"Тебе никто не нужен, кроме тебя самой", — слышала она его голос. Голос, который не менялся, даже когда он произносил самую жестокую правду. Почему он всегда так говорил? Но всегда ли?

Были времена, когда он этого не говорил. Это выношенное им резкое суждение складывалось постепенно. Впервые сказав эти слова, он почувствовал себя неловко и постарался сгладить их шуткой. Но день ото дня они произносились все более холодно и звучали, точно невыносимые удары тамтама. При этом он всякий раз вглядывался в нее, точно старался найти подтверждение своим словам, когда говорил:

— Тебе никто не нужен, кроме тебя самой. Ты прекрасно обойдешься без меня.

Она приходила в ярость от того, что он так хорошо ее знал. Но то, что он предлагал, всегда ранило ее в самое сердце. Действительно ли он этого хотел? Разве в его глазах не светилась до последней минуты надежда спасти в ней что-то?

— Не понимаю, зачем нам расходиться и давать пищу сплетням? Гораздо спокойнее жить так, как мы жили.

Она сидела к нему спиной, глядя на себя в зеркало маленького туалетного столика, и прикалывала брошь к платью, слегка растянув губы от усилия, которое прилагала, чтобы прикрепить ее точно посредине.

— Я не желаю больше так жить, — сказал он, устремив взгляд в окно. — Просто отказываюсь.

Она не придала особого значения его словам.

— Я не вмешиваюсь в твои дела; ты можешь делать все, что хочешь.

Вентура брал свои рукописи и искал убежища в комнате для детских игр. Девочка удивленно спрашивала:

— Папа, почему ты не с гостями?

Вентура смеялся, видя ее такой удивленной, гладил по длинным черным волосам и, прилаживаясь к ней, спрашивал тоненьким мальчишеским голосом:

— Не найдется ли для меня местечка в твоей комнате?

Когда гости уходили, Эсперанса открывала дверь в детскую и с холодной издевкой говорила:

— И ты еще смеешь утверждать, что тебе мешает шум?..

Эсперанса стояла на пороге в своем красивом платье, плотно облегающем фигуру. Губы ее были накрашены темной помадой, сигарета зажата в пальцах правой руки, согнутой в локте, — ее излюбленная поза.

Агата отходила от отца: она интуитивно чувствовала, кого ей надлежало слушаться.

— Здесь я никому не мешаю.

— Няня говорит, что девочка становится несносной, когда бывает с тобой.

Вентура начинал собирать исписанные листки.

— Теперь ты можешь оставаться здесь. Я забираю Агату.

Вентура оставался, но работать уже не мог.

Первое время после женитьбы он пробовал приспособиться к новой жизни и робко скрывал свои склонности и устремления. Пока они были молодоженами, им еще казалось, что они могли бы слить две жизни воедино, считаясь с интересами друг друга. Но так было в начале их супружеской жизни, пока ее сияющие томные глаза, затененные вокруг, выделяясь на белоснежной коже лица, буквально испепеляли его.

"Я ему нравилась, — подумала Эсперанса. — Как же я ему тогда нравилась!"

Было стыдно вспоминать в чужой комнате, перед этим человеком, облаченным в саван, о страсти мужа к ней в пору их молодости. То были греховные мысли. И, чтобы отвлечься от них, она посмотрела на монашеское облачение из грубой шерстяной ткани, подпоясанное белым шнуром.

"Тебе никто не нужен, кроме тебя самой".

Почему он знал об этом? Как мог догадаться, что, придя домой из суда одна, она сняла с себя шляпку, бросила ее на постель и облегченно вздохнула, сама того не замечая? Затем открыла двери в комнату своего мужа, где стояли его кровать в строгом стиле ампир, столик в форме усеченной колонны, и смотрела на все это с порога, сама себе удивляясь. А потом подошла к окну и рывком распахнула занавески, как человек, который обретает свободу.

— Ты не рождена для замужества.

— Ты в этом убежден? — улыбалась она ехидно. — В иных случаях ты не сказал бы так.

Вентура понимал, на что она намекала. И не любил, когда она заговаривала на столь интимные темы.

— Это совсем другое... Я никогда не отрицал, что ты красива. Но ты не создана для супружеской жизни. Тебе вообще не следовало выходить замуж.

Подобные слова всегда задевали ее.

— А что же мне следовало делать? Расстаться с тобой, когда ты за мной ухаживал?..

Забыл, как добивался меня? Казалось, и дня не проживешь без меня. Ходил за мной по пятам до самого позднего вечера, словно тебе дня не хватало для наших встреч... И ты хотел бы, чтобы я оставила тебя тогда? Или стала бы твоей любовницей? Это ты хочешь сказать?

Он не ответил.

— Ах, так вот чего ты добивался! Никаких обязанностей, верно? Быть любовником богатой женщины... С первого же дня ты вел себя как мужлан.

Она тут же пожалела о своих словах, но было уже поздно. Он даже не взглянул на нее.

