«Приемы ремесла», о которых несколько небрежно отозвался тогда Митя Валдайский, оказались достаточно сложными и сковали все внимание. Трудно было вдумываться в работу глубже, и в рабочее время Овцын не обращал внимания ни на что, кроме этих приемов. Митя помогал ему как мог. Советами, литературой, проверял его расчеты, деликатно исправляя ошибки, учил обращаться с приборами, учил терпеливо, выбирая самые доступные выражения, многократно повторяя ему сказанное, как старательному, но туповатому школьнику.
Умение, наконец, пришло. И тут он увидел, что не так уж хитры приемы ремесла, что это дело наживное, как сказал Митя еще в первую встречу. Смешно было вспоминать, как неделю назад он тыкал пальцем не в те кнопки приборов, таких простых в обращении, и путался в схеме расчетов, витиеватой, конечно, но не многим более сложной, чем схема вычисления элементов линий положения по наблюдениям трех звезд.
Постепенно он успокоился, обрел веру и уверенность, стал уходить с работы не с чувством отчаяния, как раньше, а сознавая, что выполнил дело, к которому приставлен.
Стало веселее и свободнее. Он начал осмыслять свою работу. Заметил людей вокруг себя, которые были лишь тенями, пока не он владел работой, а работа владела им. Он вспомнил, кого как зовут, и уличил себя в том, что улыбается при встречах. Он стал внимательно приглядываться к людям и их отношениям меж собой. Люди были добры, деликатны и вежливы. Они чисто одевались, всегда были хорошо настроены и вели себя так, будто только и думают, как бы помочь друг другу. Ради этого они с готовностью отрывались от своей работы. Они говорили об экспедициях и обсерваториях, о спектаклях, концертах и поэтах. Казалось, что попасть в экспедицию по наблюдению за солнечным затмением и попасть на спектакль в театр на Таганке им хочется одинаково. И девочки не были такими уж зелеными и длинноносыми, как представил их Митя. И мальчики оказались вполне взрослыми. Во всяком случае, он не сумел бы составить фразу из таких умных и точных слов, как умели эти мальчики. Мальчики были интеллигентны в хорошем смысле слова и спортивны, что тоже украшало их... Овцын порой думал, что хорошо бы и на судах царили бы такая вот деликатность, вежливость, простота обхождения и равноправие без всяких чинов, когда лаборантка Наташа с косичкой, ни капельки не робея, отстаивает свою правоту перед начальником отдела доктором Кригером. Но невозможно такое на судах. Если лаборантка Наташа не сделает свою работу правильно, ничего страшного не произойдет - переделает завтра. А если матрос Вася не сделает свою работу правильно - будет авария. Чем ближе опасность, тем строже должна быть дисциплина. А когда все спокойно и благополучно, тогда люди могут позволить себе мягкость и добродушие. Овцын впервые в жизни попал в такой безмятежный уголок и теперь умилялся душой, глядя на красивых людей, которые даже спорят с улыбкой, не повышая голоса. Он почувствовал вдруг, что внутри его начинает подтаивать корявая вечная мерзлота, из-под которой высвобождается нечто светлое, нежное и зеленое, как весенняя травка. Это было странное и тревожно-любопытственное ощущение черепахи, у которой размягчился панцирь. Жить-то стало легче, да только каждая ехидина может теперь уязвить...
Никто не собирался его уязвлять.
Относились к нему с интересом и сугубым уважением, может быть, немного недоуменно - так, наверное, утки отнеслись бы к залетевшему в их тихую заводь пеликану, удивляясь, что найдет для себя интересного здесь эта чужая, другой жизни птица, как она прокормит себя скромной утиной пищей, как не затоскует без своих братьев по стае. И как, наверное, пеликан, очутившись в чужом водоеме, старался бы познать хозяев и сблизиться с ними, так и Овцын, попав в среду не совсем понятных, но милых ему людей, стремился нащупать, что же у него с ними одинаково, - основу для сближения.
Однажды Эра пришла домой расстроенная, сказала как будто даже виновато:
- Завтра наш очерк выходит на экраны.
