Вокруг развалин и на самих развалинах Сан-Игнасио, когда-то второго по величине города провинции Мисьонес, известной еще под именем Империи Иезуитов, теперь расположилось селение, которое тоже назвали Сан-Игнасио. Селение это состоит из множества разбросанных в лесу ранчо. Неподалеку от развалин, на открытом холме, виднеется несколько кирпичных домов, при солнечном свете ослепительно сверкающих свежей побелкой, с великолепным видом, по вечерам, на долину реки Ябебири. В селении есть магазины, их даже гораздо больше, чем можно было бы пожелать, потому что, едва появится новая улочка, как какой-нибудь немец, испанец или сириец тут же пристраивает на ней свою лавчонку. Два квартала заняты общественными учреждениями, такими, например, как отделение полиции, местный суд, городское управление и смешанная школа. Для колорита, на самих руинах, поросших лесом, как вы уже знаете, приютился бар, открытый еще во времена чайной лихорадки, когда вербовщики с Верхней Параны, направляясь в Посадас, торопились завернуть в Сан-Игнасио, чтобы сладко подремать там над бутылкой виски. Мне уже случалось рассказывать, что представляет собой этот бар, и потому теперь я не буду задерживать на нем вашего внимания.

Во времена, о которых я поведу здесь речь, не все городские учреждения размещались в самом селении. Как раз посередине, между развалинами и новым портом, отделенными друг от друга одной лигой, на великолепном плато, целиком занимая его, проживал некий Оргас, начальник конторы записей актов гражданского состояния, которая и размещалась тут же в доме.

Домик этого чиновника был деревянный, с крышей, выложенной будто черепицей, дранкой из инсиенсо. Это — прекрасная кровля, если материал предварительно просушен и заранее просверлены дырки. Но Оргас покрывал свою крышу сырой дранкой, тут же пробивая ее гвоздями. Потому-то и получилось, что свободные края дранок поднялись кверху, и крыша стала похожа на ежа. Когда шел дождь, Оргасу приходилось перетаскивать свою кровать с места на место иногда по восемь — десять раз, и вся мебель в доме была покрыта белесыми подтеками.

Мы так долго задержались на этой детали дома Оргаса потому, что ощетинившаяся крыша в течение четырех лет поглощала все время начальника конторы, так что даже в свободные от работы дни он не находил минуты, чтобы заняться, например, изгородью, и никак не мог выбраться хотя бы денька на два в лес.

Оргас, большой любитель природы, бывая в плохом настроении, говорил мало, зато вслушивался в слова собеседника с глубоким, чересчур подчеркнутым вниманием. В селении его не любили, но уважали, Несмотря на его абсолютную простоту, панибратство и фамильярность в обращении с представителями местной знати и властей, их разделяла ледяная стена. Ни в одном поступке Оргаса как будто нельзя было заметить пренебрежительного отношения к людям, а между тем именно это ему ставили в упрек.

Конечно, на то были определенные причины,

Вскоре после приезда Оргаса в Сан-Игнасио, когда он еще не возглавлял контору и жил на плато один-одинешенек, сооружая свою ежеподобную крышу, ему прислали приглашение от директора школы, который, как водится, почитал за особую честь приветствовать от имени всей школы столь просвещенную личность.

Оргас, как обычно, в синих брюках, сапогах и домотканой рубашке, отправился с визитом на следующее же утро. Но ему вздумалось идти лесом, и там он поймал большущую ящерицу, которую решил не убивать. А чтобы она не убежала, он обвязал ее туловище лианой. Так, с разорванным рукавом, волоча за собой свою пленницу, он вышел из лесу и зашагал прямо к школе, где у входа его уже ждали директор и учителя.

Ослы господина Буи тоже помогли составить об Оргасе такое мнение.

