Однажды во время половодья тяжелые, вспененные воды Верхней Параны быстро несли меня по глубоким заводям и каменистым порогам из Сан-Игнасио к сахарному заводу Сан-Хуан.

С апреля месяца дожидался я этого паводка. Мои скитания в каноэ по обмелевшей реке в конце концов надоели греку. Это был старый моряк британского военного флота; до этого он, очевидно, разбойничал вместе с пиратами в Эгейском море у себя на родине; или, что вероятнее всего, вот уже лет пятнадцать занимался контрабандой водки в Сан-Игнасио. От него-то я впервые и научился любить и понимать реку.

— Ну что ж! — сказал он, глядя на взбухшую Парану, — теперь, пожалуй, с грехом пополам вас можно назвать сносным моряком. Не хватает только, чтобы вы поплавали по реке в хорошее половодье! Вон, видите, валун на быстрине дель Греко? — указал старик. — Так вот, когда вода накроет этот камень, берите лодку и попробуйте миновать бухту Тейукуаре. Если вам это удастся, можете считать себя стоящим парнем, если вернетесь, конечно. Не забудьте прихватить запасное весло, потому что одно-два вы наверняка сломаете, да жестяной бидон из-под керосина, хорошо закупоренный и облитый воском. Ведь у вас их много. Впрочем, может случиться, что и это не поможет.

Итак, прихватив лишнее весло, я спокойно отдался течению, которое несло меня прямо к Тейукуаре.

В глубине этой бухты скапливается по крайней мере половина всех бревен, гнилой соломы, пены и мертвых животных — их приносит сюда разлившаяся река. Все это густое месиво медленно наступает на берега, затопляет их, ползет вверх, как бы сливаясь с их склонами в сплошную грязную массу, и образует огромную спокойную заводь — настоящее саргассово море.

Но вода постепенно прибывает, и подхваченные течением бревна, быстро кружась и подпрыгивая на отмели, устремляются в бухту между высокими восьмидесятиметровыми скалами, которые прикрывают выход из Тейукуаре,

Эта каменная гряда прорезает реку под прямым углом, сокращая в три раза ее ширину. Парана всей своей массой наталкивается на нее и в поисках выхода дробится на множество быстрин, почти непроходимых даже в мелководье. Но другого пути нет, потому что основной поток, проходя через узкую горловину, образует непреодолимый каскад, который с высоты низвергается в тихую заводь, отделенную от него неподвижным барьером белой пены.

И вот меня подхватило течением. С быстротой молнии я промчался через быстрины и попал в главное русло, где моя утлая лодка завертелась, как щенка. Работая попеременно то правым, то левым веслом, я призывал на помощь всю свою ловкость, чтобы восстановить равновесие: каноэ шириной в шестьдесят сантиметров весило тридцать килограммов при толщине корпуса всего в два миллиметра; достаточно было самого легкого толчка, чтобы лодка получила серьезное повреждение. Зато все ее недостатки возмещались фантастической скоростью, которая позволяла мне как вихрь носиться в ней по реке, с юга на север и с запада на восток, ни на минуту не забывая, разумеется, о неустойчивости посудины…

Продолжая плыть по течению вместе с бревнами и мусором, которые, как и я, казались неподвижными, хотя мы быстро скользили по гладкой поверхности воды, я наконец увидел перед собой остров Торо, миновал устье Ябебири, проплыл мимо поселка Санта-Анна и добрался до сахарной плантации, откуда тут же пустился в обратный путь, намереваясь вернуться в Сан-Игнасио тем же вечером.

Но в Санта-Анне я вдруг заколебался. Грек был прав: одно дело Парана в мелководье, и совсем другое — во время паводка. Быстрины, которые мне удалось преодолеть, поднимаясь в своем легком каноэ вверх по реке, заставили меня призадуматься; и не столько потому, что мне было трудно бороться с течением, — я боялся перевернуться. За бурным порогом, как известно, всегда следует тихая заводь; главная опасность состоит в том, что при выходе из неподвижной воды приходится иногда принимать на себя удар бешено несущегося потока. Если лодка устойчива, опасаться нечего, но в моей, признаюсь, перевернуться вверх тормашками и пойти ко дну ничего не стоило, тем более что уже близились сумерки. В опускавшихся на землю сумерках я уже собирался вытащить каноэ на берег, чтобы дождаться утра, как вдруг увидел мужчину и женщину, которые спускались по склону оврага в мою сторону.