- Это прекрасно, - ответил Овцын. - Возьми билеты на вечер.
- Ни за что, - отказалась она. - Я уже не могу его видеть. Иди сам, если тебя это интересует.
Он пошел не «сам», взял с собой Митю Валдайского.
Погас свет в зале. На фоне разбивающихся о скалы валов всплыла надпись: «Один полярный день». Монотонно катились воды, пока из-под облизанных морем камней всплывали титры. Потом появился «Кутузов» у набережной лейтенанта Шмидта. Митя Валдайский вздрогнул, сжал руку
Овцына, и так, рука в руке, подобно влюбленным, они сидели до конца фильма.
- Ну, вот и ты, - шепнул Митя, - а говорил, вырезали.
Овцын, сердитый энергичный, в сбитой на затылок фуражке и замаранном чем-то кителе, впервые появился, когда «Кутузов» - это случилось в четырнадцатом шлюзе - застрял в воротах, переходя из верхней камеры в нижнюю. В картине все произошло быстро и ловко, а тогда пришлось помучиться часа полтора и в конце концов пойти на крайнюю, не имеющую прецедента в канальной практике меру. Двух матросов в аквалангах он вооружил зубилами и послал в воду - вырубить горизонтальные пазы в цементных стенках, между которыми застряло судно. Потом из-под «Кутузова» спустили полметра воды. Он, скрежеща, опустился, и привальные брусья попали в вырубленные пазы. Все было сделано с ювелирной точностью. «Кутузов» перешел из верхней камеры в нижнюю, а память о нем на стенках четырнадцатого шлюза осталась навеки. Овцыну стало немного неловко, что на экране он такой стройный, деловитый, распоряжающийся...
- Любят они показывать аварии, - сказал он Мите. - Правда, только те, которые благополучно кончаются.
- На то и трудная минута, чтобы проявились достоинства, - сказал Митя. - Как тебе начальник шлюза позволил рубить стенки?
- А что ему оставалось делать? Я же канал закупорил. Все движение прекратилось.
Второй раз Овцын появился на экране, когда подошли к плавмаяку принять лоцмана для входа в Двину, а после Архангельска «Кутузов» пропал надолго. Он вспомнил, что как раз эту часть фильма снимала Эра - Згурский валялся в каюте, повергнутый морской болезнью.
Шторм был подан во всей своей ошеломляющей прелести. Водяные горы обрушивались на длинные, гибкие самоходные баржи, форштевень «Гермеса» вздымался к небу, обложенному мокрыми тучами, и, повисев секунду-другую над пропастью, обрушивался в нее, исчезая в потоках вспененной воды. Снежные вихри секли суровое и мужественное лицо капитана Балка. Три танка не видной за волнами наливной баржи торчали над морем, как рубки всплывающих подводных лодок. В зале прекратили кашлять и сморкаться, переговариваться и досадовать на то, что перед художественным фильмом для чего-то непременно показывают документальный.
- Надолго твой лебедь пропал, - сказал Митя Валдайский.
- Мог бы и насовсем пропасть, - отозвался Овцын. - Я пошел в другую сторону, носом на ветер.
- Несло? - догадался Митя. Он ушел с моря всего пять лет назад.
- Кошмарно! Ты же представляешь, какая у него парусность.
- Еще бы! - сказал Митя. Он мог это представить.
Кончился шторм, и Згурский снова взял в руки аппарат. Показывая стоянку на Вайгаче, он не поскупился на свой любимый колорит. Гордо поводили рогатыми головами колхозные олени. Старый ненец рубил плавник сточенным до самого обуха топором. Голопопые младенцы в расстегнутых меховых курточках ползали по травке, пренебрегая нулевой температурой воздуха, а мама с фигуркой гейши развешивала на кольях тяжелые сети. Все это было приятно, однако в последней части Згурский здорово переборщил со льдами. От выхода из пролива Югорский Шар и до самого Диксона он не снял ни одного метра чистой воды. И было непонятно, как суда вообще добрались до Енисея, как они одолели душащий лед, который Згурский снимал к тому же и с трюком; обыкновенный ропак, который самоходка способна оттолкнуть носом, казался громаднее айсберга, причинившего известную неприятность «Титанику». И заделку пробоин Згурский посмаковал всласть. В общем, страху нагнал куда больше, чем было на самом деле. Он как бы хотел сказать: этому капитану Иннокентию Юрьевичу Балку немыслимо повезло, что он не растерял свой караван по дороге...