Буи был французом, прожил в этих краях уже тридцать лет и, чувствуя себя полноправным хозяином, позволял своей скотине свободно ходить, куда ей только хотелось, и опустошать убогие посевы соседей. Даже у самой тупоголовой ослицы из орд Буи хватало ума, чтобы часами раскачивать лбом проволоку, пока она не ослабнет. Колючей проволоки тогда еще не было, а когда она появилась, ослики Буи додумались до того, что ложились под самый нижний ряд и принимались елозить по земле до тех пор, пока не оказывались по другую сторону ограды. Впрочем, никто не жаловался: Буи был мировым судьей в Сан-Игнасио.

Когда приехал Оргас, Буи уже не был мировым судьей. Но его ослики этого не знали, и вечерами по-прежнему трусили по окрестным дорогам в поисках нежных всходов, на которые подолгу, с дрожащими губами и напряженно застывшими ушами, глядели сквозь ограду.

Оргас поначалу переносил эти опустошительные набеги терпеливо, правда, он натянул несколько лишних рядов проволоки, а иногда, ночами, босиком гонялся по росе за ослами, подходившими к самому его жилищу. Наконец он пошел к Буи жаловаться, и тот, немедленно созвав всех своих сыновей, строго наказал им как следует присматривать за скотиной, беспокоившей «бедненького господина Оргаса». После этого ослы продолжали свободно разгуливать, где только им хотелось, а Оргас ходил еще пару раз к молчаливому французу, который, охая и ахая, снова хлопал в ладоши, сзывая сыновей, и опять все оставалось по-прежнему.

Тогда Оргас повесил на дороге такое объявление:

«Осторожно! Трава на этом пастбище отравлена!»

Десять дней и ночей он отдыхал. А на одиннадцатую ночь снова послышался осторожный топот подбиравшихся к плато ослов и, чуть позже, хруст оборванных пальмовых листьев. Оргас, потеряв терпение, выскочил как был в нижнем белье и выстрелил в первого подвернувшегося под руку осла.

Наутро он послал к Буи мальчика сказать, что около сто дома на рассвете нашли мертвое животное. Сам Буи не пошел проверять достоверность этого невероятного события, а послал старшего сына, детину меланхоличного и длинного, как стебель пшеницы. Угрюмый парень прочел вывеску у входа и в очень скверном настроении поднялся на плато, где Оргас уже ждал его, сунув руки в карманы брюк. Едва поздоровавшись, Буи-сын подошел к мертвому ослу. Оргас сделал то же самое. Парень обошел труп пару раз, внимательно оглядывая его со всех сторон.

— Он действительно подох этой ночью… — пробормотал он наконец. — И с чего бы это?

На шее яснее ясного зияла на солнце огромная пулевая рана.

— Трудно сказать… Наверно, отравился, — спокойно ответил Оргас, не вынимая рук из карманов.

Ослики больше не появлялись на его усадьбе.

* * *

Целый год после назначения Оргаса начальником конторы весь Сан-Игнасио не переставал им возмущаться, потому что новый начальник, вопреки установившемуся порядку, разместил свою контору в пол-лиги от местечка. Там, в его домике, в комнатке с земляным полом, куда наружная галерея и большое мандариновое дерево* почти не пропускали света, посетителям всегда приходилось ждать минут десять: Оргаса то не было дома, то он долго отчищал руки от гудрона. Потом начальник наскоро записывал данные на первом попавшемся клочке бумаги и, опередив клиента, выбегал из комнаты, чтобы поскорее взобраться на крышу.

Надо правду сказать: никакого другого важного дела за первые четыре года своего пребывания в Мисьонес у Оргаса не было. Дожди в тех краях поливают так, что, уверяю вас, против них не устоит, пожалуй, и двойная железная кровля. А Оргас покрыл свою крышу дранкой, пропитанной всеми осенними ливнями. Растениям они не идут на пользу, а вот дранка, отданная во власть солнца и дождя, вздернула все свои свободные края и сделала крышу, как мы уже говорили, похожей на ежа.

