Гриша не привык рефлексировать, впрочем, он и слова этого книжного не знал. «Не хрена тянуть резину», — говорил он, когда Иня зависала, не в силах решить, в чем выйти из дому на прогулку: в платье или юбке. Сомнения подобного рода озадачивали его. В детстве он жил в мире с четкой графикой, где черное невозможно было принять за белое.

Черными были шляпа, кафтан и брюки, а белой была рубашка. Черными как смоль были волосы и усы дяди Зелика, а белыми борода деда и туго стянутые в пучок на затылке волосы бабушки.

Дедушка Шломо был немногословен, его взгляд из под кустистых бровей был холоден. «Фар вус ер лернт нит?», — и Гершеле прятался от него за широкую юбку бабушки. Дедушка олицетворял в семье закон, он принимал решения и все его дети их беспрекословно выполняли. Все, кроме мамы Гершеле, которую он не помнил. Помнил только смутный запах розмарина, ласки, тепла, но описать его не мог.

А бабушка… бабушка была нежной и уютной. «Вайс, азойвы шней, майны блонды ур…» пела она над колыбелью. В Белостоке они жили, в Белостоке, еврейском городке, оказавшемся расположенным так неудачно, то ли на самом западе Белоруссии, то ли на северо — востоке Польши, что его, как горячую картофелину, постоянно перебрасывали из рук в руки, то русские, то поляки, то немцы. В 1906 году грязная волна погромщиков, подстрекаемых полицейскими и военными, как цунами, прокатилась по нескольким суконным фабрикам, принадлежащим их семье. Суконный промышленник, купец второй гильдии Соломон Израилевич Гринберг постоянно говорил, вспоминая этот погром, в котором несколько десятков человек было искалечено: «Какое счастье, взял деньгами, слава Богу, какое счастье!» Гершеле однажды не удержался и задал вопрос: «А кто взял деньгами, дедушка, скажи, кто?» Дед Шломо оторвался от сидура, который постоянно был у него в руках, снял очки, взял внука за плечи, придвинул его к себе, наклонился и тихо, почти шепотом сказал: «Сатан, эйникел, Сатан…»

— И маму сатан взял? — тоже шепотом спросил Гершеле.

Лицо дедушки исказилось, побагровело, он глубоко и шумно вздохнул, пальцы его правой руки заскребли по столу, он наклонился и начал падать со стула. Гершеле, а было ему тогда всего четыре года, среагировал мгновенно, он не закричал, не заплакал, он просто прижался к дедушке и попытался удержать его. Грузный Соломон Израилевич все-таки упал и придавил внука, но падение смягчилось, и шума почти не было слышно, поэтому нашли их не сразу, думали, что Торой занимаются. Рейзеле, младшая дочь Соломона Израилевича, войдя в комнату позвать отца обедать, обнаружила его лежащим на полу, а под ним лежал Гершеле. Грузная туша деда придавила его, но он не плакал и не звал на помощь, лежал молча ничком, и Роза вначале обмерла, а потом закричала…

— Готэню, — причитала она, — вэйз мир, готэню. На крик сбежались домашние, с трудом подняли и переложили на кровать грузное тело Соломона Израилевича. Гриша поднялся сам, подошел к деду, прижался лицом к кисти, свисавшей с кровати левой руки, и что-то почти беззвучно шептал. Роза подняла его на руки, унесла на кухню. Гриша больше никого и никогда не спрашивал, где его мама.

Однажды рано утром он проснулся от приглушенных голосов, дверь распахнулась и в комнату, оттолкнув тетю Розу, вбежала пахнувшая табаком и морозом женщина. Она бросилась к его кровати, наклонилась и, вдруг, застыла и отшатнулась.

— Это не он, не он, — простонала она, затем обернулась к сестре, — а где мой сын, где Гершеле?

Роза обняла ее за плечи, встряхнула, усадила на стул, налила воды.

— Опомнись, Эстер, ты что, забыла, сколько времени прошло. Мальчик, нивроку, уже вырос.

Так Гриша узнал семейную тайну, которую от него до того тщательно скрывали.

Сонину, который спустя полвека услышал эту историю, она показалась маловероятной, в 1961 году представить себе такую свободу передвижения было сложно. В 1911 году Эстер после окончания гимназии уехала учиться медицине в Лозанну, там романтичная красавица влюбилась в восходящую оперную звезду из Германии, который сгорел от горловой чахотки за месяц до рождения сына. Роза, приехавшая в Лозанну через год, нашла сестру в пансионе мадам Познанской. Вернуться домой она не решилась, но сына сестре отдала. Так Гриша оказался в Белостоке, в доме деда, который угрожал выгнать Розу вместе с ребенком, но тихая и незаметная Нехама впервые за полвека семейной жизни вышла из-за спины мужа, заслонила собой Розу с Гершеле на руках и тихо, но твердо сказала: Соломон, ты забыл в честь кого тебя назвали? У тебя, что, наследников больше, чем денег? Так я тебе скажу, возьми этого мальчика в руки и не выпускай. И благодари Всевышнего, будь он благословен, что он подарил нам внука.

