#ch2.JPG

1

Всем участникам парада вписали благодарность министра. Это весомая штука. Не просто «спасибо, товарищ курсант», а все равно что снять с него все предшествующие взыскания. С этого момента даже самый забубённый разгильдяй, вовсе потерянный во мнении начальства, очищается и получает возможность начать жить заново. Прошлое смыто. Дерзай!

Крепкий народ воспользовался случаем сделать шаг вперед. Что касается слабовольных, так они опять валялись в постели после сигнала «подъем», опаздывали в строй, забывали побриться перед утренним осмотром, курили в неположенных местах, грубили старшинам, нарушали форму одежды, читали па лекциях художественную литературу и получали наряды вне очереди, выговоры и оценки в два балла. А преподаватели теперь нажимали, наверстывая упущенное за время подготовки к параду.

Самодеятельностью Антон категорически пренебрег, и Сенька с Германом, оправившиеся кое-как от московского потрясения, отыскали себе на 4 курсе другого аккомпаниатора — пай-мальчика с шубертовским уклоном. Но после первого же концерта изругали его и отказались от услуг, ибо даже дурацкие песенки он ухитрялся исполнять томно.

Антон отдался учебе и боксу.

Пал Палыч исследовал его, взвесил, расспросил о Москве, поработал с ним на лапе, потом в перчатках.

— Добро, — сказал Пал Палыч. — Пора нагонять вес. Он распорядился, чтобы Антону давали на завтрак миску овсяной каши, и за столом ухмылялись, глядя, как он жует голубоватую кашу.

Сперва Антон очень уставал на тренировках и даже заснул как-то раз в бане, но скоро вошел в ритм. Тренировки перестали утомлять до полусмерти, глаза на лекциях не слипались, и он почувствовал себя ловким, сильным и уверенным в своем могуществе. Состояние души было отличным. С учебой тоже все шло благополучно, и он со вздохом (нехорошо же!) давал списывать свои работы менее усердным. Спросил однажды Пал Палыча:

— Вы… в ту субботу… передали цветы? Прислушивался к сердцу. Оно не дрогнуло.

— Лично в руки, — сказал Пал Палыч. — Не жалей, Тоник. Это было опасное для тебя существо…

Он не жалел. Леночка изгладилась из памяти сердца. Наверное, и потому, что Нина устраивалась в сердце все прочнее.

В субботу Пал Палыч посоветовал ему пойти в театр. Антон купил два билета и позвонил Нине. Она спросила (не сразу):

— Кто это?

Антон знал, какой у нее слух… Он повесил трубку и смотрел балет «Спартак» в горьком одиночестве. В воскресенье, пораньше вернувшись из-за города, он не сдержался и позвонил снова.

— Кто это? — так же не сразу спросила Нина.

— Это я, — сказал он. Нина повесила трубку.

Надо было рассказать ей, как он раскаивается, и в субботу он снова позвонил бы, но тренер выставил его на городские соревнования. За неделю Антон одержал пять побед, чего с лихвой хватило на третий спортивный разряд. Он цвел от радости.

— Чему ты радуешься? — упрекнул его Пал Палыч. — Через месяц тебе придется работать с перворазрядниками. Не просто работать, но побеждать!

Суббота оказалась у него свободной, и он позвонил Нине. Сказал, что «это Антон», и она не повесила трубку.

— Да, я приезжала в Москву, — ответила Нина. — Я могла бы сказать, что к Дамиру, но я приезжала к вам, Антон. Вы не могли представить такого? Я надеялась, что ваше воображение богаче. Вы раскаиваетесь? Успокойтесь, этого мне не надо. Что мне надо? Мне надо все. Целиком. Меньшее меня не привлекает, без него я обойдусь очень легко. Прощайте, Антон.

Он позвонил в воскресенье, и она снова сказала «прощайте»

Все.

Никаких надежд.

И довольная физиономия Дамира каждый день перед глазами.

И сосущая пустота в душе, и сам кругом виноват.

Он стал злым. На тренировке размозжил третьекурснику носовой хрящ. Никто не понял, что это от злости. Бокс — суровый спорт. Бокс — это всегда риск. Только Пал Палыч сказал неласково:

— Я требую культурного боя. Что бы ни случилось в личной жизни, на ринге ты спортсмен. Еще такая вспышка, и я тебя сниму.

Антон не мог допустить мысли о том, что его снимут с соревнований. Бокс стал частью его существа. Он научился работать, стараясь не нанести травмы противнику. И тут только понял, что такое бокс и чем он, кроме приемов, отличается от кулачной драки. Он ощутил в себе новую силу, силу доброго отношения к противнику. И теперь не выкладывался весь в каждой схватке, всегда оставался резерв. Но ради того, чтобы остался этот резерв, надо было драться лучше. Пришлось думать и искать. У него появились свои приемы, своя тактика. Он открыл в боксе искусство, открыл смысл истинного спорта, который долгое время находился для него где-то за пределами мысли. Посмотреть, как работает «Тоник», собиралось теперь много народу. О нем заговорили как о боксере. Казалось бы, чего еще надо? Но в том уголке души, который отведен под нежные чувства, было нехорошо. Первая, она же и последняя встреча не выходила из памяти, и чем труднее становилось со временем представить ее лицо, тем чаще она снилась ему. Григорий заметил, что друг не в себе, и спросил отчего. Антон послал его к черту, так как адреса более отдаленные теперь не поминал в разговоре. Григорий сказал:

— Снова шерше ля фам, Эх ты, святой Антоний. — И добавил: — Ходит мальчик весело по тропинке бедствий, не предвидя от сего роковых последствий.

Пал Палыч напомнил ему:

— Декабрь на подходе. Пора подумать про второй разряд.

И устроил ему бои с третьеразрядниками. Антон без большого усилия выиграл все, и через несколько дней Саша Ярцев, хиленький фехтовальщик третьего разряда и председатель спортивного совета курса, вручил ему синий значок и сделал новую запись в спортбилете.

Антон не показал своей радости ни словесно, Ни выражением лица, и Пал Палыч на этот раз похвалил его:

— Степень выдержки пропорциональна степени культуры человека.

Выдержку приходилось напрягать всю. Хорошо еще, что не было минуты свободного времени, но порой и на ринге он думал о ней, и тогда снова хотелось драться зло и кроваво. Лекции теперь слушались вовсе плохо. И работы его уже не просили переписывать. Первая двойка мелькнула в журнале против его фамилии.

Стоял декабрь, и Пал Палыч пригласил его в Кавголово на лыжи. У большого трамплина, глядя на взмывающих прыгунов, тренер спросил;

— Рискнул бы?

Девяносто метров под тобой, это не финики, не каждый отважится лететь с такой высоты на двух ненадежных дощечках. Но Антон так уверенно ощущал свое тело, что нет, казалось, для этого тела ничего невозможного.

— Что за жизнь без риска! — сказал он. — Хоть сейчас.

— Глупо. Рисковать надо в крайнем случае, а не «сейчас». Сейчас ты поломал бы себе кости.

— А вдруг не поломал бы?

— Возможно, что «вдруг» не поломал бы. Не стоит строить свою судьбу на таких непрочных штуках, как «вдруг».

— Что такое судьба? — спросил Антон.

— Судьба — это работа, — ответил Пал Палыч. Потом, когда подошли к озеру, он добавил, улыбнувшись:

— И немножко «вдруг».

На берегу под откосом, они развели костер, поджарили на прутиках охотничьи сосиски, разогрели подмерзший хлеб и запили яство кефиром. Костер забросали снегом, а бутылку Антон надел на сосновый сук, чтобы сельским мальчишкам, промышляющим этим делом, не искать долго.

Смеркалось, хотя был пятый час дня. Они поднялись в поселок и около гостиницы встретили знакомого Пал Палычу лыжного тренера.

— Павел, ты в город? — спросил лыжник. — Тогда погоди чуток, я с машиной.

Он пошел в гостиницу за вещами. Пал Палыч присел на ступеньку, добыл из рюкзака плитку шоколада, развернул и отломил половину. Антон взял шоколад и стал откусывать по ломтику, глядя на хлопающую дверь гостиницы. Он проглотил последнюю дольку, и вдруг вышла Нина, и Антон даже не вздрогнул, настолько он ждал все время такой вот случайной встречи и был готов к ней. Он встал со ступеньки спокойно, будто затем и сидел — дожидался. Но в глаза Нине он посмотреть не мог и рассматривал просторный голубой свитер, красные варежки, волосы, выбившиеся из — под шапочки, и тонкие финские лыжи.

— Здравствуйте. Что же вы? — сказала Нина. — Неожиданно, да?

— Нет, — сказал он.

Неподалеку у забора стояла зеленая «Волга», и Пал Палыч пошел к ней, кинул свои лыжи на крышу. — Непонятно, — сказала Нина.

— Может быть, хватит меня наказывать? — попросил он.

— Ах да! Вы привыкли к победам и фантастическим темпам. Вы феномен и святой Антоний. Скажите, вы уже перестали писать стихи?

— Стихи? При чем тут стихи… Да, конечно. Иногда. Очень редко, и такое мрачное, что перечитывать не тянет.

— Откуда мрачность? У вас такие успехи! — мстила она ему за Москву. — Второй разряд по боксу, московская красавица у ног, фотография в журнале «Огонек», распространяемом во всем мире…

— То есть? — удивился Антон.

— Не прикидывайтесь, что не видели, я вам не верю.

— Клянусь, — сказал он.

Она поверила и стала говорить мягче:

— В номере, посвященном годовщине, снимок первой шеренги училища, и вы — третий с краю. На плече винтовка, белые перчатки и голова задрана, будто вы провожаете глазами самолет, на котором улетела ваша московская красавица. Очень там у вас смешное лицо. Даже старшина роты стал вас уважать после ваших спортивных успехов. Откуда же мрачность в стихах? Прочтите, я не верю на слово.

— Не стоит, — мирно попросил Антон. — Это не гейзер. Теперь я вам уже никогда не поверю, — сказала Нина.

— Ну, пусть, — решил он. — Прочту, чтобы вы убедились.

В безликой сутолоке дней

увял цветок души моей.

И, обрастая лопухами,

я положу его в альбом

с моими детскими стихами —

пусть будет память о былом.

В самом деле не гейзер, — сказала Нина. — Но со слезой.

— Меня зовут, — заметил Антон. — Пойду скажу, что поеду поездом.

— Нет, зачем же? Поезжайте в машине,

— Вы не хотите, чтобы я проводил вас?

— Не надо. Идите, Антон. Не нарушайте режим и не меняйте свой образ жизни. Кстати, когда начнутся соревнования?

— Ровно через неделю, — сказал он. — Мой первый бой в понедельник тринадцатого. Весело?

— Вообще зрелище драки меня удручает, — сказала Нина. — Не приглашайте меня смотреть, я не приду.

— Бокс не драка, — слабо возразил он.

— Только для знатока, — сказала Нина, положила лыжи на плечо и пошла не оглядываясь.

Он позвал:

— Нина!..

Она шла легкой, летящей походкой, которая показалась бы нарочитой, не будь вся ее фигура так естественно хороша. «Этой девушке и без меня неплохо живется…» — подумал Антон и побрел к машине.

— Крепи лыжи на крыше и залезай, — сказал лыжный тренер.

Антон закрепил лыжи.

— Он с нами не поедет, — решил Пал Палыч. — Трогай.

— И так бывает, — пожал плечами лыжный тренер. Машина ушла. Антон рванулся бегом и догнал Нину на аллее, недалеко от станции. Он взял ее под руку и сказал:

— Я решил, что вам не стоит ехать одной. Придавят в поезде.

— С вами в поезде будет еще на человека теснее, — сказала Нина. — Где ваши лыжи?

— Лыжи уехали в Ленинград. Давайте, я понесу ваши.

— Несите. — Она отдала ему лыжи.

— Вы хорошо провели день? — спросил он.

— Я не люблю таких разговоров, — ответила Нина.

В поезде, проломившись сквозь толпу и упрятав Нину в уголок, он начал оправдываться:

— Трудно разговаривать, когда столько времени не виделись. Приходится начинать с дежурных фраз.

Она смотрела на него внимательно и чуть насмешливо. Уперев руки в стену тамбура, Антон держал на спине толпу. Лица их были близко, и волосы выбившейся из-под шапочки челки шевелились от его дыхания.

— Не говорите, что мы с вами виделись один раз, мы с вами виделись трижды, — сказала она. — И каждый раз от вас пахнет по-иному. На вечере в училище пахло гаванской сигарой. У меня дома вы благоухали рижским одеколоном. Теперь от вас пахнет молочным шоколадом. После соревнований от вас запахнет кровью и лаврами?

— Надо победить Колодкина, — сказал Антон. — Тогда будет и запах лавра.

— Это приятель Дамира, я его знаю, — вспомнила Нина. — Как же вы можете его победить? Это человек-гора. Впрочем, весьма добродушная и застенчивая гора. Вы надеетесь на эти качества?

Антон потряс головой.

— На ринге я этих качеств не заметил. Колодкин работает перчатками, как паровоз поршнями… Вы часто видитесь с Дамиром?

— Часто, — ответила она дерзко. — Вчера Дамир сказал мне, что вы уехали в Кавголово тренироваться…

— Да?! — Антон вдруг позабыл сдерживать спиной напиравших сзади, и его придавили к Нине.

— Ах, кажется, я проговорилась, — улыбнулась она. — Нет, вы не очень заноситесь, Я все равно приехала бы сюда. Я люблю лыжи и люблю Кавголово. Я часто бываю здесь… Мне уже больно, Антон!

Он уперся руками в стену и отодвинул толпу.

— Значит, для меня не все еще потеряно?

— Перестаньте об этом, — сказала она. — Неужели все ваше мужество истрачено на бокс?

