Она хорошо помнила тот день, когда прочла в журнале сообщение — то самое, которое только что передала Фройлану. Кровь ударила ей в лицо, хотя дома никого не было. Первым ее неистовым порывом было стремление защитить себя, утаить это. Но каким образом?.. Однако, когда он пришел из университета и в коридоре послышались его усталые шаги, она устыдилась себя и протянула ему журналы, как делала каждый день, всеми силами стараясь, чтобы он не заметил, как она изменилась в лице. И напряженно застыла, выжидая, пока он откроет нужную страницу. "Вот она". Вентура не стал ее переворачивать, а, держа прямо так, раскрытой, встал, прижав ее к груди, и ушел в гостиную. Один. Оставил ее сидеть у стола, а сам отправился в другую комнату, чтобы там, в одиночестве, прочесть сообщение о свадьбе своей дочери.

Охваченный щемящей тоской, которая была еще острее оттого, что он ни с кем не делился своим горем, все переживая в себе...(Милый, позволь мне побыть с тобой, пока ты читаешь. Давай вместе поговорим о ней.) Но она ничего не сказала, а ждала, сидя за столом, и натянуто улыбалась.

Наконец через какое-то время, все так же сидя, спросила:

— Ты будешь обедать, Вентура?

И машинально откинула со лба прядь волос.

Месяц спустя Пресенсия обнаружила на нижних полках книжного шкафа два номера журнального обозрения. И сразу догадалась. Быстро перелистала их и убедилась, что не хватает двух страниц. Ее охватила нежность к нему: "Словно маленький. Спустился вниз к киоску за журналами, в которых были помещены фотографии дочери. О чем он думал? И ничего не сказал мне. А потом, наверное, всю ночь ворочался в кровати, стоявшей рядом с моей, и боялся, как бы я чего-нибудь не заметила... В его одиночестве есть зона, в которую мне не дано проникнуть. Не потому, что я не хочу этого, а потому, что она запретна".

И Пресенсия совершила поступок, который никак не вязался с ее представлениями о морали. Долго сопротивлялась, но все же совершила: достала пиджак мужа, чтобы почистить, и осмотрела карманы, пока он спал. Ею руководило не простое любопытство, она хотела взглянуть на фотографии, чтобы пережить те же чувства, которые пережил Вентура. Слезы затуманили ей глаза, дыхание стало прерывистым, клокочущим, словно в груди у нее рычал дикий зверь. Ей казалось, что Вентура должен был бы непременно услышать это рычание из своей комнаты. Она не могла сказать, о чем думала, что с ней происходило, только с ней происходило что-то нехорошее. На душе оставался неприятный осадок. (Оказывается, она могла быть плохой, злой. Ей неприятно было об этом узнать.)

В бумажнике Вентуры хранились журнальные вырезки с фотографиями дочери: она смеется, слегка закусив нижнюю губу, очевидно, чтобы сдержать смех перед объективом фотоаппарата, жизнерадостная, молодая, вызывающе счастливая, пышущая здоровьем. "Не похожа на него. Ничего общего с ним..." В ней пробудилось жестокое, злобное чувство от того, что дочь его так красива и он, вероятно, получал наслаждение, любуясь ею. "Мой сын..." Беззаботный смех девушки ранил ей сердце. Ее сын не был красивым. Отнюдь. Слезы слепили ее. "Легкомысленная, надменная, избалованная девушка, не знавшая настоящей жизни и лишений. Глупая". Она встречала подобных ей в университете: эти девушки считали, что им все дозволено... (Надо быть объективной. Надо попытаться быть объективной.) Она пошла к себе в комнату и на ощупь достала из столика фотографию сына.

А Вентура тем временем спал и не догадывался, что здесь, рядом с ним, страдала она. И что в ее одиночестве тоже была своя запретная зона.

Слезы капали на невинное, трогательное лицо мальчика. "Какая же я дурочка! Что со мной случилось? Я словно обезумела". Она смотрела на фотографию Асиса и постепенно успокаивалась. Да, ее сын был похож на Вентуру. Не чертами лица — у него были ее глаза и губы, — а какой-то внутренней беззащитностью, отражавшейся на его лице. "Пусть лучше походит на него внутренне, чем внешне".

