— Пойду позвоню Агате. Эсперанса испугалась.

— Нет, нет.

Она хотела сказать: "Не оставляй меня здесь одну".

Но Фройлан настаивал:

— Я позвоню ей отсюда. Тут наверняка есть где-то телефон.

Но увидел страх в глазах Эсперансы и уселся в мягкое зеленое кресло. Ему хотелось курить. Но он подавил в себе это желание, считая его здесь неуместным. Впрочем, таким ли уж неуместным?

Сквозь протертую по краям кресел ткань виднелся уток.

"Проснулась ли Агата? Передали ей записку или нет? Мне не следовало..."

Он взглянул на ручные часы. Стрелки приближались к десяти. Утро разрастается для тех, кто рано просыпается. Отец всегда говорил: "Кто рано встает, тому бог подает. ." В иные дни он тоже вставал в эти часы или уже принимал душ в ванной. Потом к нему приводили девочек поздороваться. Как бы позвонить Агате? Она должна прийти. Теперь он уже в этом не сомневался.

И не только потому, что умер ее отец, а ради нее же самой. Он хотел видеть Агату здесь, возле отца, в этой уютной комнате, где мог жить и молодой человек, и пожилой. Комната не отличалась богатством убранства, но и бедной ее назвать было нельзя. Каждая вещь имела свое назначение — в жизни или в работе — и не являлась бесцельной. Он не мог бы сказать, что ему здесь не нравилось. Комната дышала свежестью и какой-то глубокой радостью. Это даже шокировало, когда ты входил в нее с мыслью о смерти. Радостью веяло от цветущего дерева, источавшего тонкий, пронизывающий аромат. От гладкой полированной мебели и от этого кресла, слегка повернутого к торшеру. "Должно быть, в этом кресле сидел Вентура..." Приятный уголок, лампа под рукой, удобно расставленная мебель, не путавшаяся под ногами. Радость этого прочного счастья исходила также от ярких корешков книг на высоких этажерках по стенам комнаты и от корешков из белого картона. Она проникала сюда через окно, открытое навстречу широкой, глубинной панораме Мадрида, которую раньше Фройлан не замечал, а теперь, вглядываясь в даль, невольно выискивал горизонт на засушливой гористой кастильской местности.

Конечно, у каждого человека своя жизнь. Свой быт, свои эталоны. Но между человеком и окружающими его предметами существует тайное родство. Фройлан почувствовал, что в какой-то мере смутно понимал Вентуру по его книгам, которые хранил в ящике своего письменного стола.

Часы пробили десять. Их удары позвучали в коридоре, когда квартира, казалось, стала оживать и зашевелилась. В соседней комнате кто-то едва слышно разговаривал по телефону. Потом трубку повесили. Раздались легкие шаги за стеной: они то удалялись, то приближались, то снова удалялись и снова приближались.

"Нам пора уходить. Мы должны уступить место той женщине..."

Фройлан увидел, как мимо комнаты прошмыгнула служанка. Он встал с кресла, подошел к двери и, опершись о ее раму, выглянул в коридор. Закурил сигарету.

В соседней комнате разговаривали. Почти шепотом. Затем оттуда вышла служанка и закрыла за собой дверь.

— Я могу позвонить по телефону? Служанка замешкалась:

— Сейчас придет святой отец...

— Вы скажите, могу я воспользоваться телефоном или нет? Мне нужно позвонить домой...

Служанка убежала, потому что кто-то постучал в дверь согнутыми пальцами. Фройлан последовал за служанкой — он решил во что бы то ни стало позвонить, — но увидел шедшего ему навстречу по коридору священника. Со света он не сразу различил его темную сутану с капюшоном, откинутым на плечи, и подпоясанную шнуром. Еще один саван, надетый на живого человека.

— Вы?..

Очевидно, он очень быстро поднимался по лестнице и никак не мог отдышаться.

— Добрый день, святой отец.

Фройлан прикоснулся губами к кончикам шнура и, уступив пастырю дорогу, сказал, предположив, что он, должно быть, в курсе дел:

— Я его зять.

Францисканец вошел в комнату и слегка поклонился Эсперансе. Затем взглянул на белую фигуру в гробу и перекрестился. Тихо прочитал молитву по усопшему и осенил крестным знамением бренные останки. Эсперанса внутренне содрогнулась, когда рука священника крестила покойника. И встала на ноги, поскольку пастырь обратился к ней:

— Вы его жена?

