие-то хулиганы сделали.

— Свастику не фашисты придумали, — ответил задумчиво Степан Зверев, нагнувшись поближе к странной находке. — Это древний знак бегущего солнца, он есть и у славян, и у северных народов. Только это — свастика мертвых, видите, концы солнечного колеса выгнуты в обратную сторону? Здешние жители верят во всяких духов, поклоняются батюшке-медведю, вот и устроили этот примитивный жертвенник. После каждой охоты на медведя требуется задобрить его дух, чтобы он не отомстил, вот, очевидно, мы и натолкнулись на следы такого обряда. Очень интересно.

Егору Дятлову было немного завидно, с какой легкостью Степану удалось объяснить странную находку. От черепа, выбеленного ветрами и морозами, веяло все же первобытной жутью, чем-то диким и далеким, словно туристы попали в каменный век. Девушки жались друг к другу, парни тоже примолкли и с неприязнью разглядывали капище неизвестных шаманов.

Вахлаков вдруг поддал лыжей кучку костей; они взметнулись вверх и рассыпались в снегу.

— Зря ты это… — с неудовольствием сказал Толик Углов. — Люди старались, делали, а ты все испортил. Может, им это нужно для чего-то. Как бы оберег ихний, талисман. А ты взял и все сломал.

— Может, по-твоему, и церкви нужны, и иконы, и лампадки всякие? — прищурился Вахлаков со значением.

— Нужны, если они произведение искусства, — ответила вместо Толика Люба. — В Эрмитаже целый отдел отдан под иконы, и для языческих идолов там нашлось место. Если бы все ломали, никакого искусства бы не осталось.

— Да бросьте, какое это искусство! — неестественно захохотал Вахлаков, отмахиваясь рукой от Любиных увещеваний. — Куча объедков в лесу, а вы раскудахтались — надо же, историческая ценность! Еще скажите, что меня боги накажут. Эй, духи и боги, видите, пришел белый человек, комсомолец Олег Вахлаков, и сломал ваш алтарь! Немедленно покарайте меня! Ау! Вы меня слышите, духи?

Вопли Вахлакова разнеслись далеко над просторами, над лесами и над равнинами, над холмами и горами. Вдали раскатилось заунывное эхо, отвечая ему; всем стало неуютно. Шутка не вышла смешной. В глубинах подсознания самые истовые комсомольцы и атеисты чувствовали что-то темное и предостерегающее, мрачное и тяжелое, а Толик Углов принялся собирать кости, пытаясь пристроить их на место. Никто не посмеялся над Толиком, не попытался его остановить. Вахлаков раздраженно замолчал, ненавидя в душе товарищей за то, что они не поддержали его смелый поступок, а повели себя, как дикари.

Степан Зверев молча наблюдал сцену, вспоминая, как в конце тридцатых ломали мечеть в далеком южном городе, как клубилась белая пыль, трескались кирпичи, любовно уложенные столетие назад истинными правоверными мусульманами; большой чугунный шар колотил по стене красивого здания, а рядом уже лежала груда безобразных обломков, бывших недавно прелестным тонким минаретом, с которого несколько раз в день кричал муэдзин, собирая мусульман на молитву… А наутро всех, кто принимал участие в разрушении мечети, нашли мертвыми, бледными, окоченевшими, с выражением адской муки на искаженных лицах. Все говорили: “Покарал Аллах нечестивцев!”, да только Аллах был ни при чем: все активисты-атеисты оказались отравлены страшным растительным ядом, обнаружить который смогли только в московской лаборатории, куда отправили ткани на анализ. И все-таки жители города передавали друг другу весть о божьей каре, которая настигла отступников от веры, покусившихся на святыню ислама. Вот так и распространяются слухи, которыми, похоже, полна эта угрюмая северная земля. Степан не верил в духов и богов, но верил в коварство и лютость человека, способного на всякое зверство и преступление ради своей корыстной цели. Он теперь твердо был уверен, что за всеми этими рассказами и историями, за всеми предостережениями и угрозами стоит конкретная группа людей, которые любыми путями хотят достигнуть двух, как минимум, целей: сохранить господство в этом регионе и скрыть что-то, находящееся на перевале, очень важное и, очевидно, ценное. С этими молодыми туристами у Степана связаны руки; предпринять настоящее расследование он не в силах, так что пока ограничится сбором информации, постарается поточнее определить регион, который считается опасным. А уж потом, после долгожданного отпуска, после того, как он повидается с мамой, Степан вернется сюда, чтобы покончить с ядовитой гадиной, свившей себе гнездо в этих краях. Теперь он уже не сможет остановиться, словно бульдог, вцепившийся в добычу; его захватил азарт охотника, исследователя, разведчика. Поступок Вахлакова показался Степану глупым и неприятным; идиот нарушил священное место, этим он может встревожить тех, кому оно принадлежит. Парень вроде и непрост, но злоба так и брызжет из него, словно яд гюрзы. Будь воля Степана, он не взял бы Вахлакова в поход; у него злое сердце и тяжелые мысли. Ну, это дело ребят, его друзей. Вахлаков угрюмо взглянул на отряд и поехал вперед, размахивая палками, всем своим видом выражая независимость. За ним потянулись и остальные. Последним оказался Толик Углов, все прилаживавший на место разбросанные кости.

Студенты прошли еще почти километр, достигнув лесной поляны, которая показалась им пригодной для привала, ночлега и строительства лабаза. С облегчением сбросили тяжелую поклажу и разделились на несколько групп. Егор Дятлов, Степан и Юра Славек отправились рубить деревья для лабаза и большого костра. Олег Вахлаков, Руслан Семихатко, Феликс Коротич и Толик Углов принялись ставить палатку, что было делом трудным и долгим. Девушки вместе с Женей Меерзоном пошли собирать хворост для костра. Солнце стало багровым и уже касалось нижним краем кромки леса; день перевалил за половину и приближался к концу. Работа кипела, уставшие от однообразных движений туристы с удовольствием принялись за новые дела, обустраиваясь на новом месте, предвкушая отдых, еду, общение, уют палатки, в которой так хорошо всем вместе коротать холодную темную ночь. Раздавались стук топориков, веселые возгласы ребят; Юра и Егор притащили несколько стволов молодых сосен, обрубили сучья, установили колья в глубоком снегу, потом стали делать настил. За оставшееся до темноты время работу сделать было невозможно, но самую тяжелую часть туристы почти закончили. Юра подошел к Любе и ласково спросил ее, пока никто не слышал:

— Устала, Люба?

— Нисколечко! — весело ответила девушка, поправляя кокетливо шапочку. — Еще бы целую ночь могла бы идти и идти. У меня ведь все-таки разряд по лыжам!

— Я тоже нисколько не устала, — вмешалась подошедшая с котелком Рая, ревниво глядя на влюбленных. — Пойду помогу Егору, а то всю работу уже сделали, надо поторопить ребят, чтобы поспеть к ужину. Давайте разводить костер, скоро стемнеет, — с этими словами Рая потопала туда, откуда слышался звук топора.

Ей хотелось побыть рядом с Егором, помочь ему, показать свою значимость и нужность; в этом походе она испытывала одни разочарования. Егор почти не обращал на нее внимания, изредка поглядывая на Любу, увлеченную этим противным Юрой Славеком; большей же частью Егор и вовсе был погружен в свои мысли, очень далекие от романтических.

Советы мамы пропадали даром; Рае никак не удавалось остаться с парнем наедине, показать себя с самой лучшей стороны. Все время что-то мешало, да и общая атмосфера похода была какой-то напряженной, тягостной. Может, из-за мрачных предсказаний и предостережений, может, из-за этого старого мужчины, затесавшегося в их компанию и исподволь принявшего на себя роль командира. Рая чуяла, как неприятны Егору интонации и повадки этого Зверева, она ощущала неприязнь, возникавшую в душе Егора в некоторые моменты, но помочь ничем не могла, только сердилась про себя на наглого выскочку, примазавшегося к ним. Рая пробурчала про себя что-то очень недовольное в адрес Степана, которого готова была уже считать виновником всех своих бед; она всегда находила виноватого в трудной ситуации, в которой оказывалась.

Приближался вечер. В котелке давно уже булькало варево, источая аппетитный запах, ребята потихоньку расселись вокруг костра, неподалеку от установленной палатки. Все чувствовали себя отдохнувшими и умиротворенными, даже не слишком приятные разговоры и находки теперь забылись и отошли на второй план. Мороз немного ослаб, небо было непроницаемо-серым, не было видно ни луны, ни звезд. Приближалась оттепель, которую принес усиливавшийся с каждым часом ветер, шумевший в кронах деревьев, высоко над головами туристов. Долго ужинали, парни несколько раз брали добавку, потом девушки мыли посуду, вернее, обтирали чашки и кружки чистым, нетронутым снегом. А когда совсем стемнело, все разместились в большой удобной палатке, где решили выпить чаю и еще раз закусить бутербродами. В уюте и тепле своего походного жилища ребята смеялись и пели песни, особенно старался Руслан Семихатко, а Толик Углов, страдавший полным отсутствием слуха, пел с необыкновенным воодушевлением и так громко, что почти заглушал остальных. Пел, забыв о своих амбициях, и Егор Дятлов, и Степан Зверев, в эти минуты ничем не отличавшийся от ребят. Однако он думал о том, что сегодня ему надо многое передать по рации, информация подтверждалась странными находками и рассказом таежной охотницы-вогулки. Следовало подождать, пока все уснут, и уйти с передатчиком чуть поглубже в лес. Стали наконец распределять дежурство:

— Вот что, ребята, — сказал Степан очень серьезно, — сегодня все устали, поэтому сделаем так. Я начну дежурство один, посижу с ружьем у костра, присмотрю за порядком. Через четыре часа меня сменят Егор Дятлов и Олег Вахлаков. А их через два часа пусть сменят Женя Меерзон и Руслан Семихатко; потом будут дежурить с ружьями Толик и Юра Славек. Феликс пусть сегодня отдохнет, выспится, а то что-то здоровье у него неважное, так что не будем его беспокоить. Ты, Феликс, лучше раньше всех встанешь и вскипятишь на всех чаю, хорошо? Девушки пусть себе спят, им еще завтрак готовить, а аппетит лично у меня на морозе просто разыгрался не на шутку. Так что, девчата, каши варите как можно больше да не забудьте туда тушеночки положить!

С планом Степана все согласились, потому что страшно хотели выспаться и отдохнуть. Егор Дятлов пробовал было протестовать, предлагать дежурить вместе со Зверевым, но Степан привел массу аргументов в пользу своего одиночного караула. Егор тоже здорово устал, а Степан выглядел бодрым и свежим, и вскоре ребята со спокойной совестью стали укладываться в спальники. На улице трещал костер, завывал усиливавшийся ветер, Степан взял ружье и неторопливо побрел к месту своего ночного дежурства. Он хотел незаметно взять рюкзак, но ребята то и дело вставали, выходили на морозец, курили у палатки, так что он решил дождаться, когда все уснут. А пока приготовил себе удобное место, положив побольше упругих еловых веток, сгреб дрова в кучу, чтобы огонь не так быстро пожирал их, и задумался, глядя на танцующее пламя.

Наконец в палатке все улеглись, некоторые сразу крепко уснули, а Рая все думала о вожделенном Егоре, рисуя в своем воображении весьма заманчивые картины. Егор глубоко дышал рядом, в каких-нибудь двух шагах, можно было высунуть руку из мешка и дотронуться до его красивого спокойного лица… Ворочался и Вахлаков, словно гигантская личинка ядовитой бабочки, страстно желая подобраться к рюкзаку Степана, который Зверев так заботливо охранял. Вахлаков понятия не имел о том, что лежит в мешке, но, очевидно, что-то чрезвычайно ценное и важное, иначе этот золотозубый мужик не трясся бы так над своим имуществом. “А вот мы посмотрим! — радовался Вахлаков. — Мы пощупаем, что у этого горного орла в рюкзачке! И, если захотим, себе возьмем!” А Юра Славек перед сном успел шепнуть Любе:

— Не спи пока, поговорим, когда все уснут…

У Любы сладко защемило грудь; она почуяла, что стоит за этим словом “поговорим”, ей стало и страшно, и весело, и жарко. Сейчас она лежала, глядя в нависавший полог палатки, в кромешной тьме, и только одна палаточная стена иногда освещалась от близкого костра. Люба прислушивалась к дыханию товарищей, спящих и засыпающих, так продолжалось довольно долго.

А потом она услышала шорох, кто-то приближался к ней, согнувшись, почти на четвереньках; горячие руки принялись расстегивать пуговицы ее спального мешка. Люба пыталась сопротивляться, но боялась разбудить ребят и выставить себя и Юру на всеобщее осмеяние. Она слишком хорошо помнила ситуацию в поезде, поэтому молчала, с ужасом думая, что будет, если кто-то проснется и включит фонарик… Юра молча преодолевал сопротивление девушки, жарко дыша, потом все-таки расстегнул спальник и стал гладить и обнимать Любу, стараясь проникнуть под одежду. На Любе был спортивный костюм, а под ним трикотажная футболка и бюстгальтер, застегнутый на четыре крупных пуговицы — уродливое изделие советской промышленности. Люба неслышно постанывала, разгораясь все пуще и пуще, а Юра уже почти влез в ее спальный мешок, позабыв обо всем на свете, в том числе и о спящих в одном шаге товарищах. Он осыпал Любу поцелуями — целовал в губы, в щеки, но этого ему было мало. Юра стремился к полному слиянию, чего с ужасом и нетерпением ждала и сама Люба.

К звукам возни и поцелуев с наслаждением прислушивался Вахлаков, который чувствовал себя особенно важным и значимым: подглядывать, подслушивать было почти так же приятно, как воровать. Он и сам ощутил известное напряжение, снять которое можно было двумя способами. Олег выбрал второй, самый действенный — то есть решил немножко подождать и обшарить рюкзак Степана. А неподалеку от Любы кусала губы от зависти и злости ее подруга Рая. В ней боролись противоречивые желания: хорошо бы ненароком, случайно, вылезти из спальника и включить яркий фонарик, направив луч прямо на преступную парочку, занимающуюся развратом в полуметре от ее ложа. И вскрикнуть невзначай, якобы от удивления: “Ой, Люба, что это у вас происходит?” Чтобы все проснулись и Любка навеки осталась бы опозоренной и униженной, а в институте на нее показывали бы пальцами и смеялись бы ей вслед. Это было бы великолепно, но, с другой стороны, может произойти еще лучшее: Любка сейчас потеряет девственность, может, забеременеет от этого стиляги, который, конечно, не женится на ней. А если и женится, это будет позор и несчастье. Кроме того, теперь Любка уж точно не представляет угрозы для Раи как потенциальная соперница; разве Егору Дятлову с его апломбом и надеждами на будущее нужна потаскушка, влюбленная в стилягу, а по слухам, еще и фарцовщика? И не просто влюбленная, а уже вступившая с ним в связь, в интимные отношения. Поэтому Рая лежала тихо, как мышка, прислушиваясь к эротическим постанываниям, которые помимо воли влюбленных становились все громче и громче. Юра стащил с Любы спортивные брюки и пытался проникнуть в самое горячее и влажное место ее тела. Люба уже ни о чем не могла думать. Наконец она глухо вскрикнула и Юра принялся совершать ритмичные движения, нежно зажимая Любе рот ладонью.

Райка ликовала, неслышно хихикнув пару раз, предвкушая торжество и полную победу. Все, конец ненавистной подруге, которая во всем ее превосходила, всегда привлекала к себе взгляды парней, всегда была красива и гибка. Теперь она словно изуродована громадным черным пятном, ужасным шрамом, которые будут клеймить ее позором до конца дней. А Вахлаков улыбался про себя, представляя, как он будет намекать Любе на случившееся, говорить, что в ту ночь у него была бессонница, что он кое-что слышал и кое-что знает. Олег еще не знал точно, как он использует полученную информацию, но само владение ею вызвало у него в душе положительные эмоции и простую человеческую радость.

Юра коротко всхлипнул и отвалился от Любы. Девушка в ужасе поняла, что случилось непоправимое — она потеряла девственность, причем в условиях, мягко говоря, неподходящих. Люба тихонько заплакала, но Юра уже отползал в свой угол, боясь разбудить товарищей. На прощание он только погладил Любу по голове, но в этом жесте не было любви и нежности, скорее — желание ее успокоить и заставить замолчать. Разговаривать Юра боялся, а Люба все скулила и скулила, словно побитая собачонка, вызывая у парня смутные чувства: разочарование и раздражение. Он был недоволен собой; он не хотел дойти сейчас до самой последней степени близости, но молодой организм управлял его поступками и движениями. В глубине души Юра во всем обвинил Любу, которая так легко пошла на интимные отношения, а сейчас ноет. Вот уж теперь хлопот не оберешься! Придется весь дальнейший поход успокаивать девушку, клясться ей в любви и утешать ее по поводу того, что произошло между ними. Как многие мужчины, Юра не придавал особого значения их половой связи, его больше беспокоило будущее, он уже хотел отделаться от Любы с ее нежностью, нервностью, плаксивостью. Он подсознательно мечтал о женщине-матери, которая властно возьмет его в свои могучие руки и будет управлять его жизнью, утешая, поддерживая и принимая таким, какой он есть. Во время близости он не позаботился о Любиной безопасности, так что теперь вдруг подумал о возможной беременности и вовсе перепугался. “Ничего она не сможет мне сделать, — враждебно подумал о возлюбленной Юра, — ничего не докажет. Да и что доказывать — что в присутствии девяти товарищей, это если Зверева не считать, она мне дала, а теперь разыгрывает из себя маленькую девочку, которую обидели!” Юра влез в свой спальник, жалея, что нельзя переодеться — он наверняка испачкался, надо утром незаметно белье сменить… А Люба неслышно рыдала в своем нагретом мешке, упрекая себя в слабости, бесхарактерности и распущенности, но ничего нельзя было уже вернуть обратно. Она долго плакала, потом незаметно уснула, несмотря на саднящую боль и неприятную влажность.

Вахлаков услышал, как захрапела удовлетворенная происшедшим Рая, как засопел Юра Славек. Стихли и звуки из Любиного мешка. Олег неслышно вылез из своего логова и прокрался к заветному рюкзаку Степана, расположение которого приметил заранее. В темноте он нащупал завязки, потянул их, распутал узлы; сунул дрожащую от нетерпения руку в нутро рюкзака и принялся самозабвенно шарить там, пытаясь на ощупь определить предметы. Вот фляжка, полупустая, в ней какой-то алкогольный напиток, спирт или коньяк, Олег не стал отвинчивать крышку. Так, значит, товарищ Зверев взял с собой спиртное, а как умничал, как строго говорил, что спиртное нельзя брать с собой! Вот какие-то документы, завернутые в целлофан; с ними разберемся чуть позже. Вещи, банки консервов, шерстяные колючие носки, фонарик… Олег торопливо исследовал внутренность мешка, весь дрожа от удовольствия и нетерпения. Вдруг его рука наткнулась на что-то непонятное, тяжелое, четырехугольное. Вахлаков, движимый невероятным любопытством и воровским азартом, включил слабенький фонарик. При тусклом свете крошечной лампочки Олег рассматривал странный прибор с кнопочками, не слишком похожий на радио, но смутно напоминающий его. Что же за странный агрегат тащит с собой этот непонятный золотозубый мужчина, влезший в их компанию непонятно зачем?

Вдруг у входа в палатку раздался скрип шагов: приближался хозяин рюкзака, сам Степан Зверев. Олег лихорадочно запихнул вещи обратно, кое-как стянул завязки и притих на своем спальнике, не успев влезть внутрь. Сердце его бешено колотилось, грудь вздымалась от бурного дыхания, которое он никак не мог унять. Степан неслышно вошел в палатку и сразу взял свой рюкзак, только что обшаренный Вахлаковым. Он тут же вышел обратно на улицу, а Вахлаков спешно сунул ноги в валенки, прихватил тулупчик и тихонько покрался следом. Отвел рукой полог палатки и увидел Степана, удалявшегося в сторону леса. Олег подождал, когда Степан скроется за деревьями, освещая себе дорогу фонариком, а затем побежал следом, весь дрожа от возбуждения и предвкушения какой-то интересной ситуации. Он прятался за елями, густыми и черными, на прояснившемся небе показалась луна, так что было почти светло, и парень мог наблюдать за странными действиями Степана.

Зверев сел на пенек, смахнув снег, поставил перед собой рюкзак и развязал крепко затянутые Олегом завязки. Потом не спеша извлек аппарат, положил его к себе на колени и принялся тыкать в кнопки и настраивать ручки. Послышалось тихое пиликанье и шум, похожий на звуки радиоприемника. Степан нажимал кнопки, в ответ раздавалось попискивание, знакомое Олегу по фильмам про шпионов и врагов народа, которых в СССР когда-то было великое множество. В одном фильме про подводную лодку шпион использовал вместо передатчика целое пианино, в другом — пишущую машинку, с помощью которой передавал секретные сведения и вредил советской стране, как только мог. Олег затаил дыхание от восторга: перед ним сидел настоящий шпион, который выходит на связь с врагами государства. Именно он, Олег Вахлаков, разоблачил негодяя, именно он немедленно донесет на шпиона куда следует и получит все возможные награды и поощрения. Он будет в центре внимания, он станет кумиром всех студентов и преподавателей, все будут с восторгом и восхищением смотреть на Олега Вахлакова, награжденного медалью или орденом и, конечно, поощренного денежной премией или автомашиной. “За шпионов должны поощрять!” — твердо убедил себя Олег, впившись взглядом в согнутую фигуру Зверева, по-прежнему сидящего на пеньке с рацией в руках. Лицо Степана было сосредоточенно, он прислушивался к ответному писку, который, видимо, содержал в себе не слишком приятную информацию, потому что Степан выругался на нерусском языке и сплюнул.

Действительно, из Центра передали сводку погоды — ожидались сильный ветер, оттепель, а за ней мог последовать буран, перенести который в походе было бы нелегко. Это могло замедлить путь и создать много лишних сложностей. Кроме того, информации, переданной Степаном, не придали особо важного значения. Никто не собирался, очевидно, что-либо предпринимать или высылать группу поддержки, состоявшую из опытных людей, вооруженных военных и сотрудников милиции. У Степана сложилось впечатление, что пока происходящее в Центре не принимают всерьез, а выполняют скучное задание, реализуют не слишком продуманный план, чтобы поставить галочку в очередном отчете, и только. Зверев беспокоился за исход похода; ребята были не очень хорошо подготовлены, да и что с них взять — студенты, туристы-любители, хоть и мнят себя профессионалами. За ними самими надо присматривать, толку от них мало, даже подежурить нормально не смогли прошлой ночью. А места здесь, видимо, действительно опасные.

Степан услышал скрип снега, чей-то вздох и мгновенно вскочил. Натренированным движением прыгнул к ели, за которой трясся от страха Вахлаков, неловко оступившийся. Зверев схватил студента за шиворот и сурово спросил:

— Ты что, следишь за мной?

Ужас сковал Олега, который вообразил, что шпион убьет его, выстрелит из ружья прямо в сердце, а потом — закопает в снегу. Онемевшим языком Вахлаков пробормотал:

— Я пописать отошел, а тут вы… Я просто ходил в туалет… Я ничего не видел и не слышал, не убивайте меня, я никому ничего не скажу! И про передатчик не скажу…

Зверев отпустил Вахлакова и достал из потайного кармана удостоверение, с которым не расставался никогда. Он раскрыл корочки и помахал у парня перед носом:

— Вот, смотри. Теперь ты знаешь, кто я. Я сотрудник Комитета государственной безопасности, Степан Зверев. Выполняю ответственное задание, а ты мне помешал. Так что, товарищ Вахлаков, не знаю, что с тобой делать.

— Не убивайте меня, товарищ Зверев! — тоненьким голоском заныл перепуганный вор, еще не понимая нелепости своих страхов.

Ему все казалось, что суровый Степан сейчас направит на него дуло ружья и каменным голосом зачитает смертный приговор. Степан засмеялся, стараясь успокоить перетрусившего студента, который сразу не внушил ему доверия. Неспроста этот грузный парень крался за ним по пятам, выслеживал, вынюхивал; вот и завязки у рюкзака оказались неправильно затянутыми, только сперва Степан не обратил на это внимания, торопясь связаться с Центром. И как труслив этот толстый ишак!

— Убивать тебя я не собираюсь, хотя наказан ты можешь быть очень строго, — угрюмо и мрачно произнес Степан, глядя на бледное лицо Олега. — Это решат наши товарищи, наши командиры и руководители. Дело передадут в суд. Зачем ты лазил ко мне в рюкзак?

— Я перепутал! Я думал, что это мой мешок! — тоненько завопил Вахлаков, захлебываясь ужасом. От угрозы строгого наказания, да еще по воле каких-то командиров и руководителей, он чуть не упал в обморок. — Я по ошибке, товарищ Зверев, залез в ваш рюкзак, а потом подумал, что вы — шпион, враг народа. Я решил проследить за вами и сообщить в милицию, чтобы вас арестовали. Я комсомолец, советский человек!

— Вот что, комсомолец, — с презрением сказал Степан, который видел душу парня насквозь. — Я тебе верю. Но поверят ли тебе другие — это еще вопрос. Видно, не в первый раз ты лазаешь в чужие вещи. Надо будет — проверим. А пока вот что я тебе скажу. Во-первых, считай, что ты дал подписку о неразглашении государственной тайны. Если сболтнешь хоть слово — тебе конец. Поедешь в здешние лагеря, а тут воров здорово не любят, сразу отрубают им руки, как поймают. Во-вторых, будешь прислушиваться и присматриваться к остальным; если услышишь что интересное — сразу мне расскажешь. Дежурить будем вместе, раз уж ты сунул свой нос, куда не надо. А как вернемся, тебя вызовут, куда следует, и побеседуют с тобой серьезно по поводу твоего будущего. Чтобы оно у тебя — было!

Олег подобострастно кивал головой, проклиная свою глупость, страсть к воровству и подглядыванию. Вот, он попал в такую ситуацию, из которой не выпутаешься. Где гарантия, что этот мрачный тип не поднимет все дела о кражах в институте и общежитии, не проанализирует полученную информацию и не вычислит Вахлакова — вора и негодяя? Что тогда будет с Олегом? Куда его отправят, как сломают его жизнь? Вахлаков ни на секунду не раскаивался в кражах; он раскаивался в своей неосторожности и любопытстве, в неосмотрительности и глупости.

Степан испытывал привычное отвращение, которое всегда появлялось при встрече с трусами. Он хорошо помнил, как просили о пощаде самые жестокие полицаи, предатели, которые с наслаждением мучили и убивали беззащитных людей; именно эти садисты страшно боялись наказания, смерти и сразу теряли последнее достоинство, как только попадали в руки Степана. А Зверев с ними не церемонился, выпытывал нужную информацию и недрогнувшей рукой вешал и стрелял, когда было необходимо — резал и душил. Трясущийся от страха парень напомнил Звереву о многих, многих ему подобных негодяях и мерзавцах, готовых на любое предательство, на любую низость. Может быть, он был слишком суров к этому студенту, очень молодому человеку, который еще не знал жизни, не имел опыта; может быть, с годами парень изменится к лучшему? Но Степан отогнал ненужные сомнения, твердо зная — если и изменится этот дрожащий грузный здоровенный парнище, то только к худшему. Вон как бегают его черные маленькие глаза, как трясутся полные щеки, неспроста он так перепугался, когда Степан намекнул о воровстве. В зимнем ночном лесу, посреди вековых деревьев, за много-много километров до человеческого жилья, стояли эти двое напротив друг друга, и только ветер пронзительно выл в верхушках деревьев, неся с собой оттепель и сырость.

— Ты все понял? — внушительно спросил разведчик у студента. — Ни слова никому, а если что сам услышишь или узнаешь, — мне расскажешь.

Про цель экспедиции, про задание руководства Зверев не стал ничего говорить. Этот сучонок и так будет делать все, что потребуется Степану. А Вахлаков, слегка оправившись от испуга, тихонько рассказал:

— Товарищ Зверев, а когда вы дежурили, Юра Славек того… переспал с Любой Дубининой. Я сам слышал! Прямо залез к ней в мешок, пока все спали, и это…

— Спасибо за информацию, — мрачно произнес Зверев, подивившись в душе легкости, с которой Вахлаков “повелся”.

Впрочем, иного и ждать не приходилось. А информация может оказаться полезной в будущем, чтобы получить какие-нибудь сведения от парочки любовников. Ну, Люба, а ведь такой казалась недотрогой, такой пугливой, как газель… Вот единственная вещь, которую трудно разгадать — сердце женщины. Степан и сам не отказался бы переспать с красивой и нежной Любой, но как-то все дико получилось, среди товарищей, в не очень-то чистом спальном мешке… Степан хмыкнул и пошагал к костру, не дожидаясь Вахлакова, который несмело побрел следом, поминутно запинаясь, словно у него отказали ноги. У костра Степан молча сел, как изваяние, положив рядом ружье, и с каменным лицом принялся выслушивать Вахлакова, поливавшего грязью своих друзей-товарищей, припомнившего все, что было и чего не было. Особенно Олег нажимал на сведения о Юре Славеке, который занимался фарцовкой и другой криминальной деятельностью, то есть был настоящим уголовным преступником, которого следовало немедленно отправить в лагерь, где ему самое место. Вахлаков брызгал слюной, размахивал руками, визгливо повествуя о прегрешениях своих однокашников, а Степан внимательно слушал, запоминал, время от времени лениво уточнял и переспрашивал, так что время дежурства протекло незаметно. Через полтора часа пора было будить смену и укладываться на боковую, чтобы поспать до утра, отдохнуть и набраться новых сил перед дальним переходом.

Степан размышлял, как лучше поступить. Наступала очередь дежурства Дятлова и Вахлакова, который весь извивался от угодливости и страха:

— Не сомневайтесь, товарищ Зверев, я отлично отдежурю, я совсем не хочу спать!

Степан стоял у входа в палатку, думал. И тут раздался страшный свист, от которого мгновенно заложило уши; свист был таким пронзительным и сильным, что Степан присел, а Вахлаков нелепо завалился набок, как большая кукла. Все вокруг осветилось небывало яркой вспышкой, которая резала глаза, ослепляла; в палатке раздались недоуменные испуганные возгласы, потом показалась всклокоченная голова Дятлова. Едва одевшись, он выскочил на снег и заметался, как пойманное насекомое. Вслед за ним выбежал Юра Славек, потом Феликс Коротич и Женя Меерзон. Выскочили Толик Углов, Рая, Руслан Семихатко, последней появилась Люба. Ребята никак не могли понять, что происходит:

— Глядите, ребята! — закричал Егор, указывая на небо.

В небесной вышине летел огненный шар, от которого разливалось то самое необыкновенное сияние, ослепительный свет. Шар летел с огромной скоростью, но был так высоко, что его полет длился несколько минут. Туристы со страхом глядели на огненный шар, который стал медленно скрываться за кромкой леса. Еще минуты полторы-две было светло, как в ясный солнечный полдень. Свист стих, постепенно стало темнеть. Ребята дрожали от страха и холода, едва успев кое-как накинуть верхнюю одежду.

— Что это было? — визгливо спрашивала Рая, запахивая телогрейку на груди. — Что это было?

— Это спутник, — ответил Степан, чувствуя себя обязанным прояснить ситуацию и успокоить ребят. Больше всего он хотел успокоиться сам; слишком необычным было то, что они увидели. — Это спутник или ракета, здесь неподалеку полигон, сейчас мы активно осваиваем космос. Мы видели испытание ракеты или полет спутника.

— Спутники такими не бывают… — тихо произнес Толик Углов. — Я много читал про космические полеты, в кино смотрел — это что-то другое.

— Товарищ Зверев прав, — твердо сказал Егор Дятлов, спокойно глядя на товарищей. — Это, конечно, спутник или ракета, а вы испугались, как дикари из каменного века. Впрочем, я тоже испугался, потому что все было неожиданно. Видимо, ракета сбилась с курса; про это нельзя никому рассказывать, это государственная тайна. Так что не забывайте, что все мы комсомольцы.

Над черными массивами бескрайних лесов вдруг раздался дикий и яростный хохот. Хохот звучал несколько секунд, но он был так страшен, что молодые люди едва не потеряли сознание. Побледнел даже Степан, приоткрыв рот, в котором поблескивали золотые зубы; за всю жизнь не приходилось ему слышать ничего подобного.

— Это тоже — спутник? — спросила Рая. — Это что было? Тоже ракета сбилась с курса?!

— Прекратить истерику! — скомандовал Дятлов, беря инициативу в свои руки. — Райка, перестань трястись; это звуковые волны из-за большого разрежения атмосферы; они вызваны преодолением звукового барьера. Ты почти закончила лучший технический вуз Урала, а ведешь себя, как деревенская баба при виде радио. Немедленно успокойся!

Даже в ужасе, вызванном непонятными явлениями, оглушенная, растерянная Рая немедленно успокоилась при звуке голоса Егора Дятлова. Теперь ей стало стыдно за свое поведение, за визгливые нотки в голосе, за продемонстрированный другим страх, за уродливую телогрейку Феликса, которую она нацепила со сна. Рая выпрямилась и почти спокойно сказала:

— Да, Егор, ты прав, я что-то перепугалась, а теперь поняла, что это звуковой эффект. Извини, пожалуйста. Действительно, произошла, видимо, какая-то авария…

— Точно! — вступил в разговор почти оправившийся от испуга Руслан Семихатко. — Где-то километрах в ста как бабахнет сейчас! Ракету-то разорвало на части, вот оно что!

Ребята принялись бурно обсуждать происшедшее, черпая силы и уверенность в споре на технические темы. Всем уже стало казаться, что они слышали не смех, а какие-то похожие звуки, неприятные, но именно космического происхождения. В тысяча девятьсот пятьдесят девятом году все бредили космическими полетами, в разгаре была холодная война с американцами, поэтому студенты живо обсуждали случившееся, высказывали свои версии, предлагали свое решение загадки. Только Дятлов был мрачен и тих да Степан задумчиво разглядывал небо, усеянное звездами. В глубине души они понимали, что произошло что-то опасное и чрезвычайно важное, может быть, именно то, ради чего их и послали в эту экспедицию, с виду напоминавшую обычный студенческий поход на лыжах. Нет, это не спутник, а какое-то новое секретное оружие, испытания которого проводятся неподалеку и являются строжайшей государственной тайной. Каким-то образом произошла утечка информации, ей воспользовались отсталые элементы, служители дикого религиозного культа. Теперь Егор ясно осознавал всю важность своей задачи, а Степан еще больше утвердился в мысли, что впереди их группу ждут серьезные испытания и опасности. Без слов Дятлов и Зверев поняли друг друга, переглянувшись.

Только Люба Дубинина безучастно стояла у входа в палатку, заплаканными припухшими глазами глядя на размахивающего в споре руками Юру Славека. Юра краем глаза видел девушку, но не очень-то ему хотелось прерывать интересный спор, искать слова утешения и поддержки, что-то объяснять, извиняться… А в чем он, в сущности, виноват перед Любой? Она сама пошла на близость, сама разрешила ему сделать ее своей, она взрослый человек, который должен сам отвечать за свои поступки. Люба же ведет себя так, как будто он причинил ей невыносимое горе; хочет заставить его чувствовать свою вину, ползать перед ней на коленях и утешать, как малолетнего ребенка. Тут происходят такие эпохальные события, а она зациклилась на своем “несчастье”, на выдуманной обиде, которую сама же и раздувает! Юра снова стал кричать, перебивая остальных, предлагая свою версию случившегося. Ему теперь было совсем не страшно, как и остальным — а чего бояться в атомный век группе технарей с почти уже высшим образованием, они и сами вскоре будут строить ракеты и обслуживать орбитальные станции! Некоторые уже сейчас работают в лаборатории, о которой нельзя говорить вслух; им ли дрожать от примитивного страха в давно исследованных краях родного Урала?

Горячился Руслан Семихатко, басом перебивал его Феликс Коротич, вставлял умные замечания Женя Меерзон; незаметно для себя включился в дискуссию и Егор Дятлов, и даже Олег Вахлаков на время забыл о пережитом позоре и страхе; тот страх не имел ничего общего с этим небывалым ужасом, который, казалось, обновил его душу, освежил рассудок и сделал на время обычным студентом, спорящим на технические темы с товарищами. Зверев внимательно слушал спор ребят, к которому подключилась и Рая, горячо поддерживающая Егора. Только Толик Углов был мрачен и тих. Невыразимый холод объял его сердце, на груди камнем лежала тяжесть; он думал о том, что всем им угрожает опасность, может быть, смерть. Почему-то в сознании Толика вертелось предсказание, которое пробормотала цыганка у дверей подъезда; казалось, это было давным-давно, а на самом деле прошло чуть больше недели. Толик ощущал, как слабеют его ноги, становятся мокрыми ладони, пелена застилает глаза. Он как бы отстранился от друзей-однокашников, от всего окружающего мира, перебирая в памяти события минувших дней. И все эти события складывались в прочную цепочку предупреждений, предостережений, которые кто-то невидимый посылал именно ему, Толику, с целью заставить его отказаться от похода, от участия в этой страшной лыжной прогулке, наполненной пугающими картинами и звуками. Толик оглох и ослеп; он слушал свои потайные мысли, неощутимые сигналы, словно радист из далекого-далекого мира посылал ему радиограмму со словами: “Опасность! Спасайся, кто может!” Толик воспринимал эти слова так ясно, как если бы читал их с листа бумаги. “Они все умрут!” — вдруг уверенно подумал он, глядя на галдящих товарищей, и сердце его больно сжалось от предчувствия утраты.

А ребята все спорили и рассуждали, почти не замечая мороза. Толик отошел за угол палатки и задумался еще крепче. Инстинкт самосохранения, разбуженный интуицией, заставил его мозг работать на полную мощность, придумывая планы спасения. Между тем Зверев скомандовал прекратить спор, отдыхать! График дежурства был тут же пересмотрен, ружье досталось Егору Дятлову, а в пару к нему поставили Феликса Коротича, который горячо заверял ребят, что чувствует себя хорошо и отлично может охранять лагерь. Двое новых дежурных расположились у костра, а Степан решил немного посидеть с ребятами, понаблюдать за обстановкой, чтобы потом подремать несколько часов под утро. Туристы были взбудоражены случившимся, но в молодости легко забываются страхи и стрессы, так что минут через пятнадцать из палатки доносилось только мерное похрапывание.

В костре потрескивали толстые сучья и поленья, заботливо приготовленные с вечера; снова летели ввысь искры от хвои, черневшей и съеживавшейся в огне. Егор и Феликс негромко рассуждали о будущем космических полетов, причем Егор был твердо уверен, что человек, советский человек полетит в космос уже в этом или в следующем году; Феликс немного сомневался в сроках и беспокоился, что империалисты попытаются обогнать Советский Союз, как-то подпортить нам радость победы над земным притяжением. Степан незаметно для себя задремал, клюя носом; отчего-то он ощущал потерю сил, странную слабость, которая разливалась по телу, делая его беспомощным и размякшим. Он сгорбился на своей подстилке из хвойных веток, разморившись в тепле очага, и чувство тревоги отошло на второй план, все опасения как бы уменьшились, поблекли, остались только слабость и сильное желание спать, спать, дремать, расслабившись, растекшись под теплыми волнами, излучаемыми огнем.

Вскоре Степан крепко-крепко заснул, а Егор заботливо подложил ему под голову свернутую телогрейку, прикрыв Зверева тулупчиком, за которым специально сходил в палатку. Егор, почти не помнивший своего отца, погибшего на войне, стал испытывать к Степану Звереву родственные чувства, полностью признав его командиром и лидером в этом трудном и странном походе. Феликс рассказывал Егору о некоторых болевых приемах, которым он обучился в спортшколе, так что молодые люди проводили время весело и интересно, а когда срок их дежурства окончился, разбудили Толика и Руслана Семихатко, буквально дотащили до палатки совершенно обмякшего, сонного Степана и быстро уснули крепким и глубоким сном. Из сонного тела разведчика струилась невидимая энергия, как кровь из разверстой раны; воля его ослабла, как у месячного младенца, защитные силы таяли с каждой минутой, таял тот панцирь уверенности и воли, который надежно прикрывал Степана в самые трудные моменты его жизни. Со стороны казалось, что Степан мирно спит, раскинувшись на спальнике, похрапывая, глубоко дыша; только лицо его было бледным и грустным, как у больного ребенка.