Ему стало весело.

— А сообразительность на математику, — засмеялся он. — Хорошо, я больше не буду об этом.

— Никогда? — спросила она.

Он смотрел на нее и смеялся. Все было ясно, и впервые за много недель стало легко на душе. В том ее уголке, который отведен под нежные чувства. Он сказал:

— Никогда в жизни. Зачем делать то, что вам не нравится? Она промолчала.

Антон проводил ее до дома. Выразительно взглянул на темные окна, и она поняла его взгляд.

Отдавайте лыжи, — сказала Нина. — Желаю вам победы. Видите, как я незлопамятна.

— Это я давно вижу, — сказал он. — Когда мы встретимся?

— А зачем?.. Сегодня так получилось потому, что вы меня догнали и мне некуда было деваться. Идите, Антон.

— Да, да, — сказал он. — Тогда, значит, я на днях позвоню.

Она пожала плечами.

2

На тренировке Колодкин обращался с ним странно деликатно, а потом вывел в коридор, в дальний угол.

— Есть разговор, малый, — начал он. — Противный для меня разговор, но я обязан. Ради друга.

— Слушаю, товарищ мичман, — вежливо сказал Антон Колодкину, которого только что дубасил.

В этом он находил своеобразную прелесть. Но Колодкин сморщился:

— Брось. Зови меня Николаем. И на «ты». Все мы на одной отопительной системе караси сушим… Так вот… Тебя вчера видели с определенной девушкой. Было такое?

— Происходило, — сказал Антон, распрямив грудь.

— Какие у тебя с ней отношения, скажи честно.

— Подобные отчеты унизительны для мужчины, — сформулировал Антон. — А посему я воздержусь.

— Зря. Я спрашивал для общего представления. Молчи, мужчина.

— Вы с Дамиром друзья, — сказал Антон.

— Вернемся к делу. Слушай внимательно, — раздельно произнес Колодкин. — Если тебя хоть раз с той девушкой приметят, жизнь твоя станет тебе в тягость. Вот такой разговор…

— Разговор противный, — согласился Антон. — Тебя просили передать мой ответ?

— Меня просили высказать тебе вышеизложенное в ультимативной форме. Впрочем, ответ интересует меня лично. На ринге, например, ты интересный человек.

— Ну так слушай, что я отвечаю: пусть он пойдет со своим ультиматумом… — и Антон выговорил самый изысканный из известных ему адресов.

Колодкин довольно ухмыльнулся.

— Там уже полно народу… Ладно, иди с миром. Попробую убедить твоего старшину, чтобы он не шибко свирепствовал. Честно говоря, не понимаю, что это за манера — «добиваться девушки ультиматумами. Но ты оглядывайся! У него тяжелый характер.

— И у меня не из легких, — заявил Антон.

— Петушок, — ласково произнес Колодкин. — Твой характер еще не прорезался. Не рассчитывай на него, ибо его еще нет. И это позволяет мне надеяться, что двадцатого я тебя поколочу.

— Не говори гоп, пока не огреб, — возразил Антон.

Колодкин ушел. Антон стоял и глядел в окно на продскладовский двор, заметаемый сухой декабрьской вьюгой. Он думал, почему это люди не в первый раз замечают, что у него нет характера.

Обидные мысли прервал знакомый голос:

— Товарищ курсант, почему вы стоите к офицеру спиной? Он резво развернулся к капитану второго ранга Скороспехову.

— Виноват! — доложил — Антон. — Задумался.

— Задумываться следует, сидя в классном помещении, — сказал командир третьего курса. — И будучи по форме одетым.

Антон извинился за спортивный костюм:

— Я член секции бокса, только что с тренировки…

— А если бы вы были членом секции плавания… — начал Скороспехов.

— Говорите, что передать командиру роты, — вздохнул Антон.

— Надо помнить устав и его требования, — сказал командир третьего курса. — Устав всегда избавит вас от ложного шага, он всегда поддержит вас, как костыль поддерживает старого ветерана. Вот вы пишете стихи. Насколько я осведомлен, дрянные. А знаете, какие стихи писал Александр Васильевич

Суворов?

— Не слыхал такого поэта, — дерзко ответил Антон.

— Недостаток образования, — прищурился Скороспехов. — У него есть яркие произведения. Послушайте хотя бы вот это:

Если обещаете запомнить это наизусть, тогда на сей раз ничего не будем передавать командиру роты… Вольно, Охотин. Идите оденьтесь по форме, объявленной на сегодняшний день.

И капитан второго ранга проследовал своим путем.

…Стотысячный раз человек держит в пальцах гривенник, а спроси его, из какого металла отлит этот гривенник, вряд ли ответит.

Что же такое характер, размышлял Антон, переодеваясь в форменное платье, как это слово потолковее изъяснить? Все определения характера получались у него длинными и невразумительными. И, как всегда в затруднительных случаях, Антон пошел в библиотеку и спросил у Виолетты Аркадьевны том энциклопедии:

«Совокупность наиболее устойчивых отличительных черт личности, проявляющаяся в поступках, действиях, отношении к себе, к другим людям, к труду», — прочел Антон в энциклопедии.

Отличительные черты у его личности, конечно, имеются. Только устойчивы ли они, это вопрос еще не решенный. Точно го, что эти черты проявляются не во всех его поступках и действиях. Выходит, нет характера. Дело дрянь, подумал он и прочитал дальше: «Изменяющиеся жизненные условия и обстоятельства способны оказывать влияние на характер, менять его как в лучшую, так и в худшую сторону…»

— М-да… — Антон в растерянности мысли захлопнул толстую книгу. — Как же это понимать?..

— Что вас затрудняет? — поспешила на помощь Виолетта Аркадьевна.

Он сказал:

— Характер. По этой уважаемой энциклопедии постоянный характер возможен только при неизменных жизненных условиях и обстоятельствах. С другой стороны, литература прославила твердые и постоянные характеры. Что же делать? Прыгнуть в мох и обрастать голубикой? Как иначе создашь неизменные условия и обстоятельства?

— Да, Антон, да, — печально вздохнула Виолетта Аркадьевна. — Жизнь дает человеку постоянную работу, постоянную семью, и у него появляется постоянный характер, и он, обведенный замкнутой линией, боится изменить жизненные условия и обстоятельства, и отказывается от радости, и другим приносит одни огорчения, страшась перемен… Но может быть, сильный характер не изменится от перемены жизненных условий и обстоятельств? Может быть, сильный характер сам строит и перестраивает условия и обстоятельства? Не знаю, Антон, не знаю. Дайте сюда эту уважаемую книгу. Пора закрывать библиотеку.

— До свидания, — сказал Антон и отдал энциклопедию. Виолетта не поняла его вопроса.

По лестнице спускался капитан второго ранга Скороспехов, в фуражечке, хотя на улице посвистывала вьюга и мороз драл прилично. «Легко ли им…» — подумал Антон и принял положение «смирно».

Скороспехов скосил на него глаз и коснулся пальцем козырька.

Антон «оглядывался», вел себя безупречно, и Дамир ни к чему не мог придраться. Мичман просто не замечал его. Но белесые глаза темнели, проскальзывая по Антону.

Зато Костя Будилов в выступлении на очередном ротном собрании уделил старшине второй статьи Охотину целый абзац и посоветовал брать с него пример всем курсантам, главным образом возгордившимся участникам спартакиады. Была у Охотина, сказал Костя, одна случайная двойка, но и ту он сразу же блестяще пересдал на пять баллов.

Жутко трудно ему будет не уволить меня в субботу, радовался Антон. Интересно, как он вывернется? Никак ему не вывернуться, ничего ему не изобрести. И я позвоню Нине, и, возможно, она пойдет со мной в театр или поедет за город — дала ведь понять, что больше не сердится и все дело в моей инициативе…

В пятницу, бинтуя ему руки, Пал Палыч сказал:

— Сегодня ты выиграешь у Колодкина.

— Понял, — ответил Антон решительно. — Мне только вот чтонеясно: почему вы хотите, чтобы я его побил? Не все ли нам равно?

— Не все, — сказал Пал Палыч.

— Почему?

— Скажем, потому, что Колодкин скоро выпускается. Нужно же училищу что-то равноценное

— Чего-то вы не договариваете, — усомнился Антон. — Не договариваю, — улыбнулся Пал Палыч.

Антон решил драться во всю силу, не опасаясь испортить Колодкину форму носа. Надо победить, значит надо победить. Кик говорит Пал Палыч: выиграть. Антон говорил: выиграть, но думал: победить.

В бою он выложился весь, преодолевая умение и мощь человека-горы Колодкина. Дрался свирепо, но осмотрительно, и в голове работали два счетчика. Один считал время, другой силы. Он выиграл по очкам. Конечно, мечтал о нокауте, но это оказалось ему не по кулаку.

После боя Колодкин выглядел смущенно и отворачивался.

Пал Палыч, ничего лицом не выражая, сказал ему:

— Замастерился, Николай. Не уважаешь противника. Кто ж его, молокососа, знал, что он так вырастет? — буркнул Колодкин. — Теперь буду уважать. Доказал свое, змей…

Антон дышал тяжело, побитая физиономия болела, и ныла грудная кость. Он тряс руками, плевался в миску и тоже отворачивался, ликуя. Чтобы Пал Палыч не видел, как хотят растянуться от уха до уха вспухшие губы, не оборачиваясь, он спросил:

— Николай, ну как насчет двадцатого?

— Подумай, кому ты завещаешь свои долги, — отрезал Колодкин, но тут же, вспомнив, что обещал уважать противника, попросил: — Пал Палыч, дайте мне с ним разок поработать до соревнований?

— Не считаю нужным, — сказал Пал Палыч. — Хочешь отквитаться, двадцатого будет такая возможность. Если как следует подготовишься.

Пришла суббота, и Антон выдраил свой участок коридора до умонепостижимого блеска. Потом он выбрился, вычистился, выгладился, и зачесался, и стоял в строю выставочным экземпляром, сверкая, благоухая и победительно ухмыляясь.

— А вы что? — мрачно изрек Дамир Сбоков.

— Я ничего! — лихо ответил Антон.

— Наглец, — произнес мичман еще мрачнее. — Думаете, раз вы Охотин, вас каждый раз будут увольнять с двойками? Выйдите из строя.

— Двойку я еще во вторник исправил, — доложил Антон, не испытывая пока волнения. Он своими глазами видел, как химик ставит в блокнотик пять баллов против его фамилии.

— Перестаньте врать и выйдите из строя! — приказал мичман окрепшим голосом. — В журнале стоит двойка.

Пришлось выйти из строя, и тут Антон заволновался. В кабинете командира роты мичман сунул ему под нос классный журнал, и там в самом деле красовалась ничем сзади не прикрытая двойка.

— Два балла! — подчеркнул мичман, захлопнул журнал и швырнул его на стол. — Можете раздеваться.

— Я сдавал вечером, на консультации, — объяснил Антон. — Химик в свой колдун поставил оценку, а в журнал, видимо, забыл.

— Подробности выясним в понедельник, — сказал мичман. — Жаль, что вы освобождены от нарядов. Постояли бы дневальным. Идите раздевайтесь, Охотин. Не парьтесь зря в шинели.

Антон посмотрел прямо в глаза старшине роты:

— А приемчик-то незаконный, товарищ мичман. Мичман разъярился, задергался:

— Он еще рассуждает о законности! Ступай вон, не маячь перед глазами!

— Что? — полюбопытствовал зашедший в эту минуту в кабинет капитан третьего ранга Многоплодов.

— Все то же, — пожал плечами мичман. — Вот, хотел с двойкой уволиться. Утверждает, что исправил, а в журнале оценка не проставлена.

— Ну и отпустил бы его! — удивился такой строгости Многоплодов. — В понедельник проверим. Если врет — накажем. Но Охотин не врет, я его знаю.

— Хватит цацкаться, — отрезал Дамир Сбоков. — Я его в прошлую субботу отпустил с двойкой под честное слово, что в начале недели оценка будет исправлена. Теперь раскаиваюсь. Даже если он не врет, почему не доложил, что исправил? Почему не позаботился о том, чтобы в журнале все было в порядке? И за бестолковость надо наказывать. Пусть посидит поразмыслит о своем поведении.

— Ну, пусть посидит, это не смертельно, — легко согласился командир роты. — Перед соревнованием даже полезно. Когда у вас первый бой?

— В понедельник тринадцатого, — ответил Антон.

— Вот видите! — обрадовался командир роты. — Надо копить силы. А в городе они только растрачиваются, поверьте, уж я знаю, как курсанты проводят свое увольнительное время. Все к лучшему в нашем лучшем из миров, товарищ Охотин!

— Можно и так утешаться, — сказал Антон. — Разрешите идти?

Вечером он позвонил Нине из опустевшего клуба. Не было дома. Наверное, пошла куда-нибудь с мичманом, где ж ей быть, подумал он. И долго еще слушал безжизненные гудки в трубке.

Потом он пошел в пустой кубрик и привязал к шее восьмикилограммовую гантель. Сел на табурет. Сунул пальцы ног под батарею отопления и стал тренировать пресс, сгибаясь назад до полу и вперед до подоконника. Это упражнение от всего помогает.

3

Утром в актовом зале был парад и подъем флага спартакиады. Антон шел в строю под грохот оркестра старшего лейтенанта Трибратова и чувствовал себя предельно ловким и собранным. Он стоял на сцене в голубых трусах и голубой майке, отливающих шелковым блеском, а разного рода начальство произносило речи с трибуны, напутствовало, вдохновляло, выражало уверенность и объясняло, как необходим спорт для военного человека.