Незнакомцы, вероятно, были мужем и женой, и, несмотря на то что одеты они были как все в этих местах, их можно было принять за иностранцев. На нем была чистая, без единого пятнышка рубашка, с засученными до локтей рукавами. На ней — высокий передник, ловко перехваченный клеенчатым пояском и хорошо облегавший ее фигуру. Словом, этакие выхоленные буржуа, весь вид которых говорил о том, что они сыты, довольны и живут за счет других.

Они приветливо поздоровались со мной и с любопытством принялись разглядывать мое игрушечное каноэ, затем испытующе посмотрели в сторону реки.

— Сеньор хорошо делает, что остается, — сказал мужчина. — Ночью по такой воде не пройдешь.

Женщина поправила свой поясок и кокетливо улыбнулась:

— Это как сказать… Так-то оно так, — возразил он. — Но речь сейчас не о нас. Я говорю про сеньора.

И, обращаясь ко мне, прибавил:

— Если сеньор думает остаться, мы могли бы предложить хороший ночлег. Вот уже два года, как у нас свое торговое заведение; небольшое, правда, но какое есть… Не так ли?

Я охотно кивнул в знак согласия, направляясь за ними к их жалкой харчевне. Тем не менее поужинал я гораздо лучше, чем дома, наслаждаясь некоторыми проявлениями комфорта, которые в этой глуши походили на сон. Мои буржуа оказались удивительно приятными людьми, этакими чистенькими веселыми сибаритами, потому что и знать не знали, что такое настоящий труд.

После чашки отличного кофе они проводили меня к реке, и я подальше оттащил свою лодку, — когда вода в Паране становится красной и покрывается водоворотами, она за одну ночь поднимается на два метра. Оба снова посмотрели туда, где угадывалась темная масса реки.

— Вы хорошо делаете, что остаетесь, сеньор, — повторил мужчина. — Плыть через Тейукуаре в такую ночь, как сегодня, — дело нешуточное. Никто не в состоянии этого сделать… кроме моей жены.

Я резко повернулся к женщине, которая продолжала кокетливо теребить свой поясок.

— Вы проплыли ночью через Тейукуаре?!

— О да, сеньор!.. Но всего лишь раз… и без всякой охоты с моей стороны. Мы тогда оба были как сумасшедшие.

— Да как же вы справились с рекой? — удивился я.

— С рекой? — воскликнул мужчина. — Она в то время совсем обезумела. Сеньору знакомы рифы у острова Торо? Сейчас они наполовину торчат из воды. А тогда там ничего не было видно… Сплошная вода, которая с ревом проносилась над ними… Даже здесь было слышно. Да тогда все было иначе, сеньор! А вот вам и память о тех временах… Будьте добры, зажгите спичку.

Человек до колен приподнял штанину, и сзади на его икре я увидел глубокий шрам, пересеченный в нескольких местах твердыми серебристыми рубцами.

— Видели, сеньор? Память об этой ночи. Проклятый скат!

И тогда я вспомнил слышанную от кого-то историю о женщине, которая не переставая гребла целые сутки, чтобы спасти своего умирающего мужа. Значит, эта беленькая, холеная лавочница и была той женщиной?

— Да, сеньор, это была я, — рассмеялась она, заметив мое удивление. — Но сейчас я бы скорее умерла, чем решилась на подобное дело. Не те времена, сеньор; прежнего не вернешь!

— Где уж там! — подтвердил он. — Как вспомнишь… Мы были как одержимые! Неудачи и нищета здорово нас подгоняли… Не то, что сейчас!