Толик весь дрожал; он не уснул ни на минуту и теперь был поглощен только одной мыслью: как бы спастись, как бы уцелеть в этом походе, который с самого начала не сулил ничего хорошего. Руслан долго перечислял те яства, которые, по его мнению, следовало приготовить завтра из имеющихся продуктов; он сетовал на нерасторопность и глупость девок, готовящих такие маленькие порции, но Толик только мычал и кивал головой, соглашаясь. Ему было не до еды. Толик боялся, а Руслан размахивал короткими ручонками, казавшимися еще короче в толстой зимней одежде, брызгал слюной и все говорил и говорил о замечательной корейке, которую следует кушать уже в палатке, перед сном, запивая очень горячим и очень сладким чаем, иначе никакого настоящего вкуса не почувствуешь… Дежурство оказалось вполне спокойным, иногда только потрескивали ветки в лесу да завывал ветер, но эти звуки были привычными и потому совершенно нестрашными. Костер полыхал ярко, Толик время от времени подбрасывал в огонь новую порцию дров, кормя защитное пламя, а в сердце его прочно засела смертельная тоска. Он смотрел на Руслана словно издали, слышал его слова, как сквозь плотный слой ваты; все мысли и чувства Углова были сосредоточены на спасении, на сохранении жизни.

Метался во сне Женя Меерзон; ему снился концлагерь, серые бараки, колючая проволока, лай овчарок и люди в черной форме со свастикой на рукаве. Сон был таким безнадежным и тяжелым, что Женя явственно ощущал тяжесть земли на груди, словно его похоронили заживо. Только это уже не было предостережением, это было приговором, окончательной гибелью, когда счет идет на часы. Во сне Женя чуть постанывал, но к утру совершенно забыл свой сон, осталось только тяжелое чувство полной разбитости и усталости да комок в горле от невыплаканных слез о тех, кого уже нет с нами.

В целом же ребята утром чувствовали себя отлично; они умывались снегом, весело галдя, горячо обсуждали происшедшее ночью, которое теперь, при первых лучах солнца, казалось им чрезвычайно интересным. Люба немного успокоилась, только все же старательно избегала Юру, который и сам не горел желанием смотреть в грустные и укоризненные, как ему казалось, глаза девушки.

Парни снова занялись дровами и постройкой лабаза; решено было поработать до обеда, а потом тронуться в путь, уже к подножию перевала. Там заночевать, а наутро перейти через перевал и пойти вдоль гор, обследуя новую местность, наблюдая за природой. Почему-то мысль о переходе через перевал очень воодушевила ребят, заставила их развеселиться и ощутить прилив сил; подсознательно им хотелось как можно быстрее покинуть эти гибельные места, оказавшись на просторе, на равнине уже за цепочкой страшных черных гор, едва поросших редкими деревьями.

В котелке булькала вода для каши из концентрата, когда из палатки, покачиваясь и стеная, выбрался Толик Углов. Он едва стоял на ногах, держась за лыжные палки. Ребята с недоумением смотрели на товарища, отвлекшись от своих дел; они даже не заметили, что тихого Толика нет с ними! А он, похоже, заболел; вон как стонет и кривит лицо в гримасе боли!

— Что с тобой, Толик? — заботливо спросила Люба, подбежав к Углову. — Тебе плохо?

— Да вот, что-то нога у меня заболела, — тихонько стал объяснять Толик, — очень-очень болит. Прямо не могу на нее ступить. Как же я теперь пойду дальше?

Подошел с важным видом записного доктора Женя Меерзон, велел посадить Толика и стал осматривать его ногу. Потом приказал лечь и тщательно ощупал поясницу. Во время осмотра Углов постанывал и покряхтывал, но героически терпел невыносимые страдания. Ребята сгрудились вокруг, подошел и Зверев, держа топорик в руке. Он тоже чувствовал себя довольно скверно, но тщательно скрывал свое состояние, надеясь плотно позавтракать, выпить литра полтора крепкого чаю и избавиться от слабости, которая все еще застилала ему глаза и путала мысли.

— Все ясно, у него острый приступ остеохондроза! — отчеканил Женя, разгибаясь. — Толик, видимо, перетрудил позвоночник, переохладился вчера ночью, когда выскочил из палатки — и все, заболевание началось. Он застудил нерв, который отвечает за движения ноги, так что дальше в поход он не может идти.

— Как же так? — возмутилась Рая. — Как это не может идти? Что же нам, на руках его тащить, что ли? Или на санках катить?

Егор укоризненно посмотрел на сердитое Раино лицо и предложил:

— Может, действительно сделаем санки и повезем Толика на них? Укутаем его хорошенько, чтобы он не замерз, а завтра-послезавтра ему уже станет получше.

Мысль о том, чтобы беспомощным кулем приближаться к тому месту, которое внушало ему животный страх, заставила Толика застонать. Ребята распереживались, глядя на его страдания, предлагая выходы один нелепее другого.

— Вот что, ребята, — сказал молчавший до поры Степан Зверев, — тащить с собой Толика у нас нет никакой необходимости. Что ему за радость продолжать поход на самодельных санках или носилках! А идти нам нужно еще довольно долго, силы пригодятся. Лучше всего будет либо оставить Углова здесь, у лабаза, чтобы он ждал нашего возвращения, либо отправить его назад. Кому-то придется его проводить.

— А может, вообще вернуться… — вдруг робко предложил лежащий Толик, блестя стеклами очков. — Как-то невесело в этот раз в походе, все какие-то неприятности…

— Ты что, обалдел?! — накинулась на Толика Райка, угрожающе нависнув над ним. — Мы столько готовились к этому походу, столько тренировались, так долго собирались, а из-за тебя что же, всем нам домой возвращаться? Вот сиди теперь здесь, в лесу, и жди нашего возвращения, раз ты инвалид бесполезный. Ишь, что придумал — всем из-за него вернуться! — теперь Рая вся кипела от негодования, она забыла даже укоризненные взгляды обожаемого Егора.

Но на помощь Толику пришли другие ребята.

— Конечно, возвращаться не стоит, тем более — всем, — рассудительно сказал Феликс Коротич. — Пусть вот Женя Меерзон проводит Толика до избушки, где живет охотница-вогулка, и там они подождут нас. Заодно Женя полечит Углова, всякие примочки ему поделает, массажи. Так будет лучше всего.

Толик умоляюще смотрел на Женю; что ж, не удалось отговорить всех от продолжения этого жуткого похода, надо хотя бы доброго Женю постараться спасти от угрожающей опасности. На миг сердце Толика дрогнуло от мысли о том, что все его страхи — не более, чем обычная трусость, паника, что через месяц он станет посмешищем для других студентов, что больше никогда его не позовут в поход, не возьмут в свою веселую компанию товарищи, что всю оставшуюся жизнь он будет носить клеймо слабонервного и малодушного человека. Женя отвел глаза и сказал:

— Нет, я не могу пойти с Угловым. Я ведь врач, медицинский работник; вдруг в отряде случится что-то серьезное, а меня нет! Я не имею права, тем более что жизни Толика ничто не угрожает.

“Угрожает! Еще как угрожает! — захотелось крикнуть Толику, но он сдержался. — Если бы вы чувствовали, как и я, вы бы поняли, что угроза есть и для вашей жизни, только я не могу вам ничего объяснить!” Ребята переглядывались, а Женя Меерзон приложил громадные усилия, чтобы радостно не согласиться на предложение Феликса — уйти вместе с Угловым. Женя давил в себе малейшие проявления страха, чтобы не стать изгоем среди товарищей. Он возлагал большие надежды на этот поход, он должен все преодолеть и достичь цели — перейти перевал вместе с ребятами. Вредная неврастения и в походе напоминала о себе, но потом у Жени просто не будет времени лечиться или ездить по курортам; надо извлечь из этой лесной прогулки всю возможную пользу, а не сидеть в антисанитарных условиях, ожидая товарищей в обществе полусумасшедшей дикарки. Ребята зашумели, заспорили, предлагая новые выходы, хотели даже устроить голосование, но снова вмешался Степан, постепенно обретающий былую силу и властность.

— Ну так что, Толик, как твое самочувствие? Попробуй встать. Прислушайся к своему состоянию и ответь честно, что лучше для тебя — остаться здесь, ждать нас у лабаза или потихоньку двинуть назад, к вогульскому поселению? Путь туда неблизкий, но к вечеру можно дойти, даже если двигаться не спеша.

Толик, кряхтя, поднялся, попытался встать на больную ногу. Она действительно болела, но, конечно, не так сильно, как изображал Углов; в былое время он и внимания не обратил бы на тупую боль в мышцах, встал бы на лыжи, немного размялся, и все пришло бы в норму. Но сегодня утром он воспринял легкое онемение и дискомфорт в ноге как благословение свыше, как выход из той ситуации, в которую он поневоле попал. Однако переигрывать тоже нельзя, а то сейчас спеленают, как мумию, погрузят на грубо сделанные санки и поволокут насильно именно в то страшное место, попасть в которое Толик боялся больше всего на свете. Поэтому Углов встал довольно уверенно, несколько раз слегка нагнулся и сказал:

— Пожалуй, потихоньку я мог бы двигаться на лыжах. Ведь я буду идти, опираясь на палки, не шагать, а скользить, поэтому мне будет легче. Простите, ребята, что я испортил вам поход, но, честное слово, я не виноват. Никогда раньше я такого не чувствовал.

— Да брось, Толик, не извиняйся! — великодушно сказала Рая, обрадованная тем, что из-за Толика поход не сорвется. — С каждым может случиться! Иди себе потихоньку к этой грязной вогулке, дожидайся нас там; вот, возьми пару банок тушенки, еще чего-нибудь. Да уж, не повезло тебе, сейчас ведь самое интересное начнется, мы у самого перевала ни разу не были. А там много всякого, неизведанного!

Именно это неизведанное и пугало Толика, но на лице Раи была написана радость первооткрывателя, стремящегося к новым берегам. Остальные тоже облегченно вздохнули; никому не хотелось сопровождать больного назад, так и не достигнув цели похода. И уж тем более не было желания тащить довольно тяжелого костлявого Толика по снегу к вершинам перевала. А тут ситуация решилась сама по себе; Толик неторопливо побредет по лыжне, которую проложили вчера туристы. Идти ему будет легко, ни тяжелого груза, ни необходимости осваивать снежную целину. Уже после обеда Толик достигнет заброшенного селения, где и подождет ребят, чтобы вместе вернуться из похода домой. Или, в крайнем случае, попросит вогулку указать ему короткую дорогу и выйдет к станции Вижай, где есть и магазин, и медпункт, и даже участковый милиционер — все, как положено.

Решение было принято и единодушно одобрено, так что вскоре девушки уже собирали Толику в рюкзак самое необходимое, Руслан заботливо смазывал ему лыжи остатками ценной заграничной мази, а Женя помогал размять больную ногу, делая профессиональный массаж. Степан Зверев давал ценные указания, срисовывал карту маршрута, чтобы Углов не заблудился в лесу. Впрочем, лыжня отлично сохранилась, снега пока не было, а твердый наст хорошо хранил следы даже месячной давности. Дорога, которую проложили десять человек, безошибочно выведет Толика Углова к человеческому жилью, не позволит заплутать.

Тем временем поспел сытный завтрак, приготовлением которого занималась Люба; Райка была слишком занята общением с ребятами, давала советы Углову. Решили позавтракать поплотнее, чтобы набить желудки до краев горячим источником энергии, необходимой на морозе. Толику положили столько каши с тушенкой, что он едва доел великанскую порцию. Отяжелевший, объевшийся Толик взгромоздился на лыжи, и на миг все страхи и тревоги показались ему надуманными и глупыми. Он даже хотел сказать, что нога у него совсем уже не болит, что он хочет продолжать поход вместе со всеми, но тут Толик еще раз всмотрелся в лица ребят и был потрясен: они показались ему неживыми. Бледные, отекшие, с черными кругами вокруг глаз и запекшимися губами, с тусклым рыбьим взором из-под нависших век, они суетились вокруг него, и от них несло запахом смерти, похожим на ароматы, гулявшие по избе вогулки. Толик моргнул — снова ему улыбались дружеские лица, молодые, румяные, веселые, белозубые, звенел смех, звучали шутки и последние наставления. Толик встал на лыжню, поправил рюкзак и в последний раз помахал товарищам рукой. Чуть прихрамывая, он заскользил по лыжне, а ребята смотрели ему вслед, махали, выкрикивали слова прощания: “Пока, Толик! Будь осторожен! Жди нас, мы скоро вернемся!” Словно поддерживая туристов, закаркала грубым голосом ворона, и в ее карканье почудилось что-то зловещее. Толик потихоньку припадал на больную ногу, иногда оглядываясь на лагерь, на палатку, на ребят, уже начавших заниматься своими делами. Когда же лагерь скрылся из виду, Толик выдал такую скорость лыжного бега, которую сам от себя не ожидал. Замелькали вековые сосны и кедры, завизжал удивленно и раздраженно снег под лыжами, загудел ветер в ушах: Толик спасал свою жизнь. И с каждым метром, удаляясь от перевала, он испытывал все большее облегчение.

А оставшиеся туристы тоже успокоились при мысли, что проблема решилась сама собой. Теперь в лишних руках, лишней рабочей силе не было такой необходимости, ведь большую часть груза оставляли в наспех построенном хранилище. Даже грустный Женя Меерзон воспрянул духом, когда Толик скрылся из виду; он словно смирился с тем, что произошло, судьба сама приняла за него решение, а это всегда утешает и успокаивает. Лабаз уже был готов, туристы стали грузить туда мешки с продуктами и некоторые ненужные пока вещи: пару запасных одеял, три телогрейки, тоже взятые на всякий случай, запасные лыжи, палки и все прочее, что могло пригодиться в дальнем и сложном походе, а могло и не пригодиться. Девушки мыли посуду, складывали в рюкзаки припасы; рачительная Рая записывала в тетрадку, сколько банок консервов у них осталось, сколько концентрата, сколько хлеба. В глубине души она была рада, что Толик Углов ушел; одним ртом меньше, да и слишком много народа оказалось в этот раз в группе. Это-то и мешало их с Егором отношениям, по крайней мере, так хотелось думать самой Рае. Любку она совсем сбросила со счетов, теперь она не могла быть соперницей, она — уже не девушка, а так, любовница Юры Славека. К Юре Райка чувствовала почти благодарность и при первой возможности ободряюще улыбалась ему, чуть ли не подмигивая заговорщически.

Через некоторое время все вещи были уложены, палатка собрана, ребята надели лыжи и устремились вперед. Настроение было бодрым, Руслан Семихатко рассказал несколько уморительных анекдотов про хохлов, так что ребята просто корчились от смеха, глядя на подвижного и комичного рассказчика. Смеялся и Степан Зверев, сверкая золотыми зубами, силы как будто стали возвращаться к нему, но острота интуиции притупилась, он словно пребывал в каком-то дурмане, из которого никак не мог вырваться.

Туристы катили по снежной целине, мелькали лыжные палки, скрипел снег. На небе сквозь густые тучи иногда просачивался солнечный луч, уже по-весеннему яркий, и от его маслянистого света природа вокруг становилась родной и приятной, теплой и доброй. Особенно хороши были маленькие елочки, на которых блестел иней; пушистые, ярко-зеленые, они радовали глаз и поднимали настроение. Иногда на стволе сосны цокала белочка, сорила шишкой, иногда заяц испуганно пересекал дорогу, прижимаясь к самому снегу, такой белый, почти невидимый на фоне окружающей белизны. Только черные кончики ушей выдавали испуганного зверька, улепетывающего от туристов.

Ребята затеяли было катание с горки, встреченной на пути, но Степан и Егор настояли на продолжении маршрута — нужно было до темноты достичь подножия перевала, разбить лагерь, поэтому времени для игр и шуток не оставалось. Юра Славек вовсю заигрывал с Раей, пытаясь таким образом то ли привлечь внимание Любы, то ли, наоборот, показать, что не нуждается в общении с ней. Нелегко было прокладывать лыжню в твердом и хрупком насте, об острые края которого и сильные лоси резали в кровь ноги, поэтому идущие впереди постоянно менялись, чтобы справедливо распределить нагрузку.

Наконец через четыре часа пути, во время которого сделали только один краткий привал, ребята увидели первые холмы, за которыми едва угадывались черные горы перевала. Скалистые горы сливались с сумрачным нависшим небом, они были еще очень далеко, но от них веяло холодом и угрюмостью. Казалось, что за этими черными камнями больше ничего нет, там — край земли, конец обитаемого мира. Туристы остановились, пораженные открывшимся перед ними пейзажем. Неудивительно, что манси объявили эти края заповедными, смертельно опасными, называя их местом обитания духов и мертвецов, не нашедших покоя в Нижнем мире. Именно здесь, по верованиям вогулов, и находится вход в тот самый Нижний мир, ведомый лишь избранным шаманам.

— Да уж, приятное местечко, ничего не скажешь! — протянул Руслан Семихатко.

К нему присоединился Феликс Коротич:

— Пейзаж довольно мрачный. Отчего это горы такие черные?

— Скорее всего, это вулканические породы, — принялся объяснять Егор Дятлов. — Этим скалам миллионы лет, они появились еще до динозавров. Или при них. Раньше здесь был другой климат, море доисторическое плескалось, ныряли гигантские ящеры, а вулканы то и дело извергали лаву, землетрясения происходили постоянно. Вот тогда и появились эти черные горы. А в ледниковый период сюда наволокло с потоками снега и льда массу громадных камней-валунов, видите, верхушки торчат из снега?

Действительно, там и сям из снега торчали странной формы большие камни, словно разбросанные великаном, развлекавшимся в этом забытом краю. Солнце уже садилось, серые сумерки заволокли все вокруг, на душе у туристов немного похолодало. Однако следовало торопиться, чтобы успеть разбить лагерь до темноты и хоть немного обследовать окрестности, казавшиеся чрезвычайно интересными, хотя и пугающими.

Снова заскрипели по снегу лыжи, снова запыхтели уставшие туристы, приближаясь к перевалу. Степан бдительно оглядывал окрестности, готовый к сюрпризам, которых уже и так было немало. Где-то здесь проводят вогульские шаманы свои древние шабаши, возможно, приносят человеческие жертвы; эти фанатики готовы на все, лишь бы сохранить тайну Сяхат-Хатыл, сохранить свое могущество и власть над местным населением. Степан ощущал тяжесть ружья, помнил о рации, по которой он мог в любое время осуществить связь с Центром, запросить помощь, знал свои мастерство и силу, но изнутри словно выпили всю его жизненную энергию, чувство победителя, уверенность в превосходстве над врагом. Да и кто он, этот таинственный враг? Что готовит он горстке туристов, осмелившихся забраться в этот богом забытый край и потревожить вековые обычаи и порядки, существовавшие здесь испокон веков?

Егор Дятлов тоже старался запомнить и увидеть все, что только может показаться необычным и интересным; ночью он при свете карманного фонарика успел кратко зафиксировать необычное явление, которое они наблюдали. Свое объяснение он писать не стал; он выскажет мнение чуть позже, когда благополучно вернется домой и отправится на встречу в серый дом в центре города, покажет записи, опишет события, а уж потом скромно выскажет свою точку зрения на то, что произошло в этой экспедиции.

Мрачный пейзаж как нельзя лучше соответствовал настроению Любы, все глубже погружавшейся в депрессию; поведение Юры окончательно ее добило, она во всем обвиняла только себя, так что нынешнее демонстративное ухаживание за Раей приписала тому отвращению, которое Юра совершенно справедливо к ней испытывает после того, что она ему позволила.

Руслан Семихатко бесхитростно радовался скорому ужину, ведь сегодня идти решили без обеда, даже во время привала не перекусывали, так что очень скоро Руслан вознаградит себя за все перенесенные лишения.

Женя устал, но старался не показывать виду, чтобы в глазах товарищей не обнаружить своей слабости; в глубине души он был горд тем, что успешно идет наравне со всеми, не то что Толик Углов, который так быстро расклеился. Все-таки у Жени есть силы и спортивный характер, хотя Феликс часто упрекал товарища в пренебрежении физкультурой. Сам Феликс чувствовал именно ту мышечную радость, о которой писал академик Павлов; кровь струилась по его крепкому телу, глаза горели, на щеках алел здоровый румянец. Сосуды расширились, стали более эластичными, мозг получал достаточное питание, Феликс чувствовал себя абсолютно здоровым.

Доволен был и Олег Вахлаков; события минувшей ночи сняли с него то подсознательное напряжение, которое его мучило и беспокоило. Теперь, разоблаченный Зверевым, Олег как бы перенес на него всю ответственность, перестал бояться и мучиться. Одновременно угасла болезненная тяга к воровству; Олег вместе со всеми хихикал и смеялся, очень сочувствовал Толику Углову, который вынужден был, бедняжка, ковылять один по лесу. Сейчас Олег Вахлаков был совершенно нормальным советским студентом образца пятьдесят девятого года. Только Юра Славек ощущал томление в груди; это были слабые угрызения совести, которые Юра подавлял, как мог. И чем больше он старался обвинить себя, тем противнее казалась ему Люба; все в ней было неискренним, фальшивым, манерным, все было направлено на то, чтобы отравить настроение и испортить жизнь самому Юре. Противоречивые чувства истерзали молодого человека, но он не мог найти выход из ситуации, поэтому старался попросту избегать общения с Любой, которая еще вчера безумно его привлекала.

Группа туристов дошла до подножия большой горы, поросшей густым лесом, преимущественно еловым. Там ребята с облегчением сбросили груз и расправили плечи, затекшие от веса рюкзаков. Свалили на снег и тюк палатки, установкой которой занялись Феликс, Степан и Егор с Юрой. Остальные стали готовить дрова для костра, немудреный, но такой долгожданный ужин, рубить ветки елей для устройства подстилок. Работы хватило всем, она доставляла радость, разнообразила движения тела, и вскоре ребята перестали обращать внимание на мрачный пейзаж, который постепенно окутывали сумерки. Потом долго с аппетитом ужинали, уничтожив значительную часть припасов

Незаметно стали рассказывать всякие истории, вспоминать прошлые походы. Рассуждали и о Толике Углове, который сейчас один, бедняжка, пробирается по лесу, чтобы успеть дотемна достичь жилья вогулки, где ему предстоит печальный ночлег. Однако другого выхода не было, и ребята сошлись во мнении, что поступили правильно. Они без помех завершат этот важный поход, а потом встретятся с Толиком; очень интересно будет наперебой рассказывать товарищу о своих открытиях и приключениях. А приключений уже было немало, есть чем удивить однокашников-студентов, попугать родителей, восхитить девушек. Даже Степан Зверев улыбался спокойно, на короткое время тревога отпустила его, хотя слабость еще оставалась где-то на дне сердца.

Завтра с самого утра решили обследовать окрестности, рассмотреть поближе горы, поискать входы в пещеры, которые, по слухам, должны быть где-то рядом. Волнующие перспективы завтрашнего дня, когда можно будет немного отдохнуть от лыжных переходов и заняться исследованиями, воодушевили ребят: долго спорили и обсуждали план обследования местности. Небо между тем окончательно почернело, по-прежнему выл ветер, неся с собой тепло и сырость. Конечно, для похода такая погода не очень хороша, особенно если учесть, что туристы вышли на открытую местность. Однако горы защищали их от порывов ветра, а оттепель пришлась как нельзя кстати — от мороза все подустали, а Семихатко немного обморозил ухо, которое горело теперь рубиновым светом. Ухо смазали специально захваченным гусиным жиром, часть которого прожорливый Руслан успел намазать на хлебную горбушку и проглотить, круто посолив. Пошли в палатку; там сняли верхнюю одежду, приготовив места для спанья, а Рая с Любой разожгли примус, чтобы вскипятить чайник.

Егор Дятлов неторопливо заносил в блокнот события прошедшего дня, Юра Славек учил Феликса и Женю какой-то модной карточной игре, что вызывало негодование комсомолки Раи Портновой. Она постоянно вмешивалась, высказывала свое мнение, делала замечания, но так и не смогла никому испортить настроение, как ни старалась. Долго и с удовольствием пили чай, снова немножко закусили, так что к ночи все дружно согласились с Юрой Славеком: день прошел замечательно, отлично, жаль только, что нет Толика. Улеглись спать, а на первое дежурство, как всегда, вышел с ружьем Степан, прихватив с собой Олега Вахлакова, который по странному свойству воров и трусов уже привязался к своему разоблачителю и испытывал к нему что-то похожее на благодарность.

Они вышли к костру и разместились так, чтобы видеть все вокруг. Когда из палатки перестали доноситься звонкие голоса, а свет внутри померк, Степан достал рацию и установил связь с Центром. Он передавал долго, его лицо выражало глубокую тревогу и озабоченность. И снова ответ поразил его своей бессмысленностью; яркой вспышке, похоже, не придавали никакого серьезного значения. И странные звуки, описанные Степаном в осторожных кратких выражениях, тоже не вызвали резонанса; ему было приказано продолжать экспедицию и внимательнейшим образом осмотреть окрестности того места, где расположился отряд.

— Продолжение похода может быть связано с трудностями, — передавал Степан, включив всю свою волю, чтобы донести до невидимого связного важность ситуации. — Студенты не готовы дать отпор возможному врагу. Происходит много необъяснимых событий. Прикажете вернуться?

— Продолжайте поход, — уверенно запищала рация. — Опасности нет, кроме того, вы вооружены. Постарайтесь осмотреть подножие перевала; сведения касаются именно этой стороны гор. Ареал поисков — в районе двух километров к северу.

Степан сообщил о болезни Углова, решение отправить студента назад было признано правильным. Еще раз повторив приказ, связной отключился, оставив Степана в тяжких раздумьях. Вахлаков соскучился сидеть молча и обрадовано заболтал, увидев, что Зверев выполнил свою задачу:

— Товарищ Зверев, давайте завтра поищем пещеру, где спрятано вогульское золото. Я слышал, что у них его целая гора, отлито оно в виде Золотой Бабы. Вот бы найти это сокровище и… сдать государству! — торопливо закончил Олег свою мысль. — Нам ведь положено двадцать пять процентов, я читал. Конечно, если на всех поделить, получится немного, но вот Углов, к примеру… Он ведь не будет участвовать? И можно пойти вчетвером, втроем искать пещеру, а другие пусть занимаются чем-нибудь важным. Или вдвоем можно: вы и я. Тогда можно получить кругленькую сумму!

Степан отрешенно слушал возбужденную болтовню алчного Вахлакова, который уже готов был на преступление и обман, лишь бы завладеть сокровищем. Не богатство, не идол из чистого золота занимал его мысли; он буквально чуял, как сжимается невидимое кольцо вокруг отряда, как какие-то силы загоняют их в ловушку, а сами туристы покорно следуют велениям этих сил. Вахлаков все говорил и говорил, махал руками, брызгал слюной, а Степан погружался в странный транс. Он и спал, и не спал, и видел, и не видел; а рядом храпел молодецким храпом внезапно уснувший Вахлаков. Бесполезное ружье валялось рядом с дежурными, неспособными защитить себя от возможного врага.

И туристам в палатке снились тяжелые сны, которые заставляли их плакать и стонать, судорожно метаться в спальниках, вздыхать и мычать; но никто из ребят так и не смог проснуться, одурманенный смертельной энергией заповедного места.

Толик Углов в это время, дрожа, колотил в дверь избы вогулки, до которой добежал на трясущихся от усталости и страха ногах. Лес, по которому пролегала лыжня, казался таким безмолвно-опасным, таким таинственным и угрюмым, что Толик старался не смотреть по сторонам, уставившись только на снег перед собой. От надвигавшейся тьмы снег стал сначала серым, а потом — синим; Толик подумал было, что сбился с дороги, но вот же она, та самая лыжня, которую еще вчера они так весело и дружно прокладывали с ребятами, шутя и смеясь. Лыжи громко визжали по снежному насту, Толика пугали эти звуки, он спиной чувствовал настигавшую его опасность. Он старался не оглядываться, сжавшись в комок, только мелькали руки с лыжными палками да скрипели лыжи. Деревья мелькали быстро, как в кино при ускоренной съемке. Толик отчаянно торопился, и страшное вымершее селение, которое еще недавно внушало ему страх, теперь показалось родным и спасительным. У избы охотницы Толик скинул лыжи и побежал, утопая в снегу, то и дело оступаясь, к двери. Он загромыхал кулаками, а сердце его сжалось от мысли о том, что в доме никого нет. Или вот сейчас скрипучую дверцу отопрет разложившийся мертвец, со свисающими лоскутьями кожи, вытекшими глазами. Схватит его за горло костлявой рукой, и разорвется сердце бедного Толика. Раздались шаги, и на пороге возникла фигура вогулки в лохмотьях; дохнуло той самой тяжелой вонью плохо выделанных гниющих шкур, но теперь Толик почувствовал только огромную радость.

— Здравствуйте, я студент Углов, мы недавно к вам заходили, я вот заболел, можно у вас переночевать? — сбивчиво залепетал Толик, втискиваясь в образовавшуюся щель. Вогулка попятилась, впуская Толика в дом, смешно тараща узкие раскосые глаза:

— Чего вернулся? Зачем ходил? Остальные где? Сдохли? — спрашивала она, стараясь проснуться.

Ложилась манси очень рано, на закате, электричества в избушке, конечно, не было, а при тусклом свете лучины не больно-то позанимаешься домашними делами, пусть даже это примитивное дубление шкур или тканье крапивного волокна. Охотница провела Толика сквозь абсолютную тьму, втолкнула в жарко натопленную избу и зажгла лучину расщепленной на две половинки спичкой. При тусклом свете маленького огонька Толик вдруг расплакался, как ребенок, обняв обширный бюст вогулки, вдыхая запах ее тела, словно маленький мальчик, нашедший свою маму. Охотница хлопала Толика по спине, напевая какую-то заунывную мелодию, успокаивала его, и молодому человеку совсем не было стыдно плакать. Потом вогулка заботливо усадила его на лавку, покрытую грубым рядном, собрала на стол нехитрую утварь, раздула угли в печи, чтобы вскипятить чайник. Толик рассказал, что все живы-здоровы, а у него заболели нога и живот (про живот он наврал), поэтому пришлось вернуться. Идти через лес одному оказалось очень страшно, вот он и расклеился, за что просит его простить.

— Сейчас не сдохли — завтра сдохнут, — рассудительно сказала вогулка, жадно глядя, как Толик распаковывает рюкзак, достает банки консервов. — Завтра обязательно сдохнут. Ты умный, что не пошел с ними, долго будешь жить. Давай скорее чай, вода уже вскипела. И консервы давай, шибко вкусные вот эти, в томате!

В полутьме маленькой вонючей избушки было уютно и безопасно, страшная реальность пустынных лесов и равнин отступила перед примитивным теплом человеческого жилища. Проголодавшийся Толик запихивал в рот огромные куски хлеба, руками накладывая сверху кильку в томате, которую с не меньшим аппетитом поглощала и хозяйка. С набитым ртом Толик описывал свои страхи и переживания, говорил он очень много, как человек, только что переживший сильный испуг; вогулка же ограничивалась коротким хмыканьем и мычаньем — она была твердо уверена, что студент чудом избежал ужасной гибели. Иногда она вспоминала о водке и тяжело вздыхала: глупый русский пошел в леса, не захватив с собой самого необходимого. Только делать было нечего, так что вскоре, когда догорела лучина, вогулка стала укладываться спать, все в тех же грязных тряпках, которые служили ей одеждой. Завалился на лавку и Толик, сон мгновенно свалил его, едва голова коснулась сильно пахнущего мешка со шкурами, который был предложен ему гостеприимной хозяйкой вместо подушки. В темноте раздавались два храпа, а в недалеком лесу выли невидимые волки.

Ранним утром туристы проснулись со странным ощущением разбитости и усталости, которые сковали их по рукам и ногам. Кряхтя, ежась и отчаянно зевая, ребята вылезли из палатки и увидели странную картину: у погасшего костра, едва дымящего остатками головешек, крепко спали Степан и Олег Вахлаков, приоткрыв рты, бледные и словно неживые. Ребята кинулись к товарищам и принялись тормошить сонных дежурных.

— Вот это да! — возбужденно голосил Руслан Семихатко. — Вот так номер! Заснули, как чурбаны, никого на смену не разбудили! Ну и караульщики! Вот так дозор!

— Да погоди ты! — раздраженно сказал Егор Дятлов, пытаясь растолкать спящих. — Не видишь разве, они как одурманенные. Товарищ Зверев, очнитесь, уже давно утро!

Степан застонал и приоткрыл глаза. Он долго не мог до конца понять происходящее, потом рывком сел и спросил:

— Мы что, заснули?

— Ну да! — снова вмешался Руслан, довольный тем, что кто-то попал в смешную ситуацию, проспал дежурство.

Особенно приятно было, что такой казус случился с этим хвастуном и выскочкой Степаном, который весь поход похвалялся своей силой и смелостью. По крайней мере, Руслану казалось, что похваляется. А теперь — нате, все на свете проспал! Ладно еще Вахлаков, с него какой спрос, с обжоры и лодыря! Вот с Русланом такого никогда не могло бы произойти! Руслан уже забыл о собственных промахах и ошибках, сердце его радостно трепетало при мысли о глупом положении, в которое попали товарищи. Теперь будет чем подначивать их в походе; а уж после возвращения два этих ухаря будут долго служить мишенью шуток и обидных намеков!

Степан встал, покачиваясь, а Вахлаков продолжал стонать и подергиваться, не в силах выйти из глубокого сна. Кое-как разбудили и его, растирая лицо и руки снегом, хлопая по щекам, щекоча и крича.

— Удивительно, как они не обморозились! — сказал Женя Меерзон, осматривая товарищей. — Это оттого, что наступила оттепель, а костер погас совсем недавно, видите, головешки еще чадят. Если бы мы позже проснулись, могли бы Степан и Олег лишиться ушей и пальцев. Скорее вскипятите чайник, им надо выпить горячего и очень сладкого чая. Они словно из-под наркоза вышли.

В подтверждение его слов Вахлаков стал икать, а потом его стошнило. Брезгливый Руслан отвернулся, а Люба кинулась помогать Олегу, вытерла ему лицо снегом, поддержала голову. Мутные глаза парня постепенно становились осмысленными. Зверев добрел до сосны, росшей неподалеку, и там согнулся в приступе рвоты. Женя Меерзон заподозрил пищевое отравление, и всем отрядом они принялись вспоминать, что ели накануне. Плохо себя чувствовали все; рвало только Олега и Степана, но Женя объяснил это тем, что к отравлению прибавилось переохлаждение, когда дежурные заснули у костра. Долго вычисляли, думали, вспоминали, спорили, и наконец Женя изрек:

— Скорее всего, это приступ ботулизма. Споры этого страшного заболевания развиваются в вакууме, при отсутствии кислорода, например, в консервах. Видимо, одна из банок тушенки, которую мы вчера открыли, была плохой, испорченной. Споры не меняют вкус и внешний вид продукта, так что невозможно на вид отличить плохие консервы от хороших. При этом заболевании двоится в глазах, наступает страшная слабость, рвота, желудочное и кишечное расстройство; может развиться обморочное состояние. Так что ребята не виноваты в том, что уснули у костра, им просто стало плохо. Надо промыть желудок, выпить побольше жидкости, лучше всего крепкого чаю с сахаром и — понаблюдать за состоянием.

Женю выслушали с благоговением, а Руслан немедленно обнаружил у себя признаки ботулизма. Однако через некоторое время решили позавтракать. Слабость постепенно проходила, и вот уже ребята с аппетитом набросились на кашу из концентрата, куда решили не добавлять сомнительную тушенку, зато щедро сдобрили варево маслом. Свежий воздух, первые лучи солнца и тепло костра вернули всем хорошее настроение, даже Олег и Степан съели по миске каши с хлебом. Степан был чрезвычайно мрачен; он принял решение связаться по рации с Центром и сообщить об изменении маршрута; он твердо уверен, что надо как можно скорее перейти перевал и уйти подальше от этого места, где тело покидают силы. Но пока приходилось выполнять распоряжения, так что разведчик мрачно слушал болтовню ребят, думая о своем. К нему подсела печальная Люба, стряхнув снег с лапника:

— Вы плохо себя чувствуете?

— Да нет, нормально, — ответил Степан. — Уже почти все прошло. Сам не пойму, что это было и отчего мы с Олегом так крепко уснули. Прямо стыдно — подвел товарищей впервые в жизни. Никогда раньше со мной такого не бывало.

— Вы просто заболели, вот и все, — ответила Люба участливо, прикасаясь к рукаву куртки Степана. — Это были нехорошие консервы, наверное, банка просроченная, а мы не посмотрели с Раей, когда в кашу добавляли тушенку. Это все мы виноваты…

— Брось, Люба, никто не виноват, — принялся успокаивать девушку Степан. — Стечение обстоятельств. Что-то я так устал в этом походе; наверное, возраст сказывается, я ведь уже не такой молоденький, как вы.

Любе Степан казался человеком если не старым, то довольно пожилым, так что она не стала опровергать его утверждение. Действительно, ему, наверное, куда тяжелее, чем ребятам; вот и седина уже просвечивает в курчавых волосах, выбившихся из-под меховой шапки, и лучики морщинок расходятся от черных глаз. И зубы золотые; выпали, наверное. Степан вдруг вздохнул и сказал:

— Все снег и снег, холод и камни. А на Кавказе сейчас тепло, все деревья начинают давать листву, цветы появляются. Очень у нас хорошо.

— А вы разве с Кавказа? — удивилась Люба.

— Мама у меня там, на юге… — Степан неопределенно махнул рукой, указывая вдаль. — Вот вернемся, и я поеду к маме, отдохну, а то что-то в походе не слишком хороший для меня отдых получается.

В голосе разведчика звучала тоска, Любе стало жаль этого немолодого, но все еще сильного человека. Ей захотелось утешить Степана, сказать ему что-нибудь ласковое, но к ним уже приближался Егор Дятлов. Он устроился рядом и тоже поинтересовался самочувствием Степана. Зверев ответил, что ему получше, а Егор горячо заговорил:

— Товарищ Зверев, давайте организуем осмотр местности! Здесь интересно, ребята говорят, что можно найти входы в пещеры и посмотреть, что там!

Степан мысленно проклял говорливого Вахлакова, который не смог удержаться от того, чтобы поделиться своими планами кладоискателя с другими ребятами. Степану не слишком хотелось задерживаться в этом неприятном месте, но необходимо было пройти пару километров, чтобы с чистой совестью отчитаться о выполнении задания и все-таки настоять на своем: перевести группу через перевал и быстро уйти отсюда. Так что пришлось, скрепя сердце, согласиться с предложением Егора, которое поддержали, пылая нетерпением, все остальные туристы. Даже пошатывающийся от слабости Вахлаков презрел Женины советы лежать и лежать, вышел из палатки, где тайком жевал карамельки, и решительно заявил о своей готовности осмотреть местность. Оставили девушек присматривать за стоянкой и готовить обед, хотя Райка так и рвалась пойти вместе с парнями, особенно — вместе с Егором Дятловым. В помощь девушкам оставили Женю Меерзона, чтобы врач был наготове: ползать по камням и скалам, особенно зимой, занятие небезопасное. Могут произойти травмы, ушибы, поэтому врача следует беречь. Разочарованного Женю оставили с Любой и Раей, а остальные разделились на две партии: Степан взял с собой Вахлакова и Семихатко, а Егор Дятлов стал командовать Феликсом Коротичем и Юрой Славеком.