Если, стоя в полумраке одной из комнат, посмотреть вверх, то обращала на себя внимание и еще одна деталь: сделанная из темного материала, крыша была тем не менее самой светлой частью дома, потому что из-под каждой дранки светилось как бы маленькое слуховое оконце. Кроме того, повсюду виднелись круглые нашлепки, которыми Оргас затыкал изнутри, с помощью длинной палки, те места, из которых вода не то что стекала, а лилась ручьями на его постель. Но самой большой достопримечательностью были обрывки веревок, которыми Оргас пытался законопатить крышу. Пропитавшись смолой, веревки неподвижно свисали, отражая полоски света, похожие на змей.

Оргас перепробовал все возможные средства, чтобы починить свою крышу. Он пустил в ход и деревянные клинья, и гипс, и цемент, и хромовый клей, и просмоленные опилки. Два года он не мог, не в пример своим далеким предкам, пещерным жителям, ничего придумать, чтобы укрыться на ночь от дождя, как вдруг его внимание привлекла рогожа, пропитанная гудроном. Это было настоящим открытием, и бедняга заменил все старые никчемные заплаты из цемента и опилок этой рогожей.

Каждый, кто приходил в контору или направлялся в Новый порт, обязательно видел нашего начальника на крыше. После каждой новой починки Оргас ждал дождя, чтобы проверить результаты своей работы, не питая, впрочем, на этот счет никаких иллюзий. В самом деле, давно законопаченные отверстия вели себя сносно, но зато начинало капать в других местах, разумеется как раз над постелью Оргаса.

И вот в самый разгар этой борьбы, когда человек, собрав все свои силы и жалкие возможности, пытался воплотить в реальность самый первый человеческий идеал — создать надежное укрытие от дождя, — Оргаса ударили по его наиболее слабому месту.

* * *

Контора работала с семи до одиннадцати. В целом мы уже имеем представление о том, как Оргас относился к своим служебным обязанностям. Если он уходил в лес или забирался в свой огород, мальчик вызывал его, запуская аппарат для перегонки муравьиного спирта. Оргас поднимался на плато с киркой через плечо или с мачете в руках, моля бога, чтобы была хоть одна минута двенадцатого. В этом случае его никакими силами нельзя было затащить в контору.

Однажды, когда Оргас спускался с крыши своего домика, у входа зазвонил колокольчик. Он взглянул на часы: было пять минут двенадцатого. Со спокойной совестью он направился к точильному камню мыть руки, оставляя без внимания слова мальчика, обращенные к нему:

— К вам кто-то пришел, хозяин.

— Пусть зайдет завтра.

— Я ему так и сказал, а он назвался инспектором,

— Тогда дело другое. Попроси его подождать минутку, — ответил Оргас, продолжая оттирать черные от гудрона руки и все больше и больше хмуря брови.

Что и говорить, причин для этого было больше чем достаточно.

Оргас согласился стать мировым судьей и начальником конторы только для того, чтобы иметь какие-то средства к существованию. Душа его совсем не лежала к своим новым обязанностям. Выступая в роли судьи, он обычно сидел примостившись на краю стола, вертел в руках английский ключ и выносил решения, основываясь только на принципах человеколюбия и снисхождения. Но контора была для него настоящей пыткой. В его обязанности входило все утро заполнять книги данными обо всех родившихся, умерших или вступивших в брак, да еще оформлять копии. Но он в эти часы обычно или занимался чем-нибудь по хозяйству — и тогда раздавался вой перегоночного аппарата, — или работал на крыше, увлеченно приспосабливая какое-нибудь новое водонепроницаемое средство, которое могло бы его наконец обеспечить сухой постелью. Когда его звали, он кое-как, на первом попавшемся клочке, записывал данные, которые ему сообщали посетители, и быстренько исчезал из конторы.

