Пролог

Мне здесь не место. Я знаю это так же твердо, как свое имя, заученный наизусть номер медицинской страховки, дату и время рождения дочери. Мне здесь не место. Адам Холл… NC100X9T… третье марта тысяча девятьсот девяносто четвертого года, 8 часов 4 минуты утра, Сара-Луиза Холл, кесарево сечение, первый наш с Бет ребенок.

Вот он, тот дом. Здесь не припарковаться, надо ехать дальше. На пассажирском сиденье автомобиля — красиво упакованный подарок. Сегодня день рождения…

у одного человека. Я выбирал подарок долго и вдумчиво. Для меня это важно.

В конце узкой улицы я разворачиваюсь и проезжаю мимо парковки. Она в десяти домах от того дома.

Кто-то выезжает, и мне удается втиснуть автомобиль на освободившееся место.

Там в разгаре вечеринка, дом украшен гирляндами воздушных шариков. Бросаю взгляд на коробку. Когда я ее заворачивал, то сложил скотч вдвое, так что снаружи линии склейки не видно. Как это делать, меня научила Бет. «Спрячь все следы. Смотри, так гораздо опрятнее». Она права. То, что прячешь, гораздо опрятнее.

Открываю окно машины. Из дома доносится громкий смех. Мимо проходит женщина, на плече тяжелая сумка, в руках — небольшой сверток и бутылка вина.

Я не имею ни малейшего представления, кто она такая, но женщина шагает быстро, словно опаздывает.

В метре от моей машины, только протяни руку, растет куст жасмина. Вдыхаю опьяняющий аромат, прикрываю глаза. На память приходит цветочный запах маминых духов. Левая рука сжимает рычаг тормоза, — и на ум приходит детская песенка, которую она часто мне пела:

Развернись-ка.

Я смотрю на подарок. Прикусываю губу.

Мне здесь не место.

Завожу мотор. Больше я сюда не вернусь, никогда.

Повторяю это вслух, смотрюсь в зеркало заднего вида и произношу свое обещание четко и медленно.

Уезжая, с нетерпением думаю об ожидающем меня воскресном обеде. Сейчас я приду домой, поцелую жену. Приму душ, смывая безумие сегодняшнего утра, окунусь в милые подробности дорогой мне жизни. И спрячу в самый дальний угол кладовки подарок — искусно завернутый, так, что не видно склеек, — спрячу от людей, которых люблю.

 

Глава 1

Я отвечаю:

— Мой муж — волокита.

Доктор Каролина Гетенберг сидит нога на ногу и делает записи в линованном блокноте.

— Такое изысканное слово для обозначения бабника.

Прямо сейчас он трахает официантку.

На языке остается грязный осадок. Мысленно я прошу прощения у всех нормальных официанток, но продолжаю:

— Меня предали. Это очень больно.

Каролина сочувственно кивает. Широкое лицо, золотистые локоны, темные глаза; длинные стройные ноги обтянуты шелковыми колготками. Интересно, сталкивалась ли она с предательством в своей яркой успешной жизни?.. На стенах — множество сертификатов в тонких рамках. Впечатляет.

Похоже, я изучаю ее внимательнее, чем она меня.

— Давайте уточним время следующей встречи, — предлагает доктор.

На моем лбу собираются морщинки. Я ведь разумная женщина. Какого черта я здесь делаю? Что мне нужно от этой ухоженной женщины в этом аккуратном кабинете? Я кошусь на нее и едва сдерживаю приступ паники.

— Это поможет мне лучше вас узнать, — поясняет она. — Кто такая Бет? Что значит для Бет быть Бет? Я бы хотела понять, какая вы и как вы такой стали.

Вдалеке завывает сирена, словно предупреждая меня об угрозе. Я шепчу:

— Я бы тоже.

Смартфон в машине сообщает о трех пропущенных звонках. Один от Джоша, моего агента, и два от Адама. Если бы телефон на самом деле обладал интеллектом, он бы догадался стереть из памяти его номер.

Я уже думала об этом, — но удаление Адама из памяти телефона не сотрет его из моей головы. Я подключаю блютуз и перезваниваю Джошу, направляясь к ближайшему супермаркету.

Через двадцать минут выгружаю покупки из корзины на ленту транспортера. Апельсины, тунец, сладкая кукуруза, журнальчики, полуфабрикаты с курицей и две бутылки охлажденного белого вина.

«Как определить, что ваш мужчина неверен?» — вопрошает заголовок на обложке одного из едущих по ленте журналов. Их четыре, все в одном духе. Они успокаивают: ты не одинока, у всех так, измена — дело житейское.

— Карта? — спрашивает меня кассирша, девушка с кофейного цвета кожей и миндалевидными глазами.— Карта?

— Ну, у вас есть наша накопительная карточка? — Она едва сдерживает зевок. На внутренней стороне запястья кассирши маленькая татушка — инь-ян.

Мне хочется заорать на Карту Инь-Ян. Мне хочется завопить, потребовать, чтобы она не задавала тупые вопросы, спросить, заметила ли она, чему посвящены журналы в моей корзине; сказать ей, если не заметила, что сегодня она не получит ни балла от службы работы с покупателями. Я хочу бросить ей в лицо разные гадкие слова — я их уже придумала.

Однако затем я напоминаю себе, что она не старше Мег, моей девятнадцатилетней дочери, и вряд ли знает, каково на вкус предательство. Делаю глубокий вдох. И правда, разве мисс Инь-Ян виновата в том, что мой муж — дерьмо?

Поэтому я просто качаю головой. Нет у меня карточки.

В машине молча считаю до ста, приказав себе не думать, что он в самом деле меня бросил, а я только что провела час в кабинете психотерапевта, желая вернуть остатки разума. Пытаюсь унять трясущиеся руки, даже сажусь на них, затем встряхиваю, включаю зажигание и еду к дому.

У нас прекрасный четырехэтажный дом в престижном пригороде. Это здание в эдвардианском стиле, из красного кирпича, с подлинными окнами-эркерами. Дома на усаженной платанами улочке стоят вплотную один к другому. Четырнадцать лет назад мы купили свой «под капитальный ремонт».

Внутренние стены пришлось снести; мы возвели новые — в каком-то смысле это похоже на наш брак.

За исключением того, что дом сейчас смотрится как с обложки глянцевого журнала, — а я, половинка того брачного союза, напоминаю фото с надписью «до» из рекламы клиники пластической хирургии.

Под колесами шуршит гравий. Я смотрю на дом, который люблю, и думаю, а не продать ли его и не переехать ли в крошечный домишко в какой-нибудь дыре. Руки уже привычно трут урчащий желудок, и перед глазами встает сцена с официанткой: расплывчатый нечеткий образ. Я не помню, какие у нее волосы — короткие или длинные, светлые или темные, кудрявые или нет. Ей тридцать с хвостиком или сорок?

Уж точно не меньше тридцати. Как я выжила, не знаю.

А что говорить о Мег? Стремление обожаемого папочки трахать бабу, которая покупает одежду в магазинах для школьниц, — это уже совсем.

Внезапно возникший образ их слившихся тел застает меня врасплох. Она кричит во время секса так же, как я? Он стискивает волосы на ее затылке так же, как на моем?

Катятся слезы. Надо взять себя в руки. Вытираю слезы рукавом, не отводя глаз от сада. Его сада. И довольно быстро прихожу к заключению: это мой дом, не продам! Сначала Адаму придется вынести меня отсюда в гробу.

Сваливаю пакеты с провизией и поднимаюсь на самый верх — здесь я работаю. Студия освещена солнечными лучами; они проникают через три мансардных окна, напротив которых расположено мое рабочее место: экраны, куда компьютерная программа выводит текст и ноты сочиняемых мной песен. Сажусь за стол выполнять задание Каролины. Через минуту готов набросок текста: шесть небрежно написанных строк. Я — воспитанный, послушный, единственный выживший ребенок эксцентричной матери и отца-алкоголика. Кто еще? Я продолжаю, отчаянно надеясь, что доктор Гетенберг знает, зачем все это нужно.

На странице постепенно проявляется мое прошлое.

Ребенок, потерявший отца, которого погубила тяга к выпивке. Жена, чей муж уже однажды признавался, что провел ночь с другой. Мать, испытывающая чувство вины из-за того, что одного лишь материнства ей мало.

Два исписанных листа. Вот это — моя жизнь? Это просто повседневная суета!

Поможет ли моя писанина доктору Гетенберг?

Информация о том, что в шесть лет я потеряла брата, которому было три, — неужели это выявит особенности моей личности, о которых я и не подозреваю?

Мое стремление писать хорошие песни и обрести успех позволит что-то понять? Джош регулярно заверяет меня, что скоро я взорву мир поп-музыки. Он уверен в этом, а я — нет. Уверена я в одном: мой муж мне врет и изменяет. Замечен в измене как минимум дважды, что позволяет считать его серийным изменником.

Именно это, написанное черным по белому, и придется читать доктору Гетенберг. Именно это перекрывает все остальное.

Раздается звонок мобильного, и сейчас, увидев его номер, я смеюсь. Мой муж искренне полагает, что если звонить не переставая, в один прекрасный день я превращусь в прежнюю милую бесконфликтную женушку.

В какой-то мере и я надеюсь, что он прав, поскольку теперешняя злость сжирает меня изнутри, жадно чавкая.

Словно подтверждая это, громко урчит желудок.

Я спускаюсь по лестнице, мимо фотографий на стенах.

Целый фотоархив… Пальцы задерживаются над снимками. Вот маленькая Мег — как ее хочется потрогать!

— а вот мы с Адамом, молодые, смеющиеся. Старое свадебное фото, полное любви и надежды. А вот его щелкнули на барбекю у соседей: Адам позирует, словно модель для журнала, смотрит прямо в объектив, подбородок вздернут. Загорелые длинные ноги в шортах, русые, коротко остриженные волосы, блестящие в ярких лучах летнего солнца.

Еще шаг вниз по лестнице — и я понимаю: спроси меня кто-нибудь еще несколько недель назад, счастливы ли мы, и я уверенно ответила бы: «Да, конечно».

Вот какой превосходный лгун мой муж.

В кухне я достаю бокал и наполняю до края холодным совиньоном. Копаюсь в одном из принесенных пакетов, достаю печеный конвертик с куриной начинкой и медленно жую, смиренно слушая звучащий в голове голос. Он твердит мне, что надо есть. Я не хочу. А вот выпить — это дело. Алкоголь идет по пищеводу вниз, и мне становится хорошо.

Послеполуденное сентябрьское солнце скользит сквозь двойные двери, ведущие в садик за домом.

Я расхаживаю по кухне — конвертик в одной руке, бокал в другой — и попадаю в мелькание света и тени.

Откусить, запить вином… В промежутке я мычу слова песни, которую написала вчера. На лице возникает слабое подобие улыбки. Словарь пополнился рифмой для слова «ублюдок». «Нелюдок» — подлый гнусный трус. Адам-нелюдок. Улыбка на моем лице становится шире и мешает жевать.

Мне надо работать, и я начинаю подъем по лестнице.

Уже на четвертой ступеньке сажусь и замираю без движения. Взгляд — в одной точке, мышцы не хотят сокращаться. Отвечающая за познание часть мозга вне игры. Ноги объявили забастовку, руки словно приклеены к коленям. Меня вновь одолевают вспышки воспоминаний: места, где мы были, песни, которые мы пели, общие радости… Цепенею от страха, что все пойдет по кругу.

Как с этим бороться? Отпустит, если глубоко размеренно дышать? Киваю сама себе. Да, надо просто переждать. Вот наступит следующий месяц, а с ним и придет начало новой жизни. Само собой.

Я сдвигаюсь с места, только когда меня окружает темнота. Иду вниз, включаю свет, достаю из холодильника бутылку вина, несу в гостиную. Городской телефон звонит через тридцать минут, когда я пялюсь в плазменный экран огромного телевизора Адама.

— Подите вон! — Сэр Алан, воротила бизнеса, во весь экран наставляет указующий перст на провинившуюся сотрудницу.

— Да, подруга, понимаю тебя, — сочувствую я. — Бет, подите вон!

Я протягиваю бокал с вином в сторону жертвы лорда и поднимаю трубку, уверенная, что в такой час звонить может только Мег.

— Мег?

— Бет, это я…

Это вовсе не Мег, моя замечательная девочка. Это ублюдок, от которого ей досталась половина ДНК, гнусный подлый трус. Как только я слышу его голос, каждая моя клеточка начинает по нему тосковать.

Сердце выпрыгивает из груди.

— Как ты? — спрашивает он. — Бет, не бросай трубку. Пожалуйста, давай поговорим.

— Я не хочу с тобой говорить.

Он молчит.

— Ты с ней?

Молчание явно становится виноватым.

— Ты знаешь, что ты нелюдок? — спрашивает выпитое мной вино.

Он вздыхает:

— Да, ты это много раз мне говорила.

— Нет, я много раз говорила тебе, что ты ублюдок, а сейчас говорю, что ты к тому же нелюдок.

Молчание.

Он, вероятно, звонит из кухни: где-то рядом шумит посудомоечная машина. Домашняя идиллия, покой и уют. Как в кино. А он говорит приглушенным голосом, словно не желая, чтобы его услышали.

— Отвали, Адам.

Я швыряю трубку. Смотрю на бутылку. Похоже, во мне просыпаются отцовские гены.

 

Глава 2

Разрыв соединения. Она повесила трубку. Снова…

И она опять меня обругала. Бет знает, до какой степени я ненавижу ее сквернословие. Прошло уже две недели, как мы расстались, а она не может обойтись без ругани.

Через распахнутую дверь кухни я вижу, как Эмма, наклонившись, тянется к нижней полке посудомоечной машины. Обтянутая черным облегающим платьем фигура… У меня начинает кружиться голова: обнаженная Эмма, обнаженная Бет… все смешивается.

Я глубоко втягиваю воздух, стараясь дышать размереннее.

— Твой взгляд во мне дырку прожжет. — Эмма оборачивается, смотрит на меня. Задирает подол и стягивает платье через голову. Теперь на ней только чулки. Трусиков нет, одни подвязки и крошечный лифчик. Она делает всего шаг, и меня пронизывает волна возбуждения. Рассудок велит: спасайся, прочь отсюда! Увы, слишком поздно. Будь я честнее, сделал бы это несколько месяцев назад. Поэтому сейчас я отпускаю на волю первобытные инстинкты, которые подсказывают мне взять ее прямо на стильном белом покрытии кухонного пола. Прежде чем я это осознаю, она уже опускается на колени и расстегивает застежку на брюках. Я зажмуриваюсь. Одной рукой опираюсь на дверной косяк, другой — придерживаю ее голову, мои пальцы впиваются в ее светлые длинные волосы.

В тот миг, когда я только увидел ее, вот тогда проблемы и возникли. Однажды вечером мы с сослуживцами пришли на поздний ужин в ресторан, где она работала.

Она начала со мной заигрывать. Подмигивания, улыбочки. Сначала я подумал, мне все мерещится, но Мэтт, мой бизнес-партнер, зажал меня у туалета.

— Не надо, приятель, — сказал он.

— Что не надо?

— Не ведись. Тебе так польстило, что перед тобой крутит задницей эта белобрысая телка, что ты весь вечер прячешь под столом обручальное кольцо.

— Вовсе нет.

— Не будь козлом, Адам. Подумай о Бет.

К тому времени, когда такси везло нас с Эммой к ней домой, мое обручальное кольцо перекочевало в карман. Выбор был сделан. Я думал о Бет — о моей великолепной, верной, талантливой жене, о женщине, которая ежедневно восхищала и радовала меня; о женщине, которую я любил. Даже сейчас. Я действительно думал о ней — но как-то урывками.

Из всех женщин на моей памяти Эмма была самой отвязной. На заднем сиденье такси она уселась ко мне на колени и наманикюренными пальчиками уцепила яйца. В ее руках я ощутил себя слабым, беспомощным.

И сейчас, по прошествии нескольких месяцев, я по-прежнему оставался слабым сорокатрехлетним мужчиной, который причинил жене такую боль, что не представляет, как это можно исправить. И поэтому решил просто забить на все и позволить себе радость фантастического, невероятного секса с новой, более молодой любовницей.

Прекрасный сентябрьский вечер. Еще рано, а я уже свободен. Вывожу машину с подземной парковки.

Справа, за рекой, колесо обозрения, кабинки с беззаботными туристами. Прежде по пятницам я пересекал реку и ехал домой — после проведенной в городе недели. Восемь месяцев назад мы с Бет решили снять квартиру моего брата Бена на тот год, который он решил провести за границей. Обе стороны остались довольны сделкой. Мы платим за квартиру куда меньше, чем стоит аренда, просто покрываем коммунальные расходы, а Бен спокоен за свое жилье. Мы планировали, что в рабочие дни будем ночевать здесь. Мне не потребуется тратить время на дорогу от дома до работы, а Бет сможет наслаждаться красотами Лондона и писать свои песни. Новая обстановка, новые впечатления — вот что мы планировали.

Сейчас я сворачиваю на восток, направляясь в район доков, к маленькой квартирке на берегу, намереваясь заночевать именно здесь. Я планировал провести ночь без Эммы, дать себе остыть, заказать еду с доставкой, включить спортивный канал и уставиться в телевизор.

Почему же я выезжаю на шоссе и направляю автомобиль в сторону того здания, которое привык называть домом?

Набираю номер. Бет просто убьет меня, если я заявлюсь без звонка. Представляю, как корчусь под лучом ее пронизывающего взгляда. Однако мне нужна эта встреча — чтобы постараться все объяснить. Еще не знаю, что скажу, но мне больше не по силам выносить ее ненависть.

Телефон щелкает, и я слышу голос: «Вы звоните в дом Адама и Бетти Холл. Извините, мы не можем подойти к телефону. Пожалуйста, оставьте сообщение, мы вам перезвоним».

Я набираю другой номер, надеясь, что со мной захочет поговорить еще один человек, которому я причинил боль.

Она снимает трубку на третьем звонке.

— Да, папа.

— Привет, Мег. — Я не рискую назвать ее прозвищем.

«Тыковка». — Как дела?

Сердце колотится.

— Хорошо — насколько это возможно, если отец — урод.

У меня перехватывает горло.

— Да, я заслужил. Прости.

— Заслужил. И что изменят извинения? Ты все еще с… этой?

Она очень похожа на меня: мои глаза, мои длинные ноги, волосы цвета, который Бет называет каштановым.

Мои гены. Зато все, что касается характера, в ней от Бет. И пустым словам она не верит.

Поэтому я коротко отвечаю:

— Да.

— Отлично. И зачем ты звонишь?

— Ты моя дочь, Мег. Я бы хотел тебя увидеть. Пожалуйста.

— А зачем? Представишь меня своей шлюшке?

Будем изображать дружное семейство?

Меня передергивает. Моя дочь тоже сквернословит.

— Я…

— Знаешь, папочка, ты бы не ковырялся в ране!

Еще не зажила. Ты не тот человек, за которого я тебя принимала. — Я прямо вижу, как она трясет головой.

— Ты просто не тот человек.

Я прикусываю задрожавшую губу. Она права.

— Прости.

— Бла, бла, бла… — И она вешает трубку.

Я съезжаю к обочине. Содержимое желудка оказывается на краю шоссе А13. Достается и дверце моего обожаемого «лексуса». В ушах эхом отдаются слова давно умершей матери: «Надеюсь, ты гордишься собой, Адам». Я вытираю рот рукавом рубашки, смотрю на мчащийся мимо транспорт, а потом на небо.

Мег ненавидит меня. Я вляпался. И вляпался всерьез.

Дом ничуть не изменился. Не знаю, почему я ждал чего-то другого. Отрезок времени, пока меня здесь не было, не дольше обычного отпуска, однако жизнь дала крутой вираж. Машины Бет нет на подъездной дорожке, и я гадаю, использует ли она гараж, когда там освободилось место от моего автомобиля. Закидываю в рот мятную жвачку и, не раздумывая о том, что буду делать, выхожу из машины.

Под пальцами надрывается звонок. Тишина. Набираю номер. Автоответчик. Ключи у меня есть, но… Иду к гаражу, заглядываю в боковое окошечко. Автомобиля нет, выходит, она точно уехала. Тыльной стороной ладони протираю стекло и заглядываю внутрь.

По бокам аккуратные ряды полок, все убрано. Никто не посягнул на место для моего любимого авто — того самого, на пассажирской дверце которого сейчас засохла блевотина.

Я достаю ключи и пытаюсь открыть патентованный замок. Безрезультатно. Второй тоже не поддается.

Затем меня осеняет: Бет поменяла замки! Внезапно возникает ощущение, что она внутри. И была там все это время. Я пытаюсь приоткрыть почтовый ящик.

— Бет! Открой дверь!

В ответ — молчание. Я стою на коленях и, выкрутив шею, вглядываясь сквозь прорезь для писем.

— Привет, Адам.

Оборачиваюсь. Сильвия, соседка, одна из тех, с кем мы дружили, стоит в проходе живой изгороди.

Я отряхиваю пыль с брюк.

— Сильвия, м-м-м, я…

— Замки поменяли, — подтверждает она, глядя в сторону.

— Вижу. — Я ищу ее взгляд. В конце концов, более десяти лет мы ходили друг к другу на ужин. — А ты… — У Сильвии всегда были запасные ключи от нашего дома.

— Не проси меня, Адам, пожалуйста.

Я киваю:

— Не буду. Извини. Ты знаешь, где она?

Сильвия пожимает плечами. В этом движении — печаль и сожаление. Мне отчего-то не хочется слушать слова осуждения на своем собственном пороге.— Ладно, не переживай. Я позвоню ей позже.

Кивком прощаюсь с прежней доброй знакомой и ныряю в безопасность заблеванного «лексуса».

Боже! Откидываюсь на мягкую кожу водительского сиденья. Куда девалась моя жена? Она может быть у подруги, Карен.

Включаю мотор и выруливаю на шоссе. Бет может вести себя как хочет. У меня больше нет права удивляться, куда она исчезла вечером в пятницу — да и куда отправится в любой другой вечер, если уж на то пошло. В мозгу вспыхивает картинка: она с другим.

Мне это не нравится. Впрочем, сам себе я нравлюсь еще меньше.

 

Глава 3

— Я бы хотела, чтобы ты написала про себя, — говорит доктор, когда часовая встреча завершается. — Не про Адама, не про Мег, не про мать или отца-алкоголика, не про умершего в младенчестве брата — про себя. Много не раздумывай. Просто сядь и напиши.

Мысль о том, что придется описывать себя…

Сжаться бы в комочек и замереть на стуле — как в детстве.— Принцип матрешки, — подсказывает она и снимает с журнального столика маленькую фигурку.

В прошлый визит я заметила, что ими заставлена целая полка. Каролина открывает матрешку, достает куколок одну за другой. Пять штук, последняя — размером меньше мизинца.

— Вот. — Доктор подносит ухоженный ноготь к центру самой маленькой фигурки. — Слой за слоем, и ты доберешься до себя. До своей сути.

— Не знаю, — говорю нервно. — Не уверена, что понимаю себя настолько глубоко.

Она откидывается на спинку стула.

— Возможно, стоит начать с вопроса: «Кто я?»

Я представляю, как изучаю себя, взламывая слой за слоем, и меня накрывает паника. Пара внешних слоев, больше мне не потянуть.

— Дыши, вот так. Медленно, вдох, выдох, — командует доктор. Я закрываю глаза. — А потом уже можно перейти к вопросу: «Что я чувствую?»

О боже, мне плохо. К горлу подступает тошнота.

Сейчас вырвет.

— … а затем: «Что я люблю и ненавижу?»

— Хватит!

Хватит. Я смотрю на доктора и на безмолвно застывшую игрушку:

— Для этих целей потребуется другая матрешка, побольше.

Каролина — а она настаивала, чтобы я называла ее именно так, — предлагает мне несколько дисков и книг по технике релаксации. Указывает точки на кисти, между большим и указательным пальцем, на которые нужно нажимать, если снова возникнет паническая атака. Я-то думаю, для этого прекрасно подходят песни группы «АББА», — поэтому, подъезжая к Вейбриджу, я громко пою «Фернандо». Середина дня, родители забирают детей из школ; поток машин тянется по дороге, как змея.

«Фернандо» заканчивается, я затягиваю «Победитель получает все» — и уже на середине понимаю, что выбор неудачный. Поэтому беру один из дисков Каролины и вставляю в плеер. Салон заполняют звуки волн, бьющих о скалы, и крики дельфинов. Глубокий вдох через нос, выдох ртом — все как она мне показывала.

Через три минуты, когда я торчу в пробке на том же самом месте, раздается трель мобильного. С радостью отвечаю:

— Привет, дорогая.

— Привет, мам. Как дела?

— Отлично.

Я никогда не лгу Мег, но сейчас неподходящее время для признания, что ни «АББА», ни дельфины не сняли мою нервозность. Бросаю взгляд на часы.

— Разве у тебя сейчас нет лекции?

— Ну, да… я не пошла.

— Полагаю…

— Он мне позвонил.

— Вот как.

Машины не сдвинулись ни на дюйм. Я нажимаю на нужную точку левой ладони большим пальцем правой.

— Я так и не поняла, зачем он звонил. Он бросил тебя — я хочу сказать, нас — ради другой женщины.

И теперь такой звонит и просто хочет поболтать!

Я спросила его. В смысле, с ней ли он все еще. У него даже духу не хватило ответить прямо, юлить начал.

Мег переводит дыхание, и я снимаю ногу с тормоза, подавая машину чуть-чуть вперед, затем снова давлю точку на ладони. Завтра там будет синяк.

Заставляю себя сказать правильные слова:

— Мег, дорогая, не отталкивай его резко. Это наше с ним дело. Наш брак распался, но он по-прежнему твой отец. И любит тебя всем сердцем.

Произношу это — и как вижу ее скривленное личико.

В последнее время мы обе сомневаемся, что у него вообще есть сердце.

— Он врет, — зло говорит Мег.

— Да, врет, но только мне, не тебе.

— Его ложь касается и меня! Разве ты не понимаешь, мам?

— Прости.

Я киваю. Разумеется, понимаю. Странно было бы не понимать. Но все же мне почему-то кажется, что эта ее ненависть к отцу пройдет. Она снова научится его любить, и я не хочу, чтобы она нуждалась для этого в моем позволении. Они с отцом всегда были, да и будут, не разлей вода.

— Так что если он снова позвонит, поговори с ним. Прошу тебя, не бросай трубку. Вы друг другу нужны.

Она хмыкает, и я перевожу разговор на другую тему. Спрашиваю о занятиях, уговариваю жить и учиться, словно ничего не случилось. Она обещает прийти на следующей неделе и вешает трубку.

Весь разговор с дочерью занимает несколько минут — я все еще тащусь по Хай-стрит. Снова давлю клавишу плеера и погружаюсь в шум моря и крики дельфинов.

К возвращению домой я чувствую себя совершенно безмятежно, только слегка подташнивает.

Морская болезнь? Паркую автомобиль в нескольких метрах от семейного гаража на две машины. Он расположен отдельно от дома, с той стороны, где соседнее здание подходит не вплотную, и это еще одно любимое местечко Адама: он умирает от злости, стоит кому-то нарушить там порядок.

Въезжаю через дверь. Внутри по одну сторону — полки от пола до потолка, и на них рядами стоят банки с краской, кисти, валики, чистящие жидкости — все разложено по оттенкам и размерам. Я нахожу флакон золотистого спрея, которым в прошлое Рождество красила сосновые шишки. Сейчас странно представить, что когда-то мне казалась важной покраска сосновых шишек.

У противоположной стены — отделение для «ухода за автомобилем». Там замша, баллончики с автогрунтовкой, средства для мытья, мини-пылесос, воск, мягкая протирочная ткань.

Сдвигаю барахло в сторону. Швыряю несколько банок с краской, скидываю на пол замшу и скачу на ней, словно безумный дервиш. Вытаскиваю из пылесоса мусорный мешок и вытряхиваю из него все на эту кучу, затем рву мешок и запихиваю обратно.

Путаю большие и маленькие жестянки. Превращаю аккуратное, любовно прибранное убежище Адама в бардак. И обнаруживаю банку краски, которую в прошлом году купила для прихожей.

Адам уперся. Не соглашался ни в какую.

— Ни за что, — говорил он. — Кошмарный цвет.

Тогда я даже спорить не стала.

Возвращаюсь в гараж гораздо позже, уже пообедав сандвичем с тунцом. Вытаскиваю банку краски, прекрасного синего цвета любимого оттенка Тиффани, несколько кистей, валик и принимаюсь за холл. Мне никогда не нравился холодный серый тон, который выбрал Адам. Подготовка — снять все картины, вымыть стены — занимает уйму времени, и я уже почти готова сдаться, но все-таки достаю самую тоненькую кисточку и макаю ее в краску. Кажется, она живет собственной жизнью, выводя на холодном камне цианово-голубые строки:

Я Бет. Я сильная. Я среднего возраста. Я люблю шампанское, шоколад, океан, кружевные чулки, фрикадельки из «ИКЕА», шлепанцы, тональные средства «Touche Éclat», музыку и стихи. Я не люблю политиков, колл-центры, плоских женщин, снобов, панк-рок, хрен, мерзавцев и женщин, которые спят с мерзавцами.

Любуюсь тем, что получилось. Похоже, я создала на стене своего рода текстовое окно. Обвожу текст рамочкой, подчеркиваю «мерзавцев и женщин, которые спят с мерзавцами». Я не вполне уверена, что, когда Каролина велела мне написать о себе, она имела в виду именно это. Но ведь помогает! Прежде чем отправляться в постель, я еще раз тайком любуюсь написанным.

Прекрасно.

Впрочем, со сном возникает проблема. Через час я все еще бодрствую в компании телевизора с отключенным звуком и ноутбука. Ноутбук бодро гудит, его бессонница не мучает. Везучий. Я выбираюсь из кровати: здесь в голову поневоле приходят мысли о сексе.

Дверь в нашу общую ванную комнату ведет прямо из спальни. Иду туда. Смотрюсь в зеркало. Кошмар.

Овальное зеркало в изящной оправе над мойкой из орехового дерева подтверждает, что хотя зеленые глаза — по-прежнему мое главное украшение, они плохо переносят уход Адама. Даже мой сказочный тональный крем «Touche Eclat» уже почти не справляется с темными кругами, горькими следами распавшегося брака.

Еще одно зеркало, справа от ванны, тоже не радует.

Ноги коротковаты для туловища. Складка кожи над резинкой трусов напоминает о моем материнстве — словно это нуждается в напоминании. Волосы, в молодости длинные, темно-коричневые и блестящие, сейчас — в сорок два — стали короткими, темно-коричневыми и матовыми, — спасибо «Л’Ореаль, ведь я этого достойна». Оглядываю все, что ниже талии. И прилепится муж к жене своей… Да… И без всяких «Свитков Мертвого моря» ясно, что Всемогущий — мужчина.

Еще раз прохожусь по лицу ватным диском и начинаю тихонько петь. Я пою «Тоскующую», последнюю мою песню, которую Джош ухитрился продать — и которая к настоящему моменту принесла мне немыслимую сумму в десять с половиной тысяч фунтов.

Зеркало не лжет — но кто эта отражающаяся в нем женщина и где я?

Иду вниз и вытягиваю из шкафа в прихожей пылесос.

Пылесос гудит, а я с наслаждением пою — у меня и голос громче, и тембр голоса приятнее.

Убираю гостиную, столовую, затем прихожую.

Поглядываю на свое «творческое послание» и улыбаюсь.

Убираю пылесос, достаю из шкафчика под раковиной чистящую пасту. Натягиваю желтые резиновые перчатки, драю туалеты, все еще распевая, с металлическим ершиком в одной руке и новой порцией вина в другой. Не сразу, но осознаю: со мной происходит то, что Адам считал синдромом навязчивых состояний, а мой психотерапевт назвал бы, вероятно, длиннющим латинским термином. Если бы кто-то увидел меня в этот момент, то решил бы, что я совсем свихнулась.

А если бы за мной явились инопланетяне, вместо меня похитили бы соседку Сильвию. На фиг им такая головная боль, как я?

 

Глава 4

Я сижу в офисе, локти опираются на потертую старинную столешницу, которую Бет притащила откуда-то из Бретани. Часы на запястье показывают пол-одиннадцатого, то есть я сижу так уже два часа. На стене напротив — два больших экрана системы Блумберга: графики финансовых потоков идут вниз, красные стрелки обвиняюще смотрят прямо на меня, — но все, что я сделал за утро, это переложил с места на место несколько документов. Если выглянуть из кабинета в приемную, то можно увидеть на стене огромную вывеску: «ХОЛЛ ЭНД ФРАИ». Это название в Сити хорошо известно. Оно говорит о том, что мы уважаемая процветающая фирма, надежный бизнес.

Если ваша семья располагает средствами, добро пожаловать к нам: мы сохраним их и приумножим. Желаете приобрести произведение искусства? Вложиться в недвижимость? Сыграть на акциях? Мы проконсультируем вас, дадим взвешенный совет. Дьявол, кто бы мне-то посоветовал!

Как специально, в этот момент без стука входит Мэтт — мой партнер по бизнесу вот уже почти двадцать лет.

— Хреново выглядишь, — говорит он вместо приветствия.

Я потираю двухдневную щетину и оправдываюсь:

— У нас сегодня нет встреч с клиентами.

— А я не человек? Любоваться тут на тебя… — Он кидает на мой стол пару файлов. — Это надо сделать до четырех. И у нас сегодня есть клиенты, братья Гренджер, ты забыл? Может, все-таки побреешься?

Я игнорирую напоминание о встрече, игнорирую то, как обеспокоенно Мэтт смотрит на экраны, откидываюсь на спинку стула и кладу ноги на стол.

— Чего ты злишься?

— Действительно. — Мэтт поворачивается, смотрит сквозь стекла очков, потом снимает их совсем.

Наставляет на меня. — С чего вообще кому-либо злиться на такого замечательного Адама Холла?

Я снимаю ноги со столешницы.

— Хочешь обложить меня, займи очередь.

Мэтт садится напротив, запускает пальцы в лысеющую шевелюру.

— Что ты творишь, Адам? Сам-то понимаешь?

Так влюбился, что ли?

Встаю, выглядываю из окна, пытаясь переключиться на звуки шумного города под нами. Визг покрышек, сирены, гудки речных буксиров… Мой кабинет выходит на Тауэрский мост; я каждый день любуюсь панорамой с высоты шестого этажа. Я везунчик.

По крайней мере, был везунчиком. Сейчас я просто везучий ублюдок. Везучий мерзавец. Везучий ублюдочный мерзавец.

Глаза Мэтта скоро просверлят в моей спине дырку.

— Адам?

— Уже три вопроса. С какого мне начать?

— С любого.

Я поворачиваюсь к нему лицом.

— Я не знаю, что творю. Не влюбился, но к этой женщине меня тянет.

Мэтт хмыкает.

— Это называется похоть, — сухо констатирует он.

Я отрицательно качаю головой. Мэтт не отступает:

— А если не похоть и не любовь, что еще? Адам, что у тебя общего с этой?..

— Эту зовут Эмма.

— Эмма так Эмма. — Мэтт пожимает плечами и тянется за другими очками. — Так что у тебя общего с этой… Эммой?

— Она… — Я слишком долго подбираю слова.

— Шикарная? — подсказывает он.

Она на десять лет моложе меня. Мы из разных социальных кругов и ведем разную жизнь. Она даже не слышала про группу «Иглз», а я не пропустил ни одного их концерта в Великобритании. Она не может подпевать вместе со мной Брюсу Спрингстину. Она живет в вылизанном, белом, стерильном доме, а мой дом — я имею в виду дом Бет — завален барахлом.

— Шикарная, — соглашаюсь я. — И, если откровенно, у нас совершенно сказочный секс.

Он выходит из кабинета, и я смотрю вслед его обтянутой пиджаком спине.

— Похоть. — Он оборачивается через плечо и ухмыляется.

— Если уж на то пошло… У тебя сегодня обед с предметом моих вожделений.

Я, прищурившись, смотрю на закрывающуюся дверь.

Черт побери. Карен. У меня назначена встреча с женщиной, на которую Мэтт западает уже многие годы. Карен, наш внештатный специалист по информационным технологиям и лучшая, закадычная подруга Бет.

По мере того как Карен приближается, к ней прилипают взгляды всех присутствующих мужчин. Она сногсшибательная: высокая, длинноногая, гибкая, стройная. Рыжеволосая. Прямые короткие, уложенные острыми прядками волосы, большие карие глаза под длинными ресницами; изящный носик и полные губы. Пиджак по фигуре и свободные брюки-клеш.

Карен игнорирует мой воздушный поцелуй и неохотно входит в забронированную кабинку. Я протягиваю ей конверт:

— Прости. Я мог просто перевести тебе на счет, но хотел извиниться лично. Так что вот.

Она кивает, не глядя на меня, и начинает выбираться из-за столика.

— Что? И все? — Голос подрагивает, словно мне снова четырнадцать.

Она окидывает меня взглядом.

— Адам, я согласилась на встречу, когда вы, мальчики, задолжали мне шесть грандов. Думала, придется тебя умасливать, чтобы получить свои деньги. Думала, мне на уши начнут вешать лапшу о плохих временах, последствиях кризиса и прочих печалях. Что ваши клиенты вам еще не заплатили, поэтому вы тоже не можете расплатиться с контракторами… И что я вижу? — Она выразительно машет рукой и закидывает на плечо дизайнерскую сумку. — Раз, два — и денежки у меня в кармане!

— Пообедай со мной.

— Да я лучше с голоду умру!

— Пожалуйста. — Я встречаю взгляд ее прищуренных глаз. — Мне нужно поговорить, хоть с кем-то поговорить!

— Зайди на сайт «Разговор по душам». Рубрика «Советы для говнюков». — Она по-прежнему стоит.

— Пожалуйста, Карен. Бет не хочет со мной разговаривать.

Краткий миг колебания, и она садится на самый краешек, готовая уйти в любой момент. Мне и это сгодится.

— Выпьешь?

Она отрицательно качает головой.

— Не возражаешь, если я закажу себе?

Легкое движение головы. Я машу официанту, указываю на свой пустой бокал из-под джин-тоника и прошу повторить. Карен смотрит в пол.

Опираюсь ладонями о столешницу:

— С чего мне начать?

— Можешь объяснить, например, зачем ты спутался с белобрысой официанткой?

Я возражаю:

— Она не официантка, а совладелица ресторана.

— Я и сам недавно об этом узнал.

— Просто зашибись. Объясни тогда, зачем ты спутался с белобрысой совладелицей ресторана? Опять…

Она буквально выплевывает последнее слово. На мгновение я теряюсь. Потом до меня доходит. Бет все рассказала подруге. О том, что случилось много лет назад.

— Это же было давным-давно, — шепчу я.

— Что? Не слышу! — Она подносит ладонь к уху. — Полагаю, сейчас прозвучало извинение за то, что ты разбил Бет сердце. Опять.

Я почти хватаю джин-тоник с подноса официанта.

— Мне жаль. Конечно, мне жаль. Каждый день..

— Слова, Адам, это все слова… Спасибо за чек.

Она встает, поправляет сшитые на заказ брюки и смотрит на меня в упор:

— Я все-таки надеюсь, что у нас выйдет сохранить рабочие отношения. Но в том, что касается твоих с Бет дел, не жди, что я буду на твоей стороне.

Тянусь к ней и касаюсь руки:

— Я и не жду, Карен. Слушай, я лишь хочу с ней поговорить. Просто поговорить, объясниться.

— Ты причинил ей дикую боль. Какие к чертям объяснения?

— Но мы женаты уже…

Карен громко фыркает, стряхивает мою руку и уходит. Мужчины снова таращатся ей вслед, а потом переводят взгляд на меня. Вся сцена напоминает размолвку любовников, и злодей в этой пьесе я. Отлично.

Они не так уж и ошибаются.

— …уже двадцать лет. — Я договариваю фразу бокалу джина с тоником. Одним глотком допиваю остатки, впервые по-настоящему осознав положение дел. Неужели моему браку конец?

Какого дьявола он заканчивается так нелепо? Хотя чего я ждал? Что могу слегка развлечься, потом признать свою ошибку, и Бет примет меня назад? Вот дерьмо! В голове мысли двигаются по кругу, и я понимаю, что сквернословлю так же, как Бет.

Выхожу из ресторана. Через три часа Эмма ждет меня на ужин. Дерьмо-дерьмо-дерьмо!

Я слегка пьян. С белой тарелки взирает тушеный ягненок. Белая столешница, белый стул, ковер тоже белый. На коленях — белая льняная салфетка. Белый Дом.— Ты не совершенство, знаешь? — Я наставляю на Эмму вилку. — И все это… — Тычу вокруг, подыскивая точное слово. — Белое.

— Еще вина?

— Ты не безгрешна. Вовсе нет. Ты ведь знала, что я женат. Да, ты знала.

Она отпивает из бокала. Соглашается:

— Знала.

— И все это белое… — Я обвожу вилкой комнату, капая соусом на белый ковер. — Упс! — У меня что-то с координацией, и я подношу слегка дрожащую руку ко рту. — Грязь. Эмма, у тебя грязь.

Она встает, выходит в кухню и возвращается со средством для чистки и тряпкой. Нагибается и начинает тереть ковер.

— У меня тоже грязь… на душе, — шепчу я. — На самом деле два пятна. Два больших уродливых черных пятна.

Она смотрит на меня снизу вверх, кивает и возвращается к ковру под ногами.

— Тебе так идет… враскорячку.

Смеюсь во весь голос. Я в ударе, я капец какой остроумный. Просто капец.

 

Глава 5

— Не будь к себе так сурова, — говорит она.

Я рассказываю о работе. Об ощущении, что я недостаточно хороша в своем деле, что, возможно, никогда не добьюсь успеха.

Каролина интересуется:

— А если ты достигнешь всего, к чему стремилась, то все равно будешь подвергать свои успехи сомнению?

Я моментально прихожу в ужас:

— Подвергать сомнению?

Громко выдыхаю. Это именно так выглядит? Обдумываю ее вопрос и вжимаю голову в плечи.

Она подается вперед:

— Вот слушаю я тебя… Уж слишком ты по отношению к себе сурова. Если бы кто-нибудь другой так с тобой обходился, ты подала бы судебный иск за издевательство.

Я поглядываю на экземпляр своего скомканного жизнеописания. Что не так, спрашивается? Тянет громко завизжать и во всем обвинить Адама, но я не могу. Подозреваю, что без моего собственного участия в том, что сегодня я сижу здесь, не обошлось.

— Он уже поступал так. — Я начинаю плакать. — Давно. И я его простила.

Каролина участливо спрашивает:

— Что тогда случилось?

— Клиентка… — Я тереблю ниточку на своей блузке. — Женщина, с которой он вел дела. Я так и не узнала, кто именно. Мег тогда было всего девять.

Я и не желала знать, просто хотела, чтобы все кончилось.

Мы оба старались восстановить наши отношения.

— Ниточка обрывается, но я все еще тереблю рукав. — Хотя… на самом-то деле я одна из кожи вон лезла, а он делал вид и подыгрывал. Да пошел он в задницу!

Давай обо мне.

— Ладно. Тогда домашнее задание. Попробуй снова наполнить жизнь радостными мыслями. Можно декламировать позитивные заявления, наподобие мантры…

Я обозначаю улыбку. Без проблем.

— Постарайся, чтобы это было спонтанно. Представь, что делаешь нечто незапланированное.

Я ничего не делаю с ходу, у меня бзик на планах, списках и расписаниях.

— Не уверена, — осторожно говорю я.

— Ты чего-то боишься?

Всего. Я боюсь всего.

Я подъезжаю к дому и вижу на дорожке знакомый автомобиль. Карен сидит на пороге с большим букетом яично-желтых гербер, моих любимых цветов, и бутылкой с яркой этикеткой. Ее лицо обращено к утреннему солнцу.

Мы обнимаемся.

— Десять утра, почему ты не на работе?

— Я сама себе хозяйка. Могу потратить несколько часов на подругу? — Она взмахивает бутылкой.

Я открываю дверь и улыбаюсь:

— Десять утра.

— И что? Здесь совсем чуть-чуть, и еще я принесла апельсиновый сок — если тебе приспичит испортить вкус.

Она смешно морщит нос и надувает губы: конечно, ничего страшнее и вообразить нельзя. Я тянусь и снова ее обнимаю, шепчу на ухо «спасибо!».

Как я рада, что у меня есть Карен! Карен и ее невероятная интуиция — знать, когда мне без нее не обойтись.

И словно в подтверждение этого, когда мы заходим на кухню, она вытаскивает из своей стильной сумки маленький пакетик со свежими рогаликами с лососем и сливочным сыром.

— Хоть поешь нормально, — говорит она и разливает шампанское. Угу, в десять утра, самое время.

Однако мы жуем, пьем и болтаем. По крайней мере, Карен жует, а я пью и болтаю. Временами она просто качает головой. Я рассказываю ей про утренний сеанс с доктором Гетенберг.

Она хмурит брови.

— И чего ты боишься?

Я колеблюсь всего секунду, а потом из глаз начинают литься слезы.

— Всего. Всегда.

Она отодвигает пустой бокал и берет меня за руку:

— Рассказывай.

— Остаться одной… принять его назад… что что-нибудь случится с Мег… что появится другой…

и у меня с ним ничего не выйдет.

Карен фыркает и идет к раковине. Набирает чайник, включает его.

— Если уж дойдет до этого… Поверь моему опыту: один член мало чем отличается от другого.

Я пожимаю плечами. Она смеется.

Загибая пальцы, я продолжаю перечислять свои страхи:

— Дьявола, ведьм, пришельцев…

— Да не сочиняй.

— Правда, Карен. Так и есть.

Она усмехается:

— Офигеть.

— Однажды потерять… — Я напрягаюсь.

— Что потерять?

— Себя… контроль над собой… Если люди увидят, какая я злая, они запрут меня на замок и выбросят ключ.— Я куплю тебе боксерскую грушу. Еще?

— Я беспокоюсь за Мег, как на ней скажется вся эта история. Она обожает отца.

— Не бойся. Она молодая и сильная, в ней слишком много от тебя, чтобы это ее сокрушило.

— Не сокрушит, но, возможно, повлияет на то, как она будет воспринимать мужчин.

— Глупости!

— …заболеть раком. Вдруг выяснится, что пептиды, которые в косметике, — канцерогенные?

Что, если я слишком много пью? Что, если сработала отцовская наследственность?

— Что, если ты просто принимаешь все слишком близко к сердцу?

Я ее не слушаю.

— Еще боюсь темноты, летать на самолетах…

У меня точно завелся внутренний диверсант.

Карен тихо стоит рядом с плюющимся чайником и о чем-то сосредоточенно думает. Я встаю, отвожу подругу к стулу и завариваю две чашки «Ахмада».

Ее руки плотно обхватывают чашку.

— На прошлой неделе мы с ним виделись.

Я замираю.

— Он задолжал мне деньги, и я зашла за чеком.

Он хреново выглядит.

— Надо полагать, если трахаешь официантку.

Хреново выглядит? Поделом. — Присаживаюсь на стул напротив.

— Он говорит, она не официантка, а совладелица ресторана.

— Да хоть единоличная хозяйка! Да хоть владелица целой сети! Она тварь, сука, укравшая у меня мужа!

Карен смеется.

— Обо мне спрашивал?

Не знаю, почему я интересуюсь. Интересуюсь, и все.— Само собой. Выяснял, готова ли я защищать его перед тобой. Я посоветовала ему пойти подрочить. Мерзкий ублюдок… И хорош о нем! — Карен внезапно стучит ладонью по буфету. Я вздрагиваю. — Давай я приеду в следующие выходные? Переночую, закажем еды, может, сходим в бар. Не уверена, что ты созрела, но вдруг ты кого-нибудь подцепишь, ну, так.. просто пообжиматься…

Издаю громкий стон и прячу голову в руки.

— Я сказала — просто быстренько пообжиматься.

Для здоровья. Никто не предлагает тебе свадьбу и флердоранж.

— Знаешь что? Надоело. Давай поговорим о твоей личной жизни.

— Ну-у, — тянет Карен. — Ничего нового. Разве что я приняла решение.

Вопросительно смотрю на нее.

— Я решила, что мне нужен мужчина постарше.

Состоятельный, немолодой, зрелый, любящий.

Я улыбаюсь:

— Отлично! То есть сорока с чем-то.

Карен показывает мне язык, игнорируя намек, что ей в этом году исполняется сорок.

— Как бы то ни было, теперь мы отправимся на съем вместе.

— Без меня. Ничего противнее я представить не могу.

— Никогда не говори «никогда».

— Я рискну.

— Рискнешь? — Она подливает мне в стакан, не замечая свой собственный. — Бет, к черту страхи!

Бойся, но делай! Никогда — это слишком долго. Уж я-то знаю. Тебе нужна интрижка. И побыстрее. — Она добавляет последние два слова, словно вся моя жизнь зависит теперь от того, начну ли я поскорее целоваться с чужим мужчиной.

Меня передергивает. Мы встречаемся взглядом и начинаем хохотать.

А потом она смотрит на часы и спохватывается.

— Прости, мне пора.

Мы обнимаемся. Я надеюсь оставить за собой последнее слово:

— Одолжить тебе мой вибратор?

Она натягивает в прихожей пальто.

— Не наступи на мои грабли. Пожалуйста, не наступи.

И когда мне кажется, что Карен уже выходит, она притормаживает, щурится и вопросительно тычет пальцем в стену.

— А, да, — говорю я. — Так, красоту навожу…

Нравится цвет?

Карен изучает текст, и на ее полных губах появляется слабая улыбка.

— Кошмарный цвет, — говорит она наконец. — А разве есть слово «нелюдок»?

В тот же день, позднее, когда я поднимаюсь наверх поработать, приходит письмо. У меня холодеет в животе.

Тема: Ты (и я)

Кому: [email protected]

От: ahall@hall&fryuk.net

Отправлено: 23 сентября 201415:37 РМ

Привет!

Уверен, ты не хочешь обо мне и слышать, но мне очень надо с тобой поговорить. Надеюсь, у тебя все в порядке. Думаю о тебе. Скучаю. А. X.

Живот по-прежнему крутит, когда я набираю ответ.

Тема: Твое письмо

От: [email protected]

Отправлено: 23 сентября 201415:45 РМ

Кому: ahall@hall&fryuk.net

Я по горло сыта твоими «надо». Ты захотел бросить меня и поиметь другую женщину. Теперь ты хочешь со мной поговорить. Скучаешь? Ты же сам меня бросил! Совсем съехал? Свое «X» можешь засунуть себе прямо в задницу. Бет.

Я отправляю свое письмо, и в то же мгновение хлопает входная дверь. В желудке набухает ледяной ком. Черт. Крадусь к двери и прислушиваюсь. Я не готова сейчас с ним встречаться. В голове как угорелые носятся мысли. Сердце бьет в виски. Я вспоминаю, что поменяла замки, только после того, как на лестнице раздаются шаги и доносится голос: «Мам?»

В этот миг я осознаю, что все это время задерживала Дыхание. Сажусь и нажимаю точку между большим и указательным пальцем.

В комнату входит Мег.

— Вот ты где! Так я и знала! Господи, мама, тут нечем дышать! — Она обнимает меня, а потом идет к окну и толкает створку. — Как ты работаешь? Не комната, а гроб. У тебя есть еда? Эй, отомри! — Она дергает меня за руку. — Я проголодалась.

— Тебе повезло, — говорю я, спускаясь с ней вниз. — Вчера я закупилась. — Ложь легко слетает с губ. — А почему ты здесь? Я не ждала тебя до завтра.

Мег разворачивается, и я вижу глаза Адама.

— Посмотри на себя. Я просто почувствовала.

Вот и все объяснение.

— Что?

Я даже немного обижаюсь. Если отбросить случай с тягой к генеральной уборке, охватившей меня в полночь, я чувствую себя вполне прилично. Бессознательно подправляя поношенный спортивный костюм, провожу рукой по тусклым волосам.

Мег кивает на дивное художественное произведение у входной двери:

— Вот что. Сейчас я приму душ и немножко отдышусь, а потом ты пригласишь меня поужинать у Гвидо. А я за это не буду комментировать, что обо всем этом думаю.

— Заметано, — говорю я.

Господи, как хорошо, что она здесь!

— Я по нему скучаю, — признается Мег, глядя в опустевшую тарелку.

— Солнышко, это же меня он разлюбил, не тебя.

Ее глаза смотрят в упор.

— Мама, отец никогда тебя не разлюбит. Просто себя он любит больше.

Мудрые слова.

— Но тебя он любит еще больше, — говорю я. — Не забывай об этом.

Мег старается сдержать слезы, отламывая каждую секунду по крошечному кусочку чесночного хлеба.

Как будто, пока она жует, слезы не потекут.

— До сих пор в голове не укладывается, — признается она. — Просто нет слов.

— Так про любого можно сказать. — Я глубоко вздыхаю. — Ешь, остынет.

Я смотрю на дочь и мысленно возвращаюсь далеко назад. Мег три года. Ее нижняя губа дрожит так же, как начинает дрожать сейчас. Глубокий вдох — и что последует за ним? Она завоет, будто дикий лис, — или будет кусать трясущиеся губы, но упрямо не позволит себе разреветься?

Сегодня никаких завываний. Мег молчит, по лицу медленно катятся слезы. Отворачивается, готовая сбежать в дамскую комнату. Я беру ее за руку и крепко сжимаю.

— Ну, будет, — прошу я. — Не плачь.

В ресторане кроме нас только четыре посетителя, и мы сидим достаточно далеко от них. У меня слезы тоже подступают к горлу. Стараясь не выдать себя, протягиваю дочери салфетку и шепчу:

— Все будет хорошо.

Для меня это пустые слова. Может, хоть ей поможет.

О на шмыгает и вытирает глаза.

— А ты… ты примешь его назад?

В ее глазах отчаянная надежда. Дыхание перехватывает, когда я понимаю, о чем она спрашивает. Невзирая на гнев и обиду, она жаждет, чтобы эта полоса жизни кончилась и семья воссоединилась. Мне хочется убить Адама. Убить за то, что он сотворил со мной и с ребенком.

Я медленно качаю головой:

— Не знаю, Мег. Просто не знаю.

Она отводит глаза и медленно жует остывшие ньокки. Накалывает на вилку следующий кусочек.

Потом еще. Я смотрю на нее. Убираю свою ладонь с ее руки, тоже беру вилку и накручиваю спагетти.

В соусе болоньезе слишком горчит чеснок; я вспоминаю, как Адам не любил «чесночные» поцелуи. Поэтому в моем жесте, когда я подчищаю тарелку кусочком хлеба, есть что-то от желания поступить ему назло.

Мы болтаем о пустяках, не касаясь больных вопросов.

Ее курсовая работа, соседи по квартире, преподаватели, треснувший кафель в душевой… Постепенно слезы высыхают, и Мег начинает смеяться. Мы обе улыбаемся. Она встает, пересаживается на мою сторону стола и обнимает меня. Крепко. Слова больше не нужны. Она сильная. Она справится. А если справится она, то справлюсь и я.

Позже, когда уже дома мы пьем какао, Мег снова извиняется, что не может остаться на ночь. Натягивает джемпер поверх футболки.

— Прости, мам. У меня важная консультация первой парой. Ты нормально?

Я беру ее лицо в ладони. Непростое дело, учитывая, что она на голову выше меня. Глажу чудесные каштановые кудри.

— Если ты нормально, то и я тоже, — шепчу я, уткнувшись ей в волосы.

— Я на букву «х», мам. Ничего, прорвемся.

На букву «х» — это «хорошо». Или иначе. Так мы говорим, когда нам тревожно и нервы ни к черту.

Она меня целует, легко касаясь губ:

— Пусть у тебя все будет хорошо, мама.

Я хочу продлить объятие, обхватить ладонями, спрятать в карман — подальше от всех бед и тревог.

Едва она уходит, бегу к сумке, вытаскиваю блокнот и диктофон. Пишу слова и одновременно напеваю мелодию. Я назову это «На букву “х”».

Мне совсем не хорошо.

На сей раз точно не хорошо,

Настолько, что я даже не могу об этом говорить.

Закрываю глаза и представляю всемирно известный зал и сцену. И звучащую на ней песню:

Поднимаюсь в спальню, долго и сладко зеваю. Мне так легко, что я заползаю под покрывало, даже не раздевшись.

И вижу сон — в моей кровати лежит знаменитый шеф-повар Гордон Рамзи. Его телепередача тоже называется «На букву “х”», только для него «х» — это «харч».

— Нельзя назвать песню «На букву “х”», — говорит он.

— Как ты здесь оказался? — удивляюсь я.

Он не отвечает. Однако приходится признать, что его голова на подушке Адама смотрится… соблазнительно.

Я приподымаюсь на локте.

— Поскольку уж ты здесь, объясни-ка: на букву «х» — это «хорошо» или наоборот?

— В нашем доме это точно наоборот. В нашем с тобой доме.

— Но это мой дом, — протестую я.

Во сне я капризно надуваю губки, такой алый бутон.

— Какая разница, — бросает он и целует меня.

Похоже, Гордона Рамзи не смущает чесночный привкус моих поцелуев.

 

Глава 6

У Эммы есть четырнадцатилетний сын по имени Гарольд. Не Гарри — Гарольд. Представляю, как патологически он ненавидит и свое имя, и разведенных родителей.

Поскольку я посещаю Белый Дом по выходным, когда Гарольд проводит время со своим отцом, Аланом, мне обычно удается избегать встречи с парнем.

Но вечер среды оказался исключением из правила.

В среду Алан забрал Гарольда в кино прямо из школы, после теннисного матча. Соответственно, меня пригласили.

Эмма не ждала их до десяти вечера; а к тому моменту, насладившись тушеным ягненком, я должен был уже отбыть. Так все выглядело в теории. Подобно всем тщательно выстроенным планам в моей жизни, этот не сработал, вот почему я сижу сейчас в приемном покое больницы Святого Фомы, где мне обрабатывают рану головы. Я не виню Гарольда. Они с отцом поругались, поэтому он вернулся домой раньше времени.

Любой четырнадцатилетний парень, обнаруживший дома незнакомца, оседлавшего мать на белом кухонном коврике, отреагировал бы точно так же.

Схвати он теннисную ракетку, было бы еще хуже.

— Как ты себя чувствуешь?

Это Мег. Я даже не объяснил ей, что случилось.

— В порядке. Выглядит страшнее, чем на самом деле. — Я касаюсь бинтов.

— Не трогай, — говорит она. — Еще кровит.

Я осматриваюсь. Где-то тут должен быть доктор с результатами рентгена. Нет, не видно.

— Это твоя мадам тебя сюда привезла?

Я слабо киваю.

— Ну, и где она? Почему ты вызвал меня?

— Ей пришлось уехать к сыну.

— А у нее есть сын?

Я снова киваю.

— Большой?

— Четырнадцать. С отлично поставленным ударом справа.

Мег морщится. Осматривает меня снизу вверх, хмурит брови, сразу становясь невероятно похожей на мать.

— Только не говори, что это он тебя приложил.

Я молчу. Меня тошнит; пронизывающий все вокруг запах антисептика не отвлекает, и в горле стоит мерзкий привкус.

— Ты уже довел маму до психотерапевта. Теперь еще этот несчастный ребенок будет на учете до конца жизни. Ты омерзителен, — говорит она, глядя вдаль.

Я опять согласно киваю, и это движение вызывает приступ тошноты.

— Мистер Холл?

Мы с Мег поворачиваемся к докторше, которая разговаривала со мной раньше. Я поднимаю руку.

— А, вот вы где. Ну, все вполне прилично. Ничего не сломано, трещин нет. Только небольшое сотрясение.

Возможна тошнота, даже рвота; если за сутки не пройдет, сразу к нам. — Она смотрит на Мег с улыбкой. — А вы, мисс?

— Дочь. — Мег кривится.

— Не следует оставлять его без присмотра, понимаете?

Мег кивает, тянет меня со скамьи и подталкивает к выходу.

— А где одежда?

Докторша, заметив, что я почти раздет, осматривает коридор. На мне нет ни носков, ни обуви, ни рубашки; только забрызганное кровью белое банное полотенце, вероятно, оно принадлежит Эмме.

— Он не заслужил одежду, — цедит сквозь зубы Мег, и меня протаскивают сквозь крутящиеся двери к парковке в холодный ночной воздух.

Я просыпаюсь от птичьих трелей. Мег стоит надо мной со стаканом воды.

— Пей, — велит она.

Делаю, что сказано. Английская водопроводная вода льется на мой шершавый язык. Становится легче.

Я у дочери в комнате, в квартирке в Клэпхеме, которую она делит с двумя другими девушками.

Сажусь на узкой кровати.

— Почему я здесь? И где спала ты?

Она кивает на брошенные на пол одеяла.

— Ты заснул в машине. Сюда было ближе, чем до квартиры Бена. Ты что, совсем ничего не помнишь?

— Нет. Прости, Мег.

Пытаюсь встать; голову пронзает острая боль — словно череп пробили кинжалом. Я борюсь с позывами к рвоте.

— Не шевелись. А то вся вода хлынет наружу.

— Надо позвонить на работу. — Я ищу взглядом пиджак и телефон.

Мег пожимает плечами:

— Полагаю, все твои вещи по-прежнему у нее.

Я уже связалась с Мэттом и сказала, что ты сегодня не придешь.

— Связалась? — Я прикрываю глаза и откидываюсь на тонкую подушку. В висках стучит. — Каким образом?

— Позвонила маме и спросила его номер.

Я громко сокрушаюсь:

— Мег, надеюсь, ты…

Она отмахивается:

— Прекрати, папа. Я ничего ей не рассказала. Доволен?

— Она встряхивает длинными волосами, совсем как в рекламе шампуня. Только злость в ее глазах совсем не рекламная. — Ты вынудил меня врать маме.

Господи, ну что ты за гад такой!

— Что ты ей сказала?

— Что ты поранился. Я просто умолчала про обстоятельства.

Сказала, на тебя напали.

Мои губы изгибаются в улыбке.

— Ну, в некотором роде.

Она пытается сдержать усмешку:

— Напали… ревнивый сопливый пацан. Нет, я не стала ей этого говорить.

— Спасибо, Тыковка.

Я тянусь погладить ее. Она совсем рядом… И комната такая маленькая…

Мою руку резко сбрасывают.

— Я промолчала не ради тебя. Ради нее, — говорит Мег.

— Знаю. Все равно спасибо.

Она пожимает плечами.

— Ну, если в ближайшие пару часов тебя не потянет блевать, я рискну сходить на лекцию. Не помрешь здесь без меня?

— Конечно. — Я вытягиваюсь на кровати. Часы на стене показывают полдвенадцатого. Мне следует быть на работе. — Кстати, что сказал Мэтт?

Мег улыбается.

— Я не стала врать Мэтту, папа. Сказала, что сыночек твоей любовницы проломил тебе голову.

Живот, и без того пустой, скручивает спазмом.

— Ч-черт!

— Угу. — Мег смеется и садится к столу. — Он ровно так и сказал. Ладно, спи. Мне надо заниматься.

— Я пойду. — Пытаюсь выбраться из постели.

— Лежи, чтоб тебе! — рявкает она, и ее глаза вновь сверкают. — Тебе велено оставаться в постели до вечера. А потом мне придется отвезти тебя домой: ты ведь голый.

— У меня все хорошо. — Упрямо сажусь на край постели, не обращая внимания на молотки в голове.

— Папочка, ты, конечно, на букву «х», но это совсем другое слово. Поэтому будь послушным мальчиком и ляг, наконец! — Ее голос смягчается. — Ложись, а?

Я подчиняюсь. Голова плывет, в ней, как в калейдоскопе, мелькают картинки. Бет разговаривает с дочерью по телефону; Эмма не знает, куда мне позвонить, ведь мой телефон по-прежнему у нее; Гарольд, чтоб ему было хорошо, бросается на меня, любовника его матери.

Мег действительно говорила вчера что-то насчет того, что Бет лечится у психотерапевта?

Дочь сидит за столом, обложившись книгами по криминологии, ее специальности. Лица знаменитых серийных убийц таращатся на меня с разворотов толстенных томов. Странная у нее комната: кровать под розовым покрывалом с китайскими фонариками в изголовье, каждый миллиметр свободного пространства забит книгами с путающими названиями. Я смотрю на Мег. Она прямо держит спину — многолетние уроки матери не прошли даром — и делает вид, что штудирует толстый фолиант, но я вижу, что мысли ее витают далеко.

— Ты видишься с мамой?

— Когда ты вчера позвонил, я как раз возвращалась от нее, — отвечает Мег, не поднимая головы от страницы.

— Я послал ей е-мейл. — Я умалчиваю о том, что именно получил в ответ и куда мне посоветовали засунуть мои поцелуи. — Как она?

— Лучше, чем в прошлый раз. Она сильная. Выдержит и это.

И это?

— Она простит меня когда-нибудь, как ты думаешь?

Мег словно не слышит.

— Мег?

Она поднимает на меня глаза.

— А ты бы простил?

— О чем ты?

— Это ведь не в первый раз, верно, папочка?

Я вздрагиваю. Мое прошлое полощут все, кому не лень, но я не нахожу в себе силы ответить на вопрос дочери. Пытаюсь представить, как бы чувствовал себя, если бы роли поменялись. Хорошего мало. Живот опять крутит, и я задумываюсь, зачем делаю то, что делаю. Зачем я причиняю боль людям, которых люблю, почему жду, что меня простят по первой просьбе.

Я вспоминаю родителей. Они тоже вечно ждали от меня прощения. Закрываю глаза…

— Не в первый.

Мег возвращается к серийному убийце Теду Банди, предпочитая иметь перед глазами его искривленную рожу.

Я думал, что ниже упасть в глазах дочери уже невозможно, — но выражение ее лица, когда она запасным ключом открывает дверь квартиры моего брата Бена, уверяет меня в обратном.

Там уже находится Эмма.

— Милый! Я так волновалась!

Она поднимается с дивана, который видно от входной двери. Видит Мег. На ее лице отражается работа мысли, она складывает два и два.

— Ключи… — Она показывает на пиджак и остальную привезенную одежду; мои минималистичные плавки венчают вершину пирамиды. — Ключи были в кармане. Я надеюсь, ты не возражаешь?

— Ну, дальше без меня. — Мег разворачивается к двери.

— Не уходи. — Я тяну ее за джемпер.

— Убери руки! — шипит она.

Мои пальцы разжимаются.

— Было приятно познакомиться, Мег, — говорит Эмма. — Очень жаль, что при таких нелепых обстоятельствах.

— И пожимает плечами.

Мег делает неопределенный жест и уходит.

Когда дверь хлопает, Эмма снова повторяет:

— Милый! — Утыкается носом мне в шею. — Прости, прости. Я не знала, что Гарольд придет. Я отправила его с Аланом, велела подумать над своим поведением; надеюсь, он перед тобой извинится.

В высоких окнах гостиной отражаются наши силуэты.

Раздвижная дверь на крошечный балкон открыта; снизу доносятся звуки улицы. В отражении высокая фигура Эммы нависает над моей. Там, в стекле, я — сорокатрехлетний придурок со ссадиной на голове.

 

Глава 7

— Просто я все время злюсь. Все время, — пытаюсь я сформулировать. — Злюсь, пугаюсь, теряюсь.

И рассказываю, как Карен попросила своего брата Брайана, он строитель, и они приехали и установили в моем гараже боксерскую грушу.

Доктор ухмыляется.

— Уже опробовала?

— О да! — Я поднимаю руку и демонстрирую небольшой синяк на костяшках пальцев. — Я говорила себе, что это просто выброс энергии, но на самом деле представляла Адама.

— А почему все-таки ты злишься, Бет? — Она спрашивает об этом так запросто, что я испытываю вспышку раздражения и к ней тоже.

— Я злюсь потому, что мой подонок-муж мне изменил.

И по своей тупости считает, что влюбился.

Я злюсь, поскольку трепетное сорокатрехлетнее мужское эго моего муженька требует, чтобы его гладила по шерсти другая женщина. Злюсь оттого, что он жадный, инфантильный и самовлюбленный. Потому что я для него — всего лишь одна из. — На глазах выступают слезы, и я тянусь за салфеткой. — И еще та давняя история, я тебе говорила… Одна ночь, — по крайней мере, он меня в этом уверял, — а сколько времени понадобилось, чтобы вернулось доверие.

Каролина протягивает мне салфетку.

— Исследования показывают, — говорит она, — что требуется от года до трех, чтобы затянулись шрамы от измены в браке; так почему же, по-твоему, он сделал это снова?

— Потому что имел возможность? Потому что ублюдок? Не знаю. Или ты пытаешься сказать, что тут и моя вина и есть что-то, чего я не замечала?

— Нет, нет, конечно, нет. Но если уж ты сама затронула этот вопрос… действительно не замечала?

Я прихожу в бешенство. Борюсь с желанием встать, уйти отсюда к чертовой матери и никогда не возвращаться.

Но что-то удерживает меня, приковывает к стулу; по крайней мере, Каролине хватает такта, чтобы отвернуться.

Молчание.

А ведь по сути она права. Признаки — они были.

Мы стали не так физически близки, как прежде, он начал вести себя замкнуто, держался отчужденно. До той последней ночи. Но я убеждала себя, что все по-прежнему.

Краска заливает лицо, ползет к шее. Это что, я виновата, что у мужа застежка на штанах не держалась?

Прерываю молчание:

— Как известно, от пятидесяти до семидесяти процентов женатых мужчин время от времени заводят интрижку на стороне, а замужних женщин — от двадцати до сорока процентов. Большинство браков сохраняются, а из распавшихся до восьмидесяти процентов супругов, подавших на развод по причине измены, сожалеют о своем решении.

У меня есть собственные аргументы, спасибо статье в желтом журнальчике.

Каролина глубокомысленно кивает.

— Так скажите мне, доктор Гетенберг, только без всей этой зауми про Марса и Венеру, почему мужчины чаще ходят налево, чем женщины? В прямом смысле слова.

Намек на улыбку.

— Ну, эволюционная психология утверждает, что мужчины предрасположены к распространению своего семени. Однако, если уж говорить об эволюции, исторически женщины больше опасались сексуальных отношений из-за риска забеременеть. Возможно, они просто не поощряли своих партнеров, кто знает? — Она покачивает головой.

— Или, возможно, партнеры были жадными, инфантильными и самовлюбленными? — продолжаю я, и мы вместе смеемся.

Мой агент Джош снимает офис рядом с площадью Сохо. Он арендует помещение на втором этаже ветхого старого дома, утверждая при этом, что чем здание более запущенное и менее гламурное, тем лучше для занятий «творчеством».

Мне предлагают кофе, к которому добавляется добрая порция болтовни на тему «Как быстренько сделать рывок в карьере». Я сижу напротив в старом кожаном кресле, его любимом. О том, что кресло создано самим Теренсом Конраном, я знаю только от Джоша. Между нами — низенький кофейный столик, на котором предсказуемо красуется поднос с крошечными пирожными. В руке — горячая чашка арабики с молочной пенкой. За те тринадцать лет, что мы знакомы, он угощал меня исключительно кофе и сладостями.

Джош начинает «болтовню» с разговора о продажах «Тоскующей», которые выше, чем я ожидала.

Подтверждает, что пара американских издателей приобрела опцион еще на три песни. Я удивлена: ведь это хорошие новости, реально хорошие. Поэтому я расслабляюсь и тянусь за плюшкой.

И тут он спрашивает: как тебе идея написать песню для кино? Я быстро прожевываю то, что откусила, и начинаю слушать.

— Пока это строго между нами. — Джош делает замысловатый жест. — Но киношники присматриваются к трем британским композиторам, и ты — одна из них.

Я возбужденно киваю и продолжаю жевать. У пирожного вкус сахарной ваты, голова кружится. Такое уже было: и присматривались, и просили «что-нибудь из новенького», — а потом я слышала: «Это не совсем то, что мы ищем, в другой раз».

— Вот, например, «Сумерки». — Джош расхаживает по кабинету, копается в горах документов, что-то ищет. Этажом выше гремит музыкальная тема из дневного сериала — Что, собственно, это за фильм? Ну, знаешь, Белла, она еще выходит замуж за Дракулу?

Я улыбаюсь:

— Не за Дракулу. За Эдварда.

— Ну, Эдварда, какая разница. Помнишь, там песня, мол, он тысячу лет ее любит. Или наоборот, она. В общем, про вечную любовь.

Я киваю.

— Вот и подумай! — Он грозит мне пальцем. — Только не совсем в том же духе, разумеется. Мы должны их перещеголять. — Джош протягивает мне красную папку. — Сценарий. Триста двенадцатая страница — там, где песня. Потянешь?

Я не обращаю внимания на просительные нотки в его голосе.

— Угу. Песня про любовь. Свадьба. Может, и потяну.

О н чешет затылок.

— Ты посмотри сценарий. Там не про свадьбу.