Ребята запаслись фонариками-“жучками”, работавшими от маленьких динамо-машинок: следовало нажимать непрерывно рычажок, и фонарик сам вырабатывал электроэнергию, которой хватало для крошечной лампочки. Взяли несколько свечек на всякий случай, два мотка бечевки, еще некоторые полезные вещи и, возбужденно переговариваясь, отправились в разные стороны, обследуя каменистые склоны гор. Громадные валуны лежали там и сям, в некоторых местах они образовывали чудовищных размеров нагромождения; кое-где снег был начисто выметен ветром, обнажилась скалистая почва, поросшая жидким кустарником. Путь лежал вбок и вверх, ноги скользили на камнях, а иногда ребята проваливались почти по пояс в снежные заносы, так что идти было тяжело, но азарт искателей приключений вдохновлял и заставлял почти не замечать трудностей. Группа Степана проворно двигалась все выше и левее, даже Вахлаков ощутил прилив сил и мечтал о богатстве, которое вдруг свалится ему на голову, на зависть всем студентам. Все дальше удалялась и группа Егора Дятлова, тщательно обследуя все казавшиеся подозрительными и интересными места. Егор не гнался за скоростью, он делал свое дело скрупулезно и тщательно, мысленно деля местность на квадраты и обследуя каждый уголок, заглядывая под каждый камень. Пыхтел Феликс Коротич, то и дело поскальзывался порывистый Юра Славек, а Егор внимательно глядел вокруг, стараясь первым заметить что-то необычное. Поиски всегда увлекательны, они заставляют сердце человека биться быстрее, чаще, глаза — блестеть, а грудь — вздыматься в бурном дыхании, которое почти прерывается при слове:

— Нашел! — крикнул, не сдержав возбуждения, Егор и поманил двух друзей рукой, указывая на большую черную трещину в скалистом склоне.

На фоне белого снега трещина казалась просто каменной дорожкой, но едва ребята заглянули в черный проем, как на них пахнуло сыростью и затхлостью подземелья, которому сотни тысяч лет, а может быть, и того больше… По спинам туристов пробежал холодок, они вдруг вздрогнули от ощущения запретности происходящего и в молчании глядели в темноту расщелины. Первым заговорил сам Егор:

— Давайте обследуем пещеру, только предварительно обвяжем бечевку о камень у входа. Затем привяжемся сами, чтобы не потеряться в темноте, сделаем такую цепочку: сначала я, потом — Феликс, а замыкающий — Юра. Пойдем потихоньку, вдруг там, внутри, пропасть? Такое случается, поэтому надо быть осторожными.

Ребята согласились с командиром. И вот первым в мрак пещеры вступил сам Егор, а за ним осторожно шагнули его товарищи, держа в руках тонкую бечевку, которая стала их нитью Ариадны. Они молча жужжали фонариками, освещая углы каменного грота. Стены были почти гладкими, словно обтесанными; желтые кружки света быстро пробежали по ним. Кое-где капала вода, но ее было немного; наверное, просачивались грунтовые потоки. Пол был усеян мелкими камнями, так что приходилось внимательно смотреть под ноги, чтобы не пропороть подошву об острые булыжники. Ребята тщательно осмотрели пространство грота и увидели небольшой лаз справа, похожий на маленькую арку, войти в которую можно было, только согнувшись в три погибели. Егор взмахом руки позвал товарищей, и они полезли в тоннель, оказавшийся довольно длинным и узким, в одном месте Егор даже побоялся застрять. Но каменные своды расступились, разошлись, сдавленная грудная клетка расправилась, и ребята вскоре очутились в большой пещере, стены которой невозможно было сначала обозреть при свете трех карманных фонариков. Хорошо, что Егор взял с собой мощный фонарь, работавший от дефицитной батарейки; луч крупной лампочки упал на влажную каменную стену, оказавшуюся очень далеко от того места, где стояли ребята. Егор обшарил лучом света пространство; глаза туристов постепенно привыкали к темноте, и вдруг Юра сказал:

— Смотрите, ребята, тут откуда-то есть свет!

Действительно, вдалеке изливалось слабое голубоватое сияние, которое сначала ребята не заметили. Егор на секунду погасил фонарь; сияние теперь угадывалось еще более отчетливо; оно было похоже на плотное высокое облако. Туристы осторожно двинулись в ту сторону, откуда брезжил загадочный свет. В темноте жужжали фонарики и слышался шорох камешков под ногами; держась друг за друга, ощущая во влажных ладонях тонкую бечевку, парни продвигались вперед. Они молчали, сосредоточившись на каждом шаге, стараясь не оступиться. Слышалось, как где-то капала вода. Шорох шагов отзывался неясным эхом во мраке пещеры, ребята шли дальше и дальше, а стены все не было, пещера словно расступалась перед ними, заманивая все глубже и глубже в свое страшное чрево. Егор вдруг остановился и тихонько произнес:

— Идолы!

Юра и Феликс тоже встали как вкопанные, с благоговейным ужасом рассматривая чудовищных размеров изваяния. Это были грубо вытесанные из камня фигуры двух идолов, которые сидели, подобно фараонам, положив на колени могучие руки с острыми когтями. Их ноги или лапы попирали землю прочно и мощно, а угрюмые лица отличались дикой выразительностью. Справа сидела женщина, рядом с нею — мужчина; их тела были облечены в подобие хитона или тоги, спадавших складками, а на страшных головах угадывались две короны с острыми зубцами. Идолов можно было рассмотреть во всех деталях; их мощные тела источали то самое загадочное голубовато-зеленое свечение, которое и привлекло внимание туристов. Окутанные облаком неземного света, чудовища казались неописуемо страшными, и в то же время — притягательными. Невозможно было отвести взгляд от этих грубых каменных лиц, перекошенных гримасой злобы и гнева, какой-то исступленной ярости, от которой морщились низкие лбы, хмурились брови, а глаза смотрели тяжело и мрачно, словно следя за испуганными туристами. Ребята позабыли о верных “жучках”, перестали нажимать на рычажки, слабые пятна света поблекли, а потом и вовсе исчезли, только сияние каменных хозяев пещеры разливалось вокруг.

— Какие они огромные! — вздохнул с ужасом Феликс, задирая голову, чтобы оценить размеры статуй.

По самым скромным оценкам идолы были высотой более пятнадцати метров, а может, и больше. В ореоле сине-зеленого света они казались еще мощнее и объемнее. Невозможно было поверить, что эти чудовищные фигуры были вытесаны примитивным и слабым народцем, населявшим некогда эти края.

— Смотрите, у нее лук и стрелы! — негромко сказал Юра Славек, чуть обойдя статую женского идола. — Это охотница. А у этого красавца еще и бубен, глядите!

Действительно, идолы были снабжены атрибутами охоты и камлания, грубо, но верно переданными в камне древним мастером или мастерами. В древности находки сомневаться не приходилось, ребята сразу поняли, что очутились в первобытном капище, где когда-то происходило поклонение жестоким богам каменного века. Егор весь дрожал, осознавая важность своей находки; ему удалось обнаружить невероятную археологическую ценность, которая может перевернуть все исторические знания об этих заповедных местах! Он осторожно приблизился вплотную к статуям, хотя кровь стыла в жилах от ужасного гнева, написанного на каменных лицах, напоминавших скорее морды животных. Егор заметил большую каменную чашу, вытесанную из огромного валуна. Чаша располагалась у подножия двух чудовищ и тоже слегка светилась во мраке каменного грота. Егор ощупал толстые холодные края чаши, сунул руку в глубину:

— Феликс, Юра, тут полно пепла, только он закаменел весь! — сказал испуганный Егор, глядя на почерневшие пальцы. Он еще раз пошарил рукой в чаше и наткнулся на что-то твердое, вытащил и с ужасом увидел кость, почти обугленную, но кое-где — желто-белую. Кость принадлежала какому-то крупному животному или… Об “или” ребята боялись и думать, хотя всем троим пришла в голову одна и та же мысль о человеческих жертвоприношениях, которые когда-то, сотни, а то и тысячи лет назад, совершали здесь жрецы таинственного культа, посвященного этим чудовищам. Егор смотрел на кость в своей испачканной руке, а заглянувший в чашу Феликс возбужденно бормотал:

— Да тут столько костей, ребята, их тут почти полная чаша. Кости и зола, видно, здесь и сжигали жертву, чтобы умаслить этих идолов. Представляю, что здесь происходило давным-давно! Хорошо все-таки, что мы живем во второй половине двадцатого века!

Юра и Егор согласились с Феликсом; чего-чего, а человеческих жертвоприношений в цивилизованных странах сейчас не требуется. Даже фашисты пытались придать своим диким идеям видимость научности, хотя действовали куда более жестоко, чем дикари какой-нибудь Полинезии или Новой Гвинеи. Мысль о том, что они живут в век космических полетов и атомных технологий, успокоила студентов, и они уже без страха стали рассматривать идолов и даже подшучивать над безобразием мужа и жены, охранявших пещеру. Когда-то, может быть, эти два урода и внушали кому-то суеверный страх, но теперь все, кончилась их власть над сознанием людей! А ужасные каменные чудовища с высоты глядели на трех жалких человечков, азартно копавшихся в жертвенном пепле в надежде отыскать какой-нибудь древний предмет, сделать открытие, которое прославит их в институте и даст “зеленый свет” знакомству с девчатами из университета, из археологической экспедиции. Справа за действиями незваных гостей наблюдала мрачная и безжалостная Сорни-Най, а слева равнодушно и угрюмо глядел на туристов ее покровитель и супруг, с которым ныне она разлучена — управитель Нижнего мира Нуми-Торум.

— Интересно, отчего они светятся? — спросил Феликс Коротич, протягивая руку к холодному сиянию, источаемому идолами. — Краска, что ли, такая или еще что?

— Похоже на фосфор, — предположил Егор Дятлов. — На елочные игрушки, которые мерцают в темноте, напитавшись отраженным светом. Или, что гораздо опаснее, на какой-нибудь радиоактивный элемент. Нам не стоит здесь слишком долго находиться; давайте осмотрим пещеру, пошарим по углам, может быть, найдем что-нибудь интересное. И будем собираться, а то радиация может оказаться опасной. Хотя раньше здесь были люди, приходили по своим делам, в конце концов, мастерили этих чудовищ…

— Те, кто здесь был, видно, не слишком боялись за свою жизнь, — хмыкнул Юра Славек. — Знаешь, мне кажется, что это радоновое свечение, полезное, которое очищает организм, убивает микробов, например. Может, эти дикари и ходили сюда молиться о выздоровлении, исцелении от болезней, а взамен приносили жертву этим двум идолам. Здесь удивительно свежий воздух и сильно пахнет озоном, чувствуете?

В большом пространстве пещеры действительно пахло озоном, словно перед сильной грозой, а воздух был чист и очень свеж. Температура была гораздо выше наружной, градусов пять выше нуля, так что ребята расстегнули телогрейки, сдвинули шапки на затылок. Они осторожно пошли вдоль стен, обшаривая пространство лучами фонариков. Свет выхватывал куски каменных стен, кое-где растрескавшихся, влажных, черную поверхность камня, туристы увидели несколько каменных светлых сосулек-сталактитов, образовавшихся из-за капающей воды, насыщенной солями. Феликс чуть отошел в глубь пещеры, посветил фонариком и позвал ребят:

— Эй, Юра, Егор, глядите! Тут до нас кто-то уже был!

На стене куском угля было криво выведено: “Году въ 1868 былъ в пещере путешественникъ Глотовъ”. Туристы уставились на надпись, переговариваясь.

— Вот, опередил нас путешественник Глотов! — расстроился Егор Дятлов. — Открыл эту пещеру еще до нас; наверное, написал про нее какую-нибудь статью. Так что прощай, открытие!

— Вряд ли что-то он написал, по крайней мере, про эту пещеру никто не слышал… — сказал Юра. — В современном мире мы — первооткрыватели этих уродов-идолов. Давайте возьмем уголь и тоже распишемся, а то как мы потом докажем, что здесь побывали!

Идея Юры пришлась ребятам по нраву. Они вернулись к чаше и вытащили несколько кусков угля, то ли от сгоревшего дерева, то ли от обугленных костей. Страх окончательно покинул ребят, сменившись азартом искателей, поэтому уже с шутками и прибаутками они принялись корябать на стене свои имена и дату посещения. “Году в 1959 в феврале посетили пещеру три отважных путешественника, — выводил Юра Славек под диктовку друзей. — Юра, Егор и Феликс. Видели идолов и жертвенник, остались весьма довольны”. С хихиканьем туристы расписались под Юриными каракулями, таким образом оставив памятную метку в древнем капище, где когда-то выли и ныли жрецы, звенели бубны и кричали несчастные жертвы, умирая в потоках крови под ножом. Древний кусок угля писал прекрасно, надпись получилась отличная, заметная, а туристы оживились и повеселели еще больше. Теперь они были уверены, что переживают увлекательное приключение, которое принесет им только пользу и известность. Они странным образом ощутили вдруг прилив сил и легкое головокружение; тела стали почти невесомыми, усталость, накопившаяся за дни похода, словно испарилась и исчезла. Ребята ощутили что-то похожее на опьянение; во мраке блестели их глаза, а из губ вырывалось легкомысленное хихиканье и глупые шутки, которые казались отчего-то невероятно смешными, так что Юра чуть не лопнул со смеху, а Феликса пришлось даже хлопать по спине, чтобы он не задохнулся от приступа хохота, одолевшего его. Уходить из замечательной пещеры студентам совершенно не хотелось, они устроили возню и беготню, уже не боясь поранить ноги об острые камни. Юра глумливо крикнул, обращаясь к каменным супругам, зловеще взиравшим с высоты на глупую человеческую возню:

— Эй, уроды, чего пялитесь? У нас вся жизнь впереди, а вы так и будете здесь сидеть целую вечность, если вас в музей не увезут. Не видать вам больше жертвоприношений; кончилось ваше время!

Феликс и Егор захохотали, как безумные, и Феликс кинул в статую обломком камня. С глухим стуком камень стукнулся о камень, брызнули синие искры, а идолы все так же мрачно сидели, положив когтистые руки на колени. Ребята еще долго носились под высокими гулкими сводами пещеры, писали на стенах всякие глупости, рисовали картинки, а в их крови словно пузырился веселящий газ. Егор забежал в самую дальнюю часть подземного убежища и громко вскрикнул.

Феликс и Юра подбежали к товарищу и увидели в желтом пятне света от фонарика мумифицированное человеческое тело. Лицо чуть ссохлось, пожелтело, как пергамент, глаза впали, но в остальном одетый в меховой полушубок мужчина казался спящим. На голове у него была косматая шапка, на ногах — унты, расшитые бисером, а рядом лежала кожаная сумка, застегнутая на замочек. Замочек проржавел совсем немного из-за сухого воздуха пещеры; по этой же причине остановился и процесс разложения, сменившись мумификацией. Феликс с отвращением отвернулся, он терпеть не мог всего, что связано со смертью и умиранием, а Егор присел на корточки перед телом, уже придя в себя. Рядом склонился и Юра Славек, рассматривая кожаную сумку мертвеца. Он взял ее в руки и старался открыть замочек; внимание его привлекли вытисненные на коже буквы, которые сложились в имя владельца:

“Ф.Я. Глотов”.

От веселья не осталось и следа: ребята осматривали тело, щупали сумку, тихонько переговариваясь между собой, обсуждая страшную находку.

— Смотрите, у него в руке карандаш и блокнот! — возбужденно заговорил Феликс, найдя наконец в себе силы открыть глаза и повернуться лицом к покойнику. В какой-то момент студенту показалось, что в углу пещеры, освещенная желтым маслянистым светом фонарика и инфернальным голубоватым свечением, сидит, ухмыляясь, полусгоревшая тетя Валя… Теперь он убедился в своей ошибке и уже смелее склонился над мумией отважного путешественника Глотова, увидел в цепко сжатых мертвых пальцах небольшую книжечку в кожаной обложке и огрызок карандаша. Юра Славек осторожно вытянул у мертвеца книжечку и аккуратно начал листать отлично сохранившиеся листочки.

— Тут карта, маршрут, — негромко объяснял друзьям Юра то, что увидел в блокноте. — Слова вогульские с переводом, какие-то расчеты денежные, вот про ночевки у костра…

Юра торопливо перелистнул странички, и на последнем, заполненном каракулями листочке товарищи прочитали, с трудом разбирая кривые буквы: “Умираю от великой охоты. Успел заползти сюда, хотя силы на исходе. Все, что рассказывают вогулы, — правда. Кто найдет меня, покиньте скорее это место. Передайте о моей смерти в город Пермь, улица Покровская, собственный дом купца Можарова”. Видно было, что эти кривые буквы выводила сильно ослабевшая рука. Под угрюмыми взорами каменных идолов умирал от непонятной причины, от какой-то “великой охоты”, путешественник Глотов из города Пермь. И хотя прошло с тех пор почти сто лет, холодный ужас пополз по спинам туристов. В коротких фразах таились обреченность и одиночество умирающего человека, который в последние минуты своей жизни пытался предупредить следующих смельчаков о непонятной опасности, таящейся где-то неподалеку. Но точно не в самой пещере; наоборот, сюда Глотов заполз, как в последнее убежище. Как смогли, ребята осмотрели тело, но никаких видимых повреждений не нашли. Впрочем, раздевать труп они не стали бы и под страхом смерти, просто немного отодвинули его от каменной стены, к которой он был прислонен. Ни вещей, ни продуктов с собой у путешественника не оказалось, одет он был кое-как: овчинный тулуп — не застегнут, шапка нахлобучена, причем задом наперед. Вся его поза выражала полное бессилие, только рука судорожно сжимала записную книжку.

— Да, не повезло товарищу Глотову… — протянул Юра Славек, листая книжку в поисках интересных записей. — Тут и закончилось его путешествие. Наверное, на него кто-то напал.

— Шаманы, — решил Егор Дятлов. — Видать, он шел один, все осматривал, в книжку заносил — энтузиаст, у которого даже не было своей экспедиции. Дело было при царе, так что денег никто ему не дал на исследования. Вот шаманы его выследили и убили.

— Или напугали так, что он умер от сердечного приступа, — высказал свое предположение Феликс. — Он уже был, наверное, старенький, лет пятидесяти, а старичку много ли надо? Загнали его в пещеру, у него сердце прихватило, инфаркт, например, вот он и умер здесь, один, с этими мерзкими уродами.

Студенты немного успокоились. Действительно, их версия была наиболее понятной, и ребята испытывали теперь презрение и гнев по отношению к шаманам, способным на такие зверства. Им было очень жалко старенького путешественника, возвращения которого кто-то ждал в городе Пермь, в собственном доме купца Можарова, а он все эти долгие-долгие годы сидел здесь, в этой мрачной пещере, сжимая в мертвой руке свой блокнотик с последней записью.

Туристы решили не трогать тело, взять с собой только сумочку и блокнот, а потом уже решить, что делать с покойником; следует ли предать тело земле или надо сообщить компетентным лицам о страшной находке. Им было жалко путешественника, который будет дожидаться их возвращения в этом страшном месте, но решили все же оставить все как есть.

Они усадили Глотова поудобнее, словно он мог еще что-то чувствовать, и уныло побрели к выходу из страшного капища. Легко нашли лаз и поползли по узкому каменному проходу. Силы испарялись с каждой минутой, так что наружу из пещеры вышли не задорные шутники, а три невероятно уставших и разбитых человека с трясущимися коленями. Они медленно пошагали к месту стоянки, страстно желая только одного — сесть у костра, развалиться на еловой подстилке, выпить горячего сладкого чаю и хотя бы пять минут вздремнуть, забыться в коротком, но таком необходимом сне. Медленно ребята приближались к костру, и тут навстречу им выбежала возбужденная Рая, размахивая руками и что-то крича. До ребят донеслись невнятные крики о каких-то следах, обнаруженных Женей Меерзоном вблизи лагеря.

— Они тут ходили вокруг нас, пока мы спали! — верещала Рая, бросаясь к Егору. — Они за нами следили! Какие-то веточки понатыкали, узоры в снегу нарисовали, а мы дрыхли и ухом не вели. Все из-за того, что Вахлаков и Зверев заснули во время дежурства. А если бы на нас напали? Могли ведь и обокрасть, и ружья отобрать, и продукты! Ой, как страшно, Егор, сделай что-нибудь!

Егор растерянно слушал визги Раи, которая от его внимания вовсе утратила над собой контроль. Она махала руками у парня перед носом и возмущалась поведением горе-дежурных, совершенно забыв о предполагаемой болезни, вызванной отравлением. Егор слегка потряс Раю за плечи и строго сказал:

— Успокойся немедленно! Пойдем к костру, нас ноги не держат, мы только что нашли труп путешественника Глотова. Сейчас сядем, и ты спокойно нам все растолкуешь.

У костра студенты сели и стали внимательно слушать сбивчивый рассказ Жени, которого то и дело перебивала Рая, а Люба молча кивала головой. На ее лице не было страха, только печаль, которую она теперь испытывала почти постоянно.

А случилось вот что: Женя отошел к лесу за определенной надобностью, встал под деревом и вдруг увидел воткнутые в снег странные сооружения из веточек с заломленными концами. Словно крошечные шалашики, стояли в нескольких местах такие веточки, явно сделанные руками человека. Вокруг можно было увидеть следы широких мансийских лыж, которые совсем не походили на узкие ровные колеи от лыж туристов. Рядом с лагерем, пока дежурные спали мертвецким сном, кто-то с какой-то непонятной целью втыкал в снежный наст эти веточки, глядел на костер, на палатку… Ведь еще вчера, когда ребята здесь проходили, никаких странных шалашиков не было, они появились за ночь. Мороз пробежал по спине Жени; ему стало очень страшно, он в отупении таращил глаза на непонятные веточки, там и сям торчавшие из снега. По следам было похоже, что ночью тут был один человек, ну, максимум два, следы были запутаны. Женя постарался уверить себя в том, что вчера они не заметили этих веточек, прошли мимо них, но тут он увидел, что след от широкой лыжи пересекает лыжню, проложенную туристами; следовательно, гость действительно приходил ночью, после того, как группа разбила лагерь и устроилась на ночевку! Женя сдуру позвал Раю, которая в ужасе стала верещать, призывая молчаливую, чем-то расстроенную Любу полюбоваться на знаки, оставленные чужаком. Девушки и Женя стразу почувствовали себя неуютно, им казалось, что кто-то сверлит их спины враждебным взглядом. Ребята держались вместе, быстренько приготовили обед и с нетерпением ожидали возвращения своих товарищей. Рая даже решила пойти навстречу группе Егора, втайне желая получить от него личную поддержку и утешение.

Егор внимательно выслушал рассказ друзей и призадумался, худшие его опасения начинали сбываться. Не случайно его отрядили в эту сложную экспедицию; значит, действительно существует и тайна, и угроза, и опасность со стороны местного населения. Теперь сомнений нет — за ними следят и замышляют что-то недоброе; вероятно, хотят напугать и заставить убраться из заповедного места, где шаманы проводят свои камлания. Кому-то очень не хочется, чтобы туристы ходили по этим краям и узнавали то, что не должен знать никто. Егор почувствовал прилив сил, его просто распирало от сознания собственной значимости, ответственности. Сегодня же нужно провести инструктаж ребят, взять инициативу и командование полностью в свои руки. Дежурить тоже следует самому, потому что после ночного позора товарищ Зверев вышел у Егора из доверия!

Дятлов с трудом поднялся и на трясущихся от непонятной слабости ногах пошел смотреть на загадочные шалашики. Кедровые и сосновые веточки были очищены кое-как от коры и хвои и воткнуты в снег особенным образом, так, что заломленные края их соприкасались. Были прилажены и поперечные веточки. Сооружения напоминали о детских забавах; грубо сделанные, примитивные, они могли быть плодом творчества пятилетнего ребенка. Егор снова утвердился в мысли, что его хотят напугать, указать на то, что следят и смотрят за группой беззащитных студентов; только не такие уж они беззащитные! Надо сегодня вечером пострелять в лесу, чтобы эти мерзавцы поняли, что туристы вооружены и могут постоять за себя. Хотя вблизи гор стрелять не рекомендуется: можно вызвать лавину, иногда такое случается в здешних краях. В общем, следует дождаться всех ребят и подумать, как отпугнуть противника. Егор скомандовал:

— Обедать!

И все беспрекословно потопали к костру, где от котелка с едой валил густой пар, а от аромата горячей похлебки у всех потекли слюнки — ребята только сейчас осознали, насколько они голодны. И уже через пару минут раздавались чавканье и хлюпанье, издаваемые едоками. Ложки скребли по донышкам мисок, парни брали добавку, а Люба следила, чтобы осталось достаточно еды для тех, кто еще должен вернуться. На Юру она по-прежнему старалась не глядеть, тихонько отворачивалась, когда случайно сталкивалась с ним. Страх отступил, теперь история с веточками уже не казалась опасной, наоборот, она придала путешествию еще больше азарта и привкуса приключения.

Насытившись, Егор подробно рассказал о найденной ими пещере с идолами. Девушки зачарованно слушали, Женя тоже был поражен рассказом Егора. Дятлов умолчал только о странном веселье, овладевшем ими в каменном мешке. Когда он стал рассказывать о найденном теле путешественника, Рая то и дело ойкала, а Люба завороженно смотрела Егору в рот, как ребенок, который слушает страшную сказку. Егор показал кожаный блокнот с записями, которые совершенно не пострадали от времени, находясь в сухом и равномерном климате пещеры.

Путешественник Глотов не то чтобы вел дневник — в основном его интересовали карты, маршруты, пути, по которым можно пройти. Возможно, он хотел потом составить карту для торговцев, которые часто плутали в этих заповедных местах, богатых ценными шкурами и золотыми самородками. На чуть пожелтевших страничках встречались переводы вогульских слов, особенно часто употребляемых: хлеб, деньги, меха, водка… Аккуратным почерком, с твердыми знаками в нужных местах, Глотов записывал все, казавшееся ему важным. Тем более корявой и страшной показалась всем последняя, предсмертная запись, буквы, кое-как выведенные на бумаге ослабевшей рукой, разбегались во все стороны.

В блокноте погибшего путешественника Егор обнаружил еще несколько любопытных записей: на схематичной примитивной карте красным карандашом были отмечены некоторые места. Судя по всему, в одном из таких мест и находился теперь лагерь туристов.

“В указанных краях замечены огненные шары и подземное гудение”, — было помечено под рисунком. Очевидно, смелый исследователь направил свои стопы именно в эти загадочные места, чтобы проверить полученную информацию. Повсюду в книжке встречалось имя Сорни-Най, Золотой Бабы; стрелка на карте указывала на подножие горы Девяти Мертвецов, которая высилась неподалеку от лагеря, чернела своими морщинистыми боками, просвечивающими сквозь толщу снега тут и там. Именно рядом с горой находилась пещера, где ребята обнаружили труп Глотова. Девушки со страхом слушали рассказы и пояснения Егора, а он чувствовал себя настоящим руководителем, вожаком, от которого зависят жизни его подчиненных.

Юра Славек тоже был чрезвычайно заинтересован происходящим; особенно его привлекла карта с красными отметками; он все думал о возможном сокровище, скрытом где-то рядом. Может быть, стоило получше осмотреть пещеру с идолами; вдруг где-нибудь в стене спрятан потайной лаз, через который можно проникнуть еще куда-то, туда, где прячется от досужих взоров главное сокровище древнего народа? Или еще в какой-нибудь расщелине хранится невероятное богатство, которое не только принесет Юре деньги — оно принесет еще и мировую известность, как тем археологам, что обнаружили богатые древние захоронения фараонов. О проклятии фараонов Юра ничего не знал; все его помыслы были сосредоточены на золоте и славе, которых он страстно жаждал всей душой. В глазах юноши появился алчный блеск, он часто задышал, забыв о кружке дымящегося чая, которую держал в руке. Люба приняла остановившийся блестящий взгляд Юры на свой счет, ей вдруг показалось, что он любит ее и просто не умеет сказать о своем чувстве, что она была очень эгоистичной, углубившись в свои переживания. Она несмело улыбнулась любовнику и чуть покраснела; Юра с недоумением взглянул на Любу и снова погрузился в приятные мечты, связанные с отличными ботинками, шикарными заграничными костюмами, автомобилем, великолепным телевизором, поездками на курорты, к морю… В этих мечтах уже появилась некая страстная мулатка, извивающаяся в порочном капиталистическом танце, но тут Юра невольно заорал — горячий чай выплеснулся из накренившейся в ослабших руках кружки.

Мгновенно промокли теплые штаны, обошлось без ожога, но неожиданный Юрин испуг вызвал у товарищей взрыв смеха, в котором растворились весь страх и напряжение минувших дней. Ребята смеялись, захохотал и Юра, чтобы не выглядеть глупо. Вскоре уже все шутили, рассказывали забавные случаи из прошлых походов, а пещера с идолами и мертвым путешественником стала казаться интересным и волнующим приключением, о котором так сладко будет рассказывать потом в институте, а может быть, и в редакции факультетской газеты. Закончили обедать, котелок с частью похлебки оставили тихонько булькать над костром в ожидании второй партии путешественников, которые вот-вот должны были вернуться в лагерь.

Степан и Руслан приближались к лагерю. За ними едва поспевал запыхавшийся Вахлаков, бледный и напуганный чем-то. Трое подошли к костру, и Степан хмуро скомандовал:

— Давайте собираться и переходить через перевал. Быстро пакуйте вещи, надевайте лыжи, до заката нам надо успеть перейти через горы и выйти на другую сторону перевала. Здесь оставаться опасно. Может случиться лавина.

Туристы у костра недоуменно смотрели на мрачного Степана, на испуганных и растерянных Семихатко и Вахлакова. Егор Дятлов ощутил глухое раздражение и спросил:

— Товарищ Зверев, почему вы взяли на себя роль командира? Пока еще руковожу группой я, Егор Дятлов. Так записано в плане похода, который утвержден комсомольским комитетом нашего института. Куда и зачем мы пойдем? Лавины на этих склонах не может быть, они совершенно покатые и безопасные. Разве что взрывать тут что-то будут.

— Не спорь, Егор, — устало ответил Степан, и было в его голосе больше просьбы, чем приказа. — Давайте постараемся перейти через горы, это нужно для нашей безопасности.

— Нет уж, товарищ Зверев, — с визгливыми нотками торговки вступила в разговор Рая. — Вы лучше послушайте, что мы тут без вас обнаружили… — и девушка взахлеб начала рассказывать разведчику о страшной находке в пещере, о странных знаках, выложенных из сосновых веточек. Степан слушал очень внимательно, расположившись возле костра, не спускал черных глаз с взволнованного лица Раи, а заботливая Люба в это время успела налить трем товарищам по полной миске похлебки, дать по куску хлеба с салом, чтобы они успели покушать. Руслан и Олег стали жадно хлебать горячий суп, а Степан едва притронулся к своей порции, чувствуя все нараставшие слабость и тошноту. Когда Рая, поминутно перебиваемая и поправляемая своими товарищами, закончила длинный рассказ, вступил в разговор оживший, повеселевший и наевшийся, Семихатко:

— Да уж, мы и не думали, не гадали, какие ужасы тут можно обнаружить! Мы-то тоже нашли столбы, от которых душа в пятки уходит. А вокруг костей — видимо-невидимо!

Степан не хотел, чтобы Руслан живописал увиденное ими, но не имел сил остановить болтуна, к которому на подмогу пришел наевшийся до отвала ворюга Вахлаков. Вдвоем, жестикулируя и сбиваясь иногда на крик, парни стали рассказывать о своих находках.

Степан и два его спутника взяли курс в противоположную от группы Дятлова сторону. Они сноровисто двигались по камням, шагали по плотному насту, помогая друг другу. Параллельно внимательно осматривали местность, открывавшуюся перед ними. С одной стороны обзор был ограничен скалой, полуразрушенной сильными ветрами и осадками, но все еще мощной и крепкой; одновременно скала защищала от порывов ветра, который все же был достаточно сильным. Невдалеке росли сосны и высокие стройные кедры, был и жидкий подлесок из молоденьких реденьких елочек. Туристы двигались все дальше и дальше, хотя коротконогому Руслану приходилось нелегко. Рослый Вахлаков то и дело протягивал товарищу руку, чтобы помочь выдернуть завязшую в снегу ногу. Семихатко, несмотря на свои трудности, непрерывно болтал, размахивая руками, уверяя спутников, что непременно найдет что-то исключительно важное и интересное, благодаря чему прославится и разбогатеет. Вахлаков завистливо хмыкал и отпускал ядовитые шуточки, втайне сам претендуя на возможное сокровище. А Степан молчаливо продвигался вперед, с тревогой оглядывая пустынную местность. Почему-то было не видать даже птиц, не говоря уже об обычных в этих местах зайцах. В воздухе как будто таилось какое-то напряжение, как перед грозой, хотя небо было равномерно затянуто серой пеленой — дело снова шло к оттепели.

Ребята мечтали о богатстве и известности, а Степан стремился опередить их в целях безопасности, выполняя приказания своего ведомства. Оттепель разрушила верхнюю корку наста, сделала ее более рыхлой, так что теперь не было опасности порезать ноги. Разливался серенький свет зимнего дня, в воздухе уже неуловимо пахло близкой весной, хотя в эти угрюмые края весна заглядывает очень поздно. Оттого-то так долго и не хотели белые люди жить в этом суровом климате, отдав его на пользование и проживание народу Югры с их странными верованиями и волхованиями.

Они прошли еще метров пятьсот, затратив на это не слишком большое расстояние много времени. Вскоре перед ними оказалось новое пространство, до этого скрытое грудами валунов и отрогом горы. Идти стало легче, снега тут было меньше, вдалеке показались высокие кедры, к которым и устремились туристы. По правую руку высилась скала с абсолютно плоской боковой поверхностью, словно каменная стена дома, только без окон. Степан посмотрел на глянцево-черный камень и негромко сказал:

— Смотрите, ребята, тут рисунки!

Вахлаков и Семихатко остановились и, задрав головы, стали вглядываться в поверхность скалы, испещренную глубокими царапинами, трещинами, которые незаметно складывались в какие-то узоры и геометрические фигуры, переплетенные друг с другом. Чуть позже зрение выделило и отдельные символы:

— Это кто-то недавно карябал! — уверенно заявил Семихатко. — Глядите, товарищ Зверев, тут нарисованы ракета и спутник! Ух, и высоко же забрались! Как только не побоялись!

— Точно, ракета! — подтвердил, присматриваясь к рисунку, Олег Вахлаков. — И космонавты. Как в фантастических рассказах! Наверное, долго они все это вырисовывали, несколько дней ушло. И без альпинистского снаряжения такое вряд ли можно было сделать. Может, это другие туристические группы потрудились, чтобы о себе оставить память.

Действительно, черные трещинки и глубокие царапины изображали что-то похожее на спутники, летящие среди звезд, рядом кувыркались в невесомости фигуры существ с баллонами или ранцами за спинами. Они были изображены грубо и схематично, однако движение было передано очень хорошо, экспрессивно, так что создавалась иллюзия реальности. Черная блестящая скала походила на ночное небо, в котором летели ракеты и двигались люди в прочных костюмах для космических путешествий. Неизвестный художник потратил, должно быть, уйму времени на такую работу, проявив необыкновенный талант. Руслан Семихатко, обладавший отличным зрением, обнаружил и еще одну странность: рядом с фигурками космонавтов были изображены странные существа, похожие на динозавров, огромные, страшные, с шипами на спине, с длинными извивающимися шеями. И еще летели в черном каменном небе уродливые зубастые птицы с короткими и плоскими крыльями, больше похожими на плавники.

— Это птеродактили! — уверенно сказал Вахлаков, разглядывая указанный ему Русланом сюжет. — Древние ящеры, которые умели летать, предки современных птиц. Странная картина: космонавты, ракеты, спутники и динозавры! Ничего не знал товарищ художник по истории, наверное, двоечник был!

Степан только покачал головой, всматриваясь в изображения, так тщательно выцарапанные на твердом камне. Чтобы сделать такую работу, нужно несколько месяцев, если не лет; специальное снаряжение: ведь для этого надо подняться на абсолютно отвесный камень и закрепиться на нем, долбя и царапая скалу инструментами, которые трудно приволочь с собой в обычном походе, тащить через тайгу, через равнины и леса, дабы оставить о себе память на долгие годы. Это тебе не “Маша плюс Петя”, выведенное углем или краской на уровне лица; это тяжелая работа, цель которой неясна, загадочна, как и сам смысл изображения. Туристы долго стояли, рассматривая картины, но вдруг Олег Вахлаков позвал товарищей:

— Смотрите, идите скорее сюда! Ужас какой! Тут полно костей, по-моему, человеческих!

Степан и Руслан вышли из оцепенения, вызванного созерцанием работы странного художника, поспешили на крик Олега и увидели отвратительную картину: на снегу вблизи скалы лежали груды костей, крупных, выбеленных снегами и дождями, жарой и стужей. Кости лежали повсюду, сложенные в неаккуратные курганы, а Руслан наступил ногой на серый череп, осклабившийся большими зубами. Череп точно был человеческим; рядом лежало еще несколько мертвых голов, на одной сохранились лоскутья сморщенной коричневой кожи и редкие пучки волос. Туристы оказались на каком-то кладбище, полном человеческих останков, кое-как сложенных в кучи. Степан сосчитал: костяных курганов было девять. Разведчик нагнулся и взял один череп в руки, внимательно рассматривая его; потом жестом подозвал ребят и показал им сквозную трещину, идущую через оба виска, словно кто-то сжал голову с невероятной силой, зажал ее в тисках, надавил, и голова лопнула, как стеклянная. Треснула даже лобная кость. Семихатко заморгал в ужасе, а Вахлаков подобрал еще один череп и показал Степану; на кости были точно такие же повреждения. Подобные следы оставались и на других черепах; видно было, что обладатели черепов погибли здесь насильственной смертью или были привезены мертвыми, умершими по похожим причинам. Девять мрачных отвратительных куч высились на снегу, из которого выглядывали полузаметенные кости; черепа глядели бессмысленно пустыми глазницами, скалили крупные желтоватые зубы, словно посмеиваясь над туристами, и над всей картиной лился слабый зимний свет, чуть отраженный от снега и поверхности скалы.

— Перевал, Где Приносятся Жертвы, — негромко сказал Степан, вспомнив точный перевод названия горной гряды. — Вот они, жертвы. Мы нашли место ритуального жертвоприношения. Неизвестно, сколько лет останкам несчастных, которых принесли в жертву злым местным богам, это уж решать ученым и следователям. Место обнаружено, так что, ребята, давайте как можно быстрее возвращаться к товарищам. Здесь оставаться небезопасно.

— Может, поищем еще золото? — недовольно заныл Вахлаков, которого найденные останки не слишком напугали; будучи эгоистом до мозга собственных костей, Олег был равнодушен к чужой гибели и никак не соотносил ее с собой. Ну и что, что когда-то, при Царе Горохе, тут творились дикарские обряды и лилась кровь? С тех пор минуло много-много лет, сейчас ничего подобного в Советском Союзе произойти не может, это все выдумки суеверных людей, к которым Вахлаков, конечно, не относится. Зато странные находки указывают на близость чего-то секретного, важного и, вероятно, очень ценного, так что следует не бежать испуганно из этих мест, а наоборот, начать еще более активные поиски. Но открыто выражать свое мнение Олег боялся, помня о гневе Степана и своем преступлении, поэтому скуксил недовольную гримасу и принялся негромко ныть, умоляя еще немножко походить и пошарить по окрестностям, словно по карманам и сумкам, в поисках ценностей. Воровская натура не давала ему спокойно уйти, предоставив поиски специалистам; больше всего ему сейчас хотелось отыскать золото, сокровища, драгоценности, ограбить идолов, унести с собой как можно больше, а потом — разбогатеть! Он с тайной ненавистью поглядел на товарищей, с которыми пришлось бы делиться и из-за которых пришлось бы отдать большую часть найденного государству. Потом злобный взгляд алчного студента упал на кучи костей, и он подумал: “Еще пара черепов ничего не изменит. Стукнуть сзади по голове, бросить здесь, в снегу, у скалы, а сказать, что на нас напали шаманы. Все этому поверят, когда увидят это дикое кладбище. Золото все возьму себе!” Однако кровожадные мысли были преждевременными, ведь сокровища не было, так что и избавляться от компаньонов не имело смысла. Тем более Зверев может так постоять за себя, что и костей не соберешь для курганчика; выстрелит в лоб, и все дела. Или скрутит и сдаст в милицию, а оттуда дорога прямиком в тюрьму. Вахлаков разочарованно вздыхал, борясь с алчностью и ненавистью, перехватившими горло.