Много времени отнимали и поиски свидетелей, которые должны были расписываться в книгах, а пеоны, как нарочно, выбирали в свидетели людей, живших далеко в лесу. Все это причиняло Оргасу очень много беспокойств в первый год, когда он старался работать как можно добросовестнее, и привело к тому, что он потерял всякий вкус к своей работе.

— Ну вот я и готов, — сказал он теперь, почти совсем отчистив руки от гудрона и по привычке размашисто жестикулируя. — Если мне удастся как-нибудь вывернуться, значит я родился под счастливой звездой…

Он вышел наконец в полутемную контору, где инспектор с интересом разглядывал заваленный бумагами стол, два стула, земляной пол и свисавший со стропил, куда его затащили крысы, чулок.

Инспектор немного знал Оргаса, и некоторое время они дружески беседовали о вещах, не имеющих никакого отношения к службе. Но когда инспектор приступил непосредственно к делам, все пошло по-другому.

В те времена книги записей актов гражданского состояния находились в местных конторах, куда инспектора приезжали с ревизией раз в год. По крайней мере так должно было быть. Но на деле ревизия производилась раз в два-три года, и даже в четыре, как это было в данном случае. И теперь перед инспектором лежали двадцать четыре книги, двенадцать из которых не были оформлены должным образом, а двенадцать даже и не заполнены.

Инспектор, не поднимая головы, перелистывал книгу за книгой. Оргас молча сидел на краю стола. Инспектор не пропускал ни одной страницы, просматривая их одну за другой, хотя там не было вписано ни строчки. Единственно, что говорило о жизни в комнате — и в данный момент очень напряженной, — это шелест тонкой бумаги и равномерное покачивание ноги Оргаса, обутой в сапог.

— Так, — произнес наконец инспектор. — А где же все то, что должно быть вписано в эти книги?

Оргас, повернувшись вполоборота, достал коробку из-под печенья и молча хлопнул ею по столу, отчего во все стороны разлетелись разноцветные бумажки, главным образом оберточные, с отпечатками засушенных растений из гербария Оргаса. Эти бумажки — желтые, синие и красные, — исписанные большей частью карандашами, которыми делают отметки на деревьях в лесу, представляли собой очень живописную картину, и инспектор их долго разглядывал.

— Прекрасно! — воскликнул он. — Такое я вижу первый раз в своей жизни. Половина записей не оформлена, а половина — в коробке из-под печенья! Больше мне здесь делать нечего!

Но, увидев натруженные руки Оргаса, он несколько смягчился.

— Превосходно, мой друг! Вы даже не дали себе труда менять каждый год возраст единственных двух свидетелей. Во всех двадцати четырех книгах за четыре года одному из них двадцать четыре года, другому — тридцать шесть. А этот бумажный карнавал… Вы же государственный служащий! Государство оплачивает ваш труд. Разве не так?

— Так, — согласился Оргас.

— Вот видите. И сотой части всего этого достаточно, чтобы не держать вас здесь больше ни одного дня. Но я не буду поднимать шума. Даю вам три дня сроку, — он взглянул на часы. — Через три дня я буду в Посадас и в одиннадцать часов вечера уже заберусь в каюту парохода, который отходит в это время. Даю вам срок до субботы, до десяти часов. Будьте любезны доставить мне книги в полном порядке. Иначе придется действовать по- другому. Согласны?

— Конечно, — ответил Оргас.

Он проводил гостя, и тот, холодно простившись, пустил лошадь с места галопом.

Оргас медленно поднял подкатившийся под ноги камень. Черным, чернее просмоленной рогожи на раскаленной крыше, был ожидавший его труд. Он прикинул в уме, исходя из того, сколько минут уйдет на оформление каждой записи, количество времени, нужное, чтобы удержать за собой место, а стало быть, и возможность продолжать заниматься поисками водонепроницаемых средств. Государство, в лице инспектора, предоставило ему возможность к определенному сроку привести в порядок книги. Будущее его повисло на волоске, и он должен был во что бы то ни стало оправдать доверие государства.