Но с того дня, когда Вентура во время их прогулок прижимал ее руку к своей груди или обнимал ее дома, она думала: "Там Агата". И прижималась лбом к карману или слегка прикасалась к нему локтем. Едва уловимо, тайно присваивая себе его одиночество.

Их с Вентурой должна была разделить стена, за которой он лежал мертвый, чтобы она пришла к окончательному выводу: "Он никогда не был счастлив до конца. Но, во всяком случае, постарался сделать все, чтобы хотя бы спасти ее судьбу".

Для нее он был самой жизнью, она же ему была нужна, во многих отношениях он просто не смог бы обойтись без нее, но жил и умер он с великой печалью в сердце: тоской по дочери.

— Разве она не отпускает ее к тебе время от времени? — спрашивала Пресенсия в самом начале их доверительных отношений.

Вентура начинал расхаживать по комнате.

— Несколько раз я ходил к коллежу и дожидался ее у дверей. Я смотрел, как девочки выскакивали оттуда, словно зверьки, выпущенные на свободу, и при появлении каждой из них думал: "Вот она". Но Агата не выходила, и тогда я спросил о ней. "Она больше не посещает этот коллеж", — ответили мне. Тогда я отправился туда, где она брала уроки танца, и снова стал ждать ее у входа...

Вентура улыбнулся восторженной, печальной улыбкой тому образу, которого она не видела, но который ему вспомнился:

— Агата занималась балетом. Она очень грациозна... Каждое ее движение, манера говорить исполнены грации. Она очень гармоничная, очень подвижная девочка... Я подумал, что ее перевели в какую-нибудь другую школу, и позвонил Эсперансе. "Я хочу видеть девочку". Мне это было необходимо.

Он курил отрывисто, глубоко затягиваясь дымом.

— Агату увезли за город в какой-то интернат. Эсперанса не захотела сказать мне, в какой именно. "Я найду ее, где бы она ни была". Но Эсперанса воспротивилась: "Упаси тебя бог, слышишь? Чего ты хочешь добиться? Разбить ей сердце?.. Я сказала, что ты умер".

— Какая злая женщина!

— Нет, по-своему она была права, но чересчур прямолинейна. Я тоже пытался стать таким. И действительно убедил себя в том, что для девочки так будет лучше. Я говорил себе: не надо ее раздваивать, разрывать на части. Она научится хитрить. Научится умалчивать... Я знал, что мог настоять на том, чтобы мне позволили видеться с девочкой. Нет такого закона, чтобы запретить мне это. Но тогда мне пришлось бы отступиться от своих принципов, вернуться к тому, от чего я стремился избавиться, когда мы расставались, — и пострадал бы не я, не она, а наша дочь... Агата больше любила меня до тех пор, пока Эсперанса это позволяла. Но подспудно каждый из нас знал, как-то само собой, спонтанно, что девочка должна была остаться с матерью.

Пока они ждали Асиса, Вентура ни разу не обмолвился о том, что хотел бы иметь девочку, похожую на его дочь. Они почти не говорили между собой о ребенке, который должен был у них родиться. Тогда Пресенсия не обратила внимания на это, потому что существо, которое она носила под сердцем, заполняло ее одиночество. В те месяцы она ушла в себя, затаилась. И ничего не говорила Вентуре до тех пор, пока он не встретил ее однажды, к своему удивлению, на улице Дон-Педро.

— Пойми, дело вовсе не в этом, они просто искали подходящего случая. Тетя с дядей никогда не придавали значения подобным вещам, но им надо было за что-то уцепиться. Ты не беспокойся.

С той самой минуты, как Вентура узнал об этом, он перестал ее трогать и целовать. С той самой минуты, как решил: "Мы поженимся", Вентура отдалился от нее. "Он сам не сознает этого.

Но он — верующий, и ему это отвратительно. Он поступает так ради ребенка. И я с ним согласна.