Про любовь. Типа «я люблю тебя навеки и никогда не разлюблю». А вообще — история про пару, которая разбежалась, потом опять сошлась и… — Джош таращится на меня. — Ну, они сошлись и…

— Жили долго и счастливо? —Я громко фыркаю, затем отпиваю остывший кофе. — Кино. Такое бывает только в кино.

— Напиши песню. — Он пристально смотрит на меня. — Напишешь?

— Угу.

— Бет, вы с Адамом так и не объяснились?

Он уходит в угол, к блестящей красной кофеварке, и доливает чашку.

Я смотрю в сторону. Его американский акцент и то, как он произносит мое имя… Уроженец Нэшвилла, штат Теннесси, он единственный из моих знакомых способен гнусавить, даже если в слове один слог.

Джош внезапно оказывается прямо передо мной.

— Бет?

Вот, опять. Я поднимаю на него глаза:

— Джош, мне совершенно не о чем разговаривать с Адамом.

— Ты ведь так и не сказала мне, что у вас стряслось.

В смысле, как ты узнала? В смысле, он завел любовницу и ушел, и это не впервые, — но случилось-то что?

Он произносит все это на одном дыхании.

И я осознаю, что тоже задержала свое: память рисует события той ночи, рисует черными тонами.

— Почему так поздно, Адам?

— Мы с Мэттом заработались над новым проектом, потом зашли перекусить.

— Разве нельзя было позвонить?

— Я просто не заметил, что так поздно. Прости, Бет. Он уходит в ванную и раздевается. Чистит зубы.

Нет, не чистит — драит. Принимает душ.

— Устал ? — спрашиваю я, когда он ложится в постель.

— У-у-у- Ужасно.

Он чмокает меня в щеку и отворачивается.

Я встаю и иду в ванную. Он затолкал свою одежду в глубь бельевой корзины, в самый низ. Я сажусь на крышку унитаза и вытаскиваю все обратно. Нюхаю его рубашку. Пахнет лимоном — парфюм с запахом цитрусовых. Глядя сквозь дверной проем, я растираю правую руку — там, где бьется пульс. Массирую его, словно не позволяя остановиться сердцу. Смотрю на мужа: он уже откатился на свою сторону кровати.

— Адам, кто она?

Я мотаю головой.

— Случилось? Ничего особенного. Я уловила запах чужих духов на его одежде, спросила, он признался.

И я попросила его уйти. Конец истории.

Джош тянется ко мне, берет за руку и долго смотрит на безымянный палец, на котором больше нет кольца.

— Ты пишешь песни, — говорит он. — Какой уж тут конец истории?

Вернувшись к трем часам домой, я проверяю автоответчик и обнаруживаю сообщение от матери. От звуков ее голоса мне хочется вдохнуть побольше воздуха.

А от смысла сказанного — болезненно поморщиться.

«Элизабет! Если ты не перезвонишь, я сяду в машину и приеду. Предпочла бы без этого обойтись, но ты не оставляешь мне выбора».

Набираю ее номер: если буду долго раздумывать, то никогда не решусь. О чем говорить? Очередное кружево из вранья. Я не могу ей сказать, что Адам меня бросил, вот и приходится врать автоответчику.

С моих губ легко слетают слова. Прости, опять говорю я магнитофону, я ужасно занята новым замечательным проектом и потому не выхожу на связь.

Мне стыдно, правда. Но в конце концов, это вопрос выживания. И ни к чему не обязывающее предложение «как-нибудь вместе пообедать» в конце разговора — то, что надо.

По телику крутят очередную серию «Места преступления ». Я ставлю ее на запись и через айпад выхожу в сеть. Ищу в «Гугле» все, что имеет отношение к изменам. Обнаруживаю кучу душераздирающих историй. Мне еще повезло. По крайней мере, мой мерзавец-муженек дерьмовый лжец — признался, когда его спросили в лоб. Еще хорошо, что он не завел себе трех жен одновременно (такие случаи я тоже нашла!) и что не напяливал мои трусы, когда драл очередную телку. Я захожу на сайт для тех, кому изменили; там полно вопросников, которые, как утверждается, помогут пережить предательство.

Заполняю уже третий. И вправду помогает.

Вопрос 1. Было ли у вас ощущение, будто что-то идет не так, прежде чем вы обо всем узнали?

Ответ: Нет. (Там всего два возможных варианта, «да» и «нет». Почему-то отсутствует «ну, может, что-то такое и было».)

Вопрос 2. Был ли партнер прежде неверен, в этих или других отношениях?

Ответ. Да. (Ублюдок!)

Вопрос 3. У вас вызывает отвращение именно физическая измена?

Ответ. Да. (Адам входил в другую женщину — я не могу об этом не думать.)

Вопрос 4. Вам трудно сдержать гнев?

Ответ. Да.

Вопрос 5. Вы верите, что ваш брак можно спасти?

Да чтоб его!.. Роюсь в сети дальше и натыкаюсь на позитивные мантры, здесь их полно, вроде тех, что подсовывала мне Каролина. Отправляю файл в печать.

Завтра развешу по всему дому — обязательно приклею к стенам на скотч. Представляю, как он взбесится!

А затем натыкаюсь на чат — для женщин, кому изменили.

Кто у нас онлайн? Ага, Эми из Гулля. Она пишет:

Иногда мне хочется позвонить ему и сказать: «О'кей, очко засчитано. А теперь давай домой». А иногда мне хочется разбить ему морду.

Ей отвечает Пэтси из Сиэтла:

О, я с таким сталкивалась! Моя лучшая подруга так злилась на своего бывшего, что отправляла ему мороженых креветок, когда знала, что он ночует не дома. Каждый день. Мой бывший хоть и засранец, я так не психовала.

Хохочу и набираю на клавиатуре:

Привет! Я Бет, и я почти алкоголик.

Надеюсь, они уловят иронию, а не примут сказанное за чистую монету. Беру бокал — он почти пуст — и ставлю рядом с собой. На самом деле я как раз считаю, что пью слишком много. И уже не могу без спиртного прийти в норму.

Привет, Бет, ха-ха-ха! Добро пожаловать! Что у тебя за история? — Это Салли из Манчестера.

Черт! Как же начать?

Мой муж изменил мне с молодой. Он инфантилен и эгоистичен. Я так на него злюсь, что хотя не испытываю желания разбить ему морду, считаю, что с креветками — отлично придумано.

И отсылаю ответ.

Она красивая? — спрашивает Салли. — Мой муж трахается с бывшей «Мисс Великобритания». А я родила ему наследника, всего полгодика малышу, и после родов поправилась на восемь кило. Он изменяет мне с молодой стройной девицей с плоским животом без шрамов и с упругими сиськами.

Да ладно, Салли, — пишет Бриана из Куинса. — Мой ушел от меня к мужику. Прости, но, по мне, пусть бы лучше была красотка.

Господи. Это уже чересчур. Делаю перерыв, завариваю чай, устраиваюсь на диване, потом читаю еще несколько подобных историй.

И решаю, что нужно быть активней. Я охотилась в джунглях Всемирной паутины так, что даже пропустила целую серию «Места преступления». Теперь я знаю об изменах все! Я вооружена и очень опасна.

Так что посылаю Адаму е-мейл.

Тема: Ты

Кому: ahall@hall&fryuk.net

От: [email protected]

30 сентября 2014 21:42 РМ

Нам не о чем разговаривать, я просто опишу, что чувствую.

Словарь утверждает, что моногамия — это «состояние, когда у мужчины только одна пара». Внимание, Адам, вопрос: «Что у тебя общего с гиббонами, волками, лебедями, совами, бобрами, черными грифами, китами и термитами?»

Ответ: «Абсолютно ничего. Они имеют только одного партнера. А ты… Ты находишься на уровне ниже уровня термитов. Как тебе живется? Гордишься небось?»

Я сказала все, что собиралась. А теперь шуруй к дьяволу.

Бет.

P.S. Тебя, говорят, избили? Я бы посочувствовала, но это, наверное, карма. Мег утверждает, что все обошлось. Так что я вполне могу отправить тебе письмо. И больше не желаю иметь с тобой ничего общего.

Жму кнопку «Отправить», иду в гараж и отрабатываю на боксерской груше удар левой.

 

Глава 8

Я делаю первый сегодня глоток кофе, сидя за маленьким столиком из кованого железа на балконе квартиры Бена. Хотя доносящийся снизу уличный шум порой раздражает, сегодня он меня успокаивает, отвлекая от шума внутри головы. Пора отправляться на работу, а мне хочется всего лишь заползти в постель.

В постель нельзя, снова начнет сниться… разное.

Родители — они еще живы; Бет и я — мы еще молоды и любим друг друга…

Мозг наотрез не желает спать. Стоит голове коснуться подушки, он идет вразнос. Прошлой ночью матушка обругала меня за сломанную гитару Бена: это-де я виноват. А потом она забацала песню, что-то вроде «Звуков музыки». А потом Бет обозвала матушку термитом. Я спросил: может, это ты про меня?

Может, это я термит? Прямо перед тем, как я проснулся, Бет превратилась в гигантского насекомого и откусила у матери голову.

В кухонной хлебнице я нахожу недельной давности круассан. От него пахнет плесенью, но другой еды в шкафу нет. Прежде мне никогда не приходилось ходить в магазины за продуктами. Закупками и готовкой всегда занималась Бет. Как у нее дела, кстати? Уже готова поговорить?

В письме она утверждала, что не хочет иметь со мной ничего общего. Видимо, здесь и кроется корень моих ночных кошмаров. Письмо пришло неделю назад. Меня так и подмывало написать ей: проваливай и сама плати за все, если хочешь независимости, — но я удержался.

Ставлю тарелку и кофейную чашку в раковину и отправляюсь в ванную чистить зубы. Голова звенит.

Касаюсь затылка, провожу пальцами по шраму, которым одарил меня Гарольд. Отек еще не сошел. Копаюсь в аптечке, которую Бет привезла сюда из дома: пластырь, антисептик, марля — и ничего от головы.

Болит зверски; я таращусь на себя в зеркало и прихожу в ужас.

Сижу на краю ванны, по щекам текут слезы. Последний раз я плакал двадцать два года назад, когда одновременно потерял мать и отца. Замерев у могилы, я обнимал Бена, зная, что жизнь никогда не будет прежней.

«Большие мальчики не плачут, Адам».

Стоит вспомнить любимую присказку мамы, голова начинает болеть еще сильнее. Не знаю, что сделала бы сейчас Бет, — возможно, волшебным образом достала бы из кармана обезболивающее; одно я знаю наверняка: она бы все исправила. Точно так же, как наладила мою жизнь тогда, через год после похорон.

А я не могу попросить ее о помощи: она заявила, что не хочет со мной разговаривать, пожелала мне убираться из ее жизни, убираться к чертовой матери.

Судьба, которую я, вероятно, заслуживаю.

Я смотрю на дверь противоположного кабинета и улыбаюсь самой лучезарной из своих улыбок.

— Джен!

Джен, наша общая на двоих с Мэттом секретарша уже много лет подряд, смотрит на меня снизу вверх, сидя на полу в окружении трех плотно набитых архивных коробов.

— Ох! — Она замечает меня и морщит лоб. — Не спится?

— Не особенно. Джен, ты здесь самая главная.

У тебя ведь точно есть парацетамол? Скоро придут Гренджеры, а у меня голова как котел.

Она встает и потягивается.

— Сходи к доктору, попроси, пусть выпишет снотворное.

Открывает аптечку, и я слежу за ней, как наркоман в ожидании дозы.

— Адам, ты меня слышишь?

— Да. Пройдет. Слишком много проблем.

— Ты плохо выглядишь.

— Есть с чего. — Я выжимаю улыбку. — Ладно, наладится. Мэтта еще нет?

— Пьет вторую чашку кофе. Принести тебе? — Она протягивает мне упаковку парацетамола.

Я снова улыбаюсь:

— Спасибо, Джен. Я буду у него. Дела не ждут.

Передавая таблетки, она задерживает мою руку:

— Мы ведь сто лет знакомы, верно?

Я настораживаюсь. В голове мелькает картинка:

Джен объявляет о своем увольнении, Мэтт орет и обвиняет во всем меня.

— Ну, ты должен теперь сам за собой следить.

С тех пор как вы с Бет разбежались, ты на глазах превращаешься в засранца.

Я удивленно смотрю на нее.

— Ничего себе припечатала, мисс Манипенни.

Я подумаю.

Она смеется.

А я отправляюсь в офис Мэтта готовиться к встрече с самым крупным нашим клиентом.

Второй раз за месяц моя машина движется в сторону Вейбриджа, словно сама по себе. Рабочий день пролетел, я и не заметил; сейчас надо разобраться с тем хаосом, который возник в наших с Бет отношениях.

К тому же мне отчаянно нужна свежая одежда.

Я не стал загодя звонить. Если она дома, она дома.

Если нет…

Во время встречи с Гренджерами я кое-что обнаружил.

Случайно. Трудная вышла встреча, и клиенты вели себя упрямее, чем обычно, да и рынок в последние месяцы неспокоен. А я, проявляя должный энтузиазм, нащупал в кармане ключ от задней двери. Поменяла замки, ха! Ей не удастся выжить меня из дома!

План очень простой: поговорить с Бет, если она дома, — или зайти в дом, если ее там нет. Собрать одежду, пройтись по комнатам — просто так. Возможно, дождаться ее возвращения, устроившись на гигантском диване в гостиной со стаканом красного вина…

Большую часть дороги от поворота до дома я еду, сдерживая дыхание. Вот и Вейбридж. Автомобиля Бет нет на месте, я паркуюсь неподалеку за углом.

Не выходя из салона, набираю домашний номер.

Автоответчик.. Медленно приближаюсь к двери и тихо нажимаю кнопку звонка. Определенно ее там нет.

Стараюсь производить как можно меньше шума.

Совсем ни к чему, чтобы любопытная Сильвия вновь подглядывала через изгородь. Обойдя дом, вставляю ключ в замочную скважину задней двери и быстро проворачиваю. Улыбаюсь. Вхожу, чувствуя себя ночным воришкой. Прислонившись к двери, загадываю, чтобы Бет забыла поставить ее на сигнализацию. Как обычно. Мы вечно из-за этого цапались. Дикое завывание сирены и мигающая лампа на парадной двери сейчас совсем некстати. Сердце стучит как бешеное.

Тишина. Опять забыла. Я испытываю облегчение и раздражение одновременно.

Пульс постепенно замедляется. Вхожу. Сейчас октябрь, и, по-хорошему, следует включить свет, но я не рискую и пробираюсь вперед, подсвечивая путь телефоном.

В кухне провожу рукой по гранитной поверхности разделочного стола. Все так же, как прежде. Пожалуй, даже лучше прибрано — кухней стали пользоваться реже?

Я медленно поднимаюсь наверх, в спальню. Открываю стенной шкафчик в примыкающей ванной.

Все на своих местах: пена после бритья, бритва, ножницы для ногтей. На задней стороне двери по-прежнему висит мой синий халат — рядом с халатом Бет.

Подхожу к постели. Просто сказка про Спящую красавицу, только целовать некого. Сажусь на краешек с ее стороны, затем ложусь и вдыхаю аромат. Замираю, уставившись в потолок.

Здесь был мой дом. Мой и Бет, общий. Это ощущение никуда не исчезло. Единственное, что изменилось, — то, что меня здесь больше нет. Сажусь, переполняемый чувством вины.

Спускаясь вниз, смотрю на часы — не верю глазам.

Прошло больше часа.

И в этот миг слышу, как открывается передняя дверь.

Мчусь в гостиную, к задней двери. Она на запоре.

Черт! Это я закрыл, когда зашел? Где ключи? Слышно, как Бет возится в кухне и напевает. Вот хлопнула дверь холодильника, потом — шкафа с посудой. Значит, наливает себе вина. Черт! Она не останется с бокалом в кухне — придет сюда, в гостиную. Я лихорадочно копаюсь в карманах джинсов. Черт!

Слышу шаги Бет по мраморным плиткам прихожей и делаю единственное, на что хватает времени, — прячусь за шторы. Когда пять лет назад Бет заказала их, я пришел в ужас: огромные, от пола до потолка, а уж цена! Шут с ней, с ценой, — сейчас я благословил их гигантский размер. Мои ключи. Я оставил их на раковине в ванной комнате, когда инспектировал туалетные принадлежности. Черт!

Бет смотрит сериал, а я топчусь за занавеской.

Пошла реклама, и я от всей души прошу господа, чтобы Бет сходила в кухню за вином. Давай, ты же никогда не останавливаешься на одном бокале, верно?

Или сбегай в туалет. У тебя слабый мочевой пузырь, неужели ты не хочешь по-маленькому?

Словно угадав мои пожелания, она отправляется на кухню. Льется вода, шумит чайник. А потом — наконец!

— щелкает замок туалета.

Выскакиваю из гостиной и несусь наверх. Хватаю ключи, замираю на верхней площадке, прислушиваюсь.

Пора! Бегу по ступенькам вниз.

До передней двери остается последний рывок — и Бет выходит из туалета. Я вжимаюсь между дверью и шкафом в прихожей. Оттуда ей меня не увидеть.

Ну, давай, шагай уже!

Если она снова отправится в гостиную, я успею выскользнуть. Проходя почти вплотную ко мне, она притормаживает и включает в прихожей лампу. Помещение теперь ярко освещено; сдвинься она всего на полметра вправо — и обнаружит за шкафом беглого мужа, скрюченного, как прописная буква «S».

Фу-у… Она садится на диван — на этот раз с ноутбуком и чашкой чая. Я ловлю доносящиеся из гостиной звуки. Ирония ситуации в том, что я так и не увидел Бет. И не знаю, как она сейчас выглядит. С облегчением перевожу дух. Теперь, когда прихожая залита ярким светом, надпись, сделанная на стене краской, становится хорошо заметна:

Я Бет. Я сильная. Я среднего возраста. Я люблю шампанское, шоколад, океан, кружевные чулки, фрикадельки из «ИКЕА», шлепанцы, тональные средства «Touche Eclat», музыку и стихи. Я не люблю политиков, колл-центры, плоских женщин, снобов, панк-рок, хрен, мерзавцев и женщин, которые спят с мерзавцами.

Выскальзывая из дома через переднюю дверь без свежей одежды, без единой необходимой вещички, я не могу не улыбаться. Хрен… Надо же…

 

Глава 9

Сегодня в ее офисе холодно. Я сижу в кресле и растираю руки. Не поднимаясь со своего места, Каролина поворачивается и дотягивается до терморегулятора на стене.

Мы начинаем с разговора о разной ерунде, которая случалась в моей жизни. Затем, без паузы — словно удар в солнечное сплетение:

— Расскажи мне о Саймоне. Что ты чувствовала, когда он умер?

У меня перехватывает горло. Мой маленький братик..

Темные кудряшки, крошечные пятки, которые так весело щекотать, его смех…

И я осознаю, что не думала о Саймоне уже очень давно.

С трудом сглатываю образовавшийся в горле комок.

— Он был самым замечательным ребенком… Ангелочек..

Звенел, как колокольчик, что-то рассказывал, смеялся не переставая… Он меня любил. А потом менингит… умер от менингита.

Каролина слушает и вроде бы записывать не собирается.

Я на секунду удивляюсь, что это у нее за новая тактика.

— Что ты помнишь о времени, когда он умер?

Я закусываю верхнюю губу.

— Просто помню, что его не стало. Дом опустел.

Да, вот так. Вакуум. Пустота…

— Что тебе сказали родители?

— Ну… что он заболел… Что вознесся на небеса.

Папа рассказывал о небесах, как там хорошо. Я еще думала: а почему мы тоже туда не вознесемся? Все вместе… — Стискиваю зубы, вдыхаю воздух носом и выдыхаю через рот. — Сто лет об этом не думала.

— Разумеется. Об этом вспоминать больно: такая потеря в столь юном возрасте. Кто-то, кого ты любила, кто был с тобой половину твоей жизни. Был — и его больше нет. Это оставляет глубокую рану.

Я изумленно смотрю на нее.

— И конечно, родители после смерти твоего брата изменились.

Она не спрашивает, утверждает. Я молча киваю.

Я не готова сейчас говорить о своих родителях и о том, как их брак почти распался после смерти Саймона.

Я не понимала этого тогда, не очень понимаю сейчас.

И потом, я ведь здесь, чтобы обсуждать распад своего собственного брака.

Каролина чувствует, что почти утратила со мной контакт.

— Притормозим с этой темой, если хочешь?

— Хочу. Но оставлять разговор в подвешенном состоянии тоже плохо. Родители не могли прийти в себя долгие годы. Жили вместе, но… порознь.

Я стала для них всем — и ничем.

Ох, черт, у Каролины в руках снова появилась ручка. Возникла будто из ниоткуда. И она уже снова что-то черкает.

— Это сильное заявление. Всем и ничем… Ты можешь объяснить подробнее?

— Я была тихой, спокойной, задумчивой — их единственный выживший ребенок. Однако я была совсем другой, не такой, как он, понимаешь? Моя непохожесть постоянно напоминала им о потере. Саймон наполнял дом смехом и радостью, а потом все это закончилось.

Вообще все.

— Ты испытывала чувство вины?

Я вздыхаю:

— Думаю, даже в детстве я понимала, что это бессмысленно, поэтому нет. «Вина» — неточное слово.

Но я действительно ощущала, что все мы осиротели, и они, и я. Я потеряла брата и знала, что эта пустота никогда не заполнится.

— Вы… — Каролина постукивает по столу колпачком ручки. — Вы осиротели.

Минуту тянется молчание.

— Ты видишь параллель между своим браком и браком родителей?

— Если не считать того, что оба брака в какой-то момент пошли вразнос, — нет.

— Кто из них мысленно поставил крест на супружестве, если можно так выразиться? После смерти Саймона — мать или отец?

А и правда? Иногда эта женщина ухитряется выводить меня из равновесия своими вопросами. Я не отвечаю; по крайней мере, не отвечаю вслух. Хотя теперь ход ее мыслей мне понятен. Да, подонком оказался отец. Да, подонком оказался Адам.

Я наклоняюсь вперед:

— Так ли уж это важно, Каролина?

Она пожимает плечами:

— Возможно, и нет. А возможно, стоит разобраться.

— Давай притормозим с этой темой. — Я использую ее собственное выражение. — До поры до времени.

— Конечно, — кивает она.

И смотрит на меня в упор. Ты просто прячешь голову в песок, говорит ее взгляд.

На прощание Каролина заверяет меня, что от большей части приобретенных привычек можно отучиться, от дурных в том числе.

Шесть часов вечера; я выпила пол-литра минералки, почистила зубы, забросила в рот жвачку — все это в попытках убедить себя, что вовсе не хочу картофельных чипсов. Зачем они мне? Только лишние калории.

Смотрю в настенное зеркало над тумбочкой в прихожей — вот же они, выпирают. Медленно наклоняю голову вправо, потом влево, снимая напряжение мышц.

— Любуешься, дрянь? Нравится? — спрашиваю я свою внутреннюю диверсантку.

— Есть чему нравиться? — раздается у меня в голове.— Ты мерзкая. Ты ведь сама это знаешь?

— Ты хочешь чипсов. Ты ведь сама это знаешь?

Звонит телефон. Я хватаю трубку. Это мама. Она только на минуточку; только убедиться, что у меня все в порядке и планы на завтра остаются в силе.

У меня не все в порядке. И насчет завтрашних планов…

Каролина будто содрала с меня слой кожи, и я особенно болезненно ощущаю материнские заходы.

Но как бы я ни хотела отменить встречу, подтверждаю: все в силе.

Как и ожидалось, встреча вышла непростой. Я предложила увидеться на нейтральной территории. Лучше держать маму подальше от дома. Стоит ей оказаться внутри, и она будет вынюхивать следы Адама. Или их отсутствие. Как ищейка. Лучше уж пересечься в Хай-Уиком, вместе пообедать и побаловать себя шопингом в универмаге Джона Льюиса.

Как ни странно, матушка в основном говорит о себе. Курсы маникюра, которые она недавно окончила в образовательном центре для взрослых; подруга Триш, которая мухлюет при игре в карты; жена викария, которая встречается с торговцем алкоголем… Я слушаю, улыбаюсь и хихикаю в нужных местах.

Я трепетно люблю свою матушку. У Сибил Мойр снежно-белые волосы, в отличие от большинства, она отказывается их красить. Волосы уложены в локоны, оставляя лоб открытым. Несколько морщинок показывают, что ей за шестьдесят, но серые глаза по-прежнему ярко сияют. Если глаза могут освещать лицо улыбкой, то это про мамины: лучистые, в бахроме густых серебряных ресниц. И как уж там при этом изогнуты губы, совсем не важно.

На ней джинсы, кофта с воротом поло и жакет «Барбур». Как всегда. Сегодня кофта бутылочно-зеленого цвета. Черные джинсы, невысокие черные кожаные ботинки в стиле челси — мама не носит каблуки — и черный жакет с подкладкой — он сейчас висит на спинке стула.

Хотя телефонное вранье зашло слишком далеко, я продолжаю в том же духе. А потом, опустив глаза к чашке кофе, мама спрашивает, как дела у Адама. Как у него на самом деле дела. Поднимает взгляд и смотрит прямо на меня.

Я собираюсь с духом. Вспоминаю самую маленькую из матрешек Каролины, самую глубокую внутреннюю суть, смотрю матушке прямо в глаза — и говорю, что у Адама все отлично. Правда. Правда, отлично.

И это даже не ложь. По всему судя, так и есть.

Он упоенно занимается сексом с женщиной намного моложе меня. О чем еще может мечтать мужчина?

— А ты? — спрашивает она. — Полагаю, у тебя все тоже отлично?

— Да, конечно. И у Мег, она…

— Да, я знаю. Мег на мои звонки отвечает.

Я перевожу дух.

— Ну, раз у всех все отлично… — Она легко хлопает ладонью по краю стола. — Пойдем посмотрим, что может предложить нам Джон Льюис.

Несколько часов мы занимаемся шопингом, и довольная матушка отбывает к себе в Котсуолд-Хиллс.

Я машу ей вслед, забираюсь в автомобиль и прикусываю щеку. Мне удалось увернуться только от первой подачи. Она как Арни, моя матушка. Она вернется.

Ночью я почти не сплю, а утром окончательно просыпаюсь от дроби дождя по стеклу. В голове звучит мотив. Мозг и прежде по утрам приветствовал меня какой-нибудь песней, всякий раз разной. Адам каждое утро интересовался, что на сегодня в программе.

Он считал, что по характеру музыки можно предсказать мое настроение на день. Сегодня певица — не помню, как ее зовут, — уверяет меня, что нужно прожить жизнь как хочется и делать то, что желаешь.

Иду в душ, живот сводит. Стоит подумать о том, чем сейчас занимается мой муж, накатывает очередной спазм, все внутри сжимается так, что это причиняет физическую боль. Закрываю глаза, засовываю голову под обжигающие струи, беру мыло. И — выгоняю все лишнее из головы. Ничего, сегодня займусь работой и прочитаю наконец сценарий, который дал мне Джош. Я уже пыталась. Но любая история чужой любви кажется мне сейчас слишком слащавой.

Три часа и четыре чашки кофе спустя я сижу в студии перед сдвоенным монитором. Левый экран показывает набросок текста, а правый — то, что вышло из попыток слепить мелодию. Голова гудит; открываю Ютуб и слушаю тему из «Сумерек», о которой говорил Джош. Меня берет зависть: ухитрилась ведь Кристина-как-ее-там такое сделать! Смотрю клип еще несколько раз и снова берусь за сценарий. Мне это по силам, твержу я, сжав голову руками. Меня выбрали.

Я одна из трех, к кому обратились, — и я смогу.

По стенам развешаны вдохновляющие мантры: я нашла их еще несколько недель назад и распечатала багровым готическим шрифтом. Некоторые даже моего собственного изготовления. Вот, например: «Я ГЕНИАЛЬНЫЙ ПЕСЕННИК!!!»

Таращусь на плакат. Почти верю. И берусь за работу.

Я пропускаю обед и выбираюсь из-за компьютера, только когда в животе начинает урчать от голода.

Схожу вниз, дожевывая пакетик чипсов. Внутренний голос уговаривает меня дойти до продуктового магазина.

Я не слушаю его и просматриваю сегодняшнюю почту.

Извещение из банка. В начале прошлой недели Адам перевел мне деньги. Ровно ту же сумму, что переводил ежемесячно на протяжении многих лет.

На оплату коммунальных услуг, счетов, на покупку продуктов и т.д. Я облизываю с пальцев крошки чипсов, и меня снова ослепляет страх. Вдруг он перестанет платить? Просто решит, что хватит. У нас нет детей-иждивенцев, Мег уже взрослая. Когда я предлагаю Адаму убираться к чертовой матери, это, конечно, здорово, — но что это означает практически?

Дом у нас в совместной собственности, он не заложен и не под ипотекой, и я хочу жить здесь, как прежде.

Меня охватывает паника.

Содержать дом в одиночку мне не по силам. Даже с учетом того, что в последнее время гонорары выросли.

А значит, мне придется искать работу — настоящее рабочее место с регулярной зарплатой. Это пугает до колик. Мне сорок два. Страна в глубоком кризисе, тысячи выпускников вузов и высококвалифицированных специалистов не могут устроиться.

Зажмуриваю глаза. Может, с последним письмом я переусердствовала? Может, стоит успокоиться? Нам и вправду нужно поговорить.

Опасаясь передумать, отправляю Адаму эсэмэску с просьбой зайти.

Ответ приходит почти сразу.

Бд вчром.

Я немедленно прихожу в ярость. Ненавижу эти дурацкие сокращения! Любой, кто меня хоть немножко знает, пишет эсэмэски нормальным языком. Но Адаму, видите ли, лень. Сколько раз я ему говорила!

Нет, не буду. — Я вру. — Уйду по своим делам.

Тогд когд? — приходит ответ.

Ты, мерзкий бездельник! С каких пор ты забыл, как я это ненавижу? Я не твоя тупая блондинистая шлюха! И да, в слове «шлюха» пять букв.

Звонит домашний телефон, но я не обращаю внимания.

Как этот подонок умеет меня бесить!

Теперь звякает сотовый. Очередная эсэмэска.

Бездельник?! Ты называешь бездельником меня?Интересно, кто из нас работает круглые сутки и ЗАРАБАТЫВАЕТ на жизнь?

Машинально зажимаю ладонью рот. Черт. Перевожу взгляд на банковское извещение. Набираю ответ:

Прости. Тогда увидимся в пятницу?

Буду птн 8

Я втягиваю сквозь зубы воздух и отшвыриваю мобильник.

Днем я откладываю идею написать достойную «Оскара» песню к фильму и решаю заняться разбором бумаг в письменном столе Адама. Странно — а куда подевались справки о состоянии его счета, которые банк высылает ежемесячно? Он вечно разбрасывает документы — но нигде ни одной выписки.

Открываю его компьютер, выхожу оттуда на страницу банка и в личный кабинет. Пароль я знаю: он всегда использует в качестве пароля «Прекрасная Мег».

И передо мной открывается информация — в полном объеме.

Так, обычные расходы: страховки, обслуживание автомобиля и т. д. и т. д. А вот отдельная вкладка, здесь все куда интереснее.

Счета из ресторанов, куда он водил свою белобрысую шлюху. За прошлый месяц — примерно пятьсот фунтов.

Счет на двести девяносто фунтов из элитного магазина нижнего белья.

Я кладу ручку на стол мужа и застываю, уставившись на экран. Смотрю, пока буквы не начинают расплываться.

Перед глазами мелькают одна за другой картинки: сплетенные тела Адама и полураздетой женщины. Ее лица я не вижу. Сцена в духе шведского порно. В голове звучит саундтрек. В этот миг во мне что-то перегорает. Гнева больше нет. Теперь я просто хочу знать, как долго мой муженек врал мне и в чем конкретно. Просмотрев счета за последние полгода, отправляю информацию на принтер.

Скрючившись за его столом, думаю: а как, спрашивается, мне сейчас писать о любви, когда все, что я ощущаю, — дикая ярость от того, что меня держали за полнейшую идиотку. Иду в прихожую, хватаю с тумбочки ключи от машины и выхожу из дома. Пройдусь-ка я в магазин при гараже, здесь, по соседству. Мне требуются чипсы — много чипсов.

Сильвия держит на поводке Теда, своего йоркширского терьера. У калитки она меня окликает:

— Привет!

Я машинально ее обнимаю.

— Привет. Прости, мне тут было не по себе, раны зализывала.

— Бывает. Куда ты на ночь глядя?

— За чипсами.

Она хихикает:

— Схожу с тобой за компанию. Выгуляю Теда.

— Как Найджел и дети?

— Отлично. Ты сама-то как? Хватит уже отмалчиваться.

— Держусь за счет той еды, что ты мне приносишь.

— Я на секунду касаюсь ее руки. — Серьезно, без тебя я бы совсем пропала.

— Такое ощущение, что ты и так., не очень-то.

Сколько килограммов скинула? Нет, лучше не отвечай.

Пожалуй, стоит уговорить Найджа бросить меня на время. — Она дергает поводок и подтягивает пса поближе. — Неудачная шутка, да? Прости!

Я качаю головой, выдавив улыбку.

Через несколько минут неспешным шагом мы доходим до поворота на основную дорогу, и в нос бьет запах выхлопных газов.

— Приходи к нам сегодня ужинать, попозже, когда дети угомонятся, — предлагает Сильвия. — Только ты, я и Найдж. Ни словечка про Адама, обещаю.

Накормлю тебя домашним цыпленком.

При мысли об этом чувствую, как рот наполняется слюной.

— Заманчиво… Увы, не выйдет. Мне правда надо работать. И я еще не гожусь для дружеского общения.

Уже скоро, честное слово. Позови потом еще раз, хорошо?

— Конечно.

Она подталкивает меня ко входу. В нос снова бьет бензиновая вонь. Сильвия командует парню за прилавком:

— Чипсы с солью и уксусом. Большой пакет.

Большой, в котором много маленьких, знаете?

Продавец по имени Себ, как значится на бейджике, смотрит на Сильвию, как на помешанную.

— Это вам надо в супермаркет.

И теряет к нам интерес.

— Ну, тогда насыпьте пластиковый пакет доверху чипсами в маленьких пачках. — Она косится на меня.

А я уже не уверена, что по-прежнему хочу чипсов.

Меня трясет. Господи, я что, заболела?

Сильвия видит, как я дрожу, и интересуется:

— Ты вообще по сторонам смотришь?

— А что? — Я достаю из кармана кошелек, чтобы расплатиться с Себом, который послушно набивает пакет.

Она дергает меня за хлопчатобумажную кофту.

— А то, что сейчас середина октября. Деревья скоро облетят, будут стоять нагие и печальные. Темнота начнет рано нисходить на землю, небо закроется доспехами туч до прихода веселой весны. Уже повеяло холодом.

Сильвия произносит свой пассаж вполне в шекспировском стиле; а последнее слово «холод» звучит громко и чеканно.

Я вздрагиваю и киваю.

— Для особо задумчивых. Летнюю одежду пора убирать в шкаф. А чтобы выскочить за чипсами после обеда, следует надевать теплый пиджак…

По дороге домой Сильвия развлекает меня историями про детей и мужа; стоит нам остановиться у ограды, Тед наваливает огромную кучу прямо в центре моей подъездной дорожки. Сильвия собирает все в пластиковый пакет и интересуется, не желаю ли я отправить Адаму посылочку.

— Дерьмо к дерьму, — поясняет она. — А что?

Логично.

Я не спорю. Мы обнимаемся на прощание. Я захожу в кухню, на ходу раздирая пакет с чипсами. Включаю маленький телевизор и бездумно щелкаю пультом, переключая каналы, пока не натыкаюсь на повтор «Игры Престолов». Прислонившись к столешнице, облизываю соленые пальцы, а в это время Кейтилин Старк мрачно извещает меня, что «зима близко».

 

Глава 10

— Почему ты не снимаешь кольцо?

Я перестаю крутить его вокруг пальца и смотрю на Мэтта.

— Потому что я женат. Женат до тех пор, пока Бет не расторгнет брак.

— Ты считаешь, она может?

Мэтт смотрит в сторону. Видно, он больше не хочет переть напролом и решил попробовать зайти с другого конца.

— Давай не будем сейчас о моем обручальном кольце. Надо согласовать тактику. До их прихода осталось меньше часа.

Теперь я вижу, что он действительно волнуется:

Мэтт прикусывает нижнюю губу. Помню такое еще по университету: тогда его бросила Шелли Льюис.

Впрочем, воспоминание о Шелли Льюис бледнеет перед перспективой встречи с нашим крупнейшим клиентом братьями Гренджер, которые, похоже, намерены нас послать.

— Мы дали им прямой и однозначный совет, да.

Они потеряли на этом хренову кучу денег, да. Конечно, они не в восторге. Дерьмо, так и я не в восторге!

— Мэтт проводит рукой по редеющим волосам.

— Мы действовали со всем должным вниманием.

Инвестиция казалась совершенно надежной. Однако возникли новые обстоятельства.

Он выходит из-за стола и теперь смотрит в окошко моего кабинета.

В коридоре звучит смех, а у меня внутри все почему-то обрывается.

— Я-то хочу, чтобы мы встретили их вместе и спокойно все обсудили, — слышу я голос партнера. — Но Гренджеры требуют, чтобы тебя не было. И на встрече, и в бизнесе. Такие дела. Прости.

До меня постепенно доходит смысл сказанного, и лицо застывает. Братья Гренджер не хотят иметь со мной дел? Здесь какая-то ошибка. Именно я нашел их давным-давно и вел бог знает сколько лет.

— Не понял…

Мэтт перебивает:

— Да, вот так. Ты последние месяцы носа здесь не показывал. Я все понимаю, с любым может случиться, но этот… — он вздевает руки к небесам, — кризис среднего возраста, или что там у тебя… Ты уже совсем меру потерял. Тебе просто на все плевать!

— Не плевать. — Я заливаюсь краской и машинально ослабляю узел галстука. — Совсем не плевать.

.. — Я тычу пальцем в циферблат, показывая, что времени договориться насчет тактики на переговорах с Гренджерами почти не осталось. — Они нас пошлют?

— Скорее всего. Не знаю…

У меня перехватывает голос.

— Это же почти треть нашего бизнеса!

— Знаю. — Мэтт снимает очки и трет глаза.

— И что? Ты думаешь, виноват я? Или это они так думают? Ситуация на рынках не от меня зависит!

— И это знаю. — Он успокаивающим жестом поднимает руку. — Они тоже знают. Но еще они знают, что во время совещаний ты ворон считал, а сейчас…

Им нужен козел отпущения.

— И они выбрали меня. Адам и его кризис среднего возраста, верно? Ловко.

Я встаю и стягиваю со спинки стула пиджак. Иду к выходу.

— Ты куда? — спрашивает Мэтт хрипло.

— Ты в моих услугах не нуждаешься. Хочешь, чтобы совещание прошло без меня. Они требуют, чтобы дальше бизнес шел без меня. Я уверен, вы договоритесь.

— Адам. Не уходи.

Для пущего эффекта я хлопаю дверью, и сидящая в приемной Джен отводит глаза. Мэтт окликает меня.

Я не обращаю внимания и давлю кнопку лифта. Делаю глубокий вдох. Что мы имеем? Вероятно, потерю примерно тридцати процентов бизнеса. Я прижимаю ладонь к зеркальной стене лифта и велю себе дышать медленно. Вдох… Выдох… Все летит в тартарары.

Выйдя из лифта, я делаю то, что сделал бы любой мужчина на моем месте. Звоню Эмме.

Когда я еду в Вейбридж в ожидании второго за день скандала, я уже спокоен. После сандвича со стейком, который ждал меня в Белом Доме, после расслабляющего массажа — чтобы снять стресс, после секса — Да, я спокоен. Бурное времяпрепровождение лишило меня физических сил, но помогло прийти в себя. В душе пусто. Достаточно пусто для того, чтобы снимать напряжение сексом, когда все идет к чертовой матери. Достаточно пусто, чтобы навещать Эмму — она единственная, кто считает меня необыкновенным.

Приходит сообщение от Мэтта: «Позвони мне.

Немедленно».

Через блютуз набираю номер.

Он снимает трубку практически сразу:

— Наконец! Где тебя носило?

— Я отказываюсь давать показания на том основании, что это определенно нанесет мне ущерб.

— Ладно… Мне надо ввести тебя в курс событий.

Адам?

— Слушаю.

— Ну, отставку мы не получили. — Он вздыхает.

— Но встреча прошла трудно. И от твоих услуг они отказались.

Я молчу.

— Ты где, спрашиваю? Надо увидеться.

— Не выйдет. Я в пяти минутах от Вейбриджа.

У меня встреча с Бет. Не знаю, когда освобожусь.

— Тогда с утра в «Старбаксе»? Вместе позавтракаем.

Нам действительно нужно поговорить.

— Полагаю, ты сказал уже достаточно.

— Адам, может, хватит сердиться? О деле подумай, у нас в бизнесе прореха! Задницу свою подними, наконец!

Не вижу смысла отвечать. Поведение Мэтта бесит — даже если он прав. Наверное, именно оттого, что он прав.

— Семь тридцать утра в «Старбаксе». Включай пропеллер и несись, как Карлсон.

Телефон щелкает, разъединяясь, и я не могу сдержать улыбку от его попытки разрядить напряжение шуткой. Через секунду улыбка тает; я сворачиваю на проездную дорожку к зданию, которое было моим ненаглядным домом. Похоже, что теперь это ненаглядный дом Бет.

Она отвечает на звонок так быстро, что я не успеваю собраться с мыслями.

— Привет.

Бет пропускает меня внутрь.

Она выглядит хорошо. Легкий макияж: чуть подведены глаза, губы покрыты блеском, на скулах — немного румян. На ней джинсы в обтяжку, блуза; все это сидит на Бет прекрасно.

— Никогда не знал, — говорю я, когда она забирает мой пиджак.

— Не знал что?

Я киваю на стену:

— Что ты не любишь хрен.

Она пожимает плечами:

— Теперь знаешь.

Мы заходим в кухню.

— Вина?

— Нет, спасибо. Кофе, если можно.

На стене старое фото: мы с Бет на лыжной прогулке.

Улыбки на лицах и столько любви в глазах, что это как удар наотмашь.

Она включает чайник, достает две кружки. Обычная сцена. Я по ней соскучился? Секс средь бела дня, которого у меня было завались в последние месяцы, вылетает из памяти, когда я смотрю на наше с Бет фото, и мы вдвоем в кухне, и она делает мне кофе.

Она спрашивает:

— Как ты?

— Нормально. Кручусь целыми днями как белка в колесе… А ты?

Она молча пожимает плечами. Протягивает мне кружку, наливает себе зеленого чая и садится напротив в уголке. Я ищу ее взгляд.

— Бет, я… — Тянусь к ней. Она отдергивает руку. — Пожалуйста. Мне нужно объяснить.

— Я забыла положить тебе сахар.

Она подходит к шкафу, достает сахарницу и протягивает ее мне вместе с чайной ложкой.

— Мег связывалась с тобой на этой неделе?

— Нет. Я… Слушай, я понимаю, что без толку говорить, что вот так случилось, но это правда! Она сама подошла. Да, я ее не остановил, а следовало.

Зря я этого не сделал и себя не одернул зря. Мне жаль. Лучше бы мы просто были с тобой вместе…

здесь…

Я произношу все это, стараясь выгнать из головы мысли о сегодняшнем дневном безумстве. Я здесь, я здесь ради Бет, ради разговора с ней. Для того чтобы она меня выслушала наконец. Не имею представления, что собираюсь сказать, — но знаю совершенно точно: здесь и сейчас, именно в этот момент, я готов произнести любую ложь, если потребуется, чтобы сохранить наш брак.

Бет смотрит в пол.

— У Мег скоро экзамены, не забудь.

— Ну, Бет! Это же секс, просто секс, ничего больше. Ты и я, мы…

Бет по-прежнему рассматривает плитки пола.

У нее сейчас такой вид, словно в горле застрял мяч для гольфа.

Я беспомощно пожимаю плечами:

— Секс, ничего больше… Ты больше не хотела меня.

Хватаю себя за язык. Последняя фраза была явно лишней: Бет может решить, что я пытаюсь в чем-то обвинить ее.

Она поднимает глаза.

— Нам надо обсудить детали. Теперь, когда мы порознь… Я не хочу терять дом.

О господи. Я давлюсь кофе.

— Только поэтому мы и встретились? Только это тебя и интересует? Мой бумажник и дом?

— Ты сам отсюда ушел! И сожительствуешь со своей шлюшкой!

— Я не сожительствую с ней. И не живу. Я живу у Бена. А отсюда меня выкинула ты.

Не время защищать честь Эммы.

— Я не хочу слушать объяснения. — Бет внезапно встает, рука на бедре.

— Ты не хочешь слушать сейчас? Или вообще никогда?

Нам придется друг друга выслушать. Мы не можем делать вид, что ничего не произошло, и просто говорить о расходах!

— Почему нет? — Она наконец смотрит на меня в упор.

Внезапно меня одолевают усталость и безнадежность:

— У нас разлад, Бет. Знаю, что виноват я, но, пожалуйста.

..

— Адам, ты ведь все еще с той женщиной?

Обе руки уперты в бедра. Она хочет сказать, что пока Эмма не исчезла с горизонта, все разговоры бессмысленны.

Я вспоминаю сегодняшний секс, прикидываю, не соврать ли, и решаю этого не делать.

— Смотря что ты имеешь в виду. Но, полагаю, ответ — да, я по-прежнему встречаюсь с Эммой.

Бет медленно качает головой.

— Встречаешься… Как интересно. Ты подразумеваешь, что секс с ней дает тебе острые ощущения?

Она ублажает тебя в чем-то из того белья, что ты ей накупил? — Второй раз за сегодня я чувствую, как щеки заливает краска стыда. — Ведь все ясно до полной прозрачности. Что ты собирался обсуждать?

О чем «разговаривать»?

Бет отворачивается к мойке, ставит туда свой зеленый чай и идет к холодильнику. Достает бутылку вина и наливает бокал. Делает большой глоток. Говорит, не поворачиваясь ко мне:

— Дома ты этого не получал? Впечатлений недоставало?

Вот о чем нам следовало поговорить. Тогда.

Пока не стало поздно. Ты ведь мог, ты должен был сказать.

— Ты права, — говорю я ее спине. — Прости.

Она смотрит в окно кухни и спрашивает у моего отражения:

— Когда это началось?

— Бет…

— Мне нужно знать, Адам. — Теперь она смотрит прямо на меня. — Как долго ты мне лгал?

Я замираю. Это очень трудный вопрос; и на него так много возможных ответов. Я быстро решаю: должно быть, она имеет в виду только Эмму.

— Недолго.

— А точнее?

Я знаю, что должен сказать: «Пять месяцев». Но слышу свой голос, он произносит:

— Три месяца.

Она часто моргает и отворачивается. Я знаю, она старается сдержать слезы. Достает из кухонного шкафчика сложенную в несколько раз бумажку. Делает еще глоток вина и машет бумажкой перед моим носом.

— Распечатка банковского счета. Я просто хотела до начала сегодняшнего разговора разобраться, кто за что платит каждый месяц.

В глазах возникает тупая пульсация.

— Здесь больше чем за пять месяцев, — продолжает она. — Уж не спрашиваю, когда ты последний раз водил меня в такое роскошное место, как отель «Лэнгэм», или покупал мне белье в элитных салонах.

Но вот удивительно: каждая твоя следующая ложь задевает меня все меньше и меньше.

Сердце замирает, и я мельком думаю, может ли чувство вины воплощаться непосредственно в боль.

Ее глаза полны слез.

— Знаешь, не было почти ни одного дня, чтобы я не плакала. Иногда я злилась. Так злилась, что ненавидела тебя. А иногда мне было просто грустно.

На слове «грустно» она запинается.

— И что ты теперь от меня хочешь? — В моем голосе звучит смирение.

— Для начала прекрати обманывать.

Я тяжело вздыхаю.

— Мне теперь сдавать анализы, проверяться? — спрашивает она отстраненно.

Мотаю головой:

— Нет необходимости. Я всегда использовал…

защиту.

— Возможно, все-таки стоит. Я раньше об этом и не думала. Почему бы? — Она словно обращается в пространство.

— Тебе не о чем волноваться, Бет.

— Мне есть о чем волноваться. Например, о деньгах.

— Ее мокрые глаза смотрят в сторону, избегают моего взгляда. — Мне нужно волноваться о том, что из-за твоего члена я теряю дом. Нужно время подумать, как жить дальше — без тебя. И чтобы ты хоть раз для разнообразия подумал о том, что нужно мне.

Она права. Не знаю, где буду жить я сам, когда вернется Бен, — и потяну ли я на самом деле содержать два дома. Перед глазами на миг возникает картина жизни с Эммой и Гарольдом, и меня пробирает дрожь. Я буду обладателем самой чистой, самой белой и хрустящей смирительной рубашки.

Слышу свой голос: он убеждает Бет, что я по-прежнему буду оплачивать все счета. Извиняюсь и выхожу в туалет. Бет хотела услышать именно это? Она хочет мне верить? Я хочу, чтобы она поверила моим словам?

Я сижу на унитазе и стараюсь не обращать внимания на внутренний голос. Он говорит мне: остановись, парень, ты ведь и сам не уверен. А значит, давая обещания, ты обманываешь.

 

Глава 11

— Адам заявил, что я перестала хотеть его. Пустой был разговор.

— А ты? И вправду перестала?

Я все время задаю себе этот вопрос.

Сосредоточенно изучив свои ногти, отвечаю:

— Трудно сказать. Мы очень давно женаты. Наступил период, когда мне хотелось только спать. Спать и спать… Не думаю, что я перестала хотеть именно его; тогда мне просто вообще не нужен был секс.

— А ты ему это говорила?

Качаю головой.

— Теперь я понимаю: мне хотелось, чтобы он сам заметил и завел разговор, спросил, как я себя чувствую.

А не я, понимаешь? Вечно все разговоры приходилось начинать мне… — Я поднимаю взгляд. — Это длилось недолго, может, пару месяцев. Мы снова начали спать вместе, как только я сдалась и сделала первый шаг. — Вздох. — Конечно, к этому времени я его потеряла.

— Несколько недель назад мы говорили о твоих страхах, помнишь? — Каролина дует на кофе и меняет тему.

Я киваю.

— Ты говоришь, все проясняется. Так каков твой самый большой страх?

Закрываю глаза. А я вообще смогу жить без Адама?

Что мне нужно: может, простить его и попытаться заново что-то выстроить?.. Ребра стискивает мышечным спазмом. То есть вот он, мой страх.

— Принять его обратно, хотя на самом деле ничего не изменилось и я просто прячу голову в песок.

— Еще? — требует она.

— Провести остаток жизни…

Каролина вопросительно приподнимает брови.

— Что, если я не смогу выбраться из своего тесного мирка? Не смогу впустить в него другого мужчину?

Или, еще хуже, — впущу, и обнаружится, что у меня на лбу стоит печать: «Давай, обмани меня»?

Она улыбается:

— На твоем лбу нет такой печати. Только в воображении.

Я подаюсь вперед, беру матрешку, которую она показывала мне несколько недель назад, и вынимаю куколок одну за другой. Глажу пятую, самую маленькую, и шлюзы страха распахиваются настежь.

— Я во всем сомневаюсь, — доносится мой голос. — Я знаю, что со мной все в порядке; мой агент твердит мне об этом бесконечно: если я постараюсь, успех непременно придет. А моя внутренняя диверсантка вечно ждет, что я оступлюсь.

Каролина пожимает плечами:

— Найди способ с ней совладать. По-моему, отлично помогает визуализация. Может, дадим твоей диверсантке имя? Как только почувствуешь, что она заражает тебя негативом, зрительно представь, как она выглядит, что на ней надето, — а потом заткни ей рот кляпом, плотно заткни.

Мне интересно.

— А у тебя тоже есть внутренняя диверсантка?

— Как и у большинства людей. — Каролина усмехается, словно это совершенно обычное дело: вставить кляп части своего рассудка. — Ну вот. Мы ее заткнули, ты успешна и свободна. Даже счастлива. Как по-твоему, что ты должна привести в-порядок, чтобы к этому прийти?

Погодите, как это? Я. Счастливо. Живу одна.

Мысль любопытная, но все равно я энергично трясу головой:

— Не знаю.

Каролина берет со стола книгу, открывает на закладке.

— «Силу, смелость и уверенность приобретают тогда, когда смотрят страху прямо в глаза. Надо делать то, чего, казалось бы, вы сделать не сможете».

Она подчеркивает конец фразы интонацией и захлопывает книгу.

— Элеонора Рузвельт.

С трудом сглотнув, собираю кукол-матрешек в одну и кладу ее обратно на стол, продолжая отрицательно мотать головой:

— Что бы это ни было — я не готова.

— Возьми матрешку с собой, — предлагает Каролина, — легче будет представлять. Вдруг поможет? Ее зовут Бабушка.

Я разглядываю фигурку, потом забираю со стола и кладу в сумку, избегая смотреть Каролине в глаза.

Господь всемогущий, я пришла за излечением к специалисту, который затыкает рот своему внутреннему диверсанту и дает имена куклам.

На этой неделе мне удается написать только половину песни. Воздух искрится возбуждением: неужели это именно она, та самая? Моя внутренняя диверсантка, особа, которую я теперь называю Аза Зель, надежно спеленута. В моем разуме поселяется Элеонора Рузвельт. Я слушаю много невероятной музыки, смотрю классику кинематографа и непонятным образом вновь настраиваюсь на мир любви. Я еще не знаю, как назову эту песню, но она про пару, которая словно создана друг для друга. Им просто не найти никого другого — без второй половинки они утратят целостность, распадутся. Пока у меня только самый первый набросок, но в нем точно что-то есть. Я пересылаю отрывок Джошу, и в этот момент во входную дверь начинают трезвонить.

Звуки пронзают весь дом, бьют по нервам.

— Да иду же, — бурчу я, прыгая вниз по ступенькам.

Смотрю в глазок, недоумевая, кому это так приспичило.

Плечи опускаются, и я прижимаюсь лбом к белой блестящей двери.

— Прекрати пялиться, Элизабет. Открывай.

Я тяну дверь на себя.

— Дорогая. — Мама целует меня в щеку и заходит в дом, бросив краткий взгляд на мое настенное художество.

— На улице моросит.

Она пристраивает длинный кислотно-розовый зонтик на вешалку рядом с крикетной битой Адама.

— Откуда ты здесь взялась? — спрашиваю я.

— Мне позвонила Мег. — Она приподымает маленький ранец. — Пришла сделать тебе маникюр.

Я теряю дар речи, а мама уже шуршит пакетами, раскладывая что-то на обеденном столе.

Встаю в дверях гостиной, испытывая нервное и злое возбуждение, гадая, что могла наговорить бабушке Мег.

— Мне не нужен маникюр, я… — Пытаюсь подобрать слова поточнее, но безуспешно: «Пожалуйста, уйди, мам. Мне нужно писать песню, которую номинируют на «Оскар». Я не хочу рассказывать тебе, что творится в моей жизни. Давай я буду по телефону делать вид, что все в порядке? Уезжай в свой Котсуолд, а?»

— Открой вино, Элизабет, я с ночевкой. — Ее гранитно-серые глаза ловят мой взгляд; брови приподняты, будто мать говорит мне: «Ну, давай, попробуй, расскажи, как страшно занята».

Она молча продолжает расставлять на столе крохотные разноцветные бутылочки.

Меня бросил муж; я провожу все время в студии и старательно убеждаю себя, что смогу песнями заработать на достойную жизнь. Однако, похоже, — я смотрю на собственные ногти, — что маникюр куда важнее всей этой ерунды.

— Сейчас принесу.

Иду к холодильнику, надеясь, что мать за мной не последует. Выясняется, что в доме из еды — одни чипсы. В техническом количестве. Хотя вот, есть еще тушеная говядина, о которой я напрочь забыла.

Сильвия принесла. Мысленно говорю ей спасибо.

Наполнив два бокала, ставлю их на обеденный стол и сажусь. Мать стоит у французского окна. По стеклу стекают ручейки дождя.

— Тебе надо заняться садом, — объявляет она, скрестив руки на груди.

Значит, Мег наговорила достаточно.

— Я собиралась тебе рассказать..

— Интересно, когда? — Она не отводит взгляда от лужайки.

Пожимаю плечами:

— Когда почувствую, что могу об этом говорить.

В саду носятся среди мокрой травы дети Сильвии, их крики наполняют комнату. Я уставилась на старое пятно от кофейной чашки на ореховом обеденном столе. Мать садится, подносит ко рту бокал, и я с удивлением и ужасом вижу на ее глазах слезы. Она достает из пластикового пакетика дезинфицирующую салфетку, наклоняется и берет мою руку в ладони, начинает протирать ее осторожно и нежно.

— Прости, — говорю я. Зябко пожимаю плечами.

— Так вышло.

— Что у вас случилось? — Она протирает мою вторую руку.

— Что рассказала тебе Мег?

— Только то, что он ушел. Что была другая женщина.

— Мать снова смотрит мне в глаза. — Была?

Или есть?

Я медлю с ответом, и ее вопрос повисает в воздухе.

— Да. И да.

— Подонок, — шепчет она и берет со стола самую яркую бутылочку. — Думаю, вот это. Фуксия. Тебе нужно побольше свежих красок.

Я не отвечаю: бесполезно. Если матушке пришло в голову, что мне нужны ногти цвета фуксии, то они у меня будут. Она раскладывает набор и принимается за работу.

И примерно через минуту роняет:

— Ты не одна.

Я нежно касаюсь ее руки.

— Знаю, мам. Спасибо.

— Все мы так или иначе с этим сталкиваемся.

У большинства мужья — не подарок. Но большинство — так или иначе — приспосабливается.

Мама, конечно, намекает на любовь моего отца к алкоголю, любовь куда более верную и горячую, чем к ней или ко мне.

— Я любила папу, — говорит она, снова сжимая мою руку, — и он меня любил.

Вспоминаю ее слезы, проливаемые над чашкой кофе, в простыни, над книжкой. От неловкости начинаю ерзать на стуле.

— Отец очень своеобразно демонстрировал свою любовь.

Мама хмурится.

— Не осуждай. — В ее голосе звучит недовольство.

— У тебя было не самое веселое детство, но…

в мире нет ничего хуже, чем потерять ребенка. Когда Саймон умер, с ним умерла и часть души твоего отца.

Тогда-то он и изменился. Он искал убежище от ада.

Я хочу возразить, но она не дает.

— Раньше люди не говорили о своих чувствах вслух. И не было всяких там консультаций у психотерапевтов.

Конечно, отец нуждался в подобной консультации, но даже если бы они уже существовали, он не пошел бы. Чтобы заглушить боль, он пил виски.

Дожидаюсь конца ее речи.

— Я не осуждаю, мама. Просто не понимаю, почему ты с этим мирилась.

— Ты была маленькой. А потом… зачем менять что-то, что много лет всех устраивало? И, кроме того… — Она улыбается и смотрит на меня. — Мы были счастливы.

Прикусываю губу. И язык. Она права. Мне никогда не приходилось переживать потерю ребенка.

Кто я такая, чтобы судить собственную мать? Ведь я и сама однажды уже простила Адама. И тоже убеждала себя, что надо смириться.

— В состоянии ли ты его простить? Просто забыть и не вспоминать? — спрашивает она. Будто подслушала мои мысли, заглянула прямо в душу.

— Нет. — Я стараюсь говорить как можно более уверенно. — Надеюсь, когда-нибудь рана затянется.

Тогда, возможно… Но мне никогда не забыть причиненной боли.

Я не произношу вслух «снова причиненной».

О предыдущем случае матушке знать не обязательно.

Она кивает, не желая спорить.

Собственные слова эхом отдаются в голове; плечам, на которые неделями давил тяжкий груз, становится легко. Многочисленные сеансы с психотерапевтом не прошли зря, но именно мама заставила меня произнести это вслух. Я не приму Адама. Мой брак разрушен.

Я почти слышу, как в матрешке плачет самая маленькая куколка. Возможно, мне наконец удастся восстановить сердцевину своего «я», но она болит — словно внутренности кто-то сжал в кулаке. След от кофейной чашки на столе расплывается; на глазах выступают слезы, губы трясутся. Мама отпускает мою руку с ногтями-фуксиями и заключает меня в объятия.

Не спится. Слишком сильны были сегодняшние эмоции. Я вымотана и измучена, однако уснуть почему-то не получается. Сижу на кровати, прислонившись к изголовью, и болтаю в сети с Салли из Манчестера.

Несколько месяцев назад мы познакомились в интернет-форуме и с тех пор поддерживаем связь.

По сравнению с ее муженьком мой — чистый ангел; и я поражена ее способностью прощать. Она принимает его обратно. Она просто и без всяких рефлексий его любит; он по-прежнему ее муж и отец ее ребенка.

«Он ведь снова тебя бросит!» — хочется закричать мне в экран монитора, набить текст на клавиатуре. Но я сдерживаюсь. Желаю ей счастья, а про себя думаю, что «ее Колин», как она его называет, вскоре снова вернется к своей тощей красотке или к кому-то ей подобному.

Смотрю в пространство остановившимся взглядом.

Возможно, моя мать права. Возможно, я спешу судить; возможно, этого делать не стоит. Но затем снова представляю, как Адам дерет белобрысую шлюху. Представляю со всеми подробностями.

Нет уж. Никакого прощения.

 

Глава 12

После встречи с Мэттом в «Старбаксе» я почти неделю разгребал собственное дерьмо. Он любезно разъяснил мне, какой я козел, и посоветовал хоть немного привести себя в норму.

Сейчас мы снова сидим в кофейне, но я чисто отмыт и выбрит. На мне джинсы после химчистки и накрахмаленная белая рубашка.

— Мне нужны еще несколько выходных.

Отдаю себе отчет в том, что ставлю Мэтта перед фактом. Сдуваю пенку со своей второй чашки латте.

Плюх! — и на моих безупречных штанах красуется шлепок.

Мэтт смотрит на меня, положив подбородок на сцепленные руки. За последние полчаса мы заново обговорили всю ситуацию с Гренджерами, и я много чего услышал. Впрочем, заслужил.

— Только до конца недели, — добавляю я. — В понедельник выйду.

— У тебя все нормально?

— Зашибись. Просто надо приучить себя к мысли, что брак разваливается, через несколько недель возвращается в Лондон брат, а мне негде жить. И, да, меня отстранили от работы с партнерами, которых я добыл фирме.

Мэтт глубоко втягивает воздух. Думает, что ответить.

Я знаю, сказать ему нечего, все это вовсе не его вина. Однако мне нужен козел отпущения, чтобы было кого обвинить в предательстве Гренджеров. Не я же в этом виноват, правда?

— Через некоторое время они успокоятся, Адам.

Пусть все немного уляжется. Почему бы тебе не съездить отдохнуть?

Греться на солнышке — одному? Я ни разу не проводил отпуск сам по себе, не собираюсь и пробовать.

— Может, Эмма согласится составить тебе компанию?

— Он как будто читает мои мысли.

Может, и согласится. Но мысль о том, как мы с Эммой весело возимся на песчаном пляже и она вся такая в белом бикини, почему-то не наполняет меня энтузиазмом.

— Выйду в понедельник.

Мэтт закусывает нижнюю губу, а я ухожу.

Мне здесь не место. Я знал это, еще когда поворачивал машину. Знаю и сейчас, проезжая мимо ее дома; знаю, совершая круг. Привычное действие: так я делаю пару раз в год, — но сегодня все иначе. Сам не понимаю, как здесь оказался; чувствую себя таким неприкаянным, что испытываю потребность хоть мельком бросить взгляд, прикоснуться хоть к крошечному мгновению той жизни. Возможно, даже остановиться, постучать в дверь — и спросить у Киры Гренджер, какого черта ее братья послали меня куда подальше.

Ее дом угнездился между вересковой пустошью и Хай-стрит. Я паркуюсь в нескольких метрах от массивных ворот конюшни. Это дом, который едва ли когда-нибудь сможет себе позволить кто-либо из работающей братии; такой по средствам только денежным заправилам. Вокруг — маленький, но ухоженный садик. По обе стороны полированных дверей растут лавры.

Меня колотит. Я закрываю глаза и представляю, как ступаю на изящную плитку, ведущую к главному входу. Поднимаю хромированный дверной молоток и дважды стучу. Она когда-то рассказывала, что молоток в форме головы единорога приобретен в антикварном магазинчике неподалеку. Мои глаза по-прежнему закрыты. Вот стучат ее каблуки, клацают по викторианскому кафелю в черно-белую клетку. Вот она открывает дверь. Пусть годы будут к ней добры. Несколько мелких морщинок в уголках глубоко посаженных голубых глаз — а в остальном она все такая же: черные прямые волосы, собранные в тугой пучок, обрамляют лицо — по-прежнему прекрасное. Она ведет меня в дом, заполненный звуками детского смеха. Этот дом совсем не похож на тот, в котором росли Бен и я, — но мы с Бет постарались создать похожий для Мег.

Бет… Мег… Я моргаю и открываю глаза. Кладу голову на руль, ногтем большого пальца скребу посаженное на джинсы молочное пятно.

Приоткрыв окно, вдыхаю воздух, которым пахнет улица. Последний взгляд — и я уезжаю, пообещав себе, что больше никогда…

Звоню Тиму Гренджеру — уже который раз.

Я твердо настроен выяснить, почему за особенно тяжелую полосу на рынках они решили обвинить меня.

Сворачиваю на Хит-стрит. После четвертого гудка до меня доходит, что он и не собирается отвечать.

Сбрасываю звонок, настраиваюсь на необходимость париться в душном салоне, плетясь по пробкам забитого машинами Лондона. Ни один из братьев Гренджер не станет со мной разговаривать, мой деловой партнер высмеивает меня, жена едва терпит; любовница, похоже, намерена заездить меня, оседлав член и пользуясь им без передышки, — что, конечно, поначалу замечательно, но сейчас мне больше хочется общения.

Поговорить.

Я звоню Мег.

Она сразу отвечает:

— Папа?

— Что у тебя сейчас? Как насчет того, чтобы выбраться на солнышко на несколько дней? О деньгах не думай.

— А экзамены?

— Ох, я и…

— Ну, конечно. Заботливый папочка.

Щелчок. Я представляю, как она швыряет в сторону телефон, и внезапно пугаюсь. Сегодня я не способен ни на что — только расстраивать людей. Неужели теперь весь день пройдет под несчастливой звездой?

При мысли об этом я нажимаю на тормоз, разворачиваю автомобиль и еду на северо-восток в сторону кладбища Хайгейт. Сейчас мне нужны те единственные люди в мире, которые не станут меня судить.

Мои родители похоронены вместе: в смерти они так же рядом друг с другом, как были в жизни. Они почти не обращали внимания на нас с Беном, и я часто думал, что им вообще не следовало заводить детей.

Здесь тихо, только за оградой кладбища еле слышно шумит транспорт. Начало дня, большинство людей на работе. Я тут один — если не считать нескольких местных служителей, сгребающих сухие листья.

Низкое зимнее солнце закрыто облаками; пасмурно и зябко.

Я привычно нагибаюсь, поправляю горшки с цветами.

Достаю пластиковый пакет, расстилаю его на влажной земле и, встав на колени, выпалываю сорняки.

Кажется, что справа ветер доносит голос мамы, тихий и спокойный. Она говорит, как сильно любит нас с Беном; спрашивает, почему я так и не признался Бет.

Скоро передо мной лежит кучка потемневшей травы и прочего мусора. Под стоящими на пластиковом пакете коленями хлюпает: земля еще не просохла от прошедшего недавно дождя. Я наблюдаю за тем, как на джинсах появляются мокрые бурые круги. Бет смогла бы отстирать эти пятна, и грязь, и молоко. Отстирать пятна на одежде. Пятна на жизни. Бет всегда знает, что делать.

Ветер снова доносит голоса: почему, спрашивают они, ну почему — уж если она всегда знает, что делать, — почему ты ей не признался? Зябко кутаюсь в куртку. Меня ругали так раньше, когда я был ребенком, ругали за то, что я вечно поступаю неправильно.

Язвительно улыбаюсь. В самом деле забавно: мои умершие, мои далекие от совершенства родители ругают за ложь меня.

Поднимаюсь и собираю мусор в пакет. Всего лишь навести чистоту за право не слышать осуждений. Ослабевшие ноги тащат тело к скамье; иссеченная непогодой, она прячется под согнутым дубом и, кажется, стонет, когда я плюхаюсь в центр.

Я готов суматошно лупить руками по воздуху, лишь бы изгнать из памяти мамин голос. И пусть работники кладбища полюбуются на придурка, размахивающего конечностями, словно воюющий с мельницами Дон Кихот. Я готов орать: ты несешь чушь! Ты никогда меня не любила! Вы оба никогда меня не любили!

Иначе не бросили бы!

Что касается признания… С какой стати я должен рисковать, рассказывая обо всем этой прекрасной женщине, — той, что перевернула всю мою жизнь, наполнила ее радостью, смехом, своими песнями? Какие слова ей сказать, если я даже не могу просто произнести их вслух?

Снова начинает накрапывать, и я ухожу с кладбища.

Выкинув мусор, ускоряю шаги, торопясь оказаться в теплом салоне автомобиля. За спиной, где осталась могила матери, вновь слышится ее голос. Так она говорила, когда бывала расстроена или разочарована мной: «Надеюсь, ты собой гордишься, Адам».

Я громко смеюсь. Нет, мама. Не горжусь. А ты, ты собой гордишься?

Вечер, десятичасовые новости. Джули Этчингем только что подтвердила с телеэкрана, что человечество по-прежнему истребляет само себя: и в секторе Газа, и руками вооруженных психов, как в школе в Далласе. Я бессильно лежу на диване, измотанный событиями дня и жуткими новостями со всех концов планеты. Когда начинает трезвонить телефон, я тянусь к нему по единственной причине: вдруг все-таки решил перезвонить Тим Гренджер.

Увидев имя на экране, я вздрагиваю. Черт! Она меня заметила?

Не отвечай.

Но ведь она из Гренджеров, и она способна помочь.

Нажимаю кнопку соединения.

— Привет, Кира. Рад тебя слышать.

Ее голос не изменился: ровный, спокойный. Вот только слова совсем не те, что я ожидал услышать. Обнаружив ее имя на определителе номера, я решил, что она заметила машину и сейчас поинтересуется, какого черта я болтался у ее дома. Однако слова совсем другие.

Жуткие слова. Мое сердце вот-вот выпрыгнет из груди. Я слушаю. И, прежде чем положить трубку, отвечаю.

Язык и мысли путаются. Но надеюсь, я все сказал как надо.

Едва оборвав соединение, бросаюсь в ванную, и меня выворачивает. Прижимаясь щекой к керамической раковине, вытираю рот ладонью. Господи боже…

 

Глава 13

Мне снится Саймон. Мы играем в домике на дереве, и он падает. Когда я слезаю на землю, он уже мертв, кудряшки прилипли ко лбу, на лице застыла улыбка.

В офисе я рассказываю Каролине про сон и показываю обнаруженные дома фотографии. Одна cделана во время отпуска: родители и мы, дети, крошечные рядом с ними. Я обнимаю братика — с гордостью его защищаю.

Касаюсь снимка и улавливаю запах морских водорослей, слышу, как кричат чайки; чувствую на губах вкус сливочного мороженого, капающего из зажатого в маленькой руке рожка.

— Тяжело вспоминать.

Протягиваю Каролине другое фото, одно из немногих, сделанных после смерти Саймона. Здесь нас трое, и на месте, где раньше был брат, — пустота.

— Они перестали сниматься. — Я забираю у Каролины фото и кладу его в сумку. Похоже, сегодня доктор Гетенберг не настроена мне помогать. Тянусь к стакану с водой, жадно пью. — Позавчера вечером она заявилась нежданно-негаданно, мама. Мег рассказала ей, что Адам ушел.

— Ох!

— Да уж. Она была великолепна. Приехала с набором для маникюра и убедила меня, что ухоженные руки — это главное, чего мне не хватает в жизни.

— Твоя мать понимает, что значит терять, — откликается Каролина.

— Что да, то да… Сама того не желая, она помогла мне прийти к заключению, что мой брак, скорее всего, остался позади.

Каролина не двигается, даже не моргает.

— Я думаю, — подаюсь вперед и упираюсь локтями в колени, — что уже поставила на своем браке крест. И еще думаю, что хочу жить дальше. Но по силам ли мне это? Или я все еще гоню его, просто чтобы он страдал, и тяну время, чтобы он начал по мне скучать и умолять вернуться к нему… — Замолкаю, делаю глубокий вдох. На левой ладони — след от ногтя, так сильно я сжала руки. — Я ведь понимаю, что такая злость ни к чему хорошему не приведет.

Если я не смогу простить его — простить от всего сердца — и просто жить дальше, эта злоба сожрет меня, пережует и выплюнет.

Каролина энергично кивает, словно фиксируя момент истины.

