1

Уже три недели я жил с мыслью, что у меня будет ребёнок, и эта мысль меня пугала.

Дело даже не в том, что мне самому едва стукнуло шестнадцать. Просто пигалица до последнего верила, что у неё сбились какие-то биоритмы. Потом пошла в больницу – и ей сказали то, что сказали. Дальше было долгое и трудное объяснение с матерью. У неё. И она чего-то наплела про первого встречного.

Я так думаю потому, что её родители продолжали со мной здороваться, а папахен даже как-то раз, подвозя в колледж, рассказывал, где раньше в нашем скромном городке снимались шлюхи, за сколько они делали минет и что, когда он служил на флоте и ходил на Кубу, ходил, потому что плавает только говно в проруби, кубинские тёлки давали за флакон «Шипра». Не думаю, чтобы таким образом бывший боксёр среднего веса, чемпион армии и флота, если только бывают бывшие чемпионы и боксёры, наводил мосты. Во всяком случае, я мысленно попрощался с жизнью, садясь в его дорогое авто. Но как-то обошлось.

А мама возлюбленной, по совместительству наша с ней классная мама, выхлопотала мне социальную стипендию. Я долго не мог исправить двойку по физре, так она ходила к физруку и как-то с ним договорилась. В группе физрука тоже у кого-то не получалась оценка – по литре. Не думаю, чтобы подобным образом меня поощрили за полноценный шанс в свои вполне даже сексапильные тридцать восемь сделаться бабкой.

Мои родители были не только не в курсе проблемы, но, кажется, они вообще были не в курсе того, что у них есть я. Они работали. Мама продавщицей в «Магните». Папа на лесопилке. Плюс шабашили. Сами понимаете, что при таком раскладе люди отвыкают от лишних вопросов об устройстве бытия. И если задуматься, этого я и боялся: поставить перед усталыми родителями лишние вопросы. А ещё точнее, я боялся неизбежных ответов…

– Бейдж надень, – буркнула «тёща».

Я кивнул и засунул бейдж поглубже в карман.

В нашем колледже отмечался вечер встречи выпускников. Мои таланты не позволяли мне выступать на сцене, и всех моих творческих амбиций хватило только на дежурство при раздевалке. Дежурство заключалось в том, что я должен был стоять и улыбаться выпускникам, когда они раздеваются и одеваются. Когда раздеваются – приветственно. Когда одеваются, прощально. В первом случае говорить: «Рады видеть вас!» Во втором: «До новых встреч». И не перепутать два упомянутых текста. Ещё на инструктаже директор таинственным голом сказал: «А в случае затруднений вы должны вызвать дежурного преподавателя». Какие тут затруднения могут возникнуть, нам не объяснили. Дежурный преподаватель прошмыгнул мимо меня в самом начале, сунул мне визитку с номером своего мобильного и сказал, что очень занят.

Я почти сразу позвонил ему на мобильник, надо же проверить, и равнодушный женский голос сказал мне, что долбанный абонент находится вне зоны действия сети.

Видимо, дело вот в чём: для организации этого вечера в воспитательных целях нужно было задействовать всех студентов до последнего раздолбая. И на этого последнего раздолбая, то есть на меня, не хватило стоящего дела. Вот и возник дежурный при раздевалке.

И не поверите, но у меня очень скоро появились проблемы.

О первой я уже рассказал. Кстати, пигалица крутилась в том числе и рядом с раздевалкой. Эта разбитная девица не была похожа на бедную Лизу в том смысле, что не таскалась с кислой миной по мостам, а носилась с гиканьем по этажам. Думаю, в этих целях её и назначили дежурной по коридорам. Носиться с гиканьем, поднимать в выпускниках, особенно мужчинах, боевой дух и праздничное настроение. Ко мне благоверная прибегала поплакаться в жилетку (выпускники приходили, вернее, наплывали волнами – и между волн в моё дежурство вклинивалась она, орошала мою грудь морскими брызгами, назвала любимым, подонком, единственным, козлом вонючим – и скакала дальше по этажам). А я оставался и, ковыряясь в носу, думал, как же блин такое получилось, что известный всему свету неудачник, не обделённый, правда, литературными способностями (это не я, это «тёща» так считает), оказался вместо трагической в комической роли.