Мне не нужны никакие письменные заверения, письменные свидетельства... Я и так принадлежу ему. Если когда-нибудь женщина принадлежала всем своим существом мужчине — а такое могло случиться только раз, всего лишь раз, — то ею могла быть лишь я, Вентура... Ты всецело владеешь мной. Сначала ты завладел самым главным: моей волей и моим разумом. Ты взял их под свою неусыпную опеку. Иначе не скажешь, потому что, опекая, ты оставил их неприкосновенными. О, господи, ради всего святого..."

Нет, она не имела права взывать к господу богу.

Но как только у Пресенсии родился сын, она снова раскрылась навстречу мужу и стала тянуться к нему. Вот тогда-то она и обнаружила, — впрочем, возможно, замечала и раньше, но не придавала этому значения, — неприязнь к себе со стороны соседей. Сначала, встречая их на лестнице, они проявляли любопытство: "Молодожены". Но, вероятно, соседкам не понравилось ее пренебрежение к их заботе: "Если вам вдруг что-нибудь понадобится, сами понимаете... Если у вас ночью начнутся схватки... Я вырастила семерых..."

Потом они удивились тому, что их никто не навещает, даже родные, хотя она была в положении.

Улица Калатравас находится в пятистах метрах от улицы Десампарадос. Кто-то разузнал правду, и вслед ей понесся шепоток, сначала настороженный и удивленный. Пожалуй, более всего их раздражал ее скромный девичий вид. "Словно невинный агнец..." С Вентурой же они вели себя совсем иначе. Были любезны, разговаривали, встречая на лестнице. Он сам говорил об этом Пресенсии, но она не обижалась. А лишь улыбалась про себя: "С ним разговаривают, а со мной — нет". Как будто бы она была каким-то чудовищем, силой пленившим его.

О прежней жизни Пресенсии пошли сплетни по всему кварталу: "Всегда бродила по улицам, одна, всех сторонилась. Ее тетя с дядей, замечательные люди, заботились о ней как о родной дочери, и вот чем она им отплатила. Никогда не ходила с тетей за покупками, не помогала по хозяйству".

Впрочем, на этом последнем они не настаивали, поскольку видели, как Пресенсия не раз спускалась вниз к овощной лавке с сеткой в руке, откидывая назад свои густые короткие волосы, счастливая, точно шла покупать не зелень и фрукты, а частицу солнечной, влажной земли, на которой они произрастали.

"Конечно, женщина может иметь мужчину, это ее дело... Но отбивать его у жены и дочери...

Видать, у нее холодное сердце".

С их точки зрения, Пресенсия неразумно тратила деньги на покупки, потому что предпочитала купить первые сочные груши — три громадные, овальные, наполненные соком до самой сердцевины, — а не какие-то скороспелки, которых на килограмм выходило гораздо больше.

"Еще бы, деньги ведь зарабатывает не она, а он... Бедняга..."

Зеленщику с первого же дня пришлась по душе эта миниатюрная, всегда приветливая женщина. Ее улыбка не походила на улыбку зрелой женщины; она как бы раскрывалась навстречу утру, дню, всему миру. То была неосознанная улыбка счастливой девушки... "Хоть бы она как-то прятала ее", — думал зеленщик, догадываясь, что женщины не могут простить Пресенсии именно этого непонятного счастья с женатым мужчиной, который намного старше ее, солиднее — ему говорили, что он написал много книг, — и нравится женщинам. (Сервандо не понимал, почему он им нравился. Смотреть не на что: некрасивый, пожилой, высокий, ходит согнувшись, сутулый, костлявый, с большими угловатыми залысинами на лбу. И даже считал, что тот в подметки не годится Пресенсии.) Когда они появлялись на улице вместе, их окидывали критическими взглядами.

— Чем она его прельстила?

— Заграбастала с помощью ребенка. Как знать... Пожалуй, это несколько меняет дело...

— Нынешние девчонки любого за пояс заткнут. Могут поучить даже меня, прожившую семнадцать лет в замужестве.