После парада гимнасты ушли в спортзал, пловцы поехали в бассейн, а волейболисты с баскетболистами — в спортивный зал базы. На клубной сцене остались боксеры. Начались бои, прибавилось в зале народу, и обстановка сразу стала деловой и напряженной.

Антон смотрел, как дерутся легковесы, болел за свой курс, кричал вместе со всеми и хлопал в ладоши, когда видел красивый удар. Зал накалялся, и кое-кто пробовал свистеть, но на свист подбегал офицер и грозил вывести из зала. Тогда слишком эмоциональный зритель орал во всю силу молодой глотки:

— Давай, Алик, давай!

И если Алик все-таки не «давал», с другой стороны следовало:

— Там никаких «давай» уже не будет…

Антона тронули сзади за плечо. Он обернулся.

— Привет, — сказал Колодкин. — Началось.

— Приятно посмотреть, — отозвался Антон.

— Наше дело воевать, смотрят пусть гости, — высказался Колодкин. — Смотаемся в пустой класс, поработаем?

— Пал Палыч не велел, — отказался Антон.

— Пал Палыч тебе подыгрывает, — уязвил его Колодкин. — Потому и не велел, чтобы у тебя была уверенность после случайно выигранного боя. А я бы тебя нынче поколотил.

— Хватит, наколотился, — ответил Антон. — Помнишь, что сказал Петр Великий шведскому генералу Левенгаупту? Он сказал: выпьем за учителей наших. Прошло твое время, Коля Колодкин, и скатился ты до положения второстепенной державы.

— Смело заблуждаешься, милый поросенок, — усмехнулся Колодкин. — Даже уважения достойно. Ну, не хочешь драться, упрашивать не стану. Сиди глазей.

Он откинулся на спинку кресла и, обидевшись, закусил губу.

— Пойдем, мастерюга, — решил Антон и поднялся. — Политики говорят, что никогда не вредно дать по физиономии потенциальному противнику. А кто будет судить?

— Пригласим пару сведущих, — оживился Колодкин. — Одного с твоей стороны, другого с моей. Это не важно. Сами поймем, что к чему и кто кого.

На судейство пригласили Дамира Сбокова и Гришку Шевалдина, опять за что-то не уволенного Скороспеховым. Григорий притащил в пустой класс два полотенца, бачок с водой и цинковый обрез, чтобы было куда плеваться. Дамир Сбоков, вооружившись рулеткой, отмерил ринг и огородил столами.

Ну, поплыли, — сказал Колодкин и перепрыгнул через стол.

Выражение наивной доброты сошло с его мясистого лица, губы сжались. Прищуренные глаза напоминали лампочки карманного фонаря. Антон принял стойку и после команды Дамира «бокс» кинулся на эти яркие глаза и сжатые губы зная, что если победит сейчас, то победит и двадцатого, и для того, чтобы побеждать всю жизнь, надо побеждать каждое сегодня.

После первого раунда, обтирая ему лицо мокрым полотенцем, Григорий сказал тихо:

— Ты штык, Антоха!

Второй раунд он провел спокойнее, хранил силы скупо, как модница хранит деньги до решающей минуты, когда в продаже появятся самые модные кофточки. После раунда, приложив ему полотенце к разбитой губе, Григории шептал на ухо:

— Веди ближний бой, старина, у него грабли длиннее и масса больше, дальний бой ему выгоден. Видишь, какую он издали привесил тебе на губу сливу…

Антон все это знал, но не так просто было подойти близко к Колодкину. Дамир выкрикнул «бокс», и начался последний раунд. Антон прорвавшись все-таки сквозь перчатки Колодкина провел все три минуты около его массивного тела, не давая махать ручищами, и если бы кто из гостей знал, что в классе идет такой жестокий бой, непременно прибежал бы сюда из клуба. Вдыхая острый запах чужого разгоряченного тела, Антон работал хуками и апперкотами, разбивая глухую защиту. Он выжидал момент для удара, в который вложит оставшиеся силы. Наконец, инстинктивно уловив этот момент, он пригнулся и, распрямившись телом, дал снизу в подбородок.

Колодкин опустил руки и стоял, глядя на Антона широко раскрытыми глазами. Глаза уже не сверкали, и лицо было печальным и добрым. И это удивило Антона. Он тоже опустил руки

— Раунд! — крикнул Дамир. — По очкам выиграл Колодкин!

Колодкин вдруг качнулся, выставил руки, и рухнул на четвереньки, и стоял так долгую минуту, пока Григорий не кинулся вместе с Антоном и, подняв его, не усадил на табурет.

— Нокдаун… — произнес Колодкин. — Вот так фикус… Что же это со мной?.. Дамир, дай воды. А вы идите, ребята. — Он посмотрел на Антона и Григория. — Ничего страшного. Двадцатого все будет по-другому.

Антон снял перчатки. Одеваясь, сказал:

— Двадцатого будет точно так же.

— Мичман, бачок и обрез занесите на первый курс, — нахально велел Григорий Дамиру. — Я там брал у дневального.

В понедельник тринадцатого Антон выиграл у первокурсника «за явным преимуществом» еще до конца второго раунда. Сплетение примет, оказывается, сулило несчастье не ему. Он совсем не устал, не успел прочувствовать прелесть схватки, и было жаль, что так быстро. А в среду достался сильный и упрямый перворазрядник с четвертого курса, и у него Антон едва вырвал победу по очкам. Зато в пятницу он жестоким ударом уложил третьекурсника в нокаут еще в первом раунде, и за этот нокаут Пал Палыч побранил Антона, ибо не спортивно портить человеку физиономию, когда видишь, что выигрываешь «за явным».

Колодкин тоже шел, не оступаясь.

— Если он победит тебя двадцатого, то получит звание мастера спорта, — прикидывая что-то на пальцах, сказал Антону мичман Сбоков, вдруг подобревший после его третьей победы. — Он мечтает выйти из училища на флот мастером спорта. Потом, знаешь, у офицера не будет времени заниматься этим делом.

— А я мечтаю получить первый разряд, — пожал плечами Антон, очень теперь, после трех побед, независимый. — Видите, мичман, наши с Колодкиным мечты несовместны.

— Уж я-то лучше прочих знаю, о чем ты мечтаешь, — сказал Дамир, и в глазах его сверкнула старая неприязнь, но тут же погасла. — Можешь завтра записываться на увольнение.

— Так запросто отпускаете? — удивился Антон перемене.

— Что поделаешь, раз уж вы так влюблены друг в дружку, — поморщился мичман. — Власть старшины роты ничто пред властью любви.

— Не знал, что Нина в меня влюблена, — молвил Антон.

— Я устал выслушивать, — отмахнулся Дамир. — Каких только она в тебе идеальных качеств не поотыскивала… Что смотришь ананасом? Да, святой Антоний, обидно. Но насильно мил не будешь, это неспроста сказано. Молчи, молчи, я всю твою мысль понимаю. Однако посуди сам: зачем мне девушка, которая влюблена в другого?

— И вас кто-нибудь полюбит, — идиотски искренне посочувствовал мичману Антон.

— А может, меня и любят! — произнес Дамир, приподняв подбородок. — И не какая-нибудь, а очень красивая и достойная девушка. А то, что она не умеет играть на рояле, не так уж важно.

— Конечно, — охотно согласился Антон.

В субботу он провел время большой приборки в клубе, глядя, как дерутся коллеги. Так увлекся, что опоздал в строй на увольнение. Пытался мышкой прошмыгнуть на свое место, но мичман остановил его взглядом и кивнул головой в сторону кабинета. Антон поплелся в кабинет и уселся там в кресло командира роты Александра Филипповича Многоплодова, который, удовлетворяя страсть к спортивным зрелищам, возложил обязанности по увольнению личного состава на своего мичмана. Антон слышал команды, и топот роты, уходящей из коридора, и удар оснащенной сильной пружиной двери за последним уволившимся… Пришел Дамир, не сердито посоветовал:

— Слезь с чужого места, чемпион. Наглеешь. Антон убрался с командирского кресла.

— Можешь ей не звонить, — тихо и, похоже, страдая, сказал Дамир. — Не бледней, она уже знает, что ты придешь. Меня она тоже пригласила. Не возражаешь, Охотин?

— Не имею такого права, — сказал Антон.

Дамир глядел на него грустно и задумчиво. Он был человечен и понятен. Вот так вдруг и увидишь, что и старшины рог чувствовать умеют…

— Вроде по всем статьям образцовый военнослужащий, — сказал Дамир. — Краса и гордость. Почему же я всегда жду от тебя какой-то каверзы?.. Ладно, все прошло. Забудем, что было. Вот твоя увольнительная записка.

— Через КПП в одиночку не пускают, — сказал Антон.

— Я позвоню. Ступай к своей Ниночке и скажи, что я сразу приду, как управлюсь с делами. Веди себя прилично. Поменьше там бахвалься своим спортом. Да, у Колодкина ты выиграешь, это ясное дело…

— Конечно, — согласился Антон. — Но если вы у Нины будете называть меня на «ты», я тоже буду говорить вам «ты».

Дамир подумал, что ему выгоднее.

— Буду говорить тебе «вы», — решил он.

Антон вышел из кабинета и посмотрел, что написано в увольнительной. Оказалось, он уволен «насквозь», до двадцати трех часов воскресенья. Ловко. Мол, приди к одиннадцати побей Колодкина и гуляй дальше в свое удовольствие… Что с мичманом? Антон терялся в недоумении, неужели он до такой степени уважает спортсменов? Или его башка, наконец, просветлела и он понял, что девушку силком не удержишь, себе же хуже будет… А вдруг ему на Нину уже наплевать и та «красивая и достойная» сосредоточила в себе мичмановы мечты и чаяния?

Он позвонил по телефону и услышал единственный на свете голос. Он сказал:

— Дамир передал мне ваше приглашение. Это правда?

— Правда, — ответила она. — Почему-то Дамир теперь говорит о вас хорошие слова. Наверное, ему дорога честь роты, а ваши победы — это тоже к чести роты. Другого объяснения я не придумала.

— И я гадал, но безуспешно, — сказал Антон — Может вы правы. Может, это очень ласкает старшинское самолюбие, когда курсант твоего подразделения станет чемпионом части.

— Почему «станет»? Разве вы еще не стали чемпионом?

— Уверен, что стал, — весело ответил Антон. — Осталась небольшая формальность. Осталось повторить то, что я сделал в прошлое воскресенье. Знаете, Дамир меня тогда не уволил.

— Знаю, — сказала Нина. — Для вашего же блага.

— Тогда я представлял себе благо иначе.

— Как же? — спросила она.

— Так же, как и сегодня. Можно я приду через полчаса?

— Приходите через полчаса, — сказала Нина

Он купил яблок и апельсинов и явился к ней, обремененный большими пакетами.

— Это кстати, — похвалила она его и унесла пакеты в комнату, откуда доносились голоса.

Раздевшись и приведя в порядок помятую шапкой прическу, Антон зашел в комнату и увидел сперва очень эффектную черноволосую женщину. Она перелистывала лежащие на рояле ноты. Женщина отвлеклась от нот и стала смотреть на Антона, и лицо ее выражало ожидание. Мужнина в штатском, в котором Антон не без удивления признал старшего лейтенанта Трибратова, сказал ей:

— Оля, вот и Охотин.

— Здравия желаю, товарищ старший лейтенант, — сказал Антон.

Трибратов рассмеялся, показывая крупные монгольские зубы.

— Меня зовут Слава. Подойдите к Ольге и шаркните ножкой.

На столе были вино и пирожные. Нина рассыпала фрукты по вазам. Подав Антону выхоленную прохладную руку, Ольга сказала широким, как жест трагика, голосом:

— Я слышала про вас замечательные вещи. Честное слово, у вас и во внешности есть что-то от римлянина.

Антон растерялся от таких слов и от такого всеобъятного голоса, и пауза затянулась.

— Это я назвал вас римлянином, — сказал Трибратов, — имея в виду ваши легендарные упражнения с характером.

— Римляне создали больше, чем все народы, взятые вместе, — сообщила Ольга неопровержимую истину.

— Я музыкант, — сказал Трибратов, глядя на нее ласково и чуть свысока. — Что создали в музыке эти римляне? Характеры они ковали неповторимые. Но музыка?

— У римлян была музыка, — возразила неколебимая Ольга. — Но ее уничтожили христианские варвары. Вернее, украли. Малокультурные люди склонны к воровству.

— Думаешь?

Трибратов направился в угол, и Антон заметил, что там стоит черный футляр. Старший лейтенант расстегнул его, вынул виолончель, сел на стул, обнял ее руками так, будто всю хотел вобрать в себя, и стал водить смычком по струнам. Потекла музыка, такая строгая и торжественная, что Антон вдруг почувствовал потребность приложить руку к нижнему краю головного убора, как полагается при исполнении гимна. Трибратов оборвал музыку на полуфразе. Сказал, глядя на Ольгу ласково и чуть осуждающе:

— Эдак ты заявишь, что и собор святого Петра христиане украли у римлян. Есть вещи, которые не украдешь.

— В соборе святого Петра использованы камни, взятые из древнеримских построек, — сказала Ольга.

— Камни взяты не из построек, а из руин, загромождавших улицы Рима, — поправил Трибратов.

Нина сидела, положив локти на стол, и внимательно слушала, как Трибратов доказывает Ольге, что не важно, чьи камни, а важно, что из этих камней создано. Антон сел рядом, и она громко сказала:

— Когда милые бранятся, в этом есть что-то дисгармоническое, да, Антон?

— Поскольку вы так считаете, — признал он.

— Разве у вас нет собственного мнения?

— Таково мое мнение, — сказал он.

— Дисгармония в том, — заметил Трибратов, — что вы столь выразительно поглядываете друг на друга и говорите «вы». Не пора ли вам выпить на брудершафт?