А вот Руслан был безмерно рад убраться из опасных мест, которые внушали ему трепет. Он терпеть не мог всего, что связано со смертью, с окончанием земного существования; он и кладбища-то обходил всегда за тридевять земель, чтобы не расстраивать себя видом бедных крестиков и железных звезд, намекающих на конечность любого бытия. Руслан боялся покойников, а при виде скелетов и черепов и вовсе терял присутствие духа, ошпаренный волной ужаса и жалости к себе. Вой ветра, хруст сучка, дыхание товарища заставляли его болезненно трепетать и вздрагивать. Но когда Степан предложил как можно скорее покинуть это место, Руслан испытал противоречивые чувства. С одной стороны, ему стало легче при мысли, что они немедленно уйдут отсюда, а с другой — он уловил в голосе Степана что-то тревожное, нетипичное для смелого командира, которым привык видеть Зверева Руслан. Эти нотки еще больше поразили нервную систему Семихатко, полностью деморализовали его.

— Пойдемте скорее! — почти взвизгнул Руслан, отшатываясь в сторону, торопливо пробираясь между костей, стараясь не наступить ненароком ни на одну из них. Ему казалось, что сейчас мертвые костяные пальцы вцепятся ему в лодыжку, схватят крепко, потянут за собой под землю, в могилу.

Вахлаков недовольно побрел за Русланом, про себя вынашивая коварные планы и придумывая, как бы отомстить дуракам, помешавшим ему обрести сокровище. Он был твердо уверен почему-то, что от золотого идола его отделяли какие-то десятки метров, но против воли Зверева пойти он не мог, так что пока затаил свою злобу до поры, до времени, утешая себя страшными фантазиями.

Торопливо уходили туристы от этого страшного места. Но, завернув за очередной огромный, в два человеческих роста, камень, они остановились, пораженные открывшейся перед ними картиной.

Врытый в землю, верхушкой устремляясь в небо, стоял перед ними толстый деревянный столб. Вся его поверхность была исчерчена, изрезана грубыми и очень выразительными изображениями животных и птиц, каких-то мифических существ на кривых ногах, со стрелами в руках, украшенных длинными когтями. Одно существо плавно переходило в другое, как бы сливаясь, сцепляясь со следующим, передавая ему свои необыкновенные силу и мощь, а также необычайное, отталкивающее и одновременно притягивающее уродство. Нижняя часть столба была покрыта фигурами карликов, с бубнами, в капюшонах, с торчащими вверх палками, похожими на антенны. А уж они сливались со зверьем и неведомыми кровожадными уродцами, вооруженными примитивными средствами для охоты. И извивались змеи, покрытые чешуей, и плыли толстые безобразные рыбы, и летели носатые короткокрылые птицы, все выше и выше, так что головы закружились у трех туристов, рассматривавших необычный столб.

— Это какое-то религиозное место, — сказал Степан, притрагиваясь к столбу, и тут же отпрянул. Его руку словно поразил слабый, но ощутимый удар тока, пронзил все тело, достиг мозга и растворился там, в глубинах сознания. Степану показалось, что кто-то невидимый вдруг прочитал все его мысли, выпил всю его сущность, безжалостно ощупал его изнутри. Разведчик отошел от столба подальше и увидел, что так же отпрянул от столба Руслан, тронувший пальцем одно из изображений птиц. Степан заметил также, что столб словно разделен на три части, каждая из которых заполнена чуть по-разному вырезанными фигурами, чуть по-новому сплетенными между собой. Различия, сначала почти незаметные, становились видимыми постепенно, со временем, пока наблюдатель рассматривал странное сооружение.

— Товарищ Зверев, а от этого столба тепло идет! — сообщил удивленно Олег Вахлаков, подойдя ближе. — Точно, словно от батареи парового отопления, прямо жарко делается!

Степан и Руслан тоже ощущали сильное тепло, исходящее от деревянного идолища. Степану показалось, что температура постепенно повышается, воздух прогревается все сильнее. И тут Руслан, ткнув пальцем в поверхность столба, закричал:

— Смотрите, смотрите, они двигаются! Они оживают!

Пораженные туристы увидели вдруг, что поверхность деревянного столба как бы засветилась изнутри, словно янтарь или сердолик в солнечный день. Равномерное свечение стало проявляться все ярче и ярче, и в этом невесть откуда взявшемся золотом свечении внутри ставшего почти прозрачным столба забегали, задвигались вырезанные фигуры животных. В движении они приобрели живость и красоту, грубость сгладилась, сменившись выпуклостью; замахали короткими крыльями птицы, заплескались в невидимых водах рыбы, побежали олени, и, страшно переваливаясь на кривых ногах, заскакала ужасная охотница, меча свои стрелы, огненные и гибельные, поражая ими зверей и птиц, рыб и змей. Зачарованные удивительным зрелищем, стояли Степан, Олег и Руслан, глядя на происходящее в янтарном жаре недр столба. От самого идолища исходило теперь не только сияние, но и сильный жар, как от хорошо натопленной печи, так что туристам поневоле пришлось чуть податься назад.

Сколько длилось волшебство — никто не заметил, казалось, что время остановилось, зависло, просто исчезло. Но вот постепенно столб стал темнеть, его глубина и внутреннее свечение исчезли незаметно, фигурки снова стали неподвижными, грубо вырезанными изображениями обычных животных, часто встречающихся в этих местах. И тепло тоже незаметно пропало; все стало снова как обычно, только едва Степан решился дотронуться до поверхности дерева, как его снова ожидал резкий удар тока.

— Вот это да! — негромко протянул потрясенный Руслан Семихатко. — Что это было, а?

— Ритуальное сооружение, — бесстрастно пояснил Зверев. — С этим надо разбираться ученым, мы ничего не поймем. Это как в церкви, разные чудеса происходят, а потом оказывается, что это — ловкий фокус. Или вот спириты дурачили людей стучащими столами и летающими предметами. А сами поднимали их на леске или с помощью линейки.

— Но здесь-то все по-настоящему было! — упорствовал Вахлаков. — Вы же сами видели, как оно разогрелось и засияло и как внутри все ожило. Это никакой не фокус, это на самом деле какое-то волшебство!

Степан был поражен увиденным и не мог найти этому разумное объяснение. Однако бывали в странной и запутанной судьбе разведчика не менее удивительные происшествия.

Однажды на границе с Таджикистаном их отряд наткнулся на необычное существо метров двух с половиной ростом, все заросшее косматыми рыжими волосами. У чудовища был покатый лоб, плоский нос с крупными вывороченными ноздрями, длинные, свисающие до колен, могучие руки. Урод был мужского пола и содержался в местном отделении ГПУ как опасный преступник, возможно, скрывающийся от возмездия белобандит. Его пытались допрашивать, но он издавал только гнусное мычание и не реагировал на молодого следователя, махавшего перед плоским носом маузером. Степан, конечно, сразу понял, что перед ним не человек, а какой-то выродок, странный гибрид между человеком и гориллой, непонятно откуда взявшийся в этих краях. Однако местные жители рассказали Степану, что в степи видели как-то похожую на урода самку с маленьким ребеночком, тоже покрытым густой и длинной шерстью. Страшное существо хотели казнить, но Степан не позволил. Местные обычаи требовали отпустить урода под угрозой родового проклятия для всего населения кишлака; чтобы не будоражить людей, решили отпустить пойманное существо в степи. В документах урода обозначили как “облизьяну неизвестной породы”. Протокол допроса получился довольно странным, так как первоначальный подозреваемый белобандит после осмотра врача оказался “облизьяной”, но в те бурные времена и не такое случалось.

Степан знал, что такое паника. Они не должны думать об этом удивительном сооружении — потом все объяснят те, кто должен объяснить.

— Пойдемте, ребята, обратно, — приказал Степан. — Лучше здесь ничего не трогать, лучше оставить все как есть, пусть разбираются те, кто его сюда послал. Теперь Степану нужно взять ответственность на себя, по крайней мере, если в Центре будут настаивать на продолжении экспедиции.

Идти было все труднее, силы уходили, ноги подкашивались, все трое еле ворочали языками и вскоре вовсе замолчали, не имея сил на разговоры. Они чувствовали себя так, словно совершили гигантский марш-бросок, а не прошли два километра. Степан хотел теперь только одного: как можно быстрее связаться с центром и сообщить о полном подтверждении информации, о нахождении здесь места ритуального убийства и вызвать группу специалистов. До захода солнца они должны уйти, перебраться через горы и выйти с другой стороны перевала. Там будет гораздо безопаснее; на карте Степана именно эти места помечены красными крестиками, говорящими об опасности. Ровная местность, отличная лыжня, проворные ноги позволят шаманам или кому там еще быстро догнать ребят и напасть на них. Если же ловко перейти через горы, то можно спастись; за перевалом начинается отличная равнина, почти без деревьев, места хорошо просматриваются, приближающегося человека можно увидеть издали за несколько километров. А часа через четыре пути есть маленькая деревушка, дворов десять, где живут охотники и рыболовы. Задание полностью выполнено, злодеяния шаманов обнаружены, информация получена. Теперь можно уносить ноги; а то, что ноги нужно уносить как можно скорее, Степан чуял всем сердцем. Он то и дело поторапливал Руслана и Олега, которые жаловались на усталость, а Семихатко норовил присесть на минутку, дать отдых погрузневшему и разбитому усталостью телу. Они шли очень долго, казалось, прошла целая вечность, когда туристы увидели дым костра и фигурки товарищей, сидевших неподалеку от палатки. Почувствовали прилив сил и еще быстрее зашагали к друзьям, неся странные вести об удивительных находках.

Выслушав рассказ Егора Дятлова и Юры Славека, Степан внимательно просмотрел записную книжку мертвого путешественника и приказал быстро собирать вещи и переходить через горы. Узнав о веточках, воткнутых в снег поблизости, Степан еще сильнее нахмурился и насторожился. Кто-то следит за отрядом, оставляет непонятные знаки.

Однако, посмотрев на небо, Зверев понял, что им не успеть до заката справиться с палаткой, опасным переходом… Завывал ветер, небо хмурилось, метались над отрогами гор черные тучки, предвещая плохую погоду. Степан предложил Егору:

— Пойдем, Егор, поглядим, какая тут есть дорога. Сегодня ночью необходимо выставить такие посты охраны, чтобы даже мышь не проскользнула. Девушки пусть спят, а мы будем постоянно меняться, чтобы не заснуть, не проворонить опасность.

И Степан с Егором отправились к горам, чтобы наметить завтрашний путь, решить, как они будут переходить через перевал, неся поклажу. Суровые, молчаливые, мужчины ушли, а у костра остались Люба, Рая и Юра Славек. Женя Меерзон и Руслан решили немного поспать перед дежурством, отдохнуть перед ночными опасностями и кошмарами, которыми полнился этот таинственный край. Рая деловито укладывала посуду, оставив только кружки, чтобы утром быстренько выпить чаю перед дорогой, а Люба грустно смотрела в огонь, несший тепло и свет. Юре стало тоже грустно; он придвинулся к Любе и тихонько позвал ее по имени:

— Люба! Ты сердишься на меня?

Девушка перевела на Юру взгляд и покачала головой отрицательно. На душе у нее было пусто, страдания минувших дней притупились и сгладились. Она отчего-то думала о смерти; может быть, виной был путешественник Глотов, давным-давно покинувший этот мир и почти сто лет сидевший в полном одиночестве в страшной пещере, глубоко под землей. А ведь он тоже когда-то переживал, мучился, сердился, а потом стал безгласным трупом и успокоился на долгие годы, чтобы быть найденным случайными туристами. И никто уже не ждет Ф.Я. Глотова в городе Пермь, бывшем когда-то столицей Урала, давным-давно сгинули в могиле те, кто его любил и переживал из-за утраты, может быть, искал и плакал ночами…

Люба встала и взяла чайник, чтобы набрать в него воды из ручья, обнаруженного недалеко от стоянки. Юра встал тоже и отправился вместе с ней. Девушка не протестовала, но и не радовалась; ей было все равно. Что-то перегорело в ее душе, что-то отмерло. Юра почувствовал перемену, но не мог заставить себя попросить прощения или хотя бы поговорить о происшедшем. Так они и ступали молча по скрипящему насту, двигаясь в сторону ручья.

Ручей был скорее маленькой, но быстротечной речушкой, бурно скачущей по каменистому дну. В иных местах течение было таким сильным, что вода не замерзла, пробиваясь из-под ледяной корки фонтанчиками брызг. Таких промоин было несколько, а в остальных местах лежала прочная корка льда, покрытого снегом. Люба склонилась над ручьем и варежкой начала разгребать снег:

— Смотри, Юра, лед прозрачный как стекло! — Люба негромко заговорила, и Юра, нагнувшись, увидел, что под толстым слоем снега лежит абсолютно прозрачный лед. Хотя ледяная корка была прочной и толстой, видно было, как течет вода, всплывают мелкие пузырьки, а вот метнулась рыбка… На дне лежали черные острые камни, чуть покачиваясь от бурного течения воды, не желавшей замерзать даже в самые лютые морозы. Очевидно, истоки ручья были где-то недалеко, возможно, он брал начало от подземной реки, грохочущей где-то под сводами горы Девяти Мертвецов. И сама вода казалась черной, зловещей, хотя, набранная в чайник, была просто освежающей, чистой, кристальной.

— Это ручей Мертвеца, — сказал Юра. — Говорят, это мертвая вода, ее шаманы набирают для каких-то своих волшебств. Наверное, она очень насыщена всякими солями и металлами, оттого ее и считают магической. Может, она вроде минеральной.

— От этого ручья мне почему-то грустно, — ответила Люба, набирая мертвую воду в помятый закопченный чайник. — Вода бежит, бежит, такая черная, быстрая, и лед как стекло, так и кажется, что кто-то там мелькнет, появится, как рыбка… Посмотрит на нас страшными глазами из-подо льда! Вот ужас-то!

Юра обнял разогнувшуюся Любу, тихонько поцеловал куда-то возле уха, где из-под шапки выбивались светлые завитки волос. Девушка спокойно отстранила его и отодвинулась, стараясь не расплескать чайник:

— Знаешь, Юра, есть такой миф про подземную реку Лету, которая преграждает путь в страну мертвых, в царство бога мертвых Аида. Когда человек умирает, ему дают попить этой воды, и он забывает всю свою прошлую жизнь, все свои обиды и разочарования и все привязанности. Мне так хочется глотнуть такой воды, чтобы все забыть, как будто и не было ничего, начать жить новой жизнью. Или даже умереть.

На душе у Юры стало тяжело, он только сейчас понял, как страдала Люба из-за его равнодушия, показного пренебрежения. Он позабыл все пошлые байки, все лживые морали о девичьей чести и чистоте; сейчас он испытывал настоящее чувство любви, смешанное с горечью раскаяния. Он снова подошел к девушке и обнял ее, не встретив ни сопротивления, ни попытки приблизиться:

— Прости меня, Люба! Не надо ничего забывать; я тебя люблю. Я правда тебя люблю, а вел себя, как дурак, потому что не знал сам, как ты ко мне относишься. Прости меня, пожалуйста. Давай поженимся, когда вернемся из похода!

Юра и сам не ожидал своего предложения, но едва высказал его вслух, как тут же утвердился в этой мысли. Он действительно любит Любу; она такая хорошая, красивая, нежная. Лучше жены ему не найти. Скоро к тому же распределение, его могут не оставить в лаборатории, а отправить куда-нибудь в Тмутаракань, в какое-нибудь село или маленький северный городок, где сгинут его честолюбивые мечты, а сам он пропадет в безвестности. У Любиных родителей есть квартира, его туда пропишут, они заживут на славу, он будет дальше учиться в аспирантуре, и все будет очень хорошо. В душе у парня любовь и нежность сочетались с расчетом и дальновидностью, однако сам он не видел в этом ничего плохого. Он обнимал потеплевшую, оттаявшую Любу, целовал ее щеки и губы, а девушка испытывала облегчение и уже простила любимого за все страдания, которые он невольно ей принес. В сущности, она мечтала о свадьбе с ним, она полюбила Юру всей душой, всем сердцем, и после его предложения лед растаял, кровь быстрее побежала по жилам, Люба раскраснелась и глубоко дышала в объятиях любовника. Вода текла из носика чайника, оставляя на снежном насте лужицы, которые впитывались и исчезали, а ручей бурлил под оковами льда, стараясь освободиться.

Молодые люди неторопливо пошли обратно, совершенно успокоенные и счастливые, причем в голове у Славека уже работал невидимый счетчик. Да, он точно не просчитался; отличная идея пришла ему в голову, женитьба на Любе Дубининой, первой красавице курса, девушке из приличной семьи, прописка в хорошей квартире (хрущевка Любы казалась Юре роскошной), аспирантура, отличное распределение — вот что ему нужно. А характер у Любы хороший, не скандальный. Страшно подумать, что было бы, если бы он переспал с толстомордой и сварливой Райкой! Она точно не только заставила бы его жениться, она бы превратила его жизнь в ад, нарожала бы кучу сопливых ребятишек и — прощай, аспирантура, здравствуй, тяжелый труд на двух работах без сна и отдыха! Юра был очень доволен собой и всей ситуацией, коря себя только за то, что отличная мысль о женитьбе так долго не шла ему на ум.

Умиротворенные и счастливые, Юра с Любой вернулись к костру, у которого в завистливой тоске сидела Рая, глядя на языки пламени. Она пособирала валежник, тихонько приближаясь к ручью, где, по ее мнению, лежали самые сухие и крупные сучья. На самом деле ей ужасно хотелось подслушать разговор Юры и Любы; втайне она надеялась, что высокомерная Любка начнет предъявлять претензии (уж Рая бы точно начала), пойдут крики, шум, взаимные обвинения и оскорбления. Совсем близко подойти Райка побоялась, рассчитывая, что вопли и обзывательства и так будут хорошо слышны в воздухе, но ничего похожего не произошло. Издали подруга увидела, как Люба обнимается с противным стилягой, что-то негромко говоря, даже отдаленно не похожее на то, что мечтала услышать Рая. “Ну ладно, — про себя решила завистница, тщетно домогавшаяся внимания вожделенного Егора Дятлова. — Ладно. Будет заседание комитета комсомола, я намекну на то, что случилось в палатке. Как бы невзначай спрошу, как следует относиться к случаям аморального поведения комсомольцев. Как поступать в таких случаях. Да что там намекну! Прямо расскажу. Пусть Любка выпутывается, как знает. Позору будет!” — приятные мысли успокоили сердце некрасивой девушки, придали силу и сознание собственной значимости. Она вернулась к костру и постаралась унять одышку от быстрой ходьбы, подбросив в огонь охапку валежника, собранного по пути. Тут же показались и двое влюбленных. Юра подмигнул Рае и заявил:

— Мы решили пожениться. У тебя, Райка, нет возражений по этому поводу?

Райка так и застыла с открытым ртом. Возражений было много. Главное заключалось в том, что теперь Райкиному доносу в партийные и комсомольские органы грош цена. Женитьба искупала все, покрывала все грехи, а толстая Райка могла остаться в неприятной роли соглядатая, завидующего чужому счастью. Обвинить в аморальности жениха и невесту невозможно, год на дворе, к сожалению, уже пятьдесят девятый, так что откровения бывшей подруги могут вызвать совершенно не ту реакцию, на которую рассчитывала девушка. Райка только хихикнула ядовито и проговорила.

— А зачем вам жениться? Вы вроде уже и без свадьбы все дела сладили.

Люба побледнела, а Юра прижал ее к себе и решительно ответил сидящей у костра завистнице:

— А это, уважаемая, не твое дело. И не советую разговаривать на эту тему с другими, а то я хлопну тебя по толстой харе вот этой вот варежкой, поняла?

Рая остолбенела от ужаса и гнева. Ей никогда раньше не угрожали, никогда не говорили с ней таким тоном. Она совершенно точно поняла, что Юра не шутит, а в случае если она все-таки продолжит свои намеки, то может реально получить по морде. После этого, конечно, можно пожаловаться, Юру накажут, исключат из комсомола, наверное. Может, даже выгонят из института. И все-таки Рая решила ударить побольнее:

— А твоя невеста знает, что ты фарцовкой занимаешься? Ты ей лучше заранее расскажи, а то все равно тебя посадят, а ей придется передачи носить, спекулянт проклятый!

— Уж скорее твою мамашу посадят за обвес и обсчет, — немедленно отреагировал Юра, пока Люба в недоумении и ужасе переводила взгляд с любовника на подругу, прямо-таки источавшую ненависть. Юра отлично владел ситуацией, давал Райке решительный отпор, разговаривая с ней на ее языке, но для Любы все происходящее было ужасным, отвратительным, диким, словно она видела какой-то страшный сон. — Ты, Райка, прищеми хвост и заткнись, потому что разожралась ты на ворованных харчах, словно жаба, и от злости можешь просто лопнуть. На тебе-то точно никто не женится, разве что какой-нибудь пьянчуга из магазина, где твоя мамаша людей обманывает.

Рая пораженно замолчала, не находя слов, чтобы продолжить оскорбления. Ее прямо распирало от злобы, так что она и впрямь могла лопнуть. Она вскочила на толстые короткие ноги, лицо ее багровело краской гнева, как и закатное солнце. Райка топнула ногой, швырнула в костер пригоршню снега и исчезла в палатке, где спали Женя Меерзон и Руслан Семихатко. Там она неожиданно разразилась такими бурными рыданиями, что проснувшийся в ужасе Женя накапал ей почти полный пузырек валерьянки, выслушал сердце, проверил пульс и засунул под мышку градусник, предполагая серьезную болезнь. На все встревоженные Женины вопросы Райка однообразно отвечала, что у нее страшно болит голова, прямо мочи нет, так что молодой медик сбился с ног, стараясь облегчить страдания несчастной.

Руслан был более спокоен, он с хохляцкой хитрецой поглядывал на красную рыдающую Раю, понимая, что ее просто что-то здорово раздражило и обидело. Скорее всего, Егор отверг притязания этой толстой кулемы, похожей на глиняную игрушку. Таких разочарований впереди у Райки целая уйма, хотя вот бюст ее очень даже ничего. Руслан с удовольствием глядел на трясущийся от спазмов истерического плача пышный Райкин бюст и даже немного переменил свое мнение. В сущности, с лица воду не пить, а девушка в теле, как говорится, упитанная, задастая, так что на нее кто-нибудь обязательно позарится. Но, конечно, не Егор Дятлов, чистоплюй, который мечтает только о карьере и больше ни о чем. Что ж, с карьерой у Егора и впрямь все в порядке, можно только позавидовать. А наивный Женя утешает рыдающую Кабаниху, предлагая ей то валерьянку, которой та выхлебала уже достаточно, то аспирин, то пирамидон, от которых Рая отказывается с горечью и обидой.

А Люба с Юрой сидели у костра, обсуждая планы на будущее. Юра был весьма доволен тем, что подруга невесты перестала быть подругой, показала заранее свою завистливую и злобную сущность. Теперь никто не будет оказывать на Любу влияние, кроме него самого. Юра не находил ничего неприглядного в своих мыслях, а предложение, которое сделал Любе, теперь уже расценивал как акт доброй воли, как даже некоторое самопожертвование, за которое девушка должна быть ему благодарна по гроб жизни.

Феликс Коротич ушел далеко от лагеря, погруженный в свои мысли, и никто этого не заметил. Феликс пробирался по снегу, задумавшись, ничего не замечая вокруг, прислушиваясь только к подступающей головной боли, которая началась еще в пещере, а теперь усиливалась с каждой минутой. Коротич не хотел, чтобы ребята заметили его болезненное состояние, которое так угнетало его самого, делало слабым и неполноценным. Впечатления дня, странные находки, идолы в пещере, потом — тело давно погибшего путешественника, странная и зловещая запись в тетради — все это тяготило юношу и вызывало неприятные мысли о прошлом. Под ногами скрипел снег, Феликс все шел и шел, иногда проваливаясь и с трудом вытаскивая ботинки из вязкого под настом снега. Он отошел уже на приличное расстояние от горы Мертвецов, двигаясь по направлению к деревьям, нескольким соснам и кедрам, росшим неподалеку. Вдруг он услышал, как кто-то зовет его по имени: “Феликс! Феликс!” Студент недоумевающе оглянулся, думая, что его догнал кто-то из товарищей. Вокруг было пустынно, тихо, только негромко выл ветер. Студент пожал плечами и двинулся дальше, страдая от накатывавшей волнами головной боли. Но снова тихий голос позвал его, и юноша встал, озираясь, чувствуя страх и тревогу. Вдалеке, у самого большого кедра, раскидистого и толстого, он заметил человеческую фигуру, тонкую и хрупкую, махавшую ему рукой. Феликс ускорил шаги, хотя сердце его колотилось от страха, поднимавшегося откуда-то из самых недр его души; во рту появился противный медный вкус, слюна высохла, стало трудно сглотнуть. Он уже почти бежал, мучаясь от ужаса и одновременно стараясь как можно быстрее понять, кто и что перед ним, тайно надеясь, что это все же его товарищ, турист, такой же студент, только вот отчего товарищ стоит на снегу раздетый, в тонком платьице, развевающемся на холодном ветру? Почему босы тонкие ноги, а волосы покрыты не платком, а белым инеем? С колотящимся сердцем юноша почти бежал, насколько это было возможно, проламывая то и дело ставший хрупким от наступившей оттепели наст.

— Мама! — выдохнул Феликс, ясно разглядев фигурку матери, так давно покинувшей его, умершей и бросившей сына на произвол судьбы. Это была она, мама, почему-то очень молодая, тонкая, хрупкая, ставшая почти ровесницей Феликса. Впрочем, умерла она чуть за тридцать.

Мать призывно взмахивала рукой, называя сына по имени; звуки ее голоса долетали до сознания Феликса приглушенными и тихими, но вполне различимыми. “Мама!” — кричал он, торопясь скорее добежать до самого близкого и родного для него существа. Фигурка женщины начала неспешно отступать, продолжая взмахивать рукой, но уже сквозило в этих печальных однообразных движениях что-то прощальное и роковое. Горячие слезы потекли по лицу парня, чувство любви и тоски затопило его душу, заполнило ее до самых основ. Он хотел одного — прижаться к маме, заключить ее в свои объятия и вместе с тем ясно видел, как она отступает и отступает куда-то вдаль. Феликс почти добежал до кедра, когда фигура мамы растаяла в воздухе, словно ее и не было, только белый снег и черные стволы деревьев видел теперь студент.

Он оглянулся — позади высилась гряда Перевала, Где Приносятся Жертвы. Особо выделялась страшная черная гора Девяти Мертвецов. Где-то у ее подножия бурлил и журчал не желавший замерзать Ручей Мертвеца, а чуть поодаль громоздилась Гора, Где Плакал Ребенок. Страшные, жуткие названия, звенящая тишина, изредка нарушаемая порывами заунывного плача, издаваемого ветром, безлюдность и пустынность подействовали на и без того перенапряженные нервы студента. Он встал, заплакал еще сильнее и только шептал про себя: “Я люблю тебя, мама! Я ведь все это сделал, потому что я люблю тебя! Они не могли так поступить с нами!” — Феликс все бормотал и бормотал слова оправдания и скорби, раскаяния и тоски, и в эти минуты ему расхотелось жить, ему хотелось к маме, как в далеком детстве, к маме на ручки, чтобы раствориться в тепле родного тела. Шатаясь, закрыв измученное лицо руками, юноша побрел к лагерю.

А в лагере уже шел серьезный разговор. Вернулись с разведки Зверев и Дятлов; Степан рассказывал ребятам хорошие новости; им удалось обнаружить сравнительно легкий переход на другую сторону гор. По крайней мере, начало пути ожидалось не слишком трудным, так что проблем у туристов не должно было возникнуть. Надо только хорошенько отдохнуть, собрать вещи, а завтра с самого раннего утра отправиться дальше, в места более изведанные и безопасные. Степан испытывал большое облегчение, теперь он твердо знал, что завтра группа будет в безопасности. Он обратил внимание на зареванную физиономию Раи, но решил ни о чем не спрашивать, чтобы не спровоцировать новый взрыв эмоций. Люба Дубинина, наоборот, вся светилась счастьем и жалась к Юре Славеку; Юра вел себя по-хозяйски, отдавая Любе распоряжения.

Ребята с аппетитом ужинали, почти позабыв об испытаниях, выпавших на их долю в этот странный и трудный день. Впрочем, все дни похода оказались странными и напряженными, но юность брала свое. Юра достал небольшую походную гитару и стал наигрывать песни, сначала грустные и лирические, а потом уже более веселые, так что через полчаса туристы уже распевали хором комические куплеты, заливаясь беззаботным смехом. Даже бледный Феликс, ходивший неизвестно где, несмотря на строгое распоряжение Зверева держаться всем вместе, разулыбался и стал подтягивать знакомые слова. В палатке царили теперь покой и умиротворение, а кожаная тетрадь умершего во время оно путешественника Глотова лежала в углу, на чьем-то рюкзаке, как страшное предостережение, о котором забыли. Потрескивал голубой огонек примуса, кипел чайник, в палатке становилось все теплее. Разморенная рыданиями и теплом Рая наслаждалась теперь вниманием Егора Дятлова, который был всерьез обеспокоен ее здоровьем. Женя мрачно живописал “припадок” Раи, связав его с колебаниями давления, а Егор встревожился из-за завтрашнего перехода через горы. Нужно, чтобы все были здоровы, чтобы все отдохнули, расслабились, поэтому Егор доброжелательно передавал обжоре Райке хлеб с грудинкой, наливал чай и расспрашивал про самочувствие. По крайней мере, аппетит страдалицы был отменным, и Рая жевала за троих, на глазах розовея и здоровея.

Степан распределил дежурства, решив, что сегодняшней ночью стоит охранять лагерь, как минимум, втроем, а сам он не будет спать вовсе, чтобы контролировать ситуацию, так сказать, дополнительно. Пока студенты готовились ко сну, Степан незаметно взял свой рюкзак с рацией и отошел подальше от палатки, чтобы поскорее выйти на связь с Центром и передать все, что они увидели сегодня. Он присел на корточки под высоким кедром, достал из рюкзака плоский черный ящичек рации и проверил готовность прибора. Лампочки замигали, раздался слабый треск, вроде все было нормально. Но никаких намеков на связь с Центром не было, хотя лампочки показывали на рабочее состояние прибора. Зверев проверил батарейки; все было с виду в порядке. Он надел наушники и прислушался.

Рация была единственным средством связи с цивилизованным миром, единственным залогом возможной помощи и поддержки в опасной ситуации. Самолет, вертолет, снегоход, отряд милиции, солдат, оружие — все средства придут на помощь к отряду, если он окажется в безвыходной ситуации. Может быть, не сразу, но спустя несколько часов ребята будут спасены, а на первое нападение (Степан предполагал такую возможность) у них есть два ружья и надежно спрятанный именной пистолет разведчика. Степан хотел передать информацию об опасности и запросить разрешение покинуть это нехорошее место; ну, а если разрешения ему не дадут, он будет действовать на свой страх и риск, спасать студентов, а потом сможет доказать свою правоту. А если не сможет, что ж, времена сейчас не те, что несколько лет назад, лагеря и расстрел Степану не грозят. Ну, дадут выговор по партийной линии, что крайне неприятно, но не идет ни в какое сравнение с угрозой гибели девяти человек. Уволят его вряд ли — он специалист экстра-класса, как говорится, штучной работы, так что без него трудно будет обойтись начальникам, привыкшим загребать жар чужими руками. Степан сидел под высоким кедром и тупо смотрел на рацию, стараясь еще раз покрутить ручки настройки.

Вдруг рация замигала и затрещала, раздался хлопок и взлетел к небу сноп синих искр. Вслед за этим взметнулись языки оранжевого пламени, и от рации за секунду остался оплавленный комок пластмассы. Степан медленно стащил с головы бесполезные наушники и бросил их на снег, рядом с остатками рации. Он чувствовал уже не страх, а безмерную усталость, которая подсказывала ему, что борьба бесполезна, что незримые злые силы окружили их маленький слабый отряд, обложили его со всех сторон и жаждут только одного — гибели этих девятерых смельчаков, отважившихся зайти в это проклятое место, доступное лишь одним колдунам-шаманам. Связь с цивилизованным миром была утеряна безвозвратно.

Небо стало синим, мрачным, чернели горы, на которых кое-где лежали пласты снега, подкрадывалась еще одна ночь, несущая с собой новые испытания. Восемь молодых ребят в палатке рассчитывают на Степана Зверева; он ведь взял на себя ответственность за них, а теперь и сам оказался заложником ситуации. Степан тяжело поднялся, стряхнул снег с колен, засыпал остатки рации. Он неторопливо пошел к палатке, бдительно осматривая местность, стремясь заметить какую-то явную угрозу, с которой можно и нужно бороться, но все вокруг было безмолвным и пустынным, только ветер все выл и выл свою монотонную песню.

У палатки стоял Олег Вахлаков, внимательно и цепко впившийся глазами в Степана. Зверев приостановился и негромко сказал:

— Рация сломалась. Мы теперь без связи с городом, так что следует удвоить бдительность. Нынче ночью никак нельзя спать, Олег. Постарайся загладить свою вину и отдежурить отлично, а то прошлой ночью мы с тобой опозорились.

Вахлаков почувствовал в словах Степана уже не давление и угрозу, а товарищеское доверие, и все хорошее, что было в душе парня, вышло на свет. Олег искренно хотел теперь быть отличным парнем, верным товарищем, другом, проявить себя с самой лучшей стороны. Одновременно он чутьем угадал, что отряд в настоящей опасности; подавленность Зверева стала ему понятна, и это внушило студенту сильный страх. Если разведчик, чекист, кагэбэшник переживает из-за сломанной рации и по-дружески разговаривает с ним, вором и трусом, значит, дело и впрямь серьезное и опасное. Олег посмотрел Звереву в глаза и сказал:

— Я все сделаю, товарищ Зверев, все, что от меня зависит, — и осторожно спросил: — А что, положение серьезное?

— Серьезное, — ответил Степан. — Чувствую, Олег, что очень серьезное, хотя и не знаю точно, что может произойти. Ребята ничего не знают про рацию; ты молчи. В случае чего — обращайся прямо ко мне, товарищей не волнуй, им надо отдохнуть. Пошли в палатку.

И Степан Зверев взял за плечо Вахлакова, который преданно смотрел в смуглое и тревожное лицо разведчика. В глубине души каждый молил о том, чтобы все прошло спокойно и быстрее наступило утро, взошло бы солнце, развеяло своими теплыми лучами страхи и ужасы здешних мест. А у палатки ярко полыхал большой костер, бросая отсветы огня на снежное покрывало; трещали сучья и ветки, сыпались искры от хвойных иголок, которые чернели и скручивались в пламени.

Ермамет мрачно смотрел на диск заходящего солнца. Рядом стояла Тайча, низко надвинув капюшон малицы; ее раскосые глаза тоже были устремлены на закат. В двух небольших фигурках манси воплотились тоска и печаль, покорность силам природы, могуществу древних жестоких богов, которым не может противостоять ни один смертный человек, даже шаман. Они стояли и смотрели на кромку неба, как сотни лет назад смотрели их предки из загадочного народа Югры, взявшегося невесть откуда в этих суровых краях. Ермамет тихонько ныл старый напев, которым еще мать давным-давно укачивала его на ночь; все его сухое тело чуть заметно раскачивалось в такт однообразной мелодии. Тайча тихонько тронула мужа за плечо:

— Идем в избу, Ермамет. Скоро станет темно, лучше нам закрыть двери. Пойдем в избу.

Ермамет вздохнул тяжело, как старик, и покорно пошел с женой в свой неказистый дом, лег на лавку поверх шкур, уставился в закопченный потолок. Сердце его томительно сжималось в предчувствии, а голоса из нижнего мира не давали покоя. Многое, многое говорили голоса, пугали и грозили, шептали и кричали, только сердце шамана и без того было переполнено горечью. Казалось, плюнь Ермамет — и прожжет лавку горькая слюна. Тайча тихонько ткала крапивные волокна, намотанные на прялку, в свете лучины пук волокон отбрасывал на бревенчатые стены страшные тени, косматые и шевелящиеся. Почерневший бубен тихонько позвякивал под лавкой, то ли от неслышного сквозняка, то ли от движений неживых душ, шныряющих по избе, словно крысы.

Душу Тайчи тоже сжимала рука страха и тревоги, и ее сердце билось отчаянно в предчувствии надвигающейся трагедии. Но она женщина, ей положено страдать и терпеть, привыкать к смерти, хоронить умерших, приносить жертвы богам. Тайча достала три литых колокольчика, медных, звонких, принялась тереть их пучком крапивного волокна, возвращая золотистый блеск и яркость. Колокольчики мелодично звенели в ее проворных смуглых руках, светлые зайчики забегали по стенам избы, чуть веселее стало на сердце. Ермамет глядел теперь не на черный потолок, а на веселые колокольцы, от которых повеяло надеждой и смутным весельем души. Ничего, ничего, может, еще пригодятся эти волшебные колокольчики, заботливо спрятанные на черный день, который вот, гляди, и наступил. Может, еще и настанут светлые дни для молодого шамана Ермамета, победителя страшных духов и злых болезней. Еще придет на зов батюшка-медведь, понесет Ермамета на сильной широкой спине к красивым горам, к фиолетовым рекам мира мертвых… Тайча негромко охнула, схватилась за живот:

— Что с тобой, Тайча? — удивился и испугался шаман, приподнявшись.

— Рыба бьется! — улыбнулась Тайча. — Плещет хвостом в моем животе.

— Какая рыба? — еще больше удивился Ермамет. — Может, ты разум потеряла, жена?

— Маленький манси шевелится в брюхе у меня! — засмеялась жена в голос. — Ребенок у нас будет, скоро народится, а ты и не знал. Я тебе хотела сказать, да недосуг тебе было. Теперь вот говорю.

Ермамет ни жив, ни мертв встал с лавки, улыбается во весь рот, блестят белые-белые зубы. Ребенок будет у него; благословили боги его союз с красивой Тайчой. Мало рождается у манси детей, хилые дети, что появляются на свет, гибнут скоро от болезней и недоедания. Только такого не будет с ребенком шамана; он постарается защитить свое потомство, своего малыша, как только сможет. Ермамет подошел к жене, обнял ее, потерся щекой о смуглую щеку Тайчи; хорошо стало жить шаману. В животе у жены завязался плод; вот уже шевелится он, бьет крошечными руками и ногами, плавает в околоплодных водах, словно таймень в реке.

За подслеповатыми оконцами разлилась тьма зимней ночи, двери накрепко запер шаман, отгородившись от страхов и ужасов внешнего мира, а в теплом пространстве утлого жилища пахло крепко выдубленными шкурами, горящей лучиной и вяленой рыбой; пахло самым лучшим и приятным: человеческой жизнью со всеми ее маленькими радостями и никчемными страданиями, и ничего лучше во всем мире не было этого запаха. И ночью Ермамет лег с женой на лавку, прижался к ней всем телом и стал в полузабытьи слушать дыхание беременной Тайчи, испытывая прежде незнакомое чувство: грусть и радость, восторг и страх, нежность и страдание — одновременно.

А в избе охотницы-манси тоже дивные творились дела. Целый день Толик Углов помогал бабе по хозяйству, стремясь оправдать свое присутствие в ее доме, ведь идти одному к станции, добираться до Вижая, оттуда — до Ивделя он хоть и хотел всей душой, но смертельно боялся. Толик решил во что бы то ни стало остаться в доме одинокой охотницы, и даже окружавшие ее избу страшные, покинутые хозяевами жилища не так пугали студента, как перспектива снова оказаться одному в молчаливом и пустынном лесу, идти по визжащему под лыжами снегу, боясь, что пугливое сердце вот-вот разорвется от ужаса, когда из-за фиолетового в лучах зимнего солнца ствола сосны выйдет вдруг мертвец с оплывшим, разложившимся лицом, с лоскутьями слезшей кожи, поглядит пустыми глазницами и снова спрячется за толстое дерево. Нет, Толик ни за что не уйдет отсюда, из этой тесной и вонючей избы, от этой уродливой, но живой женщины в отрепьях, которые привыкшему Толику уже не казались такими отвратительными. Кроме того, в работе, пиля дрова, орудуя колуном, складывая поленницу, нося воду из колодца, обливаясь молодым здоровым потом, Толик забывал о своих мрачных предчувствиях и видениях.