Чувствуя одобрение, достаю из сумки блокнот:

— Список целей, как ты просила.

Лицо Каролины озаряется широкой улыбкой — мне удалось ее поразить. Обнаруживаю, что тоже улыбаюсь, — редкое событие в этом кабинете.

— Так, под номером один — поездка в Лос-Анджелес. — Я поднимаю глаза. — Джош, мой агент, пытается меня туда вытолкнуть. Говорит, я должна сама встретиться с заинтересованными лицами. Номер два — мне нужна работа неподалеку от дома, на неполный день. — Я секунду колеблюсь. — Все счета сейчас оплачивает Адам, но, говоря по правде, я не знаю, долго ли это продлится. Мои гонорары — штука ненадежная, требуется регулярный доход, что приводит нас к номеру три… — Я захлопываю блокнот. — Надо выставить дом на оценку. Я очень его люблю и еще побарахтаюсь, однако нужно смотреть фактам в лицо. Просто представь, с чем я останусь, если все пойдет вразнос.

Убираю блокнот обратно в сумку, и пальцы задевают фотографии. Я продолжаю:

— Еще я подумывала о номере четыре. — Снова достаю снимок, сделанный во время отпуска. — Вот, вставлю в рамку и повешу дома, вместе с остальными семейными фото. Там только один снимок Саймона, пусть будет еще. — Прикусываю щеку. — Я намерена взять молоток и гвозди и сделать все сама. Без посторонней помощи.

— Если бы ты была первоклашкой, я бы нарисовала тебе в тетрадке три золотые звезды, — говорит Каролина, улыбаясь.

— Всего три?

— Это максимальное количество. Сто процентов…

— Тогда ладно. — Я усмехаюсь. — Три золотые звезды, да? Бабушке это понравится.

Только что я обнаружила старое письмо от Адама.

Еще рукописное. Датировано началом две тысячи четвертого.

Тогда был плохой период — ну, предыдущий по счету плохой период, когда Адам не удержался и провел ночь с какой-то женщиной. Я, как ни мучилась, не попросила его уйти. Ведь это случилось всего лишь раз, а у меня росла дочь, которая любила его почти так же сильно, как я.

Последняя строчка письма, накорябанного ужасным почерком. Я будто слышу его голос: «Спасибо, дорогая Бет, за то, что любишь меня настолько, чтобы за меня бороться». Сегодня для меня эти слова как удар под дых.

Я действительно любила его настолько сильно.

И успокаивала себя тем, что за все годы, прожитые нами вместе, это была единственная малюсенькая ошибка. Я игнорировала шепоток сомнений, который звучал в моей голове. Никогда не задавала вопросов, наивно веря, что наша — какая есть — семья стоит того, чтобы бороться. Теперь, почти десятилетие спустя, для этого не осталось ни одной причины. Да и будь у меня сейчас такая причина, с кем бы я стала биться? С Эммой? Это для Адама она женщина из плоти и крови, а для меня — только имя.

Складываю письмо по старым сгибам и засовываю обратно в ящик.

Что бы произошло, интересно, не выгони я его в этот раз? Как кончился бы его роман с Эммой — просто тихо увял? Из любопытства я открываю «Гугл» и нахожу тот ресторан, где она трудится, — если верить моей лучшей подруге Карен, работает официанткой.

Я уже искала ее в «Фейсбуке», хотела выяснить, как она выглядит, но ее страница открывалась только для друзей. Вероятность попасть к ней в друзья равняется шансу обнаружить в аду сугроб. Но теперь, спасибо Карен и ее интернет-умениям, я открываю раздел «Про нас» на сайте ресторана «Грушевое дерево ». И обнаруживаю двух совладельцев, Эйба Колвина и Эмму Глянц.

— Глянц? — говорю я. — Ее фамилия Глянц?

Смотрю на фото. Она миленькая. Блондинка, но настолько яркая, что похожа на крашеную. Выглядит вполне довольной жизнью, и они с Эйбом держатся за руки.

Закрываю ноутбук, мне грустно. Да, я решила больше не бороться за мужа, но какого черта он не борется за меня?! Горькая правда заключается в том, что Адам — будет в его жизни мисс Глянц или нет — просто не любит меня настолько сильно.

Мы с Карен шинкуем овощи. Она приехала из Лондона с ночевкой. Привезла шампанское и пижамы с милыми детскими рисуночками нам обеим.

Настояла, чтобы я напялила свою прямо на кухне. Осмотрела изображенного на моей пижаме Шалтая-Болтая и, фыркнув, заявила: мол, вся королевская конница и вся королевская рать, которые так и не смогли собрать бедолагу, — просто дерьмо. Уж она-то знает, как собирать развалившееся на кусочки. Развалившуюся на кусочки меня.

На ее айфоне, подключенном через док-станцию Адама, сейчас звучит «Я буду жить». Сноровисто кромсая ножом красный перец, Карен словно исполняет причудливый танец. «Уходи! Уходи! Я выживу!

» — изображают ее руки. Я смеюсь первый раз за черт знает сколько времени.

Хорошо!

Откладываю нож и подстраиваюсь к ее движениям.

Мы танцуем, пока Глория Гейнор не доводит до изнеможения и себя, и нас. Я обнимаю Карен и говорю, что люблю ее. Она крепко сжимает меня и шепчет:

— Ты так больше…

Внезапно у входа звонят.

— Можно просто не обращать внимания. — Она прикручивает звук айфона, словно это может заставить незваного визитера уйти.

— Должно быть, это Сильвия. — Я смотрю на электронные часы на плите. — Десятый час, кто еще?— Или Адам. — Карен направляется в прихожую.

— Черт! — Я тянусь к телефону и включаю музыку на полную катушку. Если там действительно Адам, пусть Глория попоет еще. Жду, пока она не завопит во весь голос, затем делаю знак Карен: можешь открывать.

При виде фигуры в дверном проеме я снова ругаюсь, еще громче. Мужчина с рюкзаком за плечами расплывается в широкой улыбке и раскрывает объятия.

— Лиззи! — кричит он. — Вы дома! А я уж боялся, что после такой дороги мне придется целовать дверь!

Он единственный называет меня «Лиззи», когда остальные сокращают до «Бет». От него терпко и свежо пахнет мускусом. Я отступаю и закидываю голову, чтобы лучше рассмотреть. Он загорел; волосы выцвели за год, проведенный на солнце. Дотянувшись, дергаю светлую прядку:

— Оброс-то как! Но тебе идет.

— Что это с тобой? — Похоже, моя излишне бурная реакция слегка его удивляет. — Все в порядке?

Я неуверенно киваю. Глория надрывается: нужно приложить все силы, чтобы прямо сейчас не развалиться на куски. Внутренняя диверсантка Аза Зель у меня в голове оживает и твердит, что со мной уже никогда не будет все в порядке, что я распадусь на мелкие частички, здесь и сейчас.

Карен тихонько кашляет, напоминая о своем присутствии.

— Ой, прости. — Я беру ее за локоть и подтягиваю поближе. — Карен, ты ведь помнишь Бена, брата Адама?

Бен пожимает протянутую руку моей подруги, Карен улыбается.

— Рада снова видеть вас, Бен. Сто лет прошло.

— Да уж. — Он ухмыляется и скидывает рюкзак на пол. — Я сначала поехал к себе на квартиру, думал, перехвачу Адама там, а потом напрошусь, чтобы он подбросил меня сюда, повидаться со всеми. Видимо, я как-то его упустил. Так что просто закинул чемоданы, вымылся, сел на поезд и приехал. Он еще не вернулся?

Я не отвечаю, только беру Бена за руку и тащу мимо моего шедевра в коридоре на кухню. Карен проходит вперед, вырубает музыку, затем поднимает две бутылки.

— Красное или белое?

— Белое, — откликаюсь я. — Большой бокал.

— Или пиво? — хмурится Карен. — У тебя ведь есть пиво, Бет?

Я понимаю, что она спрашивает специально, нервно заполняя паузы. Но рано или поздно придется произнести очевидное.

— Вино — это замечательно. — Бен, с улыбкой принимая у Карен бокал, обводит взглядом первый этаж. — Я, пожалуй, тоже выпью белого. У Адама стоит автоответчик, не дозвониться… Я мешаю девочкам секретничать? — Он кивает на наши похожие пижамы.

— Нет, — говорю я. — Вернее, да, но это не важно. Я рада тебя видеть, правда.

Бен делает глоток.

— Хорошо! Простите за вторжение, леди. Просто скажите, в каком баре торчит мой братец, и я пойду. Будет ему сюрприз. Он там с вашим приятелем?

— Бен смотрит на Карен, действительно смотрит на Карен, смотрит глаза в глаза. Она заправляет за ухо выбившуюся прядь и улыбается. Для Карен это слишком уж застенчивая улыбка, и я замечаю, что щеки у нее слегка покраснели.

— Нет, не с моим приятелем, нет… — как-то уклончиво отвечает она.

Я прерываю их диалог:

— Карен свободна. Адам сейчас не с ее приятелем.

Впрочем, — я делаю большой глоток вина, — полагаю, что сейчас он с приятельницей. Со своей.

Лицо Бена застывает. Он медленно поворачивается ко мне.

— Адам… что?

— Я начну делать спагетти, — бормочет Карен.

Она включает газ, наливает на сковородку масло и кидает туда все нашинкованные нами овощи. Берет деревянную лопатку и медленно перемешивает. Мы молчим под нежные переливы в исполнении Адель.

К глазам снова подступают слезы. Роскошный плейлист у Карен, ничего не скажешь!

Я сажусь рядом с Беном. Адель уверяет бывшего возлюбленного, что никогда не подпустит его к себе так близко, чтобы он мог причинить ей новую боль.

— Лиззи, что происходит? — Бен смотрит в бокал, боясь встретиться со мной глазами.

— Он ушел. Ее зовут Эмма. Эмма Глянц, если точнее, она совладелица ресторана. Блондинка, хорошенькая, молодая… ну, моложе меня. Мег говорит, у нее есть сын. Так что… Адам ушел. Смылся. Бросил.

У него с Эммой любовь. Бросил меня, нет больше Адама и Бет.

Бен слушает, закусив губу. Тянется к сковородке, утаскивает кусочек красного перца, принимается грызть.

— Спагетти хватит на троих? — Старательно избегая моего взгляда, он смотрит на Карен.

— Конечно, — говорит она.

Бен поворачивается ко мне и берет за руку:

— Адам… Теперь понятно, откуда слезы.

И я снова расклеиваюсь. Он обнимает меня за плечи и прижимается лбом, тихо бормочет:

— Идиот.

Мы с Карен киваем.

— Ты за меня не тревожься, все в порядке, правда. — Я сжимаю его руку. — Но потребовалось несколько месяцев и помощь врача. — Шмыгаю носом, потом хихикаю. — Зато теперь я в норме.

Думаю, что наконец могу жить дальше.

— Несколько месяцев? — Бен в ужасе морщится.

— Господи, да когда же это произошло? Жить дальше? Бет? Я…

— Еще вина? — Карен доверху наполняет его бокал, не дожидаясь ответа.

— У него серьезно? Я имею в виду…

Несмотря на терзающую меня боль, улыбаюсь:

— Это не имеет значения, Бен. Вот что самое грустное. Мне уже не важно, серьезно ли это, встретил он любовь всей жизни или снова тупо вляпался.

Мне нужно думать о себе, и теперь я готова жить без Адама.

Бен молчит. В уголке его левого глаза я замечаю крохотную слезинку. Тянусь к нему и смахиваю ее.

— Но ты же его клей, Лиззи… Хотя он всегда был слишком туп, чтобы это осознавать. Ты — его клей, связующее звено. Его недостающая часть, ему очень повезло, что он нашел тебя. Ты его клей, — повторяет он, тряся головой.

— Уже нет.

В голосе Бена явственно звучит отвращение:

— Придурок!

— Полный, — соглашается Карен. — Надеюсь, вы любите с сыром.

Не дожидаясь ответа, она от души бухает на сковородку пармезан. И морщится, энергично размешивая смесь на сковородке.

— Глянц? Дурацкая фамилия. И сын, оказывается?

А я и не знала.

— Видимо, она… Ладно, хватит. Заночуешь здесь?

Свободных комнат полно.

Бен кивает:

— Да, хорошо бы. Я не могу поехать домой. Если он там, я просто его прибью.

Мы молчим. Потом музыка снова меняется, и я смотрю на Карен. Группа «Холлиз», композиция «Он не тяжелый». «Дорога длинна, но мне достанет силы его донести. Он как пушинка, мой брат». Я знаю, она начала слушать эту песню после того, как я рассказала ей про Саймона, но сейчас, в это мгновение, смысл композиции другой.

— Тупая песня, — хором произносят Бен и Карен, переглядываются и хихикают.

Я смотрю на них и ясно вижу искры физического притяжения. Наполняю бокал, делаю глоток, продавливая застрявший в горле ком глубже в пищевод.

Мне одиноко и плохо. Проносится мысль о том, где сейчас Адам, с кем, чем занимается. Думаю, прав ли Бен. Если я действительно «связующее звено», удержится ли он на плаву без меня?

 

Глава 14

Последнее время мне кажется, что я все же распадаюсь на куски. Будто был якорь, а теперь нет и самому мне не удержаться.

Меня словно несет по волнам — по волнам жизни, а ведь я привык быть ее хозяином. Я стараюсь дотянуться, ухватить что-то, что послужит якорем взамен утраченного, но не могу.

По дороге в Клэпхем стараюсь не зацикливаться на новости, которую сообщила Кира, — хотя что могло перевернуть мою жизнь сильнее?

Мег еще дуется, а уж как я извинялся!

И только когда я коленопреклоненно попросил ее простить меня, десятый раз повторил, как сожалею, что забыл про ее экзамены, напомнил, что девушке нельзя морить себя голодом, и сказал: «Хэштэг#дапапашкастараязадницаноонпросящаяопрощениистараязадница», она рассмеялась и в конце концов согласилась со мной поужинать.

Мы обосновались неподалеку от ее квартирки. Мег выделила на встречу час своего времени, и я надеялся, что «Пицца-экспресс» не подкачает.

Быстро делаем заказ. Я снова прошу прощения.

Дочка поднимает на меня серьезные глаза.

— За — что — и — мен — но?

В воздухе рассыпается стаккато ее слов.

— За все. Я идиот.

— Разбитую вазу не склеить.

Она достает из сумочки телефон, смотрит на экран и начинает набирать сообщение. Моя ваза из особого сорта фарфора: рассыпается не то что в осколки — в пыль.

— Мне нужно было с тобой увидеться.

— Конечно. Главное всегда — то, чего хочешь ты.

— Возможно, ты просто чего-то не понимаешь.

— Ну коне-ечно! Взрослый и опытный учит мудрости глупую малявку. Мне не требуется понимать больше, чем сейчас. Ты изменил маме. Она предупредила, что второго раза не простит. Ты ее бросил. Я ничего не перепутала?

Я беру ее за руку. Мег пытается руку отдернуть, но я не отпускаю.

— Да, я накосячил. Если бы я мог повернуть время вспять…

— Папа… — Она все-таки выдергивает руку. — Ты вообще понимаешь, что сделал? Понимаешь, что такое иметь отца, который думает о тебе в последнюю очередь?

Да, моя милая Мег, уж это я понимаю.

К глазам подступают слезы, я стараюсь их сморгнуть. Во рту сухо, и прежде чем произнести хоть что-то, приходится облизывать губы.

— Я оставил тебя без поддержки в трудную минуту.

Верь, не верь, если я что и ненавижу, так это оставлять кого-то без поддержки. Большую часть времени, Мег, я был тебе хорошим отцом. До самого этого… события… думаю, хорошим.

Она отводит взгляд и часто шмыгает носом. Косится на экран телефона, разговор увядает.

Когда приносят пиццу, я нарушаю молчание:

— Все может стать еще хуже… и я хотел встретиться с тобой сегодня, чтобы сказать кое-что. Я тебя люблю. Люблю всем сердцем.

Мег жует и внимательно меня рассматривает.

— Все еще хуже? Ты с мамой раз-во-дишь-ся?

Я трясу головой.

— Что ты, я совсем не это имел в виду… Конечно, нет… Просто, понимаешь… Я знаю, тебе тяжело меня простить.

Мой телефон подает сигнал. Сообщение от Киры.

Не вовремя, но я делаю дочери знак, что мне надо его прочитать. Она передергивает плечами.

Ни хороших, ни плохих новостей — просто информация о состоянии. Мег наблюдает за мной, и, когда ее лицо расплывается в улыбке, я гадаю, подходящий ли момент.

— Ты похож на сороку, папочка. Тебя тянет ко всему блестящему и новому. Поиграешь и бросишь.

Я тоже тебя люблю, но прямо сейчас трудно думать, какой ты замечательный.

Спасибо и за это. Достаточно ли такого спасательного круга, чтобы я удержался на плаву? Я хочу прямо здесь и сейчас попросить дочь крепко схватить меня и не отпускать. И не сразу смиряюсь с мыслью, что дочерей о таком не просят. Это я должен подбадривать ее, крепко держать, чтобы она чувствовала себя в безопасности.

Так что нет, момент неподходящий.

— Мне снятся кошмары, — говорит Мег, — что вы с мамой так и не помирились, а я застряла посередине, поскольку люблю вас обоих. Я просыпаюсь с желанием тебе позвонить и заорать: вы должны быть вместе, обязательно, даже если только ради меня.

Я прикрываю глаза.

— А затем я начинаю думать, как поступила бы на мамином месте. Смогла бы простить тебя, даже ради счастья дочери?

Рот наполняется горечью с металлическим привкусом, и я понимаю, что прикусил щеку.

— Она ведь уже простила, в прошлый раз. Разве не так? — продолжает Мег.

И этот вопрос не требует ответа.

— А потом я начинаю думать: а как должен поступить ты? Какую последнюю, отчаянную попытку можешь предпринять ты, чтобы убедить ее принять тебя назад? Ты ведь хочешь, чтобы она тебя приняла? Ведь хочешь?

Говорить я не в состоянии. Просто молча киваю.

— Ты твердишь об этом, а сам ничего не делаешь.

Вообще ничего — или я не права?

Права, доченька.

— И тут я встречаю парня. Славный парень, однако я не решаюсь сделать шаг ему навстречу. Заливаю что-то про экзамены, про всякую ерунду. Я просто не уверена, что смогу ему доверять, понимаешь? Я росла и видела, как вы с мамой любите друг друга. А оказалось, это вранье… Наверное, я уже никогда никому не поверю. — Мег отодвигает тарелку, еда практически не тронута.

— Мы с твоей мамой… Это не ложь… Никогда не было ложью. — Я говорю громко, и на нас начинают обращать внимание. — Я любил ее и по-прежнему люблю… Не бойся любить, Мег. Не отказывайся от любви из-за меня.

Мег смотрит на часы, и я подаю знак официанту, требуя счет.

Не вставая, она кутается в пальто.

— Может, ты еще попробуешь, папа? Изо всех сил. Поборешься за нее?

Лицо дочери внезапно озаряет надежда, совершенно диснеевская надежда на хеппи-энд, как в тех мультиках ее детства, которые мы смотрели вместе.

Приторно сладкие финалы, которые ничего общего не имеют с реальной жизнью, — ничего общего с нашей жизнью. Разлетевшаяся в пыль ваза никогда не станет прежней.

— Твоя бабушка думает то же самое, — говорю я. — Она оставила мне сообщение на автоответчик.

Мег первый раз за сегодняшнюю встречу улыбается.— Послушать можно? Она на тебя наорала?

— Да нет. Текст вполне в ее духе. Довела до моего сведения все, что считала нужным, и бросила трубку.

Я копаюсь в телефоне, нахожу запись и нажимаю кнопку:

«Адам, это Сибил. О господи, какой же ты придурок.

Пробил час для прощения, и я прощу тебя, если простит Бет. Уж постарайся. Борись за мою дочь. Ты знаешь, что она того стоит».

Мег смеется:

— Ну, бабуля… Прямо и по существу.

До квартиры дочери ровно сорок пять шагов. Мег держится за мою руку, и мне остается меньше минуты, чтобы сказать нечто важное, не уничтожая при этом ее надежду.

— Я сомневаюсь, что она простит меня.

Дочь поворачивается ко мне:

— А я совершенно уверена, что ты и не пробовал.

Мы с бабушкой считаем, что тебе надо бороться.

Давай, папочка! Пара впечатляющих жестов. Пусть она хотя бы начнет с тобой разговаривать.

— Попробую, — слышу я собственный голос.

И очередной раз изумляюсь, как ложь может порождать ложь. Мег обнимает меня на прощание, этого я так долго ждал, к этому стремился, — она уже почти готова простить, а я ухожу. Объятия разорваны, и я ухожу, чувствуя, как протянутый ею спасательный круг выскальзывает из рук. И меня снова несет поток.

Без якоря. Без защиты. Одного…

Когда я открываю дверцу автомобиля, на соседней улице звучит сирена — еще какому-то бедолаге худо. Замираю у фонарного столба, вытягивая из кармана жужжащий телефон. Пришло сообщение.

Эмма желает знать, где я и не настроен ли я зайти.

Мой ответ:

Не сегдн.

Х-холодно!

— Что за… — Я подскакиваю в постели.

— Утро уже, хорош валяться.

Растирая мокрое лицо, смигиваю, не веря, что передо мной стоит братец Бен: в руке — пустой стакан из-под воды.

— Бен?

Мозг регистрирует его присутствие. Но это невозможно: до его возвращения еще добрых две недели.— Чертов придурок! — говорит он. В голосе злость, и я понимаю, что он на самом деле здесь и уже побывал в Вейбридже.

Снова ложусь и накрываю голову подушкой.

— Редкостный придурок…

Через подушку его голос доносится глухо. Пожалуйста, умоляю я, пусть это будет просто дурной сон.

Один сплошной дурной сон, — я проснусь и пойму, что все это неправда.

Бен идет в кухню, гремит чайником, и я сбрасываю подушку на пол.

Он заглядывает в комнату.

— Слышал, что я сказал?

— Рад, что ты вернулся. Я скучал.

— Ты идиот, Адам. Ты держался только благодаря Бет. А теперь что? Какого черта ты все развалил?

Я накрываюсь уже двумя подушками.

— Скучал! — кричу я снова, и его слова бьются в моей голове: «Ты держался благодаря Бет… Бет никогда не простит…»

Бет… Кира…

— Бет никогда не простит мне Ноя.

До меня доходит, что я произнес это вслух, когда Бен приподымает край подушки и, уставившись на меня, интересуется:

— Ной? Черт побери, это еще кто?

 

Глава 15

— Бет, к чему такая спешка, что с тобой?

— Спасибо, что нашла время. Я понимаю, мы встречались всего пару дней назад. Но у меня кое-что изменилось, и я хочу, чтобы ты была в курсе.

Я рассказываю, и выражение лица Каролины меняется от заинтригованного к тому, что можно назвать гордостью за меня. Я решила: хватит сеансов, всего этого копания в себе, самоанализа. Пора просто жить.

Мы еще несколько минут болтаем, и я уже собираюсь уходить — но тут вспоминаю, что забыла сказать еще кое о чем.

— Сегодня придут оценивать дом. Некто по имени Жиль.

Я смеюсь; Каролина, похоже, отлично представляет, чего можно ожидать от агента по продаже недвижимости по имени Жиль.

— Я не разобрала фамилию, какая-то… выразительная.

Внешность наверняка тоже. Такой… Жиль.

Она ободряюще улыбается.

— Помнишь, я назвала свою внутреннюю диверсантку Азой Зель?

— Конечно, помню. — Каролина громко смеется.

Звучит похоже на «Азазеля», это всегда ее забавляло.

— Так вот, утром она снова прорезалась. Я разбирала барахло, которое мне теперь велико, готовила посылку для благотворительных организаций, — а она шептала в ухо, советовала немного подождать: может, я снова дорасту.

— А ты?

— Вещи собраны и упакованы, у Азы новый нарядный кляп.

Каролина громко смеется, и я понимаю, что никогда прежде не слышала ее смеха. Довести до смеха своего психотерапевта… Наверное, и впрямь в моей жизни настал новый этап.

— Знаешь, не могу сказать, что мне совсем не больно, но я приспособилась. Раньше в груди постоянно сидел тяжелый ком, а теперь я уже не думаю о случившемся день и ночь.

Она пожимает плечами:

— Прошло время… Оно многое может исцелить.

Даже самую сильную любовь.

— Мне нравится, как я живу. Мне было очень хорошо с Адамом, сейчас его нет, но жизнь все равно хороша. Я справлюсь. Знаю, что справлюсь.

Протягиваю Каролине руку. У нее теплое и искреннее рукопожатие. Она улыбается:

— Моя дверь всегда для тебя открыта.

Мег сердится на меня — говоря по-честному, даже бесится — по двум причинам. Во-первых, я попросила ее помочь мне составить резюме, а она ответила в том духе, что искать реальную работу для композитора-песенника — полная безнадега. Я засмеялась и сказала, что собираюсь спуститься с небес на землю, поскольку ее отцу в один прекрасный день наскучит игра в Дон Кихота и он перестанет меня содержать.

Какой удар по ее оптимизму! Плохая мать.

Вторая причина в том, что я выставила дом на оценку. Когда в ответ на ее гневную тираду я повторила рассуждения про реальный мир, она пришла в ярость. Я раньше и не видела ее в таком состоянии.

Самое время на пороге нарисоваться Жилю, агенту по недвижимости.

В дверь звонят, и я с удивлением встречаю у входа Карен. Утром она уехала вместе с Беном, заявив, что подбросит его до метро.

— Так вышло, — говорит она. — Я добралась до дома и подумала, что, наверное, стоило остаться у тебя на уик-энд. Решила сделать сюрприз. В общем, я вернулась. Три билета в «Одеон», восьмичасовой сеанс, новый фильм с Морганом Фрименом. Ты, я и Мег.

Она протягивает три бумажки, тараторя, что если собраться быстро, то можно успеть съесть по пицце и что на ужин у нее тоже есть купоны.

В этот момент к двери подходит мужчина.

Я мягко отодвигаю подругу чуть в сторону, чтобы встретить нового гостя.

— Жиль?

— Миссис Холл? Рад встрече. Да, я Жиль. Какой красивый дом!

— Спасибо. Входите, пожалуйста.

Краем глаза слежу за Карен, которая застыла с билетами в руке и с выражением ужаса на лице.

— Рот закрой! — шиплю я ей за спиной Жиля.

— Ты продаешь дом?!

Я подталкиваю ее к кухне, а Жиль в это время, остановившись в прихожей, читает мою надпись.

— Ну, это… — мямлю я, — потом объясню.

Запихиваю Карен на стул за стойкой, свирепо сверкаю глазами — молчи! — и несусь обратно в прихожую.

— Все недосуг замазать. В смысле, когда я позвонила и вы сказали, что можете прийти сегодня, я…

в общем, я собиралась закрасить это место, но, раз уж вы пришли для оценки… пусть пока остается.

Жиль кивает. Он очень хорошо выглядит. Вовсе не хлюст, а приличный мужчина. Костюм в светлую полоску, аккуратная стрижка. Производит впечатление человека, недавно демобилизовавшегося из армии.

Судя по виду, ему за сорок. По какой-то необъяснимой причине мне жутко хочется посмотреть на его безымянный палец.

Обручального кольца нет. Отлично.

Даже полоски от кольца нет. Еще лучше.

Он ловит мой взгляд.

— Мне тоже нравятся фрикадельки от «ИКЕА», и я ненавижу хрен. Здорово. — Он кивает на мою настенную роспись. — Я бы не стал замазывать.

Тут я решаю, что уже слегка влюблена в Жиля.

В кухне Карен гремит чайником.

— Будете чай или кофе?

— Спасибо, ничего. Я и так оторвал вас от дел.

Просто покажите мне дом, ладно?

— Конечно. Давайте начнем сверху.

Жиль поднимается следом за мной. А я испытываю легкое сожаление от того, что на мне обычный наряд «для работы»: джинсы и футболка. Он оглядывается на хлопочущую в кухне Карен.

— Кстати, хороший фильм, я смотрел в понедельник.

Отличный триллер, вам понравится.

Карен, что ей вообще-то не свойственно, немедленно расцветает и улыбается в ответ.

Я все утро занималась уборкой как проклятая. Поэтому, когда мы заходим в комнату Мег, я прихожу в ярость.

— Простите. Моей дочери девятнадцать. Она на несколько дней приехала из университета…

Я смотрю на разбросанную по постели и полу одежду.

Назло ведь сделала, не иначе. Как еще не догадалась размазать «Нутеллу» по стенкам ванной?

— Пустяки. — Жиль даже не поднимает голову от блокнота. — Не извиняйтесь. У меня самого две дочери-подростка, и, кажется, они унаследовали какой-то неправильный ген: не выносят, когда убрано.

Значит, все-таки женат…

— Они со мной только по выходным. Три дня — и моя квартира начинает выглядеть как кладовка в магазине секонд-хенда.

Разведен…

— Сколько им? — спрашиваю я.

— Шестнадцать. Близняшки, Амели и Бриджит.

Их мать француженка, — поясняет он.

Я киваю и веду его дальше.

— Большая спальня. Моя то есть.

Я хочу, чтобы он понял: комната принадлежит только мне. Мне одной.

«Эй, Жиль, посмотри! Я свободна!» Психотерапевтические сеансы с доктором Гетенберг подталкивают меня произнести это вслух. Мне хочется поинтересоваться, изменял ли он жене и связано ли с его изменами то, что они больше не вместе? Я хочу узнать, какой он человек: добрый, злой? Стоит ли мне тратить на него время? Ведь первый раз за двадцать с лишним лет я с интересом смотрю на чужого мужчину.

Открываю рот, чтобы все это произнести, и ясно представляю, как он возвращается в офис и рассказывает коллегам, какая психопатка живет на Лорел-авеню. Поэтому молчу и мило улыбаюсь.

Мы возвращаемся в кухню. Жиль достает электронную рулетку и замеряет расстояние от стены до стены. Что-то прикидывает. Карен перехватывает мой взгляд, мотает головой в его сторону, с намеком облизывает губы.

— Ты от-врат-на, — шепчу я ей.

Подруга кивает, широко ухмыляется и снова облизывает губы. Я прохожу мимо нее к Жилю, отвесив ей по дороге подзатыльник.

— Ну, как, все в порядке?

— Да. — Он крепко пожимает мою руку. — Сказочный дом. С продажей не будет никаких проблем, если вы все же решитесь выставить его на рынок. Сейчас я вернусь в офис и посоветуюсь с коллегами, как лучше его оценить.

Внезапно из прихожей доносится дикий вопль.

Мы оба замолкаем, рефлекторно делаем шаг назад и смотрим на щель почтового ящика.

— Ма-а-ам! Прости-и-и! Открой, а? Я ключ за-бы-ы-ла. Я даже помогу тебе с резюме. Ну, прости-и-и! Я знаю, тебе нужна работа; я знаю, это оттого, что папочка говнюк!

Я громко сглатываю — лицо заливает румянец — и подозреваю, что это не нежный оттенок зари. Я краснею вся: грудь, шея, щеки…

Жиль с пониманием улыбается:

— Подростки…

Мег, однако, еще не завершила выступление:

— А, и Карен здесь? Это ее машина? Я-то думала, она уехала. Ладно, пусть тоже помогает. Между нами, девочками, мы пристроим тебя на работу за неделю.

Только не продавай дом, мам!!! Ну, хочешь мою почку?!

Я кидаюсь к входной двери, распахиваю ее и затаскиваю внутрь коленопреклоненную поганку.

— Мам! — Она бросается мне в объятия.

Я вырываюсь:

— Мег! Это Жиль, агент по продаже недвижимости.

Он оценивает дом.

Жиль кивает ей, и сейчас наступает очередь Мег заливаться краской, оттенок которой она определенно унаследовала от меня. Карен в кухне издает неопределенные звуки — то ли плачет, то ли смеется.

Дочь неловко дергает головой в сторону Жиля и боком, боком крадется в кухню.

У дверей Жиль протягивает мне визитку.

— Завтра утром я позвоню вам, назову цену и сообщу условия продажи, если вы решите поручить это нам. — Он прикусывает губу. — Э-э… должен предупредить, что если дом записан на двоих, то, чтобы выставить его на торги, требуется разрешение обоих владельцев.

— Никаких проблем. Если уж мы будем продавать, это значит, никто не возражает. Ни я, ни мой бывший муж. — Я назвала Адама «бывшим»; самой не верится. — Ну, официально он еще не бывший, но это вопрос времени. — Мой голос едва не срывается при этом бредовом объяснении.

— Тяжелый период. — Жиль смотрит в пространство.

— Ну, мне пора. Утром позвоню. Если у вас возникнут какие-то вопросы, мой электронный адрес и телефон есть на карточке.

Я смотрю, как он уходит: через сад, мимо машины Карен, потом моей, потом машины Мег. Смотрю на карточку. И никакая не двусмысленная фамилия.

Бруссо, обычная французская. Интересно, он англичанин, у которого отец-француз, или англичанин, женатый на француженке?

— Да, кстати. — Он оборачивается. — Перешлите мне ваше резюме, когда оно будет готово. У нас есть вакансия администратора, на неполный рабочий день.

Ничего особенного, конечно, и все же, полагаю, вашей дочери будет лучше с полным комплектом почек. — Он приподнимает бровь и широко улыбается.

Я смеюсь:

— Я тоже так думаю. Спасибо.

И он уходит.

 

Глава 16

— Что ты творишь, черт возьми?!

Голос Бена разносится по всей квартире. Мы сидим в кухне, и я замечаю составленные в углу чемоданы: вероятно, он оставил их здесь прошлым вечером, прежде чем отправиться к Бет.

Его беспокойство начинает слегка меня напрягать.

Лицо брата, моложе и привлекательнее, чем мое, морщится, стоит ему остановить на мне взгляд. А глаза, которые весь прошлый год смотрели на мир спокойно и безмятежно… В них сейчас выражение тревоги. Заметно, как он нервничает.

— Тебе-то что дергаться после такого отпуска? — Я откусываю намазанный маслом тост, который он мне протянул, и отвожу взгляд. Пахнет божественно.

Впрочем, вкус не хуже.

— Не отвечай вопросом на вопрос.

— Просто трудно решить, с чего начать…

— О да! Понимаю.

— Нет, не понимаешь. Ты первой выслушал Бет, ее точку зрения, и теперь думаешь, что я ужасный подонок и мерзкий лжец.

— А ты не лжешь?

Не помню, чтобы раньше братец был таким настойчивым.

Я секунду колеблюсь.

— Лгу. Но только когда это необходимо и чтобы не причинять боль людям, которых я люблю.

— И что? Доволен?

В голосе Бена звучит тяжеловесный сарказм с оттенком осуждающего превосходства. Мне хочется его ударить. Представить, что нам снова двенадцать и десять, толкнуть на кухонный пол и настучать по тупой роже.

— Не каждому выпадает роскошь проводить время вдали от цивилизации, медитировать, распевать гимны с духовными гуру и искать путь к совершенству.

Швыряю в него огрызком тоста. Бен уклоняется, и я прячусь в спальне.

Через минуту он стучит в дверь. Я в это время уже собираю сумку.

— Это твоя спальня! — ору я ему.

Бен распахивает дверь, и его крупная фигура загораживает проем.

— Мы почти не распевали, — бурчит он, — и мне далеко до совершенства.

— Попутного ветра! А когда достигнешь просветления, не забывай, что у твоего старшего брата свой собственный путь.

Он внезапно оказывается рядом. Хватает одежду, которую я побросал в сумку, вышвыривает ее назад и заключает меня в медвежьи объятия.

— Остановись, — шепчет он. — Позволь мне побыть тебе опорой. Я так много тебе задолжал…

Я сжимаюсь в его объятиях, падаю на постель и глухо, тяжело, отчаянно рыдаю. Он молчит и смотрит в сторону.

Мы долго сидим так, вместе и порознь. Наконец он бросает взгляд на часы:

— Давай, одевайся. Пошли в паб, обо всем расскажешь. И надеремся.

— Что Бет тебе наговорила?

Мы сидим в «Щели» — ближайшем к квартире пабе, расположенном в устье Темзы недалеко от станции подземки «Лаймхаус». Здесь пронизывающе холодно и сыро; по Темзе, как обычно, снуют корабли, а по ближайшим улицам — автомобили.

Бен не отвечает. Все его внимание поглощено текущей водой.

— Бен?

Он трясет головой, будто стараясь прийти в себя.

— Сказала, что ты ушел, что у тебя подружка, что вы теперь не вместе. Собственно, все, в детали она не вдавалась. Большую часть времени там я потратил, пытаясь убедиться, что с ней все в порядке.

— И как? В порядке, я имею в виду?

— Вроде бы. С ней там была подруга, Карен.

Думаю, я поломал им вечерок в стиле Бриджит Джонс.

Я вскидываю брови.

— Ты не смотрел «Дневник Бриджит Джонс»? — смеется Бен. — Ну, достаточно сказать, что звучала душераздирающая музыка, они обе были в одинаковых пижамах, а на ужин у них было спагетти болоньезе и шоколадное мороженое.

Я зачем-то киваю, хотя не пойму, о чем он. Бет не из тех, кто будет развлекаться, напяливая такую же, как у подруги, пижаму. Она любитель чипсов и не терпит мороженое, разве что иногда ест фирменное, с карамелью.

— Как тебе Карен? Когда ты последний раз ее видел?

Бен вздыхает.

— Страшно давно. Последний раз наши пути пересекались, когда я был с Элизой. — Он качает головой: почти незаметное движение, словно отгоняет неприятное воспоминание. — Она не замужем? Вроде была?

— Была когда-то. Давно и недолго, пару лет всего. — Я передергиваю плечами.

— Она была замужем, я был практически женат…

Никогда особенно не обращал на нее внимания, но, боже, какая она привлекательная! По-моему, я слегка влюбился. Заметь, она не из твоих обожательниц.

Мягко скажем, не сильно к тебе расположена.

Я глотком выпиваю полкружки, переваривая сказанное.

Карен меня ненавидит. Это само по себе плохо, а тут еще и Бен на нее запал.

— Она красотка, — соглашаюсь я. — Но смотри, осторожнее. Съест тебя и выплюнет косточки.

Он смеется.

— Хорошо бы. — И подносит к губам первую за сегодняшний день кружку.

— Я серьезно, Бен, ты…

— Адам, мы хотели поговорить о тебе, — прерывает он, выставив вперед ладонь. — Так что давай, потихонечку и с самого начала.

Брат смотрит на разбухшую грязную Темзу. После года, проведенного в жарких странах, черты его лица стали резче, определеннее. В глазах добавилось синевы и уверенности. Волосы выгорели на солнце и нуждаются в заботе хорошего парикмахера. На нем полотняные штаны с огромным количеством карманов и футболка с дыркой на вороте и логотипом индийского пива на груди. Марка мне не знакома. На ногах — потертые кожаные шлепанцы. И не холодно ему?

Вот и все, чем он обзавелся к сорока одному году.

Вовсе не скучающий плейбой или стареющий тренер по аэробике, Бен производит впечатление спокойного, что-то понявшего в жизни человека, который подошел к серьезному рубежу, не собрав по дороге злости и раздражения. Похоже, я ему завидую.

Я тоже смотрю на реку — в прилив вода здесь стоит высоко. Где оно, собственно, начало? Год назад, когда он уехал за границу? Тогда мы с Бет еще строили планы, думали о будущем. Или вечер, когда я встретил Эмму? Та поездка на такси? Или наша единственная ночь с Кирой?

Брат прерывает мои раздумья:

— Ты когда-нибудь вспоминаешь родителей?

— Конечно. Несколько дней назад ходил на кладбище.

— Я не о том. Вспоминаешь ли ты время, когда… — Он умолкает.

— Нет, — отрывисто говорю я. Я уверен: начинать оттуда мне совершенно не хочется.

Бен не настаивает, просто кивает. Я подаю знак официантке, чтобы принесла еще кружку. И не важно, что часы на стене показывают всего полдвенадцатого утра. Наконец определяюсь, с чего начать.

— Когда-то давно я первый раз изменил Бет.

Бен спокойно смотрит на меня голубыми глазами — не вздрагивает, даже не прищуривается.

— Мы провели вместе одну ночь. — По тому, как брат поднимает брови, я вижу, что он мне не верит. — Всего одну ночь. Она была моей клиенткой.

— Бет знает?

— Да. Это была ошибка, полный идиотизм с моей стороны. Но мы смогли это пережить. — Произнесенные вслух слова перестают казаться убедительными.

Странно, даже я это слышу, и, конечно, замечает Бен.

— Она тебя простила?

— Да. Но так и не забыла. Думаю, после этого она уже не могла больше мне доверять.

— Ну, неудивительно, правда?

Я вздыхаю.

— Потом долго ничего не происходило, вот до этого случая. Примерно полгода назад.

Официантка приносит по второй.

— Давай закажем еду. — Бен виновато улыбается официантке. — Еще не поздно для полного английского завтрака?

Та смотрит на часы и отвечает на улыбку Бена:

— Постараюсь что-нибудь придумать.

Сомневаюсь, что традиционный завтрак сочетается с пивом, но неожиданно для себя произношу:

— Принесите два.

Пытаюсь тоже обворожительно улыбнуться, но девушка смотрит только на младшего братца, мою обновленную версию: более молодой, честный и достойный доверия экземпляр.

Я откидываюсь на спинку стула. Такому стулу самое место в библиотеке — серая потертая обивка, вся в крапинах, заклепки. Я держу кружку в левой руке, а правая опирается на подлокотник. Замечаю, какая у меня бледная кожа, с выступающими венами — она почти так же отмечена временем, как обивка стула.

Отпуск в южных краях — об этом стоит подумать всерьез.

— Итак, полгода назад, — говорит Бен, когда официантка отходит. — Что тогда произошло?

Пожимаю плечами.

— Я встретил Эмму. Мы задержались на работе и зашли перекусить. Что тут скажешь? Я угодил в ее сети. Льстило, что вокруг меня увивается молодая роскошная женщина. И секс был феерический. — Я по-свойски улыбаюсь брату.

— Когда ты бросил Бет? — спрашивает он, не отвечая на улыбку.

— Через несколько месяцев после начала отношений с Эммой. Бет догадалась и спросила прямо. А я не смог соврать. И давай уж будем точны: я ее не бросал, это она меня выставила.

Он будто не слышит.

— Почему ты не разорвал эту связь, не попытался убедить Бет принять тебя обратно? Она ведь это уже однажды сделала.

Я качаю головой:

— Она не хотела и слушать. Дороги назад не было.

— А ты пробовал?

— Что именно? — Я ставлю кружку на столик.

Конспиролог во мне твердит, что они сговорились: Сибил, Мег и Бен.

— Ты пробовал ее убедить? Объяснить, что это ошибка? Сказать, что любишь ее, что будешь за нее бороться?

— Нет. — Я щелкаю пальцами. — Когда она меня выгнала, я отправился прямиком к Эмме и занялся сексом. С тех пор я именно этим в основном и занимаюсь.

Я понимаю, что говорю, как обидчивый ребенок, но сейчас меня это не волнует.

— И как, доволен?

— Не особенно, — признаюсь я, решив не отвечать на его подколки. — Бывали решения и получше.

Мы молча сидим друг напротив друга. Бен в самом деле желает помочь, убеждаю я себя. Однако в голове раз за разом звучит его скептическое: «И как, доволен?

» Набрать прямо сейчас номер и попросить Бет меня впустить? Она не согласится. И правильно, что не согласится. Наверное, я хороший человек, но дерьмовый муж.

— Кто такой Ной? — внезапно спрашивает Бен.

Клянусь, я увидел звезды. Сквозь калейдоскоп искр в глазах я увидел, что в нашу сторону направляется официантка с двумя порциями английского завтрака на металлическом подносе. Живот скрутило спазмом, аппетит исчез как не бывало.

… Сквозь звон в ушах пробивается голос Бена:

— Адам?

— Это мой сын.

Меня слышат речные буксиры, капитаны, пассажиры, чайки, кружащие над волнами. Когда я поворачиваюсь к брату, мне кажется, он постарел на десяток лет. Сейчас он выглядит в точности как я.

 

 

Глава 17

Мне следует поблагодарить Бена за последнюю строку песни, теперь озаглавленной «Распадаюсь»: «Люблю. Мне без тебя пропасть. Я распадаюсь, я лишь часть». Джош вчера позвонил мне по скайпу и чуть не плясал от радости: из Лос-Анджелеса пришел положительный отзыв. «Оскар»! «Грэмми»! Слава!» — вопил он.

Но мне страшно. Надеюсь, он прав и дело в моем комплексе неполноценности. Так или иначе, скоро узнаем.

Все утро я слушаю песню, снова и снова. Через наушники, пока иду на работу. До офиса на Хай-стрит— около мили, и я высчитала, что если буду ходить пешком туда и обратно в дни, когда работаю, это компенсирует чипсы, слопанные мной за последние месяцы.

Я скорее чувствую, чем слышу, как сзади притормаживает автомобиль, и вынимаю наушники.

— Подбросить? — Жиль опускает стекло и улыбается.

Я мгновение сомневаюсь, но ноги уже замерзли — все-таки мрачное ноябрьское утро.

Забираюсь в машину.

— Нервничаете? — спрашивает он после паузы.

Я не решаюсь сказать ему, что весь прошлый вечер колесила по Вейбриджу, желая убедиться, что знаю район назубок.

— А вы, Жиль, уверены?

— Вы очень способная, — отвечает он, оглядываясь в поисках места для парковки у офиса. — И очень нас выручили. Стефани через пару месяцев уходит в декретный отпуск, и ей уже трудно возить клиентов, показывать им жилье. Она займется изучением рынка и возьмет на себя административную работу, когда вы будете на выезде.

Я киваю, изо всех сил демонстрируя энтузиазм.

— Могу я пользоваться собственным автомобилем?

— Этот вопрос в самом деле меня беспокоит. — У Стефани — с механической коробкой передач…

Жиль качает головой:

— Для служебных поездок свою машину использовать нельзя. Берите эту. Как правило, по утрам я занят на совещаниях, поэтому автомобиль мне не нужен.

Я смотрю на его новехонький «рендж ровер»; светлые кожаные сиденья и панель управления наводят на мысль о кабине пилотов. И тут же представляю эту красоту, врезавшуюся в фонарный столб.

— Ох, нет-нет!

— А что такое? Вы не водите «рендж ровер»?

— Я не вожу танки.

Жиль улыбается:

— Так попробуйте. Он сам собой управляет.

И протягивает мне кольцо с ключами.

Прежде чем я понимаю, что происходит, он выбирается из автомобиля, идет к служебному входу и скрывается в здании. Я смотрю на связку в руке и глубоко вздыхаю. Перебираюсь на водительское сиденье, регулирую его высоту, поправляю под себя зеркало заднего вида и давлю на кнопку старта. Вывожу машину с парковки, медленно проезжаю по Хай-стрит, мимо приемной Каролины. Мельком думаю, как у нее дела. С кем она сейчас проводит сеанс?

Сидит ли кто-нибудь в «моем» кресле? Мужчина или женщина? У этого человека та же проблема, что была у меня? Психотерапевты постоянно занимаются разбитыми браками — точно так же, как терапевты вынуждены иметь дело с сопливыми носами.

На кольце я разворачиваюсь и еду назад.

Снова оказавшись рядом с кабинетом Каролины, осознаю, до какой степени она была мне нужна. А теперь мне нужно, чтобы там, в Лос-Анджелесе, «распадались », слушая мою песню. И еще, сегодня днем мне нужно совершить выезд с клиентом — чтобы весь персонал агентства мистера Уоткинса увидел, что я прекрасна не только у стойки администратора, но и за рулем. Тогда, может быть, мне предложат место Стефани, когда она уйдет в декрет.

Я поднимаю глаза к небесам. Хотя бы что-нибудь из этого; хотя лучше и то, и другое. Матушка Вселенная, пожалуйста!..

А через несколько часов я делюсь с Карен результатами первого выезда — с реальным клиентом, подыскивающим реальный дом.

— Еды достаточно? — перебивает она.

— Ты меня вообще слушаешь?

— Миссис Скотт. Фамилия необычная, так как она шотландка. Хочет снять огромный дом. Вы посмотрели три дома на Сент-Джордж-Хилл и еще один по соседству. Все фантастические. Ей очень понравились два. Ты сидела за рулем принадлежащего Жилю танка и наслаждалась каждой минутой. — Карен поворачивается и вопросительно на меня смотрит.

— У тебя полно еды, — отвечаю я, кивая на кучу кастрюлек. Чили, карри из овощей, рис с гуляшом.

Все это прислала Тесс, золовка Карен. Еще куча разнообразных канапе: я купила их в продуктовом отделе универмага «Маркс энд Спенсер». Утаскиваю один бутербродик из красиво выложенной тарелки.

— Пошли в спальню, у тебя прическа не в порядке.

—Я подталкиваю Карен мимо Мейв и Триши — это две университетских подружки Мег, которые приехали помочь с сервировкой, — и Джека, это еще один приятель; сегодня он отвечает за выпивку.

В спальне я ставлю подругу перед большим зеркалом и закалываю в шиньон пряди соломенного цвета волос.

— Сногсшибательно, — говорю я, прислонившись лбом к ее плечу и обращаясь к отражению.

На Карен сегодня облегающее платье из красного атласа. Такие не прощают малейших недостатков фигуры, но подруга выглядит в нем настолько роскошно, что у меня от зависти сосет под ложечкой.

— Когда придет Бен?

Она обеспокоенно смотрит на запястье:

— Десять минут назад.

— Он из семейки Холл. Они всегда опаздывают.

Карен поворачивается и притягивает меня к себе:

— Прости.

— За что?

— За то, что я в него влюбилась. Прости за то, что сегодня вам придется пересечься с Адамом.

Я пожимаю плечами, поправляю платье с запахом, тру свой не вполне плоский живот. Даже сбросив чуть ли не центнер, я все равно не могу обходиться без утягивающего белья.

— Не дергайся. Сегодняшний вечер принадлежит тебе, именинница. — Я легонько хлопаю ее по плечу.

В это время в дверь звонят, и Карен убегает встречать гостей.

Я дожидаюсь в спальне, понимая, что громкий шум означает прибытие большой группы приглашенных. Карен достойна самого лучшего праздника и поздравлений от всех друзей — незачем говорить ей, что перспектива сегодняшнего вечера выводит меня из равновесия. Со времен разрыва я, Адам и Мег первый раз окажемся вместе на людях. Карен спросила заранее, по силам ли мне такое испытание, и я не смогла ей отказать. Если у них с Беном все будет серьезно, то мне придется привыкнуть, ведь Адам и Бен братья.

В лучшем случае сегодняшний вечер будет странным.

В худшем — катастрофой.

Я вспоминаю тот первый раз, когда Карен и Бен положили друг на друга глаз у меня дома, и я сразу поняла, что они будут парой. Только не думала, что все получится так всерьез и так быстро.

— Просто смотришь и понимаешь, что это он, — только и сказала Карен, когда я попыталась с ней это обсудить. Бен высказался примерно в том же духе, когда я позволила себе сомнение, что стоит так форсировать события.

И вот пожалуйста: Бен переезжает к Карен, а квартира самого Бена достается Адаму. И сегодня вечером я собираюсь держать язык на замке, поскольку и Карен, и Бен мне дороги. Я надеюсь, что они будут счастливы.

Хотя счастье — это такая материя, поверить в существование которой мне сейчас тяжело. Вторая половинка целого? Связующее звено? Возможно, написанная об этом песня и вышла здорово, но подобные чувства во мне уже умерли. Или крепко спят.

— Как тебе Джек?

Мег разошлась и выпила несколько бокалов вина.

Моя девочка не отрываясь следит за ним, я вижу выражение ее застывших глаз. Да что ж такое — похоже, я одна здесь не влюблена.

— Симпатичный. Правда, мне так толком и не Удалось с ним поговорить. Вы с ним… э-э…

Она внезапно кивает:

— Я умираю, хочу тебе рассказать. Мы познакомились в прошлом семестре. Он на пару лет старше меня, тако-ой здоровский… И мы… — Мег переводит на меня взгляд, замолкает и прикусывает губу. — Можно в воскресенье он придет к нам на ужин?

— Конечно. Я с удовольствием с ним познакомлюсь, если…

Не могу заставить себя сказать «если ты с ним спишь», или «у вас отношения», или «вы трахаетесь».

Или нечто в этом роде. Но такого взгляда у нее не бывало никогда. Сердце щемит так сильно, что я стискиваю зубы.

Наверное, дело не в том, что я перестала доверять мужчинам. Просто моему сердцу очень недостает любви.

Я болтаю с Брайаном, братом Карен, и Тесс, его женой.

— Ну? — спрашивает Брайан. — Ты все еще наступаешь на те же грабли?

— Ода!

— В самом деле, как ты?

Я привыкла к этому вопросу, но мне по-прежнему от него неуютно: в ответ на ум приходит всегда одно и то же слово на букву «х».

— Хорошо, — отвечаю я. — Новая работа, и она мне нравится. Да и с песнями все отлично. Правда, все хорошо.

Это правда, однако я не могу смотреть им в глаза.

Вместо этого бросаю взгляд на входную дверь.

Через несколько минут, когда Брайан рассказывает о своем участии в проекте строительства новой электростанции в Баттерси, в помещение входит Адам.

Он пришел один. Я вздыхаю от облегчения и сразу успокаиваюсь. Мег проталкивается к отцу и принимает у него пальто. Целует в щеку и улыбается. Он любит дочь, любит неистово.

Адам осматривается, видит меня, приподнимает брови и еле заметно машет рукой. Мег утаскивает его к столику с напитками.

Я слежу за ними: отмечаю, как Адам и Джек пожимают руки, смотрю на дочь. Ей приходится представлять своего парня нам обоим, но раздельно.

И снова поражаюсь тому, как грустно мне от этого становится.

Мимо проходит Мейв с целым подносом коктейлей, сообщает, что столы накрыты и можно идти угощаться.

Я и угощаюсь — два бокала шампанского.

Затем прошу извинения у Брайана и Тесс и проскальзываю в спальню Карен.

Устраиваюсь на горе из пальто. Мне вполне уютно — истинная принцесса на горошине! Здесь меня и обнаруживает Адам.

Замерев в дверном проеме, он спрашивает:

— Почему ты сидишь в потемках?

— Там слишком шумно.

— Примешь в компанию?

— Устраивайся. Если найдешь, где сесть. — Я киваю на вторую гору одежды, наваленную на прикроватный стул. Адам тоже забирается наверх, неловко балансируя, словно желая расположиться на одном уровне со мной.

— Как ты живешь? — спрашивает он.

— Все хорошо.

— А работа?

— Нравится. Очень.

— Карен и Бен, надо же! Кто бы мог подумать?

Я смеюсь. Дурацкий разговор.

— Похоже, они счастливы. — Это все, что я могу предположить. Вижу, как он согласно кивает, и не могу удержаться от вопроса: — Ты один?

— Да .

— Без Эммы?

В комнате темно, но я ощущаю на себе его прожигающий взгляд.

— Мы расстались. Да и в любом случае я никогда не привел бы сюда Эмму.

Внезапно распахивается дверь, и в комнату вваливается целующаяся парочка. Парень прижимает девушку к стене. Поцелуй долгий и страстный. Они начисто игнорируют тот факт, что в комнате есть кто-то еще. Мы боимся пошевелиться.

Парочка наконец разлепляется, и девушка произносит:

— Пойдем отсюда.

В темноте мое лицо заливается краской. Это голос Мег. Парень стонет:

— Что ты со мной делаешь!

Мег хихикает:

— Идем, идем. Здесь мои родители. Ну, давай! — И она выталкивает его из комнаты.

Адам огорченно спрашивает:

— «Здесь» — это на вечеринке? Что она имела в виду?

— Конечно, — подтверждаю я. — Откуда ей знать, что мы в комнате.

— Неловко вышло…

— Угу.

— Ты знакома с ним? С Джеком? Мег сильно увлечена.

..

Он только что сказал, что бросил свою шлюху?

И откуда, черт побери, он знает про Джека, если я услышала о нем впервые лишь сегодня? Внезапно тот факт, что Мег через пару дней вернулась к себе в квартирку, хотя обычно остается дома на все каникулы, обретает смысл. Я ощущаю чувство вины: это все из-за разлада в семье. Без отца для нее все стало другим. У нее парень, о котором отец знает, а я нет.

Неожиданно накатывает приступ раздражения.

— Бет! Она влюблена?

— Угу.

А что еще я могу сказать?

— Так и будешь отделываться односложными репликами? Вообще-то раньше мы тоже так себя вели, если помнишь.

— Ровно до тех пор, пока наш брак не уничтожила твоя ложь. — Да, я отделываюсь короткими репликами, зато все честно.

В темноте я слышу, как Адам отпивает из бокала.

— Ты не думаешь, что нам удастся стать хотя бы друзьями?

Я не отвечаю. Не могу. Очень хочется верить, что когда-нибудь… На самом деле хочется.

Долгая тяжкая пауза. Потом я роняю:

— Возможно.

— В скором времени?

— Возможно.

Слышу, как он сползает с горы наваленной одежды и направляется в сторону кровати.

— Я тоскую по тебе. По всему, что в тебе есть. Но больше всего я тоскую по возможности быть твоим другом.

Я громко сглатываю. К счастью, в гостиной пронзительно хохочут.

— Сейчас, когда Бен и Карен стали парой, нам придется видеться чаще, чем раньше. Я понимаю, что буду вынуждена видеть тебя с другими. Спасибо, что сегодня ты пришел один.

Он покашливает.

— Что ты, я бы никогда так не поступил.

Сползаю вниз и встаю рядом с ним.

— В том-то и проблема, Адам. Я не знала, что ты сделаешь в тот или иной момент. Не знала, что ты порвал с мисс Глянц. Я не знала, приведешь ты ее сюда сегодня или нет. Я не знаю, какой поступок ты сочтешь приемлемым, какой нет. Я не знаю, почему ты считаешь ложь допустимой, когда для меня она полностью исключена. Ты говоришь, будто так не поступил бы… Но ты сделал куда хуже.

Адам резко втягивает в себя воздух.

— Сколько длинных фраз, совсем не односложных.

.. Я никогда не прощу себе, каким был дураком.

Меня вдруг снова тянет к нему, правда, совсем чуть-чуть.

— Ладно, что было, то было. Я иду вперед, по крайней мере, пытаюсь. — Делаю шаг к двери. — Может, тебе тоже попробовать?

Выхожу в гостиную, отстраняю бокал вина, протянутый Джеком. Приветливо улыбаюсь, запрещая себе даже думать о том, как его язык проникает в рот моей дочери. Ищу виновницу торжества — Карен с Беном танцуют, и она подзывает меня к себе.

Медленно скользя сквозь толпу, принимаю три решения.

Первое. Я постараюсь признать и полюбить бойфренда своей дочери, к которому с первой встречи начала испытывать острую необъяснимую неприязнь.

Второе. Я останусь здесь, пока Карен это требуется, однако ночевать поеду домой. Оглядываюсь на дверь спальни, из которой появился Адам. Он выглядит усталым. Помятым. Третье. Когда-нибудь, может, не очень скоро, но когда-нибудь я, возможно, попробую стать другом своему мужу.

 

Глава 18

По сравнению с тем, как это место выглядело десять лет назад, когда мы встречались здесь с Кирой, различия грандиозны. Куда девались кабинки из выцветшего бархата? Сейчас здесь стоит новая кожаная мебель. Я ерзаю, пытаясь пристроиться поудобнее на низком креслице. Вздохнув, нагибаюсь вперед и беру со стола бокал.

Джин с тоником и огуречными дольками — я заказываю два в надежде, что ее вкус не изменился. Она опаздывает.

Еще раз прокручиваю в голове информацию. Ной болен. У моего сына — лейкемия. Острая миелоидная лейкемия. Он только что прошел второй, более интенсивный курс химиотерапии. Нет, мне нельзя с ним увидеться. Разумеется, нельзя, не будь глупцом. Возможно, этот курс подействует. А если нет — единственным вариантом станет пересадка стволовых клеток от донора.

Я рылся в «Гугле». Часами просиживал за ноутбуком и все-таки не нашел почти ничего нового — кроме того, что Кира сообщила мне по телефону.

Я посылал ей эсэмэски с вопросами, и она отвечала как могла подробно, но я путаюсь в том, что будет дальше. Или, возможно, не путаюсь. Возможно, я знаю точно. Знаю. Что будет дальше. Пусть химиотерапия подействует… Я мотаю головой, совершенно рефлекторно, словно мой мозг пытается вытрясти факты из черепа.

Слух говорит о ее приближении раньше, чем глаза.

Она сосредоточена; распущенные, свободно рассыпавшиеся волосы лежат на плечах — совсем не так, как я помню. Пальто расстегнуто, несмотря на холодную погоду. Я с улыбкой показываю на часы, но она не склонна к шуткам.

Кира едва касается моей щеки.

— Я заказал тебе джин с тоником, — говорю я. — Пойдет?

Она берет стакан, хмурится, оттого что приходится втискиваться рядом со мной на диванчик, и делает глоток.

— Как ты?

— Отлично. Прости, я опоздала.

Она не называет причину, я не спрашиваю. Зато спрашиваю о другом:

— Гордон знает, что ты здесь?

— Да, Адам. Гордон знает, что я здесь. Я не из тех, кто лжет супругу.

Упс. Я бы и рад сказать ей, что очень изменился, что все в прошлом, — но это, разумеется, не так. Хотя едкая реплика вызывает у меня удивление. Не похоже на Киру. Впрочем, разве сейчас я знаю эту женщину, знаю, о чем она думает?

— С тех пор как ты позвонила, я места себе не находил.

— Слова вылетают прежде, чем я успеваю подумать.

Она кивает:

— Мы все сейчас в таком состоянии.

Кожа у нее в пятнах, возможно, от слез.

— Могу представить, — шепчу я.

Глаза Киры наполняются слезами, но она сдерживается, не желая плакать передо мной.

— Как Ной?

Я стискиваю руки и прячу их между коленей.

Она качает головой.

— Когда я звонила, второй курс химиотерапии ему еще только предстоял. Конечно, потом мы переписывались, но…

Я киваю.

— Так вот, не помогло. — Она испытующе смотрит на меня. — Не все напишешь в эсэмэсках.

— То есть ему все-таки нужна пересадка костного мозга?

Она кивает.

— Пересадка стволовых клеток, если точнее, «пересадка стволовых клеток периферической крови».

Это более простая процедура, просто несколько инъекций гормона донору в течение четырех дней, потом извлечение донорского материала, а затем просто как переливание крови.

Ее плечи ходят ходуном, ну конечно, пересадка — это очень просто, любому по силам.

— Других вариантов нет?

Я все сделаю, чтобы ему помочь, но мне нужно знать. Сейчас.

— Мы все уже сдали пробы. Я не подхожу, теперь ждем результатов мальчиков.

Мальчики. Братья, которые, едва Кира сказала им, кто настоящий отец Ноя, решили наказать меня: выкинули из семейного бизнеса как лицо, обладающее «сомнительными моральными принципами».

— Конечно, есть шанс, что по базе сумеют найти подходящего донора, но…

— Я сдам тест, немедленно. — Я хватаю пальто.

— Адам, — она кладет руку мне на колено, — прости, считается, что наибольшая вероятность совпадения — не с родителями, а с другими детьми тех же родителей.

Мег сестра Ною только наполовину, но они очень хотят получить ее пробу. Если она согласится, конечно…

Джин рвется наружу.

— Как я уже сказала, в эсэмэсках всего не напишешь.

Завтра мы переводим его из клиники на Грейт-Ормонд-стрит в специализированное отделение в Кертси. Один американец читает там лекции, делится опытом. Он согласился вести нас частным образом.

Если не удастся найти донора, мы рискнем — согласимся на новый способ лечения. Средства неапробированные, но…

Я киваю. Тупик, катастрофа. Крах всей моей жизни.

Кира вынимает из сумочки телефон, просматривает файлы и кладет на стол. На экране фото. Как он похож на меня!

— Я держался в стороне, поскольку ты меня об этом попросила. — Я беру телефон и внимательно рассматриваю снимок. — Ты хотела ребенка, а я не хотел, чтобы Бет узнала. Ты ничего не приняла от меня — ни денег, ничего. Поначалу так было даже легче, но сколько же раз с тех пор я хотел проехать мимо вашего дома и хотя бы бросить взгляд!

Я не признаюсь, что часто так и поступал, последний раз несколько недель назад. Каждый год в сочельник и в день его рождения я лишь заглядывал в окна, а подарок так и пылился на пассажирском сиденье.

Она сжимает мое колено, забирает телефон и кладет обратно в сумку.

— Ты вышла замуж. — Я поворачиваюсь к ней и смотрю в лицо. — Я не мешал, знал, что есть кому воспитывать мальчика. Не мешал, ведь был тебе не нужен. И ему не нужен.

— А теперь нужен, — говорит она. — В самом деле нужен. Нам всем.

— Что конкретно требуется?

Кира берет мой телефон и в раздел «Заметки» вбивает инструкции и номер, по которому надо позвонить.

— «Мои сомнительные моральные принципы».

Ты не могла бы?..

— Тиму я все объясню. Они с Ноем очень близки.

— А Гордон?

— Гордон хороший отец.

— Они близки?

Она кивает, и из ее прекрасных глаз все-таки катятся слезы. Я прижимаю Киру к себе. Несколько секунд ее голова лежит у меня на груди.

— Прости, прости, что теперь тебе приходится…

— Ну, что ты. Прорвемся.

Кира встает, на ходу застегиваясь.

— Мне пора. Все время звонят по поводу перевода в другую больницу: надо подписать кучу документов.

— Она заматывает шарф, вешает на руку сумку. Отводит вгляд.

— Теперь ты расскажешь Бет? Когда ты попросишь Мег о помощи, Бет все равно узнает. Наверное, лучше, чтобы она услышала это от тебя? — Она смотрит мне прямо в глаза.

— Ты права. — Я едва касаюсь губами ее щеки. — Будем на связи.

Мы выходим вместе и сразу за дверями направляемся в разные стороны: Кира направо, я налево.

И тут она окликает меня:

— Адам! Пожалуйста, не тяни.

Стылый вечерний воздух забирается под одежду.

Я киваю, поплотнее запахиваясь в куртку, в стиле Доктора Кто несколько раз обертываю вокруг шеи шарф, подарок Бет на прошлое Рождество.

Быстро шагаю в сторону метро. Живот крутит.

Мысль о том, что придется все рассказать Бет… Спускаюсь в подземку.

Едва захожу в квартиру, пищит телефон: пришло два сообщения. Смотрю на экран, почему-то ожидая увидеть вызов от Киры. Как ни странно, одно сообщение от Эммы, второе от Мег.

Сначала кликаю на имя дочери:

Привет, папочка, у меня есть роскошная идея насчет Впечатляющих Жестов. Перезвони, х

Впечатляющие жесты, чтобы вернуть Бет. Даже укради я Тадж-Махал и установи его под окошком ее спальни, она не простит меня, узнав про Ноя. Да и Мег… Я не уверен, что выдержу разговор с ней сегодня.

Эмма… Мы плохо расстались, и за три недели от нее не было ни одного сообщения. Однако на ее страничке в «Твиттере» я фигурирую постоянно, правда, не по имени, а под тегом #кретин. Я захожу туда, желая понять, есть ли причина для этой внезапной активности.

Ничего. Ни одной записи за последние десять дней.

Открываю смс, читаю. Не хочу ошибиться в смысле ее сообщения.

Если хочешь, я твоя сегодня ночью. Без условий и ограничений. Считай это приглашением на секс. Э.

Чего уж тут не понять? При мысли об Эмме мое естество тут же подает сигнал. Мне недостает секса с ней. Жутко недостает. Стоит сейчас сесть в машину, тридцать минут — и я у нее. Это поможет забыться.

..

Но я пишу ответную эсэмэску: нечто вроде извинения.

С огромной радостью, но не получится. Все еще думая о ней, исходя при этих мыслях слюной, иду в душ. «Помоги себе сам» еще никто не отменял.

Намылившись и вымыв голову, изгоняю остальные мысли и представляю голую Эмму — и ничего.

Льется горячая вода…

Слишком горячая, говорю я себе.

Добавляю холодной. Начинаю дрожать. Жду пару секунд и пробую снова. Что за чертовщина?!

Вытираюсь, иду в спальню, ложусь на постель и закрываю глаза. Теперь в голове череда картинок. Вот обнаженная Эмма поворачивается ко мне спиной, прогибается, и я беру ее сзади…

Распахиваю глаза и поглядываю вниз. Подергивания.

Мой член подергивается — и все.

Снова зажмуриваюсь — и теперь вижу сына, как на фото из телефона Киры. Картинка меняется: вот он в больничной палате, под сетью трубок. Перед мысленным взором всплывает лицо матери. Я прошу ее: пожалуйста, уйди. Сегодня тебе здесь не место. Сворачиваюсь в позу эмбриона и натягиваю покрывало.

Последняя ступенька скрипит, но я так привык к этому, что машинально ее перепрыгиваю. Иду по узкому коридорчику к своей спальне, мимо комнаты родителей.

Их дверь закрыта, однако изнутри доносятся звуки. Я притормаживаю, прислушиваясь, прижавшись ухом к яркой обшивке. Лицо кривится от отвращения. Обеденный перерыв. Родители. Занимаются сексом. Неприятно.

Тихо проскальзываю в свою комнату и иду к окну, чтобы задернуть тяжелые шторы. Из колледжа я пришел с головной болью, и в темноте становится легче. Моя рука касается тяжелой ткани портьеры.

Все тело будто пронзает электрический разряд. Мысли несутся с огромной скоростью. Отцовской машины под окном нет.

В коридоре раздается голос матери:

— Кто там ?

Не способный сдвинуться с места, я замираю у окна. Дверь в мою комнату открыта.

— А, это ты. — Она проводит рукой по растрепанным после секса волосам и запахивает халат. Пристально смотрит на меня. Испытующий взгляд.

Никто из нас не произносит и слова, но мы знаем. Оба знаем.

Я добираюсь за двадцать пять минут. Чтобы трезвонить во входную дверь, время слишком позднее, поэтому от входа я посылаю ей сообщение. Вижу, как в окне спальни загорается свет.

Через пять минут за дверью возникает силуэт.

Эмма открывает дверь достаточно широко, чтобы можно было поговорить.

— Ты пришел.

Да.

— Я не знала, ждать тебя или нет. Тебя в последнее время не поймешь.

Подколка в мой адрес, которую нельзя не заметить.

Эмма распахивает дверь, и я вижу, что под платьем все именно так, как я представлял в своих горячечных мечтах. Крошечный лифчик, бикини в тон, ажурные чулки, туфли на каблуках. Господи!.. Я бросаюсь к ней, но она вскидывает руки:

— Подожди.

— Здесь холодно. — Я демонстративно тру ладони.— Зачем ты пришел?

Сквозь тонкую ткань бюстгальтера видны соски.

Твердые, направленные прямо в мою сторону.

— Оттрахать тебя. Убедиться, что могу тебя оттрахать.

Собственная честность изумляет меня самого.

— Наверху спит Гарольд.

— Тогда я тихо оттрахаю тебя внизу.

Вот теперь она улыбается, и я впервые за несколько недель вхожу в Белый Дом. Эмма всовывает мою руку в свои крошечные трусики, согревая плотью мои замерзшие пальцы. Говорит, задыхаясь:

— Какой холодный!

Меня трясет. Я благодарен Эмме за эту маленькую уступку. Возможно, моя жизнь искорежена, но мой член — нет.

Самый бдительный из соседей — мой старый приятель по крикету. Как-никак, мы с Найджелом долго жили забор в забор, поэтому даже если меня зацапают, ничего страшного не случится. Я просто назову его имя, и все будет в порядке. Сегодня судьба смеется надо мной: за вечер я успел повидаться с обеими своими бывшими любовницами, а сейчас топчусь у дверей жены. Уже два часа ночи; к семи мне на работу.

С впечатляющим жестом вышло не очень, поэтому я просто кладу огромный букет желтых тюльпанов у дверей Бет. Слава круглосуточным лавкам!

Прикладываю к букету карточку. Там много чего понаписано. Я прошу прощения за то, что причинил ей боль, за то, что сделал больно Мег и другим людям.

Извиняюсь за то, что был таким дерьмовым мужем и отцом. Утверждаю, что всегда буду ее любить.

 

Глава 19

Вчера я выносила мусор после полуночи, так что Адам, должно быть, подбросил цветы позже. С чего бы? Я ставлю их в воду и подрезаю стебли, надеюсь, пролежав столько времени на крыльце, они все-таки оживут.

Перед самым уходом на работу вспоминаю: вроде кто-то рассказывал мне, что в таких случаях помогает аспирин. Поэтому возвращаюсь от порога и бросаю в вазу таблетку. Слать сообщения, спрашивать зачем нет времени. Внутренний голос советует мне принять цветы. Принять их просто и без затей, как знак внимания — ведь моя жизнь продолжается сама по себе, без него.