Когда зажегся свет в зале, старичок сосед произнес сердито:
- Разве можно так рисковать людьми!
Он посмотрел на Овцына, ожидая поддержки, вдруг захлопнул рот и отпрянул. Овцын подмигнул старичку, сказал Мите:
- Фильм не будем смотреть.
- Ну его, - поддержал Митя Валдайский.
Они вышли на улицу, и Овцын предложил:
- Могу познакомить с Гаврилычем.
- Где он сейчас?
- Командует котлами во «Флоренции». Недалеко отсюда.
- Идем во «Флоренцию», - оживился Митя Валдайский. - Черт знает сколько времени я уже не был в ресторанах! И передай Эре Николаевне, что она сделала замечательный фильм... Подумать только - капитан Овцын работает в нашем отделе лаборантом!.. Слушай, Иван: хочешь, я переговорю с шефом, чтобы он разрешил мне перетащить тебя к себе в группу? Будем вместе Луной заниматься. Это перспективное дело. Не пожалеешь.
Овцын подумал, что опять придется привыкать к новой работе, вспомнил, каким олухом чувствовал себя совсем недавно.
- Нет, - отказался он. - Я полюбил свои околозенитные звездочки. И перспективы меня не увлекают, я же не собираюсь делать из астрономии профессию.
- А почему бы и нет? - сказал Митя, помолчав. - Будешь работать у нас, поступишь в университет. Тебе еще не поздно.
- Поздно, - вздохнул Овцын. - Тридцать второй год пошел. Это, знаешь ли, возраст... От моря мне уже грех отрываться. Море - это мое. Море - это для меня.
- Пожалуй, - грустно согласился Митя Валдайский.
Овцын послал официанта за Трофимовым, и бывший кутузовский кок, увидев своего бывшего капитана, всплеснул руками и кинулся к столику едва
не бегом. Овцын встал и обнял старика.
- Ну, как она, жизнь? - спросил он.
- Да разве это жизнь! - махнул рукой повар.- Вы-то как устроились?
- Прекрасно, Гаврилыч, - сказал Овцын. - Пошел по научной линии.
- Как называется наука? - полюбопытствовал повар.
- Астрометрия, - сказал Овцын. - Вот с Дмитрием Петровичем совместно ее развиваем.
- Я вас сразу узнал. - Митя пожал руку Алексея Гавриловича.
- Как так? - не понял повар.
- Кино вышло, Гаврилыч, - сказал Овцын. - Помните наших пассажиров?
- Да неужели? - поразился Алексей Гаврилович. - Такая с виду несолидная дамочка была эта журналистка, а ведь сочинила картину. Вы ее с тех пор встречали, Иван Андреевич?
- Теперь она уже солидная дама, - сказал Овцын.
- И его жена, - добавил Митя.
- Так-так-так, - проговорил удивленный повар.- Замечал я что-то между вами в плавании, да не подумал, что так серьезно. Думал, просто молодость поигрывает... Сниму-ка я на сегодня колпак, при нем мне возбраняется в зале пребывать. Скажу помощникам, чтобы без меня управлялись. Они хорошие ребята, знающие.
- Идите, Гаврилыч, сказал Овцын. - Мы пока закажем.
- Без меня никакого блюда не заказывайте! - велел, погрозив пальцем, Алексей Гаврилович.
Он ушел и через две минуты вернулся без колпака и передника. Подозвал официанта и, называя лысоватого, на пределе средних лет мужчину Степочкой, не спрашивая мнения Овцына и Мити, перечислил, что следует принести.
- Закусить, Степочка, поставишь нам миноги маринованные с луком и балычок осетровый, нарезав его тонко, чтобы просвечивал.
- Непременно, Алексей Гаврилович, - кивал Степочка.
