I

Пчелам с курами заведомо не ужиться, но если опеку над ними возьмет человек, то, преследуя собственную выгоду, он может примирить враждующих.

Именно так возникло содружество Пчелы-Кеан-Куры. Я подозреваю, — хотя не вполне в том уверен, — что по сути дела оно являлось кооперативом. Как бы то ни было, при энергичном посредничестве Кеана к концу зимы на ферме воцарился мир: пчелы больше не летали на водопой к куриному корытцу, а куры отучились выуживать дохлых пчел, засовывая клюв в летки ульев.

Кеан, который уже давно наблюдал за их постоянной распрей, справедливо рассудил, что причина ее — просто недоразумение. В самом деле, стоило поставить пчелам отдельную поилку да вычистить из ульев личинки трутней — их вывелось слишком много в тот год, — как вражда сменилась самым сердечным согласием.

У кур теперь не было соблазна лакомиться пчелами, поскольку те перестали пить воду из корытца, а пчелы, вылетая из улья, не натыкались больше на куриные клювы.

Итак, товарищество было основано, и вот на каких началах.

Пчелы получили в свое распоряжение чистую, прозрачную воду, и им не приходилось отныне зариться на чужую. Кеан по праву владел излишками меда, при условии, разумеется, не посягать на осенние соты. Курам отходила половина сжатого Кеаном маиса, а также все личинки, выброшенные из улья на прилетную доску. Более того, в виде дополнительной льготы им разрешалось склевывать больных пчел и осенних трутней, изгнанных работницами и коченеющих на земле подле ульев.

То был самый разумный договор, какой только мыслим, когда обе стороны должны прокормить друг друга плодами своего труда, и с сентября по январь маленькая колония процветала. В особенности повеселели куры, которых Кеан на время июльских холодов лишил пайка: теперь, полные радужных надежд, они нежились на солнцепеке или копошились в песке, поднимая вихри пыли.

Пчелы, в свою очередь, после тревоги, вызванной запоздалыми заморозками, побившими почки на деревьях, устремлялись из ульев с ликующим жужжаньем, опьяненные ароматом бурного цветения. За три недели солнце и теплый норд напоили соком новые почки, поле покрылось лиловым ковром цветов, а на черном фоне леса пышным розовым убором выделялись цветущие деревья лапачо.

Отяжелев от взятка, пчелы так сгрудились на прилетной доске, что Кеану пришлось расширить летковую щель и то и дело стряхивать пчел, гроздьями налипших снаружи на стенки улья. Дурной признак! Либо обитательницы улья страдают от жары, либо семья непомерно разрослась — Кеан хорошо знал это. Да, пчел скопилось слишком много, и Кеан недоумевал, почему они до сих пор не роятся.

В конце октября Кеан вынул первую раму с восемью великолепными сотами. Его жена и дети, так же, впрочем, как и он сам, не слишком любили мед, зато некоторые друзья дома охотно лакомились им. Кеану пришла в голову блестящая мысль: заменить восемь больших вощин двадцатью четырьмя маленькими — таким образом, он без особых затрат смог бы оделить медом всех друзей.

Но случилось так, что медосбор, которому Кеан не придавал ранее большого значения, стал вдруг для него жизненно важным делом.

На его несчастье это совпало с первыми признаками роения пчел.

Двое детей Кеана до сих пор отличались завидным здоровьем. Неожиданно старший мальчик заболел желудком, и осложнениям, казалось, не будет конца. Когда острый период миновал, выяснилось, что ребенку очень помогает мед. Заметив это, Кеан умерил свою расточительность и решил запасти на зиму побольше целебных сотов.

Но, как известно, первое условие обильного медосбора — обзавестись итальянскими пчелами, а у Кеана водились лишь черные — скромные темные пчелы, с давних пор поселившиеся в сельве Мисьонес, откуда и сманил их Кеан.

Кеан не был богат и не мог разом, обновить всю пасеку, поэтому он выписал из Буэнос-Айреса матку итальянской породы и, рискуя оставить сиротами пчел своего самого сильного улья, убил черную царицу, поместив вместо нее золотистую итальянскую принцессу в коробочке из просахаренного картона, которую пчелы немедленно начали грызть.

Самое трудное для пчеловода — подсадить в улей чужую матку; если пчелы заподозрят, что пришелица не из их семьи, они ее уничтожат. Отсюда вышеописанная уловка, дающая сиротам время привыкнуть к жужжанию узурпаторши.

Пчелы Кеана приняли чужеземку с восторгом и ликованием, и вскоре хозяин пасеки любовался радостным полетом сверкающих на солнце итальянок.

Но итальянок ли? Ведь колечки брюшка у них не золотистые! Только тут Кеан сообразил, что выписал по забывчивости неоплодотворенную матку; отцом его новых пчел был обыкновенный темный трутень, а сами они, следовательно, — всего лишь помесь.