— В слове «вы» есть особая прелесть, — произнесла Нина, продолжая в упор смотреть на Антона. — Мне нравится грань, где встречаются «вы» и «ты». Думаешь, а что там, за ней…

— Не хотите на брудершафт, ну и бог с вами. Выпьем просто, — сказал Трибратов.

— Просто лучше, — отозвалась Нина. — А целоваться при публике? Что это за удовольствие.

— Ты пробовала? — спросил Трибратов.

— Однажды. Потом оттирала губы платком.

Что-то пронзило Антону грудь наискосок. Он спросил:

— В Москве вас провожал Дамир?

— Совершенно верно, — сказала Нина.

Она принесла бокалы, и Трибратов налил вино.

— Мне не надо, — отвел бокал Антон.

С удивленным прищуром глядя на него, Трибратов продекламировал:

— Кто любит видеть в чашах дно, тот бодро ищет боя. О, всемогущее вино, веселие героя!

— Есть, товарищ старший лейтенант, — сказал Антон. Он не мог отогнать видение, от которого саднило сердце.

Конечно, они целовались. Но раньше никто ему не говорил, что они целовались, раньше это было только подозрением, а подозрение тем утешительно, что может и не оправдаться. А сейчас она сама сказала: «да, мы с ним целовались». Ему захотелось на ринг…

— Меня зовут Слава, — напомнил Трибратов.

— Я знаю, — сказал Антон. — Однако древние римляне не велели до тридцати пяти лет пить неразбавленное вино. И с героизмом у них дело обстояло не хуже, чем у давыдовских гусар, столь звонко воспетых Василием Андреевичем Жуковским.

— Вы еще и эрудит, — покачал головой Трибратов. — Не поделитесь ли со мной своими достоинствами?

— Насколько мне помнится, — заметила Нина, — римские философы учили: будь доволен тем, что имеешь. За что мы будем пить вино, которое мы имеем?

— За чемпионский титул Антона Охотина, — предложил Трибратов.

Ольга посмотрела вино на свет, будто сомневаясь в его прозрачности. Улыбнулась, удовлетворенная.

— Если уж пить, то я выпью за то, чтобы вы перестали на меня сердиться, — сказал Антон. — За прощение грехов.

— Она не может на вас сердиться, — уверила Ольга.

— Сержусь, — сказала Нина. — Думаете, приятно сердиться на человека, к которому в общем-то хорошо относишься?

— Самое деликатное признание, которое мне доводилось слышать, — улыбнулся Трибратов.

Они выпили вино, и тут же раздался звонок.

— Открой, Слава, — сказала Нина.

Она стояла рядом с Антоном, и держала его за локоть, и смотрела на его лицо немножко снизу, серьезная и уверенная.

Трибратов вышел, и послышались голоса. Все в Антоне собралось и напружилось, словно перед боем.

4

Не случилось никакого сражения. Зашел мичман Сбоков, улыбнулся и сразу направился к Ольге, и поцеловал руку с изяществом, какого Антон никак не ожидал от него. Это был совсем другой Дамир, такого он не видел в училище. Мичман спросил Ольгу:

— Как вам удалось избавиться от концерта?

— Не смейтесь, Дамир! — она состроила гримасу несчастья и поставила локоть на рояль. — Я обманщица и симулянтка.

— Можно назвать это военной хитростью, — сказал Дамир. — Надеюсь, вы в голосе?

«Вон оно что, — подумал Антон, — она певица. Как это мне сразу не пришло в голову!»

— Кажется. А вы?

Антон навострил уши. Назревало что-то фантастическое.

— Любители всегда в голосе, — сказал мичман. — А флотские старшины и подавно: упражнения начинаются с семи часов утра.

Дамир подошел к Нине. Он без неловкости поздоровался и, и взглянув на Антона, бросил:

— Вы похожи на именинника.

— Да и вы какой-то необыкновенный, — сказал Антон, думая: «Ах, как здорово! Вот черт! Никогда бы не поверил!»

— Надеюсь, что дерзостей не последует, — сказала Нина и отошла.

— Вот уж не думал, что вы поете, товарищ мичман, — сказал Антон.

— Почему же? — спросил Дамир миролюбиво. — Не потому ли, что я не имею привычки лазить на клубную сцену?

— Чем плохая сцена? — заступился Антон. У него с клубной сценой были связаны самые приятные воспоминания. — На нее многие лазят с удовольствием.

— Многие… — произнес Дамир, и опять его лицо приобрело задумчивое выражение. — Я понял, чем вы антипатичны, Охотин. Это трудно было понять, потому что все ваши качества по отдельности мне нравятся. Но в целом ваша деятельность, та, что за рамками заранее предписанного, имеет демагогический характер. Вы очень ошибаетесь. У нас положено увлекать за собой массы словами команды, а не обаянием личности. Мы не партизаны, мы так называемые регулярные войска. И здесь всякую демагогию надо прижигать, как прыщи на теле. Тот бой, который у нас впереди, демагоги не выиграют. Я понимаю, незаурядной личности нужно проявлять свое обаяние, без этого она страдает. Заведите небольшой круг друзей. Постоянных, верных и не болтливых… Вы уловили, чем нехороша клубная сцена?

Трибратов налил вина, и они выпили впятером. Антон не отказывался — что толку, раз запрет уже нарушен. Дамир печально смотрел, как он пьет. Антону было неловко. Он не ощущал удовольствия оттого, что пьет вино со своим начальником.

Трибратов настраивал виолончель, а Нина села за рояль и брала ноту «ля», пока он не сказал:

— Кажется, звучим. — Он поднял голову и посмотрел на Ольгу, стоявшую рядом с Дамиром в выеме рояля: — «Не искушай»?

— Ох, не искушай. — Ольга картинно опустила черные, отлично сделанные ресницы. — Это нельзя сразу.

— «Не пробуждай», — сказал Трибратов, и Ольга подняла глаза к потолку.

Старший лейтенант, резвым живчиком бегавший перед своим духовым оркестром, сейчас был тих и плавен. Он далеко отставил руку со смычком, положил щеку на гриф инструмента и задумался. Антон отметил про себя, что старший лейтенант, вихрастый, потертый и расхлябанный, с лицом монгольского

типа, вполне симпатичный молодой человек, это мундир подчеркивал его потертость и расхлябанность, а здесь, у виолончели и в штатском, все в нем собранно и уместно.

Трибратов медленно приблизил смычок к струнам.

Романс Булахова «Не пробуждай воспоминаний», дивный романс, Антон любил нежно, преданно и сентиментально. Он любил его ревниво и сейчас боялся, не испортил бы вещь флотский старшина Сбоков.

Дамир, уставив взгляд в черное окно, пел сильно и ласково, его голос подчеркивал красоту глубокого контральто Ольги, как удачно подобранная оправа подчеркивает красоту камня.

Когда смолк последний долгий звук виолончели, проводивший в бесконечность утихающие голоса, Антон, любивший сейчас всех четверых: и Нину, и Славу, и Ольгу, и Дамира, — отвернулся к стене и стал рассматривать хитросплетенную гравюру, не задумываясь о том, что старался изобразить мастер.

— Антон, чем вы заняты? — позвала Нина.

— Ничем, — откликнулся он и обернулся. — Я слышал этот романс множество раз. Но сейчас… это ни с чем не сравнить.

Ольга сказала:

— Это естественно. Камерная музыка лучше всего слушается в небольшом помещении.

— И после пары бокалов хорошего вина, — добавил Трибратов.

Спели «Не искушай меня без нужды», и сердце Антона опять переполнилось восторгом и любовью. Он сказал:

— Пожалуйста, не надо ничего больше. Лучше быть не может.

— Устами младенца глаголет жажда, — сказал Трибратов.

— Да, — молвил Дамир. — Так за приличной декорацией и незримо для глаза происходит борение добра и зла, течет трагедия жизни.

— Почему трагедия? — нехотя удивилась Ольга.

— Это не бокс, — продолжал мичман, не ответив Ольге. Вежливость его растаяла, как тает ночная весенняя льдинка. — Побитая морда заживет. Побитая морда — это не страшно.

Ольга, пожав плечами, занялась апельсином. Нина поморщилась.

— Боюсь, что тебе пора, Дамир, — сказала она.

Дамир взял тяжелый бокал, отломил ножку и воткнул ее в яблоко.

Скривив губы, Слава Трибратов сообщил:

— Знаете, я родился на станции Померанье Октябрьской дороги.

— Все родились на станции Помиранье, однако дороги разные, — грубо захохотал Дамир и встал.

Антон тоже поднялся.

— Да сиди ты, святой Антоний, — велел Дамир. — Куда торопиться? Ты уволен на ночь. Только не согреши, святой Антоний! — Он бесстыже смотрел на Нину.

— Так нельзя, — сказала Ольга. — Слава, пойдем.

В прихожей Антон захлопнул дверь за мичманом и подал потрепанное гражданское пальтишко старшему лейтенанту Трибратову.

— Спасибо, — сказал Трибратов. — Вроде я сегодня сделал что-то не так. Не могу понять что.

— Вы все сделали хорошо, Слава, — сказал Антон. Пришла Ольга, и Трибратов подал ей шубу.

— Не оставляйте Нину одну, — сказала Ольга. — Она очень грустит.

— Завтра в одиннадцать у меня бой, — улыбнулся Антон. — Вот как вредно пить за титул прежде, чем он получен.

— Ах, — сказала Ольга, — Дамир говорил, что вы уже чемпион училища, что все бои кончились.

Антон покачал головой:

— Дамир сказал неправду.

— Слава, ты что-нибудь понимаешь? — спросила Ольга.

— Антон, пойдем с нами, — сказал Трибратов. — Вам надо хорошо отдохнуть. Какое свинство вышло с этим вином.

— Идите. Я еще побуду, — сказал Антон.

У него шумело в голове и от непривычки к вину немели пальцы. Он пришел в комнату, разминая их, и Нина, странно раздвоившаяся в глазах, сидела на том же месте, то удаляясь, то приближаясь. Боясь подойти, не зная, что сказать, он сказал:

— Мне понравился Дамир, когда он пел. Нина вздрогнула, подняла голову.

Она подошла к роялю, набрала пальцем фразу романса.

— Талантливый человек талантлив во всем, в каждой строчке письма, в каждой улыбке. Никто меня в этом не разубедит. Есть исключения. У них талант торчит уродливо, как яблоко на осине, да простит меня осина, я люблю это бедное дерево… Это опасные люди. Они обманывают, завлекают своим талантом неопытных дуралеев, а потом приходит разочарование. И тем оно горше, чем дольше надеялась, что это не яблоко торчит на осине, а яблонька прикинулась осиной, да простит меня бедное дерево.

— Вы говорите стихами.

— Мне не до шуток, Антон. Мне кажется, что сегодня в моей жизни произойдет что-то непоправимое. — Она громко хлопнула крышкой клавиатуры. — Я помню, что должна вам Рондо — каприччиозо Мендельсона, но сейчас уже поздно. Соседи будут стучать в стену. — Она отошла к столу. — Давайте все же выпьем на брудершафт, мне уже странно говорить вам «вы». Я привыкла к вам. Наверное, много думала… Только без дурацких перекрещиваний рук, кому это нужно.

Он приподнялся на локте и смотрел на ее лицо, ее плечи, ее грудь, розовые в свете прикрытой застенчивым платком лампы. Глаза были закрыты, но веки вздрагивали. «Да, она права, — думал он. — Разве я знаю, чем измеряется любовь? Да и она сама не знает. Когда любовь явится, ничем ее не измеришь. Сколько прошло с тех пор, как я обнял ее, — век или миг? Что сейчас у меня в сердце — тяжелый океан или невесомое небо? Слились воедино век и мгновение, вот вам парадокс времени. Люди, перестаньте ломать умные головы. Любите, и вам перестанут казаться выдумкой дьявола парадоксы пространства и массы».

— Зачем ты на меня смотришь? — сказала она. Он удивился.

— Не знаю. — И чтобы понять, почему она так сказала, спросил: — Что ты сейчас думаешь?

Она ответила:

— Как-то непривычно, — спокойно сказала она. И вдруг раскрыла глаза: — Ты мне нравишься. Оказывается, мужчина тоже может быть красивым… когда он лежит вот так, опираясь на локоть.

— Будет, — попросил он, смутившись.

Едва видимые стрелки больших часов на противоположной стене готовы были распрямиться в шесть. Он встал с дивана. Улица за окном оживала, скоро утро, пора идти. Блуждая мыслью на перепутанных тропах иррационального, он еще не был уверен, что это утро того дня. Может, тот день, незамеченный, давно прошел, а может, до него еще жить и жить. Но попав взглядом на неприбранный стол и яблоко с воткнутой в него ножкой от бокала, он понял, что наступило утро именно того дня.

— Почему ты уходишь так рано? — спросила она.

Он не смог придумать никакой шутки в ответ и сказал:

— Потому, что в одиннадцать у меня бой. Надо поспать хоть часа три.

— Ты врешь! — Она резко поднялась и схватила его за руку. — Зачем ты врешь, вчера ты сказал мне, что осталась маленькая формальность. Зачем это?

— Вчера была маленькая формальность, — старался он говорить весело, — сегодня это уже, пожалуй, проблема. Но не сомневайся, я побью его.

— Ты врешь, Антон, зачем ты врешь, — повторяла она, прижавшись к стене и заслоняясь рукой от его слов. — Дамир мне сказал, что бой уже был и ты победил Колодкина, он расписал мне весь бой, я ему верю, потому что он не придумал бы таких ярких деталей, я так радовалась за тебя… Ты сказал неправду?

Он сел рядом с ней, ошеломленный, не понимая, как же это так получилось. И может быть, они напутали сами. И вся картина вставала перед ним яснее ясного, и он увидел, что ничего они не напутали.