Повернулся и вышел из комнаты.

Эсперанса знала, что в первый и последний раз позволила себе намекнуть ему на деньги.

Не единожды с ее уст готов был сорваться этот упрек, но она боялась утратить то последнее, что между ними еще оставалось. В разговорах она никогда не упоминала о своем богатстве, ибо хорошо помнила, что, когда они познакомились, именно это обстоятельство являлось для него камнем преткновения в их отношениях. Не кто иной, как она сама, исподволь заставила его преодолеть эту помеху, поскольку он был единственным мужчиной, общение с которым вызывало в ее душе трепетное чувство. Он с таким благоговением и нежностью внимал каждому ее слову, точно слушал нелепицы, которые плел красивый ребенок. И она не смогла устоять перед его немым восторгом, перед его пламенными и нежными словами. Мужчины, окружавшие ее до тех пор, казались теперь ей бесхребетными существами, марионетками, подвластными нитям, которыми она умела хорошо управлять. И только этот один не походил на них и в какой-то мере сопротивлялся ей. А она хотела завладеть им безраздельно, как это бывало всякий раз, когда она хотела чем-то завладеть.

"Тебя никто никогда не сможет укротить. Никто..."

Эсперанса посмотрела в окно. Ослепительно яркий свет причинял боль глазам, и она слегка сощурила их. Вентуре, должно быть, нравилось жить в квартале, где старые дома, некогда бывшие замками, соседствовали с убогими домишками... Шумные сборища раздражали его.

Вначале он лишь посмеивался, принимая их как неприятную необходимость. Эсперанса насторожилась. Подруги говорили ей:

— Какой у тебя интересный муж!

Ему отдавали должное, учитывая, что он не принадлежал к их классу. Классу ли?.. Во всяком случае, был человеком не их круга. Но Эсперанса знала, что Вентура человек надежный и на него можно положиться: он не променял бы ее ни на одну из них.

Но когда Вентура стал появляться среди гостей перед самым их уходом, желая избежать сцен из-за слишком уж откровенного своего отсутствия, подруги стали говорить:

— Однако он у тебя большой оригинал! Эсперансу бросало в дрожь от негодования.

— Ты выставляешь меня на посмешище.

— Да они даже не замечают. . Никто из них даже не замечает отсутствия твоего мужа.

— Ты ревнуешь?

Вентура засмеялся так молодо, простодушно и заразительно, что она едва сдержалась, чтобы не рассмеяться вместе с ним. В тот раз он подошел к ней и поцеловал.

— Пусть это будет высшим испытанием верности, которому я тебя подвергаю...

В те часы, когда ее салон — салон Эсперансы — заполнялся людьми, он уединялся с Агатой. Тогда девочка принадлежала только ему. Иногда Эсперанса оставляла на минутку гостей, обходила дом, чтобы увидеть их с противоположной стороны патио. Девочка надевала балетную пачку и танцевала. Танцевала на пуантах грациозно и вместе с тем неумело, выражая движениями свои наивные детские чувства. Круглые упругие ножки пятилетней Агаты кружились, опираясь на один пуант. Вентура мог часами просиживать в комнате для детских игр и смотреть, как скользит в танце девочка.

— Станцевать тебе еще что-нибудь?

Эсперанса видела изящно сложенные аркой руки над головой и вопрошающее личико.

Вентура ставил очередную грампластинку. Агата не знала устали. В ее движениях уже сквозило неосознанное, невинное кокетство. Ей нравился почти мальчишеский восторг, светившийся в глазах отца. Он смеялся, угадывая в ее детских танцевальных позах привлекательность будущей женщины. А пока они дышали нежностью и наивностью. Девочка вслушивалась в музыку и смотрела в сторону патио, вращаясь на пуантах, кружа лентой в белых цветах.

— Мама идет. .

И сразу же останавливалась.

— Танцуй… Я поговорю с ней.

Но у девочки уже пропадала всякая охота. Она прекрасно понимала, что с его словами никто не посчитается.

— Девочке пора в постель. Она уже умылась? Помолилась?

— Она танцевала. Ты видела, какое это очарование, Эсперанса?

— А тебя я ни о чем не спрашиваю, — отрезала она, а затем, оборачиваясь к няне, говорила, делая ударение на каждом слове: — Девочка должна во что бы то ни стало ровно в восемь умыться, поужинать и лечь спать. Вы меня слышали? И, не давая ей ничего сказать в свое оправдание, заключала: — Я на вас полагаюсь.

Няня в смущении смотрела на сеньора.

Часто, когда Вентура к вечеру возвращался домой, огни ярко сверкали, у парадного входа стоял слуга, двери залы и кабинета были раскрыты. "Кабинета Вентуры..." Но Вентура им ни разу не воспользовался.

— Мне такой не нужен. Мне бы крепкий стол в каком-нибудь укромном уголке. И самые обыкновенные книжные полки.

Эсперанса окинула взглядом простые книжные полки, закрепленные железными брусьями в комнате, где теперь находилась.