Подходя к Хай-стрит, сосредоточиваюсь на предстоящей работе. Сегодня мне предстоит опять заменить Стефани и везти клиента смотреть недвижимость. Новая задача сильно отличается от выезда с миссис Скотт. Это именно то, что привлекает меня в работе, — каждый день разное! Сегодня нужно показать клиентке три квартиры: все шикарные, высшего класса, с обслуживанием.

На офисном столе — небольшая коробочка. Заинтригованная, я снимаю крышку. Внутри двести пятьдесят новых визитных карточек. Вижу напечатанное там имя и не понимаю, огорчаться или радоваться.

«Лиззи»… Так меня зовут Бен и матушка, но я не ощущаю это имя своим.

Лиззи Мойр — разве это я? И визитки, и полученный банковский счет это подтверждают, — но разве это я? Я — Бет Холл. Я привыкла быть Бет Холл.

Я была ею так долго…

К столу подходит Стефани.

— Нравятся?

— Да, симпатичные.

— Клиентка придет к девяти пятнадцати. Хочешь кофе? Я сделаю по-быстрому.

Я смотрю на ее расплывшуюся фигуру.

— Ты садись. Я сама все сделаю.

— Спасибо, Лиззи.

Она потирает спину.

— Когда придет клиентка, постарайся ей объяснить, что ассортимент хороших квартир с обслуживанием не так уж велик. Просто дай ей понять: те, что мы предлагаем, — лучшие из лучших.

— Постараюсь.

Иду в маленькую кухоньку, выгороженную у задней стенки офиса, и делаю две чашки кофе — кроме нас, в офисе никого нет. Протягиваю одну Стефани — без кофеина, без молока и без сахара.

Себе я приготовила латте. Чуть отпиваю и ставлю чашку на стол — дверь распахивается.

Стефани уже на ногах, протягивает руку и провожает даму к своему столу. Я наблюдаю, старательно пытаясь вспомнить фамилию клиентки. Она совсем миниатюрная. Обувь на высоком каблуке, темные джинсы, короткий меховой жакет и солнечные очки — слишком большие для крохотного лица.

— Лиззи, к тебе посетитель.

Я стараюсь не рассмеяться. Мне словно привели клиентку на стрижку и сушку волос. Пересекаю офис и протягиваю женщине руку.

— Лиззи, это миссис Пью.

— Рада знакомству. — Ее затянутая в перчатку рука крепко пожимает мою. — Я помешала вам допить кофе?

— Нет-нет, все в порядке. Тоже очень рада знакомству.

— Я протягиваю ей свою новехонькую рабочую визитку. — Вы пришли вовремя, у нас все готово.

Пойдем?

Миссис Пью смеется и прячет мою визитку в карман:

— Вот это мне нравится! Не терплю несобранность.

Первая моя мысль: это она никогда не встречала Адама, который, кажется, опоздает на собственные похороны. Следом за мной миссис Пью забирается на заднее сиденье машины Стефани. Господи, помоги мне, пусть я благополучно доеду и покажу клиентке эти чертовы квартиры, делая умный вид и строя из себя крутую профи!

В салоне автомобиля протягиваю ей план осмотра.

Она достает из сумки очки с толстыми стеклами и надевает их вместо солнечных. Изучает список.

— Я знаю не все эти улицы. Там безопасно?

Выруливаю со стоянки. Хвала небесам, машина запускается без шума, которого я опасалась.

— Это все практически центр, неподалеку от Хай-стрит в Вейбридже. Обслуживание и доставка — круглосуточно.

Как звучит! Я и сама сняла бы в таком доме квартиру.

Ослепительно улыбаюсь:

— Квартиры с обслуживанием тяжело найти.

Будем надеяться, какая-то из них вам подойдет. Рассказать вам что-нибудь про Вейбридж?

— Нет, спасибо, Лиззи. Поскольку большую часть времени я провожу в больнице, квартира мне нужна просто как место для сна. И пожалуйста, — она поворачивается ко мне, — называйте меня Кира.

Клянусь — если бы Кире Пью не понравилась последняя квартира, я пригласила бы ее пожить у себя.

Бедная женщина, как ее жалко. Но, когда мы осматривали квартиру номер три, я почувствовала — то, что надо.

Так что ей не придется ночевать у меня в доме, а мне — объяснять дочери и Адаму, почему вдруг мое сердце раскрылось навстречу прекрасной незнакомке.

Мы заходим в квартиру.

— Не совсем как дома, но меня полностью устраивает, — говорит она, когда мы выходим и я закрываю дверь на два замка. — Спасибо, Лиззи. Спасибо за то, что нашли это место и что выслушали.

Я не спорю. Хотя квартиру нашла Стефани, а я — просто человек за рулем. Что касается истории Киры — мне до сих пор не удается проглотить ком, возникший в горле, когда она только начала рассказывать.

Не могу не думать о Саймоне и о маминых словах: «Никто не должен терять ребенка». Господи, помоги ее сыну!

— А почему Кертси? — спрашиваю я, когда мы садимся в машину.

— В больнице Святого Петра сейчас читает лекции детский онколог из США, он приехал в Кертси на два месяца и дал согласие лечить нас частным образом, — объясняет Кира. — Я перевела туда Ноя из детской хирургии на Грейт-Ормонд-стрит, чтобы попробовать новый курс лечения. Совершенно новаторский подход, надеюсь, это поможет продлить ему жизнь. Нам каждый день дорог: мы ищем донора для пересадки костного мозга.

В голове невольно мелькает мысль: хорошо хотя бы, что у нее есть деньги. Она может все бросить и заниматься только своим ребенком.

Мы возвращаемся в офис, и я передаю Киру в руки Стефани — оформлять документы.

— Я буду за вас молиться, — говорю я. И это правда — хотя последний раз я обращалась к высшим силам не помню когда.

Следующий день не задается с самого начала. Если бы можно было изобразить это на бумаге, я нарисовала бы опущенные глаза и скорбную улыбку. В десять утра я уже чувствую себя полной идиоткой.

Джош не звонит, я дергаюсь. По дороге на работу заезжает Жиль и передает мне бутылку шампанского — от Киры Пью. Почему-то я решаю, что момент подходящий, и спрашиваю, что он думает о моей способности заменить Стефани на время ее декретного отпуска.

Я спрашиваю его о работе, которую едва ли могу квалифицированно выполнять, о работе, которую я, в общем, не хочу. И у него нет выхода: приходится сказать мне все это открытым текстом. Конечно, он прав. Я хочу жить у себя наверху и писать песни, которые завоюют премию «Грэмми». Но пока Джош не сообщит мне хоть какие-нибудь новости, это даже не наркотические грезы, а нечто еще менее вероятное.

Спасибо Кире, конечно, но ее жест только подчеркнул мое одиночество. Мне и шампанское не с кем распить. Символ сегодняшнего дня — заплаканные глаза и очень скорбная улыбка.

Работа не клеится, и я забираюсь в сеть — укладываю в виртуальную корзину нескольких пар «прекрасных туфель». Если Джош не позвонит в ближайшее время, мне придется отказаться от его услуг и потратить сэкономленные таким образом пятнадцать процентов в обувном отделе интернет-магазина. Плевать на звучащий в голове голос, нудно напоминающий, что пятнадцать процентов от нуля — нуль. Уволю, накуплю себе туфель. А костлявую задницу горе-агента замурую в его собственном задрипанном офисе. Там он помрет от голода, и его труп обнаружат строители-поляки, когда через много лет решат отремонтировать здание.

Звоню Бену, который, ко всему прочему, ведет мои счета. Он поднимает трубку с первого гудка.

— Лиззи, что?

— Если я уволю своего агента и потрачу его комиссионные на туфли, будет ли этот расход освобожден от налогов?

— Хм… Туфли…

— Именно. Туфли. Ботинки, если точнее.

— А я думал, ты пишешь песню для фильма.

— Она написана, жду новостей. — Дергаю заусенец на пальце. — Поэтому сейчас я занялась покупкой обуви через Интернет. В «Селфридже» продают ботиночки.

С красными подошвами. Просто мечта!

— Э-э…

— Что еще за «э-э»?

— Ничего.

— Ты четко и внятно сказал «э-э».

— Позвони Джошу.

— Он на мои звонки не отвечает! Я уже с ума схожу!

— Тогда покупай ботинки.

— Я не могу себе их позволить, пока не выясню, что там с песней.

— Там налог.

— Вот именно.

— Давай-ка съезди в Лондон вечером, а то ты уже от скуки бесишься. Мы с Карен встречаемся в «Водопое ». Приезжай, она обрадуется.

Я колеблюсь. Странно — Бен приглашает меня посидеть в баре с ним и моей собственной подругой.

Мы с Карен знакомы со школьных времен, вместе занимались в театральном кружке. Ей тогда было двенадцать, мне — четырнадцать. Я была свидетелем ее неудачного брака и нескольких неудачных романов, поэтому сейчас я рада, что у них с Беном все складывается.

Но прежде в «Водопое» Карен встречалась со мной!.. Несмотря на радость, я все-таки немножко ревную.

— Есть дневной поезд, — продолжает он. — Мы подойдем к семи. Я заказал отдельную кабинку для «выпьем и закусим». По дороге можешь зайти в «Селфридж» — хоть посмотришь на свои ботиночки.

Для «выпьем и закусим». Так мы с Карен говорили, когда собирались в «Водопой» хорошо посидеть.

Заказывали крошечные порции всего на свете и непременно бутылку шампанского или игристого вина — в зависимости от состояния кошелька. Теперь придется замуровать в офисе не только Джоша, но и Бена. Впрочем, я старательно сдерживаю негодование.

— Ладно. А ты придумай, как внести ботиночки в список необходимых расходов.

Я кладу трубку и говорю себе:

— К черту их обоих! К черту Джоша, Бена, Жиля с его «руководящей должностью». Я хочу новые туфли.

Аза Зель у меня в голове начала зудеть: «Вот дура!

Вчера жалела мать умирающего мальчика, а сегодня рвешься покупать ботиночки?»

Плевать на ее слова.

Последнее время я все чаще стараюсь не обрывать, а убеждать. Спокойно, говорю я ей, все идет своим чередом.

Я куплю ботинки, потому что заслужила, а когда в Лос-Анджелесе оценят мою песню, я пожертвую деньги детскому отделению больницы Святого Петра.

Аза, кажется, этим удовлетворяется и умолкает наконец, дрянь такая.

 

Глава 20

Мы уговариваемся поиграть в гольф-клубе на Сент-Джордж-Хилл, поскольку у нас с Мэттом есть там корпоративное членство. Я зарезервировал площадку на утро и предложил Тиму Гренджеру потом вместе пообедать, но он отказался — прислал по электронной почте письмо, что сначала навестит Ноя и только потом вернется в город. Мне обидно. Почему он так со мной?

О назначенной встрече знают Тим, Кира и Гордон, а из моего окружения никто, даже Мэтт. Я сказал ему, что нам с Тимом лучше бы поговорить наедине, решить все острые моменты и уладить конфликт.

Мэтт отнесся к затее без энтузиазма; считает, что разговор втроем надежнее.

В восемь тридцать к парковке подкатывает машина Тима. Водитель по имени Коул высаживает его и идет к багажнику за клюшками. Тим ждет, уткнувшись в смартфон. Я собираю свой собственный инвентарь и иду к нему. Протягиваю руку.

— Тим, — говорю я, — рад тебя видеть.

— Я сброшу тебе сообщение, Коул, когда мы дойдем до восемнадцатой.

Тим игнорирует и мою руку, и мое приветствие.

Остается лишь сделать вид, что ничего не происходит, и пойти в сторону клуба, надеясь, что он направится следом. Я не понимаю, как себя вести, пусть тон задает Гренджер. Я бы хотел поговорить о том, как они выбросили меня из своего дела, нечестно выбросили.

Его, без сомнения, куда больше интересует Ной и факт моего отцовства. Так или иначе, разговор получится непростой.

Мы молча играем первую лунку и идем в сторону второй. Я хочу во что бы то ни стало дождаться, чтобы он заговорил первым. Первый словесный удар.

— И как долго ты, женатый человек, спал с моей сестрой?

Я не поддаюсь на наживку.

— Мы с Кирой были друзьями. И провели вместе только одну ночь. — В этом случае лучшая политика — честность.

— Одного раза хватило, не так ли?

— Для чего?

— Сломать несколько жизней.

Не отвечай!

— При всем уважении, Тим, что я мог сделать?

Кира сообщила мне, что беременна и намерена рожать.

И что я ей совсем не нужен. Я уважаю ее решение, тем более очень скоро она вышла замуж. Ной был еще совсем малышом. Так чью жизнь я сломал?

Он молчит.

— Не моя вина, что Ной заболел, Тим.

— Возможно, твоя. Мог быть генетический сбой.

Возможно, твоя ДНК такая же дерьмовая, как ты сам.

Я уже не уверен, стоит ли нам оставаться на площадке.

Тим злится. На Киру, на меня, на весь мир.

Я четко ощущаю его иррациональную ненависть.

Раньше я надеялся, что смогу его убедить, теперь — нет. А он находится за моей спиной и орудует стальной клюшкой.

— По твоей вине она была одна во время тяжелой беременности. Просто потому, что тебе захотелось перепихнуться за спиной у жены.

— Я не знал, что беременность…

— Ты не дал ей ни пенса.

— Она не хотела. Я открыл счет на Ноя. Она…

— Засунь свои грязные деньги сам знаешь куда, Адам! Они ему уже не понадобятся.

Меня словно ударили в челюсть.

Тим перехватывает клюшку. Этот человек способен направлять гнев в нужное русло. Мне стоило бы у него поучиться. Какая великолепная подача! И конечно, я пробиваю чуть ли не самый отвратительный удар: мяч летит куда-то в сторону. Тим смеется.

— Почему ты выкинул меня из бизнеса?

Вот, спросил. Он пристально смотрит на меня, потом резко мотает головой:

— Ты козел. К тому же козел, просравший кучу наших денег.

— Дело в состоянии рынка. Вот кто просрал ваши деньги. Ты прекрасно понимаешь: ваши деньги пропали бы независимо от моих советов.

— Значит, тогда сойдемся просто на козле.

Я останавливаюсь.

— Знаешь что, Тим? Я козел по отношению к собственным жене и дочери; черт, пусть даже к женщине, которую бросил. Виноват так виноват. Но я никогда в жизни не подводил клиентов и с Кирой был всегда честен. Мы провели вместе одну ночь — двое взрослых, по взаимному согласию. Единственный человек, который от этого пострадал, — Бет, так что нечего тут меня пробирать. Шел бы ты со своими моралями куда подальше.

Тим кривится от отвращения.

— Вот так? Просто бросил?

— Да .

При воспоминании о том приглашении меня до сих пор пробирает дрожь.

— А Бет про нее знает?

— Да. Она меня засекла. И выкинула из дома.

Я расстался с Эммой, потому что до сих пор люблю Бет. Доволен?

Он смеется:

— He-а. А ты?

Подразумевается: я делаю хуже только себе. И если продолжу в том же духе, суждено ли мне когда-нибудь снова быть счастливым?

— Раньше мы были друзьями.

— Были. По крайней мере, мне так казалось.

— И кто что выиграл, Тим? Кира приняла решение.

Она растила ребенка, а я помалкивал. Все были счастливы, и никто ничего не узнал бы, не заболей Ной.— Он отличный парень. Умница… способный.

Глаза Тима за узкой металлической оправой расширяются.

Мое сердце ухает вниз. Горло перехватывает.— Ты сдал пробу? — спрашивает он.

— Да, жду результатов…

Он меня перебивает:

— Когда сдал?

— Несколько дней назад.

Он качает головой.

— Уже было бы известно. Хорошие новости распространяются быстро. А плохие…

Сердце давит все сильней. Мег. Я знаю, что должен это сделать.

Он будто читает мои мысли:

— Твоя дочь? Каким козлом она тебя посчитает?

Еще один удар.

Разговор окончен. Мы еще не закадычные приятели, но шаг вперед сделан. Он жмет мне руку, благодарит за игру. Я прошу его передать, чтобы Кира мне позвонила.

Он кивает.

— Ты хочешь повидать Ноя?

— Конечно.

— Гордон будет возражать. Особенно…

— …особенно если проба не подойдет. Зачем нарушать равновесие, верно?

Тим молча пожимает плечами.

— Я хочу увидеть его, Тим. Ему не нужно знать, кто я такой. Скажем, просто «друг семьи». Я ведь могу быть вашим «другом»? Я не стану мешать отношениям Киры и Гордона, ни в коем случае. Но я бы хотел повидаться.

— Один из моих друзей? Может, и пройдет.

Я молчу. Мне и вправду нечего больше сказать.

Тим садится в машину.

— Я посмотрю, что можно придумать. — И дверь захлопывается.

Появилась надежда. Хочу верить, что мне удалось навести мостик, и возможно, Тим сумеет повлиять на Гордона. И что, может, я увижу сына.

Хватит ли у меня смелости обратиться к Мег? Теперь все зависит от нее. Я помочь не в силах.

Но она и ее мать никогда меня не простят…

Звонок Киры раздается через час после того, как я возвращаюсь из гольф-клуба, и через пять минут после сообщения из лаборатории, что донором для сына я быть не могу.

Мэтт входит в офис, как раз когда звонит телефон.

Смотрит на меня. Я инстинктивно снимаю трубку — и только потом осознаю, что, вероятно, это не тот разговор, который стоит вести при свидетелях. Однако Мэтт не делает ни малейшей попытки выйти, поэтому я слушаю, подавая односложные реплики.

— Ты поговорил с Мег? — спрашивает она.

Поговорю, обещаю я. И вешаю трубку.

— Эмма? — спрашивает Мэтт. — Как она там?

— М-м-м… Полагаю, хорошо, но мы больше не вместе.

Брови Мэтта взлетают до небес.

— И правильно.

Глубоко выдыхаю. Я устал, измучился от того, что все идет наперекосяк, от того, что в моей жизни такое множество подводных камней и тайн. И я решаю, что Мэтт должен знать правду.

— Это не Эмма. Звонила Кира Пью, урожденная Кира Генджер.

Мэтт хмурится.

— С какой стати Кире тебе звонить?

И когда он задает этот вопрос, что-то в его голове щелкает, и элементы пазла складываются. Но, судя по следующей реплике, складываются как-то не так:

— О господи, нет! Адам, пожалуйста, только не говори мне, что…

Я поднимаю руку.

— Кира — мой друг. И больше ничего.

Из комнаты словно выкачали весь воздух, а потом распахнули окно настежь. Настолько ощутимо его облегчение.

— Десять лет назад у нас… было. Сейчас сыну девять лет. Кира ясно дала понять, что не хочет моего участия, поэтому я никогда не присутствовал в жизни Ноя.

Как здорово. Возможно, пройдет время, и я смогу привыкнуть к честности. Но сейчас я предпочитаю не смотреть в лицо Мэтту.

— Ной болен, у него лейкемия. Кира связалась со мной, поскольку требуется донор для пересадки костного мозга. Ей пришлось сказать Тиму, кто отец, отсюда его реакция.

Мэтт давится, словно его сейчас вырвет. Я говорю, по-прежнему глядя в сторону:

— Кира позвонила мне напомнить, что наша последняя надежда найти подходящего донора — Мег.

Мне придется все рассказать дочери и попросить сдать пробу. А если результат будет благоприятным, просить ее, чтобы она стала донором стволовых клеток.

И, самое тяжелое, придется рассказать Бет.

Я умолкаю, встаю и подхожу к окну. Руки упрятаны глубоко в карманы, плечи ссутулены. Глядя вниз, на снующих по улицам людей, я напоминаю себе, что жизнь, вопреки всему, продолжается.

Через несколько минут Мэтт оказывается рядом со мной.

— Я могу сдать пробу, — говорит он. — Уверен, Джен тоже согласится. Никогда не знаешь заранее, иногда в доноры годятся и чужие люди. — Он обнимает меня за плечи. — Господи, Адам, что творится с твоей жизнью…

Я улыбаюсь.

— Спасибо тебе. Да, знаю, я уже голову сломал, думая об этом.

— Все перемешалось, — кивает Мэтт, — как в кино. Тебе надо написать сценарий и послать в Голливуд.

Огребешь кучу денег.

Я понимаю, что он старается меня отвлечь, но эта фраза наводит на мысли о Бет. Мег упоминала, что ее песня для фильма попала в шортлист. Живот скручивает спазмом — еще чуть-чуть, и я окончательно разобью ей сердце, на этот раз на мелкие, очень мелкие кусочки.

Крошечные кусочки, и уже ничего не соединить…

Я молча молюсь о чуде, о том, что мне не придется признаваться, каким невероятным лжецом я был так долго.

 

Глава 21

Станция метро «Набережная». Красно-белая эмблема подземки вспыхивает перед моими глазами, и я подскакиваю. Вовремя! Миг — и двери захлопываются.

Здесь прохладно. Я кутаюсь в пальто и спешу на эскалатор. Отсюда хорошо видно разбухшую реку по другую сторону дороги: собравшаяся там рядом с парапетом группа студентов громко распевает. Я сворачиваю вправо и направляюсь на запад, в сторону Биг-Бена. Расположенный на маленькой улочке за Парламентом, «Водопой» набит под завязку разномастной публикой: офисными служащими в костюмах и очках, туристами, персонажами богемного вида.

Выскочившие покурить — в футболках, вот кому, должно быть, холодно! — толпятся у двери, я же проталкиваюсь в глубь помещения. Там облицованная дубовыми панелями барная стойка. Она немаленькая, с десяток метров длиной, и все кожаные разноцветные стулья вдоль нее заняты.

Напротив — отдельные кабинки, декорированные изношенной клетчатой тканью в цветах шотландских кланов, где собираются завсегдатаи для «выпьем и закусим ». Кабинки тоже все заняты. Бен машет мне из крайней. Он явно еще не сказал Карен, что пригласил меня. Она улыбается, обнимает, говорит, как рада, и все такое, но я чувствую, что сегодня вечером третий здесь — лишний. Стараюсь не подавать вида. Бен наливает мне высокий бокал шампанского. Бутылка уже полупустая.

— Новости от Джоша есть? Можно начинать праздновать? — спрашивает он.

Карен смотрит на меня широко распахнутыми глазами, как ребенок в ожидании подарка.

— Нет, — отвечаю я.

Она хватает меня за руку и тянет в кабинку.

— Ничего. Скоро будут. — Бен говорит с уверенностью, которую я не испытываю. — Пойду закажу еще бутылку.

— Не злись. — Карен виновато морщится. — Я не знала, что он позовет тебя. Мне еще до твоего прихода не понравилось, что он упер нашу идею с «выпьем и закусим». Понимаешь, он все еще пытается меня поразить.

Нам надо набирать общие, на двоих, воспоминания, свои собственные, а он спер наши с тобой — когда-то я сказала, что было весело.

— Я немного ревную… Вообще-то сильно ревную.

С другой стороны, Бен надолго уезжал. Он просто не знает, куда сейчас можно пригласить девушку.

— Его не было всего год, не десять! Честно говоря, мне кажется, что до своего отъезда он вообще нигде не был!

Она права. До отъезда Бен шесть лет жил с Элизой.

Интересно, насколько откровенен он был с Карен, рассказывая о причинах разрыва?

— Он сказал мне, что они с Элизой почти никуда не ходили. Она была домоседкой?

— Она… А что он уже рассказал? — Я утаскиваю с опустевшей тарелки черную оливку.

— Бен не особенно распространялся, да я и не спрашивала. Не хочу, чтобы он копался в моем прошлом, поэтому и ему стараюсь не задавать лишних вопросов.

Надеюсь, ты заполнишь пробелы?

Именно этого момента я боялась с тех пор, как они начали встречаться. Как рассказать Карен, что Бен и Элиза расстались после долгих бесплодных попыток зачать ребенка методом ЭКО? Бен был готов взять младенца и из приюта — он всегда мечтал стать отцом, а Элиза хотела своего, родного. Карен тоже хочет детей, и сейчас, в сорок, ее способности к деторождению ограничены. Стоит ли затрагивать эту тему?

— Потом, — шепчу я. — Он возвращается.

— Еще «выпьем» и варианты для «закусим». — Бен, ухмыляясь, протягивает нам меню. Мы улыбаемся, делая вид, будто что-то выбираем, и говорим хором: «Кесадилья. Большая тарелка».

Я встаю.

— Сейчас закажу. Все равно мне надо выйти. Вот заодно и закажу. Ты будешь, Бен?

Он кивает.

Я смотрю на номер нашего столика, делаю заказ у шумной стойки и направляюсь в левое крыло здания, где расположена дамская комната. Я знаю, что здесь лучше всего ловит сигнал сотовой связи. Присаживаюсь на унитаз и достаю из сумки телефон.

Сообщение от Джоша. Два слова: «ПОЗВОНИ МНЕ». Я рассматриваю экран. Если новости дурные, он бы ведь так и написал? «Прости, но…» Или «позвони », но строчными буквами. Впрочем, если новости хорошие, он бы поставил восклицательный знак..

Его номер записан у меня на четвертой кнопке.

Я нажимаю ее, меня подташнивает.

— Да, — говорит Джош высоким голосом.

— Ну, что? У меня нет пропущенных звонков, и я. ..— Не страшно. Ты сейчас сидишь?

Ему не понять иронию ситуации — сижу, но на потертом деревянном стульчаке унитаза. С внутренней стороны двери кабинки на меня смотрит карикатура на премьер-министра Дизраэли.

— Да, — коротко отвечаю я.

— У тебя все вышло, девочка, ты это сделала, ты всех порвала! — Его голос взлетает еще на октаву.

— Что?!

— Решение принято. Берут твою «Распадаюсь»!

Как главный саундтрек фильма. Фактически теперь могут поменять и название фильма — чтобы лучше соответствовало тексту песни. Им понравилось!

— Понравилось, — повторяю я растерянно. — Правда понравилось?

— О боже, правда! Минуту назад я говорил по телефону с их самым главным парнем. С их боссом, Бет.

Эти ребята хотят встретиться. В Лос-Анджелесе. Поскорее — в течение одной-двух недель. Завтра нужно с ними связаться и сообщить даты, контактную информацию и так далее.

— Они хотят встретиться? Со мной?

— Ага.

— В Лос-Анджелесе?

— Именно. И поскорее.

Я не вижу Джоша, но знаю, что он улыбается.

— Надо же! — Все еще не могу поверить. — А ты едешь?

— Я тебе там не нужен! К тому времени я сделаю все, что должен. Надо убедиться, что контракт железобетонный и водонепроницаемый и что тебе заплатят, даже если фильм не выйдет.

— Конечно.

— Так что давай-ка завтра ко мне. В одиннадцать.

Все обговорим. Кофе и пироженки?

Я киваю.

— Завтра. В одиннадцать. У тебя.

— Бет…

— Да ?

— Ты молодчина! Суперзвезда!

Джош отключается, и я не успеваю даже вставить «спасибо». Обещаю себе, что сделаю это завтра.

Выхожу из кабинки, прячу телефон, мою руки и смотрю на свое отражение в зеркале. Пациентка заведения для умалишенных. Мне не придется отказываться от услуг Джоша. И теперь я даже могу позволить себе новые ботиночки.

Вид у меня ошарашенный.

— Это шок, — говорю я вслух. И отправляюсь обратно к Бену и Карен.

— Тут выяснилось… Адам и Эмма разбежались.

— Карен заговорщически улыбается мне.

Я молча киваю.

— Что? Ты уже знаешь?

— Да. На твоей вечеринке Адам об этом упомянул.

— Я беру свой бокал и делаю глоток. — Нельзя сказать, что меня это так уж волнует.

И сажусь рядом с Карен.

— Похоже, у них с Беном есть планы на участие в благотворительном мини-марафоне.

Вот это уже интересно. Я фыркаю, смеясь:

— Адам и спорт?

— Я буду его тренировать. — Бен чувствует потребность заступиться за брата.

— Бен, единственная физическая нагрузка, которую позволяет себе Адам, — поиграть в гольф или покувыркаться с чужими бабами. Так что удачи вам обоим.

— Он не ради себя это делает.

Я качаю головой.

— Надеюсь, благотворительной организации не настолько нужны деньги.

— Для него это важно.

Я заинтригована.

— Благотворительность? Важно для Адама? Бен, о чем ты?

Бен заливается краской, весь. Просто багровеет.

— Не помню.

Я настораживаюсь, затем решаю не обращать внимания: хочется поделиться своими новостями. В баре внезапно становится еще более шумно: пришла компания праздновать день рождения. Я стараюсь их перекричать:

— Звонил Джош!

— Что? — кричит Карен. — Что ты сказала? Джош звонил?

Я поднимаю и опускаю голову.

— И? Что? Что он сказал, Бет?

Она уже почти вопит, и Бен безуспешно пытается ее утихомирить.

— Песня понравилась. Меня ждут в Лос-Анджелесе.

К арен подхватывает меня, обнимает, трясет и громко визжит:

— Я знала, что ты сможешь, знала!

Не могу не смеяться. Когда она отпускает меня, кто-то из пришедших с именинником хватает меня за руки и тоже вопит:

— Я тоже знал, что ты сможешь!

Затем к его выкрикам присоединяются остальные, и теперь все орут хором. Я громко смеюсь. А потом один из них спрашивает:

— А что ты сделала-то?

Вопли перекрывает рев Бена:

— Она написала песню для кино! И едет в Штаты!

Теперь здесь бог знает что творится. Вопли, поздравления, крики «ура!». Толпа незнакомцев скандирует: «Мо-ло-дец!» Кто-то сует мне в руки бутылку шампанского.

Осади, «Красотка»! Теперь мой черед покорять Голливуд!

 

Глава 22

Роберто — итальянец по происхождению. Он парикмахер, но всегда мечтал быть шеф-поваром. Он стрижет меня вот уже почти пятнадцать лет, и за все время нашего знакомства ни разу не случалось, чтобы он не обсуждал еду со страстью, достойной мишленовских заведений. В салоне красоты суббота — жаркий день, Роберто что-то рассказывает о принадлежащем брату бистро в Хайгейте, которое мне непременно нужно посетить, и я отключаюсь. Телятина по-милански — это, конечно, здорово, но в Хайгейте я бываю только на кладбище, на могиле родителей.

И как-то не очень представляю, что соберусь по дороге туда подкрепиться.

Роберто орудует ножницами, я киваю и улыбаюсь.

Просматриваю газету, в глаза бросается дата — и я застываю.

Газета напечатана ровно через три месяца после моего отъезда из дома. Я уже три месяца живу не там. Значит, в последний раз я занимался любовью с женой больше четырех месяцев назад. При мысли об этом я с трудом сглатываю, меня переполняет желание увидеться с ней, обнять. Понимаю — не суждено.

И мысленно возвращаюсь к той ночи, когда случился разрыв. Тогда я не сомневался, что Бет немного остынет, а потом пустит меня обратно.

Даже когда стало ясно, что этого не произойдет, я все равно был уверен: надо подождать, и мы так или иначе сойдемся.

А сегодня в моей жизни нет ничего определенного.

И это единственное, в чем я уверен.

Сегодня утром я пришел к Роберто, и сюда же согласился заехать за мной Бен. Вон он ждет на улице.

Отсюда мы направимся прямо на тренировку в ближайший парк. У моих ног — сумка: кроссовки, спортивный костюм, все прочее. Бен решил начать программу моих тренировок с кросса. Сегодня мне предстоит пробежать три километра. Взгляд на часы.

До начала «тренировки» тридцать минут. Честно говоря, боязно, ведь сто лет не бегал. Надеюсь, такой подвиг мне по силам. Я уже сообщил Кире. Она оценила мое намерение бежать благотворительный мини-марафон, однако напомнила о необходимости поговорить с Мег. Сбор денег — это отлично, но главное, в чем нуждается Ной, — стволовые клетки.

Я достаю сотовый и отправляю дочери эсэмэску.

Она не ответила уже на два сообщения и звонок. Я начинаю волноваться.

Тыковка, встретимся гденить вечерком?

Она отзывается немедленно:

Сегодня суббота, я уже взрослая, не забыл?

ОК, тогда когда?

Завтра я прибираюсь в своей комнате. Мама ворчит, что мне надо разгрести бардак, а то вдруг дом продадут. Думаю, тебе пора готовить ВЖ (впечатляющий жест), а то и парочку. Серьезно, папа, соберись. Увидимся дома утром. Мамы не будет, она работает.

Черрт… Пишу ответ:

Отлично.

Хотя чего тут отличного? Рассказывать все Мег в нашем семейном доме? Да у меня язык не повернется!

Ппойдем тогда куданить пообедаем?

Не выйдет. Джек готовит обед. Не отказаться. Если хочешь встретиться, приезжай, х

Соглашаюсь на утро воскресенья и посылаю дочери поцелуй. Не верится, что дождался поцелуя от нее.

Едва я встаю из кресла и направляюсь в кассу, Бен поднимает голову и смотрит в сторону двери. Я показываю ему растопыренную пятерню.

— Через пять минут. Погоди, — говорю я ему и иду в сторону крошечного туалета.

Выхожу из здания и всеми силами стараюсь оттянуть первую тренировку. Я заболел, у меня мигрень, я натер ногу. Бен пропускает мои отговорки мимо ушей. Я даже рискую сказать ему правду: мне очень страшно. Спрашиваю, кому в голову могла прийти такая дикая идея. Он честно напоминает — мне.

Я предлагаю вместо тренировки навестить могилу родителей, напоминаю брату, что он сто лет там не был, и сам стыжусь этого напоминания. Даже предлагаю угостить его в местном бистро телятиной по-милански. Он спокойно на все соглашается — после пробежки.

У меня болят все мышцы, но я справился, без остановки пробежал три километра. Мог бы и продолжить, однако Бен меня остановил — нельзя перегружать себя в первый день. Приятно.

Я уже с нетерпением ожидаю завтрашней пробежки вдоль реки. Утром, перед встречей с Мег.

Бен проезжает рядом с Хайгейтом.

— Пообедаем до или после кладбища?

— Давай после. Слушай, кладбище — это необязательно.

Если тебе нужно к Карен… Я предложил, просто чтобы оттянуть пробежку.

— Знаю, но мне туда нужно. Ты прав. Слишком давно.

Как часто он думает о родителях? Как часто вспоминал их, пока путешествовал по миру?

Я молча переодеваюсь на заднем сиденье автомобиля, что само по себе уже подвиг.

— Слышал новости про Бет? — Он ловит мой взгляд в зеркальце заднего вида.

— Откуда бы?

— Ну, полагаю, услышишь, если как-нибудь ей позвонишь. Если тебе интересно, чем она вообще занимается.

Я улавливаю в его словах подколку, но сдерживаюсь.— Что за новости?

— Ее песня прошла отбор. Для кино. — В зеркальце Бен следит за моей реакцией.

Я застываю.

— Ну ничего себе! Молодец! Просто фантастика.

А что…

— Позвони ей, Адам. Нет решительно никакой причины не звонить. Используй новость как повод для звонка. Возможно, стоит поговорить с Бет про нее, а не про тебя. Почему бы вам двоим не начать жизнь с чистого листа?

Заправляю рубашку в джинсы. Брат по-прежнему не сводит с меня взгляда.

— Ты прав. Вечером позвоню.

— Отлично. И не тяни. На следующей неделе она уезжает в Лос-Анджелес.

Этого я не ожидал.

— Что, правда?

— Встреча с продюсерами. Киностудия оплатила билет бизнес-класса.

— Ничего себе! — повторяю я. А что тут скажешь?

Странное ощущение. С одной стороны, я рад. Бет заслужила успех, заработала его тяжелым трудом и самоотречением.

Я испытываю за нее гордость. Только вот имею ли право на эту гордость?

— Вот и позвони. — Бен ведет машину по боковой улочке мимо кладбища. Когда мы оказываемся напротив главных ворот, он качает головой. — А я и забыл, какие огромные здесь дубы. Удивительные, правда? Помнишь наше дерево? Огромное такое.

Память — интересная штука. Мы с Беном называли «своим» гигантский каштан с сучковатым стволом.

От нашего дома до него было пять минут неспешным ходом, и стоял он на земле местного фермера.

Мы тайком бегали к маленькому озеру, и этот каштан был единственным деревом на берегу. Мы цепляли к нему старую веревку, стянутую из отцовского сарая. Каждое лето мы возвращались туда, крепили веревку и качались до изнеможения. Сейчас кажется странным, что нас ни разу не засекли. Даже не спросили ни разу, куда это нас носило.

— Мама никогда не спрашивала, почему у нас мокрая одежда.

— Забавное было время. — Я широко улыбаюсь.

— Теперь вперед и налево. Там придется припарковаться, и дальше несколько минут пешком.

— Как называется песня Бет? — спрашиваю я у брата.

Любые ностальгические воспоминания автоматически приводят меня к мысли о ней.

— «Распадаюсь».

Я киваю.

— Похоже, новая.

— Новая. — Бен выходит из машины. — Как она мне сказала, написана исходя из ее собственного опыта. По крайней мере, ты дал ей материал для новой песни.

Он снова улыбается, но мне почему-то не смешно.

У могилы наступает его очередь нервничать.

— Спокойно, Бен. Просто поговори с ними.

Мысленно.

— Я не в первый раз сюда прихожу! — сердится Бен и спрашивает: — Ты когда-нибудь разговаривал с Бет об этом?

Он стоит и смотрит в одну точку. Я сгибаюсь над вазами: вставать на колени не хочется, трава мокрая.

— Нет.

— А почему?

Его вопрос почти так же прост, как мой односложный ответ, но я пугаюсь.

— Никогда не было необходимости… чтоб тебя, не вздумай говорить Карен! Пообещай сейчас же, что заткнешься и ни слова ей не скажешь! Они же подруги не разлей вода. Если ты скажешь своей, она не удержится. Я…

— Стоп-стоп, притормози! Я не сказал ни словечка — ни о чем.

— Вот и давай в том же духе, Бен. Я ведь могу на тебя положиться? — Я протягиваю руку.

— Конечно, — отвечает он и скрепляет рукопожатие.

— Мы здесь уже закончили?

Он не ждет подтверждения, просто подталкивает меня в сторону автомобиля.

— Ты был сильным, со всем справлялся. Нашел для нас жилье, помог мне с универом. Я твой должник.

— Не сочиняй. Какой еще должник? Единственное — не болтай Карен.

Мы продолжаем путь к парковке.

— Прости. Я понимаю, что сейчас, когда вы с Карен вместе, было бы совершенно естественно все ей рассказать.

— Ну да. Может, у нас с тобой общая дефектная ДНК.

Он ухмыляется.

— Бен, я серьезно. И не считай, что ты со мной в одной лодке. Ты всегда был честен с Элизой, даже когда правда причиняла ей боль, как во время вашего разрыва. Я тобой восхищался. Ты такой, какой есть; это меня и тревожит.

— Адам, бывало и похуже. Но все как-то приходило в норму. Ты должен сказать Мег про пробу. И…

Он не договаривает, и так ясно. Бет сразу обо всем узнает. Он мог бы еще добавить, что сейчас как раз подходящее время сказать Бет, что мои родители не погибли одновременно в автокатастрофе. И их смерть, то, как они на самом деле умерли, повлияло на меня, на всю мою дальнейшую жизнь. Скажи он так, я бы, как обычно, высмеял его.

— Ладно, где там твоя телятина по-милански? — Бен плотоядно потирает живот.

Стараюсь сдержать стон. Мы уже сказали друг другу все, что хотели; теперь я просто взмахиваю рукой, указывая на ресторанчик брата моего парикмахера Роберто.

… Машина въезжает на гравиевую дорожку, и мои чувства обостряются. Шуршание камней под колесами и внутренний голос, требующий развернуться и бежать, оглушают. Пальцы, вцепившиеся в руль, побелели.

От передней двери в нос бьет резкий запах высаженных Бет гиацинтов. Во рту появляется мерзкий привкус — привкус чистого страха.

Поднимаю руку к звонку и слышу, как Мег несется вниз по лестнице.

— Я была наверху, у себя в комнате, — сообщает она. — Почему ты просто не вошел?

— Новые замки.

Она наклоняет голову, словно только что вспомнила.

Собранные в хвостик волосы мотаются из стороны в сторону.

— Ах да.

И я захожу.

Письмена Бет по-прежнему украшают прихожую.

— Поднимайся ко мне. Только зажмурься, когда войдешь. А я принесу кофе.

Вдоль лестничных пролетов висят фотографии.

Мне грустно. Одной здесь раньше не было. Черно-белый снимок: Бет с родителями и Саймон.

Поднимаясь, я с трудом сдерживаю желание прикоснуться к фотографиям. Нелепая мысль: если тронуть снимки пальцами, то они увеличатся в размерах.

Как в телефоне. И воспоминание станет более четким.

Мег права — ее спальня напоминает зону военных действий. Дочь машет рукой на стул, протягивает черный мешок и велит упаковывать туда все вещи, которые она будет мне подавать. Я сижу с мешком в руке, словно послушный ребенок. Мег кивком показывает на кофе:

— Пей.

Теперь киваю я.

— У тебя все нормально? — спрашивает она. — Что-то ты бледноватый. Я получила сообщение о пробежке.

Особенно не переутомляйся там, ладно? Ты ведь давно ничем подобным не занимался.

Снова киваю.

Дочь протягивает мне одежду, и я запихиваю ее в мешок. Со дна шкафа она достает пушистую игрушку — маленького ослика Иа.

— Папа, смотри, ослик. — И хихикает.

— Да, моя хорошая.

— Помнишь, как мы его покупали?

— Помню, конечно.

Это было словно вчера. Ей было что-то около пяти, и она с ума сходила по Винни-Пуху. Мы заметили одинокого Иа среди многочисленных Пухов, и Мег умоляла нас его купить, твердила, что он ужасно одинок, а она станет его мамочкой.

Я наклоняюсь вперед, локтем упираюсь в колено, а подбородком в ладонь.

— Мег…

— А?

Она смотрит в окно, поглощенная воспоминаниями об игрушечном ослике.

— Нам надо поговорить.

— Надо. — Она поднимается, идет к столу и наливает кофе. — Вчера я виделась с бабулей. — Широко улыбаясь, протягивает мне кружку. — Кстати, она мне дала для тебя письмо. Письмо! Совсем старомодно, да, папа? Некоторые все еще пишут письма.

Я беру помятый конверт и засовываю в карман куртки. Письмо подождет.

— Читать не будешь?.. Ладно. — Она машет рукой. — У нас с бабушкой появились грандиозные идеи. Мы вчера устроили мозговой штурм. Насчет твоего Впечатляющего Жеста.

— Мег…

— Что? — Ей не нравится, что я остановил этот словесный водопад.

— Надо поговорить. По крайней мере, я должен тебе кое-что сказать, а ты — выслушать.

Она отодвигает стул подальше от стола и тяжело плюхается на него.

— Давай, я слушаю. Но сразу предупреждаю: про извинения мне не интересно. Я знаю, ты хочешь вернуть маму. Не уверена, что это желание взаимно.

Именно поэтому нам следует объединиться и вместе что-то придумать. Причем быстро.

У меня перехватывает голос. Мег продолжает:

— Слышал новости? Круто, правда? Она так рада, что поедет в Лос-Анджелес.

Я не могу. Я просто не могу.

Мег улыбается:

— И знаешь, песня вышла фантастическая, точно, одна из лучших. Я так горжусь мамой!

— И я … и я … Мег, пожалуйста. Есть кое-что…

ты должна мне помочь.

Она поворачивается ко мне, внезапно заинтригованная.

Возможно, моим тоном. Господи…

— В чем? — Отпивает кофе и смотрит с любопытством.

— Как ты уже знаешь, много лет назад…

— Папа, ну что опять? — Она рассматривает меня, как забавный лабораторный образец.

— Много лет назад… больше десяти… я изменил твоей маме. Одна ночь. Там была только одна ночь…

Она смотрит в изумлении.

— Я не хочу об этом знать. — И качает головой.

— Придется, Мег. Придется. — В моем голосе отчаяние.

— Эта женщина, Кира Гренджер, родила ребенка.

Моего ребенка, но она не хотела, чтобы я принимал участие в его воспитании. Я…

Мег внезапно замирает, будто каменеет. На пепельно-сером лице застывает выражение полного недоверия, абсолютного отрицания.

— У тебя есть еще ребенок? Ты говоришь мне, что у тебя есть еще ребенок?!

— Да. Сын — и я никогда не встречался с ним.

Так мы условились с Кирой. Так она хотела, и… это меня устраивало. Мама не знала. Никто не знал. А несколько недель назад ситуация изменилась.

Мег не отводит от меня взгляда.

— У меня есть брат, — тихо говорит она. — Брат, о котором мама ничего не знает. Господи… Какая же ты дрянь! И почему сейчас? Ты планировал сделать из нас «Семейку Брейди»? Милашки-родители и дружные шустрые детишки?

Я отвожу взгляд и считаю полоски на ковре.

— Он болен. Лейкемия. Надо, чтобы ты сдала пробу костного мозга. Срочно. Если ты согласна, конечно.

Суть в том, что братья и сестры — самые лучшие доноры, а ты его единственная сестра. Сводная, — поправляюсь я.

Она прижимает ко рту руки, затем резко наклоняется к корзине для мусора. Глубоко дышит, успокаивая желудок.

— Мег… — Я встаю и делаю к ней шаг, но она отталкивает меня.

— Уйди… Уйди!

— Пожалуйста, Мег. Пожалуйста, послушай.

Мне хочется заорать: я согласен на все. Что потом она может делать что угодно, вопить, скандалить, — пусть только сначала сдаст пробу.

Она поднимает на меня взгляд:

— Я не знаю, кто ты.

— Он просто маленький мальчик. И он умирает.

— Я изо всех сил стараюсь до нее достучаться.

Мег прикусывает дрожащую губу.

— Уходи. Убирайся! — По ее лицу потоком текут слезы. — Не говори больше ничего. Между мной и тобой все кончено. Кончено! И даже не думай, что я промолчу! Я все расскажу маме! — С этими словами она показывает мне на дверь. — Вали отсюда к чертовой матери!

Опершись на спинку стула, я глубоко вдыхаю через нос и выдыхаю ртом. Сердце как будто крутится в огромной мясорубке.

Разворачиваюсь и выхожу. В голове эхом стучит: «Между мной и тобой все кончено!» Рикошетом отдается от стен лестничного пролета, снова и снова пронзает тело, проникает в кости, жалит мозг. Я готов ухватиться за все, что дает хоть крошечную надежду.

Образы, воспоминания…

Она не то хотела сказать. Не желала причинить мне боль. Слишком многое разом свалилось на нее.

Она испытывает злость и горечь. Конечно, Мег поможет.

Мы правильно ее воспитали. Но она расскажет Бет. Это так же несомненно, как то, что у Мег в венах течет кровь с моей ДНК, как то, что точно такая же кровь течет в венах Ноя.

Мег все расскажет матери. Если я не успею первым.

Я боюсь. Страх пронизывает меня насквозь, и сейчас мне так же страшно, как было… тогда… с родителями.

До смерти жутко.

 

Глава 23

Накрапывает бесконечный дождь, не давая сосредоточиться.

Работа не идет. Утром я встала, напевая «Скучаю по тебе ночами» Клиффа Ричарда. Слова песни навели на мысли об Адаме. Этим утром он никак не выходит у меня из головы. Я выглядываю в окно — сад в ужасном состоянии.

Зима довольно мягкая, но все-таки до наступления декабрьских холодов надо найти садовника, иначе все вымерзнет. Или самой развивать навыки землекопа.

Пока я об этом размышляю, рука тянется к телефону.

— Это я.

— Привет.

Он нервничает. Всего одно слово, но я каким-то образом чувствую это и спрашиваю:

— У тебя все в порядке?

— Да. — Он вздыхает. — А у тебя? Все сложила?

До моей поездки в Лос-Анджелес еще шесть дней, но он слишком хорошо меня знает. Весь «летний» гардероб уже перестиран, выглажен и упакован. Я уложила солнцезащитный крем, полную косметичку, фен, бигуди для выпрямления волос, нижнее белье.

В отдельной пластиковой папке наверху лежат дорожные документы: билет, паспорт, страховка. Мне нравится, когда все готово заранее.

— Ехать только через неделю, — говорю я. — Слушай, вот что: пока меня не будет, ты не согласишься поработать в саду? Там кошмарный беспорядок.

Можно, конечно, позвать садовника, но я подумала — возможно, ты соскучился по такой работе, раньше тебе нравилось копаться в саду. Я имею в виду, это в наших общих интересах.

— Э-э… да. Отлично.

— Я уезжаю в воскресенье. Ты мог бы взять в понедельник выходной и здесь обосноваться? — Выделю ему одну из свободных комнат. Наша постель — это теперь моя постель.

— Если ты хочешь. — Он явно колеблется.

— Да. Значит, договорились. Я одолжу тебе ключи. — Умышленно подчеркиваю слово «одолжу».

Я уже знаю, что дубликат ему не заказать: замки особые и зарегистрированы на меня.

— Может, оставишь их Сильвии, а я заберу?

— Хорошо. От Мег что-нибудь слышно?

Он молчит.

— Что-то она мне не отвечает. Была здесь вчера.

Я хотела, чтобы она разобрала свои вещи, но к моему возвращению она уже ушла.

— Мы вчера с ней говорили.

— И как она тебе показалась? Все нормально? — Я понимаю, что Адам не может знать, в порядке ли Мег, поскольку обладает эмоциональной чуткостью дождевого червя. — Ладно, не беспокойся. Дозвонюсь в конце концов. Лучше бы… И спасибо за сад.

Я передам Сильвии ключ.

— Бет?

— Да? — Понимаю, что он медлит и, похоже, колеблется.

— В чем дело, Адам?

— Я тебя люблю, ты ведь знаешь.

Я совершенно не метафорически разеваю рот.

— Важно, чтобы ты знала. Я тебя люблю. Всегда любил и всегда буду. Понимаю, что слишком поздно, но хочу, чтобы ты знала.

Я закрываю рот и глубоко вдыхаю.

— Скажи что-нибудь, — просит он. — Что-нибудь…

— Ты прав. Слишком поздно, — говорю я.

— Мне следовало за тебя бороться? — спрашивает он. — Бен — и другие — твердят, что я должен. Они говорят: заставь ее выслушать.

— Другие ошибаются. Все равно ничего не выйдет.

Возможно, ты и любил меня, может, все еще любишь, однако себя ты всегда любил больше. Так что за кого-то бороться — это не про тебя.

Я понимаю, как жестоко это звучит, но ведь я говорю правду! Не для того, чтобы задеть или причинить боль. Адаму в самом деле пора повзрослеть и осознать, что мир не вращается вокруг него.

— Я не настолько эгоистичен, — говорит он. — Я был тщеславным, невнимательным и — да! — эгоистом.

Но уж не настолько я скверный.

— Отлично, и почему же ты не боролся? Почему ты ушел, Адам? Почему продолжал встречаться с Эммой? Я решила, ты сделал выбор и наш брак уже позади.

Молчание.

— Давай называть вещи своими именами. Ты ушел ради секса. Разнообразного возбуждающего нового секса с более молодой женщиной. Вот в чем суть.

Ты поставил сексуальное удовольствие выше любви ко мне и любви к дочери. — Меня несет. — Забудь на минуту обо мне, подумай: что наш с тобой разрыв принес ей? Ты отдаешь себе отчет, насколько деструктивен был весь этот грандиозный секс?

В трубке слышен только звук его дыхания.

— Так что? — повторяю я.

— Прости, — шепчет он и вешает трубку.

Я в изумлении смотрю на телефон. Что это было?

Решаю перезвонить. Не отвечает. Выкапываю в кухне мобильник и посылаю сообщение Мег. Прошу ее перезвонить. На душе неспокойно, в голове все звучит голос страдающего Клиффа Ричарда. Опускаю руки на кухонный стол и делаю дыхательные упражнения.

Который уже раз.

Бывают ситуации, когда я всерьез задумываюсь: а что, если? Вот как сейчас, после этого странного разговора.

Иногда я тоскую по Адаму, сильно тоскую.

Это как фантомная боль: руки или ноги больше нет, а болит. Такие дни выдаются редко, но когда все-таки выдаются, тянутся отчаянно долго.

Я закрываю глаза и переключаюсь на мысли о Лос-Анджелесе, о Мег, обо всех счастливых моментах.

.. Да, Клифф, ты прав. Такое «тоскую по ночам» — чертовски противная штука.

Вечером придет Жиль. На ужин с вином. Я пригласила его, повинуясь внезапному порыву, после звонка Адама, и я уже не раз пожалела. Я пригласила Жиля так быстро, что не успела все обдумать. Он решит, что я им интересуюсь? А я интересуюсь? Господи.

Ну что я творю?

Я приготовила лазанью и салат, есть бутылка охлажденного белого и раскупоренное красное. Принимаю душ, надеваю хороший комплект белья и пшикаю духами за ухом. Надеваю любимое платье: то, в котором хорошо выгляжу. Черт, черт, черт! Что я творю?

Смотрю на кухонные часы. Он будет здесь через час.

Звоню Карен. Посмеявшись, она советует не психовать.

Это как в омут головой. Карен велит мне выпить бокал вина. Один. Затем снова фыркает от смеха. Помогла, называется. Я вешаю трубку.

Все-таки следую совету и выпиваю. Руки дрожат.

На самом деле дрожат. Вспоминается день, почти сразу после ухода Адама, когда я первый раз пришла на прием к доктору Каролине Гетенберг. В тот день меня всю трясло…

Сегодня Каролина могла бы мной гордиться.

Закрываю глаза, прикасаюсь к внутренней Бабушке — она приветствует меня улыбкой, а не насмешкой.

Все будет отлично. Бабушке часто приходится бороться с Азой Зель, но сегодня сила на ее стороне.

Я удачливый песенник. Я привлекательная сорокадвухлетняя женщина, готовая к началу новой жизни.

И я настроена на ужин с новым другом.

Примерно через полтора часа на моем счету почти целая бутылка вина. Жиль пьет первый бокал красного.

Лазанья ждет в духовке. В кухне умопомрачительно пахнет, а я все еще нервничаю. Жиль прекрасно выглядит в рубашке без ворота и легких брюках.

Сидит за стойкой, перебирает сложенные на краю поздравительные открытки.

— Можно?

Я киваю. В детстве я никогда не хотела стать агентом по продаже недвижимости.

Жиль рассматривает открытки.

— Я правильно понял? — спрашивает он. — Ты написала песню и она будет звучать в голливудском фильме?

После этих слов мне хочется визжать, но я сдерживаюсь и подтверждаю:

— Верно.

— И отпуск, который ты взяла на работе… Ты просто сказала, что летишь в Лос-Анджелес. Поездка как-то связана с этим? — Он машет карточкой.

— Я встречаюсь с продюсерами.

— Ничего себе! С ума сойти! Ты написала в резюме «Сочинение песен». Я думал, это просто необычное хобби, а на самом-то деле… Какая ты молодец!

Я достаю лазанью и ставлю на стол, в центре которого красуется салатница. Мы садимся, я протягиваю Жилю исходящую ароматным паром тарелку.

— Осторожно, горячо, — предупреждаю я.

И придвигаю салат.

— Сама готовила?

— Сама.

— Женщина, талантливая во всех отношениях. — Он улыбается. — Вот открытка твоей мамы. Объясни мне: почему, выражая восторг твоим успехом, она больше беспокоится, успеет ли сделать тебе до отъезда маникюр?

Я смеюсь.

— Моя матушка — страстная натура. Последнее, что она освоила, уже в зрелом возрасте, — уход за ногтями. Покрытие гелем, дизайн, все такое. Сейчас она увлеклась исцеляющими масляными ванночками и рвется до отлета успеть потренироваться на мне. — Я пожимаю плечами. — Мне нравится, что она проявляет такую заботу. Завтра вечером она придет изобразить на ногте моего большого пальца скрипичный ключ собственного дизайна.

— Пригласи ее в офис, я с удовольствием с ней познакомлюсь.

Я морщусь:

— Вот уж не думаю.

— Почему?

— Потому что, скорее всего, она попробует нас сосватать.

Фраза вылетает прежде, чем я успеваю остановиться.

Жиль громко смеется. Не понимаю, что именно так его развеселило: то, что моя мамочка попытается нас свести, или то, что я его об этом предупреждаю.

И конечно, оставим в стороне факт, что всем другим вариантам матушка предпочла бы добиться нашего с Адамом примирения.

Жиль ест салат, а лазанью размазывает по тарелке.

— С едой что-то не так?

Он краснеет, отодвигает приборы.

— Надо было тебе сказать. Я не ем мясо.

Охаю, прижимаю ладонь к губам.

— Прости, пожалуйста, — говорит он. — Обычно я предупреждаю, но, если честно, я так поразился, когда ты позвонила и пригласила на ужин, что просто сказал «да». А потом было уже неловко.

Я подхожу забрать тарелку. Он ловит мою руку, накрывает своей.

— Не убирай, пожалуйста. Салат очень вкусный.

Я снова сажусь.

— Прости.

И за что я извиняюсь?

Вероятно, за то, что угостила вегетарианца мясом.

А может, из-за другого: он взял меня за руку, а я ничего не почувствовала. Когда это произошло, я ждала, что полетят искры, прямо как в кино. Однако искр не было. Кому, как не мне, знать, какая дешевка все эти фильмы?

Я расстроена, поэтому утешаю себя остатками белого.

Уношу лазанью в кухню и умоляю бога, чтобы с яблочным пирогом никаких накладок не вышло.

Неспешно течет беседа. Жиль милый, добрый, внимательный мужчина, похоже, искренне интересующийся мной и моей жизнью.

Отрезаю от пирога два ломтика.

— Расскажи о себе. Я знаю, ты был женат. Или тебе не хочется об этом говорить?

Прежде чем дело дойдет хотя бы до поцелуев, хочу понять, что он за человек.

— Нет, почему? Хотя рассказывать особенно нечего.

Мы поженились молодыми — Мирей забеременела.

О н произносит имя жены с явным французским акцентом. Как я сегодня выяснила, Жилю сорок, а его близняшкам — по шестнадцать. Быстро высчитываю, что «поженились молодыми» означает в двадцать четыре.

Я вышла замуж раньше.

— Было непросто. Мы жили во Франции. Я там работал, сдавал дома, в основном британцам. Заработок невысокий, а Мирей художница. Денег совсем не было.— Когда ты вернулся сюда?

— Больше десяти лет назад.

— А они остались?

— Да. — Жиль вздыхает. — Мы просто разлюбили друг друга. Сохранилась только дружба. Двое разлюбивших друг друга людей — и два маленьких ребенка.

Ее родители жили неподалеку. Они обрадовались, что я ушел.

— А девочки? Как часто ты с ними встречался?

— Первые пять лет совсем не часто. А когда им исполнилось одиннадцать, мы оба сошлись на том, что учиться надо в Англии. Они сейчас в школе в Уолтоне, поэтому большинство уик-эндов проводят со мной. А во Францию уезжают на каникулы. Сейчас все в порядке.

Я не спрашиваю, каким образом он ухитрился, начиная со сдачи домов на время отдыха и работая за сущую мелочь, оплатить для дочерей частную школу в Англии. Что-то подсказывает мне: краткое упоминание родителей жены как-то с этим связано. Надеюсь, все-таки нет, ради его душевного покоя. Надеюсь, он скопил кучу денег, продавая дома в Вейбридже, а Мирей стала знаменитостью в мире французского изобразительного искусства.

Почти сразу после кофе Жиль говорит, что ему пора: завтра рано на работу. Нам обоим завтра с утра нужно в офис, и я слегка смущаюсь. На прощание он признается, что ненавидит хрен даже больше, чем мясо. Я смеюсь.

— У тебя замечательный смех, — говорит он и наклоняется для поцелуя. Сначала нежный; потом мягкое прикосновение губ, а потом… Потом он целует меня по-настоящему. Странное ощущение, когда в рот проникает язык другого мужчины. Его ладонь придерживает меня за затылок, и на память невольно приходит Адам и его пальцы, зарывавшиеся мне в волосы.

Я прерываю поцелуй.

Жиль шепчет:

— До завтра.

— До завтра, — шепотом отвечаю я.

Закрываю за ним дверь, прислоняюсь к стенке спиной.

Я точно знаю, что этот поцелуй с Жилем был первым и последним.

Мне будто снова семнадцать. Он поцеловал меня, а я не почувствовала ничего, абсолютно ничего. Это нормально? Я очень давно не целовалась. Возможно, проблема во мне.

Трясу головой, тянусь за телефоном и направляюсь прямо в постель. Уборка подождет до утра.

На телефоне четырнадцать пропущенных звонков от Карен. Я слушаю последнее извещение о несостоявшемся соединении и улыбаюсь. Она тоже подождет.

..

Лежа в постели, снова прокручиваю все в голове.

Первый раз за много месяцев мне по-настоящему недостает поцелуев Адама — в физическом смысле слова. Его рук, держащих меня, мурашек, покрывавших кожу. Мне недостает занятий любовью. За два с лишним десятилетия нашего брака я никогда не занималась любовью с другим мужчиной, поэтому сейчас трудно определить, чего именно мне недостает: занятий любовью вообще или конкретно с Адамом.

Песня Клиффа Ричарда настырно лезет в голову.

Я накрываю голову подушкой и умоляю Азу Зель его заткнуть.

 

Глава 24

Тим и Кира объединились. Вместе они должны уломать Гордона, который категорически против моей встречи с сыном. Сегодня к вечеру я собираюсь к Ною в больницу.

Они оба считают: лучше, если меня представят как приятеля Тима. Это будет вечером. А пока мне надо решиться и отправить дочери еще одно слезно-умоляющее сообщение, совершить получасовую пробежку и выполнить за полдня всю дневную работу в конторе.

Спортивный костюм лежит в шкафу, на дальней полке. Он слегка не по сезону, но я натягиваю его и утепляюсь. До Рождества остался месяц, на улице холодно.

Выхожу из дома, сжав в руке бутылку с водой. Поворачиваю налево, иду пешком по Нэрроу-стрит, миную итальянские и индийские ресторанчики, прохожу мимо складов в сторону пешеходной дорожки к речному вокзалу. Останавливаюсь для разминки, перехожу дорогу и начинаю пробежку. Бегу вокруг Собачьего острова, мимо башни Кэнари-Уорф и торгового молла.

Я думаю о Бет. Ноги ритмично опускаются на тротуар, и с каждым шагом в голове всплывает очередное воспоминание. Словно пошел обратный отсчет; назад от того ее телефонного звонка. Когда она сказала, что между нами все кончено; когда на меня опустилась черная мгла. От воскресенья.

Я делаю круг и возвращаюсь на Нэрроу-стрит.

Покупаю газету и перехожу дорогу.

За моей спиной раздается скрип тормозов. Быстро дернувшись влево, поднимаю руку, извиняясь перед громко орущим таксистом. Смотрю на лицо: злые слова, как в комиксах, вылетают из его рта. Захожу на тротуар, прислоняюсь к стене и тру виски. В голове пульсирует боль, словно мозг сорвался с якоря и бьется о стенку черепа, просясь на волю. Снова развернувшись, я бреду к зданию, которое нынче считается моим домом.

Забравшись в душ, долго стою под обжигающими струями воды. Костюм, в котором я только что бегал, по-прежнему на мне. Не могу разобрать: это проявление моей изобретательности и простой способ стирки — или признак съезжающей крыши? Я раздеваюсь и тру костюм гелем. Психушка подождет. Повесив мокрые тряпки на бортик ванны, одеваюсь для работы, а потом вливаю в себя теплый кофе, заедая его тостом.

Через двадцать минут я уже сижу за письменным столом.

Когда я захожу в педиатрическое отделение, у меня мокрые ладони, а сердце колотится как сумасшедшее.

Меня научили, что надо говорить; меня научили, что надо делать. Если не отклоняться от плана, все пройдет хорошо. Спасибо Кире и Тиму, да и Гордону, который, хоть и в свое отсутствие, неохотно согласился на эту встречу.

Легенда такая. Я друг Тима, заехал за ним в больницу, поскольку вечером нам обоим надо на встречу с университетскими однокашниками. Слишком наворочено, по мне, но, полагаю, они знают, что делают; и, если честно, я был согласен на что угодно.

Шагаю больничными коридорами. Спасибо Кире, в телефонном блокноте отмечены все повороты. Наконец оказываюсь в нужном месте. Заглядываю в палату через маленькое смотровое окно. Вижу, что внутри находятся смеющиеся Тим и Кира.

На постели лежит маленький мальчик, которого опутывают трубки и провода. Он оживленно разговаривает с матерью, размахивает руками, словно что-то доказывая. Я стою, замерев. Он точная моя копия — я в его возрасте выглядел так же. Волосы, хотя и торчат, того же цвета, как у меня, и так же вьются. У него рот Киры и мой нос. И хотя мне отсюда не видно, подозреваю, что такие же, как у меня, зеленые глаза.

Я стою, замерев, когда меня замечает Тим и машет рукой, приглашая войти.

Толкаю дверь, и в голове мечется мысль: «Что я здесь делаю? Какое право имею приходить сюда?»

Мне здесь не место…

Тим протягивает руку.

.— Привет, Адам. Рад видеть тебя, парень. Ной, это Адам, друг, о котором я тебе рассказывал. Считает себя азартным игроком в гольф. Но все, что ему по силам, когда мы играем, — азартно чесать голову.

Кира подходит ко мне и подставляет для поцелуя щеку. Мягко говорит:

— Здравствуй.

Ной улыбается:

— Привет, Адам.

— Как ты себя чувствуешь?

Я понимаю, вопрос идиотский, но это все, что я могу сейчас придумать. Не обращать внимания на все медицинские приборы в палате не получается. Не получается не замечать трубки и провода, не видеть, что ребенок очень болен.

— Бывало хуже. А ты?

— Хорошо, спасибо.

Я не ошибся: он смотрит на меня зелеными глазами.

И я сразу понимаю: он что-то знает.

Его глаза будто говорят моим: «Привет, Адам.

Я Ной, и мы с тобой похожи. Что, если…»

Кира тоже это чувствует. Неловко копается в сумке. Я не знаю, куда деться, и принимаюсь рассматривать кафель на полу. В черно-белую клетку, как шахматная доска.

Ной перевешивается через бок своей кровати.

— Я часто думаю, что пол похож на шахматную доску… — Он подтягивается и садится, опираясь на гору подушек. — Иногда, по ночам, когда приходится лежать на боку, я смотрю на пол и передвигаю воображаемые фигурки. Ты играешь?

Этот ребенок читает мысли?

Я киваю:

— Сейчас не очень часто, а раньше — да, бывало.

— Мы могли бы сыграть. С самим собой скучно.

А эти двое ничего не смыслят. — Он улыбается матери и дяде. — Папа еще ничего, но если постараться, его легко победить.

Внезапно он начинает задыхаться, словно разговор отнял все силы. Кира склоняется над сыном, и Ной протягивает руку, чтобы она помогла ему сесть удобно. Мать мягко массирует ему спину.

— Что ты разволновался? — шепчет она. — Хватит болтать, отдохни.

— Все в порядке, мам, правда.

— Отдохни, — решительно говорит она.

Ной закатывает глаза.

— Ну что ты дергаешься?

— Кто-то же должен. — Кира целует сына в лоб.

Я словно участвую в спектакле. Для меня Кира всегда была только другом, женщиной, с которой я когда-то провел одну запретную, чудесную ночь.

Здесь, сейчас, она другая: встревоженная любящая мать ребенка, в появлении которого на свет принял участие я. Совершенно сюрреалистическое ощущение, сплав старой кинохроники и реальности сегодняшнего дня.

— Нам пора, Адам.—Тим берет пальто и портфель, наклоняется к племяннику и хлопает его по ладони.

Мне хочется воскликнуть: «Нет, пожалуйста, еще несколько минут. Пожалуйста, я просто на него посмотрю!»

Однако я просто протягиваю Ною руку.

— Придешь поиграть в шахматы? — спрашивает он.

Киваю и иду на выход.

— Адам!

Я оборачиваюсь.

— В каком университете ты учился? — спрашивает он.

Смотрю на Гренджера. Я окончил Королевский колледж; а где провел студенческие годы Тим, не имею ни малейшего представления.

— Мы оба из Брунела, — отвечает тот и смотрит на часы. — Все, идем. А то парни начнут без нас.

Я выжимаю жалкую улыбку, что-то бормочу на прощание и двигаюсь следом.

— Давай сюда, — шепчет Тим, догоняя меня. — Иногда я готов поклясться, что этот пацан видит через стены.

— Ты думаешь, он что-то заподозрил?

Тим мотает головой:

— Вряд ли. Мне надо в Лондон, Адам. Выберешься отсюда сам?

Киваю и машу ему вслед. Тим идет к западному выходу из больницы, к парковке, а я углубляюсь в лабиринт коридоров, пытаясь найти восточный вход.

Ускоряю шаги. Быстрее бы оказаться на улице!

Я уверен, что Ной задавал вопросы не просто так. Воображение рисует Киру в слезах или, хуже того, Гордона с кровожадным выражением на лице. Я хочу видеть сына, но не желаю разлада в его семье.

Живот внезапно скручивает спазмом. Заболеваю?

Я оглядываюсь по сторонам и обнаруживаю чуть впереди мужской туалет. Несусь туда, толкаю вращающуюся дверь и едва успеваю добежать до кабинки. Склоняюсь над унитазом, и меня рвет без остановки несколько минут. Наконец пробую выпрямиться. Ноги не держат, и я опираюсь о стену. Вытираю губы туалетной бумагой и выхожу из кабинки. Слава богу, здесь больше никого нет. Я полощу рот, пшикаю мятным освежителем. В зеркале отражается человек куда старше сорока трех лет. Бледная кожа в прожилках, мешки под глазами. Хотя я стригусь очень коротко, из прически выбилось несколько прилипших к мокрому лбу завитков. Я весь залит потом.

У Ноя вьющиеся волосы, но их почти не осталось.

Это из-за химиотерапии?

Я поправляю одежду и присаживаюсь на стул, расположенный прямо у двери. Зачем он здесь? Для стариков?

Для немощных? Для эгоистов среднего возраста, которые внезапно обнаружили, что ноша, которую они тащат, им не по силам?

Жесткий пластмассовый стул, на таком не засидишься.

В туалет заходит мужчина, смотрит на меня и интересуется самочувствием. Успокаиваю его и встаю.

Надо еще добраться до дома, а в такое время суток это занимает массу времени.

Рядом с мужским туалетом стоит торговый автомат.

Шарю по карманам в поисках монет, чтобы купить бутылку воды. Отвинчиваю крышку. Надо сделать глоток, дойти до автомобиля и медленно поехать домой. Не в Вейбридж, мой дом теперь не там.

Но искушение велико. Десять минут — и я на Хай-стрит. Попрошу у Бет разрешения остаться и переночевать.

Прихожу к выводу, что это плохая мысль. В эту секунду меня кто-то окликает:

— Адам!

Я поворачиваюсь и вижу Киру.

— Ты все еще здесь? — спрашивает она.

— Я, э-э…

— С тобой все нормально? Что-то ты позеленел.

Пожимаю плечами:

— Нормально, только слегка прихватило.

— И как ты сядешь за руль? Я иду домой, ненадолго.

Пойдем, напою тебя горячим?

Удивляюсь: Кира живет в Лондоне.

— Я снимаю квартиру здесь, рядом. — Она читает мои мысли. — На время, пока Ной в больнице. Тебе и вправду нельзя вести автомобиль. Мы через час встречаемся здесь с Гордоном, поэтому я смогу потом подбросить тебя до твоей машины.

Не успев подумать, согласно киваю.

— Мне интересно, что ты думаешь о Ное. Только быстренько заскочу туда. — Она кивает на дамский туалет.

Я смотрю, как ее миниатюрная фигурка скрывается за вращающимися дверями. Меня снова окликают.

На этот раз я мгновенно узнаю голос. Поворачиваясь, испытываю отчаянную надежду, что мне померещилось.

Но нет. Чем-то я прогневил бога. Сильно прогневил.

 

Глава 25

Сохраненный в телефоне список обязательных дел выглядит более упорядоченным, чем распечатанный на бумаге, но какой же он длинный! Осталось всего несколько дней до вылета в Лос-Анджелес, и список приводит меня в оторопь. Сегодняшнее утро я провожу в офисе человека по имени Бизон. Не имею ни малейшего представления, откуда взялось такое имя: то ли у родителей было специфическое чувство юмора, то ли это все-таки прозвище, полученное им, когда его комплекция была несколько иной. Но я точно знаю, что, согласно Евангелию от Джоша, Бизон крутее всех крутых в деле создания веб-сайтов для композиторов-песенников.

Джош прав, этот человек знает свое дело: проведя несколько часов в его офисе в Чизвике, я получаю заготовку отличного сайта. Джош настаивает, чтобы там все было заполнено песнями, авторство которых я не рекламировала, и все это нужно успеть сделать до пятницы. Ладно. Мы с Бизоном (на самом деле это маленький, чокнутый с виду парень с жидкими волосенками и очками как у Джона Леннона) уже почти все провернули.