— Да, — сказал он. — Бой был. Я победил, свалил Колодкина в нокдаун. Но это был не тот бой.

Она ничего не поняла.

— Тот или не тот, какая разница. Ты победил. Но если ты хочешь уйти, то иди. Не надо только врать. Не надо! Уходи!..

5

Антон смотрел в зал. Перебирал лица сперва поперек зала, потом по диагонали.

Судья говорил в микрофон:

— В красном углу мичман Колодкин, пятый курс. Имеет первый спортивный разряд. Боксом занимается четыре года. Учета боев не ведет.

Антон перевел взгляд на яркий софит, и свет ослепил его, давил на глаза, и появлялись пустые мысли, что вот он испортит зрение, и его спишут на гражданку, и кто-нибудь другой будет командовать кораблями, соединениями, а потом флотами, командовать и получать чины, воевать и получать ордена, и может быть, оттого, что он сейчас вылупился на обойму пятисоток, будет проиграно сражение, потому что тот, другой, будет командовать хуже. Антон зажмурился и стал слушать! что говорит судья.

— В синем углу старшина второй статьи Охотин, второй курс. Имеет второй спортивный разряд. Боксом занимается первый год. Провел двенадцать боев, из них побед — двенадцать.

Давай, Тоник, давай! — закричали с разных сторон. Зал гудел, заглушая микрофонный голос судьи. Свои орали: «Тоник, вломи ему!», и судья, чуть не засовывая в рот микрофон, кричал:

— Оба тренируются под руководством заслуженного тренера Советского Союза, мастера спорта капитана Беспалова!

…Утром Пал Палыч только взглянул на него, свел брови к переносице и не подал руки. Прошел, как мимо чужого.

Ему удалось поспать всего два часа, да и какой это был сон… В девять началось контрольное взвешивание. Антон проверил свой вес и охнул. Не хватало полутора килограммов до полутяжа. Сбежав на камбуз, он налился теплым чаем по самые ноздри, но все равно трехсот граммов не хватало. Дежурный по роте Игорь Букинский тихонько принес ему полукилограммовую гантелину: «Подвяжи!»

Он так и сделал, и прошел взвешивание, благополучно. Потом побегал по длинным пустым коридорам, покрутился в спортзале на кольцах и ощутил, что сила и бодрость вернулись. Чем черт не шутит? Может, он и побьет сегодня Колодкина, ведь тот запуган.

Судья скомандовал:

— Секунданты с ринга! Из-под Антона вынули табурет.

На середине ринга он подал руку Колодкину, рассмотрел его лицо. Лицо было мясистым, добрым, может быть, даже чуть глуповатым, как все мясистые добрые лица. Ни сомнения, Ни растерянности, ни уверенности в победе — ничего не читается на нем. Просто лицо.

Делая первые разведочные удары, он почувствовал с огорчительным удивлением, что тело противника стало будто плотнее, чем прежде. Колодкин работал осторожно и не подпускал его близко. Казалось, это его главная цель — не подпустить Антона близко к себе. Надо поменьше бегать, экономить силы и искать, искать ближнего боя, говорил себе Антон. Ему удалось войти в контакт, но Колодкин захватил его руки в клинч, и судья развел боксеров. Всю игру надо было начинать сначала. Он злился, лез вперед, раскрывался, и Колодкин отбрасывал его тупыми и плотными пинками в корпус. Перчатки па длинных ручищах стали непроницаемым забором, об него разбивались атаки. Иногда Антону удавалось коснуться кулаком тела человека-горы. А силы таяли как никогда. Рухнув после раунда на табурет в своем синем углу, обмахиваемый серым полотенцем, он слушал необратимую усталость мышц и знал, что минута отдыха не вернет сил. Он ясно видел, что проиграл по очкам первый раунд, но верил еще, скорее заставлял себя верить, что победит. Колодкин работал только на очки. Он помнил, что Антон бил его дважды, помнил силу удара, от которого свалился на пол. и не хотел рисковать. Он не давал ударить. Решение, как казалось всегда Антону, гибельное, и странно, что его принял такой опытный боксер.

Умру, думал Антон, но войду в ближний, и — левой снизу в челюсть — выдам все, как отпущенная пружина, и ему конец, а тогда — зачем мне тогда силы… Но и в этом раунде Колодкин не подпускал его близко, а когда Антону это раз удалось, тут же захватил его руки в жесткий клинч. Да, он умно работал. Мол, знаю, что ты сильнее и я тебя не побью, но я умнее, и я у тебя выиграю. Тут только Антон понял смысл этого слова, и почему Пал Палыч никогда не говорил «победить», а всегда говорит «выиграть». Колодкин умно и рассчитанно выигрывал. Антон только изматывался, наскакивая на его обезьяньи ручищи, и наверное, будь он в полной силе, дело вряд ли обстояло бы иначе. А в зале требовательно орали:

— Давай, Тоник, давай, вломи ему!

Зритель не любит выигрывающих, он любит побеждающих.

В конце раунда, необдуманно рванувшись вперед и двинув кулаком воздух вместо скулы Колодкина, перевернувшись на месте, он услышал то, чего не слышал никогда:

— Там никаких «давай» уже не будет!.. Секундант утешал его простительной ложью:

— Этот раунд твой. — Он утирал полотенцем его фиолетово пылающее лицо. — Сломай теперь третий, и все о’кэй!

— Тринадцать… — сказал Антон.

Он знал, что проиграл по очкам и второй раунд.

Силенок оставалось совсем мало, только чтобы попрыгать три минуты по рингу, не упав. Нужен удар, молитвенно думал Антон, один хороший, настоящий удар, и в этот удар надо вложить весь свой вес, и тогда пусть хоть сдохну от разрыва сердца. Он молил судьбу, чтобы Колодкин вдруг сошел с ума и раскрылся, услужливо подставил бы челюсть… Чудес не бывает, сказал он себе, зная, что сейчас будет гонг, прекращающий так нужный его телу отдых. Он сказал себе, что тот, кто молит судьбу о чуде, тот уже покойник.

Гонг надтреснуто рявкнул. И Антон, прокляв его, снова попытался войти в ближний бой, а Колодкин уже увидел что с ним что-то неладно. Он стал бить увереннее и точнее, но не менял тактики, не соблазнялся нокаутом. И Антон понял что с таким боксером бороться бесполезно.

Капа мешала дышать, и он выплюнул ее, надеясь что судья не заметит. Судья заметил и сделал ему предупреждение. Антону дали новую капу. Он сжал ее в зубах и ринулся головой вперед, держа перчатки зачем-то около висков, и снова был отброшен, и ему показалось, что Колодкин издевается над ним: ведь имел сейчас возможность уложить насовсем одним ударом в раскрытое лицо.

Зал молчал. Только кто-то недовольно буркнул:

— Работать надо. Это вам шахматы, что ли…

Колодкину работать не надо. Он уже выиграл — именно как в шахматы, заранее продумав план партии и предельно точно сыграв. Он методично отражал слабые теперь атаки Антона и, неуязвимый, назло залу, почти не менял места. Антон, смирившись с тем, что апперкот немыслим, стал обдумывать длинный удар правой и, поторопившись, ударил правой издали, и удар прошел в стороне от лица противника. Антон не удержался на немеющих ногах и тяжело рухнул. Все думал он, гол в свои ворота, стоит ли подниматься. Но поднялся, не дожидаясь конца счета, и тут вышедший из угла Колодкин поставил красивый, обдуманный мат: подпустил его близко, сделал обманное движение вправо, молнией откинулся влево — и бросил его на канаты тем самым ударом, о котором весь бой мечтал Антон.

Он висел на колючих канатах, не в силах оттолкнуться от них. Сознание держалось на слабой ниточке и едва отметило гонг.

Секундант отвел его в угол, вытер лицо, стащил с рук перчатки.

По залу волнами пробегал недоброжелательный шумок. Антон подумал безразлично, что бой был все-таки интересный и нет им основания быть такими недовольными. Чего шумят?..

Боковые судьи подали листочки. Судья на ринге поднял руку Колодкина. Антон встал с табурета, прошел в центр ринга и пожал поразившую его руку. Вспомнил, что этика требует подойти к секунданту противника, пожать и ему руку. Проделал. Тут же подлез под канаты и пошел одеваться. Мысли его были слабы и однообразны. Он думал что с боксом покончено, что число тринадцать в самом деле несчастливое число, что карьера его погибла, а Нина считает, что он мерзавец, так что и с этой стороны полный крах. Да и кто любит побежденных? Их жалеют, утешают, оправдывают. Но их не любят. Им предпочитают удачливых и неуязвимых.

Одетый, он боком пробирался под стенкой зала к выходу, стараясь не замечать лиц.

Нина взяла его под руку, и когда вышли на пустую лестницу, спросила:

— Тебе удалось поспать?

— Да, — сказал он, и безразличие обесцветило его голос. — До девяти. Пойду досплю. Меня здорово исколотили. Душ и постель. Что еще нужно побитому человеку.

— Побитому человеку прежде всего нужно мужество, — сказала она, не отпуская его руку.

Жалеет, подумал Антон. Сейчас станет утешать и оправдывать.

Нина сказала:

— Ты бы выиграл этот бой, если бы…

— Если бы у моей тети… — перебил он, скривившись. — Словом, она была бы моим дядей. Иди домой. Или лучше в зал. Там еще будут любопытные драки.

— Не свирепей, — попросила она. — А то я подумаю, что тебя и в самом деле победили. Ничего не случилось.

— Меня ловко обыграли, — сказал он.

— Приходи скорее. Я буду ждать. Отдохнешь и сразу приходи, хотя я не понимаю, почему нельзя отдохнуть у меня…

— В следующий раз, — сказал он.

— Приходи, я буду очень ждать.

— Утешаешь? — спросил он.

— Самой бы утешиться, злюка ты, — сказала она.

— Не знаю, — покачал он головой. — Может быть.

— Если ты не придешь, я буду думать одно: ты запомнил, что я тебе сказала утром.

— Ей-богу, вылетело из головы, — добрея, улыбнулся Антон.

Он в самом деле с трудом вспомнил, что она ему сказала утром.

6

Он проснулся в седьмом часу вечера, почти отдохнувший и почти спокойный. И вправду, ничего страшного не случилось, повторил он ее слова. Обидно, что Дамир добился своего, но это ему последняя радость… Антон задумался, совсем проснувшись, и спросил себя: да полно, радость ли? Происшедшее еще не улеглось у него в сознании, не оформилось в решение, он не мог ни понять, ни хоть сколько-нибудь вразумительно объяснить себе поступок мичмана. Вернее всего, Дамир не любил Нину. Тем проще. Тогда о нем и думать нечего.

Он оделся, ополоснул лицо и пришел к дежурному по роте за увольнительной запиской.

— Эка! — сказал Игорь Букинский. — Твою увольнительную мичман забрал.

— За что? — удивился Антон.

— Я у тебя хотел спросить, — сказал Игорь. — Он сегодня зол, как помесь бешеной гиены со стручковым перцем. Сходи в кабинет Многоплода, мичман там сидит.

— Смерть неохота глядеть на его наружность, — сказал Антон.

Он постоял перед дверью, унимая брезгливое чувство, чтобы оно не отражалось на лице. Ведь он являлся к старшине роты, а не к Дамиру Сбокову. Мы ведь не партизаны, мы регулярные войска, а в регулярных войсках Дамир Сбоков и старшина роты — это разные вещи. Он постучал, зашел, приложил руку к шапке, сказал:

— Товарищ мичман, разрешите уволиться.

Вгляделся в больное лицо Дамира, и больше всего его поразили воспаленные, страдающие глаза.

У мичмана дернулось горло, грязно-серые губы с усилием разлиплись:

— Уволиться?

Мичман нашел на столе его увольнительную записку и взял в руки так, как берут бумагу, чтобы разорвать ее пополам. Но не порвал, а, подержав, бросил на стол, поднялся и подошел к Антону вплотную.

— Уволиться? Надолго забудьте это слово, Антон Охотин. Вы опозорили роту. Когда ваши товарищи узнают, по какой омерзительной причине вы проиграли бой…

Шумно распахнул дверь дежурный по роте, зашел и тихо прикрыл ее за собой.

— Может быть, я опозорил роту. Спорить не буду, — медленно, наливаясь злобой, проговорил Антон. — А вы, мичман, опозорили флот, и если бы у меня повернулся язык рассказать о вашем поступке, вас вычистили бы с флота поганой шваброй.

— Букинский, выйдите! — заорал Дамир, но Игорь, как бы не слыша, остался стоять у двери. — Лучше молчите! Мой поступок не вашего ума дело! Вы еще сосунок, чтобы судить мои поступки! И будьте довольны… — мичман поперхнулся и облизал сухие, все в трещинах губы. — Будьте довольны, что переспали с этой девкой… — тихо, с жадной ненавистью произнес он.

Рука взметнулась сама. Дамир влетел в дверцу шкафа, сполз и уселся среди стеклянных брызг.

— Нокаут, — констатировал Игорь Букинский. — Обоим.

— Окажи ему первую помощь, коль скоро ты на службе, — сказал Антон.

— Окажу, — кивнул Игорь и сплюнул на пол. — А ты шибче сматывайся. Хоть в город сходишь напоследок.

Он добрался к ней в девятом часу, и Нина стала его кормить. Антон не отказался, он еще ничего не ел сегодня. Нина сидела рядом и смотрела, как он ест. Она спросила:

— И он отпустил тебя, зная, что ты идешь ко мне?

— Он ничего не мог поделать, — сказал Антон, вспоминая бесчувственное тело.

— Не сердись на меня, — попросила она.