- Лимон отдельно. На первое блюдо поставишь уху стерляжью, зернистой икрой оттянутую. Скажи Петру, что, если мутна будет, уши оборву.
- Слушаюсь, - кивал Степочка, сгибаясь в пояснице.
- Затем, Степочка, поставишь крабов, сваренных в белом вине, с холодной картошечкой и огурчиком малосольным, украсив оное блюдо петрушкой. После чего последует поросенок жареный, целой тушкой. Скажи Григорию, пусть проследит за корочкой, чтобы образовалась она румяная и сухая. Гарнир - каша гречневая. Соус поставишь особо.
- Всенепременно, - кивал Степочка.
- А на сладкое пусть Аркадий собьет мусс медовый, да не тяп-ляп по книжному рецепту, а как я его учил, когда к испытанию готовил. Напитки изобразишь нам следующие: водка московская экспортная, вино ркацители сухое и херес аштаракский.
- Вы Ивана Андреевича и в море так кормили? - осведомился Митя, когда Алексей Гаврилович мановением руки отпустил Степочку.
- В море я Ивана Андреевича кормил, - произнес повар. - А нынче угощаю. Это две разницы.
Они ели вкусную еду и говорили о прошлом; и Овцыну казалось, что Алексеи Гаврилович временами задумывается, хочет сообщить ему что-то важное, но не знает, как это сделать, и уместно ли это.
После поросенка, восхитительного румяного поросенка с хрустящей на зубах кожицей, Алексей Гаврилович, размякнув от водки московской экспортной, ркацители сухого и хереса аштаракского, склонился к Овцыну и сказал наконец;
- Ксенечка-то наша... приходила ко мне. Вспомнила, нашла.
- Как она устроилась? - спросил Овцын.
- Живет в городе Рязани, у мамы, - рассказал повар. - Работает в школе учительницей... Сожитель этот ее бывший, из-за которого вся неприятность получилась, приезжал за ней. Скандалил, власти вмешал. Напортил ей там, как мог, но с тем и уехал.
- Свинья он! - сказал Овцын. - Я его видел. Бык и свинья.
- Где любовь, там и неприятности, - заметил Алексей Гаврилович, согласно и скорбно кивая головой. - И свинства, конечно, много бывает... Спрашивала про вас Ксенечка, не заходите ли ко мне. Один раз, говорю, зашел - и забыл меня Иван Андреевич. Плавать-то вы совсем оставили или как?
- «Или как», - рассмеялся Овцын. - Весны жду, Гаврилыч. Апреля.
- Апрель, - вздохнул Митя Валдайский. - В апреле я себя на работу за шиворот веду, а ночью море снится.
- А вам отчего же? - поинтересовался Алексей Гаврилович.
- Есть причина... - со вздохом ответил Митя Валдайский.
Подошел услужливый Степочка. Овцын достал деньги.
- Не обижайте, Иван Андреевич, - остановил его повар. - Нынче я угощаю. Степочка, запиши на мою фамилию.
- Слушаюсь, Алсксей Гаврилович, - кивнул Степочка и отошел.
- Митя, время еще есть. Сводим Гаврилыча в кино, - предложил Овцын. - Идем, Алексей Гаврилович?
- Спасибо, Иван Андреевич, - сказал старик.- Жаль, Ксенечки нет с нами...
Он вернулся домой близко к полуночи и застал там Ломтика, застенчиво-наглого юношу, сочиняющего стихи. Эра записывала на пленку его новые стихи. Близко держа у рта микрофон. Ломтик читал:
Река времени катится вспять, унося годы, жизни, события.
За ее течением удобно наблюдать из-за укрытия -
вылез на камешек, просушил штанишки и гляди, как барахтаются людишки.
Одни стоят спиной ко времени, заботясь: только бы не свалиться.
У этих мало волос па темени и крайне озабоченные лица.
Другие прут против течения,
причиняя и себе и родственникам мучения.
А самые умные плывут полегоньку по течению вниз, не испытывая утомления...
Могут они и помечтать на зорьке, и оперу прослушать, навострив ушки, и похвалить такого человека, как Горький или, допустим, Пушкин...