Сейчас я сижу в машине, припаркованной у офиса Бизона, и на меня смотрит с экрана телефона Пункт номер 8 из списка обязательных дел.

Я откладывала его слишком долго. Больше не получится.

Закрываю глаза и считаю до ста. Включаю зажигание и еду в сторону дома.

В пяти минутах от дома я сворачиваю на шоссе АЗ.

Мне назначено на три часа. Девушка-администратор приглашает присесть и заполняет карточку.

— Не волнуйтесь, — говорит она, — долго ждать не придется.

Я смотрю на протянутый мне бланк. Проведя все утро за разработкой сайта www.beth-hall.co.uk, я не настроена светить здесь свое настоящее имя. Поэтому записываюсь как Аза Бабушковиц. Комбинация моего внутреннего диверсанта и сказочного внутреннего «Я» — полагаю, это отображает некоторую часть моей личности. На остальные вопросы я отвечала как можно более искренне, ну, кроме даты рождения, — непонятно почему, я делаю себя на два года моложе.

Примерно через четверть часа меня окликают.

Поднимаю взгляд. Молодая женщина, ненамного старше Мег, даже чем-то на нее похожая, провожает меня в маленькую комнату. Там нас ждет солидная женщина постарше. Она сидит, тогда как «Мег» стоит.

«Солидная» добрым голосом рассказывает, какого рода вопросы надо выяснить во избежание… дальше следует список. Я стараюсь не сглатывать.

Есть ли у меня жалобы на плохое самочувствие или конкретные поводы для беспокойства? Качаю головой, но признаюсь, что все равно хотела бы провериться.

Был ли у меня в последнее время секс с кем-нибудь из-за пределов Великобритании? Я стараюсь не смеяться. Им не обязательно знать, что после Адама секса у меня вообще не было. Когда докторша попробует начать осмотр, для проникновения в мои сокровенные глубины ей потребуется консервный нож.

Когда я последний раз имела сношение с мужчиной?

Приходится объяснить обстоятельства и то, почему я обратилась именно к ним, в клинику заболеваний мочеполовой системы. Надо выяснить, не наградил ли меня каким-либо подарком мой неверный муж.

Они переглядываются, и я понимаю, что для них ситуация вполне заурядная. Так что я, похоже, не одинока.

Не знаю, легче мне от этого или тяжелее. Они просят сдать пробу мочи и собираются взять у меня кровь.

У меня внутри все начинает кипеть. Ублюдок.

Мерзавец.

Господи, как же временами я его ненавижу…

Собираю мочу в маленькую баночку и отдаю «Солидной ». Сжимаю кулак, чтобы им было удобнее брать у меня кровь. Раздвигаю ноги и позволяю руке в перчатке проникнуть внутрь. Во время этого мероприятия мои глаза закрыты. Я даже почти молюсь: бормочу, умоляя высшие силы, чтобы она ничего не обнаружила.

Доктор поднимает голову, стягивает перчатки, улыбается и говорит, что на первый взгляд все выглядит отлично. Я вздыхаю с глубочайшим облегчением.

Меня спрашивают, каким образом я хочу получить результаты анализов. «А можно прямо сейчас?» — мысленно прошу я, но мы договариваемся, что мне позвонят на мобильный. Благодарю их и иду к выходу.

Пока шагаю к парковке, меня трясет. Прошмыгиваю через выход из клиники и вхожу в вестибюль соседнего корпуса. Надо выпить кофе, иначе не смогу сесть за руль. Прокладываю путь сквозь толпу народа и почти дохожу до кофейного автомата, когда замечаю впереди знакомую фигуру. И от удивления окликаю:— Адам?

Он разворачивается ко мне — на лице выражение чистого ужаса.

— Бет, — хрипит он. — Что ты здесь делаешь?

Подходит, берет за локоть и ведет обратно к выходу.

Я упираюсь.

— Сдавала анализы. В клинике заболеваний мочеполовой системы. А что здесь делаешь ты?

Он выглядит так, словно сейчас умрет.

— Я…

— Да ?

Он косится через мое плечо в ту сторону, откуда мы только что пришли.

— С кем ты здесь?

Он не отвечает.

— Ты меня вообще слышишь, Адам? Мне пришлось сдавать анализы на всякую венерическую дрянь.

И я хочу знать, какого черта здесь делаешь ты?

Он снова тащит меня к выходу.

— Я навещал друга. И как раз ухожу…

Снова упираюсь.

— Кого? Кого это ты навещал?

Замечаю, как он побледнел и осунулся, как сбросил вес. Ему бы это шло, если бы не жуткая бледность.

Он серьезно болен? Возможно, тоже сдавал анализы?

— Знакомого моего друга.

Останавливаюсь у кофейного автомата. Адам явно врет, но кофе мне нужен больше, чем скандал в больнице.

— Я хочу кофе. После визита к гинекологу не по себе, знаешь ли.

— Конечно, — соглашается он, рыская взглядом по коридору. — Прости. Я хочу сказать: конечно, мне жаль, что тебе пришлось сюда прийти.

Я громко фыркаю:

— Тебе взять что-нибудь? Чай? Кофе?

— Нет-нет, мне ничего не надо. — Адам бросает взгляд на запястье. — Мне пора идти, Бет. Прости, что так быстро, но мне правда пора. — Через несколько секунд он исчезает, а я остаюсь у автомата — с монетой в руке и широко открытым ртом.

Заказываю двойной латте, сажусь в кресло у колонны и пытаюсь понять, что это было. В толпе людей вдруг вижу Киру Пью, спешащую к выходу, и вспоминаю, что ее сын лежит как раз в этой больнице.

Мне стыдно, но я укрываюсь за колонной — чтобы не встретиться с ней взглядом и уклониться от неизбежного обмена репликами. Я очень ей сочувствую, но сейчас меня больше волнует Адам. Он вел себя как последний псих. Псих, пытающийся что-то скрыть.

На подъездной дорожке у дома меня встречает разгневанная матушка:

— Ради бога, Элизабет! Договорились на пять, значит, встречаемся в пять. Я сижу здесь больше часа, замерзла до смерти!

— Прости, мам, прости, пожалуйста.

Открываю входную дверь и включаю свет. За всеми этими делами и Пунктом номер 8 я просто забыла, что она должна прийти.

Вру:

— На шоссе была кошмарная пробка.

— Я пока не буду снимать пальто, — ворчит она.

Выкручиваю термостат до упора. На улице действительно в последнее время похолодало, и в доме тоже совсем нежарко.

— Устроим тебя в зеленой комнате, — говорю я, пытаясь поднять ей настроение. Это самая теплая комната в доме, и, поскольку ее окна выходят на сад, это любимая матушкина спальня. — Может, закажем что-нибудь вкусненькое?

— Выходит, еды у тебя в доме нет.

Я морщусь.

— Пустяки. Мне уезжать через несколько дней.

Китайская кухня или индийская? — Я обнимаю ее.

— Китайская. — Мама улыбается. — Ты взбудоражена?

Лос-Анджелес, а? Папа бы тобой гордился.

Дашь мне послушать эту песню?

— Конечно. Только сначала приму душ. Я отнесу твои сумки наверх. Включить телевизор?

Я уже поднимаюсь, когда она кричит мне вслед, чтобы я оставила ей маникюрный набор. Оставляю тот, что поменьше: оранжевый патентованный, в нем что-то мелко дребезжит. Китайская кухня, маникюр, мамочка, твердящая, что мое творчество достойно «Грэмми», хорошее кино по телевизору и бокал вина.

Все, что нужно для хорошего вечера, если только не думать про психа Адама Холла.

Наверху мой мобильник начинает мигать ровно в тот момент, когда я снимаю с себя последнюю тряпку. Протягиваю руку: Мег.

— Давно не виделись, красавица. Как ты?

— Все хорошо, мама, просто занята.

Холодно, и я накидываю на себя полотенце.

— Я несколько раз тебе звонила, отправила несколько сообщений. — Стараюсь, чтобы в голосе не было обвиняющих ноток. — Ты так и не прибралась в комнате.

— Знаю. Прости.

— Как там Джек? — Слишком уж мрачно она со мной разговаривает, поэтому я и задаю этот вопрос.

— Отлично. На самом деле отлично… — Она вдруг замолкает. — Слушай, завтра вечером ты никуда не уйдешь? Мне нужно поговорить с тобой до твоего отлета.

Вообще-то на завтрашний вечер у меня были планы.

Поход с Жилем в кино. Я не могла сказать ему, будто не люблю кино, поскольку по первому визиту в наш дом он понял, что это не так. Я не могла сказать ему, что не хочу идти из страха, что он снова меня поцелует, — я слишком воспитанный человек, чтобы говорить такую мерзость. Поэтому приняла приглашение и сейчас — спасибо Мег! — имела убедительную причину отказаться. Я не могу пойти в кино, поскольку меня срочно хочет видеть дочь.

— Ну, тогда не уйду. — Внезапно я испытываю беспокойство. Сработало материнское чутье? — Мег, у тебя правда все в порядке?

— Не начинай, мама. Завтра в семь?

— Хорошо, в семь. Я тебя люблю.

— И я тебя.

Она дает отбой.

Я скидываю полотенце и дожидаюсь, пока вода нагреется.

Дрожа от холода, прокручиваю в голове разговор.

Прислонившись к кафелю, снова твержу свою безмолвную молитву, второй раз за сегодняшний день.

Забираюсь под исходящий паром поток воды и прошу всех богов, которые готовы меня услышать: ну пожалуйста, пусть завтра Мег не признается мне, что беременна. На минутку, на маленькую минуточку представляю Лос-Анджелес и как я в него влюблюсь.

И потом остаюсь там навсегда…

Мама сидит в любимом кресле: глаза закрыты, голова откинута, нога качается в такт мелодии. Отпивает глоток вина. Глаза прикрыты: так легче вникать в слова.

Когда песня заканчивается, матушка поворачивается ко мне.

— Блестяще, дорогая, в самом деле блестяще. Лучшее, что ты написала.

Я не могу не улыбнуться.

— Так и есть? — спрашивает она. — Как ты здесь написала?

Моя улыбка превращается в гримасу.

— Это не про нас с Адамом.

Начинаю расставлять тарелки. До сих пор все было миленько. Тихий семейный ужин.

— А почему? Ты думаешь, это исключено?

Я вздыхаю.

— Мама, кино — не реальная жизнь. В жизни люди мирятся далеко не всегда.

— Я понимаю. Но вдруг этого хочет он и хочешь ты — где-то в глубине души? Мег так уж точно хочет.

Сколько раз Сибил Мойр бередила мне душу…

и вот снова. Я знаю, они с Мег близки, но не желаю, чтобы моя мать внушила Мег напрасные надежды.

— Мег знает, что я этого не хочу — ни в глубине души, ни в другом месте. Мне этого не надо. Хотя и Адам, и я всегда будем в ее жизни.

Матушка идет на кухню и загружает тарелки в посудомойку.

Я пытаюсь сплющить сделанные из фольги контейнеры от китайских блюд и затолкать в мусорное ведро. В результате мы чуть не налетаем друг на друга. Она обнимает меня:

— Я лишь хочу, чтобы ты была счастлива.

— Буду. Только не с Адамом.

Уткнувшись мне в волосы, мама вздыхает:

— Может, ему просто следует показать, что он по-прежнему тебя любит?

— Это ничего не изменит, мама. Слишком поздно.

— Да, — вздыхает она. Снова идет в гостиную, доливает в бокалы вино и садится в любимое кресло. — Девять часов. Начинается «Игра престолов». Я обработаю тебе ногти утром.

Когда я засыпаю, мне снится, что Адам стреляется на дуэли с Тирионом. Из любви ко мне.

Я подскакиваю и просыпаюсь.

Что, если бы он на самом деле за меня поборолся?

 

Глава 26

Дорога домой дается мне тяжело. Сердце болит и колотится, в руках поселилась ноющая боль.

Поскольку я не мечтаю о сердечном приступе, приходится остановить машину и привести дыхание в порядок.

Звонит Кира:

— Куда ты делся?

— Мне пришлось уехать, прости.

— С тобой все в порядке, Адам? — Она явно обеспокоена.

— Конечно. Просто очень долгий день выдался.

— Слушай, прости за навязчивость, но мне нужно знать. Ты поговорил с Мег?

Теперь беспокойство Киры обо мне обретает смысл.

— Мег не разговаривает со мной с тех пор, как я ее попросил. Она сказала, что между нами все кончено и чтобы я больше к ней не подходил.

У Киры перехватывает дыхание.

— Я послал ей эсэмэску, написал на е-мейл. Подробно объяснил, что от нее требуется. Она знает, что это срочно. Я уверен, она поступит правильно.

— Спасибо. Прости.

Больше говорить не о чем. Что-то бормочу на прощание, завожу двигатель и включаю радио. Слушать музыку настроения нет, поэтому переключаюсь на канал общественного вещания.

Там полным ходом идут дебаты.

Женщина — ведущий представил ее как знатока Талмуда Реббеку Морли — говорит ясно и просто:

— Большинство людей живут без Бога в душе!

Все из-за этого! — Она возмущена. — Кажется, что в наши дни большая часть людей рады совершать грех, если нет риска, что их разоблачат. Для многих страх быть пойманным куда существеннее страха сделать что-то плохое. А если не поймали, то вроде все в порядке.

Ее мягко перебивает мужчина:

— Подождите, давайте внесем ясность. Что есть грех? Должны ли мы в понимании этого следовать Десяти заповедям?

Я переключаю канал и открываю новую бутылку с водой. Мягкие аккорды группы «Иглз» не отвлекают меня от мысли об упомянутых Десяти заповедях.

Почитай отца твоего и мать твою.

Не убивай.

Не прелюбодействуй.

Не желай дома ближнего твоего; не желай жены ближнего твоего, ни раба его, ни рабыни его, ни вола его, ни осла его, ничего, что у ближнего твоего.

Я никогда не завидовал Сильвии; никогда не желал имущества других «ближних». Никогда и в мыслях не держал кого-нибудь убить. Никогда. Я совершил прелюбодеяние.

И я правда почитал отца и мать — в определенной степени. То есть до их… поступка. Но об этом я сейчас думать не буду. В помещении моего мозга просто нет для этого места.

Дома я наливаю себе большую порцию виски, опрокидываю в три глотка и наливаю снова. Открываю письмо, ранее обнаруженное в кармане. Оно в две страницы длиной. На страницах — цветистые закорючки почерка Сибил. От письма веет ее домом в Котсуолде — такой же запах лаванды и розмарина. Мне не писали письма от руки уже лет двадцать, если бы оно было не от Сибил, я бы разволновался. Расправляю мятые странички, снова делаю глоток и приступаю к чтению.

Дорогой Адам!

Ты был и остаешься мне дорог, несмотря на то что всегда был полным идиотом. Ты не ответил на мое сообщение, оставленное на автоответчике, и с тех пор я думала, как бы с тобой связаться. Ты изменил ей, Адам. Это не подлежит прощению. Ты не должен был делать этого — изменять моей чудесной, чуткой, любящей дочери. И даже в этой ситуации — я знаю это совершенно точно — ты хочешь, чтобы все стало как прежде. Я разговаривала с Мег. Мег хочет, чтобы вы были вместе, чтобы ее семья снова воссоединилась. Я также знаю, что и Элизабет придет к этой мысли. Если ты дашь ей время, покажешь, что по-прежнему ее любишь, не откажешься от нее, она тоже посмотрит на все по-другому.

Я тяжело сглатываю, резко встаю и опрокидываю стакан с виски. В ванной комнате стягиваю с себя одежду, переодеваюсь в спортивный костюм. В голове стоит жужжание, меня штормит. Нащупываю ключи, захлопываю дверь, выхожу и начинаю пробежку. Бегу долго, только по тротуару: светоотражающую куртку я забыл дома. Бегу, поглощенный собственными мыслями.

Бегу милю за милей, уверяя себя, что Форрест Гамп мне и в подметки не годится.

Возвращаюсь домой, и общий холл встречает меня умопомрачительными запахами: соседи готовят обед.

Захожу в квартиру, не обращая внимания на осколки и беспорядок. Не смыв с себя пот, наливаю еще стаканчик и сажусь на диван с письмом Сибил:

В юности я мечтала выйти замуж за человека, которого полюблю и который тоже будет меня любить. А повзрослев, осознала, что человек, ставший моим мужем, — настоящий козел. Но я его любила, а он любил меня. Я любила его достаточно сильно, чтобы простить то, что он любит спиртное сильнее, чем меня. Он не выпил ни капли до смерти нашего сына — а потом пил не останавливаясь. И умер. Люди называли меня дурой, ведь я оставалась с пьяницей, но я знала, как нам с Элизабет лучше.

Ради чего я все это пишу ? Любовь, настоящая любовь, в силах преодолеть любые несчастья. Так что все очень просто, Адам. Ты ДЕЙСТВИТЕЛЬНО ЛЮБИШЬ ее, свою Бет? Больше всех на свете? Любишь, как она того заслуживает? Если так, то сейчас подходящее время, чтобы сказать ей об этом.

От всей души целую,

Сибил.

Под ногами хрустят осколки. Я иду к столу и подтягиваю поближе ноутбук. Моя жена заслуживает самой великой любви, какая только есть в мире, но еще она заслуживает правды, и пусть эту правду она узнает от меня.

Моя милая Бет…

Я печатаю в «Ворде», двумя пальцами, но быстро.

Я ощутил сильнейшую потребность написать это письмо, читая послание Сибил, поэтому тороплюсь, пока не утратил решимости. Сейчас мне больно: ведь я снова солгал тебе, когда мы столкнулись в больнице. Я хочу прекратить это, больше никогда не врать тебе, поэтому решился написать.

Я себя ненавижу.

Когда-то давно ты уговорила меня обратиться к консультанту. Через пару сеансов мне удалось убедить тебя, что это бесполезная трата времени, что у нас все и так отлично. Я солгал.

Правда заключается в том, что я провел ночь с женщиной, которая была тогда моей клиенткой. Клянусь, это случилось только один раз — но мы зачали ребенка.

Я никогда не участвовал в его жизни. Так захотела та женщина, и я никогда не испытывал большего облегчения, чем при этих ее словах. Клянусь, что обманул тебя всего дважды: недавно с Эммой — и давным-давно с Кирой, матерью нашего общего сына Ноя.

Тот факт, что у меня есть ребенок, причинит тебе боль. Не думай, что я этого не понимаю. Не думай, что я забыл, как долго мы оба пытались завести второго ребенка. Я помню разочарование в твоих глазах, когда каждый месяц… Я знаю: ты никогда не сможешь простить мне существование Ноя.

Я бы и рад сказать, что причина моей внезапной честности в том, что я устал от груза лжи. Увы. Я рассказываю тебе все это именно сейчас, потому что иначе расскажет Мег, а я хочу, чтобы ты узнала от меня. Ты заслуживаешь хотя бы этого.

Ной болен. Кира, его мать, недавно связалась со мной и сообщила, что у него лейкемия. Без пересадки стволовых клеток шансов никаких. Они пытались найти подходящего донора в базе, среди друзей и родственников. Безуспешно. Я тоже сдал пробы — они отрицательные. Я сказал Мег правду и попросил ее сдать анализ. Она сводная сестра Ноя и самая главная его надежда. Когда я просил ее, то понимал, что правда выйдет наружу. Понимал, но мне пришлось это сделать. Он просто маленький мальчик, невинный ребенок, который не заслужил таких мучений.

Несмотря на всю эту грязь, помни, пожалуйста, что я тобой очень горжусь и с нетерпением жду, когда наконец ты и сама поймешь, какая ты талантливая. Это только начало пути, который принесет тебе все, о чем ты мечтала, сидя в студии над клавиатурой, с гитарой и блокнотом. Я всегда буду сожалеть о том, что сделал, о том, какую боль причинил. И всегда буду тебя любить. Адам, х

Перечитываю написанное только один раз. Называю файл «Письмо для Бет». Запретив себе сомневаться, прикрепляю его, написав в теме сообщения: «ПОЖАЛУЙСТА, ПРОЧТИ». И нажимаю кнопку «Отправить».

В глазах стоят слезы. Запрещаю себе плакать; только раскачиваюсь взад и вперед. Как я буду без нее жить? Мне хочется произнести вслух ее имя. Хочется набрать номер и умолять.

Но все, что я могу, — ждать, ждать отклика.

 

Глава 27

— Конечно, ничего страшного. Я понимаю, не волнуйся, без проблем.

Я не наврала Жилю, но и не сказала всей правды.

Просто выдала предстоящий визит Мег за дело жизни и смерти. И теперь, слушая его голос, испытываю чувство вины.

Жиль спрашивает:

— Мы успеем встретиться до твоего отъезда?

Я в некотором смятении. Означает ли единственный поцелуй, что мы «встречаемся»? Надеюсь, нет.

Когда я иду в супермаркет в час пик и наталкиваюсь на знакомого, вот тогда да, можно говорить о встрече.

Случайной.

— Нет, — говорю я ему твердо, чтобы не оставлять сомнений. Свидания с поцелуями и супермаркет в час пик плохо сочетаются. — Дел очень много, — добавляю я, чтобы смягчить отказ.

— Ну, тогда удачи. Напишешь, когда доберешься?

Черт, он, похоже, имеет в виду настоящее свидание!

Я обещаю написать и вешаю трубку. И больше не испытываю вины. Нет уж, один сомнительный поцелуй не означает «встречаться».

Проверяю почту, открываю письмо от Джоша с длиннющим списком самого важного. Сейчас, когда до отлета осталось совсем мало времени, я нервничаю куда больше, чем следует. Киностудия оплатила номер в гостинице на два дня, но Джош полагает, мне нужно остаться и на третий. Он приготовил для меня памятку, с кем необходимо встретиться, где побывать.

Голливуд… Одно это слово заставляет кожу покрыться мурашками возбуждения.

Захлопываю ноутбук и смотрю на ногти. Матушка нанесла на них ярко-розовый лак, а времени на переделку уже нет. На большом пальце правой руки красуется скрипичный ключ, стилизованный под сердце.

Кошмарная картинка, однако сказать об этом не повернулся язык. Единственное, чего удалось добиться, — не отдать на поругание другую руку. Интересно, я успею это смыть? Хватит ли мне специального средства? Мысленно заношу это в список обязательных дел и продолжаю готовить еду. На ужин снова запланирована лазанья, и я уверена, что сегодня ее съедят — Мег не вегетарианка.

Мысль о дочери вызывает озноб. Надеюсь, с ней все в порядке. Шут с ними, с ногтями. В духовке исходит жаром лазанья. Мег прислала сообщение, что на час опоздает, но я не паникую. Скоро она придет. Сидя за кухонной стойкой, пытаюсь сообразить, что мне еще нужно сделать за оставшиеся до отлета дни.

Все-таки я везучая. Лос-Анджелес!.. Налив бокал вина, открываю просигналившую почту. Письмо от Адама с прикрепленным файлом и надписью: «ПОЖАЛУЙСТА, ПРОЧТИ!»

Вспоминаю Алису в Стране чудес и тихонько хихикаю.

Инстинкты вопят: не открывай! Но я открываю.

И слова начинают прыгать перед глазами. Он лжец, который желает быть честным? Отлично. Что?! Ребенок?

Что за ребенок?! Что за бред?!

В горле стоит комок, рот пересох. Я облизываю губы. Лейкемия. Кира. Встаю, отталкиваю ноутбук, словно обжегшись. Кира, Ной, болезнь.. Господи…

Прижимаю руку к левому боку: сердце колотится, сейчас выскочит из груди. Пробьет себе дорогу. Просочится сквозь ребра и выпадет на кухонный пол, слабо пульсируя. А потом трепыхнется пару раз — и замрет. Прямо здесь, на дубовых половицах.

У Адама есть еще ребенок. От женщины по имени Кира. Он был в больнице. Вместе с Кирой. У них больной ребенок.

Бросаюсь к раковине. Меня рвет даже не желчью, а чем-то совсем жидким: после завтрака я не съела ни крошки. Сплевываю, открываю кран, полощу рот холодной, отдающей химией водой и пытаюсь встать.

Голова будто существует отдельно от туловища, а мозг — от головы.

Жизнь совершает поворот, за которым… не знаю.

Это происходит не со мной.

Экран ноутбука притягивает, и я снова карабкаюсь на стул. Из глаз льются такие потоки слез, каких я и представить прежде не могла. Я так хотела еще одного ребенка… Мы — мы! — так хотели еще одного ребенка. И все это время он…

Я читаю дальше и дохожу до части про Мег.

Вот теперь все обретает смысл. И ее недавняя отчужденность, и настойчивое желание встретиться со мной перед отъездом. Козел!!!

Бедная моя девочка! Она… Бедная девочка.

Слышу, как к дому подъезжает машина. Я убью его. Клянусь. Проклятый подонок. И Кира Пью…

Подумать только, а я ее жалела: жалела эту шлюху, эту потаскуху, переспавшую с чужим мужем.

В двери поворачивается ключ. Мег. Я пытаюсь встать и пойти ей навстречу, но ноги не держат. К ним будто привязали огромный камень. Приказываю себе: встань, корова, обними дочь и никогда никуда больше не отпускай.

Ноги не слушаются.

Она входит в кухню, бросает на меня один взгляд и разражается слезами.

— Ты знаешь?

Киваю. Киваю и киваю, по-старушечьи трясу головой.

Все наоборот. Это дочь подходит ко мне, обнимает — а потом отступает.

— Откуда? — спрашивает она.

Я показываю на экран:

— Прочти.

Доливаю себе вина, достаю второй бокал.

— Ты за рулем? Или останешься?

Не глядя на меня, она продолжает читать. Шепчет:

— Останусь.

И я наполняю бокал до краев.

— Именно так, — говорит она через пару минут, отодвинув ноутбук и подняв бокал к губам.

— Ты сдала пробу? —Я выталкиваю из себя слова.

— Сегодня.

— Когда будут результаты?

— Через несколько дней.

— И если ты подходишь?

— Стану донором стволовых клеток. Давай не будем об этом.

Мег брезгливо кривится и начинает стаскивать пальто.

— Погоди, — прошу я. — Отвезешь меня кое-куда?

Выключаю плиту, верчу головой в поисках ключей.

Ноги внезапно обретают способность двигаться, и я иду к вешалке, натягиваю первую попавшуюся куртку прямо поверх домашней одежды.

Мег идет следом.

— Куда это ты собралась?

— Поехали, — прошу я, закрывая дверь. — Я покажу.

На месте я прошу ее подождать в машине. Мне нужно всего несколько минут.

— Мама? — окликает дочь, и я замираю на пассажирском сиденье. — Ты меня пугаешь.

Я тянусь к ней и глажу ее лицо ладонями.

— Не бойся. Я быстро.

Нажимаю кнопку звонка и иду мимо швейцара.

В конце концов, мы знакомы. Ведь я агент по торговле недвижимостью из того надежного агентства, что ниже по дороге. Швейцар поднимает глаза от газеты и улыбается мне.

У двери в апартаменты Киры я колеблюсь всего секунду, а потом нажимаю кнопку.

Она открывает почти сразу.

— Лиззи! Вот это сюрприз! Проходите.

На ее лице отражается работа мысли: какого дьявола мне здесь надо поздним вечером и что это за одежда на мне? Она с изумлением смотрит на мое пальто — то есть на непромокаемую стеганую куртку Адама. Он возился в ней в саду. Интересно, почему из всей одежды на вешалке я выбрала именно эту?

— Меня зовут Бет.

Она в недоумении хмурится, и кожа собирается в морщинки. Ладно, только возле глаз. Накачанный ботоксом лоб остается гладким.

— Меня крестили именем Элизабет. Мама зовет меня Элизабет или Лиз; деверь, Бен, всегда называет Лиззи. А друзья и муж, все они зовут меня Бет.

Миг. Вспышка понимания. Взгляд абсолютного ужаса.

Я пришла сюда, чтобы дать ей пощечину. Вот что я представляла, стоя перед духовкой с лазаньей, которая сейчас уже сгорела. Я хотела почувствовать под своей ладонью ее щеку. Оставить на ней отпечаток.

Показать ей, кто я. Чтобы она посмотрела в лицо жене. Я пришла закатить скандал. Пусть соседи послушают, кто живет у них за стеной.

Однако сейчас, здесь, я вижу женщину, которая выглядит так же плохо, как я. Ее лицо искажено, под глазами круги от пролитых слез. Вижу женщину, которую, как меня, жгут слезы горя и отчаяния.

— Заходите, пожалуйста. — Она едва шепчет.

Я качаю головой.

— Меня зовут Бет Холл. Моего мужа — Адам Холл. А нашу дочь — Мег.

— Лиззи, Бет… я не знаю, что сказать. Мне очень жаль.— У вас сын. — Во рту снова пересохло.

— Ной…

Я смотрю на нее в упор.

Она произносит:

— Мег…

И я не могу понять, что это: вопрос, утверждение, просьба.

Поворачиваюсь к ней спиной. В машине меня ждет Мег. Мне нечего сказать этой женщине. Да, она сука, укравшая у меня мужа. Но у этой суки и воровки умирает сын.

Она окликает меня:

— Бет, пожалуйста. Мег, она… вы не знаете?

Лифт все еще ждет. Нажать кнопку — и он укроет меня, увезет отсюда.

Через минуту я выхожу на стылый ноябрьский воздух. Двигатель в машине Мег работает, чтобы салон не выстудился. Забираюсь на переднее сиденье.

— И?.. — спрашивает дочь, разворачивая автомобиль в сторону дома.

— Мать того ребенка. — Я плотнее заворачиваюсь в куртку Адама. Меня трясет. — Она здесь живет. Временно, пока сын в больнице.

Мег наверняка недоумевает, откуда я это знаю.

Угрюмо спрашивает:

— И как прошла встреча? Она хоть жива?

— Жива. Я пальцем ее не тронула. И не хмурься, тебе не идет.

Мег хихикает:

— Не идет? Мне не идет?.. Мам, у меня отец козел! Вот где печаль. У меня брат, которого я не видела.

И что, девушке уж и нахмуриться нельзя?

— Можно. Хмурься, моя хорошая. Хмурься сколько хочешь. Вот приедем домой — и надеремся.

Она кивает: отличная мысль. Но я вижу, что ее душа хочет совсем другого. Может, оттого, что кровоточит и болит или даже разбита, как моя.

Я тянусь и включаю обогреватель.

— Что-то совсем похолодало.

— Какая наблюдательность, Шерлок, — хмыкает Мег. — Ничего, скоро будешь в Лос-Анджелесе.

Чем скорее, тем лучше, думаю я, ощущая, как холод забирается в самое нутро.

— Предупреждаю, у нас дома Карен.

— Карен? С чего вдруг?

— Надираться будем втроем.

— А что Карен у нас делает? — И тут до меня доходит.

— О господи! Только не говори, что она все знает!

— Я представила твою реакцию, пришла в ужас и вызвала подкрепление.

Я сержусь, однако стараюсь этого не показывать.

Решение Мег понятно… но Карен только-только съехалась с Беном.

— Она с вещами. Переночует. Возможно, только сегодня. А может, поживет подольше.

— Какого лешего, Мег?..

Дочь отрывает взгляд от дороги и смотрит на меня:

— Я просто все ей рассказала. По телефону, когда ты выясняла отношения с той мамашей. Карен приехала бы поддержать тебя в любом случае, но тут еще выяснилось, что «дядя Бен» в курсе ситуации уже довольно давно. Она взбесилась и ушла.

Я совсем теряюсь. Карен оставила Бена в своей собственной квартире и поехала к нам. Она не могла вышвырнуть его самого, поскольку у Бена живет Адам. Получается, Карен будет жить у меня.

Когда мы подъезжаем, ее машина уже стоит на дорожке.

Свет фар падает на нее, и Карен поворачивается и смотрит, как мы с дочерью выбираемся из автомобиля.

Пожимает плечами и заявляет:

— Весь мир свихнулся.

Мы обнимаемся, и она спрашивает:

— Можно пожить здесь, пока ты в Лос-Анджелесе?

Уткнувшись головой в ее плечо, я вспоминаю, что Адам вызвался во время моего отсутствия поухаживать за садом. Полагаю, сейчас он не осмелится. Точно не осмелится.

— Конечно, можно. Прости, что спрашиваю: ничего, что Бен торчит в твоей квартире? Ведь это ему по-хорошему стоило бы собирать вещи. —Я киваю на чемодан, который, к счастью, не очень велик.

— Соберет как миленький. Я только все обдумаю и слегка приду в себя.

Коридор встречает нас запахом сгоревшего сыра.

Клянусь себе, что никогда, никогда в жизни больше не буду готовить лазанью. Учитывая, что намерение дать по морде бывшей любовнице мужа так и осталось невыполненным, эта клятва — единственная за сегодняшний вечер, которую я все-таки сдержу.

 

Глава 28

Вот все, что я знаю. Мег сдала пробу, и мы ждем результатов. Бет прочитала мое письмо и не ответила.

Словами, слезами, электронной почтой, курьером или почтовым голубем — ответа нет. Пусто, ничего…

Отсутствие хоть какой-нибудь реакции убивает.

Я знаю: она прочла письмо. Мне сказал об этом Бен.

Так что Карен теперь в Вейбридже, а Бен в ее доме.

А я — в доме Бена. Полный капец.

Сегодня воскресенье, и Кира согласилась на мой визит к Ною: он все просит, чтобы я поиграл с ним в шахматы. До палаты мы дошли вместе; она сказала, что я стал сквернословить гораздо больше, чем прежде, и попросила следить рядом с ребенком за речью.

Достаточно откровенно… мне хочется смеяться, поскольку она права. С тех пор как я спустил свою жизнь в сортир, мой язык, надо полагать, решил, что нужно соответствовать новой среде. Не особенно сдержанная в выражениях Бет — скромница по сравнению со мной.

У двери палаты Кира кладет руку мне на локоть.

— Я должна сказать. Ко мне приходила Бет.

Сердце ухает вниз.

— Когда? Как?

— Не важно. Я просто хотела, чтобы ты знал. Она была очень взвинчена.

Пожимаю плечами:

— Понятно.

— Мерзко, что ей пришлось во все это влезть.

Мерзко, что эту боль ей причинила я. Она милая. — Кира поправляется: — Хорошая женщина.

— Так и есть.

— Мне жаль, — повторяет она.

— Знаешь, Кира, мы с тобой можем сожалеть до скончания времен, но это никак не изменит того, что я уже натворил. Давай попробуем извлечь из этого хаоса хоть что-то доброе? — Я киваю головой в направлении Ноя.

— Ты прав. И еще: я не сказала Гордону, что ты здесь. Скажу, но пока не сказала.

— Черт, Кира! Последнее, что мне надо, — столкнуться здесь со взбесившимся Гордоном.

Она поднимает на меня неласковый взгляд:

— Я ему скажу. Просто надо придумать, как сообщить ему правду: что это просьба Ноя, что он захотел поиграть с тобой в шахматы.

— Ты думаешь, мальчик что-то знает?

Кошусь глазом в палату сквозь щель в двери. Наш сын уткнулся носом в книгу.

— Откуда ему знать? — отвечает Кира. — Но он парень умный. Еще до твоего появления заметил, что нет ни одной ранней его фотографии, где они вместе с Гордоном. Мы собирались рассказать ему, и тут он заболел…

Я сжимаю ее руку.

— Пожалуйста, я не хочу лгать Гордону. И так слишком много лжи. Я от нее устал!

— Я скажу ему, — шепчет Кира и распахивает дверь.

— Приветик! — Ной поднимает глаза от книги.

— Привет, дорогой.

— Адам… Ты пришел.

— Мама мне сказала, что ты хочешь поиграть в шахматы. —Я открываю рюкзак и вытаскиваю доску, шахматы Бена. — Будем все делать по правилам: играть настоящими фигурами на настоящей доске.

Он уже вовсю расставляет фигуры.

— Это твои? Ты играл ими, когда был маленьким?

Я колеблюсь.

— Моего брата. Но я ими играл.

— У тебя есть брат? — Ной смотрит прямо на меня.— Да, его зовут Бен.

— Старший или младший?

— Младший.

— На сколько лет?

Я ловлю Кирину улыбку.

— Ты всегда задаешь столько вопросов?

Теперь Кира с улыбкой смотрит на меня.

— Всегда, — говорит Ной. — Так на сколько лет?

— Почти на два года.

— Везет, — вздыхает он. — А у меня никого нет.

Кира прикусывает нижнюю губу.

— Хочешь пить, милый? Я иду за кофе для нас с Адамом.

— Мне апельсиновый сок, — бросает мальчик, не оборачиваясь.

— Двойной латте? — спрашивает она у меня, и я киваю.

— Интересно, — говорит Ной, когда Кира уходит, и двигает пешку. — Откуда мама знает, какой кофе ты любишь?

— Мы ведь знакомы, — осторожно отвечаю я. — Твоя семья — мои клиенты, мы с Тимом давно дружим, и твою маму я тоже знаю.

В комнате что-то жужжит не переставая. Теперь я понимаю: звук исходит от непонятных аппаратов рядом с кроватью.

— Мама вела себя как-то странно, когда ты зашел вслед за Тимом.

Что ответить? Может, если сделать вид, будто не слышу…

— Мой папа знает, что ты пришел?

Еще один вопрос, который я вынужден игнорировать.

Возможно, стоит сказать ему, что я малость глуховат? Ной уже взял несколько моих пешек и коня.

Ребенок, а как играет!

— Адам? Папа знает, что ты здесь?

— Не уверен. — Я покашливаю. — Здесь ужасно шумно, правда? И жарко. У меня совсем во рту пересохло.

Ной откидывается на гору подушек.

— Это приборы. А кофе скоро принесут.

К моменту, когда Кира приносит кофе, он съедает почти все мои фигуры, и мне остается совсем чуть-чуть до мата от десятилетнего мальчишки. Кира протягивает мне стаканчик, и я делаю осторожный глоток через отверстие в пластиковой крышке.

— Надо больше тренироваться. — Перевожу взгляд на доску, показывая, что осознаю неизбежность поражения.

— Приходи почаще.

Я не отвечаю. Кира резко встает и выходит из палаты.

Н ой вытягивает шею, пытаясь рассмотреть что-то за дверью.

— Там папа, — шепчет он. — И скажу я тебе, видок у него — просто гаси свет!

Кира наверняка не одобрила бы его лексику, но я слишком напуган и не решаюсь посмотреть, что же там происходит. Собираю шахматные фигурки и складываю в коробку.

— Мат в три хода, — говорит Ной.

— Верю.

— Адам, а почему взрослые вечно что-то крутят?

Я хочу поиграть в шахматы с другом дяди Тима. Что тут такого?

Тяжело сглатываю, повернувшись спиной к тому, что происходит сейчас в коридоре.

— Иногда взрослые… — И обрываю себя. Заткнись, придурок!

— Что? — спрашивает он. — Что взрослые иногда?

Я пожимаю плечами.

— Иногда взрослые — полные идиоты. Вот, можешь хотя бы на меня полюбоваться.

Гордон, полностью игнорируя мое присутствие, идет к сыну. Мы с Кирой остаемся в коридоре.

— Тебе не надо было выходить, — говорит Кира.

Вид у нее измученный.

— Он меня уже разгромил.

— Мы с Гордоном должны были встретиться здесь позже, но, честно говоря, я думала, он догадывался о твоем приходе.

— Если он возражает против моих визитов, я не буду приходить. Меньше всего мне надо, чтобы у вас возникли проблемы.

— Адам, Ной хотел снова тебя увидеть, и для меня это главное. — Кира отпивает кофе, кривится и швыряет стаканчик в урну. — Я только что была на консультации.

Все зависит от результатов анализов. Если Мег не годится в доноры, мы немедленно начинаем лечение по новой программе. Если годится, Ною пересадят ее стволовые клетки. В этом случае вероятность успеха выше.

Хотя Кира уже говорила, что на Ное могут попробовать новую американскую методику, я не уверен, что хорошо во всем разобрался. Лечение включает множество разнообразных манипуляций с кровью.

Оно станет попыткой запрыгнуть на последнюю ступеньку уходящего поезда — и не сорваться. Поэтому я молюсь, чтобы пробы Мег подошли. Да по сравнению с болезнью Ноя все горести моего разваливающегося семейства не стоят ничегошеньки.

— Пересадку будут делать здесь, если… — Я не заканчиваю фразу.

— Скорее всего, нет. Думаю, его переведут обратно на Грейт-Ормонд-стрит. Я не хочу дергать его туда-сюда, но если пересадка все-таки состоится, то пусть лучше под руководством онкологов, которые вели его с самого начала.

— Я пойду.

— Адам, с Гордоном я разберусь сама. Если ты хочешь видеть Ноя, а он тебя, Гордону придется с этим смириться.

Хотя гнев в голосе Киры меня удивляет, я не говорю ни слова, только быстро ее обнимаю. Она совсем маленькая в моих объятиях, как птичка.

— Закажи себе еды поосновательнее, ты очень бледная.

Она смеется:

— Кто бы говорил!.. Кстати, как тренировки?

— Отлично. Каждый вечер бегаю. — Вообще-то для меня это единственная надежда потом заснуть.

У Киры, похоже, те же проблемы. — Можешь внести пожертвование. Я завел страницу на сайте «Подари жизнь».

— Обязательно. — Она целует меня в щеку и толкает вращающуюся дверь. — До встречи.

Я выхожу из больницы. Жутко холодно, под ногами хрустит не растаявший с ночи ледок.

Смотрю на часы. Когда улетает Бет? Спешу к автомобилю, включаю обогреватель и ищу в сети рейс на Лос-Анджелес. Аэропорт Хитроу, тридцатое ноября, воскресенье. Есть два рейса, оба ближе к вечеру. Еду прямо в Вейбридж.

Ее машина стоит у дома. Машина Карен тоже.

Я набираюсь мужества и звоню в дверь.

Открывает Карен. Молча смотрит на меня.

— Бет дома? — Я плотно запахиваю куртку.

— Сейчас поедем в аэропорт.

— Могу я ее увидеть?

— Вряд ли.

— Карен, здесь очень холодно. Если ты собираешься на меня орать или просто сверлить взглядом, давай все внутри.

— Нет. Лучше ты отморозишь себе яйца. Они отвалятся, и ты не будешь их больше использовать.

— Мне нужно увидеться с Бет до отлета.

— Тебе нужно, а ей нет.

— Ты-то откуда знаешь?

— Бет! — Карен громко кричит, обернувшись. — Ты хочешь видеть Адама?

Тишина.

Я приподнимаю бровь.

— И?..

— Она не хочет тебя видеть.

— О господи, дай мне войти в мой собственный дом, чтоб тебя! — Я протискиваюсь мимо нее в прихожую.

— Куда ты ломишься? — шипит Карен. — А ну, стой!

Она машет у меня перед носом наманикюренным пальцем и идет в глубь дома. Очень скоро возвращается.— Бет не хочет тебя видеть. Она хочет, чтобы ты убрался.

— Не уйду. — Пристально рассматриваю писанину Бет на стене прихожей.

— Я вызову полицию.

— Половина дома по-прежнему моя, Карен.

Звони, пожалуйста. Хочешь по-плохому? Бет вообще не имела права менять замки в доме, который принадлежит нам обоим. Иди и скажи ей, что мне надо две минуты ее времени. Прошу тебя. Всего две минуты.

— Оставь его, Карен.

Голос Бет доносится из гостиной.

Карен бросает на меня испепеляющий взгляд и исчезает.

Бет подходит к двери в прихожую и застывает на пороге.

— Что тебе надо?

Я не могу отвести от нее взгляда. Она великолепна в черной рубашке поло и джинсах, в коротких сапожках на каблуках. В волосах, теперь достаточно длинных, чтобы их собрать, блестящая заколка. Слова куда-то пропадают.

— Я совсем не собирался…

Она вскидывает руку:

— Адам, если ты пришел извиняться, если пришел сказать, что не думал, что так выйдет, если ты пришел сказать мне — каким бы то ни было способом, — что твоя десятилетняя ложь может быть исправлена, — остановись. Не может. И никогда не сможет.

— Я знаю. — Господи, что за ком в горле! — Но это не значит, что я не попытаюсь.

— Нет. Не пытайся. Не трать время.

— Я должен.

— Пожалуйста, уходи. Мне надо успеть на самолет.

В гостиной включают музыку. Карен пытается заглушить мои слова? Меня срывает с резьбы.

— Слышал? Бет надо успеть на самолет!

Я воспринимаю все сквозь опускающуюся красную дымку. Дайте всего две минуты поговорить с Бет.

Две минуты на объяснение, и чтобы меня не перебивали.

— Карен, пошла вон! Мне нужно поговорить с женой.

— Твоей жене этот разговор не нужен. — Карен выходит в коридор, загораживает от меня Бет, и красный туман сгущается, багровеет.

— Уйди с дороги.

— А ты меня заставь.

— Ревнуешь? — Мы замерли, глаза в глаза. — Ты сдохнешь, если Бет просто поговорит со мной? И кто, дрянь, ты такая? Советы она еще будет давать! Надеешься, что Бет пошлет меня к черту? Как все твои мужики посылали тебя? Как только до них доходило, какая ты мерзкая сука!

— Остановись, Адам. Оба остановитесь.

Я слышу голос Бет, но бык уже сорвался с привязи.

— Напомни мне поговорить с Беном. Уж я ему расскажу, какая ты распрекрасная. Где все твои мужики, а? — Я знаю, как ударить побольнее.

Карен дергается.

— Уходи, Адам. — Это Бет.

— Я только начал.

— Ты сказал достаточно! — кричит она и указывает на выход.

Я подчиняюсь, хлопнув дверью так, что она чуть не слетает с петель.

В машине я стараюсь успокоиться. Сука. Я не хотел так оскорблять Карен, она просто меня довела.

Бьюсь головой о руль. Ничего не исправить. Извинения, письма, цветы, что угодно — ничего не поможет.

Не склеит. Вместо того чтобы дать Бет пищу для раздумий, пока она будет в Лос-Анджелесе, я дал ей пищу для ненависти. Отлично, парень, ты нашел, где кнопка, включающая команду к самоуничтожению.

Давай, дави. Дави, не стесняйся. Однажды она точно сработает.

 

Глава 29

Мне хочется заорать на Карен. Непривычное ощущение; я пытаюсь справиться с раздражением и не повышать голос. На кровати свалена куча одежды — несколько куч, если точнее, — что равно одному большому бардаку. До отправления в аэропорт осталось сорок минут.

— Почему бы тебе самой все это не сложить? — спрашиваю я.

Ведь именно Карен распотрошила мой прекрасный, аккуратный, хорошо продуманный багаж: я там каждую тряпочку помнила и место любой вещи знала.

Она не хочет понять, что единственный способ побороть мою повышенную тревожность — дать мне спокойно прибраться в туалете, застелить постель и упаковать чемодан. С ее точки зрения, все это чушь.

Карен разделила мои вещи на две кучи: «Беру» и «Оставляю» — и еще третью: «Тоже беру». Я изо всех сил стараюсь взять себя в руки и не забиться в уголок спальни, засунув в рот большой палец.

— Ты же не хочешь выглядеть как затрапезная монашка?

— Карен показывает на две пары черных брючек-капри и белые топики.

— Монашки не носят капри, — огрызаюсь я, меняя стопки местами, — и уж точно не носят их с кедами.

— И заталкиваю пару белых с красным полосатым задником кед в дальний угол чемодана.

— Пожалуйста, возьми это, — почти умоляюще просит Карен, протягивая мне длинное шелковое платье.

— Куда я его надену? — Я начинаю нервничать и поглядывать на часы.

— На чудесный американский обед. С чудесным продюсером или звукорежиссером или еще кем-нибудь из этой братии.

Она аккуратно кладет платье на самый верх сложенной одежды.

— Когда приедешь, понадобится утюг.

— Хорошо, хорошо. Теперь все, наконец? Ты меня запутала. Где косметичка и туалетные принадлежности?

Положила?

Она закрывает чемодан.

— Все на месте, Бет. Иди надевай пальто и шарф.

На улице холод.

Сначала я чищу зубы. Обхватив двумя руками раковину, пробую успокоиться, но меня бьет нервная дрожь. Последнее, что мне сегодня нужно, — это вломившийся в дом Адам. Я улыбаюсь зеркалу. Отвлекись, Бет, ну, давай, отвлекись. Перестань вспоминать случившиеся в твоей жизни пакости и думай о песнях.

Песни, песни…

Натягиваю верхнюю одежду и иду к машине.

Карен уже загрузила чемодан.

— Эй, подожди!

— Расслабься. — Она захлопывает багажник. — Здесь все, что нужно. Смотри: замок заперт, вот ключ.

Вот сумочка с документами. Проверь все прямо сейчас, потом положишь в ручную кладь. И едем, наконец!

Я поступаю, как велено.

— Нервничаешь?

Я киваю.

— Не могу избавиться от чувства, что мне не надо уезжать. Нельзя бросать Мег в такой момент. Ей предстоит пересадка, а меня не будет рядом.

— Давай в салон, Бет. Что мне, за шиворот тебя тащить? Это твой звездный час! Мег и сама справится.

Еще неизвестно, годится ли она в доноры. Тебя не будет всего несколько дней. Обещаю, за Мег я присмотрю.

— Карен повышает голос: — Да садись уже!

Я послушно забираюсь на пассажирское сиденье.

Карен с досадой фыркает:

— Теперь бы еще успеть на рейс. Если опоздаем, я больше с тобой не разговариваю, Бет Холл. А что я тогда сотворю с Адамом…

… Мы не обсуждали визит Адама и то, что он наговорил.

Вообще. Ни словечка. Мы просто выключили музыку, поднялись наверх и продолжили заниматься сборами…

Карен ободряюще хлопает меня по руке:

— Ты будешь великолепна. Наслаждайся жизнью.

И не думай о нем, он того не стоит.

— Адам столько дряни тебе наговорил. Прости.

— Забей. И пошел он к черту!

— Он совсем не хотел это сказать.

— Не защищай его, Бет. Он сам должен отвечать за свои слова и поступки.

— Он никогда так не выходил из себя. И все…

— Да к черту его. Заметила, как он похудел? Даже меня пробило.

Я понимаю, что тема закрыта, поэтому отвечаю:

— Все эти пробежки…

— …вокруг да около женщин… — добавляет Карен.

Мне не до смеха. Он абсолютный, кристальной концентрации подонок, но где-то глубоко внутри живет ощущение утраты. Словно часть меня умерла.

— Он плакал, — говорю я ей. — Когда я вышвырнула его, он плакал.

— Хнык… туда ему и дорога, хнык…

Смотрю в окно и пытаюсь определить, где мы едем. Лишь бы не думать о сцене в прихожей.

— Ничего, жизнь продолжается.

Разглаживаю на коленях джинсы.

— Ты побрила? — Карен задает вопрос, не отводя глаз от дороги.

— Что?

— Побрила, спрашиваю?

— В смысле?

— Твои местечки. Внизу.

Я вытаращиваю глаза.

— Господи, Карен, о чем ты? Нет, прикинь, я не побрила чертовы местечки!

— А следовало бы. Вот когда побреешь, точно будешь знать, что жизнь все-таки продолжается.

Я стараюсь сдержать смех. Она права. Треугольник внизу живота, «садик наслаждения», сейчас производит слегка одичавшее впечатление: его никто не любит, не стрижет и не увлажняет.

— В Лос-Анджелесе найди салон эпиляции. Займись собой, наведи порядок.

Я качаю головой.

— Мы можем говорить о чем-то, кроме моего заросшего лобка?

— А что такого? Ты давно вне игры. Надо сделать интимную стрижку. Современные мужчины к этому привыкли.

Неприятно. Она действительно считает, что я не в курсе, как за собой следить? Возможно, у меня два десятка лет был только один мужчина, но я читаю журналы, смотрю кино — и имею кое-какое представление.

— Адаму нравилось, чтобы растительности почти не было, — говорю я ей. — Но сразу с трапа самолета я пойду в салон, сбрею все и налеплю стразы.

— Вот и умница. — Карен ухмыляется и выруливает на шоссе.

Наконец я в кресле самолета. Оно у окна: случись что, мне будет хорошо видно, как пламя охватывает двигатель, а летчик выпрыгивает с парашютом. Рядом со мной пустое место, хорошо бы так и осталось: настроения вести бессмысленные беседы с незнакомым человеком на протяжении всего полета над Атлантикой совсем нет.

Однако не успевает у меня возникнуть эта мысль, как появляется сосед. Он закидывает наверх большущий портплед, а на сиденье ставит еще одну сумку, поменьше. Я стараюсь на него не таращиться. Если я первая не проявлю инициативу, то мне не придется рассказывать ему, что я впервые лечу куда-то без мужа.

Мне и самой не верится, но это так: я никогда не летала без Адама. Желудок сжимается — а ведь мы еще не взлетели.

Заставляю себя расслабиться, проверяю зарядку айпада, включаю режим полета, выключаю мобильник и откидываюсь в кресле. Закрываю глаза. Открываю.

— Бокал шампанского?

Киваю стюардессе, и она передает мне с подноса что-то пузырящееся.

— Орешки, сухофрукты?

«Вот-вот, — хочу я сказать, — это про меня. Персик, сушеный».

Стараюсь не встретиться с соседом взглядом. Черт его принес!

— Передать вам орешков?

Качаю головой. Если меня вырвет, то прямо на дорогого соседа. Лучше я поголодаю.

Он вытаскивает из маленькой сумки айпад, газету и очки. Я кошусь левым глазом в его сторону — а кажется, что взгляд мой направлен строго вперед. Прямо передо мной расположен крохотный экран, на котором обозначено, что наш самолет пока находится в Лондоне. Интересно, его можно как-нибудь отключить?

Всякими самолетными прибамбасами всегда занимался Адам. Настроение портится: я вовсе не желаю следить за нашим перемещением. Единственный способ не распсиховаться — представить, что это такая игра — ты находишься в самолете, который вообще не собирается взлетать. Такая забавная трансатлантическая игра чуть не в сутки длиной.

— Просто представьте, что это автомобиль.

Черт! Мой сосед выдал совет, адресованный, надо полагать, мне. Смотрю влево. Высокий, это заметно, даже когда он сидит. Полосатая рубашка с открытым воротом и выгоревшие джинсы. Рукава рубашки закатаны, руки в татуировках, на правой какие-то фрагменты дракона. Вроде бы у него густые жесткие волосы песочного цвета, но на голове нечто вроде банданы, трудно сказать наверняка. Сосед протягивает руку:— Будем знакомы. Вы, похоже, нервничаете.

В его акценте ощущается восточноамериканское побережье: не совсем Бостон, но вроде и не нью-йоркская скороговорка.

Я заставляю себя протянуть руку ему навстречу.

— Бет Холл, приятно познакомиться.

Не уверена, что мне так уж приятно, но все сомнения в пользу собеседника. Я снова поглядываю на его головной убор и придерживаю язык.

— Моя бывшая жена страшно боялась летать.

И просто представляла, что едет в автомобиле. Помогало.

Боже. Тридцать секунд болтовни, и он уже рассказывает мне про бывшую жену. Мне это надо?

— В Лос-Анджелес по делам? — спрашивает он.

— Работа. — Прикидываю, не представиться ли кинопродюсером. — Я пишу песни.

— Правда? — Сосед прямо подпрыгивает в кресле. — А я музыкант. Ударник в группе «Бразерс».

Наступает моя очередь подскакивать. Теперь я смотрю на него совсем иначе. «Бразерс» — одна из моих любимых групп, современная версия «Иглз».

У них чудесный сплав рока, поп-музыки и кантри.

Я впечатлена и заинтригована. И я его не узнала. Наверное, из-за банданы. У барабанщика группы «Бразерс » — дикие, спутанные волосы, обычно они закрывают лицо. Я еще не созрела сразу по приземлении мчаться в салон и делать декор зоны бикини, однако следующие одиннадцать часов уже не кажутся мне кошмарными. Внимательно слушаю монолог соседа о шуме двигателей и подаю знак стюардессе, чтобы принесла орешков.

Я немного пьяна. Мой сосед («Вообще-то меня зовут Джефф, но друзья прозвали Пинк, прикинь?») тоже, кажется, не вполне трезв. Его глаза, которые два часа назад были глубокого синего цвета, налились кровью и слегка остекленели. Я же только приступила к главной части своего рассказа.

— Так, значит, смотри, на меня свалилась не просто еще одна тетка, а тетка и ребенок, — говорю я Пинку.

Пинк молча кивает, словно в ситуации нет ничего необычного.

— Он врал мне десять лет. Десять!

Пинк делает еще глоток виски.

Не могу понять, почему мои злоключения не вызывают никакого отклика с его стороны.

— Ты гуляка, Джефф, ой, я хотела сказать, Пинк?

Можешь не говорить, если не хочешь, но вот ты упомянул бывшую жену. Ты играешь в группе. Наверняка много ездишь по гастролям, на тебя бросаются бабы…

По необъяснимой причине я чувствую необходимость изобразить слово «бросаются» пантомимой — и запускаю свой бокал прямо в его выцветшие джинсы.

— Упс! Пардон.

— Да нормально… Ну, я ходил налево. Дошло, когда она меня бросила. Потом как отрезало.

— Думаешь, это просто заложено в мужской ДНК?

Он хохочет:

— Женщины тоже гуляют, знаешь ли.

Я трясу головой:

— Нет. Не-е-ет. Я знаю множество женщин, и ни одна не изменяет.

— Просто ты таких только и знаешь, потому как они гуляют. Очень даже.

Он меня не убедил.

— Я бы пошла с тобой на обед. — Поднимаю бокал в его честь и допиваю шампанское. — Но сейчас, разумеется, не могу, ведь у тебя дефектный ген.

Пинк улыбается:

— А я бы, может, тебя и пригласил.

В проходе останавливается стюардесса с обедом, заказанным нами при посадке. Пинк забирает у нее свой поднос и тянется, чтобы передать мне мой.

— Надо поесть.

— Да ты мудрец, Джефф Пинк.

Он протягивает мне поднос. На горячее — рыбная запеканка, которая подозрительно не пахнет рыбой.

Когда я сообщаю ему об этом, он хохочет и предлагает на замену свой зеленый салат. Мы меняемся тарелками, и я сосредоточиваюсь на поедании листьев.

Съедаю две булочки, надеясь, что они впитают спиртное.

Пью много воды, восстанавливаю некоторую ясность мысли, прошу у Пинка прощения на случай, если наговорила лишнего.

— С тобой забавно, — улыбается он.

Правда? Что-то непохоже. Я ничего забавного не сделала, только поливала грязью все мужское население.— Если я все-таки приглашу тебя в Лос-Анджелесе на обед, ты простишь мне дефективный ген?

Я краснею:

— Возможно. Обед — это обед, верно?

— Верно. Обед — это обед.

— Я просто уточняю.

Чего мне меньше всего надо — это играть над Атлантикой в шарады. Говоря «обед», что он под этим подразумевает? Действительно обед — или завуалированное приглашение на соитие? Господи, я так давно не играла в эти игры!

— С удовольствием, — слышу я собственный голос.

— И никакой сомнительной рыбы, обещаю.

Его бандана сбилась набок, и я вижу соломенные кудри. Длинные. Адам всегда стрижется очень коротко; интересно, каково это, запустить пальцы в мужские волосы? Мне приходится отвернуться: заливающий лицо румянец становится совсем уж неприличным, а внизу живота возникает жар, которого я не ощущала очень давно.

Справившись с дыханием, сижу, уставившись в иллюминатор.

— Ты в порядке, Бет?

— Отлично.

Отлично. Вот только бы проклятый румянец исчез!

И трусики промокли, клянусь. Я смотрю на крыло самолета, на мигающий под ним огонек. Возможно, я просто перепила и так из меня выходит алкоголь?

Или начинаются месячные. Черт, если это правда месячные?

Я считала перед поездкой, вроде должна была проскочить. Прикрываю колени подносом и умудряюсь просунуть кончики пальцев между ног. Закрываю глаза. Нет, не месячные. Пинк.

Я не знаю, ужасаться или радоваться. Последние восемь месяцев я испытывала возбуждение только при помощи вибратора. Боженька на небесах, только я на это способна. Только я способна завестись, представляя мужчину по имени Пинк.

— Бет?

Поворачиваюсь и вижу, что рядом с нами стоит стюардесса.

— Еще шампанского? — спрашивает он.

Прикрываю бокал ладонью и трясу головой. Мне нужно сохранить ясный ум. Мне нужно быть совершенно уверенной, что меня не понесет продолжить игру в шарады. И что я не съеду с катушек и не предложу этому мужчине свой заросший сорняками «садик наслаждений» прямо на высоте тридцать тысяч футов над уровнем моря.

 

Глава 30

Последние десять дней я совершаю пробежку по дороге на работу, переодеваюсь в офисе и вечером снова бегу домой. Бен скептически относится к моему энтузиазму и уговаривает не перестараться. Нужно лишь добежать до финиша, твердит он; побивать олимпийский рекорд не требуется.

Утром понедельника у лифта я сталкиваюсь с Джен.

С ней молодая девушка, ровесница Мег. Мы знакомимся: это племянница Мэтта, Бекки, наш новый стажер.

Я киваю, извиняюсь за свой вид и отправляюсь к мужской комнате. Быстро принимаю душ и стучу в дверь Мэтта.

— Что за Бекки? — спрашиваю у партнера.

— Моя племяшка. Мы ведь с тобой обсуждали?

— Разве?

— Она получила степень по искусствоведению, пусть поможет Виллу с закупками.

Вилл, Вильгельм Траск, руководит нашим маленьким элитным департаментом искусств — настолько маленьким, что там сейчас всего два человека: он и вот теперь Бекки. Его задача — скупать предметы искусства, которые с большой вероятностью подскочат в цене, по заказу в основном русских и американских клиентов.

— Ей придется поездить.

— С Биллом? — Я вскидываю брови. Вилл, хотя и холостой, имеет репутацию бабника.

— Уж кто бы спрашивал? — ворчит Мэтт. — И ты, того… держи руки подальше.

Я протестующе фыркаю. Мысль о том, чтобы проявлять интерес к ровеснице дочери, кажется дикой даже мне.

— Есть новости из Нью-Йорка. Я связался с Марком, он нашел отличный офис. Надо ловить момент.

— Мне он тоже написал, — кивает Мэтт. — Я пытаюсь разобраться с окончательной сметой.

Он взволнован. Хотя бизнес у нас общий, сейчас сбывается мечта Мэтта — основать в Нью-Йорке небольшой офис компании «Холл энд Фрай».

— Надо бы посмотреть.

— Билет куплен на четверг. Ты в ежедневник когда-нибудь заглядываешь?

Я машу ему на прощание, прохожу мимо Джен и Бекки — и это опять наводит на мысль о Мег.

Направляясь в свой кабинет, пытаюсь до нее дозвониться.

Результат предсказуем, но я продолжаю писать ей, чтобы она знала: несмотря на проснувшуюся в ней ненависть ко мне, я за нее переживаю, особенно сейчас, когда Бет улетела.

Как ни странно, она отвечает.

— Что тебе надо?

— Просто убедиться, что все в порядке.

— Не можешь не врать даже сейчас? Ты ведь хочешь разнюхать, гожусь я в доноры твоему ублюдку или нет.

Ничего неожиданного, но я вздрагиваю.

— Так вот, гожусь, — заявляет она. — Доволен?

У тебя теперь будут сыночек и доченька одной крови.

Ошеломленно молчу. Все это время я надеялся и молился, а теперь просто боюсь поверить.

— Утром стало известно. Я сняла трубку только для того, чтобы тебе сказать, — бросает она отрывисто.

Она ни разу не назвала меня «папа».

Вешаю пиджак на спинку стула в кабинете, уставившись на истертый ковер под ногами.

— Что ты намерена делать?

— То, что положено. Завтра повторные анализы, чтобы убедиться окончательно, и тогда станет ясно.

Потом меня четыре дня будут накачивать гормонами.

Потом процедура. Похоже на то, как сдаешь кровь.

— Можно мне прийти?

— Нет уж. Ты здесь никому не нужен. К этому времени вернется мама.

— Я бы все же хотел…

Она со смехом перебивает меня:

— А кому интересны твои хотения, а, папочка?

И бросает трубку.

Моргая, смотрю на аппарат. Хорошая новость состоит в том, что она наконец назвала меня папочкой.

Плохая — в том, что я опять вел себя как эгоистичный мерзавец.

В дверь моего кабинета стучат.

— Войдите.

Появляется Бекки; на подносе для визитных карточек у нее кофе.

— Двойной латте.

— Спасибо. Прости, что утром даже толком не поздоровался. Я бегаю из дома до офиса.

— Да, Джен говорила, что на той неделе ты участвуешь в мини-марафоне.

Уже так скоро? Я представляю, как побегу тринадцать миль в благотворительном марафоне Энтони Нолана в пользу больных лейкемией, и в ногах возникает слабость.

— Предположительно.

— А я даже автобус догнать не могу.

Знаю, это просто проявление вежливости и дружеского отношения ко второму партнеру в бизнесе.

Однако сейчас у меня нет никакого желания вести легкие необременительные разговоры. Ни с Бекки, ни с кем-то еще.

— Спасибо за кофе.

Слава богу, она понимает, что здесь ей не рады, и уходит.

Я углубляюсь в дела. На утро назначены две встречи с клиентами. Один — семейный поверенный, недовольный условиями, которые мы предлагаем его пенсионному фонду. Мэтт готов провести встречу практически без моего участия, мне нужно только присутствовать. Почему нет?

Второй клиент придет к нам впервые — что характерно, по рекомендации от Гренджеров. Мэтт думает, что это забавно. Но по мере того, как тянется утро, я осознаю: в мире для меня не осталось почти ничего веселого.

Семь тридцать шесть вечера. На улице холод и темнота.

Перед выходом я напяливаю три слоя одежды; сверху на мне светоотражающая куртка. На спине рюкзак.

Толкаю вращающиеся двери, включаю секундомер и сворачиваю влево, к набережной. У подземного перехода опять поворачиваю, бегу по мосту Блэкфрайерс, наматываю круги по узким улочкам и обратно, снова поднимаюсь на набережную. Сердце стучит ровно, в такт движению, ноги ритмично касаются тротуара На Тауэрском мосту притормаживаю, иду неспешным шагом по переходу, потом ускоряюсь и бегу в сторону автострады.

У гаража фирмы «Шелл» останавливаюсь, и меня пронзает внезапная и резкая боль в груди. Ноги слабеют.

Нагибаюсь, стараясь восстановить дыхание.

Боль из грудной клетки отдает в левую руку. Массирую и растираю ее. Меня охватывает страх. Стараясь не обращать внимания на боль, иду к двойным разъезжающимся дверям гаража. У входа на коврике сидит человек, поставив между коленями чашку. У меня мелькает мысль: «Вот бедняга, просить милостыню в такой мороз»…

И это последнее, что я помню.

Спальня родителей. Сейчас утро, и я только что поднялся к ним — сказать, что ухожу на работу. В августе я подрабатываю в «Макдоналдсе» — последнее лето перед университетом. Они оба обычно встают раньше, и немного странно, что приходится стучать в дверь, и еще более странно, что в конце концов так никто и не отвечает. Я толкаю дверь, вхожу.

И сразу понимаю: что-то не так. Здесь очень душно, как в сауне, и хочется распахнуть окно.

— Мама? Папа? Я пошел на работу.

Ни звука. Я пересекаю комнату, подхожу к окну и раздвигаю шторы. Поворачиваюсь — и вижу.

Шок, я испытываю шок. Но не удивление. Почему?

— Мистер Холл?

Открываю глаза. Крошечный фонарик движется вверх-вниз. Я морщусь.

— Уберите. Пожалуйста.

— Рад, что вы снова с нами, — говорит человек с фонариком. — Вы меня хорошо слышите?

Я слабо киваю.

— Отлично. Вы потеряли сознание — небольшой сердечный приступ. Волноваться не надо. Вас привезли вовремя. Так что неприятных последствий не ожидается, это просто первый звонок, понимаете?

Я пытаюсь осознать факт, что у меня, сорокатрехлетнего, поддерживающего себя в форме человека, случился сердечный приступ, пусть и небольшой.

— Часто подобные приступы вызываются стрессом.

Через пару дней мы с вами сядем и проанализируем причины. Может быть, вы переусердствовали с бегом? А сейчас просто лежите и отдыхайте. Мы о вас позаботимся. Кому-нибудь сообщить?

— Бен. — Мне удается разлепить губы, и я слабо шепчу: — Позвоните моему брату Бену.

Через некоторое время я прихожу в себя от того, что меня осторожно берут за руку. Открываю глаза.

— Я же говорил тебе: не надо побивать мировые рекорды.

Голос Бена. Меня накрывает волна огромного облегчения.

— Забери меня отсюда, — шепчу я.

— Ты нетранспортабелен. — Я слышу звук передвигаемого стула, и Бен оказывается совсем рядом. — Тебе здесь лежать по меньшей мере еще несколько дней, потом мы тебя заберем.

Только сейчас я замечаю, что Карен тоже тут.

— Привет, — говорит она. — Как себя чувствуешь?— Лучше всех.

— Ну и отлично.

Мой смешок переходит в кашель. Если учесть нашу последнюю встречу, Карен должна была бы пожелать мне сдохнуть.

Бен помогает сесть, стучит по спине.

Я пытаюсь восстановить дыхание.

— Что говорят врачи?

— Небольшой сердечный приступ. На приборах едва фиксируется. Так что беспокоиться не о чем. Постельный режим. У тебя высокий холестерин, но для среднего возраста это обычное дело.

— Эй, с возрастом аккуратнее, — требую я.

— Рекомендуют не перебирать с бегом.

Паршиво. Я успел полюбить пробежки — мне нравятся и физические нагрузки, и ощущение, что этим я могу принести пользу.

— Придется отказаться от участия в мини-марафоне.

Бен говорит очевидное, и я киваю.

— А Мег?

— Я ей сообщил. Уверен, она придет.

Хочу сказать брату: не рискуй ставить на кон квартиру, проиграешь, но тут на меня обрушивается тяжкая усталость.

Кажется, он это понимает.

— Мы пойдем? Вот твоя одежда. — Он показывает на большой пакет у себя в ногах. — Когда выпишут, поживешь несколько дней у Карен. Пока силы не вернутся.

— Нет. — Отказ звучит куда более внятно, чем вся моя предыдущая речь. — У вас там и так теснотища.

Нет… все образуется. Обложусь подушками, буду смотреть по телику всякую чушь, есть горячую пищу. Нет, Бен. Пора ставить точку.

— Посмотрим, — отвечает он. — Возможно, я…

— Ты будешь жить со своей девушкой. Карен, отвези его домой, пожалуйста.

Она кивает. Первый раз ее поцелуй не кажется ни нелепостью, ни притворством.

— Следи за собой, — говорит она. И кажется, вполне искренне.

 

Глава 31

Обменявшись номерами телефонов и расцеловавшись с Пинком, я забираю с транспортера свой чемодан.

Неужели я в самом деле добралась? Несу багаж к ближайшему сиденью, убираю пальто и шарф и надеваю легкую джинсовую куртку.

Мои внутренние часы уже сбоят — в самолете удалось поспать всего пять часов. Взгляд на запястье: по местному времени десять вечера. Чем быстрее доберусь до отеля, тем быстрее окажусь в постели и досплю положенное. Вешаю куртку на руку, пытаясь выглядеть «местной жительницей», и иду к таможне.

В зале прибытия — водитель с табличкой «БЕТ ХОЛЛ». Внизу на ней написано: «ПАРАМАУНТ».

Напоминаю себе потом попросить эту табличку — сувенир на память и доказательство того, что мне не приснилось.

Он ведет меня к белому лимузину. Хотя для Америки автомобиль, наверное, обычный, для нас, британцев, это длиннющая громадина. В задней части салона, где вполне могут с комфортом разместиться человек восемь, меня опять ждет шампанское.

Я возражаю, потом все же беру бокал. Вроде как здесь мне ничего не угрожает. Пинк отправился по своим делам, а Бойд — всего-навсего «мой водитель» на время пребывания в Лос-Анджелесе.

Когда мы проезжаем огромные буквы на противоположной стороне дороги — «Аэропорт Лос-Анджелес», — я отправляю эсэмэску Мег:

Добралась благополучно. Люблю, целую.

Время летит стремительно. Казалось, прошла всего минута — и мы уже на Родео-драйв. Раньше я видела это место только в кино и сейчас пытаюсь хотя бы не ахать вслух. Несмотря на условия контракта, которые Джошу удалось для меня выбить, не уверена, что мне доведется заниматься шопингом в этих магазинах.

Настоящие деньги, сумма, которая способна изменить жизнь, появятся только после выхода фильма на экраны — успешного выхода.

Бойд несколько раз сворачивает, и вскоре мы паркуемся у самого великолепного отеля, который я когда-либо видела. Фасад освещен множеством маленьких фонариков, и, в отличие от некоторых других высотных отелей, здание это кажется просто жилым домом. Я оглядываюсь в ту сторону, откуда мы приехали, и понимаю, что до Родео-драйв рукой подать.