— Я хотел победить, — грустно молвил Антон. — Я долго жил этим желанием. Но я был глуп и неосмотрителен. Я не понимал, что прежде, чем победить, надо выиграть. И я рад, что прошел эту науку сейчас, а не позже. Я не сержусь.

— Нет, — сказала она. — За те слова.

— Ну, — засмеялся он, — что стоит сделать так, чтобы их не было.

Потом она спросила:

— Ты часто сталкивался в жизни с подлостью?

Антон ответил, подумав:

— Вроде не приходилось до вчерашнего дня. Ни у кого не возникало желания мне нагадить. Хотя… Один раз. Да. Такая скверная была подлость, что не хочется вспоминать.

— Про вчерашнее ты тоже не хочешь вспоминать, да? — сказала Нина. — Верно ли это, если широко подумать? Подлецы только того и хотят, чтобы мы забывали их подлости. На комсомольских собраниях я всегда голосовала против, когда какому-нибудь типу, — знаешь, что мерзавец, а думаешь, что случайно, жалеешь, — выносили взыскание. Дура. Теперь буду голосовать «за».

Антон засмеялся:

— Хорошо, гражданка Нина. Я вспомню… Было это совсем давно, лег пятнадцать назад Я ходил в среднюю группу детского сада. Там меня учили культурно кушать манную кашу, каждый день взвешивали и заставляли гулять по улицам в паре с девчонкой и в галошах. По плохой погоде мы не гуляли, а сидели в группе и занимались тихими играми. Вечером приходили мамы, и воспитательница тетя Валя докладывала им наши грехи. Тетя Валя была добрая женщина. Больше всего она стремилась развить в детях эстетическое начало. Она рассаживала нас у стола, давала каждому по листу бумаги, одну резинку на троих и сыпала на стол вволю карандашей. Потом садилась рядышком и доставала свое вязанье, а мы отражали на бумаге свои незрелые представления о мире, в котором нам посчастливилось жить. Когда получалось не очень похоже, прибегали к помощи грамотного человека Гуни Тынского. Гуня подписывал под рисунком «лошад», «поравос» — и так далее. Лучшие творения тетя Валя откладывала «для выставки», которую она собиралась устроить перед Новым годом, чтобы показать мамам, сколь много дает детям садик в смысле развития эстетического начала.

— Конечно, все твои рисунки откладывались для выставки, — сказала Нина.

— Подойдем и к этому. Вообще-то сперва у меня ничего не выходило. Медведи были похожи на ежей, люди на пауков, а самолеты на кровать. Кабы не помощь грамотного человека Гуни Тынского, никто бы не разобрался, где у меня в пейзаже речка, а где горизонт. Тетя Валя с презрением отворачивалась от моей мазни, и я страдал.

Нашел я себя внезапно: нарисовал море. Это было, как сейчас помню, великолепное море. Сине-желто-зеленое, с китом, а из-под волн вылезало померанцевое мятое солнце, оживляя акваторию лучами, искривленными атмосферной рефракцией. Мой рисунок впервые удостоился чести быть отложенным «для выставки».

С тех пор я рисовал только море и только с китом. Как-то я рискнул пририсовать к морю пароход, и тетя Валя сказала, что кит на сей раз получился не очень похожим. Больше я благоразумно не рисовал пароходов, но в изображении моря совершенствовался и посредством упорства и постоянства достиг вершин, недоступных среднему человеку.

Как и полагается, появились эпигоны. Они тоже рисовали море, но — боже мой! — что это было за море… Даже многотерпеливая тетя Валя закусывала губу, глядя на ихние кляксы Эпигоны превратились в завистников Они прицепляли к хлястику моего пальто всякую гадость и подсыпали в суп соли. Они жаждали, чтобы я перестал рисовать море, но я не обращал на них внимания и рисовал море, а они исходили черной злобой.

— Это кончится чем-то страшным, — поежилась Нина.

— Не смейся, это и кончилось страшно.

— Боже, — сказала она. — Разве я смеюсь? Рассказывай.

— В непогожий день мы сидели и рисовали. Я изображал море, а тетя Валя вязала шарф и радовалась, что в детях развивается эстетическое начало, проявляющее себя тихо. Но в тишине уже была зачата трагедия. Пухлый мальчик с розовыми щеками, известный тем, что выколол глаз кошке, подошел к тете Вале и громко объявил: «А Тоник нарисовал страшный портрет на тетю Валю!»

Тебе нечего объяснять, в какой любви к нашей воспитательнице мы росли. Я и посейчас ее вижу, добрую, не умеющую по-настоящему сердиться. Тетя Валя отложила вязанье, взяла лист, услужливо поданный пухлым мальчиком, и, держа его двумя пальцами за краешек, показала нам всем. На гадком листе извивалась косая, синяя, ушастая и носатая, безобразно оскалившаяся Баба Яга. Я подумал, что это еще за новый Тоник появился в группе и не набить ли ему лоб. Пухлый мальчик победно крикнул: «Вон у него в руке синий карандаш!»

И указал на меня пальцем.

Сидевшие рядом с треском отодвинули свои стулья.

Я перебрал в памяти всю свою пятилетнюю жизнь день за днем и час за часом. И вдруг я понял, что пухлый мальчик соврал, что это он сам нарисовал и сказал на меня, чтобы у меня отобрали синий карандаш и чтобы я никогда больше в жизни не нарисовал море.

— В пять-то лет…

— Вот именно… Обида захлестнула меня по самое горло. Я перескочил через стол и кинулся на пухлого мальчика. Меня наказали, но не за карикатуру, а пухлый мальчик больше не появлялся в группе. — Антон улыбнулся. — Казалось бы, правда восторжествовала, но что — то во мне с той поры засело вредное.

— А не может быть, что Колодкин подговорил Дамира? — спросила Нина. — Ведь говорят, что мужская дружба…

— Не может быть. — Антон прикрыл ей рот ладонью.

— Да, не может быть, — согласилась она. — Я видела Колодкина.

— А я с ним дрался.

— Когда тебе идти? Уже двенадцатый час.

Сознаться, что в самоволке, что избил старшину роты и теперь в перспективе дисциплинарный батальон?.. Он заставил себя улыбнуться, убедился, что улыбка не спадает с губ, как спадают вымученные улыбки, и тогда поднял лицо:

— Не думай об этом, у нас в руках сосуд вечности.

— Болтушка, — сказала она. — Ты же военный.

Он вернулся в училище без пяти час, и его ждали.

Командир роты молча принял у него увольнительную записку, молча положил ее в пустую папку. На папке была черная надпись «ДЕЛО №». Антон, ужасаясь молчанию, стоял перед командиром роты и ждал хоть слова.

— Идите спать, старшина второй статьи Охотин, — усталым голосом сказал Многоплодов. — Ну и заварили вы похлебку…

В освещенном синей ночной лампочкой кубрике Антон нашел койку Игоря Букинского, тронул его за плечо. Игорь проснулся.

— Ну как? — спросил Антон.

— Труба, — сказал Игорь.

7

На утреннем построении старшины роты не было. Его обязанности исполнял помощник командира первого взвода. Те, до кого еще не дошли слухи, удивлялись: где мичман? Их осведомляли, и над строем облачком парил шумок. Игорь Букинский шепнул Антону:

— Мичман ковылял до самого лазарета.

Со второй лекции Игоря вызвали к командиру роты, и Антон понял, что началось следствие. Мир сузился, отяжелел и придавил его к стулу. Сознание работало на одну тему, он не мог отвлечься, и даже слушать преподавателя было ему не под силу.

Никто его не расспрашивал, но все знали, что он ударил старшину роты, и все знали, что за такое преступление полагается военнослужащему. Его не тревожили сочувствием, лишь оказывали мелкие знаки предупредительного внимания. Если много людей сразу решили быть тактичными, тактичность их будет самого высокого ранга, потому что каждый постарается перещеголять в этом соседа.

Только Костя Будилов, комсорг, в перерыве отвел его в угол:

— Кто виноват? Ты или мичман?

— Начальство разберется, — сказал Антон — Согласно уставу.

— Слушай, осел, я сам знаю уставы! — рассердился Костя и, положив руку ему на грудь, сгреб в кулак тельняшку. — Я спрашиваю твое мнение, по — человечески, кто виноват — ты или мичман?

— Он, — сказал Антон.

— За что ты его?

От Кости-то чего скрывать, подумал Антон. И рассказал.

— Гус-сар-р-р… — прорычал Костя. — Ну, не трусь. И до конца дня не присутствовал на лекциях,

После занятий объявили построение, и рота долго стояла в тишине, ожидая. Из-за поворота классного коридора появился начальник строевого отдела полковник Гриф. Многоплодов, подбежав, отдал ему рапорт. Гриф, как всегда невозмутимый, прошелся вдоль строя, осмотрел каждого, повернул, остановился на середине, сказал:

— Здравствуйте, товарищи курсанты.

Рота прокричала ответ, и снова установилась тишина. Гриф достал из кармана несмятый лист бумаги и, держа его далеко впереди глаз, стал читать:

— «Приказ начальника училища… Вчера, «двадцатого декабря, курсант второго курса старшина второй статьи Охотин нанес оскорбление действием курсанту пятого курса мичману Сбокову…»

Странно, почему не сказано, что он старшина роты, подумал Антон, уловив в тексте некоторую туманность.

— «В тот же день, — продолжал полковник голосом, которому иной актер позавидует, — старшина второй статьи Охотин совершил опоздание из увольнения на один час пятьдесят минут. Приказываю… — повысил голос полковник и сделал паузу. За нанесение оскорбления действием старшему по званию, учитывая прошлую безупречную службу, старшину второй статьи Охотина разжаловать в рядовые. За опоздание из увольнения курсанта Охотина арестовать двадцатью сутками простого ареста с содержанием на гарнизонной гауптвахте. Приказ объявить всему курсантскому составу училища».

Гриф уставился на Антона жестким взглядом, а тот не опускал глаз и смотрел на полковника с вопросом, недоумевая, почему так быстро и так легко его наказали.

Спустя полчаса, сидя в кабинете полковника в том же кресле, упругую мягкость которого он ощутил полтора года тому назад, и слушая ровный и громкий голос, Антон окончательно убедился, что не перевелись на свете мудрые люди и флотская судьба его спасена.

— Мичман виноват морально, — говорил, помимо прочего, полковник Гриф. — Но вы, Охотин, полностью виноваты дисциплинарно. Нельзя было пить и оставаться на ночь у девушки. Хотя мичман и уволил вас на ночь и сам подпаивал, не отпирайтесь и не краснейте, мне все известно от старшего лейтенанта Трибратова, которого тоже ждет выговор… И уж ни в коем случае вы не должны были бить мичмана Сбокова, вашего бывшего старшину роты, хоть он и назвал девушку неподобающим словом.

«Бывшего старшину роты!..» — отметил Антон.

Он вспомнил вчерашнее, как мичман выговаривал серыми губами «переспали со своей девкой…», и все в нем запротестовало.

— Что же я должен был делать? — почти крикнул он, краснея и подавшись грудью к столу полковника.

Полковник смотрел на него и обдумывал ответ, и едва заметная усмешка тронула на миг его губы, когда он заговорил:

— Вы должны были написать жалобу и подать по инстанции.

— А вы сами?.. — совсем уже по — граждански стал возражать Антон, но Гриф резко оборвал его:

— Если бы «а я сам», непонятливый вы человек, то вас судил бы военный трибунал и определенно дал бы вам два года дисциплинарного батальона, после чего ни о какой военной карьере не может быть и речи. И третье ваше нарушение: вы ни в коем случае не должны были брать увольнительную записку и уходить из расположения части. Радуйтесь, что вам засчитали опоздание из увольнения, а не самовольную отлучку… Так как… — Гриф вздохнул, будто сожалея, — так как вы были уволены и не было никакого повода лишать вас увольнения.

— Тогда двадцать суток многовато, — сказал повеселевший Антон.

— Нахал, — отечески ругнул его полковник Гриф. — Сегодня вас посадят, а тридцать первого будет амнистия. Где же двадцать суток? Все учтено, Охотин, и все справедливо. Мы долго обсуждали ваше дело и многих спрашивали. Скажу вам откровенно, что начальник училища был против моего решения. Он был склонен буквально выполнить требование устава.

— Вы его переубедили, товарищ полковник? — робко вопросил Антон, понимая, как круто могли нынче распорядиться его судьбой.

— Не-ет, — покачал головой полковник и со странной улыбкой закурил из своего золотого портсигара. — Где уж мне переубеждать адмирала… Решающей гирей на вашей чаше прихотливых весов судьбы оказалось мнение комсомольской организации. — Полковник засмеялся. — Эти молодцы умеют переубеждать. И не боятся переубеждать. Если так можно выразиться, молитесь за комсомол, курсант Охотин. И помните, что наказывают не проступок, а человека, его совершившего, — строго сказал полковник Гриф, — с учетом о-очень многих обстоятельств.

8

Он мылся в душе, переодевался, проверился в санчасти, а через два часа стоявший в тот день в карауле Григорий Шевалдин с карабином и подсумком на ремне (набитым, впрочем, не патронами, а сигаретами) вез Антона на городском трамвае на гауптвахту. Потрясенный Григорий не знал, что сказать. Антон важничал, как важничает выдающийся преступник, и тоже молчал. Когда вышли из трамвая, он наконец подал голос:

— Ты вот что, конвойный, разрешил бы позвонить по телефону.

Григорий переживал, наверное, больше, чем Антон.

— О чем речь, — сказал он поспешно. — Если нет двух копеек, я дам.

Григорий с карабином охранял Антона, когда тот звонил из ближайшей к комендатуре парикмахерской. Держал трубку минуты четыре, но ничего, кроме длинных гудков низкого тона, не дождался.

— Уж как не повезет, так и ложку вместо каши проглотишь, — обозлился Антон. — Пойдем садиться, старина. Ее нету дома.