Стоило ли, однако, сетовать на забывчивость? Гибридные пчелы — хорошие сборщицы меда, они удивительно плодовиты, хотя в то же время донельзя раздражительны и легко пускают в ход жало. Как бы то ни было, Кеан созерцал их с нежностью, предвкушая изобилие меда.

 

II

В конце декабря «первак» — так называют первый рой пчеловоды — громко зажужжал на пасеке; возвращаясь из бананового сада, Кеан услышал шум издалека. Когда смотришь на большой рой, то сначала поражаешься, как столько пчел умещается в одном улье, а потом создается впечатление, что они будут роиться вечно. Бурный поток беглянок едва протискивался сквозь пятнадцатисантиметровую щель — так велик был рой. Кеан поспешно накачал воды в оросительный шланг и мелким дождичком осадил пчел на ветку мандаринового дерева.

Размеры роя внушали Кеану надежду, что улей больше не будет делиться. Однако через двенадцать дней на пасеке вновь раздалось призывное жужжание: «вторак», крутясь волчком, взмыл вверх и направился к лесу. Кеан помчался вдогонку; некоторое время он продирался сквозь чащу, не выпуская рой из виду, но наконец в изнеможении отстал, а пчелы продолжали свой танцующий полет над вершинами деревьев.

Когда пчелы роятся таким образом, не «привившись» предварительно гроздью на ветке дерева, это значит, что они летят к заранее разведанному дуплу. Подобное поведение никак не устраивало Кеана, и он напомнил своим компаньонкам взаимные обязательства сторон. В ответ пчелы дали ему понять, что подати медом они платят исправно, а на запрет роиться в договоре нет и намека.

Возражение было законным, и Кеану нечего было сказать. Однако он решил, если пчелы еще раз его прогневают, довести до их сведения непреложное отцовское право печься о здоровье сына, которое с уменьшением медовых запасов окажется под угрозой. А раз пчелы удирают, запасы неизбежно иссякнут.

И вот однажды, теплым февральским утром, оживленное жужжание пчел, их волнение и особая тревожная толчея подсказали Кеану, что очередной рой готовится к вылету. Кеан, недолго думая, смастерил так называемого «сторожа», чтобы помешать царице выбраться из улья. «Сторож» — это металлическая пластинка с дырочками, которые пропускают рабочих пчел, но задерживают более крупную матку. Простая, на первый взгляд, работа отняла у Кеана целый день, зато, когда стемнело, «сторож» был водворен у входа в улей.

Утро возвестило начало новых событий на пасеке. Кеан, бывший настороже, уселся с книгой в руках под мандариновым деревом; без четверти десять он увидел, как вылетел рой и, описывая в воздухе круги, стал удаляться, неистово жужжа. И хотя Кеан был уверен, что правильно выбрал диаметр отверстий, он на секунду усомнился в своем приборе. Вдруг, непонятно как, пчелы заметили, что царицы с ними нет. Кружение сразу замедлилось, и весь рой удрученный, вернулся в улей, чего и добивался Кеан. Испытывая все же легкие уколы совести, Кеан вечером открыл улей, желая лишний раз убедиться, что пчелам не тесно. Нет, улей не перенаселен: если в сотах заложено пятнадцать маточников, сулящих новые рои, то причиной тому — лихорадочная жажда странствий, которая порой овладевает пчелами и побуждает их роиться четыре, шесть и даже двенадцать раз подряд. Последний рой образуют в таких случаях одни молодые неплодные матки — сумасбродная авантюра лишенных трона принцесс, которые вернутся под вечер к родному дворцу и там будут уничтожены собственными кормилицами.

Кеан почувствовал искушение вырезать ячейки этих ненужных инфант, свергнутых с престола еще до рождения; но, зная, что при наличии «сторожа», — который помешает роению, а тем самым и выходу из ячеек новых маток, — царица сама загрызет возможных соперниц, он воздержался. К тому же на правом виске и на шее у него выступили мертвенно-бледные пятна. Только открыв улей, он уже заработал два укуса; что же будет, если руками, запятнанными цареубийством, он осквернит священные ячейки?

Остаток дня прошел спокойно. Кеан подстриг кокосовые пальмы, обстругал эвкалипты и наконец блаженно вздохнул, всеми порами впивая прохладу субтропической ночи.

На следующее утро, ровно через сутки, пчелы снова мощной струей забили из улья. Упорная воля к переселению опять побуждала их роиться, и живой шар вновь тщетно кружился в воздухе: рой не смог улететь без царицы.

Кеан приподнял было крышку улья, чтобы посмотреть, что там происходит, но пчелы тучей напали на него. Отбежав на несколько шагов, он еще раз попробовал усовестить своих компаньонок.

Пчелы в ответ прожужжали, что мед тысячу раз принадлежит Кеану, но на том его права и кончаются.