Может, насчет шопинга я и погорячилась.

Бойд достает из багажника мой чемодан и делает шесть шагов до дверей отеля. Там багаж подхватывает молодой сотрудник. Он здоровается, обратившись ко мне «миссис Холл».

— Я заеду за вами утром в половине одиннадцатого, мэм, — говорит Бойд.

— Простите?

— Отвезу на студию, на совещание, мэм.

— Отлично, — говорю я «своему шоферу». А что такого? Собственный водитель, обычное дело. — Приятного вечера, Бойд.

— Спасибо, мэм.

Бойд уезжает, и за дело берется Карл. Он относит к стойке багаж. Да, мне забронирован «номер с видом на Брайтон-стрит». Разумеется, там солнечно большую часть дня! Меня спрашивают, не угодно ли мне выпить в баре бокал «за счет заведения», прежде чем подняться в номер, и я думаю: а почему бы и нет, черт возьми?

В Лос-Анджелесе вечер воскресенья, и хотя в баре людно, столпотворения нет. Замечательно. Направляюсь к стойке, и бармен, к которому все обращаются Лапик, спрашивает, чем я намерена травиться.

— Джин-тоник, пожалуйста. — Я взгромождаюсь на стул.

Надеюсь, потом сон будет крепче.

— Шотландский или «Танкерей»?

— На ваше усмотрение. Такой, чтоб мне захотелось повторять каждый вечер.

Лапик ухмыляется:

— Я сделаю такой, что вам его захочется по меньшей мере дважды за вечер.

Он колдует над напитками, украшает стакан дольками лайма и несколькими ягодками можжевельника.

Делаю глоток. Почему, спрашивается, я заказала джин-тоник? Это же любимый напиток Адама, не мой. Тут же изгоняю мерзавца из головы: ему там не место. Во-первых, он предатель, а во-вторых, у него слишком заурядное имя. За последние двенадцать часов мне довелось познакомиться с мужчинами, которых зовут Пинк, Бойд, Карл и Лапик. Я поднимаю бокал, салютуя бармену, делаю первый глоток и киваю.

Да, он, пожалуй, прав. Буду заказывать такое не реже двух раз за вечер.

Полчаса наблюдаю за публикой. Тихий гул вокруг и перспектива второй порции побуждают меня остаться, но глаза начинают слипаться.

Администратор показывает широкую лестницу, которая ведет к моему номеру на втором этаже. Главное, в нем огромная кровать.

Едва Карл, продемонстрировав мне, что и где находится в номере, удаляется, я плашмя падаю на кровать.

Поворачиваюсь на спину и тихо визжу.

Я в Лос-Анджелесе! Я правда здесь! Завтра утром, после встречи с продюсерами, надеюсь, у меня будет хоть немного свободного времени. А потом — знакомство с музыкантами. А потом… Родео-драйв, я о тебе помню!

Шесть часов утра. Я не сплю с четырех, когда приходит эсэмэска от Мег. Похоже, результат пробы положительный и она может стать донором для пересадки стволовых клеток сводному брату. С пересадкой спешат: ее запланировали как раз ко времени моего возвращения из Штатов. С одной стороны, мне тревожно и страшно: моего единственного ребенка вовлекли в запутанные дела ее отца. С другой стороны, как ни странно, на сердце облегчение и радость за невинного больного мальчика.

Пишу дочери в ответ:

Ты молодчина! Я буду рядом. Спасибо тебе. Горжусь, целую.

К семи я успеваю принять душ и одеться. «Как монашка », по выражению Карен: белая блузка, черные штанишки-капри и кеды. Миа, дежурный администратор в вестибюле отеля, дает мне карту, отмечает, где в восемь утра можно позавтракать и сделать маникюр.

Я накидываю джинсовую куртку. Здесь тепло, куда теплее, чем в Великобритании в декабре, но без куртки все же не выйдешь.

Сверяюсь с картой, перехожу на солнечную сторону улицы и иду не спеша.

Дорога занимает пять минут. В заведении пусто.

Я занимаю кабинку из красного кожзаменителя, быстренько пролистываю меню — и снова осознаю, что это Лос-Анджелес.

— Мне латте с пенкой и омлет из белков с грибами.

Ничего удивительного, что все, кого я уже видела, выглядят так, словно отчаянно нуждаются в добром сандвиче с сыром.

Делаю глубокий вдох и медленный выдох.

Я в самом деле здесь. Фотографирую ресторанчик, отправляю снимок дочери и Карен — зная, что к моменту, когда от них придет ответ, я буду сидеть в офисе где-то в недрах компании «Парамаунт».

Съев свой обезжиренный завтрак, иду в маникюрный салон. Миа не обманула: они открываются рано, и клиентов тут хватает. Администратор приглашает меня пройти, и я испытываю облегчение: катастрофа со скрипичным ключом сейчас закончится.

— О боже! — только и говорит мастер.

— Матушкина работа, — спешу объяснить я. — Мне сотворить такое слабо.

— Вы англичанка. — Она практически пропевает слова. — Мне так нравится английский акцент, он такой милый.

На протяжении следующего часа Ава рассказывает мне о своей жизни. Все, что бы я ни спросила ее про город, она либо игнорирует, либо говорит не о том.

Зато мне подробно излагают историю ее бойфренда, жалуются, что его мать живет вместе с ними, что ей приходится работать по двенадцать часов: а как иначе прокормить троих? Я прошу совета, куда может сходить композитор из Англии, приехавший на несколько дней. Увы, для Авы Лос-Анджелес — просто среда обитания. Зато, сделав лучший французский маникюр, какой мне только приходилось видеть, она отправляет меня к своей коллеге, Марии, которая — не сомневайтесь! — великолепный специалист по эпиляции.

Разговаривая с Авой, я снова думаю: черт побери, а почему нет? Временем я располагаю. Было бы глупо не воспользоваться возможностью…

Бойд подкатывает к отелю ровнехонько в половине одиннадцатого. Протягивает мне бейджик с фото — пропуск в святая святых «фабрики грез».

И когда успели сделать? Я теперь на удивление важная персона. Аза, которая молчала и не высовывалась с момента прилета, громко хихикает.

Я мгновенно заставляю ее заткнуться, замотав голову воображаемым шарфом, наподобие тех, что продаются только на Родео-драйв.

Проверяю, все ли на месте: сумка, бумажник, карточка отеля. Черт — телефон не взяла! Помню, вернувшись из салона, я поставила его на зарядку, прежде чем спуститься к автомобилю. Ну ладно: если понадоблюсь, перезвонят позже.

Солнце палит вовсю, хорошо, что в машине работает кондиционер. Здесь ехать всего пять минут. Бойд достает свой пропуск и смотрит на меня в зеркало заднего вида, подсказывая, что мне следует сделать то же самое.

Я машу перед охранниками бейджиком на ленточке.

Проехав «туристическую» часть киностудии «Парамаунт», мы въезжаем в зону офисов. Бойд распахивает дверцу машины. Перед нами — шикарная вращающаяся дверь.

— Я буду ждать здесь, мэм, — говорит он.

Звучит словно обещание, но я просто киваю.

Десять минут стою у стойки администратора, успеваю досчитать до ста на испанском, немецком и французском. А затем меня проводят в кабинет, где за кофейным столиком сидят двое. Я чуть не отключаюсь от ужаса и почти всерьез хочу отсюда удрать, но заставляю себя вернуться к реальности.

Джонас, главный здесь, — кинорежиссер. Он энергично жмет мою ладонь сразу двумя руками, тряся и поглаживая. Джонас… Какие все-таки здесь имена! Потом представляется директор фильма, Джексон. Я улыбаюсь — надеюсь, улыбка сойдет за женственную и обаятельную. Он — единственный, чье имя я слышала от Джоша; совершенно очевидно, что на него я просто обязана произвести впечатление.

Приносят кофе, и разговор сразу переходит в деловое русло. Пока Джонас оценивающе меня разглядывает, Джексон излагает факты. Думаю, им обоим интересно, что я собой представляю. Какая эта Бет Холл — веселая, надежная, талантливая? Стоит ли рисковать, ставя на темную лошадку при производстве крупнобюджетного фильма?

Джонас говорит, песня им понравилась. Она хорошо вписывается в сценарий. Пока я здесь, они хотели бы организовать встречу с музыкантами, обсудить некоторые изменения. Слова останутся те же, только в восьми тактах нужно крещендо. Как мне такая мысль?

Спорить? Да ни за что на свете. Я хочу, чтобы песня попала в фильм — что бы там с ней ни сделали.

..

И я заявляю, что просто счастлива от возможности встретиться с музыкантами после совещания и поговорить о том, что они задумали. При этом моя улыбка главным образом нацелена на Джексона.

Два часа спустя, насладившись общением с великими людьми, я покидаю киностудию почти в полной уверенности, что они возьмут еще одну мою песню, под названием «Отражения», возьмут для другого проекта. Песню я написала давным-давно, для себя.

Она о сердечной боли — вечная тема. Слова, произнесенные моими собеседниками на прощание, ясно дают понять: уже сегодня вечером они выйдут на связь с Джошем.

Меня переполняют эмоции, приходится выполнить несколько дыхательных упражнений, которые показала Каролина. Медленный вдох, медленный выдох. Я — в студии звукозаписи в центре Лос-Анджелеса. Она оборудована по последнему слову техники, и я не могу удержаться — трогаю переключатели, разглядываю мониторы. Да уж, моя собственная студия на верхнем этаже дома по сравнению с этой выглядит допотопно.

За стеклянной перегородкой музыканты начинают играть. Хорошо, как хорошо! Я захвачена, я поглощена музыкой — своей музыкой. От волнения начинаю себя щипать. Останавливает только страх сделать синяки.

Песню повторяют несколько раз, пока мы дружно не сходимся на том, что все — зашибись. Попрощавшись, я иду в сторону машины, где ждет меня Бойд, и думаю, как прекрасна жизнь, когда мой телефон начинает вибрировать. Приходит эсэмэска от Пинка:

Поужинаем сегодня? Я знаю место, где подают великолепные стейки.

Новый, прекрасный мир принимает меня в свои объятия. Я уже почти слышу, как на заднем плане потирает лампу Аладдин.

И это не влюбленность. Это похоть, простая и незамысловатая.

Я тут же отвечаю: конечно, обед, с удовольствием, надеясь, что, вопреки всем разговорам в самолете, обед не останется просто обедом, а плавно перейдет в секс. И мне плевать, какой Пинк человек.

Теперь я знаю: иногда можно просто кого-то до смерти хотеть.

Бойд открывает дверцу автомобиля, и я ему улыбаюсь.

Нет, ну надо же?

Машина оставляет меня у входа в обувной магазин «Маноло Бланик». Хотя туфли притягивают меня так, что почти невозможно сопротивляться, я зажимаю волю в кулак и прохожу дальше, к салону дамского белья. На улице полно людей, и внезапно возникает ощущение, что все прохожие пялятся на меня.

Они что, все поняли, что я ищу белье для секса?

Они знают, что под черными штанишками-капри у меня наведена красота с эпиляцией и все такое? Публика, главным образом женщины, внимательно рассматривает друг друга, и я стараюсь, гордо подняв голову, двигаться в одном ритме с ней — как ни в чем не бывало, не обращая внимания на тявкающих собачонок с украшенными брюликами поводками.

Лови момент!.. Я на Родео-драйв! Улица эта гораздо уже, чем я представляла. Четыре полосы — две туда, две обратно; не знаю, почему я ждала большего.

Вдоль улицы повсюду высажены цветы, кругом пальмы.

Зафиксировав местные ландшафты, как любой прилежный турист, я захожу в магазин. Как ни стыдно, на самом деле мне на эти красоты плевать. Мне просто требуется роскошное белье. И я хочу, чтобы Пинк, снимая его с меня, не испытывал отвращения.

И вот мы сидим в ресторане с видом на пляж Санта-Моника. Как здесь великолепно! Мужчина напротив меня тоже великолепен. Сейчас нам принесут меню, а пока…

На мне платье, которое я взяла с собой по настоянию Карен. Спасибо тебе, подруга. Спасибо вам, горничные отеля, что отгладили его.

Мы заказываем стейки, салат и бутылку красного.

Пинк в основном молчит, а если открывает рот, то произносит комплименты.

Как я прекрасна, как обворожительна и сексуальна в этом платье… И тут до меня доходит: он хочет затащить меня в постель ничуть не меньше, чем я — его.

Измочалив в тарелке стейк и дважды уточнив, что все жены, которые случались в его жизни, теперь точно бывшие, я неожиданно для себя приглашаю его в отель.

Мелькает мысль об Адаме — крошечной вспышкой, слишком короткой, чтобы я обратила на нее внимание.

Я думаю о Мег и о том, что Карен права. Все мои проблемы остались дома. Я скучаю по дочери, ей бы здесь очень понравилось, и мы обязательно приедем сюда вместе. Заявимся на Родео-драйв и возьмем штурмом.

А сейчас… сейчас я в Лос-Анджелесе и намерена сделать то, чего раньше никогда не делала. Просто расслабься, говорю я себе. Просто расслабься.

Пинк требует счет, и прежде чем я успеваю что-либо сообразить, мы уже едем в отель. Он держит меня за руку, поглаживает мой большой палец своим, и, черт меня подери, я не могу сдержаться. Сейчас на него выльется весь запас моего воздержания.

Никогда раньше… никогда раньше я не испытывала ничего подобного… Этот мужчина — просто автомат по производству оргазмов. Ему патент надо брать. Его пальцы и язык исследуют все мое тело. Он смотрит на то, что раньше было скрыто платьем, и задыхается от удовольствия. Как хорошо, что я не поленилась и рано встала.

Действительно — все тело. Я плавлюсь и уже готова сама снять оставшееся. Но он не торопится.

Я странным образом благодарна за это, и вот он уже языком тянет с меня двухсотдолларовые трусики.

Возбуждение зашкаливает. Наконец он снимает их и начинает двигаться. Медленно…

Для такого крупного мужчины Пинк ведет себя удивительно бережно: входя в меня, он, кажется, даже задерживает дыхание.

Я кончаю, и он следом за мной. Позволяет мне отдохнуть, но, по всему видно, ему мало.

Пинк затихает, а я вижу, как мигает в заряднике мой телефон, и тянусь посмотреть. Тут его рука обхватывает меня.

Он шепчет:

— Брось.

Хихикаю и перегибаюсь через кровать туда, где на полу валяются его трусы. Из внутреннего кармашка высыпались презервативы. Он что, не сомневался, чем все закончится? Я в ужасе — и испытываю еще более сильное желание.

Теперь я сверху. Он во мне. Как жалко, что раньше мне не доводилось заниматься таким сексом — безудержным, ничем не ограниченным, развратным. Содрогаясь в волнах очередного оргазма, понимаю, что это такое. Секс. Яркий, невозможный, без комплексов.

Впервые в моей жизни.

Когда солнечные лучи пробиваются сквозь шторы с Брайтон-стрит, я встаю и иду в душ. Потом заказываю завтрак на двоих — фрукты, мюсли, чай и кофе.

Пинк, должно быть, голоден: в ресторане мы почти не ели.

Я права. Он сметает с тарелки все и выпивает две кружки черного кофе. Долго плещется в душе и пристраивается рядом со мной на краешке постели — я как раз собираюсь сушить волосы. Для мужчины, который говорит так мало, Пинк очень убедителен.

Гладит мое лицо тыльной стороной ладони. И все.

Этого достаточно.

День расписан по минутам, но какое это имеет значение? Главное удовольствие Голливуда находится рядом со мной. Если бы Пинк был включен в программу моего вояжа, его оценили бы в пять звезд. Поэтому сейчас я делаю то, что сделала бы на моем месте любая женщина, — возвращаюсь с ним в постель.

Спасибо Бойду: программа поездок ждет меня у стойки администратора. Поскольку с музыкантами мы все обсудили вчера, день у меня свободный, и Бойду явно поручили показать мне местные достопримечательности.

Я усаживаюсь на заднее сиденье автомобиля, смотрю на список и включаю телефон.

Он словно сходит с ума.

Несколько пропущенных звонков и куча сообщений от Джоша. Последнее весьма категорично:

НЕМЕДЛЕННО ПОЗВОНИ, А ТО ПРИЕДУ И ОТЛОВЛЮ!

Я прослушиваю кое-какие записи на автоответчике, а потом раздается голос, который мне незнаком:

«С вами говорят из Университетской больницы Ньюхэм в Лондоне. К нам поступил мистер Адам Холл, и ваш номер указан у него в качестве экстренной связи. Пожалуйста, свяжитесь с нами как можно быстрее. Меня зовут Лайза, номер телефона…»

Прижимаю руку к сердцу. Смотрю на время сообщения: сегодня, полдесятого утра по времени Лос-Анджелеса. Черт, черт, черт!!! Прошу у Бойда ручку, снова прослушиваю сообщение и на обороте листка записываю номер.

Набираю его. Неоновые часы на приборном щитке подсказывают мне, что в Лондоне сейчас половина шестого вечера.

Все-таки я дозваниваюсь, нахожу того, кто в курсе, и мне объясняют, что произошло. Меня охватывает чувство огромного облегчения: ничего особенно страшного, он в общем-то почти здоров.

В голову приходит мысль, что Адам мог умереть — просто от того, что я уехала и его забыла.

Следующее сообщение — от Мег. Едва я слышу ее встревоженный голос, меня захлестывает чувство вины за прекрасную ночь: «Мама, ты где? Я весь день не могу дозвониться! Мне очень нужно с тобой поговорить.

Позвони — сразу, как только получишь сообщение.

Мама, это важно».

Выстукиваю на мобильном ее номер. Сконфуженно киваю Бойду, поймав его взгляд в зеркале заднего вида, и наклоняюсь вперед, чтобы спину обдувал воздух: краска заливает щеки. Облегчение сильнее, чем вина, оно слегка смягчает цвет самобичевания на моем лице. Тянутся секунды ожидания; я задерживаю дыхание и надеюсь, что дома не все развалилось просто потому, что я забыла о близких на несколько часов.

— Прости, прости, — бормочу я. — Телефон разрядился, и… У тебя все нормально? Ты разговаривала с отцом?

— Нет. Ты где? Я столько раз звонила…

В ее голосе облегчение, не гнев.

— Ты уже знаешь — ну, насчет папы?

Я рассказываю ей о своем звонке в больницу, успокаиваю: с ним почти все в порядке — ложная тревога.— Я тоже им звонила, — говорит Мег. — Мне сказали то же самое. Вполне в папочкином духе, да?

Мы обе жутко злы на него — и ровно в этот момент с ним приключается сердечный приступ.

Я повторяю:

— Ложная тревога. Все будет хорошо.

Она молчит. Я продолжаю:

— Тебе бы здесь понравилось. Поправка: тебе здесь понравится, когда мы вместе сюда приедем.

Какой здесь шопинг! А сколько всего можно посмотреть, сделать…

Я кошусь на записи, пытаясь сообразить, все ли успеваю. Так или иначе, сегодня ближе к ночи улетать, и забери меня дьявол, если я поменяю билет на более ранний рейс просто потому, что Адаму очередной раз вздумалось стать центром всеобщего внимания!

— А еще здесь тепло даже зимой, — добавляю я.

Мег отвечает в том духе, что ждет не дождется.

Затем мы перебрасываемся парой фраз на деликатную тему: о донорстве стволовых клеток для ее сводного брата. К тому моменту, как мы прощаемся, Мег уже может говорить спокойно. И я снова испытываю благоговейный трепет: какая все-таки у меня замечательная дочь.

— Бойд… — Я смотрю на него в зеркальце заднего вида. — Наша программа… мы действительно все успеем сегодня?

— Да, мэм.

— Тогда вперед!

Мы успеваем увидеть почти все. Он везет меня к знаменитому амфитеатру, а потом к холмам, где я фотографирую огромные белые буквы. Кажется, они прорезаны в горной породе и заметны издалека, хотя теперь я вижу, что они крепятся на специальном каркасе.

Едем на пирс Санта-Моники, и я делаю снимки океана, а потом мы направляемся к голливудской «Аллее славы». Я одолеваю три из пятнадцати кварталов бульвара, Бойд снова сажает меня в машину и везет к Обсерватории Гриффита.

Все это время в моей голове творится черт знает что. Адам на больничной койке, обмотанная проводами и трубками Мег, и Пинк.. да, и Пинк с его опытными руками…

В отель я возвращаюсь уставшая, полная впечатлений и думаю о том, когда снова сумею сюда приехать.

Уложенный чемодан стоит у моих ног, скоро приедет Бойд и повезет меня в аэропорт. Коротая время ожидания, прихлебываю джин-тоник — фирменный, от Лапика.

Набираю номер Адама. Он отвечает после первого же гудка:

— Привет. Который час у тебя в Лос-Анджелесе?

При звуках его голоса напряжение отпускает.

Я улыбаюсь:

— Да не важно. Ты-то как?

— Я сомневался, что ты позвонишь.

— Я тоже. — Подношу к губам бокал. — Но должна же я убедиться, что ты жив.

— … и еще брыкаюсь, — добавляет он.

Можно потихоньку приходить в себя. Он здоров, и внезапно я испытываю грусть — ведь предстоит покинуть место, которое я так неожиданно полюбила.

Мы быстро сворачиваем разговор.

Адам жив и здоров, а мой отрыв от реальной жизни, кажется, подходит к концу.

 

Глава 32

Пять дней в палате — и меня наконец выпускают.

Сначала рекомендации. Мне говорят, что еще немножко — и сосуды пришлось бы расширять специальным приспособлением, а это процедура болезненная.

Мне велят принимать антикоагулянты — препараты для снижения уровня холестерина, а также исключить физические нагрузки по крайней мере на три недели.

Значит, никаких пробежек?

— Никаких пробежек! — будто прочитав мои мысли, заявляет врач. — И никакого секса. Вы почувствуете, когда будет можно, но дайте организму отдохнуть.

Я стараюсь не захохотать в голос. Почему меня не напугали приступом год назад?

Тогда все сложилось бы иначе. Бет привезла бы заболевшего мужа в Вейбридж, в наш общий дом. Ухаживала бы за мной, кормила с ложечки, окружала лаской, заботой и вниманием. А я бы, не переутомляясь, возился в саду и потихонечку восстанавливался. А что теперь? Бет, вероятно, уже дома, вернулась из Лос-Анджелеса и отсыпается. Я не знаю точно, где она сейчас. Не со мной — уж в этом я уверен на все сто.

Я трясу руку врача, обещаю через недельку показаться на повторный осмотр и вскидываю на спину рюкзак. В нем ключи, спортивный костюм, который с меня срезали при оказании первой помощи, пара домашних штанов, кроссовки и бутылка воды. Я надеваю то, что мне принес Бен: джинсы болтаются, и их приходится подтягивать в талии, джемпер видывал лучшие дни. Ничего, все это непотребство упрячем под пальто и замотаем длинным шарфом.

У главного входа в Университетскую больницу Ньюхем воздух бодрит. Я заворачиваюсь во все свои одежки, словно лук, но все равно не могу согреться.

Взволнованный перспективами возвращения, останавливаю такси — и через пять минут я дома. Дома…

На самом деле это не мой дом и никогда моим не будет. Войдя в квартиру, бросаю ключи на столик в прихожей. Там лежит записка, которую я пытаюсь разобрать без очков.

Адам, надеюсь, ты пришел в себя. Я накупила еды, все затолкала в холодильник и шкафы и сменила постельное белье. В сушилке — еще один комплект. Побыстрее выздоравливай. Целую, Карен.

P.S. Мне неловко за ту ссору. Трудно забыть, как ты поступил с Бет, но ты — брат Бена. К тому же мы долго поддерживали дружеские отношения. Надеюсь, со временем мы сможем перегруппироваться.

Я захожу в кухню и открываю холодильник. Он битком набит полезными для здоровья фруктами, йогуртами и всей прочей мурой, которая, без сомнения, числится в первых строчках моей диеты. В поле зрения — ни кусочка бекона.

В шкафчиках — то же самое. Самое крамольное, что я там нашел, — мюсли без сахара.

Бреду к окну и выглядываю вниз, на кишащую людьми улицу. Вывеска напротив призывно манит.

Даже не сняв пальто, я выхожу из квартиры, пересекаю проезжую часть и шагаю к забегаловке на берегу реки. Обещаю себе: это последний традиционный английский завтрак в моей жизни, но сейчас я страшно оголодал, а мюсли ситуацию не спасут.

В ожидании заказа отправляю Карен эсэмэску, сообщая, что я уже дома, благодарю за заботу и продукты, и добавляю: что бы ни означала перегруппировка, я «за».

Она пишет в ответ:

Просто восстановление дружбы.

Моя реплика полна оптимизма:

Ну и замечательно.

Пишу сообщение Кире, объясняю, что произошло, заверяю, что со мной все в порядке и что я хотел бы поскорее встретиться с Ноем.

Неимоверно хочется написать или позвонить Мег.

Она так и не навестила меня. Это приносит больше боли, чем тот сердечный спазм, который я пережил в понедельник. Никак не могу успокоиться. Конечно, она все еще злится.

Она сказала, между нами все кончено. Однако…

это же моя малышка, моя доченька. Я не верил, не мог представить, что она на самом деле так думает. Теперь верю, и эту боль не излечить ни средством от холестерина, ни, чтоб его, антикоагулянтом.

Два крепких кофе, полная тарелка жратвы. Жареные яйца, хлеб; моя единственная уступка диете — хлеб ржаной грубого помола. Я очищаю тарелку и прошу добавки — вторую порцию тостов. С маслом.

Предстоят тоскливые выходные — пойти некуда, встретиться не с кем, и мне уже заранее не по себе.

Легкие наполняет беспричинный страх, становится трудно дышать. Вместе с остатками кофе я заглатываю прописанные таблетки и оплачиваю счет.

Поскольку бегать запрещено, я решаю хотя бы пройтись вдоль реки. Дохожу до станции речного трамвайчика, что в нескольких шагах от Кэнери-Уорф, и меня одолевает усталость. Она наваливается так резко, что приходится остановиться.

Осматриваюсь. Где-то здесь неподалеку двадцать три каменные ступени; это я знаю точно, поскольку на прошлой неделе пробежался по ним вверх и вниз, как киношный Рокки. Сегодня же я поворачиваюсь и медленно бреду назад, домой. Возможно, через месяц…

Загружаю четвертый сезон «Во все тяжкие», завариваю чай, укутываюсь одеялом и пялюсь в экран, погрузившись в перипетии судьбы учителя химии и наркодельца.

Как ни странно, его жизнь кажется более реальной, чем моя собственная.

В шесть часов вечера раздается стук в дверь. Не звонок в домофон, а именно стук в дверь. Я нажимаю на «паузу» и смотрю в глазок.

И быстро открываю, едва не выпав наружу.

— Папа, — говорит она, проходя мимо меня в квартиру.

— Ты пришла. — В последнюю нашу встречу она кричала, что между нами все кончено.

Мег смотрит через плечо:

— Пришла.

Я захлопываю дверь и иду следом за ней в комнату, где совмещена кухня и гостиная.

— Я изучала, что написано о психологии серийных убийц. И пришла к выводу, что в мире есть люди похуже тебя. Поэтому и пришла.

Что на это ответить? Меня знобит от одной мысли, что она здесь. И от ее сравнения. Выходит, на фоне убийцы-маньяка я не так уж плох. Что тут скажешь?

— Я принесла поесть. Суп и цыпленок с зеленым салатом. Погуглила самую подходящую для тебя диету.

Стараюсь не вздрагивать при упоминании зеленого салата. На улице угольно-серое небо грозит бурей. Зеленый салат в декабре.

Спасибо тебе, сердечная мышца, спасибо от всей души.

— Первый звоночек, — повторяю я слова врача. — Всего лишь предупреждение.

— Кстати, о предупреждениях. — Мег смотрит на меня поверх стойки между кухней и гостиной. — Ты собираешься к ним прислушаться?

Киваю виновато, вспомнив сегодняшний визит в закусочную.

— Ты смотришь «Во все тяжкие»?

— Просто попалось. — Промолчим, что уже посмотрел сегодня семь серий. — Спасибо, что пришла, Мег.— Я ненадолго, меня ждет Джек. Я только хотела убедиться, что у тебя есть еда, и сказать про диету, вот и все.

Законченность фразы не оставляет надежды: Мег по-прежнему на меня злится.

— Джек не догоняет, что у меня за семья такая. За один год мои родители разошлись, а еще откуда-то взялся неизвестный — и, ах! — умирающий братец.

— Она загибает пальцы, перечисляя все мои грехи. — Да! Еще пересадка стволовых клеток — тоже тема. — Мег загнула третий палец, но, похоже, список еще не завершен. По мере того, как она говорит, мое чувство вины усиливается. Накрывает, как старое пыльное одеяло. — И обо всем этом ты врал. Когда ты нас бросил…

Я глубоко вдыхаю, ожидая удара.

— Когда ты нас бросил, — повторяет Мег, кусая губы, — мама — мама! — просила меня не рвать с тобой связь. Она говорила, что ты обманывал только ее, а меня — никогда. Но это же не так, папочка, правда? Все это время ты врал и мне.

Она не сводит с меня взгляда, однако ответить мне нечего. Нечего.

Мег вонзает в цыпленка здоровенную разделочную вилку.

— Ну, скажи что-нибудь. А то я решу, что пришла зря.

— Ты делаешь инъекции гормонов? — Не самый лучший способ сменить тему, но другого у меня нет.

Она кивает.

— Да, каждый день приходит медсестра, колет.

Четыре дня до пересадки.

— Мама точно успеет к началу операции?

— Уж не волнуйся.

— Хорошо. — Меня не приглашают. — Поешь со мной?

Я стараюсь, чтобы голос звучал ровно. Разговор дается тяжело.

Она колеблется.

— Только суп. Мне надо идти.

За окном начинает падать мелкий снег. Он ровным слоем оседает на узких деревянных перилах балкона.

В глубине души я надеюсь, что снегу навалит как следует и нас здесь засыплет. Тогда Мег никуда не денется.

Возможно, если бы я сумел заставить ее меня выслушать…

Через несколько минут мы сидим у стойки и прихлебываем суп. Вкусно.

— Как мама съездила в Лос-Анджелес, не знаешь?— Совершенно фантастическая поездка. Ее та-ак встретили! — Мег болтает ложкой в тарелке, потом снова начинает есть. — Конечно, когда позвонили из больницы, настроение у нее испортилось. Расстроишься тут.

— Извини. Должно быть, она испугалась. Мне очень неприятно, что ее побеспокоили во время поездки.

— Было понятно, что с тобой не произошло ничего страшного. Мы обе, и я, и мама, независимо друг от друга, разговаривали с лечащими врачами.

Я доедаю суп. Бросаю, стараясь не показать обиды:

— Должно быть, они удивились, почему ни одна из вас так и не пришла.

Мег еле заметно улыбается, пожимает плечами:

— Я спросила, есть ли угроза твоей жизни, и мне сказали: «Нет». Мама спросила то же самое. Если уж я не выбралась навестить тебя из Клэпхема, шансов на то, что она примчится из Лос-Анджелеса, не было вообще.

— Разумеется…

Мег уносит грязные тарелки и ставит моего цыпленка.

— Ну, вот, наслаждайтесь друг другом, а я пошла.

Накидывает на плечи пальто, надевает шерстяную шляпку с мягкими полями.

— Почему ты не рассказал нам о своем сыне, папочка?

Вероятно, в этом вопросе — истинная причина ее прихода. Та Мег, которую я знаю, всегда хотела знать, что и почему.

Папочка, а почему на деревьях растут листья ?

Папочка, а почему мальчишки не такие, как девочки?

Откуда взялись разные цвета, папочка?

Почему числа именно такие, а не другие?

Почему ты такой лживый ублюдок, папочка?

Ее пронизывающий взгляд встречает мой с таким напором, что я отвожу глаза.

— Если о чем-то молчишь, то проблемы будто и не существует. — Дерьмовое объяснение, если честно.

— Мама ведь все равно узнала об этой… как ее…

Кире? И о залете? Хотя, если вспомнить, сколько ты мне мозги компостировал про безопасный секс…

Она права. Я не только лгун, но еще и ханжа.

— Может, я бы обрадовалась, что у меня есть брат?

— Это убило бы твою мать. Убило бы нас с ней, нас двоих. Убило бы меня и тебя, нас с тобой.

Она качает головой.

— Но все стало известно так или иначе, после многих лет вранья.

— Нам не дано знать, что было бы, если… Я поступил так, как поступил, поскольку думал, что так будет лучше для всех.

— Не-ет. Ты поступил так, как поступил, поскольку это было лучше для тебя.

Поднимаюсь, на плечи давит тяжесть. Последний укус самый болезненный. Мег, наверное, никогда не понять, как ложь порождает ложь. Первая ведет ко второй, потом к третьей, потом к тридцатой.

— Возможно. — Не буду спорить.

Она пришла, да, но до прощения еще очень далеко.

— Приятного аппетита, — говорит Мег, распахивая входную дверь. И уходит. Не поцеловав на прощание, не обняв.

Я смотрю на тарелку с цыпленком и понимаю, что ему прямая дорога в мусорный бак.

 

Глава 33

— Ты уверена? — спрашивает Жиль. Хмурое выражение лица его старит.

Киваю в ответ. Я уже на работе, хотя еще не пришла в себя от разницы часовых поясов, и, по-хорошему, мне бы остаться в постели, но я настроена решительно.

— Чтобы выставить дом на продажу, нужно согласие Адама.

— Получим.

Жиль улыбается. Перспектива поработать с продажей моего прекрасного дома приводит его в возбуждение.

Именно поэтому я сначала уселась за стол и только потом сказала ему. Не хочется ни поцелуев, ни объятий. Не стоит давать повод для неправильных выводов. Не представляю, как бы помягче сказать, что у нас с Жилем отношений не будет, но сколько можно с этим тянуть?

Что я знаю точно, знаю после лос-анджелесского «романа» с Пинком, — никогда больше не захочу заурядного, обычного секса. С Пинком… это было блистательно. Накал страстей, острота переживаний еще и от того, что рядом другой мужчина, не Адам.

Все это произошло только единожды и не повторится никогда. А связь с Жилем будет нечестной по отношению к нам обоим.

— Поужинаем сегодня? — спрашивает он.

— Не могу, сегодня придет Карен.

Она действительно придет, я не обманываю.

Лучше бы я отправилась домой, брякнулась в постель и заснула. Однако Карен настойчива.

— Тогда завтра?

— Жиль, не сердись, я еще даже чемоданы не разобрала.

Плюс завтра Мег ложится в больницу.

Я никому не рассказывала деталей, Жилю в том числе, мол, дочери нужно пройти некую процедуру.

Никто не знает, что это попытка спасти жизнь ее брата — брата, о котором она прежде не слышала, потому что отец предпочел все от нас скрыть.

Жиль разочарован. Надо полагать, удивляется, каким образом нераспакованные чемоданы могут помешать ужину. Впрочем, он согласно кивает и удаляется.

Надо все-таки с ним поговорить откровенно.

Только не сегодня.

Просматриваю расписание. Плотный день. Первая встреча через десять минут: специалист по проведению инвентаризации в квартире Киры Пью. Я подхватываю сумку и выхожу.

О ней я стараюсь не думать. Женщина, много лет назад переспавшая с моим мужем, женщина, которая, пока я умоляла Адама пойти на прием к специалисту для спасения нашего брака, вынашивала его ребенка.

Прохожу мимо стойки консьержа, и все внутри сжимается от неясной тревоги. У двери я сначала стучу, потом позволяю себе достать ключи и войти.

Кира Пью стоит в центре гостиной.

— Я перенесла инвентаризацию, специалист придет позже. Я хотела увидеть вас, у нас есть возможность.

..

Мои ноги словно прирастают к паркету. Я смотрю вниз и думаю: а ведь эти узкие плашки были когда-то деревом…

— Мне не о чем с вами разговаривать.

Она кивает:

— Я совершенно уверена, что сказать вам есть много чего, но не позволяет воспитание.

— Вы меня не знаете.

— Не знаю. Просто хочу поблагодарить. Спасибо за то, что позволили дочери сделать то, что она делает. У Ноя, несмотря на обстоятельства зачатия, тоже есть семья. Мы все очень любим его, а Мег… она дает ему реальный шанс.

Я никогда больше не сдвинусь с места, так и буду стоять, намертво приклеившись к выступившей из деревянных дощечек смоле. Эта женщина явно задумала навечно заточить меня в своей гостиной.

— Мег взрослая. Она сама принимает решения.

Пусть Кира не думает, что я как-то повлияла на дочь.— Конечно, сама. Но она ясно дала понять, что не желает никаких контактов ни с Ноем, ни со мной, ни с другими членами нашей семьи, поэтому я хочу быть уверена, что мои слова до нее дойдут. Спасибо, спасибо от всего сердца.

Я молчу.

— Мне пора идти, Бет. У Ноя последний курс химиотерапии перед пересадкой. Курс тяжелый, Ной очень плохо его переносит. Я выскочила из больницы на час в надежде, что перехвачу вас здесь.

В сердце начинает ворочаться заноза. Как бы я ни бесилась из-за Адама, этот мальчик не заслуживает того, что с ним произошло. Ни один ребенок не должен проходить через такие испытания.

— Кира, я не уверена, что когда-нибудь прощу вас и Адама. Но я желаю Ною удачи. Надеюсь, лечение ему поможет.

Ее глаза наполняются слезами.

— Спасибо. Нам удача понадобится.

Она уходит, а я еще некоторое время жду, пока паркет меня отпустит, пока сердце снова начнет разносить кровь по телу, пока я снова почувствую пальцы на ногах. Я все еще стою на месте, когда в квартиру заходит мужчина. Показывает мне бланк описи и ноет, что с переносом времени мы ему все поломали. Эй, ты, хочу я заорать, скажи спасибо, что не знаешь, как это, когда «все поломано»! Однако я лишь улыбаюсь и предлагаю начать. Я буду ходить и смотреть вместе с ним.

Как только смогу сдвинуться с места.

— Рассказывай все. И не ври. Я знаю, ты там с кем-то переспала, даже знаю когда. У тебя на лбу огромными буквами выведено: «Меня оттрахали!»

Я пью собственный вариант лос-анджелесского джин-тоника. Карен прихлебывает чай. Она показывает на лоб, словно подчеркивая, где именно у меня красуется непристойная татушка. Все это напоминает мне о других татуировках — на теле у Пинка. Понятное дело, я заливаюсь краской.

— Ага. Как его зовут, для начала?

— Пинк.

— А покраснела-то, покраснела! И что это за имя?

— Ну, на самом деле он Джефф, хотя друзья зовут его Пинк. Он музыкант группы «Бразерс», ударник.

Его обожают геи, поэтому Пинк.

— О, да я его знаю! — Странно, ведь музыкальные вкусы Карен застряли в восьмидесятых. — Ударник, да? И руки такие ловкие-ловкие?

— Очень. — Я густо краснею.

— Ах ты, мартышка! — Карен словно увидела меня в новом свете. — Сильная разница?

Я фыркаю от смеха:

— С кем?

— С Адамом.

— Адам — респектабельный горожанин сорока трех лет, для него новая женщина — приключение и всплеск эмоций. Пинк — тридцатишестилетний безбашенный музыкант, для него приключение — отсутствие женщин. Как можно сравнивать?

— И все-таки?

— Желаешь подробностей? — Мы обе громко хохочем.

— Да, очень здорово различается. Нечто совсем другое. Но это только секс. Секс, ничего больше.

Карен смотрит на меня в притворном ужасе.

— Ты в него часом не влюбилась?

— Нет. Чистое, незамутненное сексуальное желание.— Что-то ты стала говорить как Адам.

— Может, я дозрела до того, с чего он начал.

Карен трясет головой:

— Ох, нет, лучше не надо. Ты еще его оправдывать начни. Есть разница. У тебя долго не было вообще никакого секса, и организм потребовал своего.

Это базовый инстинкт. А Адам не испытывал недостатка в сексе, у него была ты. Но он хотел больше — и разнообразнее. Это просто жадность.

Как обычно, она раскладывает все по полочкам и не дает уйти в сторону.

— Ты его видела? — не могу не спросить я. Наверное, в моем голосе слышится тревога. — Мег говорит, он в норме…

— Да. В норме. Несколько недель ему нужно вести себя осторожнее, а в остальном все в порядке.

Таблетки для снижения холестерина, и все.

Она не спрашивает, почему я сама его не навестила.

— Знаешь, у меня вот уже где сидят его высокие душевные переживания. Актер провинциального театра.

Измены, внебрачные дети, теперь вот сердечный приступ… Причем именно в тот момент, когда…

Я навещу его. Позже. Не сейчас. — Позже? То же самое я подумала про разговор с Жилем. — Вы ладите?

— спрашиваю я подругу, имея в виду ее ссору с Адамом. Кошмарная была сцена.

— Стараемся. Куда деваться? Что бы там ни происходило, я влюблена в Бена, а он и Адам — братья.

— Ого! Влюблена? — Я шутливо толкаю подругу локтем.

— Люблю. Он первый мужчина, про которого я могу сказать: до конца жизни. Первый, от кого я хотела бы иметь детей.

Ох, черт, какие разговоры пошли! Именно эти слова я боялась услышать с тех самых пор, как они вместе.

— И расскажи мне, наконец, почему все-таки они с Элизой разошлись?

На секунду я задумываюсь, не фыркнуть ли нечто вроде: «Господи, нашла время! Мне нужно бежать!» — но нет, с Карен это не пройдет.

— А почему ты его не спросишь?

— Я спрашивала. Он отделывается мутными отговорками.

У меня ощущение, что это как-то связано с детьми. Верно?

— Я тебе говорила, что Пинк весь в татуировках?

— Да. — Она задумчиво отпивает кофе.

— Одна на бедре. Китайский иероглиф. Когда я спросила, что он означает, Пинк сказал: «Бет». — Я жду ее реакции. — Мне тогда показалось, что это смешно. То есть символ один, а имена, как и женщины, разные.

— Значит, правда. Они пробовали, пробовали завести детей, да?

О да, пробовали. И я не хочу это обсуждать. Было пять или шесть попыток ЭКО. Элиза — бэк-вокалистка на концертах у знаменитостей, и каждый заработанный ею пенс шел на очередную неудачную попытку стать матерью. Это было тяжело для них обоих.

Для нее — поскольку проблема была в ее воспаленных трубах; для Бена — поскольку он знал, что может зачать ребенка и стать отцом, только не с ней.

— Спроси об этом Бена, — говорю я.

— Я спрашиваю тебя.

И я сдаюсь:

— Они много лет подряд пытались зачать ребенка.

Когда не вышло, Бен был готов взять приемного, но Элиза не хотела. В конце концов это сломало их отношения. — Я сознательно ограничиваюсь минимумом фактов. — Об остальном спрашивай у него.

Карен кивает, видно, что сказанное ее расстроило.

Я касаюсь ее руки.

— Знаешь, иди домой и поговори с Беном. А я посплю — до сих пор от разницы во времени мне не по себе. Завтра Мег кладут в больницу.

— Черт!.. Прости, пожалуйста. Сейчас уйду. — Она начинает собирать вещи. — Как у Мег дела?

Перечисляю как. Здоровая, счастливая, влюбленная, так и не сумевшая простить отца, но самоотверженно согласившаяся поддержать сводного брата, о котором никогда прежде не слышала.

Карен крепко обнимает меня.

— Гордись дочерью. Таких мало.

— Знаю. Горжусь.

— Теперь тебе придется добавить к списку пункт «Пинк». — Она поворачивает голову и смотрит на расписанную мной стену. — В колонку того, что ты любишь. Просто допиши: «Тащиться от оргазмов в Лос-Анджелесе». Даже не надо упоминать имя.

Я громко смеюсь. Стоит подумать.

 

Глава 34

— У работы на себя масса преимуществ… — Бен разговаривает со мной так, будто я двухлетний малыш.

— Мне выписали несколько кардиопрепаратов, Бен. Лоботомию мне не делали.

Брат смущается и искоса поглядывает из-за руля.

Он настоял, чтобы приехать за мной в квартиру и отвезти на Грейт-Ормонд-стрит в моем собственном автомобиле. Ему никаких неудобств — завтра он легко наверстает невыполненную сегодня работу.

Я понимаю, что должен испытывать признательность, но вместо этого жалею, что вообще сказал ему о поездке. Жалею, что просто не вызвал такси.

Включаю CD-плеер. Мы с Беном одновременно подпрыгиваем и напрягаемся, когда из динамиков доносится голос Элизы.

— Это… — Бен смотрит на панель управления, словно она загорелась.

— Сейчас выключу.

— Нет, пусть будет. Мне всегда нравилось слушать, как она поет. Сто лет уже не слышал ее голоса.

Это одна из песен Бет?

— По-моему.

Как запись попала в машину — и когда? Не имею ни малейшего представления. Я давно не пользовался проигрывателем.

Мы слушаем песню, погрузившись в историю женщины, которая тоскует по возлюбленному, несмотря на новое чувство.

— Элиза тоскует по тому, что у вас было? — спрашиваю я, радуясь, что можно обсудить с ним тему, никак не связанную со мной.

— Теперь уже не знаю.

— Вы были вместе очень долго.

— Слишком много боли накопилось.

Элиза поет:

Я решаюсь и протягиваю руку к кнопке «Стоп». От судьбы не убежать — и от неприятных разговоров тоже.

— Второе посещение больницы меньше чем за неделю.— Только, пожалуйста, уж обойдись без приступов.— Конечно. Просто навещу Мег, быстренько загляну к Ною — и сразу поедем обратно.

— Я по-прежнему считаю, что тебе нужно было предупредить Мег о визите.

— Она бы запретила.

— А если там Бет?

А если там Бет? Хороший вопрос. Меня очень задело, что она так и не позвонила мне после возвращения.

Хотя я и говорил всем кому не лень, насколько легко отделался, Бет единственная, перед кем мне не хотелось бы геройствовать. Увы, все закончилось тем первым звонком из Лос-Анджелеса, звонком, к концу которого она явно перестала меня слушать.

Вопреки любым обстоятельствам, Бет самый добрый человек из всех, кого я знаю. Даже после всего, что я с ней сделал, она позвонила бы. Просто убедиться, что я в порядке, услышать мой голос. Однако звонка не было. Почему?

— Адам?

— Да. Если там Бет, я буду рад ее увидеть.

Бет просит меня выйти, едва заметив. К такой встрече я не готов.

Она кивает на Бена и повторяет требование.

— Адам, Мег ясно сказала, что не желает тебя видеть.

А здесь все так, как хочет она. Так что, пожалуйста, прояви уважение, выйди.

— За последнее время ты уже второй раз просишь избавить тебя от моей компании. — Я пытаюсь не утратить самообладания.

— Да. В прошлый раз ты оскорбил Карен, в этот раз игнорируешь желания нашей дочери.

Бен поворачивается ко мне:

— Ты оскорбил Карен?

— Преувеличение. — Я снова обращаюсь к Бет: — Между тем и этим случаем я перенес сердечный приступ.

И теперь пришел навестить Мег.

Дешевая попытка вызвать сочувствие, я и сам понимаю.

— Это был просто тревожный звонок. — Бен качает головой, будто не в силах поверить в произнесенное мной только что. — Всего лишь предупреждение.— Знаю. Когда я была в США, то беседовала и с Адамом, и с его врачами.

Вздыхаю и прислоняюсь к ближайшей стене. Похоже, мне остается только смиренно просить.

— Пожалуйста. Пожалуйста, не устраивай сцены.

Я хочу видеть Мег, когда она выйдет. По крайней мере, ты можешь ей сказать, что я здесь? Пусть решает сама.

Бет снова садится. Кажется, она приняла решение.

— Отлично. Тогда пообещай, что уйдешь, если она не захочет тебя видеть.

Я киваю, беру пластиковый стул и усаживаюсь рядом с ней. Бен спрашивает:

— Кофе?

Проверяю по списку: кофе числится в графе «категорически нельзя!». Бет просит латте, и мы наблюдаем, как Бен уходит.

— Что там на самом деле было, в Лос-Анджелесе?

Поделись подробностями, — прошу я.

Внезапно она заливается краской — от шеи и до волос.

— Замечательно. Там было замечательно. — Ее руки начинают суматошно двигаться, словно разглаживая отсутствующие складки на одежде. — Замечательно.

— Песню приняли?

— Да, это было известно еще до отъезда. Со мной хотели познакомиться и обсудить еще одну песню.

Для другого проекта.

Бет неловко ерзает на стуле. Смотрит в дальний конец коридора, избегая моего взгляда.

Знакомые признаки, раньше я их у нее не встречал.

Насколько я в курсе, она никогда мне не лгала, а сейчас я узнаю собственную манеру, когда пытался что-то от нее скрыть. Спрашиваю тихо:

— Ты кого-то встретила?

Она больше не отводит взгляд и смотрит мне прямо в глаза.

— Встретила? Нет. Просто переспала.

— Вот как..

Ее зеленые глаза смотрят изучающе, брови взлетают вверх. Словно она не может поверить, что я так отреагировал. Я тоже не могу поверить. Однако мой мозг лихорадочно работает, пытаясь осмыслить сказанное.

Бет и другой мужчина. Я всегда боялся даже думать об этом. И представлять не хотел. А сейчас в голове будто разворачивается кинопленка, кадр за кадром.

Дергаю плечом.

— Не знаю, что тут сказать. Ты свободна в своих поступках.

— Именно. — Ее глаза загораются. — Это был фантастический секс, но всего лишь секс.

Грудь сжимает странный, судорожный спазм, губы немеют и перестают слушаться.

— Не могу сказать, что рад, — наконец выдавливаю я.

— Добро пожаловать в клуб, — отвечает она и поднимается навстречу Бену, который несет в обеих руках по чашке.

— Сколько еще ждать, как ты думаешь?

Бет поворачивается, сдувает с латте пенку.

— Недолго. И что за спешка? Тебе куда-то нужно?

Мне в самом деле нужно, но идти к Ною прямо сейчас — идея не из лучших.

Снова наваливается мысль: у нее совсем недавно был секс с другим мужчиной. Фантастический секс с другим мужчиной.

— Я хочу заглянуть к Ною и посмотреть, как у него дела. — Браво, Адам. Как решительно.

Бен трет голову, потом крутит шеей влево-вправо, словно у него ноют мышцы.

— А я думал, вы с ним не знакомы. В смысле, ты ведь так мне говорил?

Я вздыхаю.

— И не был — по крайней мере, еще пару недель назад. А потом я спросил Киру, можно ли нам увидеться.

Он не знает, кто я.

— Не знает, кто ты? — Бет смотрит на Бена. — То есть? Он не знает, что ты его отец? Ну, так это правда, какой ты ему отец? Ты донор спермы, вот и все. Быть отцом — гораздо больше. Кроме всего прочего, это означает не отдалять от себя ребенка, которого ты вырастил.

Но тут наш Адам тоже рекордсмен, верно?

Я не могу больше это выносить.

— Вернусь через пятнадцать минут.

Все, что я говорю или делаю, — все не так! Да пошла она вместе со своим фантастическим сексом!..

Я выхожу и оставляю родственничков обсуждать, какой я редкостный ублюдок. Прохожу два пролета и оказываюсь у палаты Ноя.

Кира и Гордон стоят возле дверей.

— Адам. — Кира делает шаг в мою сторону и обнимает.

Гордон коротко кивает — очень коротко, — но все равно это кивок. — Если хочешь повидать Ноя, то, пожалуйста, недолго. Он сейчас спит, химиотерапия вытягивает из него все силы.

— Буквально на минуту?..

Взгляд на Гордона. Тот снова кивает.

Я пересекаю палату и подхожу к кровати. Ной призрачно бледен, под глазами огромные черные круги. После нашей последней встречи он как будто сжался, усох, и в моем горле внезапно появляется огромный ком.

— Привет, парень, — шепчу я. — Досталось тебе, а?

Его веки трепещут, затем поднимаются.

Черт, я не собирался его будить. Быстро встаю так, чтобы загородить кровать от родителей.

— Адам, ты вернулся… — Он хрипит. — Сегодня с шахматами не выйдет.

— И ладно. Главное, поправляйся. Мне велели тебя не утомлять.

Его рука шевелится еле заметно, словно подымаясь в протестующем жесте, однако сил нет даже на это.

Тогда он ищет мой взгляд. Спрашивает:

— Ты мой отец?

Вот так, четко и прямо.

В голове звучат резкие слова Бет. Я отвожу взгляд.

— Нет, конечно. Твой отец стоит за дверью вместе с мамой и переживает за тебя.

— Да, само собой, — отвечает этот малыш.

— Ты поправишься, Ной. — Я коротко касаюсь его руки и поворачиваюсь к выходу.

— Адам?

Смотрю на него. Шепот:

— Ты хороший.

— Спасибо. — Вот и все, что я смог выдавить.

Выхожу, даже не попрощавшись. Пульс звенит в ушах. Гордон и Кира смотрят на меня.

Ты хороший. Ты хороший. Ты хороший.

Слова эхом отдаются в голове. Снова и снова.

Мой умирающий сын — единственное существо в мире, кто считает меня хорошим.

— Мег не захотела тебя видеть.

Бен настолько безучастен, что я готов его встряхнуть.

Это не его дочь только что очнулась после анестезии и отказалась увидеть отца. Та самая дочь, которую новорожденной я первым взял на руки. Та самая дочь, которая вопила, требуя еды, и вопила после кормежки.

Вопила, если устала и если только-только проснулась.

Ребенок, который затихал лишь на отцовских руках. Малышка, находившая утешение в папиных объятиях. Я не верю, что она все это забыла…

— Женщины странные, — рассуждает Бен. — Может, она просто хотела, чтобы там с ней была мать..

Лучше бы он вел машину молча.

— Как там Ной?

— Не очень. Ужасно выглядит. Весь серый.

Я не рассказываю брату о нашем диалоге. Об этом никто не должен знать. Хотя Ною всего десять, он достаточно смышленый, чтобы делать выводы.

— Когда ты выходишь на работу? — спрашивает Бен.

— Завтра.

— А стоит?

Я фыркаю.

— Буду ездить туда и обратно на такси. Начну с неполного рабочего дня. Встань на мое место. Если я чем-то себя не займу, то сойду с ума.

Бен не отвечает. Интересно, он считает меня психом?

Вероятнее всего, да.

— Поживи со мной и Карен хотя бы недельку.

Как ты там будешь совсем один?

Я хлопаю его по локтю.

— Спасибо, все в норме. Пора привыкать к одиночеству.

И давай уж откровенно: мне некого в этом винить.

Он дергает рукой.

— Знаешь, Адам, иногда тебе стоило бы больше обращать внимание на хорошее, а не жалеть себя.

— Я себя не жалею.

— Жалеешь. У тебя прекрасная семья. Прекрасная жена, изумительная дочь, а теперь еще и маленький сын. Я даже не спрашиваю, почему ты никогда о нем не упоминал, — пообещал себе, что буду молчать, вот и молчу.

Я тру глаза. Ну замолчи, а?

— Извини. Мне следовало тебе рассказать.

Он кивает:

— Да, следовало. У тебя двое детей. А я не смог зачать ни одного.

Смотрю на дорогу, прикусив язык. Все-таки не выдерживаю:

— Я и сам порой удивляюсь, почему не рассказал.

Бен хмурится, и несколько минут проходят в тишине.

— Я не хочу ссоры, — произносит он наконец. — Мне следовало промолчать. Не говорить тебе ничего.

Не сейчас, не в этих обстоятельствах.

— Мы не поссоримся, дружище. Я тебя люблю и… прости меня.

Я первый раз сказал брату, что люблю его. Он сжимает мою руку. Надо понимать, это его ответное признание.

Остаток пути проходит мирно. Я собираюсь выходить из машины, когда Бен ко мне поворачивается.

— Слушай… — Он колеблется. — Полагаю, тебе стоит кое с кем встретиться.

— И с кем? Опять со специалистом по…

— Да. Хоть раз в жизни это происходит с каждым.

Ваш брак развалился, твои отношения с дочерью под угрозой, твой сын может умереть, прежде чем ты получишь возможность узнать его ближе. А ведь еще папа и мама…

Давай, скажи, что уже и номер нашел. Я позвоню прямо сейчас. Я и сам ощущаю надвигающуюся угрозу, но, прежде чем меня накроет, еще поборюсь.

— Ладно, Адам. — Бен снова сжимает мою руку. — Прости, если был слишком категоричен. Ты справишься.

А я не могу избавиться от ощущения, что младший брат смотрит на меня с надеждой и уверенностью в моих силах и что его слова скорее приказ, нежели утверждение.

 

Глава 35

Со времени процедуры прошла неделя, и Мег рвется к подругам и Джеку, в хостел в Клэпхеме, «домой». Наверное, из-за моего твердого намерения выставить наш дом на продажу отношение дочери к нему поменялось. Хэштег мать-предательница, как она говорит…

Брожу по комнатам нашего опустевшего жилища.

Утром приходили уборщики, которым я п л а ч у , чтобы раз в месяц они за несколько часов наводили блеск.

Все сияет, все кажется новым и… неуютным. Внезапно на меня наваливается сомнение. Зачем? Я ведь никогда не хотела продавать этот дом. Почему, пока я была в Штатах, это казалось мне верным решением?

Глубоко вздохнув, сажусь на краешек кровати.

Вот почему дом надо продать. Кровать — не моя, она наша общая, наша с Адамом. Это наша общая спальня, и этот дом — постоянное напоминание о крушении брака. Простой факт: Адама здесь нет, и, хотя я и не желаю, чтобы он вернулся, все происходящее кажется неправильным. Словно утрачена какая-то опора.

Через час мы встречаемся, и за бокалом вина я сообщу ему свое решение. Вряд ли он начнет протестовать.

Он знает, что путь ему сюда заказан, поэтому раздел имущества — самый честный способ закончить историю. Жиль уже нашел нескольких потенциальных покупателей. Дело только за Адамом.

Жиль.. Он очень хочет разделить со мной эту постель — или любую другую. Но этому никогда не бывать.

Я солгала: заявила, что еще не готова. Он такой милый, что у меня просто язык не повернулся сказать ему правду. Карен говорит, я ненормальная: Жиль здесь, прямо под боком, и он меня любит, и надо дать ему шанс. Но для меня Жиль — милый мужчина, с которым мне даже поцелуй повторить невозможно; что уж говорить о сексе?

А секс мне нужен. И, вспоминая ночь с Пинком, теперь я знаю какой.

Пинк не выходит у меня из головы. Он в каждом изгибе моего тела и складке моей кожи. Во всех испарениях моего тела, на губах и во рту. Я думаю о нем постоянно. Не в том духе, «как я хотела бы, чтобы он был рядом». Совсем иначе. Мне не верится, что со мной такое произошло. И после всего мы даже не оставили друг другу никаких координат? Неужели действительно так просто — заниматься чистым, ярким, не обремененным условиями и ограничениями сказочным сексом? Я и вправду лакомый кусочек для мужчины? Возможно, когда-нибудь я спрошу об этом Адама. Если кто и знает, то это он.

Через час я уже сижу в бистро в паре минут ходьбы от железнодорожного узла Клэпхем. Адам на машине, поскольку Мег согласилась с ним увидеться и позже он повезет ее ужинать. Она звала и меня, но я отказалась.

Не время изображать счастливое семейство.

Заведение украшено по сезону: везде маленькие белые светильники; в горшках алые цветки пуансеттии. На окнах, будто снежные узоры, белым выведены картинки: звезды, ангелы, свертки с подарками, фонарики.

На столах нарядные скатерти и салфетки.

Жду, делая записи в ежедневнике. Я решила вести список необходимых дел: выполненных и запланированных.

Это не дневник, но помогает собраться. Последняя сегодняшняя запись сделана утром: заметки во время телефонного разговора с Джошем. Он получил окончательный вариант записи «Распадаюсь» и хочет, чтобы я послушала песню у него в офисе, отказываясь просто переслать ее по сети. Мной нацарапано: «Почему?» Я начинаю тревожиться: неужели переделали те восемь тактов?

Поднимаю глаза и вижу приближающегося Адама.

Он склоняется ко мне, целует в щеку, и я разом вспоминаю Жиля и Пинка. Адам хорошо целуется. Очень хорошо. Вероятно, он целуется лучше всех, кого я знаю, — если говорить только о поцелуях.

— Что будешь пить?

— Джин-тоник, пожалуйста.

Он высоко поднимает брови и хмурится:

— Что, серьезно?

Подходит официант с блокнотом наготове.

— Мне джин «Танкерей» с тоником, долькой лайма и парой ягод можжевельника.

Официант записывает, кивает и переводит взгляд на Адама.

— Диетическую «колу». — Он улыбается. — Когда это ты начала пить джин?

— Какая разница? Важно, что понравилось. Время идет, мы меняемся.

— О да. Только не меняйся слишком сильно. Ты нравилась мне прежней.

Я не знаю, как на это реагировать. Никогда не умела отвечать на комплименты, особенно от Адама.

Возможно, причина была простой: когда он начинал забрасывать меня комплиментами, я понимала, что дело нечисто.

Адам вертит в руках красную с золотом салфетку, как-то затейливо ее складывает.

— Так о чем ты хотела поговорить?

Склоняет голову, сосредоточенно хмурится, изучая мышку — или козочку, или что там у него получилось.

— Думаю, нам следует продать дом. — Я делаю паузу, позволяя Адаму осознать смысл этого предложения, а затем продолжаю: — Сейчас самое время для продажи, спрос на дома вырос. На вырученные деньги каждый из нас сумеет купить что-нибудь приличное.

Жиль, менеджер из моего агентства, говорит, что легко найдет покупателя и что надо пользоваться моментом.

Адам отбрасывает салфетку и впивается в меня взглядом. Я отвечаю тем же. Как он все-таки постарел!

Новые морщинки вокруг глаз, темные круги, которые раньше возникали только в случае сильной усталости, теперь уверенно обосновались на лице.

— Так что ты об этом думаешь? — Я настаиваю на ответе.

— Похоже, ты уже приняла решение.

— Адам, я для того и позвала тебя, чтобы все обсудить.

Давай посмотрим правде в глаза: когда ты съехал и предался горячим забавам в объятиях Мисс Владелицы Ресторана, ты фактически вынудил меня пойти на продажу. — Я не могу сдержаться. Даже когда мне удается взять себя в руки, Адам как-то вынуждает меня говорить обо всей этой грязи. — Я понимаю, ты по-прежнему оплачиваешь большую часть расходов, и, честно говоря, хочу с этим покончить.

Не понимаю, почему ты психуешь, особенно учитывая обстоятельства. Мне тоже нужна независимость.

Принесли напитки. Я подношу свой к губам и делаю большой глоток.

— Почему «особенно учитывая обстоятельства»?

— Ты только что перенес сердечный приступ.

В том числе из-за стресса. Я вовсе не хочу, чтобы ты отбросил копыта. Не хочу, честно.

Он пожимает плечами:

— А почему нет? Тогда тебе достанется весь дом целиком.

Я до крови кусаю губу.

— Только в случае, если брак не расторгнут.

Он поднимает голову.

— Ты сказала именно то, что я думаю?

Я пожимаю плечами.

— Адам, что сделано, то сделано. Наш брак остался позади. Мы оба еще достаточно молоды и можем жить дальше. Надо только освободить друг друга.

Я вижу, как ранят его мои слова, и не испытываю от этого никакой радости.

— Бен считает, мне необходима профессиональная помощь.

От резкой смены темы я теряюсь, не зная, как реагировать.

— Наверное, он прав. Когда психотерапевт раскладывал по полочкам события моей жизни, создавалось впечатление, что крыша у меня едет давно и далеко.

А ведь он не знает и половины.

Я невольно касаюсь его руки.

— Ты сам поймешь, когда и если наступит время.

Почувствуешь, что помощь действительно нужна.

Я почувствовала. И это правда помогло, на самом деле. Адам смотрит вниз, изучая поверхность стола, рука замерла под моей ладонью.

— Приятное ощущение, — говорит он.

Отдергиваю ладонь.

— Так что с домом? Выставляем на продажу? Все остальное можно обсудить потом.

Сейчас я не могу. Не могу заговорить о разводе.

Пусть я на девяносто процентов уверена в своих чувствах и желаниях, этого мало. Вот когда будут все сто процентов, когда не останется никаких сомнений и надежд…

— Мы оба купим какое-то жилье, и это снимет с тебя огромный груз.

Адам поднимает мой стакан и отпивает.

— Хороший джин-тоник. Привезла рецепт из Лос-Анджелеса?

В голове включается стоп-сигнал. Не время обсуждать Лос-Анджелес. Поэтому я тоже меняю тему.

Спрашиваю — и сама поражаюсь своим словам:

— Как там Ной?

Адам вздрагивает, вероятно припомнив наш разговор в больнице. И все-таки ему приятно, что я спросила.— Накануне вечером Кира и Гордон позволили мне сыграть с ним в шахматы.

— У них дома? Это, по-твоему, удачная мысль? — вырывается у меня. — В смысле, это честно по отношению к Ною? Что, родители собираются все ему рассказать?

— Не дома — в больнице, его еще не выписали.

Он очень толковый парень, наверняка сделал для себя выводы.

Я обдумываю его слова.

— Осторожнее. Люди могут причинить боль.

Прошу тебя, будь осторожнее.

— Я осторожен. Он единственный человек в мире, кто не осуждает меня, Бет. Единственный в мире, кто рад со мной говорить. И каждый раз, когда мы играем в шахматы, он разбивает меня в пух и прах.

Я хочу сказать: он всего лишь ребенок, он не знает тебя, как знаю я, потому и не осуждает. Вместо этого спрашиваю:

— Помогло? Пересадка?

— Кто же знает? Но теперь есть надежда… Мне пора идти к Мег. Она готовит ужин.

Я киваю.

— Что планируешь на Рождество?

До праздника десять дней, а я еще не решаюсь даже думать, чего же хочу для себя. Мег спросила, можно ли прийти Джеку. Кажется, он с большим удовольствием останется в Лондоне с Мег, нежели потащится в Озерный Край к своему семейству. Поскольку это мое последнее Рождество в нашем доме, конечно, я даю согласие. Как обычно, явится моя матушка.

Единственный недостающий персонаж — Адам.

Он проводит рукой по волосам.

— Пока не думал. Бен забрасывал удочку насчет ресторана с ним и Карен.

Я понимаю: Адам вспоминает о нашем доме и прошлых рождественских праздниках, которые раз за разом проходили под его крышей.

— Подожди до начала нового года, ладно? — просит он. — Ну, с продажей. А то все Рождество по дому будут ходить чужие люди. Несколько недель ничего не изменят. Ты права, надо его продать. Просто мне нужно привыкнуть к этой мысли.

— Конечно, подождем. — Я допиваю и встаю, запахиваю свое стеганое пальто. На улице студено. — Аккуратнее на дороге. Вечером обещают сильный мороз.

— Вот уж не думал, что тебя это волнует.

Адам улыбается, почти не разжимая губ. Та самая улыбка, на которую я запала много лет назад.

— Волнует. — Я придвигаюсь и целую его в щеку. — В какой-то степени ты всегда будешь мне небезразличен.

Адам придерживает меня за затылок, всего на секунду.

Я знаю, он хочет продлить этот миг, но отодвигаюсь.

— Хочешь совет? Посвяти вечер только Мег. Ей сильно досталось. Не упоминай, что ты играл в шахматы с Ноем. Она плохо это воспримет.

Не говоря уж о том, как плохо это восприняла я.

Он хмурится.

— Я больше не хочу никому лгать.

— Она сама не спросит. Просто не заговаривай первым.

Адам кивает, но я вижу, что до него не дошло. Мег знает о существовании Ноя. Она поделилась с мальчиком стволовыми клетками и, возможно, спасла его жизнь. Она хочет, чтобы он выжил; возможно, пожелает временами с ним видеться. Ей следует знать, что отец добивается того же самого. Вот как Адам воспринимает ситуацию.

Мег воспринимает ситуацию совершенно иначе.

Отец десять лет нас обманывал, и девочка в полном смятении от того, что у нее обнаружился сводный брат, о котором все эти годы она знать не знала. Она понимает, что должна была помочь и что никогда не простила бы себе, если бы отказалась. Но все это для нее — дикое, огромное напряжение. И сегодня — новый старт, первый день, чтобы строить отношения с «отцом-козлом».

Я прикасаюсь к руке Адама:

— Просто сделай так, как я сказала. Посвяти вечер ей. Мег нужно поверить, что она центр твоей вселенной.

— Она центр. И ты.

Адам произносит эти слова печально, словно и вправду так думает. Услышав это, легко забыть, насколько он тупой и самовлюбленный.

— Но про шахматы-то я ей расскажу, да?

Я мотаю головой, не переставая изумляться: так и есть — самовлюбленный и тупой одновременно.

 

Глава 36

Сегодня идет двенадцатый день с тех пор, как мой сын получил стволовые клетки моей дочери. За это время, а срок совсем еще небольшой, жизнь необратимо переменилась. Я работаю, занимаюсь делами, что-то отвечаю, когда задают вопросы, — словом, веду себя как обычно.

Ежедневно звоню Мег, говорю, что люблю ее. Ее гнев чуть-чуть утих, нежелание общаться со мной слабеет.

Через день навещаю сына. Мы играем в шахматы, и во время каждой новой встречи я с тревогой и надеждой ищу признаки улучшения.

Мы оба делаем вид, что я университетский приятель его дяди Тима. Черт, притворство для меня — вторая натура, но я не притворяюсь, говоря, что люблю его. Я дорос до любви к этому мальчику…

До Рождества — пять дней, и Ноя на две недели отпускают домой. В палате и прилегающем коридорчике суета. Я стараюсь не путаться под ногами, пока его готовят к транспортировке, пока ждут доставки из аптеки необходимых лекарств. Кира с Гордоном ненадолго выходят, и мы с Ноем остаемся вдвоем. Я спрашиваю его, кем он хочет стать, когда вырастет.

— Пилотом, — отвечает он с уверенностью человека, у которого впереди вся жизнь.

— Здорово! — Я инстинктивно придвигаюсь и взбиваю ему подушки. — Насколько мне известно, начинать занятия можно лет с шестнадцати.

Надо будет потом проверить по «Гуглу».

— Осталось подождать всего пять с половиной лет, — безмятежно говорит Ной. — И начну.

Сжимаю его руку.

— Никто не сомневается.

— А ты, кем ты мечтал стать в моем возрасте?

— Не тем, кем стал. — Я задумываюсь не столько о своих стремлениях, сколько о том, каким был в десять лет. — Вроде бы полицейским.

Ной кивает.

— Если не получится с пилотом, то да, полицейский — это круто. — И спрашивает внезапно: — А где твои мама и папа?

Что тут скажешь?

— У моего папы мама жива, — продолжает Ной. — И мамин папа тоже. Так что у меня есть и бабушка, и дедушка. Они оба такие старые!..

Я смеюсь. Ничего не могу сказать про матушку Гордона, но старому Гренджеру всего семьдесят, и за словом в карман он не полезет.

— Так где живут твои родители, Адам?

У меня пересыхает во рту. Наши взгляды на миг встречаются — и никак не разлепятся. Он догадался, кто я. И он знает: я знаю, что он знает.

— Мне бы хотелось их повидать, — продолжает Ной.

— Я…

— Это не к спеху, — быстро добавляет он, заливаясь предательским румянцем. — Расскажи мне, как ты играл со своим папой в шахматы, когда был маленьким.

Он так искусно меняет тему, что вгоняет в краску даже меня. Его вопрос пробуждает память.

Отец опять мне поддается. Я возмущаюсь, а он хохочет. И говорит, что хотел бы побеседовать со мной о маме. Быстро укладываю фигурки в коробку. Я весь внимание. Он говорит: ты взрослый, тебе уже восемнадцать. Постарайся понять маму, поставь себя на ее место. Отец рассказывает мне про то, какие у мамы случаются маниакальные обострения и приступы депрессии. И ремиссии. Я слушаю, киваю, но понять не могу. Мой отец ни словом не упрекнул мать. Как же так? Пусть она больна, но она конченая чертова лгунья.

— Адам? — голос Ноя возвращает меня назад. — Ты часто играл?

Улыбаюсь:

— Да. Хотя не так часто, как мы с тобой…

И в этот момент, когда я, возможно, уже готов сказать то, чего говорить не следует, Ной награждает меня широкой улыбкой. В горле встает ком.

Подходит медсестра — измерить давление.

— Я на минуточку отбегу за кофе. И сразу назад.

Тебе принести что-нибудь?

Он мотает головой.

В коридоре, за поворотом, в зоне «для посетителей » сидят Кира и Гордон. Они расположились на диванчике, а напротив сидит еще одна женщина и держит Киру за руку. И только когда подхожу ближе, я узнаю голос.

Кира поднимает голову:

— Адам…

Мег поворачивается ко мне и встает.

— Папа, я пришла навестить Ноя. А его выписывают.