Еще бы! Разве сейчас отважились бы они на это? Мне не хотелось ложиться спать, не узнав подробностей; и там, во мраке, у самой реки, которая смутно чернела у наших ног, медленно выходя из берегов, я услышал рассказ об этой ночной эпопее.

* * *

Обманутые рассказами о богатствах страны и быстро растратив в неосмотрительных сделках свои скромные сбережения, молодые супруги, как всякие неопытные переселенцы, оказались в один прекрасный день почти без гроша. Но в те годы им было все нипочем, и они приобрели на последние песо старую, рассохшуюся лодку, с трудом законопатили ее дыры и начали совершать регулярные рейсы вдоль побережья, скупая у местных жителей небольшие партии апельсинов, меда, такуару, солому, чтобы продать их затем на очередном базаре в Посадас. При этом они почти всегда оставались в убытке, ибо, не зная вначале капризов местного рынка, везли с собой несколько литров тростникового меда, когда накануне он появлялся в продаже целыми бочками, или пытались торговать апельсинами, когда на берегу от них рябило в глазах.

Это была тяжелая жизнь, где их на каждом шагу подстерегала неудача, но в те времена они думали лишь о том, как бы к рассвету добраться до Посадас и, быстро продав товар, вернуться вверх по реке, полагаясь лишь на силу собственных мускулов. Женщина всегда сопровождала своего мужа и гребла наравне с ним.

И вот в один из таких дней — это было 23 декабря — она сказала:

— Мы могли бы отвезти в Посадас наш табак и бананы. А на обратном пути захватим рождественских сладостей и разноцветных свечей. Послезавтра рождество, и мы легко продадим их у здешних торговцев.

— В Санта-Анне много не продашь; зато в Сан-Игнасио можно будет продать все, что останется, — ответил мужчина.

Итак, в тот же вечер они спустились до Посадас, рассчитывая еще до рассвета вернуться обратно.

А на Паране в это время начинался разлив, и ее мутные воды прибывали с каждой минутой. Когда в верховьях широким фронтом выпадают дожди, одна за другой исчезают тихие заводи, помогающие гребцу бороться против течения. Повсюду — куда ни кинешь взгляд — лишь стремительные потоки воды, которые скользят под уклон тяжелой монолитной массой.

Если издали ее сверкающая поверхность кажется вам гладкой и спокойной, то вблизи, у самого берега, она пенится, бурлит и вскипает темной рябью водоворотов.

Несмотря на это, оба без малейшего колебания решили плыть обратно и сделать шестьдесят километров против течения с единственной целью заработать несколько песо. Врожденная любовь к медяку, которая пустила глубокие корни в их души, перед лицом надвигающейся нищеты превратилась в настоящую страсть, и хотя они были уже близки к осуществлению своей заветной мечты, ставшей реальностью несколько лет спустя, — в тот момент им ничего не стоило принять на себя удар всей Амазонки, лишь бы на несколько песо увеличить свои сбережения.

Итак, они пустились в обратный путь; женщина гребла, а мужчина правил кормовым веслом. Лодка едва продвигалась вперед, несмотря на то что, работая без передышки, они не жалели сил и удваивали их через каждые двадцать минут, как только попадали на быстрину. При этом движения женщины приобретали отчаянную скорость, а мужчина медленно и тяжело склонялся на корме, на целый метр погружая в воду свое весло.

Так, без изменений, прошло десять, пятнадцать часов. Задевая за ветви нависших кустов и прибрежные камыши, каноэ еле заметно скользило вперед по огромной сверкающей глади реки, где она казалась упавшей с берега жалкой букашкой. Муж и жена — в отличной форме, и полтора десятка часов непрерывной гребли не составляли для них большого труда.

Но когда недалеко от Санта-Анны они собрались причалить, чтобы провести ночь, мужчина, ступив в прибрежный ил, вдруг издал проклятие и прыгнул обратно в лодку: на его икре, выше пяточного сухожилия, зачернело небольшое отверстие с припухшими фиолетовыми краями, как это обычно бывает при укусе ската.

Женщина глухо вскрикнула.

— Что такое?.. Скат?