Эсперанса заплакала. Чьи-то благостные, уверенные руки подхватили ее и усадили в кресло: она больше не сопротивлялась. Куда девались ее гордыня, желание быть отомщенной, злоба? Она плакала, уткнувшись лицом в мягкое зеленое кресло, прежде слегка повернутое к свету. Рыдала навзрыд, сотрясаясь всем телом, именно так, как Вентура когда-то желал ей выплакаться, чтобы облегчить свою душу.

"Вы его жена?" Простые, участливые слова. "Вы его жена" — жена, освященная церковью.

Ее место было здесь. Она хорошо сделала, что пришла. Эти слова облагородили ее, возвысили.

Францисканец разговаривал с Фройланом вполголоса, но так, чтобы его могла слышать сквозь свои рыдания Эсперанса:

— ...Я все равно пришел бы, даже если бы вас здесь не было. Мы условились, что мне позвонят. Я хотел сказать вам... Я был рядом с ним, когда он умер.

Эсперанса вскинула голову, сдерживая плач.

— Как все произошло? — расспрашивал Фройлан.

— Он свалился. Нелепый случай... Чего только не бывает. Стало быть, такова воля божья: чему быть, того не миновать.

Он читал на их лицах немые вопросы: "Свалился? Откуда? Каким образом?" И простодушно рассказал им, разглаживая сутану у себя на коленях:

— Он вышел на балкон, который нависает над улицей Десампарадос. То ли он слишком перегнулся и его туловище перевесило, то ли облокотился на железные перила балкона и они не выдержали, а может быть, увлек их за собой при падении... Этого мы точно не знаем.

— Но он... — начала было Эсперанса.

Но Фройлан перебил ее, тихонько вставая:

— Святой отец, нет ли здесь телефона?

— В соседней комнате, — не задумываясь, ответил пастырь и продолжал, обращаясь к Эсперансе: — Когда я пришел в пункт "Скорой помощи", он уже не мог говорить.

И увидел в покрасневших глазах Эсперансы вспышку безумного предположения.

— Он был еще в сознании. Каких-то несколько минут. Но я успел отпустить ему его грехи.

— Вам известно было... Не знаю, известно ли вам было, что Вентура жил...

Рука священника опустилась на ее кисть, и он несколько раз ласково похлопал по ней, словно хотел сказать: "Дочь моя, не будем говорить об этом".

Но Эсперанса не успокоилась:

— Отец мой, та женщина, наверное, тоже была с ним...

Пастырь утвердительно кивнул головой.

— Как же вы могли отпустить ему грехи?..

Ведь эта женщина не была его женой.

Лицо францисканца помрачнело. Он смотрел на нее в упор, внимательно, пристально. У нее вдруг промелькнула мысль: "Вентура", — потому что одно время Вентура тоже смотрел на нее так.

Наконец священник снова заговорил:

— Да, я отпустил ему грехи. Я спросил у него:"Вы каетесь во всех своих прижизненных грехах?"

Он пристально, широко раскрытыми, разумными глазами смотрел на распятие, которое я держал в руке. "Поцелуйте крест", — сказал я. И почувствовал, как этот человек, который уже не мог говорить, сделал над собой нечеловеческое усилие, чтобы прикоснуться к распятию...

А эта черствая женщина хотела навязать свою волю самому господу богу. . Он повернулся к покойнику. Когда денница еще только занималась, в печальных глазах умирающего было столько скорби, они так много хотели сказать ему. Он сделал отчаянную попытку заговорить раз, другой... прежде чем смирился. Наверное, у него была закаленная душа: он смирился с тем, что ему уже никогда не суждено будет высказать то, о чем он еще, очевидно, мог думать или чувствовал. И горячая слеза — пока еще не слеза смерти, а слеза, выжатая последним раскаянием, — навернулась ему на глаза.

— Сын мой, ты упал не по собственной воле? — спросил он его.

Конечно, то был жестокий вопрос. Умирающий смотрел на него так, как будто не понимал, как будто сознание его уже стало угасать. Священник поторопился переспросить:

— Не хотел ли ты лишить себя жизни?.. Покончить с собой?

И увидел в его глазах удивление, протест.

— Не хотел, верно?

Этот вопрос так бы и остался без ответа, но священник знал, что та женщина сказала ему правду, все время повторяя: "Нет, нет, он упал случайно. Зачем ему было это делать? Он сидел, работал..."