— Не греши, — возразил Григорий. — С этим нокаутом тебе крупно повезло. Будь на месте Грифа кто-нибудь построже, стоять теперь перед трибуналом.

— Гриф говорит, что Костя Будилов сыграл главную партию.

— Слушай его, скромника, — не поверил Григории. — Обратили бы на его мнение какое внимание, если бы начальник строевого отдела захотел тебя упечь!

Хоть и вправду ему повезло с мерой наказания, но садиться на гауптвахту всегда нерадостно, и житье там не сахар и поэтому мутные мысли одолевали Антона, пока Гришка сдавал его под расписку начальнику караула, подтверждая, что арестованный в бане мыт и медосмотр прошел. Арестованного повели по галереям и коридорам, сдали старшине простого ареста, и там внутренний караул запер его в камеру, где уже томились двенадцать таких же бедолаг рядового и старшинского звания. Опять тринадцатый, подсчитал Антон, и помрачнел еще больше. И на вопрос о том, есть ли у него курево где-нибудь в ботинке или за подкладкой, ответил таким рыком, что на него покосились с большим неодобрением и оставили в покое.

Утром камеру разбудили в шесть часов. Антон, отогнав сумбурные сны, увидел голые, окрашенные слитой из разных банок краской, стены. Вспомнил, где он, — и приуныл. Но вдруг навострил уши. Сидевший по-турецки на разборной наре старшина первой статьи мял руками щеки простецкого лица, прогоняя остатки сна, и бормотал речитативом какие-то стишки.

Оттащили нары, умылись и стали ждать завтрака. Курильщики просматривали швы карманов, вылавливая оттуда, как ценность, крупинки махорки. Наскребли на цигарку и раскурили ее под дверью, добыв огонь из кремня. Антон ненароком разговорился со старшиной первой статьи, и оказалось, что зовут старшину Аким Зотов, и служит он боцманом торпедного катера в городе Балтийске, а в здешнее заведение попал по оплошности своего командира дивизиона, поощрившего Акима Зотова после успешных стрельб десятью сутками отпуска.

Кормят на гауптвахте по солдатскому меню, и на завтрак дневальные приволокли бак пшенной каши. Привыкший к белой булке с коровьим маслицем Антон надулся на кашу, а Зотов чистил свою миску уважительно и аппетитно, подбирая хлебом ускользнувшие от ложки крупинки.

— Детдомовский я, — рассказывал Аким Зотов. — Саратовский. Думаю, не ехать же в Саратов благодарить Дарью Николаевну за душевное воспитание, это я и в письменном виде каждый праздник делаю. Ехать же надо, потому что проводить отпуск при части неприлично. Засмеют. Перелистнул бархатный альбом для фотографических карточек родных и друзей, родных там вовсе не обнаружил, а все друзья со мной в одном кубрике на бербазе спят. И тут некая карточка остановила мое внимание, вырезанная из молодежного журнала «Смена». Улыбается с карточки девушка-блондинка, которая работает на ленинградском заводе «Светлана», перевыполняет нормы производства лампочек, учится на заочном отделении, ведет общественную работу и сама называется тоже Светланою. Должен тебе сказать, Антон Охотин, поскольку твое простое и открытое лицо вызвало мое доверие, что в прошлом году девушка Светлана крепко поразила мою душу. Написал я письмо.

— И дошло? — полюбопытствовал Антон.

— Но не принесло мне никакого счастья, — вздохнул Аким Зотов. — Ответила девушка Светлана, что несказанно рада моему письму, которое по счету двести тридцать второе после опубликования во всесоюзной прессе сильно подкрашенного портрета. Хоть вы, пишет она, Аким Зотов, судя по вашим собственноручным строкам, человек добрый, все же переписываться мне с вами будет затруднительно, так как я сильно занята на своем заочном отделении и ни о чем постороннем думать не имею возможности. Не обижайтесь, пишет она, Аким Зотов, возьмите себя в руки и найдите упоение в работе и знайте, что я всем двести тридцати двум ответила одинаково. И если будете в Ленинграде со своим кораблем, заходите к нам на завод. Это очень увлекательное производство, так интересно, так интересно! — и дальше про производство полторы страницы мелким почерком.

Пришел громкоголосый разводящий забирать людей на работы.

Среди арестантов тоже не без иерархии, и Акиму Зотову с Антоном, как старшинам (Антон еще не успел срезать лычки), досталась завидная работенка: чистить оружие на складе Артиллерийского музея.

Приехали, и там, отдирая наждачной шкуркой ржавчину от увесистого палаша суворовских времен, Аким Зотов рассказывал Антону, драившему зазубренный ятаган.

— Хотел сгоряча написать, что ладно, понимаю, любовь матроса никому не нужна. Да тут пошли мы в Польшу в штурманский поход. Потом были маневры, а после — эта история с нашим командиром старшим лейтенантом Мышеловским. Поздно было писать, хотя и любовался я портретом, вырезанным из журнала «Смена», почитай, ежедневно.

— Расскажи, что за история с командиром, — попросил Антон.

В помещении было тепло. Чистить старинное оружие было нетрудно и приятно, слушать складную речь Акима Зотова тоже было приятно, и, пристроившись у стенки на упругой тевтонской кирасе, Антон ощущал совершенно для него новую наполненность жизни.

— Ну, ты же знаешь, как производятся учебные стрельбы, — поднял брови Аким Зотов. — Ставят на гидростате углубление, допустим, восемь метров и палят по миноносцу. Там посредник. Он наблюдает, как идет торпеда. Прошла под корпусом, значит попал. По корме или по носу — мимо. Оценка два балла, командиру фитиль. Мы, надо сказать без ложной скромности, стреляли классно. Висели на доске отличников до пожелтения фото, но вдруг стали мазать. Как ни стрельба — два балла. Командир рвет под фуражкой волоса: я точно стреляю! А посредник сообщает — промах.

Узнал командир фамилию посредника, и прошло его удивление. Он у этого офицера, когда еще курсантом был, девушку увел и на ней женился. Между прочим, надо сказать, прекрасная женщина. Самодеятельностью в части правила. Пела арии. Пьесы ставила и сама играла женские роли. И вот выходим мы на стрельбы. Прошли входные молы, Мышеловский командует торпедисту: поставить углубление три метра! У того берет на голове заерзал: товарищ командир, у него же осадка четыре с половиной, всадим! Как же, говорит Мышеловский, всадим, когда мы всю дорогу мажем? Исполняйте приказание!.. Вышли на боевой курс, Мышеловский командует: залп! Торпеды — шлеп, шлеп вышли из аппаратов, катер наш тряхнуло. Мышеловский говорит механику: теперь пусть доказывает, что я по врагу промахнусь. Положил лево на борт и пошел в базу.

— И как? — спросил Антон. Ему хотелось, чтобы торпеды попали и коварный посредник был посрамлен.

— Обе! — провозгласил Аким Зотов, смазывая палаш ружейным маслом. — Это редко, у кого обе по цели. Одна в первом котельном оказалась, другая в ахтерпике. Полчаса пластырь подводили.

— Хорошо! — обрадовался Антон.

— Хорошо, да не очень, — покачал головой Аким Зотов. — Командира разжаловали до младшего лейтенанта и убрали от нас на Север. Но человек свое доказал, я таких уважаю. Другой стал бы по начальству ходить, строчить жалобы, комиссию требовать. А наш раз — и в дамки. В бою с таким командиром не пропадешь.

— Всякими путями приходится правду доказывать, — вздохнул Антон и поведал Акиму Зотову, как угодил на гауптвахту.

Они успели выдраить несколько самурайских мечей и средневековых пистолетов. Наступило обеденное время. Пришел сухонький, хроменький полковник, отвел их в буфет, усадил в уголке, подозвал официанта, велел кормить моряков досыта, а сам с печалью человека, страдающего желудком, смотрел, как они уминают простую и обильную снедь, и все с хлебом. Аким Зотов и компот съел с хлебом.

Принимаясь на сытый живот за источенную, рыжей ржой татарскую саблю, он произнес:

— Небось от русской кровушки… Где они, этой саблей порубанные, лежат?.. А драться я не обожаю. И без того человек то лбом, то затылком об жизнь колотится. Думаешь, тому мичману легко, что его девушка на тебя сменила, вроде как бушлат на шинель? У него тоже душа болит. Ты вдумайся.

— За подлость надо наказывать, — сказал Антон. — Тот посредник ведь тоже был наказан за подлость.

— Там другие интересы, другой масштаб, — возразил Аким Зотов — Не бил его старший лейтенант, а унизил. Он его морально уничтожил, а ты аморально — кулаком. Скажешь, миноносец попортил? Так его, дряхлого, жалеть нечего, ему еще в прошлую пятницу под автоген, пора было. Нет, неинтересно ты поступил, Антон Охотин.

— Побывал бы в моей шкуре, — насупился Антон.

— Спасибо, служивый, — засмеялся Аким Зотов. — У меня собственная еще не обношена. Тут жмет, там тянет, здесь отстает…

— Да, да, — сказал Антон поспешно. Ему стало неловко, что он перебил рассказ Акима своим любопытством да откровениями. — Что у тебя со Светланой дальше получилось?

Аким Зотов пожал плечами.

— Ничего не получилось. Послал ей Восьмого марта поздравление с праздником. Получил в ответ спасибо и пожелание успехов в боевой и политической подготовке. Время шло, успехи были. После призовых стрельб дал комдив нам, нескольким отличникам, по десять суток отпуска. А я уже привык о ней думать. Журнал «Смена» регулярно смотрел, не напишут ли о ней еще. С тех пор не писали. Меньше, видно, лампочек стала делать, запарилась на заочном отделении. Решил ехать в Ленинград! — сказал Аким Зотов и рассек воздух гибкой шпагой. — А то мечтаешь о каком-то призраке воображения, надо хоть повидать человека. Может, и не стоит того. Но душа, конечно, хочет, — виновато улыбнулся Аким, — чтобы оказалась она совершенно прекрасной девушкой и чтобы перевернула своим вторжением всю мою тихую жизнь. И я бы боролся за нее, добивался, сокрушая все препятствия, и достигал бы вершин, чтобы быть ей под стать… — Аким вонзил шпагу в грудь манекена, наряженного в настоящий французский мундир эпохи нашествия двунадесяти языков. Манекен скрипнул, хотел упасть, но Антон удержал его. Аким сказал огорченно: — Вот… Испортил вещь.

Антон расправил края небольшой дырки.

— Не заметят. А кто заметит, подумает, что распорот на поле брани. Брось шпагу и рассказывай.

Аким положил шпагу на стеллаж, вынул из груды ржавого оружия восточный, синусоидальной формы меч.

— Чего только человек на человека не ковал, — покачал он головой. — Ну и ножик… Словом, занял я плацкартное место на верхней полке жесткого вагона, пью чай с сухариками, с соседями в карты играю. А на дне чемоданчика лежит у меня подарок с Южной Балтики — симпатичная янтарная брошка в коробочке. И думаю… Сперва страшновато было, но чем ближе к Питеру, тем мысли мои яснее и спокойнее. Красотой внешности меня неизвестные мои родители не наделили, но насчет чего другого я крупного промаху не дам. И силенка есть, и восемь классов кончил, и профессию рабочую имею слесаря, и на флотах три года обтесывался среди культурной публики, и книги читаю не без понимания идей произведения… Думаю, что это хорошо, что поезд прибывает утром. Сразу пойду на завод, отыщу там девушку Светлану, а дальше — обстановка подскажет. Так оно и вышло. На завод меня, правда, не пустили. Вызвали ее в проходную. Гляжу — та самая. И ни капельки портрет не был подкрашен, скорее наоборот. «Здравствуйте, — говорю, — Светлана, вот я и приехал, Аким Зотов. — И смотрю, что у нее на лице отразится. Девушка растерянна и смущается. — Если вам, — говорю, хочется меня, например, к черту послать, так вы давайте сразу, рубите, как бульдогу хвост, с самого рождения». Она зарделась. «Нет, — отвечает, — что вы, Аким Зотов, я рада. Это я сейчас от неожиданности такая неловкая. Да и рабочее время, сами понимаете, что тут скажешь». Верно, Антон Охотин, что тут скажешь в проходной на морозе, когда вахтенный озирает всеми прожекторами и прикидывает, в каком этот матрос к ней отношении и какими выражениями об этом передать по смене. «Так давайте, — подсказываю, — як пяти часам приду, как раз рабочее время кончится. А пока вот к вашей красивой кофточке небольшое прибавление родом с песчаных берегов незабвенной Южной Балтики». И даю коробочку с брошкой. «Это лишнее, — говорит. — Зачем вы?» Но приняла, коробочку раскрыла, одобрила. «Где вы, — спрашивает, — устроились?» Смешной вопрос. «Это, — говорю, — для военного человека не проблема. В любой войсковой части днем покормят, вечером кинофильм покажут, а на ночь спать положат на чистой простыне. Мы люди государственные». Светлана, наконец, улыбнулась. И знаешь, Антон Охотин, ради одной этой улыбки… Иду я по Невскому проспекту, и таким мне все представляется разноцветным, просто душа вылетает из груди вон. Бодрым шагом вышел я на Невский проспект, улыбчивый и добрый, всему очарованию природы доступный, почувствовал наконец всем организмом, что я в отпуске, что жизнь есть замечательный дар и что через четыре часа у меня свидание с самой прекрасной девушкой из всех, которые когда-либо перевыполняли производственные нормы. И тут… — Аким Зотов приставил к груди Антона вычищенный до голубого сияния меч. — Ох, лучше бы я выпил крепкого чаю, это ведь не менее морской напиток. Слышу: «Товарищ сержант, почему не отдаете честь патрулю? И почему у вас верхний крючок шинели расстегнут? И чем это от вас припахивает, товарищ сержант? Дайте — ка ваши документы!..» Гляжу, стоит пехотный капитан, хилый такой человечишка, лицо синее, то ли с мороза, то ли грипп его замучил. А по бокам солдаты.