Не цыкнул тогда он на Нехаму, не стукнул кулаком по столу, а как-то сгорбился, вобрал голову в плечи и снизу вверх с такой неизбывной тоской посмотрел на нее, что Нехама опустилась рядом с ним на пол, взяла его за руки и заплакала, безмолвно прося у него прощения, за то, что угождая любимому Шломо во всем, главного его желания выполнить не сумела, наследника не дала. Нет, сына родила, даже двух, но оба умерли в младенчестве, и ни цадик не отмолил, ни профессор, специально выписанный из Вены, не спас. Семерых дочек родила Нехама, выросли все красавицами, в положенное время все шли под хупу, в женихах недостатка не было, лучшие хахамы из Воложинской ешивы в очередь стояли, но и это не помогло, дочки исправно рожали внучек и конца краю этому не было, и только младшая, любимая Эстерочка…

Услышал Всевышний молитвы, подарил Соломону наследника, а он что же, еще и брезгует?

У Соломона Гринберга было семь дочерей и две дюжины внучек, и весь город перешептывался, что он был благословен Всевышним, больше, чем сам Шапиро. А когда приезжий интересовался, а кто такой этот Шапиро, то всегда находились желающие просветить этого несчастного, который не знал, что Шапиро, это сын уроженца их мест, впоследствии уехавшего в Смоленск, который (Смоленск) достался вместе с приехавшим туда Шапиро после раздела Польши русскому императору, и императору, а именно Петру I, исключительно повезло, что он приобрел этот заштатный городишко Смоленск вместе с таким бриллиантом как Шапиро, потому что он (Шапиро) впоследствии стал выдающимся канцлером при Петре I — Шафировым и именно Шафиров спас Петра и русскую армию, когда она попала в окружение у реки Прут, и….

Много чего могли рассказать старики заезжему незнакомцу, но когда он совершенно очумевший от их рассказов всё-таки успевал вставить слово и спросить, а при чем здесь Гринберг, вот тут-то рассказывающие дружно цокали языками и поднимали указательные пальцы вверх. У Шапиро оказывается тоже были одни только дочки, так что вы думаете, он переживал? Нет, он и из этого сделал такой гешефт, что только пальчики оближешь, никакая фаршированная рыба не сравнится. Он породнился почти со всей Петербургской знатью, почти все дочки стали княгинями, а уж о графинях и баронессах и говорить смешно.

У Гринберга было семь дочерей и две дюжины внучек, и вся община живо обсуждала, кому из зятьев достанется его дело после того как (лехаим, лехаим, чтобы он жил од меа вээсрим, до 120!) отойдет грозный Соломон Израилевич к народу своему.

Весь Белосток обсуждал, за кого выйдут замуж внучки Гринберга, с кем он породнится, с Браницкими, Потоцкими или Ротшильдами, кому достанутся фабрики в Белостоке и Лодзи, и вклады в банках, и дом Гринберга, почти не уступающий дворцу Браницких, и новый сверкающий хромом белый автомобиль, чуть ли не единственный в Белостоке, и тут появляется этот мальчик, и Гринберг вдруг прикипает к нему так, что не оторвать, он не только ходит с ним в Синагогу, он ездит с ним и в контору, и на фабрики, и уже даже причмелетый Йоселе понимает, что никаких внучек не возьмут в жены ни Браницкие, ни Потоцкие, не говоря уже о Ротшильдах, потому что у всей ткацкой империи появился новый хозяин.

Время шло, и, слава Богу, громы и молнии революции погрохотав над Белостоком, все-таки обрушились кровавыми ливнями восточнее, а Белосток остался в Польше, правда, семья от греха подальше переехала в Лодзь, но фабрики уцелели, и Гершеле рос и стал Гиршем, а второе имя у него было Цви (олень), он и был легким и стремительным, как олень, и совсем не интересовался ткацким делом, а больше всего любил гонять на форде, который перешел к нему по наследству от деда, а когда подрос вернулся в Белосток и при одной из фабрик открыл автомастерскую, и весь Белосток цокал языками, когда он весь в машинном масле, как простой мастеровой, шел после работы домой. И редко кто вспоминал его второе имя Цви, и никто иначе как чумазый Гирш его уже и не звал, и только качали головами, вспоминая его деда и говоря, что нечего было ждать чего-либо другого от сына артиста.

Война началась неожиданно. Немецкие танковые армии за две недели смяли и рассеяли польскую конницу, а с востока, не встречая сопротивления, вошли советские войска. Гирш успел в последний момент на своём автомобиле проскочить в Лодзь навстречу затопившим все дороги беженцам, но родных не нашел. Знакомые без особой уверенности говорили, что они собирались в Щецин, и что у них были выкуплены билеты на теплоход. Какой? Куда? Никто не знал. Гирш метнулся назад в Белосток, но у границы ночью был задержан немецкими патрулями. Был он в своей пропавшей бензином куртке, коротко стрижен, свободно говорил по-немецки, в общем, на еврея он похож не был, но документов при нем не оказалось и его до утра заперли в амбаре на краю села. Гирш тщательно проверил стены, но доски были плотно пригнаны одна к другой и расшатать не удалось ни одну. В дальнем углу амбара почти до крыши было свалено сено. Надо поспать, решил Гирш, утро вечера мудренее. Он забрался наверх, лег на спину и внезапно ему показалось, что в чернильной темноте что-то блеснуло.