..

Я молчу. Гордону тоже явно не по себе.

— Будто бы я просто донор, — объясняет Мег. — Кира и Гордон согласны. Не надо его смущать.

— Я побуду здесь. Все равно вышел за кофе.

Кира смотрит на меня с благодарностью. Она не хочет, чтобы мы с Мег оказались в палате Ноя одновременно, а я не хочу говорить ей, что уже слишком поздно. Ной определенно сведет фрагменты головоломки воедино, но пусть матери скажет об этом кто-нибудь еще. Ной понял, кто я такой, но считает, что донор — я. Стоит появиться Мег, и он все сообразит.

Молча обнимаю дочь. Шепчу на ухо:

— Спасибо.

Она меня не отталкивает.

Через десять минут Мег выходит из палаты. Судорожно стискиваю руки, сплетаю пальцы, так что они белеют. Дочь подходит и садится рядом.

— Славный мальчик.

— Да. — Я смотрю на побелевшие костяшки пальцев.

— Он задал мне столько вопросов… Кто я? Какая у меня семья, где я живу? Я отвечала неопределенно.

Сказала, что выбрали меня, поскольку подошли данные.

— Мег поворачивается ко мне. Пальто, лежащее на коленях, свесилось на пол; я его поднимаю. — Он так похож на тебя.

— Знаю…

— Он сказал, что сегодня утром играл в шахматы с другом. Это про тебя?

— Да .

— Хорошо. Он славный. — Голос Мег дрожит, на глазах появляются слезы. — И такой больной… — Она вскакивает, смущенная всплеском собственных чувств, наклоняется ко мне, касается губами щеки. — Не говори маме, что я была здесь, ладно?

Она накидывает пальто и выбегает.

И снова у меня нет слов. Совсем нет…

Сегодня сочельник. Неожиданно позвонила Кира и попросила отменить назначенный визит. Ной подхватил простуду, поэтому никаких гостей. Я смотрю на вырезанные вручную шахматные фигурки, которые как раз заворачивал, когда раздался звонок. Каждый год, перед Рождеством, я покупаю сыну подарок, и на день рождения тоже. Тщательно выбираю, запаковываю и позволяю себе проехать мимо дома в Хэмпстеде.

Думаю, не постучать ли в дверь и не попросить ли Киру передать сверток..

Но ни разу не решился. Думал о том, какую боль могу причинить. Сейчас я впервые мог отдать подарок сыну в руки.

Поэтому сегодня я сделаю подарки тем, кому могу.

Еду к дому, который теперь считается «домом Бет», и оставляю подарки для нее, Мег и Сибил. Подарки для Бена и Карен ждут на диване, я заберу их позже.

В голове крутятся слова Киры. В сердце заползает страх: а если она солгала, чтобы не пустить меня к сыну на Рождество? Я никогда не стану частью их семьи. Не важно, какие чувства я испытываю к Ною — или что он чувствует ко мне. Это наверняка происки Гордона. Он терпит меня просто потому, что у него нет выхода. Да, все дело в проклятом Гордоне.

Параноидальная мысль, что Гордон мечтает от меня избавиться, гвоздем засела в голове. Не хочу встречать праздник с Карен и Беном. Я не в настроении дурачиться в ресторанчике неподалеку от их жилья, не в настроении любоваться бумажными шляпками и кукольным угощением, не в настроении прыгать со стула на стул. Я даже напиться не могу как следует!

Телефон начинает вибрировать и падает со столика на пол. Поднимаю его и жму на кнопку соединения.

Мег:

— Привет, папа.

— Привет, дорогая, как ты?

— Отлично. Мы здесь все… — Она чуть не сказала «кроме тебя». — Я кое-что для тебя приготовила.

Увидимся в праздники?

— Спроси у мамы, моя хорошая. Не хочу навязываться.

— Она приглашает заехать в День подарков. На бокал вина.

Не на обед. Надо полагать, лживый подонок должен быть признателен и за такую малость.

— Отлично. Тогда я забегу ненадолго. Счастливых праздников, дорогая. Надеюсь, Санта принесет тебе все, что только пожелаешь.

Это фраза из детства дочери, но ее молчание подсказывает: рассчитывать на Санту не стоит.

— Желаю тебе повеселиться с Беном и Карен, папа. — Она колеблется. И добавляет: — Я тебя люблю.

Мег меня любит. Я уверен, что Бен тоже любит меня, но он никогда этого не говорил. Думаю, и Ной чувствует ко мне привязанность. Этого довольно, убеждаю я себя, разве нет? Давай, шевелись! Радуйся Рождеству.

Тепло закутываюсь, беру сумку с подарками для Бена и Карен, спиртное, шоколад и одежду для ночевки.

Шахматный набор я оставляю дома, и пальцы медлят на великолепно вырезанном короле. В иной, параллельной вселенной Ной любил бы меня, точно.

Убеждаю себя, что и в этой еще не все потеряно.

Может, если я буду сильно любить его, пусть даже издалека, волны моей любви, отразившись, вернутся обратно.

Запираю квартиру и спускаюсь в гараж. На улице мороз, метет снег. Букмекеры наживутся на клиентах, поставивших на то, что Белого Рождества не будет.

Бен, конечно, предупредил подругу, чтобы держалась со мной приветливо. Я даже могу представить, как это происходило.

Бен напомнил, сколько всего мне пришлось перенести.

Как я жду результатов пересадки, как нуждаюсь в утешении. Тут Карен наверняка заметила, что большую часть проблем я создал себе сам. Но сейчас, само собой, она будет со мной мила, пусть Бен не тревожится.

… Они прибрали гостевую спальню — то помещение, в котором оба обычно работают. Все офисное оборудование запихнуто в угол. В центре комнаты застелен диван-кровать, включен ночник. Не то чтобы совсем уж по-домашнему, но я с благодарностью им улыбаюсь.

Мы пьем шампанское. Пытаюсь проникнуться праздничным духом Рождества, однако чувствую себя выжатым и опустошенным. Пустота… Как с ней бороться?

Моя жизнь прошла. То, что прежде называлось «дом», теперь лишь часть пространства. Там где раньше была семья, нынче зияет дыра. Я вижу, с какой любовью смотрят друг на друга Карен и Бен. Она еще не знает: он намерен завтра просить ее руки.

Мой брат не в состоянии оценить всю иронию ситуации.

Я желаю им счастья и не ревную. Мне просто тяжело видеть их радость, когда моя стала лишь воспоминанием.

Рано отправляюсь в постель, пусть побудут наедине.

Сижу на краю кровати, сжав голову руками, и представляю грядущее. Бет и я разъехались по небольшим коттеджам в Вейбридже, может, даже по соседству.

Мег увлечена работой, о которой мечтала, — исследует разум душевнобольных. Ной играет в футбол или регби, а мы с Гордоном любуемся на него со скамейки запасных…

Нет. Ничего этого не будет. В моей жизни все случится иначе.

Телефон сигналит, и я смотрю на экран. Кира.

Слова неоновыми вспышками мелькают перед глазами:

Ною стало хуже, легочная инфекция. Он снова в больнице. Посещения запрещены. Будем на связи. Кира.

Некоторое время я сижу неподвижно. Мне туда не доехать. Мне нельзя за руль, ведь я пьян. И даже если бы не это, я понимаю — нельзя.

Молиться? Я забыл как. Последний раз я молился по-настоящему, когда умерли мать и отец. Меня знобит, я обхватываю себя руками и вспоминаю слова из детства, обращенные к Высшей Силе. Пожалуйста, если Ты меня слышишь, помоги ему. Пожалуйста, помоги Кире и Гордону. Пожалуйста, помоги мне.

Помоги мне пережить это Рождество. И чтобы меня не поглотила черная воронка, что караулит внутри.

Пожалуйста…

…Рождественская ночь на исходе, два часа утра.

Я шлю эсэмэску за эсэмэской, а Кира молчит. Я извелся.

Мы втроем сидим за столиком в бистро неподалеку от дома Карен. Теплое вино, холодная еда, — без еды мне сейчас не обойтись, я совсем ослаб. Мой телефон лежит на столе, хотя Карен уже просила его убрать. В конце концов, как обиженный тинейджер, я объясняю ей, почему телефон должен лежать на виду, и саркастически спрашиваю позволения. Она этого не заслуживает, просто попала под раздачу.

Вокруг нас носятся дети, и я стараюсь не обращать внимания. Почему родители не следят за своими чадами?

Поворачиваюсь к паре, сидящей в двух столах от нас, и вежливо прошу унять отпрысков, которые бегают взад и вперед. Родители подзывают их. Харрисон и Джорджия… Дети, подхватив гремящие игрушки, послушно подходят.

— Ты в норме? — Бен кладет ладонь поверх моей.

Предполагается ответ «да»; но я не могу произнести его. Не могу.

Меня переполняет темная, негативная энергия.

Киваю брату и делаю глоток теплого вина. Пытаюсь думать о чем угодно, кроме того, где я сейчас нахожусь и почему — почему, почему, почему нет звонка?!

— Ничего? — Карен кивает на телефон, аккуратно положенный рядом со столовыми приборами.

— Ничего.

— Все будет хорошо, — бодро говорит она, и я едва сдерживаюсь, чтобы ее не ударить.

У Ноя рак. Он только что перенес пересадку стволовых клеток. Инфекция — это очень плохо. Я не делаю замечаний, когда Харрисон и Джорджия снова проносятся мимо. Одна из игрушек, машинка с дистанционным управлением, застряла под стулом, упершись в него антенной.

— Мне надо выйти. — Резко встаю, снимаю со спинки стула пальто. — Простите. Хочу на воздух.

На улице я присаживаюсь на промерзший каменный бордюр. Ледяной озноб пробирает до костей.

На Илинг-стрит, прямо напротив нас, людно. Чудаки, куда они спешат? Почему не греются в объятиях близких? Большинство семей не похожи на ту, что была у меня прежде. Они такие же, как моя теперешняя.

Расколотые, сломанные, искореженные.

До проезжей части пара метров. Стоит их одолеть и сделать шаг вперед… Слишком простое решение.

Нельзя позволить снедающему меня кошмару взять верх. Тем более в утро после Рождества.

Можно сделать так, что все примут за несчастный случай: шел человек, покачнулся… Мама, папа, это вы зовете меня?

Угловым зрением замечаю, что Бен подошел к окну. Он пристально следит за мной, и я словно читаю его мысли: «Не смей! Подумай обо мне, подумай о том несчастном водителе, чью жизнь ты исковеркаешь навсегда».

Ненавижу себя за то, что в голову вообще пришла такая мысль. Встаю, глубоко вдыхаю холодный воздух — изо рта вылетает облачко пара — и иду назад, к тяжелой дубовой двери. К Бену и Карен, к мальчику по имени Харрисон и к его машинке, к унылому рождественскому пудингу, вкус которого не идет ни в какое сравнение с пудингом Бет.

Дома я зажимаю Бена в углу:

— Ну, Ромео, что там с кольцом?

Он шипит, что хотел подождать до завтра, пока они не окажутся вдвоем.

— Не передумал?

Бен качает головой.

— Ты по-прежнему хочешь детей? — Выпитый алкоголь развязывает мне язык и отключает мозги. — Ей уже сорок, не забывай. Ты-то еще ого-го…

— Я ее люблю. Если нам повезет и дети будут — отлично. Если нет…

— Они подрастают и превращаются в Харрисонов.

Не успеешь охнуть. В маленьких паршивцев с завывающими машинками.

Бен улыбается:

— Или в джорджий?

— Маленьких паршивок, у которых в планшете звук включен на полную катушку.

— Я помню, какая Мег была в детстве, — говорит он.

— Мег, — я наставляю на него палец, — была шумным младенцем. Вечно плакала.

— А я помню, такая задумчивая…

— Задумчивая тоже. Задумчивая, болтливая, смешная.

— Так что не все становятся харрисонами и джорджиями, не все…

— Ну, думаю, все у вас выйдет.

Я крепко его обнимаю.

— Памятник братскому единству? — Карен засовывает голову в дверной проем и смотрит на нас с Беном. — Девочек принимают?

Я распахиваю объятия.

И мы втроем слушаем, как в моем кармане звонит телефон.

Отхожу, нажимаю на кнопку вызова.

— Кира, что?

Слышу сдавленные рыдания — и понимаю: это то, чего я боялся.

Эта секунда расщепляет мою жизнь на две половины.

До и после.

Ноги подгибаются, Бен и Карен еле успевают меня поймать. Телефон падает на пол, отдаляя отчаянный вой Киры. Он накладывается на хлюпающий, булькающий звук у меня в голове — плавится рассудок..

Я шепчу:

— Его нет… Его больше нет…

 

Глава 37

Мне сегодня пишется. С утра я забираюсь к себе на верхотуру и работаю, пока нос не улавливает запах сгоревших тостов. Мчусь вниз, прыгая через ступеньку. Мег говорит по телефону и ничего вокруг не замечает. Спешу к дымящемуся тостеру. Слишком поздно: срабатывает пожарная сигнализация. Мег никак не реагирует на завывание сирены — просто выходит наружу, продолжая разговор.

На улице дождь, а она без пальто. Что произошло? Разгоняю дым кухонным полотенцем, открываю окно, чтобы прогнать чад, и завариваю себе крепкий кофе.

На неоновых часах меняется цифра; через десять минут встанет матушка. Джек, конечно, еще спит. Сегодня канун Нового года. Мы все по-прежнему здесь.

К счастью, Сильвия вечером собирает гостей, и можно хоть на краткий миг забыть, что послезавтра — похороны Ноя.

Мег заходит мертвенно-бледная. У меня опускается сердце.

— Что?

— Звонил Бен. Отец пропал…

В холле у Сильвии танцы: какой-то шотландец наяривает под «Малл-оф-Кинтайр». Мег, мама, Джек и я застыли на пороге с нелепым сейчас шампанским.

Какой уж тут праздник. Я проверяю телефон.

Глухо.

Вот ведь. Когда-то я клялась, что в один прекрасный момент его прикончу. Что убью его медленно и с чувством, чтобы ему было так же больно, как мне.

Звонит телефон. Я выскальзываю через заднюю дверь, подальше от музыки, и затыкаю свободное ухо пальцем.

— Бен?

— Я его нашел.

— Что с ним?

— Не очень. Простыл, вымок, бредит.

Велю себе успокоиться.

— Что это за игры такие? Где он вообще был?

На декабрьском ветру мое тело коченеет.

— На кладбище. В Хайгейте. У наших родителей.

Я совершенно теряюсь. Адам никогда не ходил на могилу родителей. За все время нашего знакомства — никогда, даже по моей просьбе. Только отмахивался и отвечал, что там покоятся всего лишь кости.

— Я не… Подожди. Он просидел там всю ночь?

В такую погоду?

— Весь день. Ночь, наверное, провел в машине.

Не знаю. Понимаешь Бет, он не в себе. Можно, я привезу его домой?

Мои чувства восстают:

— Он здесь больше не живет!

— Бет, ему плохо.

Шотландские танцы сменяются шотландским же фолк-роком. Сквозь окно смотрю на шумное веселье, царящее у Сильвии, и тру озябшие руки.

— Вези, — говорю Бену и прерываю связь.

Странный танцор в килте в холле у Сильвии — настоящий шотландец. У меня нет сил смеяться. Я собираю то, что осталось от моей семьи, и мы уходим, стараясь не шуметь, зная, что объяснения Сильвии не потребуются.

Мы с мамой перестилаем белье в ее комнате. Теперь ей придется спать со мной.

— А ты не… — начинает она.

— Нет, — отрезаю я. Адаму не место в моей постели.

— Просто не пришлось бы делать кучу лишней работы…

— Мама! — Получается громче, чем я хотела. — Не начинай. Пожалуйста. Да, он нуждается в нашей помощи, но это тот же Адам.

Она пристально смотрит на меня и неохотно кивает.

Бен приводит брата наверх. Адам безмолвно сидит на краю кровати. Он весь в грязи, смотрит безучастно.

— Может, его под душ? — спрашиваю я у Бена.

И мнусь, не понимая, помогать мне или выйти.

— Пусть выспится, — говорит Бен.

Мег заходит в комнату с большим стаканом виски.

— Папа, будешь?

Садится рядом и пытается влить виски ему в рот.

Он выхлебывает стакан в три глотка, шепотом благодарит.

И ложится, прямо в одежде.

— Поесть принести? — спрашиваю я.

Адам мотает головой. Я смотрю на Мег, поражаясь, как точно она угадала. А я…

Я что-то совсем растерялась.

Будь практичной.

— Одежда вымокла, его надо переодеть.

И выхожу из комнаты поискать что-нибудь подходящее.

Останавливаюсь на лестничной площадке, делаю несколько глубоких вдохов и иду в собственную спальню. В шкафу, куда я затолкала большую часть его одежды, в куче тряпья нащупываю старую пижаму. Пойдет.

Прижимаю сверток к носу, но единственный запах, который я чувствую, — запах прачечной и чистой ткани. Одежда Адама больше не пахнет Адамом.

Возвращаюсь назад и вручаю пижаму Бену. Адам снова сидит на краю кровати, уже без брюк, и смотрит в одну точку. Исхудавший, согнутый, беззащитный.

В моем горле снова набухает комок.

Я выхожу.

Через несколько минут к нам на кухне присоединяется Бен. Я смотрю на Джека, который и слова не произнес во время всей этой беготни. Отстраненный наблюдатель. На его глазах распадается на осколки семья любимой девушки. И все же я ошибалась насчет него, первое впечатление оказалось неверным: он действительно заботится о Мег.

Бен смотрит на запястье — видно, что нервничает.

До Нового года остался час.

— Иди. Тебя ждет Карен. Все будет в порядке, мы присмотрим.

— Прости…

— Не извиняйся.

Я практически тащу его к двери.

Он смотрит на меня:

— Я заеду утром в пятницу.

Рядом с нами внезапно оказывается Мег. Крепко обнимает Бена за шею и шепчет:

— Не надо. Я сама его отвезу.

— Ты ведь говорила, что не хочешь присутствовать?— Я передумала. Поеду сама и отвезу папу.

Для меня это новость, и я не знаю, как к ней относиться.

В каком-то смысле нежелание Мег признавать Ноя значило, что она на моей стороне. Речь, разумеется, не о чувстве долга, а именно о внутреннем отношении — прежде она воспринимала его просто как нуждающееся в помощи живое существо.

Я мгновенно преисполняюсь ненавистью к себе.

Мальчик умер. И все разборки — позади.

Вместе считаем минуты до наступления Нового года. Молча, с горячим шоколадом вместо шампанского.

Потом мы с матушкой идем наверх, в спальню, оставив Мег и Джека одних.

— Я только проверю, — говорю я матери, когда мы подходим к зеленой комнате.

Там тихо; неярко горит ночник. Я подхожу к кровати.

Адам лежит, свернувшись под покрывалом в позе эмбриона. На нем принесенная мной пижама, грязная одежда висит на спинке стула. От одежды пахнет табаком.

Правой рукой я повожу около его носа, ловлю дуновение воздуха. Дышит… С облегчением вздыхаю.

Придушить бы его, тупого идиота.

— Однажды родители взяли меня с собой… — Голос звучит еле слышно.

— Адам… — Это все, на что меня хватает.

— Мы поехали в Шотландию, прямо к озеру Лох-Несс. Было холодно.

Я жду.

— Бен уезжал куда-то со своим классом, поэтому мы отправились втроем. И там они подрались. Я сидел в палатке и видел тени на ткани. Будто в немом кино, будто понарошку, будто ничего не слышно. Но я слышал. Они вечно воевали из-за Бена. Он всегда был их любимчиком.

Адам поворачивает голову, словно рассматривает мой портрет на фоне тьмы.

— Она употребляла… препараты.

Я не произношу ни слова.

— Бен думает, мне нужно лечиться. Но я поступал так, чтобы его защитить. Лгал… и прочую мерзость говорил… Чтобы защитить тебя…

— Спи, Адам. — Я тихо вздыхаю. Очень тихо. — Тебе…

— Мне не нужны таблетки, Бет.

Успокаивающе похлопываю его по ноге сквозь покрывало — и молча выхожу. Пусть спит.

Не хочу, чтобы меня видели. Мне жаль несчастного ребенка, но это боль другой семьи. Это боль Адама. У меня довольно своей.

Я не могу и не стану участвовать в похоронах.

Сначала я возмущалась, узнав о его существовании, — а теперь буду горевать на могиле? Есть в этом что-то…

фальшивое. Матушка смотрела в сторону, когда за завтраком я попробовала ей это объяснить. Она уехала к себе в Котсуолд, с негодованием качая головой.

Иду к дальнему краю кладбища, туда, где по рассказам Бена, похоронены их родители. Довольно быстро нахожу нужное место. Что мне теперь делать?

Молиться? Я встретила Адама через год после их гибели, так что мы даже не были знакомы. И, как мне казалось, он никогда слишком не горевал; я считала, они были не особенно близки.

Могила выглядит не так, как я предполагала: она ухожена, присмотрена. Выполотая трава, цветы в горшках, букеты. Надпись — обычная надпись:

Иен и Мириам Холл — вместе жили и вместе умерли.

Я перечитываю надпись несколько раз. Что, дьявол разбери, творится с Адамом? Неужели потеря ребенка, которого он практически не знал, в самом деле подвела его к самому краю?

Шагаю прочь, запахнув пальто, так ничего и не выяснив.

Возвращаюсь в машину, припаркованную подальше от похоронного кортежа. Бен и Мег идут в мою сторону, держа под руки Адама. Возникает желание подойти и влепить ему пощечину.

Чтоб тебя, не раскисай, хочу я сказать. А потом он приближается, и я вижу его лицо. Боль углубила линии вокруг глаз — там, где раньше были морщинки от смеха. Теперь от носа к губам спускаются резкие борозды. В глазах — тоска. И в голове эхом отдаются строки моей последней песни:

И вопреки всему, мое сердце болит за него — за моего депрессивного, порочного, неверного мужа.

 

Глава 38

Мысленно пересчитываю дни, прошедшие с сочельника, который навсегда стал для меня Черной Средой. Обратный отсчет — как картинка: стена, и на ней шесть вертикальных черных линий, по диагонали перечеркнутые седьмой. Календарь Робинзона Крузо.

Похороны Ноя, линия номер три. Два дня, проведенные в постели, линии четыре и пять. Решение о том, как жить дальше, — линия номер шесть.

Разговор с Бет, косая черта, день седьмой.

Когда утром она позвонила, мы обменялись всего парой фраз.

Вечером она идет с Джошем на официальный прием в Альберт-Холл. То черное длинное платье, с тонким золотым ремешком, — оно должно быть в квартире у Бена. Посмотри, пожалуйста.

Я сразу понимаю, какое платье она имеет в виду: помню, как она надевала его на обед с клиентом, когда жила здесь со мной. Просматриваю гардероб и отвечаю: да. Да, здесь. Она тихо чертыхается и говорит, что сейчас за ним приедет.

Бет отключается, а у меня перехватывает дыхание.

Она сама создала такую ситуацию. Придется ей со мной поговорить, причем наедине. Теперь ей никуда не деться.

Сегодня, в день седьмой.

Я расхаживаю по квартире, словно будущий отец, ожидающий звонка из роддома. Что-то бормочу, распахиваю балконную дверь, желая впустить свежего воздуха, потом закрываю — на улице чертовски холодно.

Заново обдумываю все, что намерен ей сказать, репетирую, а потом понимаю, что выбора нет. Пытаюсь предугадать, какие вопросы она задаст.

Бет приходит разрумянившаяся с мороза, волосы убраны под коричневую фетровую шляпку. Поначалу настроена просто забрать платье и сразу уйти. Однако я убеждаю ее выпить кофе: запах арабики уже витает в воздухе.

— В чем дело? — спрашивает она, дуя в кружку. — Ты похож на сжатую пружину.

Мы сидим за стойкой совсем рядом, только руку протяни.

— Ну… я хотел тебе сообщить, что уезжаю на несколько недель в Рукери, в лечебницу, разгрести накопившиеся проблемы. Похоже, мне без этого не обойтись.

Она наклоняет голову, словно старается вычислить, что я имею в виду на самом деле. Ее муж куда-то намылился, непонятно зачем. Медленно ставит чашку на столешницу, задумчиво кивает:

— Хорошо.

— Сегодня вечером.

— Когда ты это решил?

— Вчера. Мой страховой полис покрывает лечение ментальных расстройств. — Я смотрю на нее, слегка улыбаясь.

Бет молча снимает шляпку и встряхивает головой.

Волосы очень отросли с тех пор, когда я последний раз запускал в них пальцы. Теперь она носит челку. Ей идет: челка подчеркивает глаза, зеленые, как у кошки.

Глаза, в которые я влюбился. Когда я впервые встретил Бет, в ее глазах жил смех; они сказали мне, что душа этой девушки прекрасна и я буду с ней счастлив.

Смотрю в сторону.

— Но сначала я хочу кое в чем тебе признаться.

— Признаться? Ты? Как неожиданно.

Чувствую на себе ее пристальный взгляд.

— Не уверена, что так уж хочу знать. Не уверена, что выдержу еще что-нибудь. Пусть все остается как есть. Вероятно, тебе стоит…

— Бет, прошу тебя, выслушай. Я хочу быть честным.

Она смеется. Тихий, грустный, безрадостный смех.— Знаю, знаю… Есть то, что… Слушай, я просто хочу рассказать тебе правду о своих родителях. Без сомнения, это еще всплывет, поэтому я хотел рассказать тебе сам.

Она хмурится:

— Слушаю.

Она не знает, чего ждать, поэтому напряжена.

И я вываливаю все сразу:

— Мои родители не погибли в автокатастрофе.

Когда мы с тобой познакомились, я солгал. Они совершили самоубийство. Мать приняла дозу, которая угробила бы и слона, а отец… — Я прячу лицо в ладонях.

— А отец понимал, что не в состоянии жить без нее, и сделал то же самое. Их нашел я.

Поднимаю взгляд. Бет молчит и хмурится куда сильнее, чем раньше. Хочет что-то сказать, раздумывает, отводит глаза, я вижу теперь только ее профиль.

Где-то шумит вертолет. У соседей включили душ.

Здесь же — тишина, только звуки дыхания.

Хочу коснуться ее, но не решаюсь. Казалось бы, так просто. Только протянуть руку — и все. Схватить ее — и никуда не отпускать.

— Я не мог тебе рассказать. Никому не мог, — пытаюсь я дать ответ на вопрос, который сейчас — знаю это — крутится в ее голове. — Они нас бросили.

Они бросили нас с Беном. Оставили нас одних.

Стул скрипит ножками по паркету. Бет поднимается, идет к балконной двери, открывает ее, несколько раз глубоко вдыхает уличный морозный воздух, затем снова закрывает. Застывает у окна, смотрит на реку.

— Почему ты не сказал? Не понимаю.

У меня трясутся губы.

— Я просто представил, что ничего не случилось.

Совсем ничего. Не знаю. У меня не было для этого слов. Я сочинил для себя другую реальность. Не такую тяжкую.

— Какие-то еще тайны, Адам?

Я молчу, пытаясь найти ответ. Она резко поворачивается, подходит к стойке, забирает платье, сумку.

— Что бы ты ни собирался еще мне открыть, в чем еще признаться, — у тебя на все про все пять минут. — Бет переводит взгляд на настенные часы и говорит, не глядя на меня: — Мне нужно что-нибудь покрепче, чем кофе.

Десять тридцать утра, первый день в Рукери. За высокими окнами отделанного дубовыми панелями кабинета — простор, огромное пространство, которое я не разглядел, когда в темноте сюда добрался.

Сбегающие вниз лужайки, по-прежнему покрытые январской изморозью, сливаются вдалеке с сосновой рощей.

Сидящий за столом человек просит, чтобы я называл его Том. Несколько чудаковатый, он больше напоминает унылого бухгалтера, нежели многоопытного психиатра, который зарабатывает на жизнь, ставя на место чужие поехавшие крыши.

Том делает заметки, записывая мой рассказ.

Я только что сообщил ему про родителей, про Бена.

И сейчас мне хочется пересечь комнату, вырвать у него записи и сказать, что они принадлежат мне.

Я вообще не желаю с ним разговаривать.

Сегодня утром я убедил себя: рассказанного мной вчера Бет — а я рассказал почти все, что мог, — вполне достаточно. Нужно здесь осмотреться, возможно, пообщаться с этим парнем на первом сеансе, а потом развернуть машину и ехать домой… Видимо, нет.

Я здесь всего полчаса, а погребенная правда уже хлынула наружу.

— Как вам спалось? — спрашивает Том.

— Как младенцу. Я принял снотворное, что мне прописали. Полагаю, сегодня не буду.

— Отчего же нет? — Он смотрит на меня сквозь линзы очков в черепаховой оправе.

— Хочу засыпать без снотворного, я в нем не нуждаюсь. Мне надо восстановить собственную жизнь. Поэтому я сюда и приехал. Поэтому согласился на все эти беседы. Поэтому вам, специалистам, платят чертову уйму денег.

Том приподнимает брови:

— Расскажите мне еще про свою жизнь. Про жизнь, к которой вы хотите вернуться. Какая она? По чему из той жизни вы тоскуете больше всего?

Бет. Больше всего я тоскую по Бет.

Меня гложет чувство вины. Я считаю себя виновным в том, что наш брак распался. В том, что Мег страдала, когда умер Ной. И иногда, временами, я виню себя даже в его смерти. Возможно, я наградил его какими-то микроорганизмами. Возможно, на старых шахматах была какая-то зараза, которая попала оттуда в его кровь и…

— Не знаю, — говорю я. — Я просто хочу вернуть прежнюю жизнь.

Он кивает.

— Расскажите мне о брате. Как он воспринял смерть родителей?

— Очень тяжело.

Душераздирающие рыдания Бена… Они до сих пор стоят у меня в ушах.

— А вы? — Том поднимает глаза от записей.

— У меня не было времени думать об этом. Нужно было растить Бена.

Я с корнем выдираю из памяти фрагменты воспоминаний.

Полная, чистая, абсолютная правда? Страшное было время: заполнение анкет, работа в двух местах, выбивание гранта на обучение Бена бухучету, постоянные попытки заверить его, что, конечно, наши родители нас очень любили, а вовсе не бросили одних, когда им того захотелось. Я уже тогда начал лгать.

Уже тогда это казалось правильным.

Том некоторое время молчит.

— Если я попрошу произнести первое слово, которое пришло вам в голову при мысли о смерти родителей, это слово будет?..

— Эгоизм. — Поглядываю на часы, желая, чтобы сеанс поскорее закончился.

— Эгоизм? — Он что-то пишет.

— Ну куда уж хуже? Смотрите, меня в жизни часто называли самовлюбленным, и, видит бог, я таким был, но отец и мать наплевали на нас с Беном, это еще хуже.

Возвращаюсь мыслями в минувшее Рождество и тот краткий миг, когда я подумал, как легко броситься с тротуара под грузовик.

— Это было подло. — Решительно киваю, словно это единственное возможное заключение.

Я никогда ни с кем не обсуждал смерть родителей, и мне становится жутко. Прошлое всегда хранилось в отдельном закрытом ящичке: вот файл с надписью «Мама», он закрыт и случайно не раскроется.

Закрываю глаза — и вижу ее. Оживает обонятельная память. Мамин аромат… Я нежно вдыхаю опьяняющий запах жасмина…

— От нее так хорошо пахло, от моей мамы…

— Каковы ваши самые ранние воспоминания о ней?

— Она поет… Это Рождество, потому что она поет рождественский псалом. Бен и я лежим в одной кроватке, а она стоит перед нами на полу, на коленях.

— Вы были счастливы?

— Да, очень. Мне тогда было около трех, а разве могут быть несчастливы трехлетние дети? Она часто пела. А потом перестала.

Я только сейчас это осознаю. Пытаюсь вспомнить.

Когда же, когда? Мне было три, шесть, восемь, пятнадцать?

Не помню.

Смотрю на Тома:

— Долго еще?

— На ваше усмотрение, Адам.

— Думаю, на сегодня достаточно. Я немного устал.

Он встает и провожает меня к двери.

— Тогда до завтра. Жду вас в десять.

Выхожу в холл. Здание напоминает охотничий домик. Хотя здесь нет чучел и прибитых к стене оленьих голов, деревянные панели и выцветшая драпировка навевают мысли о дворянской усадьбе в разгар охотничьего сезона.

Сейчас здесь обитают люди, жизнь и рассудок которых находятся на опасной грани. Люди, которые вынуждены бороться за свою целостность.

Выхожу на воздух. Руки, упрятанные глубоко в карманы, чтобы сохранить тепло, слегка дрожат. Наверное, от холода.

Надо прогуляться, а потом вернуться в комнату.

Через несколько минут на краю лужайки, там, где сад переходит в сосновую рощу, я вижу не то бортик, не то тропинку из больших неровных камней. Некоторое время шагаю поверху. Вокруг меня заледенелая земля. Три корня пробили снежный наст. Теперь, когда я здесь, моя память делает то же самое. Воспоминания рвутся наружу, проламывая хрупкую стену, что я возвел вокруг них.

Воспоминания, погребенные годами. То, что для меня словно и не существовало. То, от чего я оберегал всех, кого люблю.

Оглядываюсь на здание, где прорыву суждено произойти, слышу громкий звук гонга, созывающего на обед. Мельком думаю о доме, который когда-то у меня был. Бет скоро переезжает. Она сказала мне вчера — а это лишь третий день, как дом выставили на продажу, — что у нас уже есть запрос о цене, взаимные предложения брокеров и, наконец, окончательное предложение. Я посоветовал ей принять его и переехать вместе со всей ее жизнью. Конечно, на самом деле я не ожидал, что она согласится. В глубине души я все еще верил, что Бет возникнет в дверях лечебницы, пройдет мимо отделанного панелями кабинета Тома и заявит, что ее любовь ко мне бессмертна. Скажет, что, несмотря на все мои недостатки, а может, именно благодаря им любит меня так же сильно, как прежде.

Следую за призывом гонга и тешу себя надеждой: вот я сяду, съем обед да и пойду к себе в комнату.

С надеждой, что сумею одолеть искушение выйти из здания и сесть за руль автомобиля, поджидающего меня с противоположной стороны дома.

 

Глава 39

Навалилось столько дел, что при одной мысли об этом подташнивает. Прошу Джоша не дергать меня хотя бы пару недель и ищу, кого бы позвать на помощь.

Уже назначен день переезда, придут рабочие выносить мебель — ровно через неделю. А мне еще надо очистить дом от вещей, которых я с собой не возьму, и отправить на склад то, что принадлежит Адаму. Я разбираю все по мешкам и делаю наклейки: «Мусор» отправляется прямиком в кучи на подъездной дорожке; «Адам» — то, что упаковывается в ящики и едет на склад, дожидаться хозяина; «Раздать» пойдет в благотворительные учреждения, а «Тауни» — это то, что я увезу с собой.

Тауни-авеню хотя и находится всего в четырех улицах от нашего теперь уже бывшего дома, разительно отличается от местности, где я живу сейчас.

Это короткая узкая улочка в викторианском стиле, с домами, плотно прилепившимися один к другому.

Изначально она задумывалась как улица с «коттеджами для рабочих». Когда я впервые увидела новый дом, как раз перед Рождеством, то сразу в него влюбилась.

К счастью, он уже пустовал и хозяева желали оформить продажу побыстрее. Две комнаты с двуспальными кроватями и одна маленькая, из которой получится отличная студия. Плюс к этому из всех тринадцати домов на Тауни-авеню только в двух имелся пристроенный гараж, в моем в том числе.

Я нервничаю, поскольку занимаюсь сбором вещей в одиночку, без Адама. В присланном письме он предлагает мне взять все, что желаю, отобрать для него мебель, чтобы хватило обставить новую трехкомнатную квартиру, а остальным распорядиться по своему усмотрению. Ненавижу его благородство. Лучше бы уж он воевал за каждую тряпку.

Хотя в лечебнице посетители не приветствуются, я хочу его навестить.

Мне нужно убедиться, что он не утратил силы духа, ведь это единственное, в чем я всегда могла на него положиться.

Даже когда он ведет себя по-свински, я готова поклясться — это поведение сильной свиньи.

Среди всей этой суматохи приходит извещение: продюсеры из Лос-Анджелеса заказали мне третью песню, которую только предстоит написать.

А тут еще Карен подгадала со встречей вслепую.

Месяцы поисков, проведенных на сайте «Найди друга», — как она старается! — вывели ее на Гленна, и сегодня в восемь вечера мы с ним встречаемся. Я отчаянно пробовала этого избежать, однако Карен стояла насмерть. Сейчас пытаюсь не думать обо всем этом и иду вверх по лестнице с рулоном упаковочной ленты.

Больше всего коробок в моей студии. Десять уже заполнены и обвязаны, чтобы, не дай бог, не развалились.

Вокруг валяется гора пустых, ждущих, когда ими займутся.

В углу студии — чулан, где свалена куча барахла.

Я не копалась в нем с тех пор, как мы сюда въехали.

В течение всех прошедших лет Адам складывал сюда рождественские украшения и безделушки. Но к нынешнему Рождеству ситуация изменилась, поэтому я объявила бунт — лучше купить новые украшения и фонарики, чем лезть в темень непонятно за чем. Бог знает, на что там можно наткнуться.

К счастью, освещение работает. Я чуть ли не на четвереньках осторожно ввинчиваюсь внутрь, оставив дверь нараспашку, чтобы было светлее, а затем сажусь, упершись спиной в стену. Начинаю по одному подтягивать к себе лежащие тут предметы, складываю в кучки и быстро понимаю, что большая их часть — совершеннейший хлам. Вытаскиваю старые рождественские украшения, прячу в коробку — для Адама.

Забираю старые фотоальбомы: я увезу их с собой, пусть хранятся в гараже. Позже нам придется просмотреть и разобрать их вдвоем.

Подтягиваю к себе плетенную из ивовой лозы корзину, за ней — чемодан, который я не помню.

В корзине — еще фотоальбомы. Я не перекладываю их в коробки, просто обматываю корзину скотчем как можно плотнее, леплю наклейку «Тауни» и выталкиваю через дверь в студию.

Подгребаю к себе чемодан — и испытываю искушение вообще не открывать его, а прилепить наклейку и отправить на хранение. И без того упаковать все вещи в доме — просто непосильная задача.

О каком вечернем свидании вообще может идти речь? Карен меня убьет. «Ни в коем случае не отказывайся!

» — и уговаривала, и грозила она. Встреча вслепую и двадцатилетней давности куча всякой дряни, которую нужно разобрать, — именно эти мысли вертятся у меня в голове, когда я откидываю крышку чемодана.

Внутри — свертки. Подарки, много подарков, все нарядно запакованы, одни — в бумагу с поздравлениями на Рождество, другие — на день рождения.

Старая круглая коробка из-под кексов, в ней куча поздравительных открыток, адресованных Ною. Мне становится не по себе, когда я понимаю, что это такое.

Пересчитываю. Девятнадцать свертков, по два на каждый год его жизни. День рождения и Рождество.

Распаковываю тот, что кажется самым новым.

Два DVD-диска. Испытываю искушение вскрыть остальные свертки, но что-то меня останавливает.

Рядом с открытками в жестяной коробке лежит пачка фотографий, стянутых резинкой. Все снимки сделаны издалека. Они сложены в хронологическом порядке. На обороте первого: «2007 год. Ной на прогулке ». Кира сидит на парковой скамье, а рядом с ней — маленький мальчик. Она очистила банан и кормит его, протягивая по кусочку.

Последний снимок, с датой почти годичной давности, — Ной усаживается в автомобиль у роскошного дома. Судя по всему, фотография сделана как раз перед тем, как Адам меня бросил. Теперь я знаю: он изображал героического фотографа, тайком щелкая сына, и одновременно крутил шашни с «владелицей ресторана»… Как же похож на него ребенок!

Меня внезапно начинает бить озноб. Все дело просто в неотапливаемом чулане, уверяю я себя. Но нет, конечно, нет. Это шок. Видеть лицо мальчика, его улыбку… Он становится для меня реальным. Даже я, не испытывавшая ничего, кроме обиды и возмущения, пока он был жив, не могу до конца поверить, что его больше нет. Это славное лицо — совсем как у Адама; волосы — совсем как у Адама… А теперь он мертв. Больше не будет ни подарков, ни снимков, ни воспоминаний.

Слез не осталось. Складываю все обратно в чемодан, леплю на стенку наклейку «Адам» и сижу, замерев, пока пальцы не коченеют окончательно.

Доказательства его «двойной жизни».

Адам твердит, что в эту «вторую» жизнь его не пускали.

Верю, но ведь он так туда рвался!

Все эти снимки здесь, в нашем доме, в десяти шагах от помещения, где я каждый день работаю. Он знал, что я никогда сюда не зайду, я и не зашла. Мне надо бы злиться, но в голове крутится мысль: а если бы этот ребенок не заболел?.. Здесь я себя обрываю. Мы разошлись прежде, чем я узнала о Ное.

Пытаюсь дыханием согреть озябшие руки. Пора покончить со всем этим, убрать и запечатать.

И тут я замечаю, что в крышке чемодана застрял еще один конверт. Заклеенный скотчем.

Он явно гораздо старше остальных, и меня разбирает любопытство. Тяну за краешек. От этого движения конверт практически распадается у меня в руках.

Набираю в грудь воздух: теперь я знаю, что это такое. На конверте — подпись отца Адама. Письмо, оставленное им для сына.

Я перечитываю его дважды. Совсем недавно Адам рассказал мне ровно то же самое, однако держать в руках бумагу, исписанную почерком его отца, — это совсем другое. История становится более реальной.

И более трагичной.

Я то ли плачу, то ли скулю. Слов нет, одни эмоции.

А потом, словно испугавшись, что меня здесь застанут, осторожно складываю бумагу по старым сгибам и засовываю на прежнее место.

Выталкиваю чемодан в студию, выползаю сама.

Беру скотч и обматываю все, что только можно.

Снова прислоняюсь к стене. Смотрю на заклеенный чемодан и ощущаю суть того маленького мальчика, что вырос в мужчину, который жил здесь раньше.

Достаю из кармана телефон, набираю мамин номер.

Говорю, что люблю ее. Говорю, что из-за последних событий острее ощутила ее боль от потери Саймона.

Что теперь понимаю, как ей было плохо и как она тоскует по нему — до сих пор. Говорю о папе, об Адаме. Она слушает, уверяет, что тоже меня любит и что никто — никто-никто! — не должен терять детей. Даже Адам.

Вешаю трубку и иду в душ. Я устала и вымоталась.

Мне нужно смыть с себя весь этот прах, всю печаль.

Пусть уходят в слив вместе с водой. Горько, очень горько. Как же опустошена теперь Кира! И Адам, и Мег! Мег присутствовала на похоронах, но ни слова с тех пор про это не сказала. Для нее это эпизод, который лучше забыть как можно быстрее. Для меня…

правда поставила крест на судьбе нашего брака.

Мой неверный, лживый муж… Как, должно быть, мучительно для него было стремиться к сыну — и не иметь возможности даже увидеть его, покупать подарки — и не сметь их вручить. А только складывать, складывать сверток за свертком и прятать.

И так же мучительно было для него обнаружить, вскрыть, прочитать письмо, адресованное ему много лет назад, — и принять решение.

Я стою под душем, капли воды мешаются со слезами.

Ну почему он не рассказал мне правду? Он пытался объяснить почему, он даже объяснил, но этот вопрос все еще вертится у меня в голове. Когда мы познакомились, почему было не рассказать? А Бен, как быть с Беном? Подставляю лицо под струю обжигающе-горячей воды и смываю слезы. Я только сейчас поняла, сколько всего намешано в душе моего сбившегося с пути мужа. И первое, что я делаю после душа, — пишу Карен эсэмэску с извинением, что ну никак не могу прийти сегодня на свидание вслепую.

 

Глава 40

Если здесь есть комната для персонала, то наверняка после наших сеансов Том идет туда, вздыхая от облегчения, и наливает себе порцию спиртного.

Я и сам после сеанса чувствую себя измочаленным.

Десять дней в лечебнице, десять сеансов по часу каждый и групповая терапия днем. Если откровенно, то при звуке собственного голоса меня одолевает тоска.

Говорить о себе скучно. Мне не интересны часы разговоров и кипы страниц, которые исписывает Том.

Другим пациентам лечебницы такие беседы были бы куда нужнее.

Я только что сказал об этом Тому, по крайней мере, попробовал. Теперь слушаю, как он, в своей мягкой манере, убеждает меня, что и моя история чрезвычайно интересна. Я явно недооцениваю всю важность случившегося. Молодой человек обнаруживает родителей мертвыми; осознает, что сначала с собой покончила мать, а за ней последовал отец. Вероятно, предполагает Том, я скрывал от самого себя роль матери в их смерти.

Громко вздыхаю. Я не уеду отсюда до тех пор, пока сам не пойму, что пора. И вряд ли решусь сделать это, пока Том записывает в свой блокнот всю эту санта-барбару.

— Да, полагаю, вы правы.

Он кивает. Ну, скажи мне что-нибудь новое, говорит его застывший взгляд.

— Я любил маму, в самом деле любил, но она мне не нравилась. Она была с нами резкой и плохо обращалась с отцом. А он делал все, что только мог.

— Все, что только мог? Как это?

Пожимаю плечами:

— Она получала все, что хотела. Он терпел все перепады ее настроения. Все капризы. Он работал как вол, старался ее баловать, а ей всегда было мало. Она просто чувствовала себя несчастной… — Оказывается, думая и говоря о матери, я хочу замолчать и закрыться, а не распахнуть душу, ради чего все это затевалось.

— Вы не возражаете, если мы сменим тему?

Том секунду раздумывает:

— А скажите, после их смерти вам помогал кто-нибудь?

Тру затылок. Этот парень похож на ротвейлера: если вцепится, ни за что не отпустит! Я уверен, время уже истекло. Оглядываюсь в поисках способов бегства: вон те французские окна наверняка заперты.

И сдаюсь.

— Навалилось все одновременно. Полиция, страховая компания… но было ясно, что мы остались одни — только я и Бен.

— А родственники?

— И мать, и отец были единственными детьми.

Мамины родители умерли еще до нашего рождения, я их не знал, а дедушка по отцовской линии скончался годом раньше всей этой истории. Папина мама попала в дом престарелых и пережила мужа на год. А мне еще нужно было сдать на степень, протолкнуть Бена в университет, носиться по двум работам, чтобы платить по счетам, и все это время…

— …за ним присматривать. — Том заканчивает предложение за меня.

— Да. Я делал то, что был должен, — но я и хотел этого. Мы с Беном были близки, очень близки. У нас никого не было, кроме друг друга. Потом, слава богу, через год я встретил Бет, и все стало проще. Все, к чему она прикасалась, приходило в норму.

— Однако вы ее предали.

Ах ты гад! Исподтишка влез в душу!

Делаю глубокий вдох:

— Да .

Внутри внезапно зарождается кошмарное, жуткое ощущение, что мне никогда отсюда не выбраться.

Я открыл ящик Пандоры и выпустил наружу историю моих родителей. Если я теперь возьмусь объяснять, почему поступил с Бет так, как поступил, это приведет к бесконечным разговорам. А ответов на вопросы я так и не получу.

— Долго еще? В одиннадцать жена приедет меня навестить.

Нужно любой ценой покинуть кабинет, просто чтобы убедиться, что я не заперт здесь навечно.

Том бросает на меня очень странный взгляд, но я не хочу его анализировать. В конце концов, чья это работа?

Бет чинно пьет чай, и почему-то это кажется мне забавным.

— Что смешного? — спрашивает она.

Мы сидим в одной из общих гостиных.

— Ты. Твои оттопыренные мизинчики.

Она смеется.

— А что? Шикарное место, разве нет?

— Учитывая, какую хренову тучу денег все это стоит, еще бы ему не быть шикарным.

— Адам Холл, следите за языком. — Она передразнивает меня, повторяя ту самую фразу, которую я годами говорил ей. Повторяет тем же тоном. — Следите за своим грязным языком.

— От души выругаться — в этом что-то есть.

Я раньше не понимал.

Она кивает:

— А если серьезно, то как ты?

Пожимаю плечами:

— Да все нормально. Каждое утро болтаю с Томом о своих переживаниях. Когда совсем невмоготу, представляю его в модном прикиде. Он кошмарно одевается, весь из себя такой в бежевеньком.

— Ты придумываешь туалеты для своего психиатра?

— Она улыбается.

— А что? Он нуждается в помощи. Потом, днем, у нас групповая терапия, я частенько ее пропускаю.

А в промежутках — ем и читаю.

— И что ты выяснил насчет себя?

— Что я самовлюбленная скотина, хотя не настолько самовлюбленная, как моя мать, которая решила свести счеты с жизнью, точно зная, что отец сделает то же самое, а мы с Беном останемся одни.

— Да уж. — Бет смотрит на ковер под ногами, в геральдических лилиях и с плюшевым ворсом. — Но вы разговариваете? На самом деле разговариваете?

Я громко смеюсь:

— А чем тут еще заниматься?

— Да я понимаю… ну… иногда легче спрятаться.

— Спрятаться? Здесь негде. Поверь мне, я пробовал.

Она неловко ерзает в кресле, ей не особенно комфортно рядом со мной.

— До сих пор не понимаю, почему ты мне не рассказал.

Мотаю головой:

— Не мог. Я много раз об этом думал, но уж если начал лгать, то легче этой линии и держаться.

— А почему ты солгал мне в самом начале?

— Ты бы меня бросила.

Мой сухой ответ звучит громче, чем я хотел.

Она молча качает головой.

— Я так думал, Бет. Возможно, был не прав.

Я думал: ты узнаешь, из какой странной семейки я происхожу, и уйдешь.. И не забывай, я существовал тогда в режиме выживания.

— Я бы никогда не осудила ни тебя, ни твоих родителей.

А Бен? Ты не считаешь, что…

— Пожалуйста, не надо. Не сейчас.

Она колеблется, словно хочет что-то сказать, но не решается. Я с облегчением вздыхаю. Если честно, наш разговор очень напоминает беседу в кабинете у Тома.

— Ладно. Как дела у Мег? Я что-то волнуюсь.

— Как будто лучше. Время лечит. Она снова рядом с друзьями, на последнем курсе. Все наладится.

— А ты?

— Фильм сейчас в производстве. Я хотела съездить и посмотреть, как снимают фрагмент, где звучит песня, но, если честно, после всего, что произошло…

да еще переезд.

Я не спорю.

Бет смотрит мне за плечо:

— Не оборачивайся. Кажется, там твой бежевый психиатр, он идет в нашу сторону.

Я все-таки кручу головой. Действительно, Том.

В нескольких шагах от нас.

— Мои извинения, Адам, не хочу вам мешать, но я оставил для вас у администратора книгу.

— Спасибо.

Он кивает, косится на Бет и уходит. Я не хочу представлять их друг другу. Порой лучше, если те, кого обсуждаешь, остаются безликими.

— Ты прав. — Бет отводит от него взгляд. — Капец какой вкус.

Мы еще немного сидим и пялимся на местную публику.

Потом она начинает прощаться.

— Может, еще побудешь? — прошу я.

— Адам, мне еще весь дом упаковывать.

— Конечно, разумеется. Ну, хоть четверть часа!

Расскажи что-нибудь веселое. Чтобы я потом вспоминал и смеялся. Ты уйдешь, а я буду торчать на групповой терапии, слушать странные признания чужих людей, вспоминать твой рассказ — и хихикать.

Она колеблется, и я понимаю, что ведь и мою собственную судьбу можно назвать странной. Потом все-таки заводит историю о том, что Карен не теряет надежды устроить ее личную жизнь. Я стараюсь не проявлять своего отношения. Бет, оказывается, зарегистрирована на сайте знакомств. Вот уж не смешно.

Впрочем, в нужных местах я делаю правильные гримасы и стараюсь не показывать, что чувствую на самом деле.

Краем глаза замечаю, что Том снова идет в нашу сторону, и испытываю угрызения совести. Какого черта я здесь торчу, если не могу не притворяться даже в такой малости?

— На самом деле не уверен, что мне это нравится.

— О чем ты?

— О сайте. О сайте знакомств.

Бет на миг замирает, поднимает с пола сумку и смотрит мне в лицо:

— Это вроде как не твое дело, верно, Адам? Мы разошлись и рано или поздно разведемся. Я пришла, чтобы помочь тебе преодолеть черную полосу после смерти Ноя. Многие бывшие жены не пришли бы. Но не надо считать, что у тебя есть право и дальше влиять на мою жизнь.

Я с трудом сглатываю.

— Да. — Пытаюсь спасти разговор, но она уже встает. И когда я тоже поднимаюсь, ее сумка оказывается ровно между нами. — Прости.

— Ты всегда сначала совершаешь… нечто, а потом с готовностью просишь прощения. Поменять порядок действий не пробовал? Может, обсудишь это с Томом? — Она наклоняется к моей щеке, однако прикосновения губ я не ощущаю. — Пока, Адам.

Всего хорошего.

Поворот, стук каблучков — и Бет уходит.

Наверное, мне уже пора привыкнуть. Но всякий раз меня начинает трясти. Я боюсь, что однажды она вот так уйдет — навсегда.

Именно об этом я говорю в тот же день в группе.

Нас шестеро, совсем маленькая компания. И работает с нами психотерапевт, которого я прежде не видел, Фиона. Члены группы быстро сходятся на том, что я боюсь не столько потерять Бет, сколько остаться один, что мой самый главный страх — оказаться всеми брошенным. Сначала я спорю. Мне вполне уютно наедине с собой. Вопреки всему, чего мне пришлось наслушаться за последний год, я хороший парень и в собственном обществе чувствую себя вполне комфортно.

Кто-то берется возражать: мол, это разное: выбрать одиночество добровольно и оказаться кем-то брошенным…

Ужасно. Неужели именно на это намекал Том, когда сказал, что родители меня бросили? Бет, бросившая меня, собирающаяся подать на развод, — она загнала меня в то же состояние? Сам с собой. Один.

Как всегда.

Благодарю группу за инсайт и уступаю очередь следующему. Вполуха слушаю то, что говорит Рози.

Она совсем молоденькая, ровесница Мег, и обычно стесняется выступать, однако сегодня ее как прорвало:

— Пусть хоть подохнут! Разве мы здесь, чтобы другие тащились от счастья? Нет. Мы здесь, чтобы вытащить из дерьма самих себя!

«Точно! Именно!» — хочется воскликнуть мне.

Но когда Рози на секунду замолкает, я лишь улыбаюсь.

— Мы отошли от темы.

Ясно, что Фиона пытается вернуть нас в русло запланированного ею разговора. Не знаю уж, что она там планировала, не слушал.

Рози подает голос:

— Спросите Адама. Как ему не противно все время просить прощения?

Язык не шевелится. Я сегодня уже столько говорил.

.. поэтому сейчас просто пожимаю плечами.

Такая юная — и столько горечи. Душа порвана в клочья. Если учесть, что ее изнасиловал собственный отец, а мать не вмешалась, Рози имеет полное право быть какой угодно. Основное впечатление — надлом и усталость.

— Мне жаль, что я не смог простить своих родителей еще тогда, в твоем возрасте. — Кладу руку ей на плечо. — Впоследствии это избавило бы меня от множества иррациональных страхов.

Я выхожу, оставив их осмысливать сказанное. Иду через вестибюль к себе в комнату и у стойки забираю оставленную Томом книгу. Захлопываю за собой дверь.

— Наконец-то один, — произношу в пустой комнате и швыряю книжку на кровать. Успеваю увидеть в заглавии слово «самоубийство».

Не буду читать! Я и без книги понимаю: мать с отцом любили себя и друг друга больше, чем меня.

Больше, чем Бена.

Я счел их решение невыносимым, я так и не смирился с ним, чтобы осознать это, никакая книга мне не нужна.

Как бы я ни воевал с собой, пытаясь оправдать материнскую неуравновешенность, я так и не смог избыть чувство, что нас с Беном предали. Мне не нужна книжка, чтобы понять, что я никогда не горевал по родителям. И что я так и не простил. Я и без книжки знаю, что должен сделать и то и другое.

Подпираю дверь спиной и сажусь на пол. Уставившись на потертые туфли, думаю: вернусь домой и обязательно их почищу. Потом вспоминаю, что дома у меня нет.

Почему я не могу плакать? Если бы мог, то, прорыдавшись, испытал облегчение.

Закрываю глаза. Мысленно заполняю «список горестных утрат». Моя жизнь с Бет, мой дом в Вейбридже, замечательные отношения с дочерью, умерший сын, умершие родители. Список того, что нужно оплакать.

 

Глава 41

— Мой муж — самовлюбленная скотина.

Я сижу напротив Десмонда из Тутинга, поскольку Гленн из Вукинга после того, как я ему отказала, решил, что я недостойна второго шанса.

Мы с Десмондом расположились в пиццерии. Я ем брускетту с сильным привкусом чеснока. Я заказала ее ровно через три минуты после того, как увидела Десмонда, поскольку сразу поняла, что страстные поцелуи нам не грозят ни сегодня, ни в вечности.

Как выяснилось, единственное, что есть общего у нас с Десмондом, — самовлюбленные супруги, с которыми и он, и я формально не разведены. Он заверяет меня, что подал на развод. Милый, мне не нужны твои заверения, и ты сам не нужен. Однако я не желаю казаться грубиянкой и молчу.

Я притащилась сюда единственно из-за того, что Адам возбух насчет сайта знакомств. Позволила Карен уговорить меня на свидание с Десмондом из Тутинга.

Хотя, говоря честно, я надеялась, что Десмонд — фикция.

С удя по выложенному на сайте снимку, меня ждал воплощенный идеал, мужчина мечты: высокий, атлетически сложенный, с роскошной улыбкой. Любимые занятия — танцы и музыка. Детей нет, поэтому нет возможных проблем с пасынками. У него собственный бизнес в сфере PR, поэтому человек он платежеспособный, разумный и ответственный.

В реальности оказывается, что он и впрямь обладает всеми этими качествами — особенно голливудской улыбкой (несколько месяцев работы дантиста).

А голос, голос… По сравнению с ним любой тенор поет басом. Уже через три минуты меня от его голоса колотит.

Карен не виновата, бедолага Десмонд не виноват тоже, поэтому остаток обеда я улыбаюсь, но жизнь так коротка.

— Нет!

Мы стоим у автомобиля; разговор идет по кругу.

— Прошу тебя.

— Нет. Я там уже была. Исполнила долг.

— Он очень просит. Пожалуйста.

— Нет! Видишь? — Я показываю на заваленную коробками прихожую; это осталось на второй заход: сейчас оба наших багажника забиты под завязку. — Спасибо, что помогаешь, но если условие помощи — встреча с Адамом, ты можешь ехать домой, я сама справлюсь.

Сажусь в машину.

— Хочешь, помогай, хочешь — нет. Тогда унеси коробки обратно в прихожую и захлопни за собой дверь.

Сердце колотится как бешеное. С того момента, как я прочитала письмо, мне трудно разговаривать с Беном, а еще я ужасно злюсь на Адама. Со своим братом должен поговорить он, а не я.

Поскольку дом на Тауни-стрит свободен и прежние владельцы позволили мне потихоньку въезжать, не дожидаясь конца оформления сделки, я стараюсь в свободное время перевозить вещи.

Подъезжаю к новому дому и с облегчением замечаю, что Бен едет за мной.

Толкаю входную дверь, и к моим ногам падает кипа высыпавшегося из почтового ящика хлама. Оставив за собой прихожую, вношу первую коробку в «зал». Комната просторная, она может служить как гостиной, так и столовой. Стены выкрашены нейтральной серо-коричневой краской, кремовый ковер на полу почти новый. Места, куда можно заносить вещи, полно.

— Хорошо смотрится, Бет. — Бен подтаскивает следующую коробку к первой и оглядывается. — И не требует особого ремонта, верно?

— Посмотри вот сюда. — Я веду его в глубь дома: там через внутреннюю дверь можно пройти в пристрой к первоначальному викторианскому зданию.

— Тебе придется научиться готовить, — замечает он, скептически поглядывая на новую плиту.

Негодующе фыркаю:

— Я умею! Чем только я тебя не кормила!

Он усмехается:

— Было дело, лазаньей. Или чем-то в этом роде, из фарша.

Молча протираю край плиты рукавом своего джемпера.

Я совершенно уверена, что Бен был по крайней мере на одном из моих экспериментальных обедов.

— Не был. — Он будто читает мои мысли. — Мы с Элизой никогда не ходили, когда на тебя нападала охота поиграть в хозяюшку. «Томле-е-еная утка в собственном соку». Как же, помню, еле отбились.

Бен тащит еще две забитые коробки, а я улыбаюсь воспоминаниям. Томленая утка была одним из моих коронных номеров несколько лет назад, когда мы с Адамом соревновались с соседями, Найджелом и Сильвией, кто лучше устроит званый ужин. Довольно долго мы пытались перещеголять шеф-поваров мишленовских ресторанов, а потом решили, что куда приятнее не горбатиться у плиты, а наслаждаться приятной компанией и более простыми блюдами.

Ловлю свое отражение в металлической поверхности плиты и думаю: вернется ли когда-нибудь то, прежнее, ощущение жизни, или оно ушло безвозвратно?

Не сомневаюсь: я еще буду принимать здесь Найджела и Сильвию, но вот захочется ли мне так хлопотать? Сейчас, скорее всего, я ограничусь бутылкой вина и доставленной с курьером едой.

Впрочем, сегодня вечером я иду к бывшим соседям на ужин — отпраздновать новоселье. Интересно, кого Сильвия пригласила и чем намерена угощать?

Ласково поглаживаю новую плиту.

— Не беспокойся, от безделья не заржавеешь.

— Ты разговариваешь с бытовой техникой?

Бен стоит на пороге, расставив ноги и уперев руки в бока.

Ему бы еще оранжевую футболку, и вылитый Мистер Мускул из рекламы.

— Ага. А что такого?.. Ты заглянул в сад?

Я веду его к узкому французскому окну, выходящему на аккуратный, отлично спланированный участок.

Единственное место, где хоть сколько-то нарушен порядок, — неухоженная площадка рядом с гаражом.

О н хмуро говорит:

— Не похоже на ваш прежний сад.

— Там садом занимался Адам. А по мне, и этот хорош.

— А что будет, когда в один прекрасный момент все твое барахло окажется в доме?

— А что будет?

— Не обижайся. — Он примирительно машет ладонью.

— Здесь замечательно. Мы с Карен не отказались бы от такого же, но когда ты свезешь сюда все свои вещи, здесь станет слишком тесно. Ты привыкла совсем к другой организации пространства.

— Мало ли к чему я привыкла! Раньше у меня был муж, а теперь я привыкаю к тому, что мужа нет.

Он морщится. Я добавляю:

— Привыкла к простору, привыкну и к тесноте.

Бен прислоняется к стене и спрашивает, не глядя на меня:

— Слушай, вы действительно разбежались окончательно?

В самом деле? — Поворачивает голову и говорит напористо: — Вчера мы виделись. Он все-таки сильно изменился, очень сильно. Снова обрел почву под ногами, с нетерпением ждет выхода на работу.

Похудел, конечно, но…

— Не начинай, Бен. У меня его спектакли уже вот где сидят! Хватит трагических признаний, хватит сцен, хватит заявок, что ему не нравится, что у меня есть личная жизнь. Хватит! Где он собирается жить?

— Он все еще тебя любит.

Мотаю головой:

— Думает, что любит. Но это потому, что сейчас я для него недостижима. Когда я была рядом с ним, он хотел Киру, а потом Эмму.

— Никто не спорит: две любовницы — это на целых две больше, чем надо. Но их было всего две!

Две за двадцать лет!

Я смотрю Бену прямо в глаза, и через некоторое время он отводит взгляд.

— Скажи-ка, а твоя свеженареченная невеста знает, что ты так считаешь? Что две измены за двадцать лет супружества — вполне терпимо?

При упоминании Карен Бен заливается краской.

Объявив о помолвке, они превратились в сладкую парочку из сериалов: воркуют и воркуют как голубки.

Аж тошно.

— Я лишь…

Перебиваю его:

— Кстати, как Адам воспринял новость? Ну, о помолвке?

— Он знал, что к этому идет. Знал, что в Рождество я планировал сделать ей предложение. Потом умер Ной, на Адама столько всего свалилось… А за нас он рад. Думаю, он по-настоящему за нас рад.

Не сомневаюсь. Несмотря на все свои похождения, Адам настоящий романтик.

— Может, ты все-таки его простишь? Начнете все с чистого листа? В новом доме?

— Слишком поздно, Бен. Я не люблю его больше.

Бен прижимает к губам ладонь. Начинает раскачиваться взад-вперед. Такого ответа он не ожидал.

— Мне жаль, — говорю я.

Мне и вправду жаль. Слова и для меня самой вырвались совершенно неожиданно. Я даже не окончательно уверена, что это правда.

— Полагаю, Адаму стоит это услышать.

— Я не поеду к нему в лечебницу рассказывать, что любовь прошла. Особенно когда у него все налаживается.

— Но ведь он просит!

Пытаюсь сморгнуть подступившие слезы:

— Не могу… я не могу…

— Бет, пожалуйста!

— Господи, Бен! Нет! Зачем ему еще одна встреча, как ты думаешь? Не понимаешь? Так я объясню. Очередной поток извинений. Еще за что-нибудь. — Я вылетаю из прихожей и мчусь к машине. — До тебя не доходит, что значит «не могу»?! — кричу я оттуда. — И чем это отличается от «не хочу»?

Хватаю очередную коробку и тащу через коридор в гостиную.

Еще шесть коробок — и багажник пуст. Окликаю Бена:— Ты остаешься?

Бен так и стоит в кухне. Он даже не пошевелился.

— Я никогда тебя ни о чем не просил. Никогда.

Пожалуйста, я прошу тебя. Если не ради Адама, то ради меня.

Я смотрю на него и разрываюсь от противоположных эмоций. В истории с родителями Бен пережил то же самое, что и Адам. И — хоть он об этом не знает — для него история еще не закончилась. Он отводит глаза, не хочет встречаться со мной взглядом.

Запускаю пальцы в волосы. Командую себе: тихо!

— Ладно, если тебе это так важно, я съезжу. Десять минут. Десять минут на все, что он хочет мне сказать.

Бен заключает меня в медвежьи объятия и приподымает — так, что ноги отрываются от земли.

— Спасибо! Что ж ты такая мышка-худышка, одни косточки?

Ставит меня на место и идет разгружать автомобиль.

Ноги прирастают к полу. Черт… Не могу поверить: неужели я только что согласилась снова встретиться с Адамом?

Нас угощают не томленой уткой, но и не лазаньей с фастфудом. Главное блюдо стола — запеченная в слоеном тесте говядина, и я заранее исхожу слюной.

Мой рассказ о том, как я пыталась угостить бедолагу Жиля лазаньей с мясом, имеет успех. Джинни, соседка справа — она тоже живет поблизости — все еще смеется. Слева от меня вежливо улыбается мужчина, которого я прежде ни разу не видела.

— Простите, вы тоже вегетарианец? — слегка встревоженно уточняю я.

— Вот уж нет. Я существо плотоядное и с нетерпением жду, когда хозяйка подаст мясо. — Он протягивает мне руку. — Мы ведь раньше не встречались?

Ион. Ион, не Джон, Роупер.

— Рада знакомству, Ион, не Джон, Роупер. Я Бет Холл. Придумала бы себе фамилию поинтереснее, но что есть, то есть.

Он улыбается по-настоящему, и широкая улыбка полностью меняет его лицо.

Я тут же улыбаюсь в ответ:

— Откуда вы знаете Найджела и Сильвию?

— Мы с Найджелом вместе работаем.

Теперь понятно. Найджел стоматолог. У него отличная практика в Уокинге.

Внезапно вспоминаю Десмонда, его зубы и слегка морщусь.

— Что-то не так? — спрашивает Ион, не Джон, Роупер.

— Нет-нет. Просто подумала… Не важно.

— Ну, Бет со скромной фамилией, я буду звать вас Бет Великолепная. Мысли о ком омрачили ваше лицо? Выбросьте его из головы. А то заработаете морщинки.

— У меня их и так хватает.

— Вовсе нет. Прекрасное лицо.

Черт, я напросилась на комплимент. Я закидываю удочку? Да! И еще флиртую. Краска заливает не только лицо, но и шею. Хватаю салфетку и обмахиваюсь, стараясь не привлекать внимания.

— А вот и мясо! — Ион хлопает в ладоши.

Сильвия вносит уже нарезанный на ломти шедевр.

— Так что, Бет, — спрашивает Найджел, перегибаясь через Эми и Пита, сестру и зятя Сильвии, — кто наши новые соседи?

— Эллиоты. Молодая пара. Она работает за компьютером дома, вроде в сфере продаж, а он — в Сити.

Две дочери, десяти и двенадцати лет.

Найджел кивает.

— Мы будем скучать. Вы оба…

Говорит — и спохватывается. Сильвия свирепо смотрит на мужа.

— Ну, ты же понимаешь, что я имел в виду.

— Я живу буквально за углом, Найджел. Не знаю, где обоснуется Адам, но, полагаю, ему будет приятно получить от тебя весточку.

— Овощей? — шепотом спрашивает у меня Ион.

— Да, если можно, — отвечаю я и обращаюсь ко всем сидящим за столом: — Вы совсем не обязаны «не встречаться с ним». Мы все сто лет знакомы.

— Он поступил как свинья, — говорит Джинни. — Лично я не хочу его видеть.

Ион накладывает мне на тарелку целую гору овощей и вопросительно показывает на соусник. Я киваю.

— А я бы повидался, — пожимает плечами Найджел.

— Если ты не возражаешь, Бет. На самом деле мне неловко, что в последнее время мы не встречались.— Это означало бы принять чью-то сторону, — ворчит Сильвия. — Пусть пройдет какое-то время.

Я поднимаю нож и вилку.

— Простите, Ион. Речь о моем гуляке-муже, уже почти бывшем муже. Мы все здесь раньше дружили.

— Пока он не совершил подлость по отношению к Бет, — говорит Эми, уткнувшись в тарелку.

Медленно пережевываю мясо. Вкуснотища! Пусть Ион знает, что я одинока и свободна. Но вот стоит ли ему знать почему? Молча кошусь на Эми.

— Дурак, — произносит Ион и поворачивается ко мне.

Именно в этот миг все и случается. Улыбка, дружеское рукопожатие, кто кем работает — не имеет никакого значения. Все дело в глазах.

Взгляд — и нас прошивает электрическим разрядом.

Обоих. Не так, как с Пинком. Там был чистый зов плоти. Здесь тоже есть желание, но нет похоти.

Стремление нравиться, но без распутства. Мне немедленно хочется продолжения.

— А вы женаты?

Это я спросила?

— Вдовец.

Я кладу приборы на место.

— О, простите. Когда умерла ваша жена?

— На самом деле мы не были женаты, однако прожили вместе двадцать лет. Лайза умерла четыре года назад.

Мне становится не по себе, рядом я ощущаю дыхание смерти и горя. И не спросишь, от чего она умерла.

И не выразишь сочувствие.

Сейчас мне следует заняться роскошным мясом и забыть о Ионе, не Джоне, Роупере, со всеми его искрами, — о человеке, потерявшем жену, подругу или кто она ему там была.

Забыть, что мы познакомились. Повернуться к соседке справа и проболтать с ней остаток вечера.

Ион пожимает плечами:

— Люди обычно понятия не имеют, что сказать.

— То же самое, когда узнают, что мой муж бабник.

— Вот уж дурак, — повторяет Ион и улыбается.

— Я имею понятие.

И не возразишь.

— Бет Великолепная, вы согласитесь как-нибудь со мной пообедать?

— Вдвоем, без соседей?

Надеюсь, он понимает сарказм.

— Конечно, вы можете их привести, но я бы предпочел обойтись без них.

Я снова вспоминаю Десмонда из Тутинга. Десмонда, с которым не зажглось ни искорки. Я думаю об Адаме, который сидит у себя в Рукери и гадает, приеду я или нет. А я — вот она, сижу за ужином с друзьями, рядом со мной роскошный мужчина, и искорок столько, что я уже опасаюсь спонтанного самовозгорания.

Так почему я колеблюсь?

— С удовольствием.

Уклончиво улыбаюсь, почти как принцесса Диана, глазки долу, взгляд в сторону. Это ему я так улыбаюсь.

Это для него поправляю волосы. Не считая краткого рукопожатия, он еще даже ко мне не прикоснулся, но я уже чувствую себя желанной. И мне это ужасно нравится.

 

Глава 42

Жду не дождусь, когда сумею отсюда уехать. Да, здесь роскошные обои, стильная мебель, отлично спланированные дорогим дизайнером помещения.

Персонал приветлив и услужлив, но повсюду витает неуловимый запах больницы. Мимо проходит девушка из моей группы, у нее в руках флакон антисептика.

Резко отодвигаюсь. Как меня достала эта юдоль печали!