Должен пояснить, что после окончания колледжа, а ждать этого события оставалось года полтора, я намеревался целиком и полностью посвятить себя творчеству – поступив в литературный институт или отправившись служить в армию. В последнем случае творчеством стало бы делание себя собой (то есть не собой) или делание меня другими, что тоже в разумных пределах допускалось. Выглядеть настоящим мужиком и писать на популярные темы гениальному сочинителю не возбранялось. Но после святочной ночи появился ещё один вариант развития событий.

Новая же проблема появилась как раз во время дежурства, между орошениями груди, посреди волны выпускников. Я, признаться, позабыл о делах насущных, несколько увлекшись портретированием. Особенно интересно было смотреть на выпускников, выключив звук. Я умею это делать. Получалось что-то вроде танца. И этот танец говорил о многом.

Если два выпускника с разбегу кидались друг другу на шею – нечего было и сомневаться, что некогда они были друзьями или хотя бы любовниками. Это и ежу понятно. А если он обнимается с одной дамой, а другая дама стоит рядом с терпеливой и даже виноватой улыбкой… Конечно, здесь всё ясно, однако этот набросок вполне уместен для коллекции стандартных ситуаций.

А вот вам задача: два человек топчутся друг напротив друга, неловко обнимаются, собирают губы в трубочку для поцелуя, но не целуются, в последний момент отворачиваясь? Я бы назвал это несвершением свершившегося.

И вот портретировал я, портретировал. Фразы изредка ронял, которые дежурные; путать их не путал, но от долгого молчания несколько охрип, и, когда первый раз тявкнул: «Приходите учиться к нам, – и подумав, исправился. – Ещё», – пожилая пара от меня шарахнулась, а разбитная бабёнка за сорок, прикрывшись большим букетом роз, шепнула: «Вот уж хуюшки».

Но это была ещё не проблема. Проблемой стало следующее событие. Рядом с раздевалкой, в которую выпускники сдавали верхнюю одежду, находилась ещё одна раздевалка, меньшая по площади. Она мгновенно заполнялась, после чего гардеробщица переходила в раздевалку более просторную, возле которой в данный момент и находился ваш покорный слуга. Так вот. От входной двери бочком-бочком в строну маленькой, уже заполненной раздевалки крался какой-то тип. Я сразу выделил его из толпы выпускников, потому что выпускником он не был. Сложно сказать, как именно я это определил. Сказать: на его челе не лежала печать нашего колледжа – было бы высокопарно и неверно. Такая печать на многих со временем поистёрлась. А просто: он не знал толком, куда идти. Не забыл, а именно – НЕ ЗНАЛ. Однако это не помешало ему, посмотрев направо-налево, заметив меня и подмигнув мне, дёрнуть дверь-купе маленькой раздевалки и убедившись, что дверь не закрыта (во время вечеров встречи гардеробщица не дежурит, «У НАС САМООБСЛУЖИВАНИЕ», а лакеев семьдесят четыре года не было, да так и не появилось), открыть её и юркнуть вовнутрь.

Я потянулся к телефону, чтобы ещё раз набрать дежурного абонента вне зоны действия сети, но обнаружил, что телефончик мой разрядился. Вестибюль, как на грех обезлюдел, то есть в нём не было никого, кто мог бы сгонять и поискать, а точнее, срочно найти конченного урода, которого завтра выгонят с работы, или хотя бы мою милую тёщу. Пара-тройка ветеранов советского педагогического ещё сновала в поисках актового зала, но, думаю, запрягать их было как-то не по-людски. А спросить у них телефон, так ведь не дадут, приученные новым поколением мошенников к осмотрительности.

Я всё-таки сделал десяток шагов к лестнице наверх, но тут же припрыгал обратно. Именно припрыгал на одной ноге, чтобы никто не догадался, что я начинаю преследовать опасного преступника (вдруг преступник приставит мне к животу нож или ещё чего-нибудь – и я поведу себя не героически; удобнее будет удерживать всё в тайне).

Оказавшись у гардероба, где прятался незнакомец, я поступил глупейшим и трусливейшим образом, то есть покашлял. Наглое презрительное молчание было мне ответом. Тогда я приоткрыл дверь, просунул в темноту голову и сказал каким-то чужим деревянным голосом:

– Вы тут чего?

В темноте грустно зашелестели чужие пальто. Потом вор (а я не сомневался, что это был вор) кашлянул. Кашлянул неожиданно тонко для вора, чьи лёгкие должны быть огромны и полны туберкулёзной мокроты. Ответил он и вовсе музыкальным, почти женственным голосом:

– Да так.