Овцын успел просмотреть вечернюю газету, краем уха слушая звонкий голос Ломтика и думая: зачем это нужно выражать всем ясные вещи такими малярийными словами и ритмами? Известно, что человек мыслящий, ищущий и трудящийся достоин хвалы. Зачем повторять это с таким отчаянным заворотом?.. Впрочем, возможно, что банальная мысль, скользящая вдоль сознания, и застрянет в нем, если высказать ее словечком поострее. Да только слова Ломтиковых стихов казались не острыми, а зазубренными. Они царапали сознание, оставляя неприятное ощущение множества мелких заноз.
Ломтик кончил, последний раз тряхнул прической и уселся в кресло с выражением полной опустошенности на бледном лице.
- Правда, это здорово? - спросила Эра.
- Своеобразно, - сказал Овцын и отложил газету.
- Ты совершенно глух к поэзии, - заявила Эра. - Конечно, все настоящие стихи своеобразны, без этого не бывает настоящих стихов. А ты попробуй найти в стихе...
- Иван Андреевич прав. - перебил Ломтик. - Манера бросается в глаза. Значит, стихи плохие. Давай сотрем.
- Глупости, - сказала Эра. - Потом ты будешь гордиться этими стихами. Они станут украшением твоего сборника.
- Когда потом? Кто будет печатать этот сборник ? - произнес Ломтик, улыбнувшись страдальчески. - Я обречен на безвестность, и стихи мои умрут, подобно эфемеридам, которые рождаются утром и погибают с заходом солнца. Пойду-ка я в Мореходное училище. Иван Андреевич, дайте мне адрес. Потому что у меня нет надежды даже на посмертную поэтическую славу. Хоть буду носить красивую форму при жизни, дышать чистым воздухом океана и каждый день хлебать наваристый флотский борщ. Знаете, как мне надоели пельмени?.. Я понимаю, что придется много работать и рисковать жизнью. Я не страшусь. Скучно, когда ты один распоряжаешься своей жизнью. Скучно потому, что наперед знаешь, как распорядишься собой и как оградишь себя от неприятного. Я хочу жить, не зная, что со мной случится завтра, чтобы захватывало дух от ожиданий и предчувствий, чтобы стихии играли мною, как детишки мячиком, чтобы суровые люди распоряжались моей судьбой и посылали меня туда, где нет уверенности, что человек вернется невредимым. Надо жить, а не сочинять. А потом, когда я запишу то, что прожил, пусть какой-нибудь редактор попробует не напечатать мои стихи. Я оторву ему голову, наткну па авторучку и выставлю для всеобщего обозрения в музее литературы.
- Эти стихи мне больше нравятся, - сказал Овцын. - Если до весны не передумаете, я дам вам адрес Мореходного училища.
- Не передумаю, - сказал Ломтик и стал собираться домой.
Когда он ушел. Эра спросила:
- Ты, конечно, был в кино?
- Тебе привет от Алексея Гаврилыча и сердечная благодарность от Мити Валдайского за прекрасный фильм, - сказал он.
- Тщеславный человек, улыбнулась Эра.- Не мог посмотреть один, тебе непременно нужны свидетели твоих успехов. Где ты нашел Алексея Гавриловича?
- Во «Флоренции», - ответил он.
- Ах, вот почему от тебя струится такой волнующий аромат...
- Гаврилыч устроил торжественный ужин.
- И ты съел его без жены, которая как-никак имеет больше отношения к «Кутузову», чем какой-то Митя Валдайский...
Она отвернулась. Он подошел сзади, обнял ее, сказал:
- Я не прикоснулся бы ни к одному блюду без жены, если бы только ей можно было есть торжественные ужины.
- Я бы пробовала понемножку, - вздохнула Эра. - Ладно, я тебя прощаю... И прочти, пожалуйста, письмо, которое лежит в кухне на столе.
- Кому письмо?
- Мне.
- Зачем же я буду его читать?
- Так надо. Иди.
На кухонном столе лежал небрежно надорванный конверт со штампом гостиницы «Метрополь». Овцын вынул густо исписанный, окаймленный голубой полоской листок и сперва взглянул на подпись. Подпись ничего не сказала ему, и, лишь начав читать, он вспомнил.