Оргас начал с того, что с помощью пальмового масла уничтожил последние следы гудрона на руках и сел за стол, разложив перед собой двенадцать книг записей актов гражданского состояния. Одному ему ни за что бы с этим не справиться. Но ему помогал мальчик, он диктовал записи.

У этого двенадцатилетнего мальчугана, поляка, было густо усыпанное оранжевыми веснушками лицо, а ресницы настолько светлые, что даже в профиль их невозможно было разглядеть. Шапку он всегда низко надвигал на лоб, потому что от яркого солнца у него болели глаза. Он помогал Оргасу по дому и готовил всегда одно и то же блюдо, которое они с хозяином уничтожали в тени мандаринового дерева.

Но эти три дня печурку, на которой Оргас производил свои опыты, а мальчик готовил обед, не разжигали. Мать мальчика попросили приносить на плато каждое утро вареную маниоку.

В полутемной, раскаленной, как жаровня, комнате Оргас, раздевшись до пояса, и его помощник, в шапке, надвинутой так низко, что край ее задевал за нос, трудились усердно, не отрываясь ни на минуту. Три дня только и слышался тоненький певучий голосок мальчика и бас Оргаса, повторявшего продиктованные слова. Время от времени, не прерывая работы, они закусывали печеньем или маниокой. Так продолжалось до самого вечера, И когда наконец Оргас, еле передвигая ноги, тащился мимо бамбуковой рощи к реке, положив руки на пояс или встряхивая ими над головой, ясно было, что этот человек очень устал.

В те дни северный ветер дул не переставая, и воздух над крышей конторы дрожал от зноя. На всем плато контора с ее земляным полом была единственным более или менее прохладным местом: отсюда труженики могли наблюдать, как в полдень ослепительно белый песок на площадке перед мандариновым деревом сверкал на солнце и, казалось, глухо гудел.

Возвращаясь с купания, Оргас снова усаживался за работу, теперь уже на всю ночь. Стол вытаскивали на улицу, на теплый душный воздух. Там Оргас и его помощник продолжали заполнять злосчастные книги. А вокруг теснились стройные силуэты пальм, такие черные, что их не мог растворить даже мрак ночи, горел небольшой фонарь, и к нему слетались, густо посыпая собой белые страницы, целые тучи пестрокрылых бабочек.

Они очень мешали. Конечно, из всех красот душных парагвайских ночей эти нарядные бабочки, бесспорно, занимают первое место, но нет ничего упорнее атак этих легкокрылых танцорок на перо, которое человек едва держит в своей руке, а отложить в сторону не может.

За двое суток Оргас спал всего четыре часа, а в последнюю ночь и вовсе не ложился, просидев до утра наедине с пальмами, фонарем и бабочками. Небо было таким тяжелым и низким, что Оргасу казалось, будто оно начинается прямо над его головой. Один раз глубокой ночью ему послышался далекий глухой шум, очень похожий на шум дождя в лесу. Не зря еще накануне вечером Оргас заметил, что юго-восточная часть неба потемнела.

— Ябебири, кажется, собирается разыграться не на шутку… — сказал он себе, вглядываясь в темноту.

Наконец стало светать, потом взошло солнце, и Оргас вернулся в дом, забыв погасить фонарь, который долго еще потом освещал угол комнаты. Некоторое время он продолжал работать один, без мальчика. Тот пришел в себя только к часам десяти. А в два часа пополудни Оргас, с потным, пепельного цвета лицом, отбросив в сторону перо, тяжело уронил голову на стол и долго оставался в таком положении, так что даже не слышно было его дыхания.

Работу он закончил. После удивительно похожих друг на друга шестидесяти трех часов, проведенных то перед раскаленной добела песчаной площадкой, то на темном ночном плато, двадцать четыре книги записей актов гражданского состояния были приведены в порядок. Но Оргас опоздал на часовой пароход, и теперь ему ничего другого не оставалось, как ехать в Посадас верхом.