Баба между тем варила обед, бухнув в объемистый чугунок побольше сушеной рыбы, заправив примитивный суп громадным количеством пшена, мешала варево деревянной ложкой. Аромат еды казался божественным, а с серым ноздреватым хлебом, посыпанным крупной солью, с половиной разрезанной, перламутровой на срезе луковицы и сам суп приобрел неземной вкус. Толик громко чавкал, орудуя грубой ложкой, а хозяйка чавкала еще громче, и оба были вполне довольны друг другом. В печке трещал огонь, распространяя тепло, со лба студента стекали крупные капли пота и капали в тарелку, что, впрочем, отнюдь не беспокоило едоков. Днем ночные страхи развеялись, а физический труд немало способствовал этому.

Хозяйка собирала посуду, а Толик неожиданно стал рассказывать про себя, про свою семью, про родителей, которых он все же очень любил, хотя иногда и переживал из-за их пьянства. Манси пыхтела, сочувственно бормотала что-то, разводя руками, так что Толик вскоре раскрыл ей всю свою душу, поведал все маленькие секреты и начал пересказывать содержание любимых фильмов и книг. Хозяйка села на лавку, поверх вонючих шкур, пристально впилась в лицо Толика, размахивающего руками в азарте пересказа книг обожаемого Александра Беляева. Особенное впечатление на охотницу произвел рассказ об отрезанной голове профессора Доуэля.

— Эх, горе, беда… — лепетала баба, вслушиваясь в страстное повествование Углова, изображавшего коварного недруга головы профессора Керна. — Горе, несчастье какое…

В сущности, за всю жизнь никто никогда не слушал Углова с таким вниманием. Толик везде и всюду был на вторых ролях; это ему приходилось слушать других, а самому все больше поддакивать и помалкивать. В отношениях с Русланом Семихатко главным персонажем был, безусловно, Руслан, говорливый, активный, подвижный, выдумщик и фантазер. Толику едва удавалось вставить словечко-другое в бурную речь своего друга, который шутил над тихим Толиком и часто выставлял его на посмешище перед другими, делая мишенью своих шуток. А неряшливая манси с детским неослабевающим вниманием слушает увлекательные рассказы студента, бормоча что-то одобрительное и негодующее.

До самого позднего вечера Углов все говорил и говорил, психологическая связь между ним и охотницей становилась все крепче, так что с первыми красными лучами заходящего солнца, проникшими в слепое оконце, в груди Толика возникло странное чувство близости и даже любви к этой плосколицей коротконогой женщине с неглупыми раскосыми глазами, хлебающей чай из жестяной кружки. Рассказы из области научной фантастики отвлекли Толика от напряженной и пугающей реальности, окружавшей его.

— Голову-то отрезали и наши шаманы… — вздохнув, поведала манси Толику. — Чего не отрезать, коли боги ждут. Отрезанная голова очень нравится богам. Когда черная лихорадка найдет на деревню, когда олени начнут дохнуть или охоты нет — тогда шаманы отрезали голову. И точно, бывало, говорила голова про будущее, если отрезать ее правильно. Но это только шаманы умеют. Голова может немножко жить без тела; вот, курицу режешь, а она без головы бегает, а в голове в это время глаза смотрят, моргают. Потому что душа живет в самой голове.

Глубокомысленные рассказы охотницы касались шаманских жертвоприношений, которые она наблюдала с детства.

Выговорившийся, утомленный и распаренный Толик лежал на шкурах, слушал повествование бабы о ее жизни, в которой мало было хорошего. Все дети ее померли в младенчестве, было их штук этак восемь-десять, трудно сосчитать, в общем, много. Жизнь ее текла и текла, как мутный ручей, неведомо куда, неведомо зачем. Толику стало жаль женщину, никогда не бывавшую в кино, в цирке, ни разу не отдыхавшую за всю бедную и скудную жизнь. Она не видела замечательных концертов, не шагала в ногу вместе с друзьями на бурных демонстрациях, под красными знаменами, с тележками, украшенными лозунгами и приветствиями, не пела отличные песни военных и революционных лет, даже в зоопарке не была! Впрочем, зверья хватает в тайге, но ведь эта охотница даже мороженого никогда не пробовала! Толик неожиданно для себя вдруг предложил:

— Знаете что, приезжайте ко мне в гости! Мы живем в нормальных условиях, с удобствами. Есть туалет, раковина, горячую воду дают раз в неделю. Место найдется! Мама с папой будут рады, вы же меня спасли вот, приютили. Я вам город покажу, сходим в кино, на интересную картину про войну. Или нет, наверное, вам больше про любовь понравится. Сейчас много итальянских фильмов про любовь. Купим мороженое; оно сладкое-сладкое, лучше всего пломбир. Белое, сладкое, похоже на сливочное масло с сахаром. Вам понравится. И еще сходим в планетарий; недавно в музее открыли планетарий, там звезды и планеты, как настоящие.

— Про любовь-то да, понравится, — раздумчиво говорила баба, скребя очередную шкурку по мездре. — Кино не знаю, не видала, а сладкое масло понравится. Жаль, ехать мне нельзя, кто за домом будет смотреть? Да и страшно в городе.

— Это у вас тут страшно, — горячо ответил Толик, уже твердо решивший убедить хозяйку в необходимости ответного визита. — В городе очень хорошо. Я вам институт покажу, в котором учусь. Это самый большой вуз в городе, здание размером ну вот с гору. На трамвае поедем, покатаемся. Приезжайте, не пожалеете!

Странные разговоры длились и длились. Хозяйка и студент все больше нравились друг другу, так что ничего удивительного не оказалось в том, что, когда лучина догорела, они оказались на одной широкой лавке, под толстым одеялом из вонючих слежавшихся шкур. И ширококостное крепкое тело женщины принесло студенту много радости и спокойствия своими примитивными, выверенными веками движениями, могучей хваткой рук и ног, которая позволила ему ощутить себя защищенным и маленьким, покачивающимся на волнах материнской ласки. Ни отвращения, ни угрызений совести, ни страха не осталось в душе Толика после того, как все было кончено; только тихая умильная ласка разливалась по всему его существу, да горячая благодарность переполняла сердце. Он осторожно обнял развалившуюся, как медведица, женщину, прислушался к ее храпу, обнял и незаметно погрузился в глубокий сон, в первый раз после начала похода, обернувшегося чередой ужасов и предзнаменований. Впервые душа и тело студента отдыхали и набирались новых сил; подсознание посылало сигнал о том, что опасность миновала, осталась позади, теперь можно и расслабиться. Вот только сон, приснившийся Толику, был не слишком приятным.

Снился ему солнечный день, жаркий, из тех, что бывают в середине лета, когда не спасают от зноя широкие листья тополей и порывы ветерка, шевелящие листву. И снились друзья-ребята, бледные и молчаливые, шагающие рядом, и в то же время — чуть отстраненные, словно знают они какую-то загадку, тайну, которая неведома Толику. Идут они мерно и неспешно по главной улице города, к зданию института, помпезно возвышающемуся в конце проспекта Ленина. И одеты друзья странно, с жарой июльской несовместимо — в походные зимние вещи, телогрейки, ватные штаны, в шапки-ушанки и вязаные шлемы. За спиной у товарищей лыжи и палки, рюкзаки и вещмешки. Толик пробует заговорить то с одним, то с другим приятелем-туристом, расспросить их, почему так нелепо нарядились они посреди жаркого лета, почему в каникулы направляются в институт, где закончились занятия; но товарищи молчат, только загадочно поглядывают друг на друга и чуть улыбаются Толику. А Толик, к своему ужасу, начинает замечать вдруг страшные, неприятные вещи: несмотря на летний зной, на ресницах Любы Дубининой серебрится иней, а глаза будто заморожены, бесцветны, как у окуня или щуки в рыбном магазине. У Юры Славека по лицу струится кровь из трещины на лбу, а глаза ворочаются в кровавых ямах; нелепо вывернул голову Степан Зверев, у него и вовсе нет глаз, только сгустки запекшейся крови на месте бывших зрачков. И веет от друзей холодом и смертью, от которых нет избавления и спасения. За зеленым забором кладбища, расположенного почти на углу проспекта и небольшой улицы Октябрьской, звучит скорбная музыка, похоронный марш, выдуваемый невидимыми трубачами из золотых труб, слышатся чьи-то горестные рыдания и вскрики. И шелестит листва на больших кладбищенских деревьях, под напором все усиливающегося, все круче задувающего ветра.

— Кого-то хоронят сегодня? — спрашивает Толик пугливо, предчувствуя страшный ответ, и слышит из неразмыкаемых губ Егора Дятлова:

— Это нас хоронят, Толик.

Толик во сне стонет и двигается, напрягается всем телом в тщетной попытке проснуться, но страшный сон цепко держит его в своих объятиях, не дает вздохнуть и открыть глаза. Мертвые друзья скорбно кивают Толику на прощание и один за другим пролезают сквозь дыру в зеленом шатком заборе, окружающем старое кладбище. И вместо разверстой ямы сквозь большую щель видит Толик небогатое надгробие, на котором золотыми буквами вытиснены имена и фамилии тех, кто коротал с ним ночи у костра, делился едой и теплом, шутил и смеялся, пел песни и шагал рядом на лыжах через заснеженную тайгу к проклятой горе Девяти Мертвецов. Толик ощутил невероятное одиночество, чувство утраты, невосполнимой и незабвенной на всю оставшуюся жизнь. Во сне он горько плакал, а сонная баба-охотница чуть толкнула его могучей рукой. Углов засопел, как маленький, прижался к любовнице и уснул уже без сновидений, давая отдых измаявшейся душе.

Утром в лагере царило оживление, но не радостное, а суетливое, полное поспешности и напряжения. Ночь прошла на удивление спокойно, ничто не потревожило туристов, но даже эта спокойная ночь не могла дать ребятам настоящий отдых. Подсознательная тревога, ожидание чего-то страшного, тяжкие впечатления минувших дней сделали свое дело: группа туристов была молчалива, тревожна и взволнована. Все беспрекословно подчинялись кратким командам Зверева, выполняли указания Егора Дятлова, никому и в голову не приходило отлынивать от работы. Все рассчитывали на тот путь спасения, который был найден вчера Степаном, всем не терпелось как можно скорее покинуть опостылевшее место стоянки. Второпях вскипятили чайник, решив не тратить драгоценное время на приготовление более существенного завтрака; порезали хлеб, сало, напились чаю, даже прожорливый Семихатко не стал просить добавки.

Рая с каменным лицом проходила мимо Любы, которая, невзирая на напряжение, светилась от счастья, стоило только Юре поглядеть в ее сторону. Рая старалась всем своим видом показать неприязнь и обиду, подругу она теперь считала предательницей, совершенно забыв о собственном постыдном поведении. Рая демонстративно бренчала кружками, оттирая их снегом, запихивала посуду в рюкзак, упаковывала продукты. Тем же занималась и Люба, которая, казалось, не замечала ненависти бывшей подруги. Но на душе у Любы было горько; она глубоко переживала ссору с Раей и во многом обвиняла только себя. Она была так эгоистична, так несправедлива, она не заступилась за Раю перед разбушевавшимся Юрой, а ведь это был ее долг как настоящей подруги.

Люба и сама считала себя предательницей, но ничего не могла с собой поделать — Юра затмил ей все, заменил ей и подругу, и родителей, и смысл самой жизни. Люба полюбила так, как только могут любить натуры жертвенные и цельные, готовые отдать жизнь ради счастья близкого человека. Люба была беззаветно предана своему Юре, который казался ей ослепительно красивым, умным, смелым, необыкновенным, совершенно не таким, как другие. Его предложение руки и сердца Люба приняла с какой-то униженной благодарностью, помня о своем ужасном падении; при этом никакой вины Юры в происшедшем она теперь не видела и не понимала. За эту ночь она сильно изменилась, все ее подавленные чувства выплеснулись наружу, от Любы словно исходило тихое сияние, и она была ослепительно красива, хотя сама не осознавала этого. Зато заметили ее нежную красоту все участники похода, включая Райку, которую просто распирало от зависти и ненависти. Даже мрачный и суровый Степан залюбовался гибкими, нежными движениями девушки, еще вчера погруженной в депрессию и горе.

Степан не спал ни минуты, пристально оглядывая местность, чуть освещенную огнем костра, который запалили с размахом, принесли столько сучьев, что можно было бы зажарить мамонта, как выразился Руслан Семихатко. И ночью дежурные то и дело подбрасывали в костер сучья и поленья, нарубленные из нескольких сосенок. Ночь тянулась томительно долго, с каждым часом напряжение усиливалось, иногда казалось, что утро не наступит никогда, так и будет вечно длиться эта черная, беспросветная ночь, наполненная страхами, населенная призраками. Однако небо на востоке сначала стало сереть, потом побледнело, порозовело, появились робкие отблески еще невидимых солнечных лучей. А когда краешек солнечного диска показался над горами, Степан немедленно разбудил остальных и велел как можно скорее собирать вещи, складывать палатку, завязывать рюкзаки и готовить к трудному переходу лыжи. Напились чаю и собрались скоро. Степан и Егор оглядели отряд, все меньше похожий на группу веселых и беззаботных туристов, которые отправились в трудный, но интересный поход. Осунувшиеся, встревоженные, ребята напоминали бойцов-новобранцев перед битвой, а Егор Дятлов и Степан Зверев чувствовали себя командирами, от которых зависит жизнь людей.

— Ну, товарищи комсомольцы, сегодня нам предстоит перейти через перевал и выйти на открытую местность, — постарался как можно спокойнее сказать Егор. Высокий, стройный, с мужественным открытым лицом, он источал уверенность и ответственность. — Давайте подтянемся, проявим сознательность и спортивную смелость. Пусть каждый помогает товарищу, как только сможет. Не нравятся мне эти заповедные места, так что лучше, если расследованием займутся специалисты, которых мы сюда направим, а мы за время похода успеем еще отдохнуть и набраться сил.

— Да уж, места эти никому не нравятся, — пробурчал Вахлаков. — Надо было нам обойти эти проклятые горы с самого начала. Только поход испортили, а ведь сначала было так весело!

К Вахлакову присоединился Руслан Семихатко, а его поддержал недовольным голосом Феликс Коротич, у которого снова болела голова. Однако, повозмущавшись неудачным маршрутом, студенты успокоились и стали думать о новых перспективах, которые откроются перед ними по ту сторону страшного перевала. Кроме того, вспомнили о находках, имеющих безусловную археологическую ценность; эти уникальные идолы, узоры на скалах могут принести им славу! Степан не обращал внимания на переговоры ребят, подгоняя отряд, поторапливая, словно опытный пастух — стадо овец.

Егор шагал на лыжах, погруженный в мысли о странных горах и странных событиях. Рая старалась держаться рядом с ним, преданно заглядывая ему в глаза. Егор казался ей красивым, как никогда; она физически ощущала собственную непривлекательность, впиваясь глазами в это дорогое лицо. В эти минуты Рая не испытывала зависти и ненависти; напротив, все ее существо наслаждалось красотой, недоступной ей самой. Втайне Рая мечтала о продолжении похода, когда кончатся наконец все эти нелепые испытания и препятствия, отдалявшие ее от Егора. Вернутся покой и веселье, снова вечерами в палатке зазвучат песни, шутки, снова сблизятся между собой участники похода. И можно будет подсесть к Егору, завести кокетливый разговор ни о чем, привлечь его сердце к себе. Главное, заставить его себя заметить, вот что занимало сейчас Раю. Пока Егор не то чтобы не любит ее, а просто не замечает, не видит, он постоянно встревожен, занят своими переживаниями. Одного тихого вечера хватит Рае, чтобы обратить на себя его взгляд, заставить забыть ее прошлые ошибки и нелепое поведение. Райка ненавидела Любу вдвойне за то, что подруга вынудила ее повести себя глупо, распустить слюни, показать свою слабость. А уж этот стиляга Юра Славек обязательно узнает, кто такая Рая Портнова! Вот вернутся они в город, закончится этот не слишком удачный, хотя и полный разнообразных событий, поход, и Рая первым делом отправится в комитет комсомола института, потом — в студенческий профком, потом — в партийную комиссию, в райком партии. Она всех сумеет поставить на ноги и добьется, чтобы этого мерзавца отчислили из института, выгнали из комсомола, лишили всех прав и привилегий советского студента. И неплохо бы еще статью в институтской многотиражке про них с Любкой; с такой карикатурой, обличающей разврат и стиляжничество! От собственных мыслей Райка распалилась и вырвалась вперед отряда, мелькали только лыжные палки и скользили отлично смазанные лыжи по насту, таявшему под лучами солнца. Рая первой пришла к тому переходу, который вчера был найден Егором и Степаном, а уж за ней едва поспевали остальные туристы.

Перевал действительно оказался не очень трудным, тем более для бывалых туристов. Ребята сняли лыжи, аккуратно закрепили груз на спинах и принялись карабкаться по скалам и камням, используя специальные страховочные веревки. На этом настоял Зверев, опасаясь, что кто-нибудь может сорваться и разбиться, хотя высота была не слишком большой. Парни смело устремились вперед и вверх, закрепляя крючья за камни, вбивая острые колышки, а девушки поднимались уже почти с комфортом, чувствуя себя в безопасности. Егор распоряжался, командовал, помогал, протягивал руку тем, кому было трудно, один раз удержал чуть не сорвавшегося Женю Меерзона. Феликс Коротич показывал чудеса ловкости и сноровки, его большое, литое тело оказалось исключительно приспособленным к испытанию. Феликс взял на себя и самый тяжелый груз, чтобы освободить от ноши более слабых товарищей. Старался и Вахлаков, все еще испытывавший какое-то смутное воодушевление после откровенного разговора со Степаном минувшим вечером. Может, все дело было в том, что Вахлаков перестал чувствовать те злотворные флюиды, которыми было пронизано все пространство перед горой Девяти Мертвецов; в его сознании пробудились лучшие чувства, которые, как оказалось, все же таились глубоко под гнетом всего дурного. Феликс и Вахлаков взяли на себя самую сложную часть работы: они первыми достигли вершины перевала, закрепили веревки, держась за которые, успешно поднимались и остальные туристы. Все ребята ощущали прилив сил и настроения, они раскраснелись и повеселели, видя результаты своих усилий. Вот уже вся группа достигла вершины перевала, состоявшего из нескольких нагромождений скал и валунов: они распрямились, сложили поклажу на снег и посмотрели в открывавшуюся пред ними даль. Снега, снега и снега! Кое-где — высокие деревья, кедры и сосны, далеко-далеко, почти на кромке горизонта, чернеет густой лес. До него километров двадцать, а то и больше, однако это уже новые, совершенно другие края. Степан закурил и удовлетворенно оглядел товарищей. Он испытывал большое облегчение; даже грудь его вздымалась в ровном и глубоком дыхании победителя. Степан подмигнул Егору и пожал ему руку, как бы поздравляя с победой. Егор порозовел от удовольствия, давно признав неформальное лидерство за этим суровым и загадочным человеком восточной внешности. Молчаливая похвала командира была ему очень приятна.

— Ну, теперь начнем спускаться, — сказал Зверев, обращаясь к остальным туристам. — С подъемом мы справились, теперь остается спуск, а он, как известно, бывает еще труднее подъема. Давайте проверим страховочное снаряжение и потихоньку будем идти вниз. Да глядите, не потеряйте рюкзаки, там ведь наш обед! А хороший обед мы сегодня заслужили, правда, Рая?

Польщенная вниманием, Рая торопливо согласилась, тут же придумывая меню предстоящей трапезы. Ей захотелось поразить друзей, а особенно Егора, чем-то необыкновенно вкусным и питательным, чем-то невообразимо-роскошным, чтобы после сытной еды все хвалили ее и поражались кулинарным талантам скромной поварихи. Ветер задувал под куртки и телогрейки, туристы стояли на вершине, стараясь не смотреть в обратную сторону, туда, где прошли вчерашние день и ночь. Почему-то та, обратная сторона казалась им теперь особенно страшной и неприятной, поэтому все с удовольствием взирали на новую панораму, открывшуюся перед ними.

Женя Меерзон порывался идти первым, доказывая, что сил и сноровки у него предостаточно, спорил и сердился, когда Егор велел ему встать между девушками и помогать им идти. На самом деле помогать нужно было Жене, о чем Егор тихонько сообщил Рае. Рая понятливо кивнула и дернула Женю за рукав:

— Ой, Женя, держи меня, я сейчас грохнусь! — деланным басом простонала Райка, и доверчивый Меерзон принялся поддерживать ее за талию, скрытую толстыми одеждами.

Сама Райка цепко держала слабосильного очкарика Меерзона, выполняя просьбу Егора. Ребята ощущали особенную сплоченность, единение, какой-то душевный подъем. Не осталось и следа от раздражительности и депрессии последних дней. Стали готовиться к спуску, обещавшему быть труднее подъема, потому что тут и там торчали из снега острые скалы, которые могли оказаться смертельно опасными. Следовало проявить терпение и осторожность. Еще раз перераспределили груз. Женю вовсе освободили от рюкзака, опасаясь за его безопасность и равновесие. Рая по-прежнему поддерживала медика, старательно делая вид, что это он помогает ей справиться с трудностями пути. Снова вперед вышли Егор Дятлов и Степан Зверев, мужественно взяв на себя самую трудную задачу — прокладывать путь. А Олег Вахлаков и Феликс Коротич закрепляли спасительную веревку, помогал им и Юра Славек.

В одном месте под Егором провалился снежный наст, огромный кусок слежавшегося снега поехал вниз, увлекая парня за собой и каждую минуту грозя раздробить ему кости о торчавшие острые скалы. Но Степан вовремя дернул Егора на себя, схватив его за рукав куртки; небольшая лавина помчалась вниз, рассыпаясь веером снежных брызг, заливая белизной черные каменные проплешины, шурша и ворча угрожающе. Туристы как завороженные глядели на снежную гору, мчавшуюся вниз с приличной скоростью.

— Нас ведь тоже может лавиной накрыть! — тревожно сказал Женя Меерзон.

— Лавины здесь небольшие, — успокоил его Егор, отряхиваясь от налипшего снега. — Смотри, уклон горы всего градусов тридцать, кроме того, горы невысокие, а снега не так уж много. Он застревает между камней, скалы тормозят его движение, поэтому лавина в самом худшем случае может повалить палатку, если она неправильно поставлена, вот и все. Ну, еще набьется тебе за шиворот немного снега…

Ребята заулыбались, успокоенные словами командира, Руслан Семихатко даже захихикал, потому что в душе тоже немного испугался, когда снежная куча помчалась вместе с Егором вниз. Продолжили спуск, который продвигался довольно медленно; Степан сознательно тормозил ребят, заботясь об осторожности. С каждым шагом вперед и вниз он испытывал облегчение. Степан уже начал размышлять о будущем, что обычно откладывал на самые последние часы после решения проблемы. Он выстраивал в уме диалог с начальством, мысленно писал рапорт, излагая в нем все странные и опасные события, которые приключились с отрядом туристов со времени выхода из поезда. Казалось, с тех пор прошли годы, а не дни. Особенно тягостным выглядело сейчас то отчаяние, которое овладело Степаном во время ночевки у горы Девяти Мертвецов.

Зверев размышлял также о Толике Углове, которого отряд должен был забрать на обратном пути. Но возвращаться Степану совершенно не хотелось, по крайней мере, той же дорогой. Он решил бросить лабаз, наплевать на запасы продуктов и одежды, все это можно будет забрать после, вместе с другой, настоящей экспедицией. Степана беспокоила судьба Толика, но он был твердо уверен, что студент сейчас в безопасности. Так что подождет немного, пока ребята выйдут кружным путем к станции, а потом, возможно, сходят за Угловым. Или его заберет подкрепление, новая вооруженная экспедиция, состоящая из профессиональных военных и спортсменов.

Степан машинально и проворно лез вперед, укреплял веревку, поддерживал других ребят, искал опору ногам, скользившим иногда на обмерзших камнях, и пока не замечал усиление ветра, который с каждой минутой выл все громче и все сильнее морозил лица, укутанные специальными вязаными шлемами с прорезями для глаз.

Сырые дни оттепели закончились, установился небольшой морозец, яркое светило с утра солнце, обещая скорое тепло. Но теперь к этой погоде присоединился сильный ветер, который нес с собой какое-то грозовое напряжение, непонятную тревогу и тягость. Ветер был боковым и не очень мешал спуску, однако, когда последний турист ступил на твердую землю — равнину у подножия горы, порывы ветра стали такими сильными, что Люба покачнулась и упала. Юра, стоявший рядом, едва успел ее подхватить, иначе девушка могла бы сильно расшибиться о камни, в изобилии торчавшие из-под снега. Ветер швырнул им в лицо пригоршни колючего снега, завыл, ударяясь о камни, и с новой силой понесся по-над землей. Егор Дятлов заметил, как помрачнело лицо Степана, как потемнели его и без того темные глаза.

— Товарищ Зверев! — окликнул Егор старшего. — Что это вы? Ведь уже все нормально; глядите, мы все на той стороне! И без всяких приключений и повреждений!

В голосе студента слышались радость, удовлетворение от успешно выполненной задачи, молодой задор смелого физкультурника, взявшего препятствие штурмом. Но Степан тихонько покачал головой и только негромко ответил:

— Молодцы, ребята! Только вот — ветер…

— Подумаешь, ветер! — вступил в разговор Руслан Семихатко. — Мы еще не при таком ветре ходили в походы; вот, помню, в позапрошлом году такой ветер начался, что даже и не ветер, а настоящий ураган! А мы идем себе через непроходимую тайгу, плюем на погодные условия. Мы же все разрядники, так что никакая буря нам не помеха!

Бахвальство Руслана было таким детским, что Степан невольно улыбнулся, но в этой улыбке оставались печаль и мрачность. Подошедший Юра Славек внимательно посмотрел вокруг: бескрайняя снежная равнина расстилалась перед туристами. Теперь, стоя у подножия горы, нельзя было увидеть панораму, далекий лес, спасительный и недостижимый. Только белые снега покрывали пространство, слепя глаза отраженным солнечным светом. И, хотя ничто не внушало страха, Юра тоже почувствовал безотчетную тревогу и вопросительно взглянул на Зверева.

— Боюсь, ветер усиливается, — хрипло произнес Степан, обращаясь к собравшимся вокруг него ребятам. — Если он станет еще на один балл сильнее, мы не сможем двигаться вперед, к лесу. Более того, мы не сможем даже разбить лагерь, потому что немедленно сорвет нашу палатку и задует костер.

Интонации Зверева напугали туристов. Все стояли молча, не глядя друг на друга. Чувство триумфа, связанное с победой над трудным перевалом, бесследно испарилось, сменившись тревожным ожиданием.

— Что же делать? — тихонько спросила Рая Егора, доверчиво глядя на него. — Куда мы сейчас пойдем? Егор, сделай что-нибудь, ты же командир…

Егор и рад был бы “сделать что-нибудь”, но он прекрасно понимал свою зависимость от природных условий, которые с каждой минутой становились все более неприятными. Пронзительный ветер бился и вился, словно невидимый аркан, стараясь схватить туристов и швырнуть их, куда пожелает, вот хоть разбить хрупкие человеческие тела об эти острые скалы. Женя Меерзон с трудом удерживался на ногах под мощными порывами злого бурана. При этом продолжало светить солнце, а небо оставалось безоблачным. Все так же искрился и ослепительно сверкал снег, над его ровной поверхностью тут и там поднимались миллионы блистающих искр — взметенные порывами ветра снежинки. Ударяясь о черные скалы, ураган выл и стонал диким устрашающим воем, заползая в самые укромные расщелины, самые глубокие трещины в поверхности горы. Ветер буквально выдавливал туристов обратно на перевал, противостоять его натиску было почти невозможно. Но Егор принял решение:

— Попробуем двинуться к лесу, как и хотели первоначально. Выстроимся по двое, пойдем друг за другом, чтобы немножко защитить задних от ветра. Впереди пойдут самые сильные, а сзади те, кто послабее. Если у кого-то есть другой план, прошу поделиться.

Других планов ни у кого не было. Вернее, в душе все понимали, что если ветер усилится, придется вернуться на ту сторону перевала и заночевать там. На таком ветру разбить лагерь совершенно невозможно. Но ребята не хотели вслух высказывать свои страхи; гораздо легче было принять мысль о борьбе, о том, чтобы любыми усилиями двигаться к намеченной цели. А цель была одна — как можно дальше от проклятого перевала, от мрачной горы со страшным названием, от пещеры со светящимися идолами… Неважно, куда приведет их трудный путь; важно уйти подальше от рокового места, где так часто посещали их загадочные видения и таинственные сны. Еще раз обсудили ситуацию и решили отказаться от попыток приготовить обед, немного отдохнуть. Каждая секунда была дорога, нельзя было терять время. Да и приготовить еду на таком ветрище — дело мудреное, практически невозможное. Следовало идти вперед, пока свежи силы, пока еще есть порох в пороховницах, как выразился любитель классики Женя Меерзон. Помогая друг другу, распределили снаряжение, договорились, кто за кем идет. Руслан Семихатко все сокрушался о том, что кончилась его отличная импортная мазь, как будто она могла помочь делу, решить ситуацию. Степан посмотрел на часы: часовая стрелка приближалась к двенадцати, подъем и спуск заняли не так уж много времени. Он отдал команду приготовиться к походу. Студенты торопливо выстроились по двое, замыкающим назначили Женю, невзирая на его яростное сопротивление.

— Понимаешь, нужно ведь поддержать девчат, если что, — серьезно сказал Степан. — Идти последним так же трудно, как и первым, потому что ответственности даже больше. Может, ветер и не будет так задувать, но ты будешь один отвечать за целостность отряда, понимаешь?

Женя молча кивнул и встал на положенное место. Тщательно проверили крепления на лыжах, рюкзаки с поклажей закрепили на спинах. От все усиливающегося ветра ребят шатало, однако они мужественно продвигались вперед. Первыми, прокладывая лыжню, пошли Степан и Егор; за ними — Феликс и Олег, затем Юра и Руслан, а последней парой оказались Люба и Рая. Райка не слишком хотела идти бок о бок с бывшей подругой, но напряжение и тревога передались и ей. Девушка уже не желала развивать конфликт, привлекать внимание к ссоре между ней и Любой; она ясно видела, как занят и обеспокоен Егор, как мрачно глядит Зверев, что-то тихонько говоря Егору.

Рая была неглупа, поэтому отказалась от выяснения отношений, чтобы не тратить время. Интуитивно она понимала, что каждая секунда усугубляет ту опасность, в которой они оказались. Опасность? В чем она? Западня — вот какое слово подобрал услужливый мозг, когда Рая попыталась объяснить себе ситуацию. Западня, ловушка, тупик, клетка, замкнутый круг — многочисленные эпитеты вертелись в голове, и Рая почувствовала что-то похожее на отчаяние. Она взглянула на внешне спокойное лицо Любы и захотела вдруг помириться с подругой. Но тут же подавила в себе это ненужное и унизительное желание. Рая, пыхтя, старалась удержаться на лыжне, что было сделать непросто — порывы ледяного ветра так и норовили свалить ее с ног.

Ветер со свистом ударялся о скалы за спиной туристов и, казалось, обратной волной, откатом, возвращался назад, чтобы с новой силой обрушиться на пришельцев. Ясное синее небо, солнце и белая равнина только усугубляли ощущение неестественности происходящего, оттеняли странность этого дикого ветра, невесть откуда налетевшего на забытый Богом край. С большим трудом, согнувшись, стараясь спрятать лица, ребята шли вперед, все дальше уходя от перевала. Несмотря на довольно мягкую погоду, вязаная ткань масок немедленно обледенела вокруг рта и носа от горячего дыхания туристов. Именно такая погода особенно опасна для путешественников; многие смертельные обморожения случаются не на тридцати-сорокаградусном морозе, а при небольшой температуре, но сильном ветре, страшно усугубляющем действие холода.

Вот и теперь ветер выстудил одежду, добрался до самых печенок, схватил ледяной рукой самое сердце, по крайней мере, так казалось ребятам. Время от времени буран, словно насмешничая, поднимал из-под ног массу колючего слежавшегося снега и швырял ее в туристов. С громким шорохом сыпучие комочки ударялись об одежду туристов и снова падали вниз. Ребята не могли разговаривать, потому что стоны и завывания ветра становились все громче, все сильнее, заглушая попытки перекрикиваться между собой. Настроение у всех было уже не походным, не спортивным, а военным, словно речь шла о выживании и спасении, а не о преодолении трудностей, которые они сами искали. Прокладывать лыжню было исключительно трудно, снег на этой стороне перевала был сыпучим и сухим, лыжня норовила исчезнуть, словно была проложена не в снегу, а в песке, так что Егор и Степан взмокли от напряжения, невзирая на пронизывающий холод. Они все шли и шли, казалось, преодолевая большое расстояние, но на самом деле едва продвинулись вперед. Степан оглянулся и с горьким разочарованием увидел камни перевала в непосредственной близости. Невероятно, но невидимая сила ветра словно толкала их обратно, они впустую скользили на лыжах, втыкая в осыпающийся снег палки; их явно относило назад каким-то непостижимым образом. Казалось, что камни перевала, превратившись в громадные магниты, притягивали посмевших сбежать от них путников, заставляли их признать тщетность всех усилий, которые они так истово прикладывали к своему освобождению. Егор повернулся вплотную к Степану и прокричал:

— Что же это такое, товарищ Зверев? Мы идем и идем, а как будто не сдвинулись с места!

— Слишком сильный ветер! — прокричал надсадно Степан, в душе понимая, что такое объяснение не совсем соответствует истине. На самом деле он ощущал присутствие и влияние той черной, безжалостной и смертоносной силы, которая еще недавно высасывала жизненную энергию, лишала воли к сопротивлению, пригибала к земле на той, опасной стороне гор. Эта сила сейчас запутывала отряд, словно гигантский паук в своих тенетах, тянула обратно, к черным камням, угрюмо высившимся совсем рядом. Нечто похожее можно испытать в кошмарном сне, когда пытаешься бежать, спасаться, а ноги становятся ватными и непослушными, как бы прирастают к земле, слабость разливается по телу и лишает возможности спастись. Степан попытался выкинуть из головы мрачные мысли, он собрал все свои силы и рванулся вперед, но, казалось, лыжи едут в обратную сторону по сухому сыпучему снегу, напоминающему песок пустыни. Ребята ожесточенно пыхтели, вонзали в снег палки, но острия не находили опоры, ветер мощной волной преграждал путь. В бесплодной борьбе прошло еще много времени; за час с лишним туристы продвинулись на двести пятьдесят метров и при этом были окончательно измотаны. Трудный перевал, затем ожесточенное, но бесполезное скольжение по снегу окончательно подорвали силы ребят. Первым остановился Степан, признав бессмысленность дальнейших движений. Встали и остальные, разочарованные, задыхающиеся, стараясь не глядеть друг на друга, боясь увидеть в глазах товарищей боль разочарования и тоску. Егор Дятлов воткнул в снег палки и обернулся: только что проложенную девятерыми туристами лыжню уже не было видно, она была полностью заметена. А тучи сухих белых комочков носились высоко в воздухе, затмевая солнечный свет; вой ветра усиливался, становился мучительно-нестерпимым, раздражая нервы и вытягивая душу. Егор обратился к друзьям:

— Я предлагаю вернуться.

Молчание и вой бурана стали ему ответом. Как тяжко было признавать свое поражение, бессмысленность всех приложенных усилий, как страшно вдруг стало молодым ребятам при мысли о неизбежном возвращении! Все молчали, наконец заговорил Феликс Коротич:

— Здесь нам палатку не поставить. Время к вечеру, день почти прошел, так что нет у нас другого выхода. Давайте вернемся, ребята. Переночуем, а наутро попробуем еще раз.

— Может, все-таки попытаемся здесь остаться? — неуверенно предложил Юра Славек. — Как-нибудь укрепим палатку? И, возможно, к ночи ветер стихнет… — Юра и сам не верил тому, что говорил, просто он пытался, хоть ненадолго, отсрочить возвращение в тот мрачный край, откуда они с таким воодушевлением выбрались несколько часов назад. Степан Зверев вздохнул и тоже включился в разговор:

— Если мы здесь пробудем до темноты, то неминуемо замерзнем ночью. Стоит остановиться, и холод нельзя терпеть. На ветру мы просто не выживем.

Действительно, туристы ощущали, как ледяной холод заползает под одежду, как стремительно остывают их разогретые движением тела, как стынут руки и ноги. И ледяное крошево засыпало их теперь так сильно, что вся одежда была покрыта коркой белой крупы, которая смерзалась на страшном ветру. Было ясно, что промедление опасно и нужно как можно скорее принимать решение. Решение же было только одно — возвращаться, пока не село солнце, пока еще оставалось время, чтобы снова перейти через горы и вернуться к старому лагерю. Там можно развести костер, укрепить палатку, поесть, согреться, отдохнуть и, возможно, придумать новый план спасения. Почему-то всем в голову пришло именно это слово — спасение, словно речь шла о смертельной опасности, которая неумолимо подкрадывалась к туристам. Рая чуть не плакала от усталости и напряжения, но старательно скрывала свое состояние; а вот на глазах Любы показались слезинки, которые вызвало ощущение бесплодности усилий и разочарование. Ну, и усталость давала себя знать. Рае вдруг стало жаль подругу, возможно, из-за чувства превосходства, из-за собственного терпения и сдержанности:

— Любка, не реви, ну подумаешь, вернемся, — тихо сказала Рая бледной и замерзшей уже без движения Любе. — Не ной, помнишь, в прошлом походе тоже мы заплутали, почти сутки бродили в тайге. И ничего, выжили! И сейчас справимся!

Люба уныло кивнула, вой ветра почти полностью заглушил слова подруги. Рая не хотела вспоминать, что в прошлом походе они шли по обычному лесу, среди обычных деревьев, под самым обыкновенным небом. Никаких мертвецов, идолов, магических знаков и предостережений не было и в помине. Были обычные трудности, а они оставались обычными туристами, у которых с собой было все необходимое: спички, консервы, компас. Они твердо знали, что вскоре найдут дорогу, от которой временно отклонились, а в крайнем случае разведут костер, установят палатку, переночуют; слегка встревоженные, но при этом приятно взволнованные приключением.

А то, что происходит сейчас, слишком непонятно и страшно, чтобы быть обычным приключением обычных туристов. Все неправильно, не так, как должно быть в материальном мире, населенном цивилизованными и образованными людьми… Они как бы вышли за пределы ойкумены, как называли древние пределы изведанного мира, подчинявшегося законам природы. Тысячи лет назад путешественники составляли карты, на которых были изображены известные, обитаемые людьми страны, а вокруг простирались земли, населенные ужасными существами: собакоголовыми людоедами, гигантскими муравьями, змеями с человеческими головами. И законы этих земель, правила, по которым они жили, были совершенно иными, волшебными и непонятными. Там всюду подстерегали мрак и смерть, туда нельзя было отправляться в путешествие, оттуда почти никогда никто не возвращался. И вот в тысяча девятьсот пятьдесят девятом году девять туристов оказались в местах, которые на древних картах обозначались словами: “Тут обитают львы”. Это означало опасность и дикость, неизведанность земель, куда не следовало заходить. Трудно было поверить, что такие места сохранились теперь, когда уже земной шар был сфотографирован со спутника, когда не осталось ни одного места, где не ступала бы нога человека. Однако удивительные события последних дней доказывали, что ребята зашли в странные края, откуда предпочтительнее всего было бы убраться подобру-поздорову, не искушая судьбу. И с тем же упорством, с которым туристы стремились сюда, не замечая предостережений, смеясь над рассказами манси, пренебрегая знаками, щедро рассыпанными по всему их пути, теперь они пытались вернуться обратно. Но, очевидно, это было не так-то легко: ловушка захлопнулась, вход не хотел превращаться в спасительный выход, что-то злорадное слышалось в вое дикого ветра, что-то зловещее крылось в черных нагромождениях скал и ослепительно-белом снежном покрывале, похожем на саван.