- Ах, Володя... - пробормотал он. - Ну, привет. Давно не встречались...
«Вчера исполнился месяц, как я не видел вас, - читал Овцын, - и этот день стал для меня самым печальным из всех тридцати. Я бродил по ленинградским улицам под мокрым снегом и вспоминал то время, когда у меня хоть была возможность подобраться в темноте к вашему окну, увидеть, как вы читаете, причесываетесь, говорите или ласкаете милую собаку Розу. После вашего отъезда она пропадала две недели неизвестно где. Вчерашний день кончился тем, что я совершенно глупо сел в поезд. Теперь я в Москве, сижу в гостинице и пишу это письмо, такое же, наверное, нелепое, как и весь мой поступок. Но вы для меня одна на свете; и как я ни пытался застегнуть душу на все пуговицы, ничего не вышло. Надо ли повторять, что я не питаю никаких иллюзий, ничего не добиваюсь и не вымаливаю. Вы для меня святы, как богиня, прекрасная и бесплотная, я поклоняюсь вам - и ничего больше. И только одного я не могу себе запретить - хотеть увидеть вас. Тогда я уеду на службу и, может быть, буду спокойно кататься на своем катере, как выразился некто... Эра, необыкновенная, прекрасная женщина, вы не будете жестокой, вы сделаете мне этот подарок. Я живу в «Метрополе». Сейчас отнесу письмо, сяду у телефона и буду ждать вашего звонка. Еще раз уверяю вас в глубоком уважении к вам и всем, кого вы любите.
В о л о д я».
Овцын налил холодного кофе и стал пить. «Странно, - думал он, - что я не чувствую неприязни к этому мальчику. Мне жаль его. И женщину, которую он полюбит в свое время. Чего-то в той любви уже не будет. Любовь повторяется и не повторяется. Пройдет одна любовь, и отомрет с ней кусок души, а потом придет другая любовь, но совсем по-иному будет любить душа-инвалид...»
Он допил последний глоток кофе, поставил чашку в раковину и вернулся в комнату. Эра смотрела выжидающе. Он спросил:
- Ты позвонишь ему?
- Не знаю, - сказала она. - Я думала, ты посоветуешь.
- Разве у тебя сердечко не дрогнуло?
- Не дрогнуло, - сказала она. - В меня, бывало, влюблялись. И всегда это было приятно. И теперь, может быть, мне понравилось бы. Но... если бы это было честно, открыто. Вместо того чтобы прийти в гости, он торчал под окнами. Возможно, он видел меня раздетой. А я цивилизованная женщина и привыкла, чтобы меня обожали в красивом платье. И сейчас ему надо повидать меня тайком. Почему он обожает меня из-за угла ?
- Он хочет видеть тебя, - сказал Овцын. - Наблюдать плюс к тому мою довольную физиономию - это же для него нож в сердце. Хоть он и клянется в уважении ко мне, но мечтает о том, чтобы ты овдовела.
- Не утрируй, - возразила Эра. - Мы живем в двадцатом веке.
- Век тут не играет роли. Словом, я советую позвонить. Юноша способен на сумасбродства; и я подозреваю, что подглядывание в окна - это еще не предел палитры. Он может опоздать из отпуска, а на военной службе за это карают. Пес с ним, пусть приходит в гости! Я не буду рычать. Пожалуй, я даже выйду на время его визита.
- Ты до такой степени не ревнив? - удивилась она.
- Человек в роли надсмотрщика выглядит немножко дурачком, - сказал Овцын. - А какая у меня еще может быть роль, если мне совершенно неинтересно слушать этого юного Демосфена. Пусть приходит.
- Не я же пойду к нему в номер, - сказала .Эра. - Но, может быть, все кончится телефонным разговором. Он славный мальчик и поймет.
- Однако тебя не слишком возмущает эта история, - сказал он.
- Мне жаль его, - призналась Эра. - Ты считаешь, это плохо?
- И хорошо и плохо, - сказал Овцын. - Как все на свете. Проблема в
том, что надо отделить одно от другого, а кто знает, как?