Наверное, они простили бы ей все, будь она женщиной незаурядной, и даже посочувствовали бы:

— Ничего не поделаешь, мужчина есть мужчина...

Но эта девушка — ее никак нельзя было назвать "женщиной", когда она еще только поселилась на улице Десампарадос, — худенькая, маленькая, тонконогая, легкая, раздражала их, словно бельмо на глазу. Пресенсия не заискивала перед ними, не набивалась на разговоры, не завоевывала их симпатий. Они являлись для нее как бы подвижным фоном где-то в глубине сцены.

И всегда мужественно игнорировала сплетни.

Но после рождения сына стала обращать внимание на поведение окружающих ее людей.

Она вывозила малыша в сидячей коляске на площадь, и Сервандо провожал ее едва заметной улыбкой, вытирая руки о передник.

Зато Пресенсия хорошо чувствовала неприязнь к себе остальных. "Какое бесстыдство!"

Эта враждебность выражалась в улыбке, обращенной к Вентуре, когда, зайдя за ними, они вместе возвращались домой: он — держа малыша на руках, а она — толкая перед собой пустую коляску. И те, кто только что провожал ее хмурым взглядом, теперь улыбались отцу малыша.

Но она не думала: "Какая низость!" А радовалась за мужа: "Слава богу, хоть Вентура у них в милости".

Пресенсия ликовала от того, что вот уже довольно долго Вентура, казалось, принадлежал ей одной: она забыла о том, что в Мадриде живет другая девочка и что он, глядя на сына, игравшего на ковре, или чувствуя, как тот обвивал его шею своими ручонками, мог вспоминать о дочери.

Однажды они увидели ее. Сердце подсказало Пресенсии, что та девочка, которая в парке Ретиро смотрела представление кукольного театра, была Агатой.

Асису тогда было два года, и она купила ему картонный театр. А потом на столе в столовой разыграла перед ним маленькую сценку, сама управляя героями, приклеенными к длинным картонным полоскам. Каждый персонаж говорил у нее своим, особым голосом. Мальчик веселился. Злодей говорил грозно, испуганная женщина — писклявым голосочком, а рыцарь — мужественным голосом. Пресенсия на минутку вышла на кухню, а когда вернулась, то застала на своем месте за ширмой Вентуру. Но он не разыгрывал перед мальчиком комичных сценок, а серьезно объяснял, что такое театр. Пресенсию рассмешили его слишком взрослые для ребенка объяснения, но Вентуре нравилось разговаривать с сыном именно так. "Мы сами сбиваем с толку детей своими нереальными объяснениями. Только правда. В сознании ребенка и без того достаточно фантазии, которая в нем мгновенно преображается — преображается, а не искажается, — вплетаясь в его маленький мир, но вместе с тем гораздо более обширный, чем мы себе представляем".

Мальчик, увидев мать, протянул ей картонную фигурку и попросил:

— Еще... еще...

— Я отведу тебя, Асис, посмотреть на это в парк Ретиро. Хочешь?

— На зверей?..

— Нет, в кукольный театр, сам увидишь. Пойдем туда все вместе в четверг.

Весь оставшийся день взволнованный мальчик не переставал спрашивать:

— Мама, уже четверг?

Смотрел на солнце и снова спрашивал:

— Уже четверг?

Как будто бы интересовался: "Хорошая погода?"

— Сегодня четверг, Асис...

В тот июльский четверг солнце светило прямо в глаза, когда они шли по проезжей аллее.

— Сегодня очень жарко. Вы не перегреетесь?

Но Пресенсии нравилось это беспощадное, всеобъемлющее солнце — совсем как в те времена, когда она девчонкой ходила к реке Мансанарес. Реальность виделась ей сквозь ресницы прищуренных глаз. Голова цепенела. (Речная вода, выжженные камни, пышная растительность по берегам — огненный мираж.)