Сердце Любы щемили тоска и страх. Нечто подобное испытывали и остальные туристы, однако старались не показывать виду, чтобы не убить остатки смелости, на которые только и приходилось сейчас рассчитывать. Не сговариваясь больше, ребята стали поворачиваться, чтобы идти обратно, к перевалу, который они радостно преодолели так недавно. Измотанные, усталые студенты последовали за Степаном и Егором, которые снова шли впереди всех. Теперь идти было исключительно легко; они скользили по снегу, подталкиваемые диким ветром, который тащил их вперед, вперед, к скалам. Палки были почти не нужны. Отталкиваться не приходилось; каждый несся, как парусное судно при свежем пассате. И, хотя ноги подгибались от усталости и напряжения, они исключительно быстро оказались у подножия горы Девяти Мертвецов, которое с таким облегчением покинули.

Минут двадцать ушло на то, чтобы приблизиться к месту перевала. Степан оперся о большой камень, торчавший из снега, а к нему подошли остальные. Туристы примирились с мыслью о неизбежности возвращения, это принесло облегчение, к тому же только сейчас они поняли, насколько выматывал и раздражал их дикий вой и сопротивление ветра. Сейчас ветер был таким же сильным, но не хлестал по лицу снежной крупой, не толкал в грудь, не отнимал последние силы; даже его вой теперь не был таким угрожающе-гневным.

Егор помог девушкам освободиться от ненужных теперь лыж, остальные тоже принялись укладывать лыжи и палки в специальные чехлы. Степан и Олег Вахлаков снова разматывали веревки, проверяли снаряжение. Никто не роптал, не задавал лишних вопросов, туристы слаженно и споро помогали друг другу, готовясь к переходу.

— Нам нужно спешить, — кричал Егор, обращаясь к друзьям. — Нужно вернуться до захода солнца, в темноте мы можем разбиться на этих скалах.

— Как вернемся, так сразу костер разведем и будем жрать! — выкрикнул Руслан, в животе у которого давно уже бурчало. — Наварим полный котел каши, да с тушеночкой! Я бы один весь котел съел.

Ребята заулыбались, слушая мечты прожорливого Семихатко. Действительно, котел горячей каши с невероятно вкусной тушенкой — что может быть лучше такого завершения трудного дня! Всем представилась мирная картина: костер, закопченный котелок с булькающим, распространяющим аппетитный запах варевом, уютная вместительная палатка, в полутьме которой пахнет хвоей от еловых лап, а на этих пахучих подстилках уже разложены теплые спальники, в мягком нутре которых так приятно вытянуть гудящие от усталости ноги… Настроение у туристов немного поднялось, а Семихатко продолжал под аккомпанемент ветра выкрикивать названия вкусных блюд и продуктов, которые он непременно съест, как только отряд вернется на старую стоянку. И ребята уже стремились туда, откуда несколько часов назад с такой поспешностью ушли. По-прежнему самые сильные шли впереди, а Женя Меерзон замыкал колонну рядом с Раей.

Идти было тяжело, ветер мешал, хотя и дул в спину, но его ледяные порывы вырывали из рук веревки и лыжи. Однако с перевалом справлялись неплохо, только Женя шатался от слабости — он не очень-то привык к таким нагрузкам, несмотря на то, что довольно успешно прежде ходил в походы. Но студент старался не показывать усталости, хотя голова у него кружилась, а в глазах мелькали черные пятна. Он несколько раз опирался на Раину руку, а однажды чуть не упал, с трудом удержавшись на ногах. Однако продолжал цепляться за веревку, двигаться вперед, чтобы ни на секунду не задержать продвижение товарищей. Степан и Егор изо всех сил старались облегчить путь другим ребятам, но и сами были страшно утомлены; казалось, шествие под вой ветра, в борьбе с притяжением этих удивительных мрачных скал, полностью высосало из них всю энергию. Небо уже начинало сереть, яркий синий свет исчез, солнечные лучи рассеялись в предвечернем тумане. Казалось, до сумерек оставалось совсем немного.

И вот перед туристами вновь появилась знакомая поляна, одинокий громадный кедр на ее краю, ручей, скрытый подо льдом, но кое-где прорвавшийся наружу, черными размывами проявивший свой непокорный морозу нрав. И все ощутили какое-то смирение с судьбой, словно сбывалось предначертанное высшими силами, а от воли жалкой кучки людей уже ничего не зависело. Все на миг остановились и в каком-то оцепенении глядели на место стоянки. Вот круг от костра, вот вытоптанная полянка, где стояла палатка, вот консервные банки и мусор, аккуратно сложенные в холмик…

Оцепенение прошло, и ребята снова засуетились, помогая друг другу преодолеть последние метры, отделявшие их от равнины. В молчании они спустились наконец на твердую землю и так же молча зашагали в сторону лагеря. Все были подавлены, но в то же время туристы успокоились, увидев, что все было на своих местах, ничего неожиданного не произошло, никто не приходил сюда: остались только их собственные следы. Степан обратился к Феликсу и Вахлакову:

— Ну, давайте ставить палатку, все здорово устали, так ляжем сегодня пораньше. Завтра решим, что будем делать. Или вернемся прежней дорогой, или попытаемся еще раз перейти через горы.

Студенты послушно выполнили приказание, разворачивая тюк с палаткой, готовя колышки, закрепляя веревки. Феликсу и Олегу помогал Юра Славек, а уставшего до полуобморочного состояния Женю Степан усадил на рюкзак, велев отдохнуть. Женя слабо сопротивлялся, но и впрямь не мог шевелиться. Зверев с Егором пошли собирать валежник для костра, который был сейчас необходим больше всего на свете. Взмокшие от физических усилий, затем — пронизанные насквозь ледяными порывами ветра, потом снова вспотевшие от лазанья по горам, ребята должны были как следует согреться, покушать горячей пищи, напиться чаю. И тогда вернутся силы, можно будет спокойно подумать о дальнейших планах, поговорить.

Вскоре уже веселые языки пламени взметнулись над сухими ветками, загорелись и куски дерева, посыпались искры, закипела вода в котелке, куда Рая сыпала щедрой рукой крупу, а Руслан Семихатко открывал банки с тушенкой. Степан хотел было сказать Семихатко, что тот слишком увлекся, что консервов уже довольно, но потом промолчал: уж слишком радостным и довольным выглядел парень, от тревог и усталости, казалось, не осталось и следа. Улыбка играла на добродушном круглом лице студента, когда он с наслаждением вспарывал консервным ножом очередную банку с аппетитным содержимым. Егор подмигнул Степану, указывая на облизывающегося, как кот, Руслана, и оба негромко засмеялись. На этой стороне гор ветра не было совершенно, что казалось странным: не могли довольно невысокие горы служить надежной преградой такому урагану. Вероятно, ветер стих, возможно, они поспешили уйти, бросить борьбу… А может быть, ветер был особенным, специальным ветром, присланным для того, чтобы помешать туристам уйти, скрыться, оставить опасное место. Степан поморщился: какая чепуха лезет в голову! Видно, и впрямь ослабели нервы от всех этих впечатлений; недолго впасть в мистику, если учесть все события, которым пока нет рационального объяснения. Все просто в общем-то: вот толстячок Руслан открывает тушенку, вот девушки хлопочут у костра, вот парни ставят палатку, собирают валежник, тащат сучья поближе к огню. Вокруг тишина, снег тихонько поскрипывает под ногами, четко впечатываются в его белизну следы ног. Даже снег здесь другой! Но ничто не внушает тревоги и страха; мирная картина привала группы туристов у подножия горы. Горы Девяти Мертвецов. А их как раз девять человек!

Степан засвистел негромко, чтобы избавиться от докучливых мыслей. Егор Дятлов что-то строчил в походном дневнике, держа карандаш озябшими пальцами, время от времени смачивая химический грифель языком. Такой карандаш практически не стирается даже от влаги, все, что им написано, остается на века; это еще одно достижение советской химической промышленности.

— Идите скорее ужинать! — позвала Люба туристов. Забренчали миски и кружки, забулькал теперь уже чайник, чтобы щедро напоить усталых туристов тонизирующим ароматным чаем; впрочем, довольно дрянным. Ложки скребли о донца мисок, Рая едва успевала раздавать добавку, опасаясь, что угощенья может не хватить. Щеки туристов порозовели, глаза заблестели, от согревшихся тел валил пар; сохла влажная от снега и пота одежда. Палатка успокоительно высилась неподалеку, словно настоящий дом, полный уюта и умиротворения. Постепенно все разговорились, вспоминая тяготы сегодняшнего дня; слово за слово, и переход через перевал с последующим вынужденным возвращением стал казаться преодоленным препятствием, опасным, но увлекательным приключением, в котором все показали себя с самой лучшей стороны. Юра стал изображать неловкого Женю, Руслан смеялся и комично кривлялся, уверяя, что именно так, раскорячившись, изогнувшись, перебирался через скалы Феликс Коротич, с каменным выражением лица, с полуоткрытым ртом… Студенты вскоре уже вместе хохотали, чуть поддевая друг друга; взрывы смеха то и дело нарушали царившую вокруг тишину. Страхи исчезли, тревоги убрались подальше, осталась веселая студенческая компания.

Студенты набились в палатку, где решили еще выпить чаю и окончательно согреться. За импровизированной ширмой из одеяла парни меняли одежду, скидывали промокшие, пропотевшие вещи, воздух пропитался густым запахом пота, к которому, впрочем, все давно привыкли. Девушки уже почти переоделись, теперь они готовили обувь к просушке; завтра решили возвращаться старой дорогой, ни на день больше не оставаясь в этих опасных местах. Руслан доедал последний бутерброд с грудинкой; шкурки от уже съеденных кусочков валялись на одеяле, Семихатко неохота было встать и выбросить объедки. У входа в палатку курили Егор Дятлов и Степан Зверев, вскоре по нужде выскочил из уютного брезентового дома Феликс Коротич. Он был почти раздет, в одной рубашке. Степан хотел было сделать парню замечание, но промолчал, только укоризненно покачал головой; на морозе легко было простудиться. Впрочем, ни сил, ни настроения ругать студента у Степана просто не было. Он хотел досмолить окурок и пойти отдыхать, поспать часа два-три, чтобы потом бдительно охранять лагерь всю ночь напролет. Было уже совсем темно, костер ярко выделялся на фоне синего мрака, подступавшего отовсюду. Егор размышлял о том, что он запишет сейчас в свой дневник, подумывал и о ружье, из которого пока так и не довелось пострелять. Нужно будет завтра все же попробовать поохотиться, подбить хотя бы куропатку или зайца, чтобы приготовить настоящее жаркое! Егор как-то охладел к Любе, девушка отдавала такое явное предпочтение Юре Славеку, что Егор понял: его шансы равны пулю.

Впрочем, его это не слишком опечалило; в походе он сильно изменился. Теперь все мысли и чувства студента были сосредоточены на работе, на карьере, которая его ждет; он боролся с настоящими трудностями, преодолевал их, он ощутил настоятельную потребность стать лидером, руководителем. Егор многое перенял у Степана Зверева, не только примирившись с его главенством, но и привязавшись к смуглому кавказцу с блатными золотыми коронками. Спокойная неторопливость, уверенность в себе, командный тон, когда все бросаются выполнять приказания, ни о чем не спрашивая, — все это импонировало студенту, так что первоначальная борьба и ревность сменились безоговорочным признанием авторитета Степана. Егор даже курить старался, как старший товарищ, держа окурок двумя пальцами, едва прикасаясь к картонному мундштуку губами. Дятлов почти с обожанием посмотрел на мрачное и задумчивое лицо Зверева. И в этот момент стало происходить что-то невообразимое, непонятное, настолько ужасное, что сознание сначала отказалось признать то, что видели глаза и слышали уши.

Появился огненный шар. На поляне стало светло, как в ясный полдень. И в этом ослепительном сиянии из-за горы Девяти Мертвецов возникло гигантское существо. Оно было огромно, как пятиэтажный дом, а может, только казалось таким из-за обливавшего его сияния, желто-оранжевого, нестерпимо режущего глаза. В сиянии было отчетливо видно отвратительное лицо с перекошенными чертами; раскосые глаза, похожие на человеческие, но переполненные злобой и яростью, не встречающимися в мире людей, словно два прожектора, ощупывали и пронизывали все вокруг. Его тело густо поросло шерстью, и две отвислых груди уродливо болтались при скачках. Чудовище, хохоча и раскачиваясь на кривых ногах, швыряло в сторону студентов огненные шары, точно такие же, как те, которые они видели несколько ночей назад. Со страшным свистом шары летели в морозном воздухе, рассыпая искры, оставляя огненные следы, словно кометы.

Степан, выйдя из оцепенения, едва успел хрипло крикнуть:

— Берегитесь! Бегите! Убегайте из палатки!

А в палатке вдруг торцевая брезентовая стена стала прозрачно-белой, как экран в кинотеатре; четко вырисовывались черные силуэты туристов, стоявших на улице. Ужас объял девушек, они не могли пошевелиться. Женя Меерзон вскочил на ноги, за ним последовал Руслан Семихатко; они тоже замерли на секунду в растерянности. Олег Вахлаков схватил туристский топорик, лежавший на чьем-то рюкзаке, а Юра Славек — нож, которым Руслан недавно кромсал грудинку.

— Бегите, спасайтесь! — еще громче прокричал Степан, и находившиеся в палатке студенты увидели, как метнулись две черных тени товарищей, а свет стал еще более ослепительным. Руслан выглянул из палатки, откинув одеяло, заменявшее дверь; тут же раздался его пронзительный визг, и он упал обратно в палатку.

— Там шары! — исступленно кричал Семихатко, ползя на четвереньках к противоположной брезентовой стене. — Скорее, бежим, мы все погибнем тут!

Ни слова не говоря, Юра Славек высунул голову наружу и тут же бросился с ножом к той стене, где дрожал от ужаса Руслан, царапая толстый брезент пальцами. Юра вонзил нож в ткань и прорезал огромную дыру, в которую тут же проскользнул Руслан; Юра расширил руками отверстие и коротко приказал:

— Люба, Рая, бегите!

Девушки выскочили из палатки, а Юра помог Жене Меерзону, который запутался в продранном брезенте ногой. Олег Вахлаков распорол брезент еще в одном месте топориком, вылез наружу и побежал вместе с девушками. Мельком Олег увидел нечто настолько дикое и страшное, что замедлил бег, от которого зависела его жизнь. Валенок завяз в снегу, Олег покачнулся и упал, и еще успел почувствовать, как сдавливает его бедную голову все сильнее и сильнее, пока не затрещали кости черепа, а из ушей не потекла кровь. Глаза вылезли из орбит, высунулся от дикого давления язык, затем он ощутил, как ломаются его ребра, как осколки костей впиваются в легкие, лишая его возможности дышать. После этого все померкло.

Рая и Люба не видели ужасного конца своего товарища, стремительно убегая в сторону ручья, куда мчался и Юра Славек; последним бежал Женя Меерзон. Он обливался холодным потом от страха, но заставлял себя работать ногами, понимая, что только в беге заключается его спасение.

Степан и Егор бросились к кедру, стремясь укрыться там от опасности; за ними мчался Феликс Коротич в распахнутой рубашке и в валенках. Зверев достал из кармана пистолет и прицелился; в душе он почему-то был твердо уверен, что выстрелы бессмысленны и бесполезны. Однако выучка не давала ему смириться с надвигающейся гибелью; он несколько раз нажал на курок и выстрелил, стараясь попасть в мерзкое ухмыляющееся лицо демона. Пули просвистели в морозном воздухе, попали в цель, не причинив, очевидно, чудовищу никакого вреда. Перед глазами Степана снова вспыхнул огненный шар. В душе Степана последним сожалением отозвалось то, что он никого не любил, кроме матери, он почувствовал вдруг сильную тоску и хотел было открыть рот, чтобы обратиться к Фатиме и спросить ее о любви, но, едва он разомкнул челюсти, как изо рта хлынул поток алой крови, заливая все вокруг, а в первую очередь — лицо Степана. Его голова была обращена вниз. “Красивый цвет”, — успел еще подумать Степан, прежде чем оказаться в непроницаемой тьме, предшествующей приходу в страну мертвых.

Егор Дятлов сам не замечал, что истошно кричит, визжит, присев на корточки; затем вскочил на ватные ноги и побежал по снегу, завывая и плача. Он теперь видел перед собой только высокий и могучий кедр, казавшийся ему спасительным. Рядом с Егором теперь бежал Феликс, тяжело переставляя ноги. К парням спешили Руслан Семихатко и Рая Портнова. Рая интуитивно стремилась найти спасение рядом с Егором, руководителем, смельчаком, просто — любимым человеком, а Руслан мчался за ней, полностью деморализованный и утративший контроль над ситуацией.

А у ручья пытались найти спасение Люба Дубинина, Юра Славек и Женя Меерзон. Они присели под большим камнем, мечтая стать крошечными, незаметными, слиться со снегом; но в воздухе снова просвистел огненный шар. На этот раз вспышка была такой яркой, что на какое-то время ребята утратили способность видеть. Они погрузились в кромешную тьму, полную ужасных звуков; но и ослепшими продолжали двигаться. Внезапно пласт снега заскользил под ногами Любы; она вскрикнула, дернулась и вмиг ощутила ледяной сковывающий холод. Холод был таким сильным, что сначала показался обжигающим; ледяная вода бурливого ручья мгновенно заморозила все тело. Течение сбило девушку с ног, Люба упала в ручей, во все стороны полетели брызги.

— Люба, Люба, вставай! — отчаянно кричал Юра, протирая невидящие глаза, пытаясь хоть на долю секунды обрести зрение и увидеть подругу, чтобы помочь ей, спасти. Но он по-прежнему был слеп и беспомощен; яркая вспышка от пролетевшего огненного шара обожгла роговицу, вывела из строя зрительные рецепторы, Юра только без толку тер глаза да хлопал веками; вокруг для него царила полная тьма. Он шарил руками в воздухе, чтобы нащупать Любу, вертелся вокруг собственной оси, потеряв ориентацию, звал ее по имени, но шум ручья мешал ему расслышать ответ, а рядом громко, в голос, плакал Женя Меерзон:

— Я ничего не вижу! Я ослеп! Я ничего не вижу! Мама! — в голосе Жени теперь звучали детские нотки, отчаяние и испуг. Он шарил руками в воздухе, плутал и запинался.

Юра пошел на звук Жениного голоса, он хотел с помощью товарища отыскать пропавшую Любу, которая в это время в полном изнеможении пыталась выбраться из ледяной воды ручья. Она поскальзывалась на обледеневших камнях, которыми было усеяно дно, и падала снова; ледяная вода мучительно обжигала тело, сковывала движения. Если бы Люба видела, как можно выбраться на берег, если бы она не была слепа, то, возможно, ей удалось бы спастись. Но в кромешной тьме девушка не имела шансов, а ее слабые призывы о помощи заглушались клокотанием воды и раскатами дикого смеха да свистом очередного огненного шара. Люба не хотела сдаваться; сейчас ее поддерживали любовь к Юре, надежда на совместное спасение; она думала, что может ему помочь, вот только выберется сама… Ужасный холод заставлял ее тело корчиться в судорогах; она почти не чувствовала ног, но снова и снова пыталась выбраться на берег. Ей удалось зацепиться за чахлый кустик, торчавший из снега. Красные замерзшие пальцы соскальзывали с тонких веточек, Люба пыталась подтянуться к берегу и вылезти, но течение было слишком сильным. Оно било под колени и норовило уронить девушку, вода клокотала с каким-то злорадством, словно была в сговоре с тем ужасом, что окружал теперь туристов. Люба вся вытянулась, мокрыми пальцами вцепилась покрепче в тонкие прутики, которые были ее единственной надеждой; осторожно стала переступать по острым камням на дне ручья. На ногах у нее были толстые шерстяные носки, она не успела обуться и теперь даже рада была этому. В ледяной воде обувь все равно бы промокла, а вот идти по камням в одних носках было удобнее.

Люба шарила ногами под водой в надежде обрести опору, ей почти удалось подтянуться ближе к берегу, но тут она поскользнулась и оступилась. Под ногами оказалась одна из подводных ям, которыми полны северные реки и крупные ручьи. Люба негромко охнула и погрузилась глубоко в воду. Течение, особенно сильное в этом месте, немедленно стало затягивать девушку под лед; вода здесь бурлила меньше, и потому образовалась корка льда, прозрачная, как толстое стекло. Люба, срывая ногти, цеплялась за лед снизу, пыталась бороться с течением, но усилия ее оказались тщетны; черные воды все глубже затягивали ее под лед, воздуха в легких оставалось все меньше. Наконец Люба глубоко вдохнула, вбирая в легкие воду ручья вместо спасительного воздуха; течение подняло ее и придавило лицом к корке льда. Сквозь мутноватый и толстый лед можно было видеть бледное лицо, расширенные в ужасе, ослепшие глаза, волосы, которые медленно, как водоросли, шевелились, колышимые течением.

Но товарищам было не до Любы теперь; Женя и Юра пытались спасти собственные жизни. В отчаянии, в полной тьме, они бросались то в одну, то в другую сторону, неизвестно на что рассчитывая и надеясь. Юра хотел убраться подальше от опасного ручья, возле которого очень легко было оступиться и упасть в ледяную воду. Смерть в обжигающе-холодной воде ручья, когда холод подступает к самому сердцу, казалась Юре особенно ужасной теперь. Поэтому он хоть и выкрикивал имя Любы, но старался брать направление прочь от ручья, выдававшего себя звуками бурлящей воды. Юра подталкивал рядом Женю, стараясь не отнимать руки от его плеча; так легко было вновь остаться один на один с этой жуткой тьмой. Товарищи, дрожа, продвигались куда-то, не ведая смысла своих усилий. Снег проламывался под ногами, они глубоко проваливались, кряхтели. Женя скулил, как щенок. Юра бормотал сквозь жестокую одышку:

— Потерпи, потерпи, еще немножко, еще немножко.

“Немножко” Юра говорил машинально, для успокоения Жени, на самом деле он уверился в неминуемой гибели, но все его существо, все молодое тело и бунтующий разум требовали бороться за жизнь, заставляли совершать эти ненужные и утомительные движения, тащить за собой ослабевшего Женю, что-то бормотать и обещать… В Юре проснулись крестьянские гены его настоящего отца, его волчья сноровка и упрямство; он почти волок тяжелого, как куль с мукой, Женю, выдергивал ноги из глубокого снега, сжав зубы, брел куда-то. И дикий ужас объял его сердце, когда тощее Женино тело кто-то вырвал у него из рук, Юра почувствовал, как Меерзон взметнулся в воздух. Потом раздался слабый крик, в котором звучали невыносимый страх и страдание, а потом что-то тяжелое шлепнулось неподалеку…

Раздавленное тело студента остывало на подкрашенном синими сумерками снегу, а Юра изо всех сил все ковылял куда-то, выдергивал ноги, снова втыкал их в крошащийся наст, потом слой снега уплотнился и идти стало легче. Юра почувствовал дикий, сковывающий движения холод, который проникал все глубже под тонкую одежду. Казалось, что температура стала сильно понижаться, как будто кто-то специально замораживал злосчастную поляну, убивал тех, кто еще оставался в живых. Кожу на лице страшно стянуло от мороза, Юра с трудом двигал руками и ногами. В конце концов идти стало невозможно; страшная слабость расползлась по телу, ноги подкосились, и он упал. В глазах появилось смутное ощущение света; расползались разноцветные круги, и летали пятна, через них проступали очертания далекого дерева, палатки, до которой было около пятисот метров. Юра почувствовал слабый прилив сил и попытался ползти, втыкая пальцы в крошащийся льдинками наст, раня до крови кожу, ссаживая ногти. Он полз и полз, а холод становился все крепче, все злее, и Юре казалось, что он плывет в расплавленном свинце, который уничтожает, объедает его тело до самых костей. Но жажда жизни принуждала его двигаться, продвигаться на жалкие сантиметры, преодолевать мучения, чтобы доползти до палатки, где можно обрести спасение. Это жалкое подобие дома несет в себе избавление, там есть теплые, толстые спальные мешки, одеяла, меховые куртки, которыми можно укутать свое измученное морозом тело, есть валенки, в них он засунет эти непокорные обрубки, когда-то бывшие его ногами. Он может разжечь примус и обхватить его раскаленное тельце ладонями, он почувствует, как живительное тепло растекается по его рукам, ногам, достигает груди, где из последних сил уже не бьется, а как-то трепещет сердце. А потом он поедет на юг, вот что он сделает. Он поедет в Крым, куда-нибудь в Ялту или Феодосию, там очень тепло и всегда светит горячее, жгучее солнце. Нет, купаться в море Юра не будет, это очень опасно, вода может оказаться холодной; он будет принимать горячие ванны, в которых можно развалиться всем разваренным телом, вытянуть ноги, руки, покойно положить голову… Юра подтягивался все слабее и слабее. Пальцы на руках давно были обморожены, а ступни не могли даже упираться в снег — студент давно не чувствовал их. Он блаженно улыбался своим мыслям и вдруг на миг пришел в себя: окружающий его мороз и пустынное заснеженное пространство, на котором валялись трупы друзей-однокашников, показались ему такими невыносимо-ужасными, что он хрипло закричал. Юра вытянулся в последнем усилии и умер. Его мертвые пальцы по-прежнему впивались в снег, а на лице так и осталась гримаса безысходного ужаса.

Через некоторое время настала странная тишина, которая показалась еще более зловещей. Почти потерявшие зрение от яркой, невыносимо яркой вспышки огненного шара, под кедром тряслись от холода Рая, Егор, Руслан и Феликс Коротич. Неподалеку лежал изуродованный труп Степана Зверева. Егор, совершенно белый от невыносимого мороза — было около тридцати градусов, — обратился к Феликсу:

— Если мы не разожжем костер, мы замерзнем насмерть. Я почти ничего не вижу; от кедра отходить не будем, иначе потеряемся и точно сдохнем. Давай поддержи меня, я попытаюсь поломать ветки кедра. Мы их подожжем и согреемся у костра.

Егор едва мог разлеплять онемевшие губы, слова звучали тихо и хрипло, но Феликс внимательно слушал приказы Егора. Он испытывал тяжелые физические мучения, но что-то внутри него словно оборвалось, какая-то туго натянутая струна словно лопнула, и это принесло освобождение. Он испытывал что-то похожее на опьянение, голова кружилась, но привычная свинцовая тяжесть из нее ушла безвозвратно. Феликс был нравственно готов к смерти; он, в отличие от своих товарищей, не видел в ней ничего ужасного. Оказывается, все эти годы он не жил, а умирал, как бы находился в состоянии тяжелой болезни, из которой не было выхода и освобождения. Когда-то он читал старую, потрепанную книжку с изображением худого веселого парня и толстяка на ослике, “Легенду об Уленшпигеле”. Там была сумасшедшая колдунья, замученная инквизиторами. У нее тоже все время болела голова; она то и дело кричала: “Пробейте дыру, выпустите душу!” Вот у Феликса и было чувство, как будто кто-то пробил дыру и выпустил тот темный, вязкий, сгустившийся пар души из-под многострадального черепа. Он был пуст и легок, как отвязавшийся воздушный шар. Поэтому он улыбнулся и невидящими глазами уставился в черноту. Егор обратился к Руслану и Рае:

— Нужно снять со Степана одежду. Ему она теперь ни к чему, а Рае пригодится. Постарайтесь дотянуться до Степана; пусть Рая держит тебя за ногу, а ты сними с него свитер, понял?

Руслан боялся остаться один в кромешной тьме, которая стояла перед поврежденными глазами, но смерть от холода была ужасна, он только теперь понял, что это самая ужасная смерть из всех возможных. Раньше Руслан никогда не думал о своей кончине; при слове “смерть” ему представлялись высохшие старики почему-то в ночных колпаках, лежащие в постели. Или еще отважные летчики, самолет, из которого валит черный дым, красная звезда на крыле. Теперь он осознал, что смерть связана с длительными физическими страданиями, она болезненна, она похожа на операцию, на удаление зуба, например, только вместо зуба удаляют все ваше тело.

Руслан весь трясся от ужасного мороза, но покорно продвигался в ту сторону, где коченел труп смелого товарища Зверева. Это он был во всем виноват; он заманил их, неопытных дураков, корчивших из себя успешных спортсменов, к этой гибельной горе Девяти Мертвецов. И сам погиб первым, можно сказать, бросил ребят в этой страшной морозной ночи. Руслан со стоном подобрался к чему-то черному и бесформенному; зрение почти отсутствовало, приходилось полагаться только на осязание. Руслан протянул руку и нащупал то, что искал: свитер. Толстый свитер, который можно немедленно натянуть на тело и ощутить тепло!

— Давай, Руслан, давай! — молила где-то сзади невидимая Райка, крепко держа его за ногу. — Снимай с него одежду!

Руслан Семихатко приложил невероятные усилия, но стянуть окоченевшими руками одежду с неподвижного, тяжелого, как бревно, тела было почти невозможно. Он старался и так, и сяк, кряхтел и постанывал, но одежда никак не хотела сниматься. Рая позвала его:

— Руслан, возьми у меня нож. Я случайно прихватила, я им резала хлеб. Попробуй срезать ножом свитер, разрежь его на груди и на животе, понял?

Руслан на ощупь взял острое лезвие и стал кромсать одежду. Наконец ему удалось разрезать плотную ткань и кое-как стащить свитер с изуродованного трупа. Руки совсем не слушались его, он страшно ослабел и с огромным трудом прополз полтора метра, которые отделяли его от Раи. Семихатко сунул ей заскорузлый от крови свитер:

— Надевай, — повалился на снег и закрыл глаза, думая про себя: “Я только минуточку отдохну, только минуточку”. Все его тело сотрясала крупная дрожь, холод мучительно пронизывал все клетки организма, проникал в самую сердцевину внутренностей, сжимал сердце в тисках; но вот дрожь постепенно унялась, по рукам и ногам расползалось уже окоченение, страшное утомление, почти истома. Руслан чувствовал, что грудь его с трудом вздымается, дышать становилось все тяжелее и тяжелее, он уже хрипел, не замечая этого. Рая волокла его грузное тело к себе, тормошила, звала по имени, дергала за ногу, бессильно стонала. Смертный сон все крепче охватывал Руслана, унося его прочь от этих страшных мест, куда они забрались на свою погибель, вопреки всем предостережениям и знакам. Но вот кто-то еще вцепился в его ногу, потащил, помогая Рае; слабое тепло коснулось его застывшего, как гипсовая маска, лица.

Чуть слышно потрескивал костер из кедровых веток. Это был не тот полнокровный и могучий пламень, вздымавшийся к небесам рядом с палаткой, согревавший туристов морозными вечерами, готовивший им пищу, отпугивавший диких зверей. Это были чахлые язычки желтого огня, вгрызавшегося в свежие кедровые ветки с видимой натугой и неохотой. Огонь смогли развести только благодаря скверной привычке курения: в кармане у Егора Дятлова оказались спички, чудом не выпавшие во время бешеного бега. Трясущимися, израненными о кору дерева пальцами юноша кое-как чиркнул драгоценной спичкой и попытался поджечь сложенные веточки.

Несколько попыток оказались безрезультатными. В темноте, ослепший, беспомощный, Егор мог только ругаться сквозь зубы. Феликс чутко прислушивался к звукам, от смутной надежды переходя к мучительному отчаянию. Наконец лоскут, оторванный от рубашки, начал тлеть, постепенно огонь распространился на веточки и хвою. Через некоторое время загорелся костер. Сквозь тьму, казалось, навеки поселившуюся в их ослепленных глазах, туристы едва могли видеть слабое свечение, а треск и шипение говорили о том, что костер грозит вот-вот погаснуть. Больно было сознавать, что вокруг лежит огромное количество отличного сухого валежника; сейчас эти никчемные ветки и сучья могли бы спасти им жизнь, но отыскать дрова в кромешной тьме не было никакой возможности.

Слабость разливалась по их телам; Феликс и Егор пытались сидеть, прислонившись спинами к стволу спасительного кедра, но это удавалось им с огромным трудом. На ощупь они подносили к пламени тонкие ветки, очищенные от хвои; эти ветки они с невероятными усилиями наломали, карабкаясь по толстому стволу дерева. Результатом тяжких трудов была небольшая куча кедровых ветвей, которых при самом экономном расходовании не могло хватить больше, чем на час. Если за этот час глаза их не начнут видеть, а тела не обретут хоть немного энергии, им грозит смерть. Страшная смерть от холода, который жалил и мучил теперь еще сильнее, словно злобствуя на противоборство кучки туристов, не желающих умирать. Руслан одним боком чувствовал слабое тепло от костра; друзья постарались повернуть его так, чтобы он хоть немного согрелся и ожил. Рая натянула на себя изрезанный свитер; она сделала это по приказу Егора Дятлова. В сущности, кровавая тряпка, изрезанная и измочаленная, не могла ее согреть, но девушка покорно сделала то, что велел ей Дятлов. Егор снял с себя куртку и укрыл Руслана, хотя сам был страшно бледен от холода. Ребята почти не разговаривали; от этого дикого холода у них онемели губы и языки, а голосовые связки издавали что-то похожее на тихое хрипение.

Егор молча потянул к себе Раю, прижался к ней всем телом; другой рукой обнял за плечи Феликса Коротича. Между ними оказался лежащий Руслан. Сбившись в плотный клубок, они тщетно пытались отдалить страшную смерть, которая грозила поглотить их, предварительно измучив этой ужасной пыткой — холодом. И слабый огонек был их единственной надеждой в морозной непроглядной ночи. А воздух, казалось, стал густым и липким; он обжигал легкие, стягивал кожу, замораживал внутренности. То и дело слабеющей, окостеневшей рукой кто-нибудь из ребят старался подкормить пламя веточками, боясь ненароком погасить последнюю надежду. Вокруг теперь царила тишина, полная безысходности, только изредка трещали ветки дерева: замерзшие жизненные соки разрывали древесину. У ручья лежало изуродованное тело Олега Вахлакова, под ледяной коркой извивались в течении ручья волосы Любы Дубининой; Юра Славек в последнем усилии вытянулся по направлению к палатке, а Степан Зверев недвижно лежал рядом с кедром. Смерть была так близко, что почти перестала казаться страшной; в глубине души студенты даже завидовали тем, кто уже не страдает, чьи тела не разрывают судороги холода, в чью кожу не впиваются миллионы игл мороза. Однако инстинкт самосохранения заставлял ребят бороться, как только можно, за свои жизни. Им оставалось надеяться на то, что вернется зрение; а слабые отблески пламени, которые они могли видеть, подтверждали эту надежду.

— Мне кажется, я все-таки буду видеть… — прохрипел Егор Дятлов обмороженными губами, обращаясь к Рае, застывшей под его рукой. — Еще немножко надо потерпеть, подержаться, я хоть чуть-чуть сориентируюсь и доползу до палатки. Мне бы только увидеть, где она.

Перед глазами у Раи мелькали разноцветные пятна, какие-то концентрические круги, но и она ощущала, что зрение возвращается. Ослепленные ярчайшими вспышками глаза начинали адаптироваться к темноте. Феликс изо всех сил моргал веками, пытаясь поскорее обрести зрение. Если они еще немного смогут потерпеть, то потом можно будет доползти до палатки, и все — они будут спасены. Они разведут костер и укроются всеми одеялами, какие только есть. Они будут глотать бурлящий кипяток, согревая вымороженное нутро. А потом они решат, что делать дальше; сейчас главное — продержаться.

Вдруг слабый звон бубенчиков разнесся по морозной ночи.

— Кто здесь? — тревожно спрашивала Рая, в смертельном ужасе прижимаясь к Егору, чувствуя, как напряжено в тревоге его тело. — Кто здесь? Мы вас не видим, мы ослепли…

Внезапно налетел порыв ветра — костер зашипел и погас под грудой снега. В тот же миг невыносимый холод сменился еще более страшным морозом, температура упала градусов на десять. Руслану Семихатко снилось или виделось, что он приехал к бабушке на Украину, сидит в просторной хате перед накрытым столом и хлебает обжигающий борщ, заедая каждую ложку куском хлеба. От борща ему стало так жарко, что он принялся скидывать с себя одежду: и штаны, и рубаху, и майку… Комки одежды летят на пол, а Руслана вдруг охватывает такой холод и страх, что он не сразу понимает, что сидит ни в какой не в хате, а в ночном ледяном лесу, а вместо миски с борщом перед ним круглый кожаный бубен, чуть позванивающий во мгле. А Райка все продолжает жалобно и монотонно спрашивать:

— Кто здесь? Помогите нам! Нам нужно добраться до палатки, пожалуйста, помогите! — И Рая беззвучно повалилась на спину, невольно увлекая за собой и тревожно озирающегося Егора.

— Что с костром? — бормотал Феликс, дергая за плечо упавшего Егора. — Что с костром? Огонь погас, нужно разжечь, скорее! — Феликс шарил рукой по снегу и не находил кучки веток, приготовленных для жизни огня; для их жизни.

Егор пытался ответить товарищу, но силы с каждой секундой покидали его тело. Он едва мог шевелить рукой; под онемевшими обмороженными пальцами он ощущал твердую, словно каменную, щеку Раи. Ее глаза были открыты, и в них отражалось небо со множеством звезд, равнодушно взирающих на картину гибели нескольких человек. Рая в последний раз натужно вздохнула и через мгновение уже покинула страшную поляну с разбросанными трупами. Руслан Семихатко опередил девушку на несколько секунд. А Егор, кряхтя и постанывая, лег на снег и попытался ползти в том направлении, где, как ему казалось, должна стоять палатка. Его ноги были отморожены, пальцы на руках превратились в негнущиеся деревяшки, но он прилагал нечеловеческие усилия, чтобы выжить. Ему важно было одно — рассказать о том, что здесь произошло. Он прополз около пятидесяти метров, что было просто невероятно; потом голова его мирно легла на снежное покрывало, глаза закрылись, а тело обрело неведомый ему прежде покой. Это был сладкий сон, который прогнал и страх, и нечеловеческую усталость, и боль в обмороженном теле; он укачал его тело и унес сознание далеко-далеко. Пришла смерть-избавительница, и Егор Дятлов навеки уснул в уральских снегах, забыв и боль, и страх, и честолюбивые помыслы, и романтические мечты.

В центре поляны все так же стояла палатка, словно поджидая ненадолго отлучившихся хозяев, на одеяле внутри осталась кучка бутербродов, приготовленных запасливым Русланом Семихатко, остыл чайник с остатками заварки. Погас и костер у палатки, только в самой глубине угольев можно было заметить красноватые огоньки, раздуваемые ветром. И над всей картиной гибели и разрушения сверкало миллионом звезд черное высокое небо, равнодушное и вечное.

В городе началась весна. В этом году она пришла победительницей, захватив и оккупировав все вокруг, хотя были только первые числа марта. Обычно еще лютовала стужа, еще дули ледяные северные ветры, еще и робко думать о весне боялись суеверные горожане: а ну как спугнешь красавицу и вовсе не настанут теплые дни. А теплые дни на Урале наперечет; бывает, что и в середине июня выпадает снег, а первые заморозки, когда трава белеет от инея, наступают уже в августе. Март же всегда причислялся к месяцам зимним; никому и в голову не приходило считать его теплой весенней порой. Но в этом роковом году коварная природа словно решила дать людям роздых, заманить их мечтами о настоящей весне, согреть на краткое время лучами солнца, чтобы потом еще острее ощутили пленники уральской земли безнадежность холода. И вот закапали громадные сосульки на крышах многоэтажных домов, снег почернел и стал ноздреватым, как засахарившийся мед, черные ветви деревьев сплелись кружевом на фоне ярко-синего неба. Трамваи дребезжали весело, подпрыгивая на стыках рельсов, автомобили разбрызгивали мокрые ошметки снега, в институт спешили толпы галдящих студентов с радостными и юными лицами. В руках они держали круглые тубусы с проектными работами, дерматиновые портфели с конспектами лекций; почти все улыбались, подставив лица слабым лучам северного солнца. И в коридорах политеха тоже царило веселое оживление; сессия была сдана, каникулы прожиты, до следующих экзаменов, казалось, еще целая вечность, и можно ни о чем не беспокоиться, шутить, смеяться, рассказывать анекдоты и приглашать друг друга на последний сеанс в кино.