Мужчина судорожно сжал руками укушенную ногу.

— Да…

— Сильно болит? — спросила она, заметив его позу.

— Зверски… — ответил он, стиснув зубы.

Суровая борьба, от которой огрубели их руки и лица,

приучила обоих в трудные минуты обходиться лишь самым скудным набором слов. Оба лихорадочно вспоминали. Что делать? Что? Но мысли не приходили. Вдруг женщина вспомнила: повязка из жженого индейского перца!

— Скорее, Андрес! — закричала она, берясь за весла. — Ложись на корму; едем в Санта-Анну!

И пока мужчина, ни на минуту не выпуская из рук распухшей щиколотки, устраивался на корме, женщина оттолкнулась от берега.

Три часа подряд гребла она, не произнося ни слова, замкнувшись в мрачном отчаянии и думая лишь о том, как бы сберечь свои силы. Мужчина на корме боролся с адскими муками, ибо нет ничего нестерпимее боли от укуса ската — она сильнее даже чем скобление кости, пораженной туберкулезом. Лишь время от времени из его груди вырывался глубокий вздох, который невольно переходил в протяжный стон. Но она ничего не слышала, или не хотела слышать, и только изредка поворачивала голову, оценивая оставшееся расстояние.

Наконец они добрались до Санта-Анны; но ни у одного из прибрежных жителей не было индейского перца. Что делать? О том, чтобы подняться в город, нечего было и думать. Обезумевшая от горя женщина вдруг вспомнила, что в верховьях Тейукуаре, рядом с банановой плантацией Блоссета, у самой воды, несколько месяцев тому назад поселился немец-натуралист, проводивший исследования для Парижского музея. Она вспомнила, что он как-то вылечил двух человек от укуса ядовитых змей, и уж наверное смог бы спасти ее мужа.

Она снова села за весла, вот тогда-то и началась самая невероятная, самая безрассудная борьба, на которую может решиться человек, против неумолимых сил природы.

Все — и разлившаяся река, и темный призрачный лес, готовый, казалось, вот-вот опрокинуться на скользившую вдоль берега лодку, и бесконечная усталость женщины, руки которой стали липкими от крови и лимфы; все — и река, и ночь, и человеческое бессилие, — словно сговорились, чтобы задержать движение каноэ.

До устья Ябебири ей еще удавалось экономить остатки энергии, но на бескрайних просторах реки от Ябебири до первых утесов Тейукуаре она уже гребла, не переводя дыхания: течение у заросших берегов было таким же сильным, как и на середине, а весла то и дело вязли в цепких, узловатых водорослях, облепивших весь нос каноэ, так что женщине приходилось наклоняться и обрывать их прямо под водой. И когда она вновь тяжело опускалась на скамейку, все ее тело, плечи, поясница, каждый мускул, до самых кончиков пальцев, казался сгустком тупой, незатухающей боли.

Наконец на севере горизонт заслонила темная гряда тейукуарских скал, и мужчина, который оставил свою распухшую ногу и вцепился в борт лодки, вдруг жалобно вскрикнул.

Женщина перестала грести.

— Сильно болит?

— Да… — растерянно пробормотал он, тяжело дыша. — Но я не хотел кричать… У меня вырвалось.

И шепотом, словно боясь говорить громко, чтобы не разрыдаться, прибавил:

— Больше не буду…

Он хорошо понимал, что значило в этот момент потерять присутствие духа перед лицом своей бедной жены, напрягавшей последние силы. Крик вырвался у него против воли, когда где-то внизу, в ступне и щиколотке, тупая ноющая боль сменилась острыми, жгучими вспышками, от которой можно было сойти с ума.

К счастью, они уже добрались до первой скалы и плыли теперь в ее тени, то и дело задевая левым веслом за неприступную гранитную стену, устремленную ввысь на несколько десятков метров. Отсюда до южных порогов Тейукуаре текла река спокойно, местами образуя тихие заводи. Но женщине не удалось передохнуть: на корме снова раздался крик. Женщина не поднимала глаз. Раненый, обливаясь холодным потом, вцепившись дрожащими пальцами в борт каноэ, уже не в состоянии владеть собой, опять закричал.