Потом замолчал. Но это было уже не наглое, а такое… артистическое молчание.

– Вы кто? – бухнул я по-прежнему неуклюже.

– Вор, – честно ответил он. – Вор и подлец.

Мы ещё помолчали.

– Я тут ничего воровать не буду, – подумав, сказал вор.

Потом он задумался крепко.

– У меня выпить есть, – заявил он через минуту. – Залезай сюда. Может быть, я тебе всё расскажу.

– Да я тут… дежурю. Если залезу, меня потеряют. И выставят сюда какого-нибудь…

– Мудака, – подсказал он.

– Да. Вы сидите там. А я буду стоять тут. И делать вид, что вас нет.

– Клёво, – хихикнул он в темноте. – Давай руку.

Я протянул в темноту руку для дружеского пожатия, но смущённо обнаружил, что собеседник вкладывает мне в ладонь пластиковый стаканчик.

– Портвейн, самый дешёвый, – скромно пояснил он. – Закуси нету.

Я кивнул, хотя он и не видел моего кивка. Осмотрелся, запрокинул стаканчик, глотнул терпкую жидкость с привкусом опилка, подавил рвотный рефлекс и сунул стаканчик обратно в темноту.

Мой новый знакомый вздохнул и начал говорить. А до этого выпил, и честно в этом признался.

– Перед тем, как стать вором, я начал пить. Поэтому я и стал вором. Точка недоверия. У меня она отчаянно тянулась, и я уже думал, что она из отрезка превратится в луч, но – бах! (он щёлкнул костяшками). И всё. Ах, каким я был виртуозом вранья, но и мне однажды перестали верить. Мало того, что меня изгнали все мои знакомые. От меня отшатывались совершенно чужие люди. То есть я думаю, что эта точка… появляется не как результат вранья. То есть количественных изменений, а как результат качественных. Понимаешь? Блин, почему у тебя такая рожа тупая? (Он горестно вздохнул, а у меня вместо обиды появилось естественное желание развеять его сомнения относительно меня).

– Конечно, понимаю. Знаете, у меня просто лицо – простое и широкое. Это производит обманчивое впечатление. Просто от вас так стало сифонить перегаром, что знать вас, чтобы понять, стало совершенно необязательно. И все понимали, что вы пьяница и лжец. Сразу. Это вы и называете точкой невозврата.

Он ещё раз вздохнул.

– А я-то думал, чего тебя тут поставили: козе дрочить.

Тут я обиделся и замолчал. Но ему мои обиды были по боку. Он был настроен закончить… Нет, не свою историю. О ней легко можно было догадаться. То есть в неё можно было подставлять разные обстоятельства. Легко и быстро они приходили на ум: живые примеры сновали вокруг да около. Он был настроен закончить соло своей души.

– Ничего от меня не сифонило. Я вообще выглядел не как типичный алконавт. А просто я стал странным. Дёрганным и нервным. И этого было достаточно, чтобы животное под названием человек стало обходить меня стороной. Было только одно место на земле, где у меня ещё был шанс на пару минут стать прежним. Догадываешься?

– А я думал, вы здесь не учились. Шли так растерянно, будто впервые здесь оказались.

– Нет, я знаю здесь каждый закуток. Ну например… А то подумаешь, будто заливаю… За актовым залом есть маленькая каморка.

– Точно, есть. Там коробки из-под бумаг, – кивнул я.

– Там хранили музыкальные инструменты. Электрогитары. Я играл…

– На соло!

Он пару раз хлопнул в ладоши.

Наверху запели. Получилось, как будто переставили местами причину и следствие. Забавно. А я понял, почему дежурный препод отключил мобильник. Он выступал в первом отделении концерта. Мой собеседник тоже услышал его голос.

– Так и не смог объяснить человеку, как нужно петь.

Я вопросительно уставился на него.

– Не люблю быть совсем на виду, – признался он. – И петь приходилось, что нравится широкой публике. А на соло… Можно импровизировать. И даже в песне «Аэропорт, стою у трапа самолёта…» находить рокерские модуляции.

С модуляциями у меня было хреновато, поэтому я кивнул, глядя на лестницу. Потом догадался, что он не видел моего кивка и кивнул ещё раз, повшись к тёмному проём заполненного верхней одеждой гардероба.