За последние несколько недель мне пришлось освоить науку разговоров о чувствах; Том из шкуры лез, доказывая мне, что это совсем не то же самое, что разговоры о мыслях.

Сегодня у меня в программе и то и другое. Мы обсуждаем Ноя. Я признаюсь, что глубина потрясения от его смерти удивила даже меня самого. При мысли о том, как могли бы сложиться наши отношения, будь я рядом, до сих пор становится не по себе. Но меня в его жизни не было! Это нечестно. А если я позволю себе оплакивать сына, то распадусь на множество крохотных кусочков.

— Вы ведь уже понимаете, — говорит Том, — что если прятать свое горе, не давать ему выплеснуться наружу, то оно съест вас изнутри. Мы ведь уже касались этого, разговаривая о ваших родителях.

Быстро моргаю и выдаю:

— В истории с Ноем я позволил правде выйти наружу, поскольку должен был попытаться его спасти.

И что? Он все равно умер, брак с Бет развалился, скорее всего, окончательно, Мег мне больше не доверяет.

Все зря — аж зло берет. Если бы я мог видеть, как он растет, взрослеет… Тогда потери хотя бы имели смысл.

Том кивает, прикусив кончик ручки. Раздражающая привычка!

— Такое ощущение, что после нашего предыдущего разговора мой… монстр сорвался с поводка. Как я зол на родителей! Они просто выкинули на помойку собственную жизнь, решили, что невелика потеря, а Ной… — Я с трудом сглатываю. — Он очень хотел жить. Маленький мальчик, который мечтал стать летчиком.

Смотрю в окно. По-утреннему морозно, под ногами гуляющих хрустит лед, и только легкая занавеска укрывает кабинет от посторонних глаз.

— Это нечестно.

Том согласно кивает. Я хрипло добавляю:

— Он болел и все равно сопротивлялся смерти.

А мои родители…

— А вам не приходило в голову, что вашей матери просто не хватило сил сопротивляться? Вы упоминали, что у нее были резкие перепады настроения, от эйфории к отчаянию. В наши дни, вероятно, у нее диагностировали бы биполярное расстройство.

Полагаю, по моему лицу видно, что такой подход не приводит меня в восторг.

— Вы с готовностью осуждаете ее, но, возможно — возможно! — она просто больше не могла…

Огрызаюсь:

— Она тоже всегда с готовностью меня осуждала.

Том пожимает плечами:

— Маниакальная депрессия — безжалостное заболевание, почти неизлечимое и так же трудно выявляемое, как рак.

Я прикусываю язык, и его реплика повисает в воздухе.

Сама мысль, что мама не могла больше терпеть…

Но ведь Ной терпел! Она перестала петь… Я так давно принимаю в штыки любые оправдания поведению матери, что это стало второй натурой. Думать о ней в ином ключе трудно. В голову приходит Рози, потом Бет.— Надеюсь, Бет простит меня. Я принес ей много горя.

Том молчит, позволяя мне осмыслить сказанное, а затем спрашивает:

— Вы считаете, что отношения с женой не восстановить?

— Она хочет строить собственную жизнь, оставив позади и меня, и все мое вранье. — Я дергаю плечом.

— Я уговариваю ее дать мне еще один шанс. Пытаюсь уговорить. Я просил ее приехать сюда.

— Чтобы сказать ей… что?

— Здесь, в Рукери, я понял, почему все пошло кувырком.

История с Кирой… В то время мы с Мэттом строили бизнес. Мы жили в состоянии дикого финансового стресса — опасались, что в любой момент все рухнет и мы останемся ни с чем. Я никогда не рассказывал об этом Бет. Не рассказывал о том, что необходимость идти на работу вызывала у меня тошноту.

Я держал все в себе. И в конце концов я нашел способ снять стресс, не вовлекая в это жену. Я оберегал ее, оберегал нашу семейную жизнь, понимаете?

Том прикусывает ручку.

— Что? — спрашиваю я.

— То есть вы оправдываете свое поведение, поскольку нашли для него причины?

— Ему нет оправдания. Я лишь пытаюсь понять.

И объяснить. И попросить прощения… Возможно, даже простить самого себя.

Он улыбается:

— Замечательный план. Вы все записываете? Это помогает?

Я молча киваю.

— Сейчас у вас явно больше понимания происходящего, чем было неделю назад.

— Вчера вечером я хотел записать, что происходило в моей жизни, когда я встретил Эмму. Хотел понять логику. Не в поисках оправданий, а чтобы разобраться.

К тому моменту у нас с Бет не было физической близости уже несколько месяцев. Причина измены в другом — если вы в браке много лет, такое случается… Бизнес шел прекрасно, так что дело и не в нем. — Перевожу взгляд на Тома. — Но у Бена были проблемы…

Лицо Тома бесстрастно. Его работа предполагает некоторую сдержанность в проявлении чувств, но обычно по выражению его глаз можно судить, что он думает.

— Я заботился о нем всю жизнь. А тут… Он только-только порвал с женщиной. Они были вместе долгое время, а она оказалась бесплодной. Из-за этого все пошло кувырком, я…

— Вы не смогли ничего исправить.

— Именно. Я должен был позаботиться о нем и не смог. Я вкладывал в обследования и лечение деньги, пытался поддержать его морально, но стресс только усиливался. В конце концов они разошлись, Бен на год уехал за границу.

Том что-то черкает у себя в блокноте. Хорошо бы он поднял голову, посмотрел на меня и сказал, что я рассуждаю правильно. Что дело не только в том, что я подонок, разрушивший любимую семью.

— Эмма возникла сразу после того, как у Бена все покатилось к черту. Возможно, я просто ищу оправдание.

Мне следовало остановиться, пока не стало поздно.

— Когда приезжает Бет?

— Завтра вечером.

— Вы пробовали ей писать? Иногда, если излагать на бумаге…

— Пробовал. — Не хочу даже вспоминать, какую гигантскую лавину сорвало с места это письмо. — Бет не любит писем. Она предпочитает общаться глаза в глаза. И не стесняется в выражениях.

— Вы пойдете на групповую терапию?

— Нет. Посмотрю в комнате кино. Самому не верится, что можно так уставать от разговоров.

— Вы по-прежнему каждый день бегаете?

Киваю. Здесь такой хороший грунт, что я ежедневно пробегаю несколько миль.

Том встает. Мы впервые просидели так долго.

Обычно я выползаю отсюда минут на пять раньше срока.

— Смотрите ваш фильм, Адам. — Он собирает записи. — Возьмите перерыв. Вы это заслужили.

Сегодня вечером мне захотелось пройтись, почувствовать уколы морозного воздуха.

На скамье, где я обычно разминаюсь, сидит Рози.

— Позволишь?

— Садись, — говорит она. — Не настучишь на меня? — В ее руке зажата сигарета.

— Знаешь, меня по-всякому называли, только не стукачом… — Я присаживаюсь рядом и плотнее заматываю шарф. — Холодно.

Она кивает.

Кошусь на ее напряженный профиль.

— Что-то случилось? Я тебя раньше здесь не видел.

— Да нет. Скучно.

— Твоя правда, здесь тоскливо. Сплошное копание в себе, а выхода нет.

— Есть. — Она указывает на трехметровую стену, виднеющуюся за деревьями.

— Рози, мы ведь здесь добровольно. Зачем такие страсти? Можно спокойно уйти через вестибюль.

Она издает хриплый смешок и, помолчав, говорит:

— Знаю. Том целый час пытался мне объяснить, что я всегда иду по пути наибольшего сопротивления.

Если из точки А в точку Б есть хорошая прямая дорога, я, разумеется, попрусь вкруговую через точки С и Д.

— Том, да? Мистер Бежевый? Он, вообще-то, ничего.

— «Бежевый»? — Она сует сигарету в рот. — А что, мне нравится.

Я не спрашиваю, как она ухитрилась добыть здесь сигареты. Кутаюсь в куртку.

— Ты в самом деле не замерзла?

— Я не чувствую холода. Не чувствую, и точка.

Конец маршрута. — Она смеется собственной, понятной только ей шутке. — Адам, а ты по-прежнему любишь жену? Ее зовут Бет, верно? — Лихо она меняет тему. — Любишь, хотя и безответно?

Я задумываюсь.

— Не совсем так. Если спросить Бет, любит ли она меня до сих пор, она бы сказала «да». Но ее доверие ко мне исчезло и вряд ли восстановится. Она постоянно будет ожидать от меня обмана.

— Тогда тебе придется ее отпустить.

Я снова вздрагиваю. Эта маленькая, похожая на птицу девушка, в два раза моложе меня, что-то советует?— Возможно.

— В таких делах не может быть никаких «возможно ». — Рози тушит окурок о подошву модного ботинка. Она смотрит прямо мне в глаза, поднимает ладони к лицу и делает жест, будто отпускает на волю птицу. Достает из кармана джинсовой куртки пачку сигарет и протягивает мне.

— Нет. Нет, спасибо. — Я встаю. — Ты идешь?

Я замерз.

— А мне нормально. Посижу еще.

— Ну, как хочешь… — Я разматываю свой длинный шарф в стиле «Доктора Кто» и протягиваю ей. — Возьми. Хоть голова будет в тепле.

Она удивленно улыбается и гладит шарф, словно радуясь его мягкому прикосновению.

— Спасибо.

Я ухожу, однако сердце остается с ней — с этим взрослым ребенком, которого ошеломила даже такая мелочь, даже такая немудреная забота.

У себя в комнате включаю «Крепкий орешек-4».

Хочу прополоскать мозг жестким боевиком: ничего, кроме погонь, взрывов и перестрелок крутых харизматичных мачо.

Выхожу, только когда гонг сзывает к обеду. Еще два дня потерпеть такую кормежку — и я отсюда уеду.

И первое, что сделаю, — пойду в «Макдоналдс».

Поздно. Я лежу в постели. Как там оказался, не помню. Лежу вытянувшись, совершенно неподвижно, руки по швам, одеяло под подбородок. Здесь по ночам царит какая-то неестественная тишина. Телефонные звонки, болтовня медсестер, голоса докторов, громыхание посуды и ведер — всего этого словно нет. Такое ощущение, что люди и вещи тут абсолютно беззвучны.

Вскакиваю и начинаю поспешно одеваться. Вещей с собой я почти не брал, поэтому несколько минут — и сумка собрана.

У стойки администратора меня пытаются остановить, просят подождать хотя бы до утра. Я непреклонен.

М не здесь делать нечего. Магия этого места сработала, и я в себе разобрался. Теперь пора уезжать. Я не могу и не буду больше ждать. Стоит мне остаться, я начну анализировать и этот свой порыв, что означает очередную отсрочку.

Нужно немедленно ощутить запах внешнего мира.

Посмаковать его, вдохнув во всю силу легких, и порадоваться возможности дышать. Никаких вопросов.

Никаких рефлексий по поводу того, как влечет меня смерть. Нужно вернуться в собственную жизнь — ведь жизнь драгоценна и безжалостно коротка.

Рози нашли примерно в шесть вечера, как раз когда Брюс Уиллис совершал очередной подвиг. Она воспользовалась моим шарфом. Возможно, говоря о способе побега, она указывала не на стену. Возможно, речь шла о деревьях. Я не спросил тогда — и никогда уже не узнаю. Полиция забрала мой шарф как улику.

Рози оставила записку. Не знаю, что там, но надеюсь, тем, кому Рози, возможно, была дорога в течение своей короткой жизни, станет легче от ее прочтения.

 

Глава 43

Я — в своем собственном доме. Только что ушли грузчики, и я стою посреди горы коробок и полного бардака, но это мои коробки и мой бардак. Адам уже позвонил и меня поздравил. Довольно странно, но мило.

Мне не пришлось ехать к нему в Рукери: он покинул лечебницу на несколько дней раньше срока и, похоже, очень этому рад.

Провожу ладонью по каминной полке. Вчера приходили уборщики, и, не считая грязи, которую я с переездом натащила, вокруг ни пятнышка. Мой камин…

В своей комнате разбирает вещи Мег. Сбылась ее мечта — она сумела побороть тоску и искренне полюбила новый кров.

Я закрываю глаза и думаю о прежнем доме. Мне даже в голову не приходило, что в один непрекрасный день придется оттуда уехать. Сейчас Адам вместе с Жилем решают там последние практические вопросы.

Бродит, наверное, по комнатам, касается стен, вспоминает… Он сказал, что хочет бросить последний взгляд — и только потом отдать ключи. Я пригласила его забежать на бокал вина, хотя бог знает, где я возьму бокалы.

Наверху что-то глухо стучит.

Несусь по лестнице и распахиваю дверь в комнату дочери.

— Что тут такое?

Она уже собрала кровать и теперь застилает ее новым льняным бельем, купленным сегодня утром.

В изголовье кровати — маленькие фонарики. Мег зажгла их, и — вуаля! — Рождество в феврале.

Она улыбается и, как ребенок, хлопает в ладоши.

Обнимаю дочь.

— У тебя тут уютно. Позже заглянет папа. Накроем стол или для угощений пока не время?

Мег пожимает плечами и устраивается рядом с кроватью на полу.

— Мужчин надо кормить.

— Тогда не отвлекайся. — Я киваю на еще не распакованные коробки с одеждой. — Я займусь кухней.

Может, найду тарелки и стаканы. Тебе здесь места хватит?

Смотрю на двухстворчатый встроенный шкаф.

Слезы по сравнению с тем, что у нее было в старом доме.— Мама! Иди, разбирай посуду и не дергайся. — Мег смотрит на меня снизу вверх. — Мне здесь нравится.

Мы еще сделаем из этой хибары дом.

Я иду вниз, спотыкаюсь в прихожей о коробку и вслух чертыхаюсь. Первое бранное слово в новом доме, и произнесла его я. Аза Зель в восторге. Она очнулась от дремы, пришла в боевой задор и зудит, что-де дом слишком мал, я совсем съехала, что Ион, не Джон, Роупер разобьет мне сердце, что Бен и Карен ни за что не уживутся и что Адам не настолько пришел в норму, как хочет всем показать.

Надеюсь, я не пожалею о своем приглашении.

Адам производит впечатление здорового человека.

Бен утверждает, что он здоров, Мэтт говорит, он набросился на работу, а Мег, чьему мнению я доверяю больше всего, утверждает, будто отец готов начать новую жизнь. Что страшного в бутерброде и бокале шампанского?

В первой же коробке нахожу набор бокалов для шампанского — прошлогодний подарок Карен мне на день рождения. Я попросила их с Беном сегодня не приходить. Они придут завтра. Мне клятвенно обещано, что до их ухода все вещи будут на своих местах и нигде не останется ни единой картонки.

Дверной звонок заливается так, что слышно на весь дом. Я подпрыгиваю.

На секунду замираю. Потом до меня доходит, что это такое. Детская песенка в хоровом исполнении.

Я морщусь — звонок придется менять.

Открываю дверь. Со мной радостно здоровается незнакомец в фартуке.

— С новосельем! — Он сует мне в руки громадную плетеную корзину. — Распишитесь, пожалуйста.

Вот здесь.

Стараюсь не расхохотаться, ставлю корзину у лестницы и беру приборчик для цифровой подписи.

— Приятного праздника! — ревет он.

Я вытягиваю из-под красной ленты карточку.

МОЕЙ ЛЮБИМОЙ КЛИЕНТКЕ, КОТОРАЯ СКОРО МЕНЯ ОБОГАТИТ. ЧТО, РАЗУМЕЕТСЯ, ОЗНАЧАЕТ, ЧТО САМА ОНА СТАНЕТ ЕЩЕ БОГАЧЕ. В США ФИЛЬМ ВЫЙДЕТ НА ЭКРАНЫ ШЕСТНАДЦАТОГО МАЯ. А ЧЕРЕЗ ДВЕ НЕДЕЛИ У НАС. ЖДАТЬ СОВСЕМ НЕДОЛГО. НА ТВОЕЙ ДВЕРИ ПОЯВИТСЯ НАДПИСЬ: «Я — ЗНАМЕНИТОСТЬ», И ТЕБЕ ПРИДЕТСЯ ЧУДАЧИТЬ ПО-ЗВЕЗДНОМУ. А ПОКА — ПРИЯТНОГО НОВОСЕЛЬЯ.

С ЛЮБОВЬЮ И ТЫСЯЧЕЙ ПОЦЕЛУЕВ, ДЖОШ.

Стоя на пороге дома, начинаю приплясывать.

— От кого это? — кричит Мег.

— От Джоша, от кого же еще?

Любуюсь роскошным подарочным набором от «Фортнум энд Мейсон», затаскиваю корзину в кухню и ставлю рядом с коробками. На столе уже навалена целая гора. Я освобождаю место и убираю купленный ранее набор сандвичей. Теперь бутылке вина, сиротливо стоявшей в холодильнике, будет не так одиноко.

Обещаю себе: в следующий раз, когда доберусь до магазина, куплю что-нибудь более полезное для желудка.

Вручную ополаскиваю найденные бокалы, ставлю сушиться на дубовую рабочую поверхность. Она не гранитная — зато моя собственная.

Звонит Жиль: все подписано. Приехали Эллиоты, новые хозяева дома, и он передал им ключи. Адам только что ушел и скоро должен добраться до нас.

Жиль — счастливая находка, мне очень с ним повезло.

Он стал отличным коллегой и — поскольку мы решили, что никакого романа не будет, — настоящим другом.

Через несколько минут дверной звонок заливается снова. Спешу через прихожую к выходу, вытирая руки о джинсы, и открываю дверь.

— Привет, Адам.

Он стоит на пороге с бутылкой шампанского и открыткой.

Приглашаю его в дом, получаю поцелуй в щеку. Грохочут шаги: по лестнице несется Мег.

— Папа! — Она бросается ему в объятия. Я удивлена, но Адам воспринимает это как должное, обняв Мег так крепко, что у нее краснеет лицо. — Как я рада, что ты пришел! — Она тянет его за собой. — И выглядишь отлично.

— Спасибо, Тыковка. Вот, значит, где вы обосновались.

— Его глаза скользят по тесной прихожей, в сторону лестничной площадки.

— Проходи.

Мы втроем направляемся в кухню.

— Ух ты, Бет, здорово, правда.

Я стараюсь не подавать вида, слежу за лицом. Его комментарии такие… правильные, что трудно сдержать улыбку. Впрочем, он говорит от всей души. Поэтому я улыбаюсь, благодарю, протягиваю им с Мег по бокалу и прошу его откупорить принесенную бутылку.

Адам просит разрешения посмотреть весь дом, и Мег утаскивает его на экскурсию.

— Подожду вас здесь, — говорю я, сдвигая коробки, чтобы можно было разместиться у кухонного стола втроем. Стол обнаружен мной в витрине секонд-хенда на Хай-стрит: столешница отделана точь-в-точь так же, как рабочая поверхность.

Вот получу гонорар за песню и все здесь сменю.

Качаю головой — опять расстроилась. Стоило в мое новое жилище прийти Адаму, как я сразу начала во всем сомневаться.

Внезапно они с Мег оказываются рядом, придвигают к столу стулья. Мег доливает себе вина, бокал Адама по-прежнему почти полон. Из их болтовни ясно, что они недавно виделись.

— Замечательно, Бет. — Адам касается моей руки. — Действительно, совсем рядом с Вейбриджем.

Наведете порядок, и все будет замечательно.

Я вижу: сказано искренне. Он прекрасно выглядит, но разве это Адам? Никаких ехидных комментариев.

Выдавливаю улыбку и быстро прихожу к выводу: Адам старается проявлять дружелюбие, а вот моя внутренняя диверсантка что-то ожила и брыкается.

— Рада, что тебе нравится. Сад видел?

Он кивает:

— Глянул сверху. Маленький, но отлично спланированный.

С таким ты управишься.

— Мама грозится выращивать овощи, — ухмыляется Мег. Мы все хохочем: возиться с растениями я стану только под дулом пистолета, давно известно.

— Что ты думаешь о дяде Бене и Карен, папа?

— Они оба без ума влюблены. Пусть будут счастливы.

Он поднимает свой по-прежнему полный бокал, и мы с Мег следуем его примеру.

— Дата уже назначена? — Мег показывает на бутылку, но я прикрываю свой бокал ладонью. Слишком много дел. Сейчас выпью — и вместо работы потянет в сон. Так что никакой выпивки, хотя бы пока не соберу свою новую кровать.

— Я с ними еще не разговаривал, но, думаю, скоро. Чего ждать? Вероятно, сразу, как только подберут новое жилье. Только сначала Бену надо продать свою квартиру.

— Бен продает квартиру?!

— Ну да. На прошлой неделе выставил на продажу, и уже есть предложение. Скоро там пустят новую ветку железной дороги, и его квартира уйдет влет. Мег задает очевидный вопрос:

— Папа, а ты?

Он улыбается:

— Пока не знаю. Чего я уж точно не буду делать, так это дергаться. Деньги приготовлены, как только возникнет что-то подходящее, я съеду.

Я тереблю прядку волос.

— Будешь искать в наших краях? Хочешь, я посмотрю в окрестностях?

— Пока не знаю. Представь, я почти созрел предложить Жилю деньги и выкупить наш дом. Минутный порыв. А потом понял, как глупо: семейный дом, а останусь жить в нем я один.

Мег явно ошарашена.

— Ладно, хватит об этом. — Адам встает. — Кровати надо занести наверх. Позволь, я помогу Мег?

А ты пока наведешь порядок здесь. У меня есть еще час.

Я молча киваю. Адам потащит наверх мою новую кровать? Нашу старую я отправила на склад, пусть сам с ней разбирается.

— Спасибо, — бормочу я.

Они уходят.

Достаю телефон.

— Привет, — звучит в трубке, — как у вас там?

Я ужасно рада слышать его голос. Стараюсь говорить тише:

— Все хорошо, разбираемся.

— Ты просила меня не приходить. Может, все-таки стоит? Я с удовольствием помог бы.

Адам наверху собирает мою кровать, а мы с Ионом в это время наводим уют на кухне? Нет, не пойдет.

— Не надо, спасибо. И Мег здесь.

Мы оба сошлись на том, что не следует предавать огласке факт, что мы встречаемся, даже нашим детям пока говорить не надо. Мег к этому не готова. У Иона взрослые приемные дети, которые живут отдельно, но он тоже не хочет спешить.

— Ладно. Так мы завтра обедаем?

Не очень понимаю, как мне удастся ускользнуть из дома, когда здесь будут Карен с Беном. Впрочем, что-нибудь придумаю.

— Жду с нетерпением. До завтра?

Отключаю звонок и вижу Адама: он сидит в прихожей, прислонившись спиной к стене.

— Не хотел мешать, — говорит он, уставившись в ковер. — Где ящик с инструментами? Мне нужна отвертка.

..

Ну, конечно, ему нужна отвертка. Ящик с инструментами.

Само собой.

Я показываю в угол кухни.

— Все нормально, Бет. Правда.

Он подходит, распахивает объятия и вопросительно наклоняет голову: ну, как ты? Я делаю шаг вперед, прижимаюсь к нему. Когда Адам обнимал меня последний раз? Не могу вспомнить. На глаза наворачиваются слезы. Кольцо его рук.. так привычно, так естественно… так больно. Наши тела словно вымерены искусным мастером, настолько точно совпадают линии и изгибы.

— Все хорошо. Я желаю тебе счастья. Нам всем нужно жить дальше.

Я стою, уткнувшись в его джемпер, с трудом сглатываю, чтобы не заплакать. Пахнет бергамотом — как от прежнего Адама. В голове всплывают воспоминания о том письме в чемодане. Бен должен узнать правду. Надо бы поговорить об этом, но ужасно не хочется размыкать объятия.

— Я не спрашивала тебя о Рукери. — Чувствую его размеренное дыхание.

— Да, неприятно было… но необходимо. — Адам меняет тему: — Не стану спрашивать, кто он. Главное, убедись сначала, что он — твой человек.

И прежде чем я успеваю отреагировать, Адам берет мой подбородок и приподнимает. Я на секунду замираю.

Его губы касаются моих. Только на миг. Я даже не уверена, что этот поцелуй вообще был.

— Убедись, что он — твой человек, — повторяет Адам и отпускает меня. Поднимает коробку с инструментами и выходит. Мысли о Бене, о письмах, обо всем, кроме поцелуя, вылетают из головы.

Когда через некоторое время он прощается, мое настроение совершает крен: от невероятного волнения к полной растерянности.

Мег — она помогает мне на кухне — спрашивает:

— Что-то ты притихла после папиного ухода. Расстроилась?

— Просто устала… Все это изматывает.

— А по-моему, забавно. Когда он вел себя как придурок, мы психовали, но беспокоились за него.

Когда он стал вести себя как раньше, мы все равно беспокоимся.

— Он рассказывал тебе про Рукери? — Так я пытаюсь выяснить, когда они последний раз виделись.

— Практически нет. Я не хотела совать в это нос.

Просто обрадовалась, что он вернулся. — Мег обводит комнату взглядом. — Мам, ты все правильно сделала.

Благодаря тебе мы можем жить дальше. Ты всегда была стойкой.

Я разражаюсь слезами. Второй член семейства Холл обнимает меня сегодня в моей новой кухне.

— Надо поесть, — наконец говорит дочь. — Мы забыли покормить папу. Я такая голодная!

Она раскладывает бутерброды. Заваривает чай — откуда-то знает, что алкоголь я больше не пью. Протягивает мне кружку:

— Зеленый. Не понимаю, как ты можешь его пить.

— Тебе бы тоже неплохо.

— Нет уж, пей сама. — Она кривится. — Это для людей среднего возраста, нуждающихся в дополнительном антиоксиданте.

Средний возраст. Ах ты, поганка!

Мег смотрит на меня.

— Может, в этом и была папочкина проблема.

Мало пил зеленого чая.

Я улыбаюсь:

— Хорошо, что ты здесь, дорогая.

— А где мне еще быть?

Она могла быть где угодно, мы обе это знаем, — но решила провести день со мной. Что бы ни случилось у нас с Адамом, Мег вела себя безупречно. Останется ли она такой же замечательной и понимающей дочерью после знакомства с Ионом, новым приятелем своей стойкой матери?

 

Глава 44

Если Бен еще раз извинится, я дам ему в глаз. Утро субботы, мы наводим порядок на могиле родителей, высаживаем цветы. Ярко-желтые нарциссы и побеги форзиции резко и пьяняще пахнут весной.

— Мне очень неловко, — снова говорит он, утрамбовывая компост. Вокруг — люди, у многих головы опущены: видно, их потери совсем свежи. Некоторые кивают нам и улыбаются, проходя мимо: у этих боль утраты прошла.

— Брось. — Все, мое терпение кончилось. — Это твоя квартира, ты имеешь полное право ее продать.

Попробуй только отказаться от такого предложения!

Я говорю искренне. Ему прислали запрос на цену, и сделку надо завершить в течение двух недель. Следует уцепиться за этот шанс и с визгом мчаться вперед.

— А как же ты?

— А я найду что-нибудь еще! Завтра смотрю неплохую квартирку. На реке, возле Фулема.

— Ух! — Бен широко улыбается. Его вера, что старший брат — несокрушимый охотник за жильем, видна невооруженным глазом. — Покупка или аренда?

— Покупка. Рынок лихорадит. С арендой только деньги терять.

И почему я не говорю ему, что ничего еще не решил?

Это и вправду замечательная квартира: прекрасный вид на Темзу, куда лучше, чем из окон квартиры Бена. И я могу позволить себе такую трату, только вот готов ли я к этому? Готов ли приобрести «холостяцкое гнездышко» для средних лет мужчины?

— Возьмешь с собой?

— Если соберусь покупать. Последнее, что мне надо, — твои уговоры. Тебе, видите ли, неловко! — Я закатываю глаза и корчу унылую физиономию, давая понять брату, что шучу.

— Мы так и не поговорили про Рукери, — произносит он, запихивая в последний горшок слишком много земли.

— Да не о чем там говорить.

Бен смотрит на могилу.

— А их самоубийство? Ты так и не сказал Бет?

По-моему, скрывать от нее факты — твоя вторая натура.

Я горько усмехаюсь.

— Ты зря просиживаешь штаны в бухгалтерском кресле. В Рукери тебя оторвали бы с руками и ногами.

— Наклоняюсь, помогаю ему расставить горшки. — Помнишь, как мама пела?

Он поднимает лицо к небу, прикрывает глаза, словно перебирая воспоминания.

— Когда я был маленьким, пела, да. Без конца, всегда и везде.

— А потом перестала. — Бен опускает голову и морщится. — Я никогда даже не думал об этом.

— До меня дошло, когда я о ней говорил. — Колеблюсь, не желая сболтнуть лишнего. — Я много о ней говорил.

— В следующий раз возьми меня с собой. Я расскажу про папеньку, мне много есть чего рассказать, на несколько сеансов хватит, и у твоего психотерапевта сложится полная картина. Один братец поливает дерьмом мать, второй — отца.

Меня настораживает злость в его голосе.

— А что там с папенькой? — Я стараюсь свести все к шутке.

Бен стоит, скрестив длинные руки.

— Как ты думаешь, Адам, почему я никогда сюда не приходил? А если по-честному, то и сейчас не хожу, разве только с тобой.

Пожимаю плечами:

— Я думал, тебе плевать, как они умерли.

— Вообще-то, да. Однако на отца я злюсь сильнее.

Что-то всегда подсказывало мне: мама душевно больна. Я и тогда замечал в ней тягу к саморазрушению. Но отец… Почему так поступил мужчина с двумя детьми, которые в нем нуждались?

У меня перехватывает дыхание.

— Ты так и не показал мне письмо.

Его слова пронзают стылый февральский воздух, словно ледяная игла.

— Ты тогда был…

— Мне бы хотелось все-таки его прочитать.

— Конечно.

Надеюсь, он забудет о своей просьбе. А я, как же я-то забыл о письме в суете переезда?

— Не знаю… — Бен собирает садовые инструменты.

— Может, лучше это не ворошить.

— Возможно.

Произнесенное слово повисает между нами.

— Он никогда меня не любил.

Трясу головой:

— Нет, Бен, это неправда! С чего ты взял?

— Адам, я уже давно не сопливый пацан! Не надо больше защищать меня от прогнивших гробов!

Надо. Надо. Надо.

— По правде говоря, мама испортила тебе и детство, и юность. Ты у нее вечно был во всем виноват.

А папенька испортил жизнь мне. Только он действовал куда тоньше. Меня он отправлял на экскурсии с классом, а тебя брал с собой. Мне было так фигово, когда вы втроем уехали на озеро Лох-Несс. — Бен швыряет лопатку, стаскивает с руки перчатку и встает. — Прости, тебе и без того досталось. Почему я сюда не прихожу? Вот поэтому. Я подожду в машине.

Смотрю ему в спину. Бен уходит размашистым шагом.

— Он поймет, — прикрыв глаза, шепчу я родителям.

— Надеюсь, я тоже.

Провожу пальцами по могильной плите, собираю инвентарь и компост в пластиковый мешок и направляюсь за братом, отчаянно злясь на себя.

Надо понять, простить и принять. Себя и их. Другого пути нет.

Бен, сгорбившись, сидит на пассажирском сиденье.

И моя решимость исчезает. Сумею ли я прийти сюда вновь?

Мег шагает рядом со мной. После визита на кладбище прошло два дня, и мы с ней гуляем по Кингстон-парку. Повсюду снуют велосипедисты, прохаживаются пары, носятся дети и собаки. Вдалеке под кроной деревьев укрылись олени. На небе собираются грозовые тучи.

— Похоже, скоро польет, надо возвращаться к машине.

Начинает моросить. Мег прерывает молчание:

— Пришло письмо. От Киры, для меня. Она отправила его маме на адрес агентства недвижимости.

Я молчу. Мег продолжает, только заняв место в машине и застегнув ремень безопасности.

— Просто она снова хотела поблагодарить меня за попытку…

Я потерял семью, побывал в психушке, осмыслил самоубийство родителей. Однако при упоминании о Ное у меня по-прежнему возникает горький ком в горле. С трудом сглатываю.

— Хорошее письмо. — Мег тянется через сиденье и обнимает меня. — Ну, где та квартира?

— В пятнадцати минутах, если нет пробок.

— Надо было поближе ко мне.

— Это лишь на несколько месяцев. Ты получишь степень — и все, свобода. Уже думала, чем займешься?

Я включаю зажигание и поворачиваю в сторону Фулэма.

Мег поднимает высокий воротник.

— Не хочу думать! Не хочу быть взрослой!

Посмеиваюсь:

— Твоя правда. Вот уж точно никакого удовольствия.

Вечером в воскресенье я сижу над бумагами. Прочитать все, что требуется по работе, вечно не хватает времени. Поток бумаг бесконечен. Телевизор с отключенным звуком показывает «Десятичасовые новости ». На самой вершине горы документов — распечатка письма от Мэтта: требуется моя подпись под сметой расходов на аренду помещения в Нью-Йорке.

Пока я распутывал узлы в хитросплетениях собственной жизни, Мэтт строил империю, и наша давняя мечта об американском филиале фирмы наконец близка к реальности.

Список расходов огромен. Ниже прописаны варианты, как покрыть затраты, с точностью до пенни.

Мой партнер — сокровище. Открываю смартфон и посылаю ему сообщение из двух слов: «Ты — сокровище ». И рисую смайлик.

Откидываюсь на стуле, потираю переносицу. Бумаги соскальзывают с колен на диван. Сегодня был отличный день. Я погулял с Мег, послал запрос на приобретение трехкомнатных апартаментов в новом, только что возведенном доме с видом на Темзу, в Фулеме.

Квартира еще не отделана и потому выглядит не особо заманчиво, но Мег заверила меня, что поможет превратить ее в дом. Единственная проблема в том, что из квартиры Бена мне придется уехать уже на следующей неделе, а новое жилье будет готово не раньше чем через шесть недель.

На ум приходит Бет. Мы договорились встретиться с ней у складской ячейки, снятой для хранения вещей. В моей голове зреет мысль, и чем дальше, тем больше она мне нравится. Встаю и включаю чайник.

Снимаю очки, тру глаза. Может получиться. Я смогу ее вернуть. Если я поживу вместе с ней, в ее доме хотя бы несколько недель, то смогу ее вернуть. Смогу показать ей, что я изменился. Что я не тот самовлюбленный тип, которого она знала. Она еще спросит меня, куда исчез прежний Адам Холл. Возможно, даже признается, что скучала по нему, чуть-чуть. И может, снова меня полюбит.

 

Глава 45

Я зову с собой Карен. Мег пойти не может, а одной мне страшновато. Джош, как всегда меряя шагами комнату, звонит администратору, Мелани, и просит ее принести для Карен чая. Подруга не в настроении, жалуется на плохое самочувствие, на то, что мысль о кофе вызывает отвращение, и всю дорогу ноет насчет толкотни в метро.

На низеньком столе — как обычно, поднос с пирожными.

Какими-то новыми, таких я у Джоша еще не видела.

— Ну, что, начнем?

Джош наконец усаживается напротив нас, кладет айпад на стол рядом с пирожными. Передо мной — чашка крепкой арабики, перед Карен — мятный чай.

— Кому-то что-нибудь еще нужно?

Карен пинает меня под столом. Она неравнодушна к американскому акценту.

— Джош, успокойся уже, а? Не дергайся и покажи запись. — Я нервничаю даже больше, чем он. — Поклянись, что ты еще не смотрел?

Он бросает на меня свирепый взгляд, словно хочет сказать: «Да разве бы я так психовал, если бы уже посмотрел?» Наклоняется к ноутбуку и щелкает по ссылке, которую прислали из Лос-Анджелеса.

Секунда — и мы видим фрагмент фильма. Вступает музыка, и комнату наполняет мягкий голос Мери Ли Гарсиа. Я узнаю свою мелодию, слышу написанные мной слова. Нью-Йорк, Музей современного искусства. В зале на скамье сидит женщина, ждет возлюбленного. И знает, что он не придет. Она смотрит на «Водяные лилии» Клода Моне. На глазах — слезы. Вспышка воспоминаний — недавно они были вместе.

Я сижу, замерев. Что будет дальше? Джош прижал руку к губам.

Карен стискивает мою руку. Я поворачиваюсь к ней и вижу, что она плачет. А ведь Карен никогда не плачет. Никогда.

— Так и бывает, — шепчет она. — Именно так и бывает.

— Чертовски верно, — соглашается Джош, и вот уже мы все хохочем. Карен просто чувствует мою реакцию.

А я-то знаю, что мой воспитанный и тактичный агент со Среднего Запада никогда не ругается.

Он озабоченно заглядывает мне в глаза, ожидая подтверждения:

— Здорово, правда же?

— Здорово. — Я испытываю радость и тревогу одновременно.

Понимаю: это мгновение неповторимо, так не будет больше никогда. — У Мери Ли голос изумительно ложится на мелодию. Хорошо, что она согласилась.

— Через десять дней выйдет сингл, а после июньской премьеры — альбом с саундтреком, — говорит Джош.

Я открываю рот, но он предостерегающе поднимает ладонь:

— Не волнуйся, твой суперагент уже обо всем позаботился.

Ты разбогатеешь, девочка. — Он потирает руки, как мультяшный злодей-ростовщик.

— …и куплю себе на кухню гранитную столешницу.

— Да хоть карьер гранитный покупай! — фыркает он.

— …и переделаю гараж в студию! — Меня несет.

— Можешь просто выкупить свой старый дом.

Назло Адаму. Хотя, как ни странно, мы должны сказать ему «спасибо».

Полагаю, выражение моего лица демонстрирует, что я по этому поводу думаю.

— Если бы он вел себя достойно, ты, скорее всего, никогда не написала бы такую песню.

Карен молчит. Поворачиваюсь к ней за поддержкой и вижу, как ее начинает неудержимо рвать прямо на пирожные.

— О господи! Мелани! — истерически вопит мертвенно-бледный Джош.

Я помогаю Карен подняться. Она позеленела, смотрит виновато.

— Кофе вызывает отвращение, в толпе дискомфорт, рвет при виде пирожных… — Загибаю пальцы. — Когда ты собиралась мне сказать?

— Как только ты пригласила бы меня поесть, — всхлипывает она. — Боже, мне так стыдно! Простите.

— Бен знает?

— Да, мы точно выяснили в пятницу.

— Какой срок?

— Примерно шесть недель.

Джош на заднем плане ахает. Мелани приносит бумажные полотенца и пакет для мусора, я начинаю наводить порядок. По лицам Мелани и Джоша видно, что к столику с рвотой они не подойдут даже под пистолетом.

У Джоша на лице гримаса отвращения.

— Принесите освежитель воздуха, Мелани.

Джош, открой окно.

Я сгребаю все со стола и заталкиваю в пакет. Протягиваю Мелани. Она держит пакет перед собой на вытянутых руках, будто гранату. Карен заторможенно наблюдает.

— Извините, — повторяет она.

Я хихикаю:

— Привыкай, золотце. Извиняться придется часто. У тебя впереди брак и материнство. Ладно, давай отвезем тебя домой. Никаких автобусов, только такси. — Я подталкиваю ее к выходу. — Отправишь мне ссылку, Джош? И прости за пирожные. — Останавливаюсь и целую его в обе щеки. — Просто нет слов. Ты «наилучшайший» агент во всем мире!

Он краснеет от удовольствия.

— А то! Да и ты ничего так. — И целует меня в ответ. — Ссылку отправлю, не переживай. И позаботься о нашей мамочке.

На улице идет дождь, а я без зонта. Ухитряюсь поймать такси и загрузить Карен на заднее сиденье.

— Поезжай домой. Отдохни, расслабься. Никакой работы. — Беру ее руки в свои. — Мои поздравления.

Это фантастическая новость. Вы оба молодцы.

Карен растерянно кивает, называет таксисту адрес, и машина трогается. Я стою под дождем на углу где-то в Сохо. Смотрю на небо и улыбаюсь.

У Карен с Беном будет ребенок. Моя песня звучит в фильме. Мне хочется радоваться и танцевать на тротуаре, как Джин Келли в фильме «Поющие под дождем ». Вместо того чтобы спуститься в подземку, останавливаю такси. Черт, теперь мне многое по карману!

Прошу водителя отвезти меня в Уондсуэрт, к складскому комплексу, где мы встречаемся с бывшим мужем.

— Боже. — Адам смотрит на оставшуюся мебель.

— Боже… — И запускает пальцы в шевелюру. — Вещи, среди которых мы жили, — на складе. Так странно.

Я киваю. Странно и больно. Мы стоим здесь, как потерянные, и смотрим на ряды шкафов и стульев, гору коробок, картины. Обломки распавшегося брака.

На глаза внезапно наворачиваются слезы, я сдерживаю рыдание и только тихо шмыгаю. Адам берет меня за руку и шепчет:

— Все будет хорошо.

О чем это он?

— Забери, что нужно. А остальное потом отдадим благотворительным организациям.

Собственные слова потрясают меня до глубины души: неужели такое количество наших общих воспоминаний будет выброшено всего лишь из-за недостатка места? Я впервые жалею, что мы продали старый дом.

Адам словно читает мои мысли:

— Что сделано, то сделано.

Он отпускает мою руку и подходит к чемодану.

Я сразу вспоминаю: это чемодан из чулана рядом со студией, именно в нем хранятся все подарки для Ноя и… Адам замирает и только смотрит, не в силах прикоснуться.

— Думаю, ты заглядывала внутрь?

— Да .

Он поворачивается ко мне:

— Теперь ты меня ненавидишь? За то, что скрывал все это от тебя?

— Нет, Адам. — Я качаю головой и сажусь на плетеный садовый стул. — Были моменты, когда я думала, что ненавижу. Я ненавижу то, что ты сделал, — что ты врал и изменял, что ты был слабым, что у тебя недоставало храбрости сказать все прямо и честно. Но тебя — тебя — я не ненавижу.

Он присаживается на чемодан Ноя.

— Должно быть, тебе достался более опытный психотерапевт, нежели мой Том. — Адам передергивает плечом. — Поскольку сам себя я ненавижу до сих пор.— А смысл? Легче ведь не станет.

Он глубоко вздыхает:

— Я хотел тебе рассказать. В самом начале, сразу, как только мне сообщила Кира. Когда мы ходили на консультацию, помнишь?

Я молча киваю.

— Но не сумел. Ты простила мне связь с Кирой.

Простила, даже продолжала любить, и я не сумел. Боялся все разрушить.

С ужасом вижу, что он начинает плакать. Стучит по чемодану, словно там спрятано нечто страшное.

Я замираю, что-то подсказывает: не мешай ему.

— Как вышло, что ты полюбила меня, Бет? Почему ты меня полюбила?

От его взгляда сердце обливается кровью. Напротив сидит мужчина, которого я любила всегда. Он плачет, ему плохо, он нуждается в утешении и любви.

А я застыла, как истукан, на старом выщербленном садовом стуле.

— Можешь не верить, но тебя всегда было легко любить.

Он качает головой:

— Им не хватило для меня любви. Получается, что тебе тоже.

Я сразу понимаю, о чем он говорит.

— Ты ведь прочитала то письмо… Мои родители любили друг друга сильнее, чем меня или Бена. Если верить Тому, я затаил обиду и нес ее все эти годы. — Адам саркастически усмехается. — Чистая правда, Шерлок. Капец, какая чистая. Они бросили меня, теперь и ты бросаешь.

И смотрит мне в глаза.

Останавливаю его. Подхожу, беру за руку.

— Я любила тебя всем сердцем. Я любила наш общий дом, жизнь, которую мы построили вместе. — Сжимаю зубы так, что они начинают ныть. — Я любила каждый твой жест, цвет твоих волос, запах твоей кожи, твой смех — все! Это ты бросил меня, Адам.

Вопрос, как сильно я тебя люблю и люблю ли вообще, никогда не возникал. Вопрос в том, как ты любил в ответ. Ты всегда думал сначала о себе.

Он опускает голову, вытирает слезы и смотрит в бетонный пол.

Крепко сжимаю его руку.

— Теперь я поняла. Зная то, что я знаю сейчас, поняла. Родители бросили вас на произвол судьбы.

Может показаться, они никогда вас не любили, но я уверена, это не так. Любили. Любили, как умели.

Ия. . . я очень тебя любила. И хочу, чтобы ты это знал. С чего я решила рассказать Адаму, насколько сильно его любила? Из жалости?

— Тайны и обман, — шепчет он. — Нас с тобой убили тайны и обман. Я любил тебя больше всех в жизни. — Его губы дрожат. — Я не прошу прощения, но этот урок я усвоил. — И он повторяет: — Тайны и обман.

— Адам, а Бен знает?

Он так сильно трясет головой, что я за него пугаюсь.— Ты не считаешь, что он должен знать?

— О боже, нет!

— Скажи ему. Он давно не мальчишка.

— Если бы отец хотел, чтобы Бен знал, то попросил бы меня ему рассказать. Да и подходящего момента не было.

— Твоему отцу не следовало взваливать на тебя эту ношу. Ты должен ему сказать. Карен ждет ребенка.

Они ждут ребенка. — Колеблюсь, но все-таки добавляю:

— А что, если у них когда-нибудь возникнет та же проблема, что и у Киры?

Адам медленно кивает. Время показать брату прощальное письмо отца наступило. Я кладу руку ему на плечо, крепко сжимаю, словно хочу отогреть.

— Все будет хорошо.

— Нет, — говорит он. — Не будет. Смотри, вокруг нас обломки прежней жизни. Я эгоистичный дурак, теперь надо собрать эти обломки, схватить тебя и умолять еще об одном шансе. Прошу тебя: всего один шанс. Я докажу, что изменился.

— Адам…

— Только не говори, что больше не любишь меня.

Пожалуйста, не произноси этих слов.

Смотрю ему в глаза.

— Ты уже не мой человек, Адам. Я тобой переболела.

Ты сражаешься за свое счастье, но твое счастье и мое — они теперь разные. Мне нужен кто-то, кто будет любить меня полностью, целиком.

— Я люблю. Я любил. Я изменился. Там, в Рукери… Я говорил тебе о Рози? Рози, бедняжка…

Его начинает трясти. Без остановки. Он дрожит и плачет, и все, что я могу, — обнять его крепко и держать.

Поднимаю взгляд к небесам. Пора заканчивать эту историю.

 

Глава 46

— Ты уверен? — Бет решила отвезти меня на своей машине и теперь говорит, не отрывая взгляда от лобового стекла.

— Ты могла не ехать. Я должен поговорить с ним сам. — Это лукавство. Без нее мне сейчас не обойтись. Дрожь прошла, но я сомневаюсь, что смогу вести машину. — Ты права. Он… они должны знать правду.

— Я пойду с тобой. — Она будто уговаривает себя. — Если ты не против, конечно.

— Да… пожалуйста.

Бен сжимает в руке прочитанное письмо.

— Так… — произносит он, наконец положив лист на журнальный столик, вокруг которого мы вчетвером разместились.

Карен мало похожа на себя: лицо приобрело восковую бледность, глаза, обычно яркие и широко распахнутые, сейчас тонут в темных кругах. Кожа в пятнах, тусклые волосы. Она похудела, что — учитывая рост и сложение — ей страшно не идет.

— Можно мне?

Бен кивает:

— Прочти вслух.

Он сидит на диване, закрыв глаза.

Карен начинает читать:

Адам, я знаю, ты найдешь нас и это письмо. Мне очень жаль, что тебе это предстоит. Вечером я о т правился спать и обнаружил, что мама уже остыла.

Она выпила полный флакон своих таблеток. Я обнимал ее, пытался отогреть — бесполезно. Я полночи думал, что делать; если говорить честно, выбора нет.

Я не смогу без нее жить. Просто не смогу. Вы с Беном уже взрослые, у вас все сложится хорошо.

Несколько дней назад она точно выяснила, что Бен не мой сын.

Карен умолкает и прижимает руку к сердцу. Ищет руку Бена — и только потом продолжает:

Бен оказался в больнице с пневмонией, ему делали анализы. И я заставил маму сравнить группу крови — мою и его. И теперь точно знаю то, что, кажется, знал всегда.

Это я заставил ее и подтолкнул к краю. Жить с этим я не смогу.

Мне жаль, Адам. Надеюсь, у тебя хватит стойкости. Поступай с этой информацией, как сочтешь нужным. Расскажешь ты ему или нет — решай сам. Но, прошу тебя, позаботься о нем. И о себе.

Папа.

— Так, — снова говорит Бен. — Вполне ожидаемо.

Только непонятно, почему ты мне раньше не рассказал.

— Когда они умерли, тебе было так плохо… Ты решил, что они нас бросили. Я правда хотел тебе рассказать, но подходящего случая не было.

— Боже, Адам, двадцать лет…

Перебиваю его:

— А когда следовало рассказать, Бен? Когда ты поступал в университет? Или, может, когда ты провалил на первом курсе итоговый экзамен? А выпускные экзамены — ты тот год хорошо помнишь? Или потом, когда тебя дважды увольняли с работы? Или когда ты жил с Элизой — шесть лет! — и вы так мечтали зачать ребенка?

Бен молчит, Карен только крепче стискивает его руку.— Господи, Бен! Меня часто обвиняют в том, что я поступаю эгоистично. А здесь? Я ничего не выиграл, я только берег тебя. Не хотел причинять боль.

— Ты знаешь, кто мой настоящий отец?

— Нет. Не знаю.

Люк Скайуокер и Дарт Вейдер. У меня даже ладони вспотели.

Карен бросает взгляд на Бет и предлагает сделать кофе, они уходят на кухню. Мы с Беном остаемся вдвоем, поглощенные одними и теми же мыслями.

Тишина в комнате становится буквально осязаемой.

Когда вносят кофе, брат нарушает молчание:

— Почему сейчас?

Бросаю взгляд на Бет.

— Это я попросила, — говорит она. — Если бы он не рассказал сегодня, то уже никогда не решился бы.

Лицо Карен искажено мукой.

— Бен, ты терзался все эти годы. — От ее слов у меня перехватывает горло. — Я только недавно это поняла. Возможно, теперь…

— И еще, — Бет обращается к Бену, — у вас будет ребенок. Что, если, не дай бог, возникнет такая же ситуация, как у Киры Пью? Что, если вам нужно будет знать точно?

— Мне неизвестно, кто твой отец, Бен. — Теперь мой черед горбиться и опускать голову. — Но если ты когда-нибудь решишь это выяснить, я знаю, с чего начать поиск.

— Расскажи, — просит Бен. — Прямо сейчас.

Он снова закрывает глаза. Карен крепко его обнимает.

Я вспоминаю случай, когда вернулся из колледжа и обнаружил в комнате у матери любовника. А еще, до того, я видел их в городе в кафе. Мужчина был тот же. Он и в доме у нас бывал — старый школьный друг родителей, мы никогда не знали фамилию, только имя — Дейв.

Все это я рассказываю Бену.

— Так.. — произносит он, выслушав.

— Мы пойдем. — Я поднимаюсь, Бет тоже встает. — Уже поздно. — Встречаюсь с ним взглядом.

— Вам с Карен есть о чем поговорить. Мне жаль.

Бен обнимает меня.

— Нет. Это мне жаль. Что они сделали — с тобой, со мной, с нами…

Я возражаю:

— Слабые и небезгрешные люди. Наверное, они хотели как лучше.

Карен бессознательно прикрывает ладонями живот.

— Бет говорит, ты плохо себя чувствуешь. Через несколько недель все изменится.

— А еще через несколько недель, — она тоже поднимается, — меня разнесет как бочку.

Бен, успокаивая, притягивает ее к себе и поворачивается ко мне:

— Я знаю, ты все время старался меня защищать, ограждать от тревог. Так вот, с этой минуты я официально тебя освобождаю.

Мы быстро прощаемся: все, что требовалось, сказано.

Уже в машине Бет спрашивает меня, чего я хочу.

Пожимаю плечами. Что она имеет в виду?

— Тебя довезти до склада? Пересядешь в свою машину.

Или поедешь к нам, гостевая комната готова.

Тогда утром я доброшу тебя до твоего автомобиля.

Разве есть выбор? Десять тридцать вечера. И вот я пью шоколад в кухне нового дома Бет.

— Надо поесть. Я за весь день съела только полбулочки.

Пока ты умывался, разморозила запеканку.

Она в плите.

В морозилке всегда полно еды. Как всегда у Бет.

Раньше она тоже замораживала все, что оставалось из приготовленного. Чаще всего лазанью.

— Запеканка, не лазанья? — спрашиваю я.

Она кривится.

— Я больше никогда не буду ее готовить.

Пиликает телефон. Бет пришло сообщение.

— Я не нарушаю твоих планов?

Она качает головой, но я вижу — это не так.

— Ты никогда не умела врать. В отличие от меня.

— Ладно, у меня были планы… ничего, перенесу.

— Свидание?

Она колеблется, потом молча кивает.

— Прости. Я испортил тебе вечер.

— Ничего страшного. — Бет касается моей ладони и идет к плите. — Договоримся на другое время.

— У тебя с ним серьезно? — Может, она снова солжет?

— Пока не знаю. Он прекрасный человек, добрый, искренний. Мы ладим.

Мою грудь будто сжало тисками.

— Расскажи про него.

— Нет. — Бет присаживается к столу. — Сегодня мы говорим о тебе. Все, о чем не договорили в Рукери.

Если ты готов.

Я молчу.

— Когда мы в следующий раз пересечемся? А сейчас вечер вполне подходящий.

— Я хочу тебя вернуть. Вот и весь мой монолог.

Бет сидит рядом, спрятав подбородок в ладони.

Мне хочется ее поцеловать, снова почувствовать вкус ее губ… Я жду ответа.

— Этого не будет, Адам.

— Из-за того мужчины?

Она вздыхает:

— При чем здесь он? Дело в нас с тобой. Мы с тобой — это Шалтай-Болтай, разбитое яйцо. И вся королевская конница…

— Я ошибался, Бет.

— Кто такая Рози?

— Девушка из Рукери. Просто молодая девушка, которую я там встретил.

Бет меняется в лице.

— У вас с ней…

— Господи, нет! Она ровесница Мег. Мы вместе ходили на групповую терапию. Ее изнасиловал отец.

— Ох!

— Прекрасная, мудрая старая душа в почти детском теле, понимаешь?

Бет кивает.

— Она покончила с собой. Повесилась на моем шарфе. На том, что ты подарила мне несколько лет назад на Рождество. Я дал ей шарф, чтобы она согрелась.

Бет снова охает.

— Да. Ко мне липнут все беды и смерти. Именно поэтому я и уехал оттуда раньше.

Она идет к холодильнику, наливает два бокала вина. Один протягивает мне.

— А что говорит полиция?

— Рози оставила записку, так что сомнений нет.

Шарф мне до сих пор не вернули.

Бет делает глоток.

— Когда ты приехал из Рукери, то казался таким…

целостным. Хоть ты вернулся на несколько дней раньше, я не сомневалась, что тебе там помогли.

— Помогли. Я уехал наутро после того, как обнаружили Рози. Том еще год заставил бы меня это анализировать.

Пришлось сбежать оттуда.

Она снова идет к плите. У нас дома плита была больше. Бет открывает духовку, достает запеканку, ставит на стол.

— Не трогай пока, горячая.

Сидя над исходящей паром сковородой, мы молчим.

Я первым нарушаю молчание:

— Так что работа над собой мне еще предстоит.

— Мне жаль.

— Ты не виновата. Ни в чем.

— Я понимаю, но все равно чертовски жаль.

— Да .

— У тебя все наладится.

Я глажу ее по щеке. В памяти вспышкой проносится картина. Я принес ей в студию кофе. Она, как на жердочке, сидит на рабочем стуле; оба монитора включены, экраны светятся. На Бет наушники. Она, сама того не сознавая, довольно громко напевает — с закрытыми глазами, отбивая такт рукой…

— У меня, не у нас? Ты хочешь сказать, что шансов нет?

— Нет.

Она плачет. Накрывает мою руку своей.

— Бет, не надо. У меня все будет хорошо. Не так, как было бы с тобой, — так, как может быть хорошо без тебя. Но я справлюсь.

Не могу отвести глаз от прекрасного лица моей жены. Не могу выносить мысль, что кто-то другой будет так же смотреть, будет ее касаться. Я готов собрать всю королевскую конницу и доказывать, что она ошибается. Но, вероятно, она все-таки права.

Все сказано.

Странное ощущение: просыпаться одному на узкой кровати — в доме Бет. Странное ощущение:

ехать в ее машине до склада в Уондсуэрте. Однако груз почти не давит на плечи — а почему, я не знаю.

В офисе я с головой окунаюсь в работу. Мэтт прислал десять резюме претендентов на место в американском филиале. К файлу прикреплена записка: «Решить как можно скорее!»

В полдень я с удивлением сталкиваюсь в коридоре с братом. Первая мысль: мне это снится. Потом вспоминаю, что он ведет для нас и судебную бухгалтерию.

— Привет, Адам, как дела? — У него измученный вид, под глазами темные круги.

Обнимаю его.

— Нормально. А у тебя? Ты вообще спал?

Он уверяет, что спал, и заговаривает о работе.

Словно вчерашнего вечера не было.

Я знаю Бена. Ему требуется время, чтобы переварить новую информацию. Поэтому я терпеливо слушаю про бухгалтерские проблемы, а потом смотрю на часы и извиняюсь. Пора на пробежку.

— Все собрал? — спрашивает он.

Улыбаюсь и киваю. Ему незачем знать, что я еще и не начал паковать вещи, которые мне нужно вывезти из его квартиры. Ему незачем знать, что с Фулэмом ничего не вышло. Получив мою заявку, в агентстве потребовали от меня слишком много личных данных, и я не стал перезванивать.

Ничего этого я Бену не говорю. Иду в конференц-зал. Сюда придут братья Гренджеры — и еще двое, которым братья порекомендовали нашу фирму.

Им позарез требуется помощь в Нью-Йорке.

Все это производит ощущение полного хаоса, но я, как ни странно, спокоен. Еще утром, лежа в гостевой комнате дома Бет, я знал, как сложится эта мозаика.

Видел новый узор. Он несовершенен, он далек от того идеала, в котором мы с Бет существуем рядом — медленно, но уверенно из «рядом» создавая «вместе».

Сегодня утром я понял, что любить Бет — значит ее отпустить. Спасибо тебе, Рози Блумфилд, спасибо за твою мудрость.

Нажимаю на ручку двери в конференц-зал и уже знаю, что предложу сейчас: не надо никаких резюме, не надо искать новых сотрудников. Я убью одним выстрелом сразу нескольких зайцев. Я поеду в Нью-Йорк сам.

 

Глава 47

У меня все хорошо. И у Мег. И у Йона. Карен плохо, но ей тоже хорошо. Хорошо и Бену. Адаму…

нормально. «Распадаюсь» разлетается по сети. Мой сайт, если верить Бизону, едва выдерживает нагрузку.

С продюсерами согласован выход сингла: «Хорошо» в исполнении Мери Ли Гарсиа. На мой счет в банке сегодня упали деньги, о которых я и мечтать не могла.

Все отлично.

Хотя на самом деле все не так. Меня преследует дурное предчувствие, от которого я не могу избавиться.

С той самой ночи, которую здесь провел Адам.

Мне страшно: я снова пустила его в свое личное пространство, и он как-то ухитрился остаться. А прежде, до той ночи, его здесь не было.

Включаю чайник. Руки перебирают лежащие на столе буклеты.

Их вчера принес Ион — разные варианты обустройства сада. А еще мне нужна музыкальная студия — дополнительная постройка, которая не разрушит окружающий ландшафт.

Таким образом я сохраняю гараж. Жиль одобряет: если дом придется продавать, гараж — дополнительный плюс. Поэтому я решила, что буду делать студию отдельно.

Рассматриваю предложенные проекты. Пожалуй, вот этот.

Наливаю кипяток в две чашки и иду наверх. Ион по-прежнему в постели, повернувшись к окну. В моей постели, в моей спальне, в моем доме. Лучи света проникают сквозь щель в шторах. Я этого терпеть не могу, а ему нравится.

Ставлю чашки, наклоняюсь и целую его:

— Ион, чай.

Он берет мою руку и целует. Не открывая глаз, бормочет:

— Спасибо.

Я уже знаю: окончательно он проснется через несколько минут и не будет злиться, что чай остыл. Он все равно его выпьет. Он все равно мне улыбнется.

Мы лишь несколько недель просыпаемся в одной постели, а я уже все знаю.

Присаживаюсь со своей стороны кровати, подгребаю подушки и делаю глоток. Через несколько минут я пойду в душ и постараюсь смыть с себя гадкое чувство.

Прошлой ночью, когда мы с Ионом занимались любовью, я представила, что со мной Адам. И сейчас мне от этого очень плохо. Если бы я по-прежнему посещала сеансы у доктора Каролины Гетенберг, хватило бы мне решимости ей признаться? Что бы я сказала?

«Сегодня ночью я занималась любовью со своим мужчиной и представила на его месте Адама. Не Джонни Деппа. Не Брэда Питта. Адама».

Пью остывающий чай, слушаю тихое похрапывание Иона, нежно глажу его по спине. Он чуть шевелится.

Мне не видно его лица, но на нем наверняка легкая улыбка, еле заметный изгиб губ. У него прекрасный рот: губы пухлые, как лук Амура. За такой рот любая женщина пошла бы на преступление. Мне нравится, когда он меня целует. Это не те поцелуи, от которых плавишься, и не такие, как у Пинка, — умереть прямо здесь и сейчас, — они нежные, любящие и…

Стоя под душем, веду беседу с Азой Зель и Бабушкой.

В этот раз Аза пытается меня убедить, а не орет в ухо, как обычно. Она спрашивает, хочу ли я, чтобы в моей жизни были любовь и нежность. Бабушка ее перебивает.

Она говорит мне: чего тебе точно не нужно в жизни, так это Адама.

Она непреклонна. Она предлагает мне вспомнить, как было больно, когда он меня предавал. Будет так же, говорит Бабушка, точно будет. Я замираю под горячими струями. Потом разминаю руки, ноги, пальцы.

Тихо напеваю, слушая голоса, звучащие в голове. Первый раунд за Бабушкой.

Накрутив на голову полотенце и накинув халат, иду вниз. Сегодня суббота. Ион, надо понимать, решил выспаться. Любуюсь садом и вспоминаю, как мы жили в старом доме. Мне жаль Адама. Он не отпускает мои мысли с прошлой недели, с разговора с Беном.

Двадцать лет назад в их семье произошла трагедия.

Но ведь она не имеет ко мне никакого отношения! Не имеет? Тогда почему мне так жалко Адама? И все равно я не могу позволить ему занимать место в моих мыслях, которые сейчас принадлежат Иону. Или Джонни Деппу. Или Брэду Питту.

Тру закрытые глаза. Я хочу, чтобы Адам убрался из моей головы, однако отдаю себе отчет, что вряд ли мое желание исполнится. Он всегда будет маячить на заднем плане, наблюдая. И скорее всего, я ему это позволю, поскольку любила его слишком сильно и слишком долго. И люблю по-прежнему. Да, я люблю этого мужчину. Не так, как раньше, но совсем избавиться от чувства я не в силах. Не могу регулировать уровень любви, как воду в душе, закручивая и откручивая кран.

Я улыбаюсь, а Бабушка и Аза подвигаются и дают ему войти. Я их успокаиваю: он тут ненадолго. Пожалуйста, пока он здесь, не обижайте его.

Готовя себе вторую за утро чашку чая, начинаю планировать, как должна выглядеть моя студия. Делаю несколько глотков и бегу наверх. Скидываю с головы полотенце, перегибаюсь через Иона и щекочу мокрыми волосами его лицо.

— Простынешь, — бормочет он и распахивает на мне халат. Позволяю ткани соскользнуть и пристраиваюсь с ним рядом. — Доброе утро, Бет Великолепная.

Как мы себя чувствуем?

Я хихикаю. Однажды я рассказала ему про Азу и Бабушку, и теперь, обращаясь ко мне, он говорит «мы». Если бы Йон только знал, что теперь нас четверо.

Надеюсь, Адам здесь все-таки ненадолго. А сейчас я наслаждаюсь объятиями этого мужчины. Никакого другого. Именно этого. Йона, не Джона, Роупера.

Рассудок берет верх только через два часа. В метафорическом смысле я изгнала мужа из постели и позволила ему сидеть у меня в голове под надежным надзором.

Тогда почему, едва в телефоне звучит его голос, живот скручивает, а сердце начинает ныть?

Он что-то говорит. Приводит какие-то соображения, и я со всем согласна. Я знаю это, потому что киваю, а он знать не может, поскольку голос у меня пропал.

— Бет, ты там?

— Да .

— Ты молчишь.

— Я сбита с толку. Две недели назад ты покупал квартиру в Фулэме, а сегодня уезжаешь в Нью-Йорк.

Йон поднимает голову от газеты.

— Адам? — шепотом спрашивает он.

Я киваю.

— Пожалуй, так будет лучше всего, я ведь объяснял.

И потом, это ведь не навсегда. Все налажу — полгода, год, — а там посмотрим. Кто знает?

— Кто знает? — повторяю я.

— Так что ты думаешь?

Мне хочется фыркнуть от смеха, но я сдерживаюсь.

Он спрашивает мое мнение. Сейчас.

— Делай, как считаешь нужным. Мег будет скучать.

Мы обе будем скучать.

Он вздыхает:

— И я, по вам обеим. Очень. В общем, через пять дней улетаю.

— Так скоро?

— А какой смысл тянуть? И квартиру Бена нужно освобождать, и человек в Нью-Йорке нужен срочно.

Почему не я?

— А где ты будешь там жить?

— Сначала в отеле, пока разберусь с работой и офисом, потом найду квартиру. Слушай, я хочу устроить ужин. Прощальный. Ты, я, Мег, Джек, Бен и Карен. Еще Сибил, если она пойдет. Как насчет завтрашнего вечера, ты свободна?

Кошусь на Йона, который делает вид, что не слушает.— Свободна. Сообщи, где и во сколько.

— Чуть позже сброшу тебе сообщение. Сначала надо поговорить с Беном.

— А с Мег?

— Я решил первой позвонить тебе.

Я молчу.

— Да, утром слышал по радио твою песню. «Распадаюсь»

— И как?

— Отлично! Прекрасные слова. Прекрасная песня. Ты чертовски заслуживаешь успеха, Бет, правда заслуживаешь.

— Спасибо.

— И конечно, ты не смогла бы прочувствовать все до печенок, не окажись я таким подонком. В некотором смысле я тоже тебе «помог».

Я так и вижу, как он ухмыляется.

— Джош сказал то же самое.

— Он прав. — В голосе Адама слышится улыбка.

Ион встает, собирает буклеты и переходит в гостиную.

Мы собирались сходить в салон, определиться с размерами.

— Мне надо идти, — говорю я. — Мы уходим.

Я знаю: единственное, что он услышал из сказанного, — слово «мы». И хорошо.

— Тогда до завтра. Как только поговорю с остальными, сообщу тебе время и место.

— Ладно, пока. — Замерев, смотрю на телефон.

Адам уезжает в Нью-Йорк. Жить. В Нью-Йорк.

— Если ты хочешь успеть сегодня на работу, надо поторопиться.

Ион сидит в кресле, уткнувшись в буклеты, и на меня не смотрит. Он прав. Мне надо подменить сегодня в офисе Стефани. И хотя я уже решила бросить работу в агентстве недвижимости и посвятить все время написанию песен, мне не по себе. Я буду очень скучать по Жилю и остальным.

Подтягиваю к себе ноутбук и открываю почтовый ящик. В «Черновиках» лежит заявление на увольнение, но я все не решаюсь его отослать. Палец медлит над кнопкой «Отправить». Все.

Адам. Уезжает. В Нью-Йорк.

— Да, — говорю я Йону. — Сейчас возьму пиджак.

Поднимаюсь наверх, останавливаюсь на лестничной площадке, прижимаю руку к груди. Адам уезжает в Нью-Йорк. Не в Фулэм. В Нью-Йорк.

Это немножко дальше.

Медленно выдыхаю. Он решил правильно. Так лучше для него. Смотрю через перила вниз, и Йон мне улыбается. Так лучше для всех нас.

«У Гвидо» — итальянский ресторанчик в Вейбридже. Здесь мы отметили много счастливых семейных праздников. Поэтому для прощального ужина я предпочла бы какое-нибудь другое место. Лучше бы Адам выбрал другой ресторан, с которого могли бы начаться новые воспоминания.

Последний раз я была здесь много месяцев назад с Мег, сразу после ухода Адама, и сейчас прошлое укутывает меня, словно старая кофта.

Остальные уже здесь. Расцеловав всех, усаживаюсь между мамой и Мег.

Напротив нас, почти прижавшись друг к другу, сидят Карен и Бен. Как любая ожидающая ребенка пара, они вызывают благоговение. Адам занял место рядом с Мег, по другую руку от которой сидит Джек.

Он разговаривает с Беном. Мег оживленно болтает с отцом про Нью-Йорк, про всякие магазины и гостиницы.

Она даже упомянула, что, возможно, поедет туда получать степень магистра.

Матушка сжимает мое колено.

— Смотри, они помирились.

Молча киваю, стараясь не думать о том, что Мег уедет.

Сегодня все много говорят. Я в основном молчу.

Мама рассказывает, что в сентябре снова пойдет учиться — получать базовую степень по оказанию психологической помощи. Адам перехватывает мой взгляд, и мы оба начинаем хохотать.

— Сейчас, Сибил? — Он никогда не называл мою маму «мамой», хотя она и просила. — Оказывать психологическую помощь? Сейчас?

Матушка понимает, что над ней подшучивают.

— Вот послушали бы вы меня, вы оба — как мать или как психолога, не важно. Смейтесь-смейтесь, но я хотела вас поддержать.

— Ты и так поддерживаешь меня, мама. — Я улыбаюсь.

— И меня, бабуля.

— И меня, Сибил, — признает Адам. — Если честно, даже когда я заслуживал порки, ты всегда относилась ко мне по-доброму. Так что спасибо тебе. Ион поднимает в ее честь бокал. Мама смущенно улыбается, затем переводит разговор на другую тему: спрашивает Карен, прекратилась ли у нее тошнота.

Именно в этот момент мне приносят спагетти с томатным соусом.

Чесночный хлеб, брускетта, три вида спагетти занимают весь центр стола, однако Карен достает из сумки маленький пшеничный хлебец.

— Простите, — шепчет она, — но так надежнее.

Я утешаю подругу:

— Пройдет! Все рано или поздно проходит. Или меняется.

Она усмехается:

— Да уж, ты у нас главный специалист по переменам.

— Угу.

Адам наполняет мой бокал и смотрит в глаза. Это ласковый, любящий взгляд, говорящий, что если я только захочу… Странно. Он уезжает.

Улыбаюсь в ответ и прошу извинения. Мне надо выйти.

В этом ресторане дамская комната совсем маленькая: две кабинки и раковина. Когда я вхожу, у раковины стоит женщина. Она поворачивается, и на ее лице появляется широкая улыбка:

— Бет, это ты? Я без очков.

Каролина выглядит роскошно. На ней облегающий черный комбинезон.

— Не переживай, — говорит она. — В зале я сделаю вид, что мы незнакомы… Ну, как ты? Как дела?

— Отлично. Я очень рада тебя видеть.

— Должна признаться, что следила за тобой в «Твиттере». Твоя песня… Я в восторге! Ты все-таки заткнула своего внутреннего диверсанта?

— Что ты, она вечно старается выбраться на свет.

Правда, я, кажется, нашла на нее управу.

Не могу не вспомнить нашу первую встречу. Свою панику, боль от предательства и страх.

— Как настроение?

— Лучше, гораздо лучше. Думаю, я снова обрела прежнюю Бет.

Каролина радостно улыбается:

— Здорово! А…

— Адам здесь; вся семья здесь.

Она нейтрально кивает, не понимая, как реагировать.

Он отец моего единственного ребенка, моя первая любовь. Конечно, он часть семьи.

— Мы не вместе, — поясняю я. — Много всего случилось, слишком много, чтобы… Но у нас отличные отношения, и мы оба стараемся жить дальше.

У меня другой мужчина.

— Неужели? — Каролина вот-вот пустится в пляс. — Замечательно!

— А Адам уезжает в Штаты. В Нью-Йорк, на этой неделе.

Она приподнимает бровь, но никак это не комментирует.

Мы обмениваемся еще парой слов. Каролина говорит, что ее двери всегда для меня открыты, и уходит. Я тоже возвращаюсь к столу. Занимаю свое место — и вдруг понимаю, что забыла посетить кабинку.

И ладно, мне хорошо и легко.

У меня новая жизнь и новый мужчина. И прекрасная семья, частью которой он, возможно, когда-нибудь станет. И когда-нибудь мы так же будем сидеть за круглым столом с ним, Беном и Карен. И их малышом.

А сейчас…

Я рада, что Адам уезжает. Так у нас с Ионом больше шансов стать единым целым.

Адам будет скучать, но он справится. Он недолго останется в одиночестве. Выживание заложено в каждом атоме его ДНК, а вот жизнь в одиночестве — нет. Я думаю, пройдет совсем немного времени, и во время очередного разговора он мне скажет: «Есть одна женщина, и…»