Проснулись дремавшие всю зиму романтические чувства, в длинных темных коридорах то и дело можно было заметить склонившиеся друг к другу парочки. Поэтому странным диссонансом в этой атмосфере всеобщего благодушия и весеннего подъема звучали торопливые шаги комсомольского секретаря Сергея Ивановича, с мрачным и суровым лицом спешащего куда-то. Он шел, не замечая студентов, едва кивая в ответ на дружелюбные приветствия, погруженный в свои мрачные мысли. У стенда, на котором красовались фотографии студентов-отличников и общественников, он замедлил шаги, а потом и вовсе остановился, всматриваясь в лицо одного юноши. Это было лицо с правильными чертами, густые волосы были аккуратно причесаны на пробор, умные глаза пытливо смотрели из-под ровных бровей. Сергей Иванович ощутил страх. Он всем своим существом понял, что Егора Дятлова нет в живых. Он понял это так же ясно, как раньше понимал обреченность этого честолюбивого и способного парня, его приговоренность к смерти. Секретарь издавна обладал странным и мучительным даром предугадывать гибель; теперь его предчувствия сбылись, сам он знал это абсолютно точно. И вместе с ним, видимо, погибли и остальные. Сергей ощущал дрожь во всем теле, но ее вызывал не только страх; он продолжал тайно пить, все более увеличивая порции “лекарства”, как, обманывая самого себя, называл он водку. Его нервы были на пределе, а необходимость скрывать порок разъедала душу, делала его мнительным и тревожным.

Он был в недоумении; группа туристов-студентов должна была вернуться еще десять дней назад, как минимум, а от них ни слуху, ни духу, и никто из начальства не проявляет никакой озабоченности. А жизнь между тем продолжается, идут занятия, читаются лекции, проводятся собрания комсомольцев и активистов. Сергей знал, что в туристический клуб и в деканат несколько раз обращались обеспокоенные родители. Савченко, заведующий туристическим клубом, бодро говорил, что все под контролем, что группа задерживается из-за погодных условий, в деканате вовсе разводили руками, поскольку не имели отношения к маршруту похода.

В комитет комсомола позвонил отец Любы Дубининой. Он был очень взволнован, но старался скрыть это; только невнятно говорил о страхах своей жены, Любиной матери, которая все видит во сне какой-то ручей в снегу. Отчего-то именно рассказ о ручье очень задел Сергея; он пообещал Дубинину, что выяснит ситуацию сам, и отправился в туристический клуб.

На улице было так тепло, что Сергей Иванович не стал одеваться, вышел в одном поношенном, пропахшем дешевым табаком пиджачке и полной грудью вдохнул свежий весенний воздух. Желтое здание хозяйственных служб было неподалеку, буквально в двух шагах. Секретарь комитета комсомола хлопнул разбухшей от влаги дверью и стал подниматься по узкой лестничке в кабинет, на котором красовалась табличка: “Заведующий туристическим клубом института”. Похмелье закружило голову, ослабило биение сердца, и Сергей остановился перед дверью, чтобы перевести дыхание. И тут же услыхал громкие голоса.

— Карта маршрута была на руках у товарища Зверева, — отбивался от кого-то Савченко, почти переходя на крик. — Вы же сами говорили, что экспедиция секретная, а теперь требуете от меня объяснений! Я могу вам на карте показать, как они должны были идти; но как они на самом деле идут — это я откуда знаю? Меня самого родители замучили, я что им должен отвечать, когда они спрашивают, где их дети?

— Вы, товарищ Савченко, обязаны нам предоставить все необходимые документы! — требовательно говорил кто-то. В голосе звучал металл, он явно привык повелевать другими. — Сказано вам, предоставить документы — будьте любезны! Иначе пойдете под суд. Вы отправили группу неподготовленную, карты маршрута у вас нет, так что будете держать ответ, если туристы не найдутся в ближайшее время.

Сергей замер, прислушиваясь. Он понял, что туристы потерялись, видимо, сбились с пути, заблудились в тайге. Это очень опасно. Поэтому руководство и скрывает свою беспомощность и неосведомленность, кормя несчастных родственников “завтраками”. Теперь придется организовывать спасательную экспедицию, привлекать военных, другие ведомства, шило вылезет из мешка, и тогда… Тогда полетят со своих мест виновные и невиновные. Однако странно, что кто-то посторонний пытается надавить на Савченко, командует им, требует чего-то; опытное ухо бывшего солдата уловило в начальственном голосе смутную тревогу и беспомощность. Собеседник словно пытался свалить вину на Аркадия, заставить его взять все на себя. В ответ на мысли Сергея Ивановича зазвучал монотонно и громко голос Савченко:

— Вы хотите, по всей видимости, сделать из меня козла отпущения? Сами принесли этот дикий маршрут, сами привели этого вашего Зверева, наговорили о какой-то сверхзадаче, а теперь во всем меня обвиняете? Ловко. Нет уж, докладывайте своему руководству, требуйте организации спасательной экспедиции или чего там, а я больше не буду врать родителям. Время идет, а ребята все не возвращаются. Пора решать вопрос.

— Пойдешь под суд! — грозил собеседник, но Савченко не сдавался:

— Плевать. Скорее всего, группа заблудилась. Может, у них подошла к концу провизия, может быть, кто-то из них ранен или заболел, так что тянуть больше нельзя. Заявляйте, пишите рапорт, я сам работал в вашем ведомстве, так что нечего вилять. Надо начинать действовать.

Сергей Иванович постучал в дверь и, не ожидая ответа, вошел в крошечную каморку. В ней плавали такие густые облака табачного дыма, что комсомольский лидер не сразу разглядел угрюмо молчащего Аркадия Савченко и краснолицего здоровяка с черными, как пиявки, густыми бровями. Здоровяк был красен от гнева и волнения; он раздраженно взглянул на Сергея, но ничего не сказал и вновь затянулся папиросой.

— Аркадий, там звонил отец Любы Дубининой, студентки, которая ушла в поход и до сих пор не вернулась, — негромко сообщил секретарь. — Он требует, чтобы организовали поиски. Остальные родители тоже волнуются, хотят обращаться в милицию, так что следует что-то предпринять, и как можно скорее. Ждать дальше бессмысленно. С нашими студентами был еще студент медицинского института Меерзон, его тоже ищут, он работает санитаром в больнице и отсутствует на лекциях уже вторую неделю, мне их секретарь комитета комсомола звонил. Будет лучше, если мы сами как можно быстрее заявим о пропаже отряда. Давай прямо сейчас позвоним куда следует.

— Это твое “куда следует” уже здесь, — криво усмехнулся Савченко. — Познакомься, майор Николаев. Видишь, я с ним как раз и воюю, чтобы начать поиски ребят. Сам приказал отдать карту в единственном экземпляре своему человеку; а теперь, видишь, забыл об этом. Решил меня во всем обвинить и отдать под суд.

— Успокойтесь, товарищ Савченко, — со значением произнес бровастый гость, стараясь выглядеть спокойным и уверенным в себе. — Вы обязаны иметь второй экземпляр маршрутной карты любого похода, за это вам и деньги платят. А что касается организации поисковых работ — сегодня же свяжусь с генералом.

— Сейчас же свяжитесь, — твердо сказал Сергей, нутром чуя в этом плотном бровастом человеке душу темную и двуличную. — Шутка ли, две недели прошло после срока, когда ребята должны были вернуться. Родители уже в панике, лекции давным-давно начались, учеба идет. С ними точно что-то случилось.

Николаев прокряхтел что-то неразборчивое, покраснел еще больше, представляя неприятный разговор с генералом. Конечно, начальству хорошо: отдал идиотский приказ, придумал какую-то чепуху на постном масле с секретной экспедицией к вогульскому идолу, а потом отдуваться придется ему, Николаеву. Писать бесчисленные отчеты, давать объяснения, хорошо, если не показания, потеть на встречах с другими начальниками, признавать свои ошибки и недоработки на партсобраниях… Чертовы туристы действительно пропали, словно в воду канули. И опытный товарищ Зверев вместе с этими молокососами испарился, исчез где-то в тайге на Северном Урале. И рация не работает, сигналы не принимаются и не передаются очень давно. Неприятно, конечно, но придется сегодня написать рапорт генералу, объяснить ситуацию и начать действия по поиску пропавших туристов. Николаев сухо попрощался и вышел, пообещав позвонить в самое ближайшее время, а родителям пока велел говорить, что сведения о поисковых работах они получат буквально на днях. Втайне майор надеялся на извечное авось: вдруг эти студенты все-таки вернутся в ближайшие дни или как-то по-другому дадут о себе знать. Позвонят из Вижая, из Ивделя, передадут через кого-то сведения о своем местонахождении. Николаев понимал, что его надежды тают с каждым днем, но пока еще отказывался принять мысль о гибели экспедиции; все это было совершенно не ко времени, как, впрочем, любое несчастье. Странно устроен человек: стоит случиться беде или вот хотя бы болезни, как первое, что приходит на ум, — как не вовремя! Как будто судьбой выделено специальное время для всякого рода неприятностей.

Николаев тяжело вздохнул, представляя, какая поднимется сейчас суматоха. Самое ужасное, что скрыть факт пропажи десятерых человек совершенно невозможно; в прошлом году очень ловко удалось замаскировать нелепую гибель двух студентов-горняков при шахтных работах; дурачки сами нарушили технику безопасности, инструктаж по которой, впрочем, даже не был проведен. В итоге оба молокососа свалились в шахту, потом трудно было отскрести от каменного дна останки студентов. Николаева передернуло при воспоминании о двух кровавых лепешках, в которые превратились молодые, полные сил ребята. Но кое-что удалось изменить в судмедэкспертизе, кое-какие разговоры провести со свидетелями происшествия, указать на наличие алкоголя в крови. И в результате случай стал довольно банальным, докладывать никуда не пришлось, разобрались на месте. Родители погибших были из глухих деревень, так что искать правду и разбираться, кто прав, кто виноват, было некому. А куда денешь десять потерявшихся студентов? Черт бы побрал этого Зверева, на которого майор полагался, как на самого себя; нет, даже больше, чем на себя.

В мрачных мыслях Николаев добрался до работы и вошел в свой кабинет, где было не по-весеннему темно и холодно. Он присел к столу и принялся сочинять текст донесения, стараясь, чтобы в бесстрастных строках прозвучала лейтмотивом мысль о том, что именно приказание начальства выполнял Николаев, что именно решение генерала послужило поводом для организации этой экспедиции; он ни словом не обмолвился о собственных мыслях по поводу происходящего. Пусть начальство само теперь расхлебывает ту кашу, которую заварило. Майора угнетало то, что он не смог запугать Савченко и заставить его принять на себя хотя бы часть ответственности. Хитрый и опытный бывший чекист моментально сообразил, куда гнет Николаев, и недвусмысленно дал понять, что действовал по его приказанию. И в случае неприятностей будет настаивать на своем. И в самую последнюю очередь Николаев думал о самих ребятах, пропавших в лесах Северного Урала. Его нисколько не волновала судьба молодых людей; гораздо больше он переживал из-за своей карьеры, званий и пенсии, до которой было уже рукой подать. Все-таки Николаев был обычным земным человеком.

Прошло еще два дня. Весна набирала силу, растапливая снега и согревая все вокруг, обнадеживая и наполняя новой жизненной энергией. Солнце буквально жарило своими лучами, многие горожане сняли шапки, вернее, мохнатые треухи и ушанки заменили легкомысленными кепками и вязаными беретами, только-только вошедшими в моду. А толстые и грубые зимние пальто сменили на демисезонные изделия советской легкой промышленности. Толпа на улицах разительно изменилась, стала легче и ярче; и тем темнее и безнадежнее становилась тревога родителей тех, кто не вернулся из похода. Весна указывала на течение времени; перемены происходили во всем мире, время шло быстро, а ребята все не возвращались.

Пробовали дозвониться до Вижая, связаться с отделением милиции, получить хоть какие-то сведения — но ничего определенного узнать не удавалось. Отец Любы Дубининой обратился в райком партии в надежде, что партийные руководители помогут решить вопрос с поисками экспедиции; он не спал несколько ночей, высох и почернел, всей душой предчувствуя недоброе. Он стал выходить из роли верноподданного советского человека, во всем подчиняющегося решениям партии и правительства. Он ясно увидел, что все, кто несет ответственность за студентов, стараются изо всех сил эту ответственность переложить на кого-нибудь другого. Начальники с серыми, будничными лицами, похожие, словно близнецы, друг на друга, посылали его из кабинета в кабинет, из одной организации в другую; только Сергей, секретарь комитета комсомола, тоже фронтовик, поддерживал Дубинина и помогал ему в общении с равнодушными представителями инстанции.

— С ребятами произошло что-то плохое, — твердо сказал секретарь молчаливому и едва выносящему горе Дубинину. — Я слышал тут кое-что, поэтому будем действовать сообща. Надо идти в КГБ, они там что-то знают про отряд, но почему-то ничего не хотят предпринять. — И Сергей рассказал отцу Любы о том, что случайно услышал на днях. Дубинин слушал, прикрыв утомленные бессонницей глаза, но по нервным подергиваниям желваков было видно, что услышанное его потрясло.

— Что же это за сволочи… — медленно произнес Дубинин, сжав кулаки так, что узлами выступили вены, — что за сволочи! Они знали, что это не просто поход, отправили ребят без всякой подготовки, с какой-то странной картой, неизвестно зачем. А теперь молчат и кивают друг на друга! Я сейчас же обращусь в газеты, на радио пойду! Пусть немедленно организуют поиски!

Сергей только угрюмо посмотрел на Дубинина; он, видно, настолько потрясен свалившейся на него бедой, что полностью позабыл: все средства массовой информации находятся под контролем государства и без согласования с КГБ никогда не пропустят ничего лишнего. Даже заметки юных пионеров типа “Грачи прилетели” проверяются бдительной цензурой, даже сочетание букв может быть признано подозрительным.

В прошлом году разразился тихий, но с ужасными последствиями скандал, когда в заштатной газетенке, многотиражке какого-то завода, название славного города имени Ленина было напечатано так: “Ленингад”. Даже в либеральные времена, когда от наводящего страх Верховного Главнокомандующего остался только каменный профиль на фасаде Дома офицеров, дело кончилось исключением из партии всех сотрудников газеты. Так что шансов у отца практически нет. Единственное, что можно сделать, это написать коллективное письмо от родителей всех пропавших студентов. Почему-то в Советском Союзе коллективным письмам очень доверяют и немедленно откликаются на них; все-таки общественное у нас выше личного. Сергей изложил свои мысли Дубинину, и тот засуетился, вдохновленный возможностью хоть какого-то действия. Решили обойти всех родителей, позвонить отцу Руслана Семихатко, который занимал довольно высокий пост и мог как-то надавить на представителей власти, от которых зависело спасение ребят.

Весь вечер оба ходили по квартирам, заглянули в общежития, составляли текст письма. Измотанные, полные страшных предчувствий, стараясь скрыть свои тревоги даже от самих себя, они обрели подобие покоя в активной деятельности в разговорах и утешениях, которыми приходилось заниматься, взяв на себя большую часть ответственности. Сергей чувствовал себя подавленным и усталым, но в то же время потребность в водке, которая распирала его и мучила каждый вечер, полностью прошла. Он словно вернулся к тем дням, когда рядом рвались снаряды и грохотала канонада артобстрела; когда свистели трассирующие пули и падали убитые и раненые; когда с воплем “За Родину! За Сталина!” он шел в атаку, позабыв о собственной безопасности, о ценности своей жизни, когда надо было прикрывать тех, кто рядом, тех, кто зависит от тебя. Секретарь комитета комсомола ясно понимал, что его активность ему дорого обойдется; скорее всего, его снимут с работы. “Поеду в деревню”, — смутно думалось ему во время бесконечных хождений по мукам, долгих разговоров, слез и испуганных вопросов. От мысли о деревне ему становилось тепло.

Дубинин и Сергей столкнулись еще с одной трудностью. Активное участие в составлении письма приняли родители Семихатко, Раи Портновой, а вот отец Толика Углова валялся пьяный на полу своей каморки, на все вопросы отвечал хриплым мычанием. Вряд ли от него в ближайшее время можно было добиться какого-то толку. Феликс Коротич был круглым сиротой, не было родителей и у Жени Меерзона. Безуспешно разыскивали родственников Юры Славека. Страшно обеспокоенные слепые родители Олега Вахлакова немедленно подписали письмо, руки матери так тряслись, что Дубинину пришлось буквально водить ее кистью. Когда же поздним вечером мужчины приехали на окраину, к дому, где жил Егор Дятлов, соседи, отперев дверь, стали переглядываться, как бы прикидывая, стоит ли сообщать новость пришельцам или нет.

— Мы должны поговорить с матерью Егора, — спокойно объяснял Сергей опухшему мужичонке в застиранных тренировочных брюках, тупо разглядывающему незнакомцев, — нам надо спросить ее о сыне, об Егоре.

— С Тамаркой, что ль? — переспросил сосед, почесываясь. — Коли с Тамаркой, так тут такая беда вышла… В общем, нет ее, Тамарки-то…

— А когда она будет? — спросил безнадежно Дубинин, чувствуя, как уходят в этом разговоре последние силы. — Когда можно ее застать?

— А ее в дурдом отвезли, — включилась в беседу бойкая черноглазая женщина, отпихивая тупо застывшего на пороге мужичонку. — Тронулась она умом, вот что. И когда она будет, нам неведомо. А ейный сын ушел в поход с ребятами с института, скоро должен вернуться.

— Что произошло с матерью Егора? — поинтересовался Сергей, потрясенный обыденностью тона женщины. Он и сам был на грани психического заболевания, вызванного алкоголизмом, поэтому болезненно относился к любой информации о сумасшествии. Он все искал у себя симптомы и проявления скрытой болезни, начало которой предвещали изредка появлявшиеся крысы, шмыгающие под ногами после особенно глубокого запоя. Он понимал, как просто сойти с ума, это пугало его.

— А все пол разбирала, дескать, пахнет из-под него, — словоохотливо рассказала соседка, блестя черными мышиными глазками, — все искала какую-то падаль, вот, значит, и вскрыла пол. Хотела и на кухне, да мы не дали. И по радио с мертвым мужем все время разговаривала, плакала, говорила, что сыночек погиб. Включит радио на полную мощность и разговаривает, и разговаривает. А он будто ей и отвечает: дескать, не беспокойся, нам с Егором теперь хорошо. Про какую-то гору покойников все говорила с ним… Вот мы и вызвали “неотложку”, а то даже спать невозможно было. Нам же утром на работу, на завод.

Сергей, не веря своим ушам, еще раз спросил:

— Ей кто-то отвечал по радио?

— Она слышала, я же и говорю, — снова заговорила соседка, непонимающе глядя на гостей. — Спать невозможно, так радио орет. Мы потому и вызвали врачей, что уж больно громко. А так она женщина тихая, благородная, учительница, мы никогда бы ее не сдали, да уж вовсе невыносимо стало, глаз не сомкнешь! Ох, у меня каша подгорает! — с этими словами разговорчивая соседка метнулась в глубь квартиры, а визитеры, полные тревоги, побрели по домам.

Нелепый рассказ женщины с черными глазками-бусинами вызвал в душе Дубинина ужас и безнадежность; разговор по радио с мертвецом о судьбе сына, предполагаемая гибель Егора у горы Девяти Мертвецов, про которую обмолвилась и Люба перед тем, как уйти в поход — все это не укладывалось в голове Дубинина, но тревожило и причиняло боль, еще больше уверяя в беде, случившейся с дочерью. Он отпер дверь квартиры уже в двенадцатом часу. В большой комнате на диване сидела его жена, бледная и утомленная. Она подняла голову и взглянула на мужа; мгновенно прочитала на его лице тревогу, разочарование, страх и зарыдала, беззвучно и оттого еще более безнадежно, уткнув голову в колени. Дубинин присел рядом с женой; он обнял ее за плечи и молчал, не в силах найти слова, которые могли бы успокоить и утешить рыдающую женщину.

— Я все время вижу этот сон, — сквозь слезы пробормотала мать Любы, вздрагивая от того ужасного чувства, которое несли с собой одни только воспоминания о приснившемся. — Вижу Любино лицо подо льдом, вода колышет волосы, лед толстый и совсем прозрачный. Я все хочу разбить его, дать ей дышать, но не могу, силы иссякли, я только колочу по льду ногами, руками, а Люба смотрит на меня так грустно, будто прощается. Мне кажется, с ней что-то случилось. Они не могли заблудиться, они там бывали, в тех местах, у них и карта была. Там полно лагерей с уголовниками, они могли сбежать и напасть на ребят!

— Там полно лагерей, уголовники могли совершить побег и напасть на студентов! — высказал свое мнение Николаев. — Они шли как раз неподалеку от крупных зон, где содержатся особо опасные преступники. Нужно проверить, не было ли побегов.

— Побеги в тех местах — обычное дело… — раздумчиво ответил генерал. — Конечно, сделаем запрос, прямо сейчас, а кроме того, немедленно пошлем поисковую группу. Но мое мнение таково: надо трясти местное население. Эти манси точно что-то знают; не могла группа из десяти человек бесследно раствориться, пусть даже и в тайге. У них были ружья, рация, а самое главное — мы с ними отправили Зверева, так что все меры безопасности были соблюдены. Это местные шаманы. Или, в крайнем случае, стихийное бедствие.

Николаев чуть взметнул брови кверху, уловив тайный приказ начальника: следует в любом случае придерживаться этих версий. Если что-то случилось со студентами, то виновники несчастья — проклятые шаманы, готовые на все ради сохранения своего могущества. Или, в крайнем случае, источник беды — стихия. Например, лавина. Или непогода. Ну, и самая хлипкая версия, которой можно придерживаться, — это беглые зэки. Все остальное следует уже сейчас отмести как невозможное. Проклятые родители так и не успокоились, особенно усердствовал отец Дубининой и отец Семихатко, который, в сущности, и поднял всех на ноги, используя свое служебное положение, как мстительно подумал разгневанный неугомонными родственниками Николаев. Следовало сделать все возможное и невозможное, чтобы приглушить шум, грозивший вот-вот подняться вокруг пропавшей группы. Самое ужасное было в том, что все студенты имели множество друзей и знакомых, фамилии их были вписаны в кафедральные журналы, они числились на комсомольском учете, и каждый день десятки людей замечали пустые места рядом с собой, говорили об этом, строили предположения…

Майор прекрасно знал, что изначально следует оторвать человека от привычного круга общения, сделать так, чтобы его исчезновение либо было незаметным, либо — слишком пугающим, чтобы его обсуждать. Надо, чтобы человека забыли и перестали говорить о нем; даже расстрел в судебных приговорах звучал как “десять лет без права переписки”. Десять лет не давать о себе знать — это равносильно смерти, по крайней мере, в большинстве случаев. Люди забывчивы, это только в стихах и романтических пьесах главного героя ждут двадцать лет; на самом деле утрата забывается, и живые продолжают строить свою жизнь.

Николаеву было обидно; действительно, все складывалось очень хорошо сначала. У многих ребят не было родителей, у некоторых родственники оставляли желать лучшего, только единицы вроде Руслана могли похвастаться полной семьей и приличными предками, способными постоять за свое детище. А теперь эти единицы развили такую бешеную активность, что майор, того и гляди, слетит со своего места. Николаев со скрытой ненавистью поглядел на сытое лицо молодого генерала. Этот-то точно выкрутится, видать, есть у него наверху лапа, готовая защитить своего ставленника. Майор чувствовал себя страшно уязвимым, словно голым; он не привык зависеть от судьбы, от людей. Не привык бояться. А сейчас его тяготила ситуация, в которой он мог стать козлом отпущения и лишиться того, что честно заработал, заслужил за всю свое нелегкую жизнь. Он стал думать о себе в стиле газетных передовиц; он не был жадным, алчным, практически не имел сбережений, обстановка его квартиры была убога, а жена, Маруся Кошкина, и вовсе была равнодушна к мирским благам. Они привыкли довольствоваться малым. Однако только сейчас Николаев сообразил, что это малое не так уж мало. Квартира просторна и светла, хоть и скудно меблирована; это — государственная квартира, служебное жилье. Если что-то случится, если его погонят со службы, с жильем придется расстаться, переехать куда-нибудь в общежитие или в комнату в коммуналке. Он получает отличную зарплату, а о продуктах и вовсе не приходится беспокоиться: все распределяют прямо на службе, выдают пайки, так что майор ни разу не стоял в очередях, где часами давятся обычные люди. Ну, и пенсия, главное, пенсия. Без денег его не оставят, но он получит жалкие крохи, на которые только и можно будет вести полуголодное существование. Его разжалуют, лишат всех привилегий, он станет беспомощным пенсионером, а Маруся непременно уйдет от него. В этом не приходится сомневаться! Если она узнает, что его выгнали или наказали, она тут же напишет заявление о разводе и первая выступит на партийном собрании, обличая его моральное разложение и черт знает что еще. И во всем виноват этот хмырь, молодой, да ранний, задумавший всю историю с организацией экспедиции. Николаев почувствовал, что у него повышается давление, начинает ломить затылок, что часто происходило в последние дни.

— Завтра следует выехать на поиски вместе с военными, — продолжал начальник как ни в чем не бывало, весь самодовольный его вид говорил о том, что он заранее предвидел возможную гибель экспедиции и теперь точно знает, что нужно делать. — Прочешите всю местность, особо допросите местных жителей. Методы можно использовать всякие, тут не мне вас учить. Главное — добыть информацию. Пока мы связались с местной милицией и начальством лагерей, они окажут всю возможную помощь. И еще привлекли местного летчика, Патрушева, так что команда у вас подобралась отборная, замечательная. С такими товарищами вы быстро найдете туристов.

— Или то, что от них осталось… — вздохнул Николаев, не удержавшись, а на лице генерала появилось недовольное выражение. Он укоризненно погрозил пальцем:

— Что за пессимизм! Может быть, они просто заплутали в тайге или кто-нибудь заболел, вот они и не могут двигаться дальше. А рация просто сломалась, вот и все.

Николаеву показалась знакомой фамилия летчика. Где же он мог раньше ее встречать? И тут он вспомнил секретное донесение, там упоминалась фамилия Патрушева, видевшего странные огненные шары… Нужно будет подробнее расспросить этого товарища о том, что происходило, что он видел.

Ни к селу, ни к городу, Николаеву вдруг пришло на ум странное предсказание, сделанное ненормальным ученым по линиям его руки. Дескать, майору следует избегать всего необычного и удивительного, иначе его там ждет смерть. Удивительно то, что тогда майор и думать не думал о том, что ему самому придется ехать в дикие уральские леса, к горам с неприятными названиями, искать пропавших студентов. А теперь именно его начальство решило командировать с поисковой группой, чтобы избежать излишней утечки информации. Поистине, судьба играет человеком! Майор упрекнул себя в том, что впадает в мистику, и стал еще внимательнее вслушиваться в плавную речь генерала, говорившего о способах, с помощью которых можно было скрыть важные факты и уменьшить свою вину. Ему очень хотелось представить дело так, что родное ведомство вроде и ни при чем, обычный поход, обычные студенты, обычные проблемы. Если наверху узнают, как обстояли события на самом деле, могут полететь головы…

В отделение милиции поселка Вижай явился довольно грязный парень, в котором, однако, легко можно было узнать городского жителя. Он пришел на длинных спортивных лыжах, одетый в вогульскую меховую малицу поверх истрепанной куртки. Малица была расшита крупным бисером, что придавало грязному свалявшемуся меху довольно странный вид. Парень представился Анатолием Угловым, студентом политехнического вуза города Свердловска. Он был упитан, румян, но на лице его застыло тревожное и пугливое выражение

— Я хочу спросить… — путался парень в словах, стесняясь и робея, кротко глядя на участкового, источающего запах вчерашнего перегара. — Я хочу заявить… Вы не знаете, не возвращались ли студенты, то есть там один был не студент, а товарищ Зверев, они должны были вернуться за мной, но, возможно, пошли другой дорогой… Я ждал-ждал, но занятия в институте давно начались, а за мной никто не пришел, и ничего не сообщили…

— Значит, студенты, говоришь… — медленно соображал участковый, стараясь выплыть из сивушного дурмана хотя бы на пару минут. — Должны были вернуться и не вернулись… — Яркая вспышка мысли озарила милиционера. Пропавшие студенты! Ведь это из-за них все тут на ушах стоят уже неделю; ведут поиски, опрашивают местное население, рыщут по тайге, не дают спокойно жить! Задергали и заездили, в лагерях начались шмоны, ужесточили режим, ищут беглых, которых по весне всегда немало в этом краю, густонаселенном зоновским контингентом. А тут выходит из лесу вот этот парень и говорит, что он и есть студент из пропавшего отряда! В сознание медленным ручейком потекла радость, словно водка в стакан. Теперь он может получить и повышение, и благодарность, и ценный подарок; розысками-то занимаются люди из очень серьезного ведомства! Между тем студент продолжал:

— У меня нога заболела, и меня отправили обратно. Я долго ждал, почти две недели, но никто за мной так и не пришел. Мне кажется, товарищ милиционер, что они все погибли. Пожалуйста, прикажите начать поиски, может, еще можно что-то сделать!

Участковый мало что понял из объяснений парня и на всякий случай, придвинув к себе вырванный из ученической тетрадки листок, сурово спросил:

— Где жил, у кого, говори адрес, фамилию, судимости!

— У одной женщины в избушке, а адреса я не знаю, могу только показать… — забормотал густо покрасневший студент. — Я ей по хозяйству помогал, продуктами поделился, вот она меня и пустила пожить… — Толик совсем сник и уже готов был признаться, чем занимался долгими зимними ночами в вонючей избушке, однако милиционер что-то карябал на листочке, сохраняя суровое выражение лица, и переходил к новым вопросам, которые вовсе не касались пропавшего отряда, а отражали скорее бездну алкогольной фантазии служителя закона.

Он спросил, какие предметы изучал в институте Углов, хорошо ли учился, был ли судим, может ли убить человека и так далее. В конце концов, оставив в покое совершенно обескураженного и измученного парня, участковый с важным видом поднял тяжелую трубку допотопного телефона и принялся дозваниваться до Ивдельского отделения милиции. Это удалось только через час, на линии были помехи, так что дежурный уловил всего лишь, что нашелся потерявшийся студент. Информация немедленно ушла наверх, и через несколько часов в отделение милиции, представлявшее из себя убогую избу, ввалился весь поисковый отряд. Это были крепкие военные с незначительными полустертыми лицами, одетые в добротные полушубки, под которыми виднелись портупеи. Их было человек десять, и от присутствия здоровых крепких мужчин в помещении стало жарко и тесно, как в хорошо натопленной бане. Углова немедленно взяли в оборот, усадили лицом к свету и принялись с таким давлением допрашивать, что парень весь взмок от обильного пота. Особенно усердствовал Николаев. Он устрашающе равнодушно оглядывал Толика и снова, и снова повторял одни и те же вопросы:

— В какую сторону намеревались пойти туристы? Была ли у них подробная карта маршрута и собирались ли они придерживаться ее? Не было ли конфликтов с местным населением, угроз, нападений? Не видели ли они по пути подозрительных людей, похожих на беглых уголовников? В какую сторону намеревались идти туристы?

Толик мучился, путался, сбивался, страшно боялся, что его в чем-то подозревают, и только к концу допроса убедился с мрачной определенностью, что с ребятами произошло что-то непоправимое. Предчувствие несчастья не оставляло его и раньше, но теперь оно материализовалось в эту убогую комнатушку, в которой плавают клубы густого табачного дыма, в этих плотных, похожих друг на друга мужчин в военной одежде, в красном лице с черными прыгающими бровями, в заходящем за тусклым оконцем весеннем солнце. Несчастье обрело цвет, звук, запах, и от этого сердце Толика разрывалось от горя; одновременно он ощущал сильный страх при мысли о том, что его могут в чем-то обвинить. Он интуитивно чувствовал, что эти военные вместе со своим предводителем ничего не могут поделать, что за суровыми лицами и краткими сухими словами скрываются обыкновенная растерянность и беспомощность, которые эти люди пытаются выместить на нем. По мере того, как отпадала надежда получить хоть какую-то информацию о судьбе студентов, военные становились все грубее и бесцеремоннее, они с удовольствием применили бы пытки и истязания, но вряд ли этот умник в перекошенных очках, воняющий дублеными шкурами, мог быть им чем-то полезен…

Николаев тяжело вздохнул и отошел к окошку в надежде глотнуть свежего воздуха. Майора раздражал этот студент, от которого нет никакого прока; он рассказывает странные вещи, подробно описывает последнее местопребывание группы туристов, видно, что очень напуган и растерян. И, конечно, он не совсем откровенен; слишком заметен тайный страх, пугливость, нежелание останавливаться на подробностях похода. В истории с заболевшей ногой тоже чувствуется фальшь; скорее всего, этому Углову для чего-то понадобилось отделиться от ребят. Возможно, произошла ссора. У них ведь были ружья; Николаев с сомнением оглядел костлявую фигуру Углова. Нет, на убийцу он не похож. Придется искать дальше, продвигаться к этой растреклятой горе Девяти Мертвецов, шарить там в снегах и в тайге в надежде отыскать следы пропавшей группы.

— Ну, дайте товарищу хоть стакан чаю выпить, — добродушно произнес майор, отрываясь от созерцания унылого пейзажа. — Что вы на него так навалились? Вот передохнем и все вместе двинемся на поиски, постараемся отыскать ребят. Они, скорее всего, заблудились в тайге, такое здесь часто бывает.

Николаев не верил себе, но говорил для успокоения окружающих. На самом деле в течение двух суток никаких следов обнаружить не удавалось, хотя тщательнейшим образом были обысканы все окрестности, а местное население подвергалось непрерывным допросам. К несомненной удаче следовало отнести арест местного шамана. Некоего Ермамета схватили в первый же день приезда группы поисковиков; теперь дикарь сидел под замком в Ивдельском отделении милиции. Его убогий домишко обыскали с невероятной тщательностью, однако ничего подозрительного не нашли, кроме обычных предметов первобытного культа духов: бубен, какие-то травы, оленья лопатка, бутыль из-под странной настойки с кусочками почерневших грибов на дне. Николаев приказал приобщить все это к делу в надежде, что все-таки сумеет потом доказать причастность шамана к исчезновению туристов. На всякий случай арестовали также нескольких стариков-вогулов, виновных в распространении сказок про богиню-охотницу и прочих чудовищ. Вся эта теплая компания томилась в крошечной камере отделения милиции, а Николаев поздравил себя с первым успехом. Теперь есть подозреваемые, которых можно “пришить” к делу в случае чего; на этих неграмотных дикарей можно свалить любую ответственность. Вот и Углов тоже может пригодиться; от его показаний будет многое зависеть, поэтому следует сразу поставить парня в нужные условия, сделать его мягким и податливым, как глина.

Николаев много расспрашивал студента об угрозах, предостережениях, встречах с местным населением и с удовлетворением записывал все его показания, из которых следовало, что какие-то слухи, непроверенные сведения и страшные истории сопровождали студентов на протяжении всего похода. Майор уже плел свою паутину, спасая собственную шкуру, уже прикидывал, кто годится на роль главных подозреваемых, а кто может обойтись ролью свидетеля. От дыма многочисленных папирос слезились глаза, но окошечко было туго законопачено, весне в этих краях не слишком доверяли, уж больно коварным был уральский климат. Углов испуганно хлебал жидкий чай из мятой оловянной кружки, а военные негромко совещались, обсуждая планы поисковой экспедиции.

Участковый, пару раз отлучившийся в сени, окончательно приобрел малиновый цвет, уронил голову на стол и захрапел, оставив все попытки притвориться трезвым и бодрым. Майор с брезгливостью смотрел на дрыхнущего стража порядка и уже представлял рапорт, который непременно приобщит к делу: участковый вполне подходил для обвинения в халатности и пренебрежении служебными обязанностями. Чем больше будет виновных, тем лучше: пока разберутся с другими, до Николаева дело не дойдет.

Майор вспоминал белые глаза жены, когда она собирала его немудреные пожитки в эту поисковую экспедицию. Маруся хрипло кашляла, плевала на пол, иссохшие руки ее тряслись. Что-то она чувствовала, что-то происходило в ее неистовой душе, какие-то тревоги поселились там, но поделиться своими переживаниями она не могла и не умела. Да и не хотела; любой признак слабости, волнения она воспринимала с отвращением, поэтому на прощание только угрюмо сказала мужу:

— Попробуй только не выполнить задание партии и правительства! Я немедленно разведусь с тобой, понял? Жизнь отдай, но приказ выполни.

Николаев вдруг почувствовал себя постаревшим и жалким. Ему хотелось поддержки и внимания, а сухая, высохшая фигура Маруси в дряхлом рубище, заменяющем халат, напоминала о смерти, о бренности и безнадежности, как гравюра средневекового мастера. Он с некоторым облегчением покинул порог родного дома, где никогда не пахло пирогами, где не было ни уюта, ни тепла семейного очага, где в красном углу висел портрет товарища Сталина, напоминая о счастливых годах юности и порядка в стране. Теперь в этой мрачной тайге, на севере, Николаев испытывал нечто похожее на обиду. Все-таки он был привязан к жене, втайне он ждал от нее поддержки, хотя бы прощания, как у нормальных людей. Сам Николаев безоговорочно причислял себя к нормальным людям, к тем, кто вправе рассчитывать на нормальные отношения. Он уже с ненавистью взглянул на нелепую фигуру студента, на крепкие тела своих подчиненных, на само пространство избы, в которой по воле судьбы ему приходится сейчас лихорадочно строить планы на будущее, просчитывать шаги, от которых зависит его собственная жизнь.

Вдруг спящий мертвецки пьяным сном участковый поднял голову и внятно заговорил. Глаза его были закрыты, оплывшие черты лица удивительным образом разгладились и приобрели восковую правильность. Он откинулся назад, тело его бессильно висело, а рот двигался словно сам по себе, изрыгая странные слова:

— Они все мертвы. Они умерли, потому что пошли туда, куда нельзя ходить.

В ту же секунду в отделении воцарилась полная тишина, только тикали на стене допотопные ходики, отсчитывая время. Николаев бросился к столу, за которым сидел участковый, и сильно встряхнул его за шиворот:

— Что ты сказал? Повтори! Откуда ты знаешь, что они погибли?

Но пьяница уже моргал осоловевшими глазами, тупо, с изумлением барана разглядывая гневное лицо майора. Он ничего не мог внятно сказать по поводу только что высказанного предположения, лишь униженно извинялся, что, кажись, задремал, утомленный работой и бессонными ночами. Майор с силой толкнул ублюдка, так что он повалился со стула на земляной пол, но в душе Николаева поселился еще более сильный страх. Слишком странным и значительным было омертвевшее лицо милиционера, когда он говорил в пьяном угаре о судьбе пропавшего отряда.

А в камере томился шаман Ермамет вместе с тремя древними стариками-манси, отловленными в окрестных деревушках. Места было так мало, что приходилось сидеть на корточках, лечь было невозможно, а спертый воздух заставлял судорожно разевать рты. Ермамету было все же полегче, чем дряхлым вогулам; старики вряд ли долго выдержат такой режим. Шаман пытался вдохнуть в них немного своей жизненной силы, но это плохо ему удавалось, все его мысли были заняты тем, что теперь будет происходить с его народом. Пока его только допросили, обыскали жилище, насмерть перепугав Тайчу, у которой страх перед властью был врожденным, как, впрочем, у всех манси. Кто только не нападал на маленький народ, кто только не обманывал его, не грабил за эти несколько веков пребывания на Урале; а теперь вот эти туристы, отправившиеся в самое сердце страха, к горе смерти. Ермамет чуть пошевелил затекшими ногами и застонал от боли: словно миллионы иголок впились в тело. Спиной он прислонился к промороженной насквозь стене камеры и, откинув голову, все перебирал свои печальные мысли, ясно представляя, что будет дальше. Особенно он беспокоился за жену, оставшуюся на произвол судьбы; ее тоже могут арестовать, причинить ей зло, а ведь она носит маленького. Народ Ермамета и так вымирает, и так остались жалкие сотни манси, лет через двадцать вогулов придется считать десятками, как оленей.