– Здесь я и украл первый раз. Год назад, – донеслось из темноты.

– ???

– Мобильник. Крутой, навороченный мобильный телефон. Толканул цыганам на привозе. За полцены с руками оторвали. А я потом на эти полцены неделю пил. Еле живой остался. С тех пор и ворую. Но так больше не обламывалось. Ни-когда. Держи.

И я опрокинул второй стаканчик портвейна за соло гнилого, но очень интересного человека. И в тот момент, когда внутри меня зажглись вечерние огни, обстоятельства несколько изменились. Правильнее было бы сказать, что мы с моим новым знакомцем поменялись местами, хотя я остался стоять у раздевалки, а он по-прежнему находился внутри неё.

С лестницы к нам, то есть ко мне, во все лопатки неслась мать моего будущего ребёнка.

– Писать хочу, – завопила она так, что две бабульки, поднимавшиеся по лестнице сочувственно закивали.

Я делал ей отчаянные знаки, суть которых заключалась в просьбе не болтать лишнего. Она увидела мои отчаянные мимические движения и удовлетворённо кивнула.

– Надоела. Я так и знала. Беременные быстро надоедают. Но ты не парься. Пока пузо на нос не полезет, буду к тебе по ночам бегать, а как полезет, скажу: «Брррось меня…» Она залилась слезами и скрылась в проёме служебного туалета. Я попытался ворваться следом за ней, но перед моим носом презрительно захлопнулась дверь, всхлипывания сменились завываниями, которые были поглощены звуком смываемой воды.

Выскочив обратно в коридор, она высморкалась мне в плечо, сказала: «Как же мне тебя не хватает, ничтожество моё смелое, жалкое и великое!» Потом предложила расстаться прямо сейчас, нет завтра – и взлетела по лестнице следом за всепонимающими бабульками.

Я стоял ни жив ни мёртв и не смел посмотреть в тёмный проём раздевалки.

Через полминуты оттуда мило присвистнули.

– А ты мачо, – убеждённо заявил мой новый знакомый. – Мы нашли друг друга. Вор и совратитель несовершеннолетних. Сам тоже несовершенный… Летний…

Вор икнул, и я понял, что он пару раз накатил без меня.

– А чего, – разудало продолжило тёмное окно. – Приведи её домой. Скажи: мама и папа, так и так мля. Кем родители-то?

Я ответил.

В темноте хихикнули.

– Квартира двуха?

– Однуха. В хрущобе.

Чёрный квадрат ещё раз хохотнул и сымпровизировал:

– А спать, дорогие родители, мы будем аккурат между вами. Чтобы чего не вышло. У вас то есть, ибо любой тесноте есть предел.

– У неё предки крутые. Богатые.

В темноте засопели.

– Мать училка здесь.

– А отец?

– Фиг знает.

– Откуда деньги тогда? – недоверчиво протянул вор. – От сырости что ли выросли?

– Да батя там… Боксёр, короче. Или морпех. Мутит чего-то…

– Если что, иди в отказ, – посоветовала раздевалка. – Или начинай заниматься боксом. За пару месяцев там научат прыгать и закрываться. Хотя это тебе, конечно же, не поможет, но психологически ты подготовишься к увечью.

У меня возникло ощущение, что в темноте никого нет. Своего нового знакомого я видел мимолётом – буквально меньше минуты. Однако именно в этот момент кряхтя и пошатываясь он вылез наружу. Сунул мне в руки бутылку портвейна, которого плескалось на дне. И зашагал по направлению к лестнице.

– А вы… куда это…

Вместо ответа он зашагал не вразвалку, а собранно и пружинисто.

Я знал. Я чувствовал, что должен идти следом. Однако раздевалка. Теперь уже пустая раздевалка, то есть не пустая, а с человеческой одеждой, но без людей раздевалка, не отпускала меня.

– Ты чего это – пьяный что ли?

За мыслями о бренном и вечном прокараулил я дежурного абонента, который спел своим сереньким голоском белогвардейский романс, включил телефон, увидел пять тысяч пропущенных звонков от меня, стал отзваниваться, не дозвонился и пошёл проверять меня и нашёл меня, задумчиво тянущего из горла дешёвый портвейн у тёмной раздевалки.

– Ты напился что ли, олигофрен?

– Сам дурак, – мрачно ответил я, сунул ему в руки пустую бутылку и устремился к лестнице.