* * *

Седлая коня, он не переставал поглядывать на небо. Оно было совсем белым, и солнце, хотя и скрытое туманной дымкой, жгло как огонь. Из-за зубчатых горных вершин Парагвая, с юго-востока, где раскинулась долина реки, потянуло сыростью, запахло жаркой, влажной сельвой. И хотя вокруг по небу протянулись прямые полосы дождя, в Сан-Игнасио буквально нечем было дышать.

В такую-то погоду Оргас сел на коня и поскакал в Посадас. Он спустился с горы, миновал Новое кладбище и оказался на берегу Ябебири, где, ожидая парома, увидел нечто, что заставило его насторожиться: у самого берега в белой пене плясало и кружилось множество щепок.

— Вода поднимается, — объяснил паромщик. — Там, наверху, очень лило и сегодня и вчера ночью…

— А внизу?

— Тоже поливало как следует…

Значит, накануне ночыо Оргас действительно слышал шум дождя в дальнем лесу. Его беспокоил теперь брод через Гаруну, потому что вода там поднимается так же быстро, как и в Ябебири. Он галопом поскакал вверх по острым камням горы Лорето, не жалея конских подков. С высокого плато он увидел необъятную ширь неба, вся юго-восточная часть которого как бы налилась голубой водой, а вдалеке, за белым туманом, задыхался от дождя лес. Солнца уже не было видно, и только чуть заметный ветерок нарушал этот удушливый покой. Близость большой воды чувствовалась во всем — на смену засухе приближалась пора дождей, Оргас миновал, по-прежнему галопом, Санта-Анну и выехал в Канделярию.

Здесь его ждал второй сюрприз, который, впрочем, не очень удивил его. Гаруна за четыре дня непогоды так разлилась, что переехать ее было невозможно. Ни брода, ни парома: только всякий хлам кружился на вспухших волнах, а вода стремительно тащила по каналу какие-то палки.

Что было делать? Время подходило к пяти. Еще пять часов, и инспектор будет на пароходе. Оргасу не оставалось ничего другого, как добраться до Параны и вскочить в первую попавшуюся лодку.

Он так и сделал. Начало смеркаться, и вот-вот готова была разразиться такая непогода, какой еще не бывало ни под одними небесами, а Оргас плыл вниз по Паране в утлой лодчонке, кое-как залатанной, со множеством щелей, в которые вливалась вода.

Хозяин лодки, добравшись до середины реки, некоторое время лениво и бесцельно помахивал веслами. Он уже получил от Оргаса плату в виде бутылки водки и теперь о чем-то рассуждал, обращаясь то к одному, то к другому берегу. Оргасу пришлось самому взяться за весла, как раз в тот момент, когда резкий порыв холодного, почти зимнего ветра как будто острой теркой прошелся по поверхности реки. Дождь приближался, и аргентинского берега больше не было видно. Когда упали первые крупные капли, Оргас подумал о своих книгах, слабо защищенных тканью упаковки. Он снял куртку и рубашку, закрыл ими книги и взялся за носовое весло. Индеец тоже принялся грести, испугавшись бури. И под проливным дождем, который так и решетил воду, они поплыли дальше, теперь уже по каналу, гребя изо всех сил и не видя уже в двадцати метрах от себя ничего, кроме белой завесы.

По этому каналу можно было довольно быстро добраться до места, и Оргас старался изо всех сил. Но ветер усилился, и по Паране, которая между Канделярией и Посадас разливается как море, заходили огромные, злые волны. Оргас сел на книги, чтобы спасти их от воды, вливавшейся через борт в лодку. Дальше плыть было невозможно, и, рискуя прибыть в Посадас слишком поздно, он повернул к берегу. Если лодка, которую заливала вода и швыряли волны, не утонула, то это только потому, что на свете случаются иногда подобные необъяснимые вещи.