Некоторое время ему еще удавалось сохранить остатки самоконтроля, мужества и сострадания к своей несчастной подруге, у которой он своим малодушием отнимал последние силы, и стоны его слышались сравнительно редко. Но наконец выдержка покинула его: забыв обо всем на свете, превратившись в сплошной комок истерзанных нервов, судорожно глотая воздух и корчась от невыносимой боли, он начал издавать дикие вопли, которые повторялись через равные промежутки времени.

Женщина между тем, вобрав голову в плечи, ни на минуту не отрывала взгляда от берега, чтобы сохранять расстояние. Ни мыслей, ни чувств: она только гребла. Лишь время от времени, когда крики становились громче, разрывая тишину ночи, ей казалось, что весла вот- вот выскользнут у нее из рук.

Наконец она бросила их совсем и, ухватившись за край лодки, прошептала:

— Не кричи…

— Не могу, — простонал он. — Слишком больно!

Ее душили слезы.

— Знаю… Понимаю… Но не кричи… Я не могу грести.

— Да, да… Но я не могу! О-о-о!

И, обезумев от боли, он кричал все громче и громче!

— Не могу! Не могу! Не могу-у!!

Женщина долго сидела, обхватив руками голову, неподвижно, как мертвая. Наконец ока выпрямилась и, не говоря ни слова, взялась за весла…

Подвиг, который совершила затем эта маленькая кокетливая женщина, восемнадцать часов не выпускавшая из рук весел, измученная криками умирающего мужа, принадлежал к разряду деяний, возможных лишь однажды в человеческой жизни. В полном мраке ей пришлось преодолеть южные быстрины Тейукуаре, снова и снова бросавшие лодку вспять, в покрытую водоворотами заводь. Снова и снова пыталась она бороться с течением, цепляясь за прибрежные скалы, но все было напрасно. В конце концов ей удалось пересечь реку под определенным углом, и в продолжение тридцати пяти минут она бешено работала веслами, стараясь удержаться на быстрине, неудержимо тянувшей ее назад. Все это время она гребла, обливаясь потом, который слепил ей глаза, ничего не видя и не имея возможности ни на минуту выпустить весла из рук. Все эти тридцать пять минут впереди, в нескольких метрах от нее, маячил утес, который она никак не могла обогнуть, ибо течение было настолько быстрым, что каждые пять минут ей удавалось преодолеть лишь сантиметр пути.

Откуда хватило у нее сил, каким страшным напряжением последних проблесков воли удалось ей выдержать этот кошмар, — она не могла бы этого сказать. Особенно если принять во внимание, что ее единственной поддержкой были вопли скрючившегося на корме мужа.

Остаток пути — еще два бурных участка вверх по реке и один, особенно длинный, у последней тейукуарской скалы — показался ей уже менее трудным, чем эта первая схватка.

Но когда их суденышко уткнулось наконец в размытую глину залива Блоссета и женщина попыталась сойти, чтобы привязать лодку, ее руки и ноги будто разбил паралич. Ни боли, ни мыслей уже не было. Берег начал валиться на нее темной громадой, и она упала без чувств…

* * *

— Так-то, сеньор! Два месяца я провалялся в постели, и все прошло без следа. Вы ведь видели мою ногу. Но какие мучения, сеньор! Если бы не она, мне не пришлось бы сейчас рассказывать вам эту историю, — закончил он, кладя руки на плечи жены.

Женщина не возражала, она смеялась. Впрочем, они оба улыбались: сытые и довольные, они неплохо устроились в своей прибыльной лавчонке, которая была мечтой всей их жизни.

И пока мы стояли, глядя на темную, теплую реку, воды которой прибывали с каждой минутой, я спрашивал себя, много ли стоит человеческий подвиг, когда за ним скрывался такой мизерный идеал; и все же эти жалкие торгаши, когда-то сами того не сознавая, вели себя как подлинные герои.