Он прокричал мне в спину, что я отчислен. Не то чтобы меня это зацепило, но я в качестве оберега не поворачивая головы показал ему оттопыренный средний палец поднятой над головой левой руки, развернув её ладонью к абоненту. Подумав, добавил к левой руке правую.

В моей голове созрел план. Я должен был предотвратить новое преступление. Дело было за малым. Найти преступника, который может его совершить.

Зрительная память у меня не очень, а тут ещё воришка этот – выглядел так, как многие мужички начинают выглядеть после сорока. Среднего роста… Узкоплечий. Хлипковатый. Лысинка поблёскивает, глазки горят огнём несбывшейся мечты, костюмчик, ботиночки…

Каюсь, я не нашёл бы его.

Но тут в нижней рекреации начались танцы.

Танцевальная программа с экзотическим названием: «Для тех, кому всегда восемнадцать». Тёща придумала. Хорошо хоть не «навечно». Почему, интересно, именно восемнадцать? Что ни говори, а тёща у меня горячая штучка.

И я почему-то прямой наводкой двинул прямо туда. На танцы.

Народу набилось много и быстро. Выпускники, закусив после концерта, хотели двигаться, скидывать с себя одежду и возраст.

Первое, что я увидел – это была тёща, отплясывающая вместе с матерью моего будущего ребёнка в кругу с пятёркой седых шалунов.

Это мне чрезвычайно не понравилось, но потонуло в тени сидящего за диджейским пультом. Протискиваясь между телами выпускников, я стал пробираться к злоумышленнику.

Тут как раз что-то медленное и душевное зазвучало. И, что важно, без слов. Поэтому-то у диджея была полная свобода слова. И он воспользовался этой свободой на все сто.

– Вот вы думаете, что я вор, – начал он откашлявшись, отчего микрофон засвистел, а в ушах у всех зазвенело. – Вор, вор, вор.

На танцполе запереглядывались.

– Да, – горько кивнул он (я видел это, потому что подошёл почти вплотную, но замер, заворожённый исповедальным гипнозом). – Я и вправду вор. Я знаю, меня больше нет у вас в сердцах. Я вычеркнут за кражу, которую совершил год назад. За этот проклятый мобильник (Он поднял над головой и потряс мобильный телефон).

Кто-то толкнул меня. Я искоса проследил, как тёща прямой наводкой катит к диджею. А музыка была такая мелодичная и тихая. Поэтому я хорошо услышал, что сказал вору моя классная руководительница и запомню её слова на всю жизнь.

– Да всем по фигу, что ты сделал. Понимаешь? По-фигу. Люди пришли отдохнуть. Так что можешь взять свой мобильник и засунуть его себе в жопу вместе с чехлом. Только не забудь поставить на виброзвонок для полноты ощущений.

– Ты всегда имела чересчур сильное пристрастие к вещам. Ведь я же в конце концов извинился! – возмущённо крикнул диджей в микрофон.

– Я звоню мужу! – заявила тёща. – Сейчас он приедет сюда и одной проблемой станет меньше. Я в том смысле, что нет человека, нет проблемы.

– Так ведь мобильник-то у меня! – вскричал вор и затанцевал на воображаемом подиуме. – И я верну тебе его, потому что выкупил твой телефон у цыган. В таборе… Ну почти такой же.

Вор икнул в микрофон.

– А у меня есть другой мобильный телефон, – торжествующе воскликнула тёща. – Лучше старого! Так что пошёл-ка ты…

И тут я захлопал. Это получилось как-то само собой. Круто всё: музыка, крики эти, и его и её – последний крик. Впрочем вскоре выяснилось, что крик этот был совсем не последним. Ни у него, ни у неё.

– Да что мобила… – задумчиво протянул вор, отодвинувшись от микрофона.

Хотя чудесная мелодия всё ещё пробегала по небольшому танцполу, никто уже, естественно, не танцевал. Все смотрели на меня.

Однажды на уроке литературы тёща спросила, боимся ли мы смерти. Кто-то сказал, что, мол, да. А я ответил: «Нет». Тёща, которая тогда ещё не была тёщей, посмотрела на меня своими огромными зелёными глазами (это у них наследственное, так же, как и повышенная грудастость) и ухмыльнулась.

– Чего же вы тогда боитесь, сэр?