Дождь падал все такой же плотной стеной. Оргас и лодочник, выбившись из сил и промокнув до нитки, вышли на берег, взобрались на холм и увидели на некотором расстоянии бледный силуэт какого-то строения. Лицо Оргаса просветлело, и, крепко прижав к груди таким чудесным образом спасенные книги, он побежал, чтобы скорее спрятаться от дождя.

Строение оказалось старым навесом для сушки кирпичей. Оргас уселся на камень, валявшийся в пыли, а лодочник-индеец, устроившись на корточках у самого входа и спрятав лицо в ладони, приготовился спокойно ждать окончания дождя, который все чаще и чаще барабанил по железной крыше, так что вскоре слышался только один сплошной рев.

Оргас тоже выглянул наружу. Как долго тянется день! Ему казалось, что он выехал из Сан-Игнасио месяц тому назад. Разлившаяся Ябебири… вареная маниока… ночь, когда он работал один, без помощника… белый квадрат перед глазами двенадцать часов подряд…

Все это казалось теперь таким далеким, далеким. Он промок, и ужасно болела поясница, но все это пустяки по сравнению с желанием спать. Уснуть бы, уснуть хоть на минутку! Но об этом нечего было и думать, потому что кругом кишмя кишели насекомые. Оргас вылил воду из ботинок и, снова обувшись, пошел посмотреть, не утих ли дождь.

И вдруг он действительно прекратился. Тихие сумерки наполнились влагой, хотя Оргас хорошо знал, что это обманчивая передышка с наступлением ночи перейдет в новый потоп. Он решил воспользоваться ею и отправился дальше пешком.

До Посадас оставалось шесть или семь километров. В хорошую погоду это было бы просто игрушкой, а теперь по мокрой глине тащился измученный человек, его ботинки скользили назад, под ногами было совсем темно, и только в небе сверкали отблески городских огней.

От усталости и бессонницы в голове стучало так, что, казалось, вот-вот лопнет череп. Оргас совсем выбился из сил. Но он был очень доволен собой, и все остальное отступало на задний план. Все казалось пустяком по сравнению с тем, что теперь он был чист перед судебным инспектором. Оргас не родился для того, чтобы быть чиновником, и по сути дела он им и не был, как мы уже успели увидеть. Но на сердце было тепло и радостно, как бывает всегда у того, кто порядком потрудился, выполняя свой скромный долг, и он все шел, километр за километром, пока не увидел городские огни, теперь уже не отраженные небом, а самые настоящие, на которые больно было смотреть.

* * *

Часы в гостинице пробили десять раз, когда инспектор, закрывая свой чемодан, вдруг увидел, что в его комнату вошел бледный как полотно, с ног до головы забрызганный грязью, человек, который поторопился схватиться за дверной косяк, чтобы не упасть.

Некоторое время инспектор молча смотрел на вошедшего. Но когда тот с трудом сделал несколько шагов и положил на стол книги, он узнал Оргаса, хотя и не вспомнил сразу, почему он здесь в таком виде и в такой час.

— Что это? — спросил он, показывая на книги.

— Ведь вы мне так сказали… — ответил Оргас. — Они в полном порядке.

Инспектор вглядывался некоторое время в лицо Оргаса и, вспомнив наконец свое посещение конторы, добродушно рассмеялся, похлопывая пришельца по плечу.

— Да ведь это я просто так сказал, надо же было что-нибудь сказать! Пошутил, и все. Зачем вы все это делали?

* * *

Знойным полднем мы с Оргасом сидели на крыше его дома; затыкая щели в кровле кусочками рогожи, он рассказывал мне эту историю.

Он ничего больше не добавил. Я не знаю, как выглядели его служебные книги теперь, то есть девять лет спустя, и чем были наполнены коробки из-под печенья. Но, думая о том дне, когда Оргасу пришлось таким образом испытать чувство выполненного долга, я сказал себе, что ни за что не хотел бы иметь ничего общего с этими книгами.