— По-моему, так очень мило, ты не находишь?

Декоратору пришла в голову блестящая мысль поставить стол в оконную нишу.

Вентура пробормотал что-то невразумительное:

— Не к месту.

Она не поняла его и переспросила:

— Что не к месту? Стол? — и тут же заключила: — Тебе не нравится... Да? Скажи.

— Прекрасный кабинет.

— К тому же здесь раздвижные двери, они соединяют кабинет с залой. Очень удобно на случай, если у нас соберется много гостей...

Но Вентура так и не стал там работать.

Нередко, вернувшись домой, он не заставал ее дома. Но об этом они договаривались во время завтрака:

— Сегодня я пойду к Рейес... Ты заедешь за мной к концу вечера?

Сначала он соглашался и заезжал за ней. Но потом уже говорил:

— Я подожду тебя дома...

— Сегодня ты, наверное, поработал на славу. Весь дом был в твоем распоряжении... — говорила она, входя, и в глазах ее горел победоносный огонь. Но Вентура не работал. И она прекрасно понимала, что дело вовсе не во внешнем шуме.

— Скажи лучше, что тебе не нравится бывать дома.

Но и это было не так.

Иногда она заставала его за работой в комнате, где играла Агата. Он исписывал листок за листком, словно мысли его сами собой выливались на бумагу.

— При том что девочка прыгает вокруг тебя и теребит своими вопросами... — возмущалась Эсперанса. — Тогда нечего говорить, будто все дело в шуме...

Ежедневные раздоры, колкости, недомолвки и особенно холодность замораживали остатки еще сохранившегося в них тепла и добра. Самого лучшего, что в них еще оставалось.

Вентура уехал в Германию, чтобы прочесть там несколько лекций. Он ничего не говорил ей о том, что собирается уехать. Эсперанса узнала об этом случайно, услышав, как он договаривался по телефону о расписании лекций.

— Ты уезжаешь?

— Да.

Вентура стоял перед ней, опустив руки, — он только что повесил телефонную трубку — и глядел на нее с такой тоской, будто бы еще могли найтись нужные слова, которые следовало бы сказать. У нее вдруг промелькнула мысль: "Он уходит навсегда".

— Разве ты не мог предупредить меня заранее?

Я бы спланировала свое...

Вентура перебил ее:

— Делай что хочешь. — Казалось, его охватила смертельная усталость. — Я не собираюсь тебя больше ничем затруднять.

В первые годы их супружеской жизни он тоже уезжал, сначала вместе с ней, — в Париж, Цюрих, Болонью. Она слушала его лекции. Он читал их каким-то другим, размеренным голосом, сплетя пальцы рук, которые покоились на столе, покрытом плюшем или красным бархатом и возвышавшемся на невысоком помосте. Ему внимали с почтением. Эсперансе сперва понравилась ее новая роль.

— Ваш муж, сеньора... — говорили ей, воздевая длани к небесам от восхищения, или же поздравляли ее, пожимая руку.

Однажды в Коимбре, глядя на его сплетенные пальцы и слушая его слова, чистые, будто хрусталь, и такие же хрупкие (его мысль сверкала и отражалась тысячами разноцветных, прозрачных и ярких искр и вместе с тем, отсвечивая всеми своими гранями, ускользала от Эсперансы главной своей сутью), она думала: "Он похож на монаха..."

Да, он действительно был похож на инока, проповедовавшего веру — всем своим аскетическим ликом, небольшой сутулостью, точеными пальцами, — теми самыми пальцами, которые теперь разбиты. Почему он производил такое впечатление? Может быть, из-за своего высокого лба, впалых висков, угловатого, изнуренного лица? Он взирал на всех каким-то вопрошающим потусторонним взглядом, точно надеялся услышать ответ, который нельзя было выразить словами. И заранее знал, что ответом ему будет молчание.

"Комедиант".

Она хорошо знала, что этот богатый модуляциями, проникновенный голос мог быть жестоким, неумолимым и причинить боль, при всем великодушии и благородстве этого человека.

Знала, что губы этого человека способны гореть. Знала его страсть. (Но она всегда уклонялась от взгляда, который потом устремлялся на нее, будто в ожидании, что дух окажется сильнее и восторжествует над поверженной плотью.)

Она перестала сопровождать его в этих поездках. Со злорадством чувствуя, что ему должно было бы недоставать ее прекрасного и возвышенного присутствия на его лекциях. Наверное, он надеялся стать ей более понятным через других. И возможно, даже спрашивал себя, почему его так легко понимали остальные? А может быть, думал, что они только прикидывались, никто из них ничего не понимал и только послушно повторял за ним, словно валаамова ослица?

Эсперанса убила в нем уверенность, зато открыла перед ним новые возможности.

(Очевидно, та женщина могла бы сказать, что эти возможности зрели в нем сами по себе, питаясь его соками, разрастаясь в нем, заполняя его собой и всецело овладев им, увлекли к другим, когда настал его час.)