Голову мальчика предохраняла от солнца шапочка с козырьком. Пресенсия весело напевала, раскачивая нежную вспотевшую ручонку сына, зажатую в своей ладони. В том углу парка, где под зелеными кронами высоких деревьев расположился кукольный театр, царила прохлада: она особенно ощущалась после прогулки по солнцепеку. Напротив легких, наспех сооруженных подмостков стояли металлические кресла. Многие ряды уже были заняты. Мальчики и девочки, сгорая от нетерпения, требовали начала спектакля, а их наставницы и няни вязали или разговаривали между собой. Кое-кто из них принес с собой термос с легкой закуской. Дети из обеспеченных семей пришли в сопровождении гувернанток или кормилиц, одетых, как одна, в белые с вышивкой платья или в клетчатые костюмы, отделанные бархатом. На некоторых были серьги, изящные бусы и кружевные наколки на голове, скрепленные длинной булавкой. Детей из менее состоятельных семей опекали скромные, совсем юные няни, почти девочки, которые обходились своим хозяевам намного дешевле; или же няни в белых накрахмаленных халатах и белых чепчиках (впрочем, и это было непозволительной роскошью для тех, кто испытывал недостаток в деньгах). Остальные дети пришли со своими мамами — молоденькими женщинами, которые чувствовали себя неловко среди этих воспитательниц и нянь, занимавших в обществе более низкую социальную ступень.

Вентура и Пресенсия с мальчиком присоединились к этим родительницам. Вентура улыбнулся Пресенсии поверх головки сына. Она повернулась к невысоким подмосткам и увидела девочку. Без сомнения, то была Агата. Девочка сидела впереди них на два ряда в широкополой шляпе из настоящей соломки, в окружении подружек. Пресенсия знала, что ей приблизительно двенадцать лет, но на вид Агате можно было дать больше, благодаря высокому росту, крепкому телосложению и хорошему физическому развитию, хотя фигура и манеры у нее были детскими.

Пресенсия догадалась, что это Агата, по беспокойному взгляду Вентуры и по тому, как он устремился вперед всем телом. "Что с ним? Что он там увидел?" Во всем его облике появилось нечто такое, что заставило Пресенсию проследить за взглядом мужа и, увидев девочку, сразу понять: "Это она. Его дочь".

Агата непрерывно двигалась. То вскакивала, то говорила что-то подругам, то вдруг оборачивалась ("Она очень гармоничная, очень подвижная девочка", — сказал о ней как-то Вентура), то снова садилась, вздымая вверх накрахмаленные фалды юбки. Ее талию опоясывала голубая лента, а длинные черные волосы развевались за спиной, когда она двигалась или хлопала в ладоши. Пресенсия невольно сжала руку сына.

Агата вскакивала с места, опиралась о спинку впереди стоящего кресла, волновалась: всем своим телом сопереживала событиям, которые разворачивались на сцене. (Ах, эти отцовские глаза, обезумевшие от нежности и гордости! Это была его дочь, его блистательное создание...)

Пресенсия невольно обернулась к сыну. Никогда еще не казался он ей столь щупленьким в своем скромном белом костюмчике, а коленки такими острыми. Было в этом нечто такое, что причиняло ей нестерпимую, чудовищную боль, и она крепче и крепче сжимала руку сына, желая передать ему всю любовь, влить в него свою жизненную силу.

По рядам ходил продавец и предлагал детям вытянуть билет детской вещевой лотереи.

— Можно выиграть обезьянку, собачку, пакетик карамельки...

Он подошел к Асису, но мальчик спрятался от него, прижавшись к спинке кресла.

— Оставьте его, — сказала Пресенсия.

— Не хочет? Мальчик отказывается от обезьянки, которая прыгает вверх-вниз, от собачки, которая лает?.. — говорил продавец и нажимал на пружинку тряпичной собачки.

Девочки, сидевшие впереди, оглянулись. (Агата тоже повернула к ним свое прелестное лицо, затененное широкими полями шляпы из мягкой соломки, словно кроной дерева. Глаза ее смеялись.)

— Дайте мне. Мне.

— Агата, перестань прыгать. Успокойся, — сделала ей замечание гувернантка, взяв за руку.