И священник осушил эти слезы, ласково, отечески проведя ладонью по разбитому лицу человека, который умирал в одиночестве, без той, что любила его и могла бы окружить своей нежностью; без детей, которые сразу же явились бы к его ложу.

Пастырь уже готов был рассказать все это жене. Но способна ли она была вынести правду?

Он мог бы сказать ей...

— Та женщина сама позвала меня. И ждала в дверях пункта "Скорой помощи", над которым светила красная лампочка, до боли стиснув руки.

А потом проводила меня к пострадавшему. В один миг — как мало нужно человеку, чтобы подвести итог всей своей жизни! — она поведала мне обо всем. И не стала мешать богоугодному делу. Только посмотрела мне в глаза и сказала: "Я останусь здесь". И тут же, словно маленькая девочка, давшая себе героический обет, поклялась: "Я туда больше не войду". Встала на колени в холодном, неприветливом коридоре и прижалась лицом к стене, за которой лежал ее любимый.

Она всецело отказалась от него, ибо знала величие Того, кто теперь завладевал им, и не противилась этому. Только отодвинулась в сторону, не поднимаясь с колен.

Он догадывался, какое душевное противоречие испытывает жена. И сострадал ей оттого, что не мог сказать:

— Кого ты собираешься призвать к ответу, женщина? С кем хочешь сводить счеты? С мертвым?.. С другой женщиной? Твои слова не доставят ей больших страданий, чем те, которые она уже испытывает. Любая боль, причиненная ей из-за него, принесет ей облегчение.

Он помог Пресенсии перевезти мертвое тело в санитарной машине из пункта "Скорой помощи" домой. Вместе они облачили его в саван.

— Святой отец, если бы было можно...

Ей не хотелось устраивать пышных похорон. Вентуре это никогда не нравилось.

— Это наш последний земной шаг, а мы его омрачаем, — говорил он.

С любовью — вернее сказать, с милосердием — Пресенсия покрыла цветущими ветвями застывшие, разбитые колени и нижнюю часть его ног. Она принесла все цветы, какие у нее были в столовой и в ее комнате. Оставила нетронутыми лишь те, которые свисали из кадки на гроб.

Испуганная служанка затаилась на кухне. Соседи спали, не подозревая, что в этот ранний час мертвое тело доставили домой.

Пресенсия подала пастырю чашку кофе. Потом на минутку вышла и вернулась, неся в руках тот самый, только что отутюженный носовой платок. Встала на колени и склонилась над телом. Пристально вгляделась в лицо и накрыла его. Но не прикоснулась к нему губами.

Священник сказал ей:

— Садитесь, дочь моя.

И она села в кресло, сложив руки на подоле юбки.

— Может быть, помолимся? Сейчас, наверное, он уже предстал перед богом.

Женщина содрогнулась, но не встала. Только повернула к священнику лицо с закрытыми глазами и присоединилась к тому, кого любила, чтобы вместе с ним предстать перед судом божьим.

И все рассказала, не боясь очернить себя и унизить, не снимая с себя ответственности, не взваливая тяжесть своей вины на других. Но при этом не смотрела на священника. Она разговаривала с богом захлебывающимся, срывающимся, тихим голосом, с тем богом, в которого верил Вентура.

— Дочь моя, могу ли я считать ваше признание исповедью?

Пресенсия опустилась на колени, с закрытыми глазами, бледная как мел.

Но, услышав слова, предваряющие отпущение грехов, отпрянула назад, отшатнулась. Она хотела крикнуть: "Нет!" — потому что ей вдруг показалось кощунством исповедоваться здесь.

Неужели Вентуре необходимо было умереть, чтобы она смогла покаяться? Неужели ему необходимо было разбиться насмерть для того, чтобы она могла клятвенно отречься от их совместной жизни, — "ведь прошло только несколько часов, всего несколько часов", — от той радости, которую он с ней разделял, от его великодушной нежности. В ней возроптал злобный голос: "Едва он умер, а ты уже готова каяться. Прямо перед ним, еще не остывшим как следует, собираешься откровенно отречься от того, что было всей твоей жизнью, сказать, что, если бы он жил, ты бы никогда не вернулась к прошлому. ."

Пастырь вдруг увидел, что в самую священную минуту она вскочила, собираясь сбежать, а ее угловатое лицо искажала гримаса отвращения к самой себе.

— Он желал бы этого, — сказал ей священник, указывая вверх перстом. — Самым большим счастьем для него там, где он сейчас находится, наверное, была бы возможность присутствовать при сем.