Ну почему людям не сидится на своих местах? Отчего они так настойчиво стремятся попасть туда, где их подстерегают смерть и ужас, отчего они с упрямством младенца лезут туда, куда нельзя ходить?

Ермамет вздыхал, страдая от страшной духоты, обливался холодным потом, а рядом натужно сопели старые вогулы, вовсе не понимая, за что их заточили в эту камеру, чего от них хотят начальники, почему кричат на них и стучат кулаками по столам? Но на лицах стариков застыла маска печального равнодушия, привычного безразличия к несправедливостям и угрозам. Их узкие глаза были прикрыты, ноги поджаты к подбородкам, губы сжаты, только иногда они зевали, как рыбы, выброшенные на берег. Дважды за день им дали по куску хлеба и по миске отвратительного варева, именуемого баландой; вечером двери камеры открыли и вывели всех по одному на допрос. Шатаясь на онемевших ногах, бледные и слабые от недостатка кислорода, несчастные вогулы покорно поплелись за своими мучителями, чтобы тупо вслушиваться в однообразные вопросы, на которые не знали ответа. Единственное, на что они быстро и простодушно ответили, это на вопрос, кто является главным шаманом. Старики зажевали губами, запереглядывались и немедленно указали на Ермаметку, нового молодого шамана, сменившего старого Приказчикова. Они признались, что шаман да, лечил людей, да, предсказывал будущее, давал советы… Власти нет, не ругал, никогда не говорил, что Хрущев плохой или партия плохая. Только лечил, да. Угрюмые милиционеры и военные торопливо записывали изобличающие показания вогулов, заполняя многочисленные анкеты и бланки допросов, а Ермамет впал в состояние равнодушия и спокойствия, ясно представляя, что последует за допросами, когда тела туристов будут обнаружены. Он, понурившись, сидел на колченогом стуле, отвечая на вопросы сменявших друг друга военных, стараясь говорить кратким, тусклым языком, упирая на свою неграмотность и глупость, когда в кабинет ворвался молодой военный в расстегнутом полушубке и с порога закричал:

— Кажется, нашли группу Дятлова! Сейчас с нами связался летчик Патрушев, он их видел с самолета!

Все засуетились, забегали, забыв временно о Ермамете, который горестно покачал головой, вздохнул и постарался поудобнее вытянуть ноги, чтобы они немного отдохнули перед долгими днями и ночами в камере.

Летчик Патрушев был пилотом, что называется, от Бога. Он прошел всю войну, сбил десять фашистских самолетов, раз ходил на таран, чудом остался жив. И после войны вот уже пятнадцать лет летал на небольшом самолете гражданской авиации. Его делом были лесные пожары, наводнения, поиск беглых зэков, так что работы хватало. Он любил летать один над тайгой, над равнинами и горами, испытывая ни с чем не сравнимое чувство оторванности от земли, замечательное ощущение полета. Но было место, которое он не любил пролетать; он всегда стремился немного изменить маршрут, потому что черные отроги скал внушали ему безотчетную тревогу и страх. Он много слышал вогульских рассказов о странных богах, населявших эти проклятые места, но не они заставляли его сердце тревожно сжиматься; это было незримое ощущение чьего-то пристального внимания, чьих-то злых глаз, внимательно наблюдающих за его самолетом. И всегда Патрушеву казалось, что он становится крошечным и беззащитным, как песчинка.

Несколько раз в этих местах он видел страшные огненные шары, летавшие с немыслимой скоростью, однако все его сообщения об аномальных явлениях оставались без ответа, и Патрушев просто решил огибать опасный участок полета. Однажды все приборы на самолете внезапно отказали, стрелки закрутились в разные стороны, а самолет стал болтаться в небе, почти потеряв управление. Казалось, что невидимая сила схватила самолетик и играет с ним, толкая его туда-сюда, забавляясь страхом и растерянностью пилота. Патрушев уже попрощался с жизнью, но в последний момент самолет выровнялся, встал на крыло и полетел дальше, как ни в чем не бывало. Вот только часы на руке летчика отчего-то пошли назад, стрелки упорно отсчитывали время, бегущее в прошлое, а не в будущее, как положено. Этот случай летчик никому не рассказывал, справедливо полагая, что ему никто не поверит, а вот летать могут запретить.

И вдруг пришло сообщение о пропавшем отряде туристов, снова Патрушева вызвали в военное ведомство и дали задание прочесать местность, с воздуха попытаться найти следы лагеря студентов. Надежды было маловато, увидеть палатку в густой тайге было нелегко, оставалось рассчитывать, что студенты вышли на открытую местность, где их можно было обнаружить. Летчик несколько раз вылетал в разные точки, пристально всматривался в лесные массивы, в белые снежные покровы, но не мог обнаружить следов экспедиции Дятлова. И только сегодня, почти на закате солнца, потеряв надежду найти туристов, он увидел в том самом месте, у горы Девяти Мертвецов, палатку, ясно выделявшуюся на снегу. Видны были следы костра, но никакого движения не было заметно. Патрушев сделал круг, потом — второй. Горючее было уже на исходе, так поневоле пришлось возвращаться, связавшись по рации с поисковиками. Увиденное потрясло летчика; отчего-то он был твердо уверен, что студентов нет в живых: сиротливая, казавшаяся жалкой и крошечной, как спичечный домик, палатка, мрачные нагромождения камней вокруг, стройные однообразные деревья и полная неподвижность картины внушали ему эти мысли. Патрушев спешил как можно быстрее добраться до маленького Ивдельского аэродрома, чтобы подробно описать увиденное и, заправившись, вновь полететь туда, где он видел следы группы туристов. Он все же надеялся, что кому-то можно помочь, кого-то можно еще спасти. Он был с лихвой наделен чувством ответственности и порядочности, не раз в бою рисковал своей жизнью, чтобы отвести гибель от товарища. Поэтому Патрушев был потрясен, когда бровастый майор КГБ с простой русской фамилией Николаев коротко распорядился:

— Все, товарищ Патрушев, вы свое дело сделали, теперь наша очередь. Завтра с утра мы отправимся туда с отрядом военных, все обыщем и обнаружим, что нужно. А вы отдыхайте, я обязательно упомяну о вас в рапорте. Благодарю за службу!

— Служу Советскому Союзу! — машинально гаркнул летчик, непонимающе глядя на бровастого майора. — Как же так, товарищ Николаев? Может быть, туристам нужна немедленная помощь? Они могли не заметить самолет; возможно, они ранены или больны, не могут выйти из палатки или еще что случилось! Давайте мне запас провизии, медикаменты, пусть ваш товарищ со мной летит, мы попытаемся помочь ребятам, покружим там, над стоянкой, может, они нас заметят. Нельзя откладывать до завтра, ведь речь идет о человеческих жизнях!

Николаев ощутил прилив злобного раздражения. Этот летчик-идеалист норовит спутать все карты; какого черта он лезет туда, куда не положено ему вмешиваться! Мало ли что там произошло! Задача Николаева успеть все убрать, спрятать все ненужное, странное, привести все в порядок, а если туристы живы, первым их допросить. Майор с неприязнью взглянул на обветренное, испещренное ранними морщинами лицо летчика. Вот такие идеалисты и мешают работе, вечно суют свой нос куда не нужно, пишут всякие рапорты и петиции, а расхлебывать кашу приходится другим. Теперь нужно во что бы то ни стало отделаться от назойливого помощника. Николаев пересилил гнев и сказал:

— Хорошо, давайте сделаем так. Сейчас я свяжусь с начальством и попрошу, чтобы рано утром к нам вылетел вертолет. Мы погрузимся всем отрядом и полетим, а вы полетите с нами. Сейчас предпринимать что-то бессмысленно; посмотрите, уже темнеет, через час ни зги будет не видать, только проблем наживете на свою голову. Заправьтесь пока, отдохните, а ранним утром, на восходе, полетим все вместе.

Патрушеву пришлось согласиться, хотя сердце его отчаянно билось в тревоге. Действительно, ночной полет и поиски ничего не дадут, придется поневоле ждать до утра. Он пожал протянутую руку Николаева и отправился к самолету, чтобы проверить мотор, который в последнее время что-то стал барахлить. А Николаев принялся дозваниваться до генерала, надеясь переложить на того львиную долю ответственности, сообщить о находке Патрушева и спросить совета по поводу дальнейших действий. Он твердо решил отвязаться от надоедливого доброхота Патрушева и утром полететь в указанное место без него. К тому же даже крошечный самолетик вряд ли сможет приземлиться у скал. Лишние свидетели Николаеву не нужны, так что утром Патрушев останется в Вижае, а группа военных отправится на обнаруженное место стоянки.

Серый рассвет едва пробился на востоке сквозь сырые тяжелые тучи. В рассеянном мертвенном свете еще трудно было различить детали картины, представшей взорам поисковой группы, но с первого взгляда было ясно, что вокруг нет движения человеческой жизни. Палатка стояла уныло, чуть скособочившись, костровище темнело на снегу, а вокруг было пусто и мрачно. Особенную угрюмость пейзажу придавали черные камни и скалы, покрытые кое-где снегом. Вертолет долго кружил в воздухе, выискивая удобное место для приземления, а потом примостился неподалеку от высокого кедра. Еще крутились лопасти, еще вибрировал корпус вертолета, а военные уже выпрыгивали на снег, озираясь в поисках дятловцев. Именно так теперь в официальных документах стали именовать группу туристов-лыжников, пропавших в этих краях. Командовал поисковыми работами сам майор Николаев, издерганный и злой, как черт.

— Смотрите, следы! — закричал один из военных, указывая на четко различимые на плотном снежном покрове следы нескольких пар человеческих ног. — Идут из палатки, в двух разных направлениях!

Николаев, задыхаясь, метнулся к плотному здоровяку, указывавшему на цепочки следов, отлично сохранившихся при сухой погоде и отсутствии ветра. Подбежав к палатке, Николаев рывком распахнул обледеневший импровизированный полог и заглянул внутрь. Как и следовало ожидать, внутри было темно и пусто. Майор зажег фонарик и посветил: несколько расправленных спальников, кучка смерзшихся бутербродов, опрокинутый чайник… Он забрался глубже: все очень странно, впечатление такое, что люди только что покинули свое убежище. Вот валенки, ботинки, в беспорядке сваленные в кучу, вот валяются чьи-то скомканные брюки, ватник лежит в углу, ожидая своего хозяина. Николаев знал, что ищет. Он увидел рюкзаки, схватил один из них, вывалил содержимое на землю и принялся копаться в вещах. Когда кто-то из группы заглянул в палатку, майора злобно зарычал:

— Обыскивайте окрестности, здесь я сам разберусь!

И тут же взгляд его упал на то, что он с таким остервенением искал. Это была небольшая тетрадка в коричневом переплете, исписанная четким почерком. Дневник! Майор сунул тетрадь за пазуху и продолжил поиски. Наверняка не один командир отряда вел записи; девушки обожают записывать свои романтические мысли и чувства, писать письма родным и знакомым; точно, вот еще блокнот с нарисованной розой. Майор впился глазами в записи: последняя была датирована вечером 28 февраля. Блокнот последовал за тетрадью. Это главные улики и доказательства, которые могут сыграть роль при ведении следствия. Майор еще раз окинул глазами пространство палатки, покачал головой, глядя на кучку бутербродов, так и не съеденных туристами, стал уже медленнее и аккуратнее обыскивать вещи, чтобы найти рацию. Записей Зверев не вел, это было не в его правилах, он всегда полагался на свою отличную память, а вот рацию следовало обнаружить и спрятать, чтобы ни у кого не возникло сомнений, что это был обычный поход, простая лыжная прогулка веселых студентов, отправившихся прогуляться в северные части Урала. Рации нигде не было, хотя рюкзак Зверева майор обнаружил на месте и тщательнейшим образом обыскал каждый укромный уголок. Он расшвыривал вещи, рыскал по углам, переворачивал спальники, а потом уставился на разрез в одной из стен палатки. Разрез был большим, длинным, но плотная ткань не давала возможности сразу обнаружить прореху. Николаев присвистнул и теперь уже спокойно позвал остальных, указывая им на следы поспешного бегства туристов из палатки.

— Кто-то проник в палатку, когда они ужинали, — заявил майор значительно. — Кто-то напал на студентов, а они выбежали из укрытия и где-то попытались спрятаться.

Военные оглядывали место последнего ужина группы дятловцев, негромко переговаривались, а майору опять повезло: в рюкзаке он нашел еще одну тетрадку, только совсем не похожую на те, что обнаружил раньше. Ее листы пожелтели от старости, от долгих-долгих лет, которые прошли с того момента, как была сделана последняя запись. Майор украдкой спрятал и эту находку поглубже в бушлат. Может статься, там есть что почитать, из чего сделать выводы! Чекист был доволен своими находками, его беспокоило только отсутствие рации, но это было не так важно по сравнению с дневниковыми записями, от которых зависело все. Двое военных осматривали разрезанный брезент палатки, когда снова раздались крики:

— Одного нашли! Идите сюда, товарищ майор!

Николаев выбрался из палатки и заморгал от яркого света. Несколько секунд он постоял, давая глазам привыкнуть, потом торопливо зашагал туда, где стояли несколько человек в бушлатах. Они наклонились над чем-то темным, продолговатым, наполовину вмерзшим в снег. Метрах в ста пятидесяти от палатки лежал молодой человек; его ноги были скрючены, пальцы впились в снег, голова бессильно повернулась набок. Смерть настигла его в последнем усилии, в напряжении всех мышц; безжалостный мороз убил его почти рядом со спасительным убежищем, где были теплые вещи, примус, пуховые спальные мешки…

Начали искать остальных; теперь надежды на то, что кто-то остался в живых, не было. Довольно скоро нашли “тех, что у кедра” — так впоследствии стали именовать в документах обнаруженные у высокого дерева тела. Николаев взглянул на изувеченное тело Зверева, отметил ужасные повреждения, явно нанесенные кем-то сильным и могучим, а потом коротко приказал:

— Постарайтесь убрать следы побоища. Прикопайте кровь, кое-какие следы тоже надо убрать, прежде чем фотографировать место происшествия. Пока ни к чему волновать народ. Дело будет скрыто под грифом “Совершенно секретно”, так что выполняйте приказ. Скорее всего, произошел несчастный случай. Их что-то напугало, кто-то заставил выбежать из палатки, и они все замерзли. Может, тут лавина сошла.

Абсолютно ровное пространство доказывало нелепость предположения Николаева, но военные немедленно принялись выполнять приказ майора. Торопливо счищали окровавленный снег, притаптывали лишние следы, переодевали труп Степана Зверева в найденную в палатке одежду. Окровавленные тряпки сожгли. Тела Раи, Феликса и Руслана не имели никаких видимых повреждений, так что их оставили, как есть. Засверкала вспышка фотоаппарата, военный следователь торопливо описывал место происшествия и расположение тел под диктовку майора, страстно желавшего как можно вернее создать картину несчастного случая. В крайнем случае можно свалить все на хулиганствующих шаманов, на этих дикарей-вогулов, способных напугать студентов до полусмерти и заморозить их на холоде уральской ночи. Николаев распорядился также обыскать другие направления, равнодушно и даже враждебно оглядывая скорченные тела студентов и своего коллеги Зверева. При виде мертвого Егора Дятлова майор испытал даже прилив злобного раздражения:

— Вот так вот справился ты с заданием, молодой человек! — саркастически прошептал он. — Вот и полагайся на таких умников! Грош цена твоему образованию!

Егор молча лежал под кедром, безразличный к упрекам. Майору следовало отыскать еще четверых, что оказалось делом нелегким; склон, ведущий к ручью, был покрыт глубоким рыхлым снегом, в котором утонули трупы. Чтобы найти четверых студентов, пришлось использовать металлические щупы, соединяя их по два. Вороша снег, тыкая щупами в глубину покрова, военные с огромным трудом, уже ближе к вечеру, нашли Женю Меерзона, Олега Вахлакова и Юру Славека. Только на заре следующего дня, при содействии все-таки прилетевшего Патрушева, обнаружили в ручье Любу Дубинину. Сквозь матовую поверхность льда военные увидели бледное и замороженное лицо, волосы, колышимые течением, вмерзшую кое-где в лед одежду. Патрушев едва не потерял сознание, когда, поскользнувшись на льду ручья, ненароком обнажил кусочек подводной панорамы и на него глянуло мертвое лицо девушки. Лед пришлось скалывать несколько часов, так прочно вморозилось туда тело несчастной.

А самым ужасным было то, что на всех без исключения лицах туристов застыло выражение нечеловеческого страха, ужаса перед чем-то запредельным, мистическим, чем-то таким, что не мог вместить человеческий мозг. Даже видавшие виды поисковики испытали прилив страха, глядя на эти перекошенные гримасой, замерзшие лица.

Тела складывали около кедра, одно рядом с другим, чтобы потом погрузить на вертолет и отвезти в морг при областной больнице Свердловска, на судебную экспертизу. Патрушев ужасно раздражал Николаева, путался под ногами, высказывал свои нелепые предположения, находил ненужные улики, так что майор твердо решил сразу после возвращения написать на летчика рапорт “куда следует”, чтобы с неугомонным помощником разобрались и велели ему не лезть в чужие дела. Особенно, если это дела государственной важности.

Майор уже точно знал, какое донесение он составит, какую версию изложит в документе. Вернее, это будут две версии, одна из которых касается преступной деятельности шаманов, благо, все они пойманы и содержатся под арестом. А вторая… Вторая касается природного катаклизма; скажем, лавины, которая хоть и прошла мимо, но своим ужасным грохотом до смерти напугала туристов и заставила их покинуть палатку, убежать босиком, полураздетыми в разных направлениях, чтобы потом в муках замерзнуть… Ночью майор сжег дневники Любы и странного путешественника Глотова; ни к чему осложнять дело баснями об идолах, огненных шарах и чудовищах. Девять трупов — этого достаточно, чтобы дело рассматривалось на правительственном уровне, поэтому картина места гибели студентов должна быть предельно понятной для материалистического мировоззрения. Следы кровавого побоища были уничтожены, на фотографиях не осталось ни капли крови, щедро разбрызганной повсюду. Повреждения туристы могли получить от ударов о камни, в темноте, когда они бежали в панике, не разбирая дороги. Упали, ударились головой, спиной, сломали ребра… Николаев поздравил себя с победой; фактически невозможно было теперь восстановить картину гибели группы Дятлова. А коллеги-поисковики давали присягу, подписку о неразглашении, так что на них вполне можно положиться. Что касается честного идеалиста Патрушева, то придется принимать самые серьезные меры; которые иногда приходится применять к опасным дуракам. Как говорится, нет человека — нет проблемы. Николаев равнодушно поглядел на трупы, сложенные у кедра, на копошащихся в снегу военных, на вертолет, готовый подняться в воздух и понести в своем железном брюхе людей, таких жалких и уязвимых перед силами природы, таких наглых и дерзких, повсюду сующих свой нос. Николаев устал от напряжения, которое испытывал в последние дни, но, кажется, все прошло хорошо, даже отлично, если учесть первоначальную картину, открывшуюся его глазам.

Майор почти всю ночь изучал дневники, прежде чем сжечь опасные записи. Часть дневника Дятлова он сохранил, благо, листочки держались на пружине, их можно было вырывать совершенно незаметно, а каждую запись, касающуюся нового дня, Егор начинал на новом листке, сверху помечая число, часы, минуты и место нахождения экспедиции. Остальные записи превратились в пепел и золу, развеялись по ветру. Однако напоследок Николаев решил сходить к пещере, о которой было написано в дневниках. Ему хотелось поглядеть на идолов, по возможности поискать сокровище и, конечно, замаскировать вход, чтобы последующие отряды поисковиков, если такие будут, не обнаружили тайное место. Смутная надежда на находку сокровища, надежно скрытого шаманами, желание убедиться в существовании тайного капища, в котором стоят светящиеся в темноте каменные идолы, погнала благоразумного и циничного майора к опасному месту. Впрочем, он не ощущал никакой опасности: вокруг кипела работа, разговаривали люди, работали следователи и военные, сам он был вооружен и опытен.

Николаев, естественно, никому не рассказал о том, что собирается делать; он незаметно отделился от остальных и стал пробираться к той скале, о которой писал в дневнике Егор Дятлов. Идти было все труднее, снег был довольно глубок, но майор, пыхтя, пробирался к цели, движимый странным чувством необходимости попасть туда, где сидят в каменной неподвижности идолы вогулов. Его сознанием уже управляла та тайная невидимая сила, что манила и притягивала всех жертв, нашедших здесь мучительную смерть; его приковывал мистический магнит древнего капища, но майору казалось, что он действует в здравом уме и полном рассудке, поскольку сознание его уже изменилось. Так человек в глубоком гипнотическом трансе уверен в том, что его действия логичны и разумны, а сознание избавлено от внешнего управления. Николаев брел упорно, вытаскивая ноги из глубокого снега, пока не оказался в окружении черных валунов, рядом со склоном скалы, в котором не так-то легко было заметить трещину, служившую входом в пещеру. Майор не замечал негромкого жужжания, похожего на гудение высоковольтной линии или трансформаторной будки, оно словно растворилось в его сознании, сопутствуя трудному продвижению вперед. Он долго рассматривал поверхность склона, пока не заметил змеящуюся трещину в скале. Матерясь сквозь зубы, спотыкаясь и почти падая, майор рванулся к манившему его входу в неведомое. Он был почти оглушен вибрациями энергии, когда протискивался в чрево страшной скалы, и остановился только поневоле, оказавшись в непроницаемой мгле.

Николаев достал фонарик и лучом стал обшаривать пространство, окружавшее его. Луч скользил по влажным каменным стенам, пока не обнаружился тот самый узкий проход, что вел в потайную пещеру, в которой ждали поклонения древние боги вогулов. С трудом протиснувшись внутрь, Николаев увидел слабый голубоватый свет, излучаемый каменными фигурами жестоких богов. Он, не отрываясь, смотрел на уродливых и величественных идолов, сияющих призрачным светом в дальнем углу обширной пещеры. Николаев устремился к угрюмым божествам, спотыкаясь об острые камни, в изобилии усыпавшие каменный пол пещеры. Мельком он увидел иссохшее тело путешественника Глотова, которому принадлежал старинный дневник, но даже не подошел к нему, притягиваемый могучей силой ближе и ближе к гигантским фигурам, громоздившимся в ореоле призрачного свечения. И вдруг он ощутил прикосновение чьей-то руки к своему плечу.

Это было так неожиданно и дико в пустынной пещере, обиталище идолов, что Николаев тихонько взвизгнул и обернулся. Нет, не рука человека коснулась его; прямо перед майором сидел гигантский белый волк, устремив на него бешеные зеленые глаза. Голова огромного зверя была вровень с лицом майора; морда морщилась то ли в глумливой улыбке, то ли в гримасе ярости. Николаев инстинктивно отпрянул, приходя в себя, словно после глубокого пьяного сна, начиная отражать свое положение: один, в пещере, где никто не услышит его воплей, не придет на помощь, в самой сердцевине горы Девяти Мертвецов! Он протрезвел от одурманивающего тумана, застилавшего доселе его мозг, попытался бежать, но ноги стали ватными, потеряли способность слушаться своего хозяина… Волк негромко рявкнул, под сводами пещеры раздалось эхо, раскатилось по всему каменному мешку, ставшему западней для майора Николаева. Зловонное дыхание зверя обдало несчастную жертву, и майор даже поморщился, прежде чем адский зверь впился ему в горло своими белоснежными клыками. Хлынула кровь, раздался хруст шейных позвонков, и в корчах Николаев повалился на каменный пол пещеры.

И можно было видеть, как на грубых лицах идолов появились довольные улыбки, а свечение на миг стало ослепительно-ярким. В этом невероятном свете растаяла фигура зверя, вновь вернувшегося в мир мертвых. А изуродованное тело майора осталось лежать у подножия древних богов. Лежит оно там до сих пор, а неподалеку тихо сидит путешественник Глотов, поджидая, не составит ли кто еще компанию им двоим…

Поиски исчезнувшего майора продолжались двое суток; часть военных улетела вместе с телами туристов на вертолете, а на смену им прислали нового командира, из того же ведомства, что и пропавший Николаев. Он был моложе, бровей не имел вовсе, на круглой голове топорщился ежик альбиносно-белых волос, что не мешало Сергееву выглядеть вполне угрожающе. Он с ходу понял то, что пытался донести до него генерал, с удовольствием убедился, что никаких серьезных улик не осталось, и принялся допрашивать вогулов. Допрашивал с таким пристрастием, что один старик умер от переохлаждения, а Ермамет почти все лето провалялся на лавке, борясь с двухсторонним воспалением легких.

Сергеев выдвинул версию о преступной группе шаманов, которые выгнали студентов на мороз, предварительно проникнув в палатку через разрез. Поэтому для выбивания показаний молодой капитан выставлял подозреваемых на двадцатипятиградусный мороз без одежды, приказывая признаться в совершенном преступлении. Только пришедшее заключение экспертов о том, что разрез был сделан изнутри, о чем свидетельствуют ворсинки ткани, остановило вошедшего в раж капитана. Он тут же переключил свое внимание на беглых зэков, но побегов, как назло, не было, так что свалить вину на урок тоже не удавалось. Сергеев долго приглядывался к Толику Углову, и так, и сяк примеряя на него роль убийцы или предателя, но даже его криминальной фантазии оказалось маловато, чтобы в этом нелепом и безобидном юноше увидеть черты отъявленного мерзавца, погубившего девятерых товарищей. Альбинос окончательно проклял свалившееся на него дело, когда стало известно, что материалы о смерти девяти студентов (постарались зрелого товарища Зверева представить еще одним студентом) легли на стол первому секретарю ЦК партии Хрущеву. А тот, как известно, шутить не любил… И сейчас товарищ Хрущев приказал во что бы то ни стало найти виновных и сурово покарать их. Однако виновных найти никак не удавалось. Судмедэксперты давали разнообразные заключения, которые немедленно скрывались в папках с грифом “Совершенно секретно”; выяснилось, что двое студентов были заражены радиоактивным излучением, да так сильно, что частички одежды продолжали светиться от обилия попавшей на них радиации. Утечка произошла в той самой лаборатории, где трудился Егор Дятлов. Радиации приписали и странный оранжевый цвет, который приобрели тела погибших. Изуродованные тела нескольких студентов и Степана Зверева вскрывали и вскрывали, подвергали разнообразным анализам, описывали повреждения, но так и не смогли прийти к определенному выводу. Все же следователю удалось доказать наличие несчастного случая, жертвой которого и стали легкомысленные туристы: это была лавина! Глупость такого умозаключения была очевидна для всех, на Урале лавины — редкость, тем более такие, которые могут повлечь человеческие жертвы, но в Москве с мнением товарища Сергеева согласились и приняли решение: дело сдать в архив вплоть до выяснения обстоятельств. А студентов решено было похоронить незаметно, без пышных проводов и оркестра, чтобы не привлекать внимания к трагедии, причиной которой стало халатное и легкомысленное поведение…

Сильно пострадал Аркадий Савченко: ему вынесли выговор с занесением в учетную карточку. Савченко выговор воспринял смиренно и кротко; он за день до собрания коммунистов института имел приватную беседу с самим генералом и очень смело заявил ему прямо в лицо:

— Я, товарищ генерал, следовал приказам майора Николаева, делал все, как он велел. Товарищ Николаев был вашим подчиненным и действовал с вашего ведома, так что я на собрании сразу расскажу, как было дело. И пусть родители разбираются, пишут письма, запросы посылают. Это их право!

Генерал мрачно покрутил головой, подумал и в конце концов позвонил в партком института, предложив не принимать слишком серьезных мер; не так уж Савченко и виноват, чтобы карать его жестоко изгнанием из партии и с работы. Надо уметь прощать и понимать! Слова генерала, конечно, были приняты к сведению, так что Савченко продолжил свою работу на той же должности, постаравшись как можно меньше думать о том, что постигло девятерых его подопечных студентов.

А капитан Сергеев получил повышение по службе и вскоре уже занял кабинет пропавшего Николаева, поиски которого тщетно велись на протяжении целого месяца. Никаких следов майора обнаружить не удалось, так что решили, что он утонул в ручье и тело его было затянуто под лед, а потом унесено бурным весенним течением в глубокую реку.

Маруся Кошкина повесила в комнате портрет молодого Николаева, веселого, бровастого парня, с глазами, искрящимися чекистской хитринкой. Таким она его повстречала, таким он запомнился ей на всю оставшуюся жизнь; она стала вдовой героя, лучшего и желать было нельзя для такой преданной делу партии особы. Это было как бы завершение ее судьбы, звездный час ее брака, ради которого она когда-то и вышла замуж за будущего майора.

А папки с многочисленными листами дела о погибших студентах в конце концов легли в сейфы КГБ, где им предстояло лежать много-много лет. Об этом деле постарались забыть еще до похорон; место для братской могилы выбрали самое дальнее, незаметное, рядом с ветхим зеленым забором, огораживающим кладбище. Под сдавленные рыдания родителей могилу торопливо забросали землей, а председатель профкома и секретарь комитета комсомола сказали краткие речи по бумажкам, каждое слово в которых было тщательно проверено и завизировано тем самым ведомством, что отправило студентов на погибель к горе Девяти Мертвецов. Родственники и друзья во время траурной церемонии чувствовали на себе пристальные взгляды нескольких крепких мужчин с одинаково невыразительными лицами, облаченных в темные костюмы; эти люди следили, чтобы не произошло каких-то эксцессов, не было сказано ничего лишнего. В некрологе, напечатанном в студенческой многотиражке, и вовсе намекалось на разгильдяйство и безответственность самих туристов, которые по собственной вине стали жертвой несчастного случая. От всего этого веяло такой мрачной безысходностью, что даже отец Любы Дубининой отказался от дальнейших жалоб и требований расследования трагедии. Единственное, что позволили родственникам, это установить скромный памятник, на котором разместились девять фотографий ребят. Веселые, юные, улыбающиеся лица смотрели прямо в глаза тем, кто пришел попрощаться с ними. Только Степана Зверева похоронили отдельно, на дальнем Западном кладбище.

И вскоре уже деревья зашумели зеленой листвой, словно и не было суровой и страшной зимы в этом каторжанском краю, куда испокон веков ссылали людей в наказание за преступления. И вместо снега зазеленела трава, расцвели маргаритки и анютины глазки, небо стало синим и высоким, изредка по нему пробегали белые облачка, гонимые веселым теплым ветром.

К середине лета и Ермамет вышел из своей избы, где в полубеспамятстве провалялся почти три месяца. Сильно хворал Ермамет, харкал кровью. Следователь выставлял шамана на мороз, заставляя признаться в нападении на студентов. Так и не добившись толку, милиционеры выбросили Ермамета на снег рядом с отделением милиции, на прощание пнув его несколько раз по ребрам. Еле живой, не помня себя, добрался Ермамет до дому. Если бы не Тайча с ее травами да не весна, когда стало можно выкапывать целебные корешки, добывать березовый сок и дикий мед, быть бы шаману в нижнем мире, где давно поджидал его вредный дядька Приказчиков.

На слабых ногах Ермамет выполз из дома и присел на бревнышко, лежавшее у порога. Он вдохнул свежий летний воздух, прищурился, поглядел на удлинившиеся к вечеру тени, посмотрел на круглый живот жены, где пихался крепкими ножками будущий маленький вогул. Тайча осунулась и похудела, но сейчас была весела и довольна; мужик ее жив, скоро будет здоров, скоро в избе заголосит младенец, снова пойдет та жизнь, к которой привыкла Тайча. Она, освободясь от тягости, вновь пойдет в тайгу, будет бить белку, зайца, добывать шкуры, а Ермамет возьмется за новый бубен, примется камлать и говорить с духами, которые сильно гневались на него, да вот, видать, простили, коли дали выздороветь. Ермамет все смотрел на заходящее солнце; где-то там, вдалеке, стоит заповедная гора Девяти Мертвецов, а в потайной пещере спрятались от человеческих глаз страшные идолы, ждущие крови и смерти. Только вот помирает народ, все меньше остается на земле манси, все меньше энергии поступает к сердцам злых богов, повелителей жизни и смерти; скоро и вовсе зачахнут они, захиреют, впадут в глубокий сон, похожий на оцепенение.

Ермамет вздыхал и думал, скорбел о судьбе своего древнего племени — и в то же время ощущал сильную радость оттого, что он жив, что скоро станет отцом, что его путь продолжается и много еще охот будет впереди у молодого шамана. Скоро заалеют в лесу шляпки мухоморов, можно будет снова отправляться к батюшке-медведю, бродить и летать по странным просторам нижнего мира, населенного духами и душами умерших.

— Ну что, пойдем утром в магазин за водкой, — улыбаясь, предложила Тайча, сглатывая набежавшую слюну. — Шибко хочется мне водки, Ермамет! Отдадим шкурки, что я выделывала за время твоей болезни, купим водки, кильки в томате, и будет нам весело!

Ермамет рассмеялся довольным смехом, еще чувствуя тупую боль в груди, ласково посмотрел на жену. Когда еще созреют мухоморы; а до водки рукой подать. К завтрашнему утру совсем полегчает шаману, и неспешно они побредут с выносливой беременной Тайчой к заветному магазинчику, унесшему жизни не одной сотни несчастных вогулов. Зеленая тайга приветливо раскроет им свои объятия, они услышат пение птиц и щелканье белки, шум деревьев, рокот ручья; а на обратном пути, пьяные и довольные, они будут ощущать невероятно прекрасное чувство умиротворения и целостности с чудесным миром. А бедные глупые студенты будут лежать в сырой холодной земле, души же несчастных теперь навеки томятся в рабстве у богини Сорни-Най, великой охотницы, похитившей их возле горы Девяти Мертвецов.

Тайча присела рядом с мужем, чуть навалилась на него округлившимся боком, запела-заныла какую-то старинную песню, почти без слов, с тягучим и однообразным напевом. А в избе сам собою принялся позвякивать новый бубен, которому предстояло сотни раз сопровождать своего хозяина в небесных странствиях, помогать ему в камланиях, в общении с духами, в изгнании болезней. Все плохое осталось позади, и Ермамет, привыкший жить сегодняшним днем, как все вогулы, уже успел забыть пытки и избиения, угрозы и унижения, которым подвергся из-за гибели туристов. Манси незлопамятны, добры, им бы только не мешали проживать короткую жизнь на суровой уральской земле, не лишали бы их недолгого наслаждения тихой природной жизнью; и шаман Ермамет присоединил свой голос к пению жены, выражая в песне обуревавшие его чувства. Он пел, полузакрыв узкие глаза, склонив голову на плечо, покачиваясь всем сухопарым телом, иссохшим за время болезни, а Тайча подпевала ему. Так они сидели вдвоем на бревнышке, освещенные лучами заходившего солнца, которое скоро скроется за горизонтом; дни уже становились короче, пора было думать о зиме, которая так недавно закончилась.

Объявление

“Коллектив Ивдельского аэропорта с прискорбием сообщает о трагической гибели летчика П.И. Патрушева, происшедшей 15 июля 1959 года. Прощание с погибшим будет происходить в актовом зале Дома культуры завтра, в 12 часов”.

 

Эпилог

Путь в школу лежал мимо зеленого забора, за которым стыдливо скрывалось старое кладбище, где давно никого не хоронили. Часть кладбища с довоенными могилами уже превратили в чахлый парк, за которым стояло серое здание типовой четырехэтажной школы. Остальное обнесли забором взамен старого, сгнившего. Но и в этом заборе появилась дыра, образованная тремя выломанными досками: в отверстии виднелся скромный гранитный памятник с девятью овальными фотографиями студентов. Пройти к могиле через все кладбище было почти невозможно: путь преграждала заброшенная церковь, в которой находился склад, старые могилы с поломанными оградами, поваленные сгнившие деревья.

Когда-то администрация института специально распорядилась захоронить восьмерых студентов подальше от людских глаз, чтобы толпы заплаканных и негодующих родственников не смущали покой советских людей, не устраивали сборища и гражданские панихиды. Школьники часто заглядывали в дырку, с любопытством рассматривая юные лица трагически погибших ребят. Версии происшедшего были многочисленны, но, по сути, однообразны: несчастный случай произошел по вине самих туристов. Ходили слухи, что один из них рассорился с остальными, сбежал и тоже погиб, а туристы отправились его искать и замерзли, заблудившись. Оттого-то в могиле лежат только восемь ребят, а один, плохой, похоронен на другом кладбище, на самой окраине города. Иногда школьники видели пожилого человека в черном пальто, в шляпе и в очках, который понуро стоял у могилы, размышляя о чем-то. Детям он казался немолодым; на самом деле возраст мужчины едва перевалил за сорок, просто очки и седина делали его старше. Это был преподаватель физики и математики, кандидат наук, скромный ученый Анатолий Павлович Углов. Он курил, думал, мысленно разговаривал с друзьями, прибирал могилу, а сердце его даже через годы продолжало болезненно сжиматься от горя. Он мысленно видел их перед собой: забавного толстячка Руслана Семихатко, красавицу Любу Дубинину, круглолицую Раю Портнову, серьезного Егора Дятлова, разбитного Юру Славека, доброго и тихого Женю Меерзона. Он вспоминал Олега Вахлакова и Феликса Коротича, всех своих друзей и товарищей, с которыми много лет назад он отправился в лыжный поход, закончившийся так ужасно. Анатолий Павлович старался забыть о странных и необычных обстоятельствах, сопутствовавших тому полузабытому всеми походу, но в душе слишком ярко запечатлелись образы огненных шаров, прорезавших черноту ночного неба в самой сердцевине Северного Урала. И слишком хорошо помнил Анатолий Углов долгие допросы в милиции и КГБ, лица следователей, угрозы и давление, шантаж и запугивание, которым он подвергался.

В институте пришлось перевестись на заочное отделение, потому что присутствие его среди студентов было признано нежелательным. Анатолий пошел работать на завод, получил все-таки диплом инженера, поступил в аспирантуру. Но навсегда остался одиноким; больше у него не было друзей. И он не женился. Страх утраты навек парализовал его психику, его волю; человеческие существа казались ему настолько непрочными и уязвимыми, что он твердо решил ни к кому больше не привязываться и жить одному.

Иногда, по ночам, он вспоминал ту вогулку, с которой жил несколько дней в темной и тесной избенке; он скучал по ней, потому что только в те далекие дни чувствовал тепло и защиту живого человеческого тела. Он погрузился в науку, подсознательно стремясь в открытиях и законах получить уверенность в строгой закономерности мира, в его правильности и научной познаваемости. И параграфы учебников приносили ему желанное успокоение или иллюзию успокоения, в котором он так нуждался.

Походы на кладбище стали необходимы ему; он общался с друзьями, говорил с ними, чувствовал поддержку и тепло их незримого участия. Сидя на маленькой скамеечке, которую он сам смастерил, Анатолий Павлович курил одну сигарету за другой, а деревья ласково шелестели пожелтевшей уже листвой, напоминая о бренности всего сущего. И ни к чему разгадывать загадки и заглядывать в жерло вулкана, если и без того наступит миг полного прозрения. Жаль только, что это прозрение придет уже после всего, после этих теплых осенних дней, после синего неба и биения утомленного утратами сердца. Анатолий Павлович старел, а ребята на фотографиях делались все моложе с каждым годом; смерть избавила их от печальной участи всего живого.

— Милые, милые ребята… — шептал Анатолий Углов, ласково касаясь пальцами чуть выпуклых овалов с портретами. — Я скучаю по вам; я очень сильно скучаю по вам!

И в ответ ему шелестели буйными желтыми кронами высокие деревья, и в этом шелесте Анатолию чудились успокоение и поддержка, словно он слышал тихие, едва различимые голоса друзей:

— И мы скучаем… И мы тебя любим…

А школьники с любопытством заглядывали в широкую щель, тихонько показывая пальцами на странного дядьку, сидящего на лавочке у могилы туристов, погибших в страшно далеком пятьдесят девятом году.