Девочка поймала на себе взгляд сеньора и, польщенная, улыбнулась.

Имя девочки прозвучало точно взрыв бомбы между Вентурой и Пресенсией. Пресенсия замерла. Она смотрела на марионеток, и ей казались нелепыми, печальными их гнусавые вопли, удары, словно они могли бы заглушить в ней страшный крик — вопль ее души, рвавшийся наружу из груди. Она не смотрела на девочку, но видела, что та, поймав на себе восхищенный взгляд мужчины, то украдкой, исподволь, то откровенно смотрела не него (Хоть бы ее увели!), а потом наклонялась к подругам, они хихикали, и все вместе оборачивались назад, чтобы посмотреть на него. "Скороспелая кокетка. Пустая, легкомысленная, в отличие от моего сына".

Заметив, что заинтересовала мужчину, и он не спускает с нее глаз, Агата вскакивала, перегибалась через стоявшее перед ней кресло, показывая свои красивые, стройные ноги. (Сколько муки и упоения в лице Вентуры!..)

Арлекин колотил несчастную Коломбину, а та согнулась вдвое, почти касаясь маленькой сцены своим жалким телом, набитым тряпками и опилками, умоляя сжалиться над ней. То был пронзительный, немилосердный, нечеловеческий крик.

Асис сжал губки, глотая слезы.

— Почему ты плачешь?

Пресенсия едва не крикнула ему: "Не говори так, Вентура!"

— ...Не надо плакать. Посмотри на девочек, они довольны. Кроме тебя никто не плачет.

Тебе нестыдно? Почему ты плачешь?

"Потому что он твой сын". Асис едва слышно прошептал:

— Он ее бьет. .

И Пресенсия увидела, как Вентура порывисто и крепко обнял мальчика за хрупкие плечи.

"Он признал его". Возможно, это было нелепо, но она знала, что Вентура видел самого себя в Асисе, в его покрасневшем от переживаний личике, потому что Арлекин плохо обращался с Коломбиной.

— Вы уже уходите?

Он не сказал: "Мы уходим". И Пресенсия снова села в кресло.

Представление окончилось, а они по-прежнему сидели, глядя вслед девочке с длинными, шелковистыми черными волосами, которая удалялась от них, подпрыгивая и оборачиваясь, то пропадая за деревьями, то снова возникая, пока не скрылась совсем.

Домой возвращались молча. Сели в троллейбус и доехали до площади Ромалес. В троллейбусе мальчик разговорился, очаровательно пересказывая то, что увидел в театре. Вентура держал его у себя на коленях. Когда Пресенсия видела их вместе, рядом, ее начинала мучить совесть от того, что она к нему недостаточно великодушна.

Они сошли с троллейбуса. Сонный Асис начал спотыкаться, и Вентура, взяв мальчика на руки, понес домой, он шел быстрым шагом, спокойный, но у Пресенсии сжималось сердце, глядя на него. (Впервые она испытала страх, впервые рядом с ним ей требовались поддержка и защита.) Асис уснул прямо у него на руках. Они пересекли площадь Ромалес, улицу Канонигос, сделали несколько поворотов, прошли по брусчатой мостовой мимо знакомых подъездов и черных железных решеток на окнах нижнего этажа.

Придя домой, Пресенсия уложила мальчика в постель. Сонный Асис похлопал ресничками, лицо его разрумянилось, особенно щека, которой он прислонялся к пиджаку отца. "Какой был бы ужас, если бы меня разлучили с сыном. Я бы этого не пережила!"

Она вошла в гостиную. Вентура сидел в темноте перед раскрытой балконной дверью, откинувшись в кресле и устремив взгляд в глубь ночи. "Страдает".

Пресенсия подошла. И, стоя, прижала его голову к своей груди. Он молчал, потому что его душили слезы. Наконец сдавленным голосом произнес:

— Какая красивая девочка! Красивая, веселая, сильная!..

Пресенсия поцеловала мужа в волосы.

— На нее приятно было смотреть.

И он надолго задержал ее в своих объятиях.