— Убери оружие, — попросил Антон. — Проткнешь ненароком.

— Так-то, — вздохнул Аким Зотов и швырнул меч на стеллаж — Дали мне по-божески, с учетом личности и обстоятельств. Пять суток всего. Двадцать шестого утром выйду… Но что обо мне Светлана думает, от этого просто в бомбомет залезть хочется. — Аким Зотов приложил ладони к вискам и вдавил голову в плечи.

— Вот тебе и отпуск, — посочувствовал Антон.

— Что отпуск! — простонал Аким Зотов. — Отпуск шут с ним. Она, она-то что про меня подумает!

— Надо как-нибудь ей сообщить, — с умным видом предложил Антон невозможное.

9

Назавтра они снова работали в складе музея и вдруг зашел хроменький полковник, спросил с порога:

— Флотские, который из вас Охотин?

— Есть курсант Охотин, — сказал Антон, отложил плоский штык и поднялся с упругой кирасы.

Полковник приблизился вплотную, стал говорить тихо, с просьбой:

— Вас хочет повидать девушка. Уж я пущу ее сюда ненадолго, но вы меня не выдавайте, Знаете же, что этого делать нельзя.

— Никогда не выдам! — поклялся Антон. Щеки его горели. — Язык проглочу! Понимаю!

— Все вы все понимаете, — проворчал добрый полковник. — А потом оправдывайся перед каким-нибудь сержантом…

Нина притворила за собой тяжелую дверь. Антон положил руки ей на плечи. Он слышал, как колотится ее сердце, и почти в такт скрежетала наждачная шкурка — это Аким Зотов, усевшись за стеллажом к ним спиной, выполнял работу с удвоенным усердием.

Я боялась, что ты меня прогонишь, — сказала она, жадно оглядывая его лицо. — Сколько у тебя из-за меня неприятностей…

— Время ли думать о неприятностях, — улыбнулся Антон. — Не знал, что ты такая отчаянная девчонка и сюда проберешься.

Через минуту ей пришлось напомнить:

— Ошалел… Мы здесь не одни!

— Ах, верно, — опомнился Антон. — Пойдем-ка.

Он подвел Нину к стеллажу, за которым укрылся Аким Зотов.

Боцман поздоровался и опять очень ловко укрылся за угол.

— Воспитан, как лорд, — отметил Антон. — Да это и к лучшему. Как ты меня разыскала?

— Я попросила Славу Трибратова, и он все узнал. Теперь я даже знаю, что тридцать первого будет амнистия. И тебя выпустят. Ты ведь совсем немного потерял, да, Антон?

— Я потерял немного. Вот Аким… — он качнул головой в сторону того края, где трудился над почерневшим штуцером старшина первой статьи Аким Зотов. — Аким потерял все до последней молекулы. Представляешь, человеку дали десять суток отпуска…

— Я пришла сюда для того, чтобы слушать про Акима Зотова? — перебила его Нина. — Ты считаешь, это для нас важно?

— Неужели неважно? — с упреком сказал Антон. — Может, человеку можно помочь. Может, мы что придумаем.

И полушепотом, опуская несущественные подробности, изложил грустную историю невезучего Акима Зотова.

— Трагедия небольшая, — решила Нина. — У него остается четыре дня в Ленинграде. Четыре свободных дня в его распоряжении, все девяносто шесть часов. А сколько часов мы с тобой были вместе?

— Она схватилась за голову. — Боже мой, двадцать. Всего двадцать маленьких часов, даже сутки еще не прошли, как мы вместе. Антон, я хотела тебе сказать, что… что я могу пойти к начальнику училища и рассказать все, как было. Ведь ты ни в чем не виноват, ты поступил так, как и должен был поступить мужчина, разве не существует права на защиту чести женщины, права на самооборону в конце концов? И Слава на твоей стороне. Он тоже может сходить к начальнику училища.

— Этому Славе тоже влетит, — заметил Антон.

— А нельзя что-нибудь придумать, чтобы нам видеться?

— Не хочу придумывать, — сказал Антон.

— Что такое? — холодно отстранилась она.

— Только понимай меня правильно, — сжал он ее руку. — Я не хочу изворачиваться и добывать выгоду. Ложь калечит душу, а я хочу быть здоровым человеком. Ну вот, ты уже хмуришься, не надо, Нина, я хочу обнимать тебя чистыми руками, которые не дрожат. И ты этого хочешь.

— Это верно, — тихо сказала Нина. — Но помнишь, мы с тобой говорили о хитрости, при помощи которой надо преодолевать неодолимую силу. Ты тогда согласился.

— Тогда я был еще маленьким, — улыбнулся он. — Никакой там не было неодолимой силы. Можно было сразу выставить его за порог. И знаешь, не стоит хитрить с законами, по которым живут люди. Тут долго не похитришь, и все равно в конце концов выйдет так, как полагается по закону. И уверяю тебя, выйдет хорошо.

— Да, ты уже не маленький, — вздохнула она. — А я еще маленькая, и мне хочется сделать тебе легче. Нет, не думай, я не собираюсь тебя уговаривать. Я понимаю, в нашей радости было бы что-то нечистое, был бы страх.

Появился добрый полковник и, стесняясь, напомнил, что сию минуту может нагрянуть конвой, и пусть лучше девушка придет завтра среди дня, он не капрал какой-нибудь, он боевой ветеран, всего навидался, все понимает и не станет понапрасну ее прогонять.

Нина ушла. Взглянув на кучу вычищенного оружия, Антон приятно удивился. Вчера вдвоем они сделали не больше.

— Ушла? — сказал Аким. — Эх, хотел попросить, чтобы она передала записочку на завод. Ведь непременно надо сообщить, почему не пришел. Что она обо мне думает…

— И я, олух, не догадался, — ругнул себя Антон. — Завтра обязательно сделаем.

Судя по рассказам бывалых служак, да и по личному опыту автора, первые трое суток время на гауптвахте тянется со скоростью парусника на заштилевшем океане. Серединка пролетает быстро, а вот последние дни вообще топчутся на месте, и часовая стрелка с ослиным упрямством торчит на одной и той же риске циферблата.

Антон едва дождался утра. Давно уже не случалось, чтобы он просыпался до подъема, а тут часа полтора лежал и слушал, как ноют кости. Ноют они у всякого, кто спит на голых досках. Поэтому нормальный жизнерадостный человек никогда по собственной воле не ляжет спать на голые доски, он что-нибудь подстелит. На гарнизонной гауптвахте на ночь дают только шинель. Тут и подумаешь, подстилать ее под себя или укрываться, тем более что шинель не кавалерийская, которая по самые шпоры, а флотская, заигрывающая с коленом.

Сыграли подъем. Аким Зотов изобразил перекличку петухов, народ развеселился, позабыл печали. Потом съели гречневую кашу и разъехались по работам.

Гоня время, Антон остервенело отскребал от клинков ржавчину и даже обрезался о не слишком затупленный протазан. Аким Зотов сказал, что от ржавчины до заражения крови один шаг, и велел примочить рану биологическим антисептиком. Пощипало, и кровь остановилась. Антон прихватил ранку кусочком ветоши и продолжал свирепо драить, отгоняя разговорами мысли о том, почему это Нина так долго не приходит. Перед самым обедом появился наконец добрый полковник и под пронзительным взглядом Антона, припадая на раненую ногу, подошел к стеллажу.

— Флотские, который из вас Аким Зотов? — спросил полковник.

— Есть старшина первой статьи Зотов, — доложил Аким. Полковник заговорил просительно:

— Вас хочет повидать девушка. Я пущу ее сюда ненадолго, но вы уж меня не выдавайте. Знаете же, что так делать нельзя.

— Зачем мне вас выдавать, товарищ полковник, — сказал Аким. — Спасибо вам большое, и будьте спокойны.

Теперь Антону пришлось удалиться за стеллаж, хотя, поглядывая краем глаза, он убедился, что необходимости в этом не было. Лучше бы он остался на виду. Маленькая, удивительно миловидная девчушка, совсем шестнадцатилетняя с виду, сердито выпаливала множество слов, которые сливались в одну неразличимую трель, как птичий щебет. Порой Аким Зотов делил эту трель на части двумя-тремя словами, и тогда пушистые волосы на девушкиной голове шевелились от нетерпения и подбородок дрожал. Антон, ухмыляясь, натирал наждаком клинок и старался производить побольше лязга и скрежета. Когда он снова скосил глаза поглядеть, что там происходит, девушка пожимала Акиму руку. Оставив в его руке сверток, она выбежала из подвала.

Антон бросил работу и подошел к монументально стоящему Акиму Зотову. Аким молчал и не мигал.

— Ну как? — спросил Антон.

Старшина первой статьи Аким Зотов, боцман торпедного катера, вздрогнул, недоумевающе глянул на него, потом развернул газету.

— Бутерброды, — сказал он. — С колбасой и с котлетой. Конфеты и карандаш.

— Это хорошо, — сказал Антон. — Запишешь мой адрес. Ну а до чего вы договорились?

Аким Зотов наконец понял, что интересует товарища. Глаза его зажмурились, и голова затряслась из стороны в сторону.

— Ну выдала! Помню, первый раз меня таким порядком швабрили по второму году службы. Это когда мы вышли на постановку дымзавесы, а у меня в дымаппаратуре форсунка не сработала. Засорилась, кенгура паршивая… А второй раз — вот сейчас. И откуда она таких обличительных слов набралась? И главное, все культурные, ни один зам не придерется. Сейчас, говорит, Аким Зотов, я вас жалею, но когда выйдете с гауптвахты, я с вами не так побеседую! Понял, Антон Охотин? Побеседует! И побежала. У нее обеденный перерыв кончается.

— А ты что? — спросил Антон.

— Я что? Я «виноват-исправлюсь» не мог произнести… Эх, Антон Охотин, чувствую, что здесь Такой узелок завязался… Да, не забыть бы: Нина к тебе приходить не будет. Нельзя, значит нельзя. Так и сказала. Серьезный человек.

— Воспитал на свою беду, — огорчился Антон. — Ну, добро. Когда можешь сам себе запретить, от этого получаешь высочайшее нравственное удовлетворение.

— Что, что? — не понял Аким Зотов. — Это из какой книжки?

— Этому учит жизнь, — поучительно изрек Антон и похлопал приятеля по плечу.

— А ведь верно, — покачал головой Аким Зотов. — Когда себе чего-нибудь запретишь, потом на душе как-то высоко становится. А когда разрешишь себе, так после и не отплюешься…

— Так что давай работать, Аким Зотов, — усмехнулся Антон.

— Скажи Нине спасибо, я ей век буду благодарен, — сказал Аким и отделил Антону половину от бутербродов и конфет.

Колбаса была свежая, а котлета даже чуть тепленькая.

— Ведь догадалась же! — не успокаивался Аким.

— И Светлане спасибо, — произнес Антон с чувством, ибо флотскому желудку бутерброд перед обедом очень даже не вредит.

Все-таки он немножко жалел и, успокаивая себя, думал: и чего они там насоображали с этой самоволкой, как будто на меня налезло бы гражданское пальто!..

10

Тридцать первого днем его выпустили. Антон вышел на звенящую хлопотливыми трамваями улицу, внюхиваясь в вольный воздух. Блестело низкое зимнее солнце, и предновогодний город благоухал морозом, кондитерскими изделиями и почему-то огурцом. Потом запахло парикмахерской. Антон нащупал за подкладкой шинели скрученный до размера спички трехрублевый билет, поднялся в парикмахерскую и заглянул в зеркало.

Он увидел сурового молодого человека с обозначившимися скулами, прямыми губами и глубоко сидящими внимательными глазами. Молодому человеку можно было дать лет двадцать пять. Щеки его мягко облегала десятидневная растительность.

«Вес-то у вас, сэр, небось средний», — подумал Антон.

Под мелодичную болтовню вертлявого мастера отлично мечталось. Он представлял, как придет сейчас в училище, повидает друзей-приятелей, помирится с Пал Палычем, узнает все новости и кого назначили старшиной роты, потом оденется в парадное платье, дождется дудки «увольняющимся построиться», получит увольнительную записку, и…

И весь вечер они будут вместе, и Новый год встретят вдвоем, и потом долго-долго еще будут вместе.

— Готов, мореплаватель! — объявил мастер, шумно обмахивая Антона салфеткой.

Антон придирчиво оглядел осмысленное волевое лицо в зеркале (ну, конечно, не столь волевое, как хотелось бы…) и велел мастеру смыть пудру, которую тот наложил, пользуясь задумчивостью клиента. Попросил показать затылок. Остался доволен, поощрил мастера полтинником сверх прейскуранта и вышел на улицу, которая все шумела, толкалась, звенела и текла в обе стороны параллельно самой себе. На Невском он приостановился у лотка с книгами. После долгой в этом смысле голодовки все книги казались интересными и все хотелось купить. Он купил дневники капитана Кука — замечательную книгу, но не ходкую, ибо мало осталось на свете людей, понимающих толк в такой литературе.

Краем глаза Антон увидел, как чинно, в ногу шествуют два курсантика первого курса, длиннополые, в налезающих на глаза шапках.

— Смотри, как на Охотина похож! — донеслось до него.

— Похож, — согласился второй курсантик. — Только Охотин помальчишестей выглядит, и рожа у Охотина круглая.

Антон застегнул верхний крючок шинели и спустился в метро, где и затерялся до времени, ибо автора оттерла от него бесцеремонная предпраздничная толпа.