Так распалось и навеки угасло в ночи странное содружество, которое могло бы быть чудом согласия и мира…

 

III

Беда стряслась ровно в полдень, вскоре после второго завтрака. Доведенные до отчаяния проклятым решетом, не выпускавшим матку, пчелы убили ее. Кеан увидел на летке исколотый жалами трупик. Он предпочел бы не покидать пасеку, но ему необходимо было ненадолго отлучиться. Привязав лошадь к столбу проволочной изгороди, он ушел пешком, не имея времени проследить за тем, что творится в ульях.

До сих пор ничто не предвещало готовящегося нападения. Когда жена Кеана увидела среди пальм гневно жужжавших пчел, она не сочла это угрозой, но на всякий случай кликнула сынишку, который играл эвкалиптовыми семечками, и завезла под навес галереи коляску с грудной дочуркой.

Вдруг мальчик вскрикнул:

— Ай, мама!

Мать поспешила на крик. Не успела она сообразить, в чем дело, как раздался новый жалобный вопль ребенка, и в ту же минуту пчелы, немилосердно жаля, набросились на нее. Воздух потемнел от разъяренных полчищ. Закрывая руками искусанное лицо, Хулия побежала к сыну, который, истошно вопя, мчался ей навстречу.

Мать в отчаянии укрыла его у себя в юбках, но тут же услыхала, как зашлась плачем дочка.

— Боже мой! Малышка! Беги в столовую, сынок! — И, подтолкнув мальчика, бросилась к галерее.

Лица малютки не было видно под тучей облепивших его пчел. Мать, голося от ужаса, смахнула этот страшный пластырь и, выхватив девочку из коляски, вбежала с ней в столовую. Но обезумевшие от ярости пчелы неотступно следовали за ней. Хулии пришлось укрыться в своей комнате и вместе с сыном отчаянно звать на помощь. Наконец она услышала издалека искаженный го- л ос мужа:

— Хулия, слушай хорошенько! Не выходи! Дети с тобой?

— Да, в моей комнате. Поспеши, Кеан! Хулита умирает!

Кеан, сам весь искусанный, успел на бегу заметить, что лошадь повалилась на землю, выворотив проволочную изгородь. Во дворе было темным-темно от пчел, а черные вереницы все еще ползли из летков.

Кеан сразу убедился, что сын его вне опасности, несмотря на сильно искусанное лицо и руки. Но крохотная дочурка…

— Смотри, смотри, — убивалась жена, — она умирает, Кеан!

Тельце девочки не пострадало, но вместо лица был чудовищно распухший комок мяса: рот, нос и глаза слились в один мертвенно-бледный волдырь.

Когда Кеан приоткрыл дверь в столовую, туча пчел ринулась ему навстречу, впилась в лицо.

— В кровать, под полог от москитов! Обоих! Сама надень сетку! — закричал Кеан, схватил сомбреро с сеткой и опрометью выбежал из комнаты.

Он мигом приготовил большие повязки, намочил их в горячей воде и с ног до головы обернул малютку. Каждые десять минут он менял компрессы, но лишь спустя несколько часов супруги вздохнули с облегчением. Пульс восстановился, жар и опухоль спали.

Измученная Хулия начала тихонько всхлипывать.

— А я еще хотела по такой жаре оставить ее в одних пеленках! — Она улыбнулась мужу полными слез глазами. — Даже подумать страшно.

— Да, иной раз и от фланели прок бывает, — ответил шутливо Кеан, желая подбодрить жену. И, впервые поглядев друг на друга, оба невольно расхохотались. У Кеана левый глаз совсем закрылся, а на отекшем лице Хулии светились лишь узенькие щелочки.

— Теперь не грех и о взрослых подумать. Сделай примочки Эдуарде, хоть парень он у нас крепкий, да не забудь и себя. А я уж не отойду от Хулиты.

На заходе солнца Кеан улучил минутку и вышел поглядеть на лошадь. Она сдохла несколько часов назад: раздувшийся труп не оставлял сомнений в том, что животное погибло от пчелиного яда. Кеан окинул ульи холодным взором равнодушного прохожего. Под покровом сумерек взбесившиеся пчелы одна за другой возвращались на пасеку, изувеченные, обессиленные, утолив свою жажду смертоубийства. Десятка три их еще сидело на столбе проволочной изгороди, ожесточенно впиваясь в твердую древесину.

Кеан содрогнулся. Ему еще предстояло сказать жене, что дочь их, возможно, ослепнет.

— Если господь не сотворит чуда… — пробормотал он.

Сумерки сгущались; охваченный внезапной прохладой, Кеан сбросил сомбреро и в глубоком вздохе излил всю смертельную тревогу этого рокового дня, этого пчелиного наваждения, отнявшего у него лошадь и здоровье дочурки.