– Трудно сказать. Чего-нибудь да боюсь! – задумчиво ответил я ей на том уроке.

– Ну например, например…

Семейка эта умеет быть настойчивой.

Я и ответил:

– Боюсь оказаться перед всеми голым.

Группа грохнула, тёща погрозила мне пальцем и посмотрела на меня с интересом.

Теперь она тоже посмотрела на меня с интересом. (Секундой ранее вор закончил витиеватую фразу, суть которой была мне известна столь прекрасно). Все, конечно, смотрели на меня внимательно, однако тёща смотрела особенно внимательно. И нежные руки её сжимались в кулаки, глаза суживались, а с лицом происходило чудесное превращение, связанное скорее с чёрной, чем с белой магией.

– Я всё-таки звоню мужу.

Меня хлопнул по плечу краснолицый сорокалетний чувак:

– Блин, кореш, а как называется этот жанр?

– К-какой? – не понял я.

– Ну, развёрнутого диалога диджея и эмси в зале. Я сам дискотеки вёл, но до такого мы не додумывались. Держи краба.

Краб оказался последней каплей.

Заорав, я бросился из зала.

Ноги сами несли меня в единственное место, где я ещё мог чувствовать себя в безопасности. Тёмный проём заполненного верхней одеждой гардероба. Дежурного сюда поставить так и не удосужились. Заходи да бери, что душе угодно. Однако меня мучили вопросы не чужой собственности, а собственной жизни. Уткнувшись носом в чьё-то старое, пахнущее старинным одеколоном пальто, я рыдал, рыдал, рыдал.

Как я хотел, чтобы всё это было сном, как я хотел этого!

И когда меня потрясли за плечо, я с облегчением выдохнув. Щуря слепые глаза, я пытался угадать, кто присел на корточки рядом со мной (я несколько театрально стоял на коленях), кто это: мама или папа.

– Держи, – шепнул мне голос вора. – Я ещё надыбал.

В руку мне ткнулась холодная и твёрдая гладь стекла, несущая дурман.

Хорошо помню первый глоток после своего бегства. Он был приторно-терпким и начисто отшиб разум. Помню яркий свет, чьи-то визгливые и удивлённые голоса. Бабулька с крашенными губами пищала: «Напился, напился». Я поискал глазами вора, но его рядом не было. «Вставай, вставай!» – продолжала орать бабка. Я вспомнил её. Лет десять назад она была здесь директором. «Приходите учиться к нам ещё!» – промычал я старушенции, а потом исторг содержимое бутылки на её легкомысленные туфельки.

Возникла тяжёлая пауза. Я вскочил и побежал, побежал прочь из колледжа.

2

Я уже вышел в отпуск, отбарабанив двадцать пятый год стажа, как вдруг дней через десять после начала отдыха позвонила завхоз и сказала, что моему кабинету жертвуют новый шкаф. Дело за малым: разгрести завалы в старом шкафу, куда запасливые коллеги мои начинали складывать ещё диафильмы, а в наглухо закрытом нижнем ящике (по слухам, я сам не проверял) покоился увесистый киноаппарат «Украина-7».

– Можем просто всё выкинуть, – предложила завхоз. – Если приходить неохота.

Я подумал и сказал, что приду.

В итоге я просидел в душном кабинете до позднего вечера.

В предметах которые выходят из употребления – выражение-то какое поганое – так вот – в этих предметах, которые больше никогда никому не понадобятся, есть своя магия. Их надо выбрасывать, выбрасывать безо всякой жалости, иначе первый же предмет, в который ты углубишься, засосёт тебя бесповоротно в такие дебри прошлого, из которых будет мудрено вернуться.

Меня сразило сочинение, которое покоилось в ящике с киноаппаратом. Оно оказалось там лет за десять до моего появления в этом колледже, то есть тогда, когда киноаппарат стал уже доисторическим чудовищем, причём, очень давно. То есть сочинение запихали в этот ящик, закрыв его на ключ, который пропал неведомо куда, и пришлось выламывать ящик монтировкой, сочинение запихали в этот ящик специально, чтобы похоронить на веки вечные…

Нет, наверное, его туда зашвырнули в сердцах. И ключ тоже в сердцах шандарахнули, а потом всё откладывали момент, чтобы ящик взломать. Откладывали-откладывали, да и не взломали. Незачем стало.

А может быть, его здесь спрятали. Потому что нельзя было держать такое дома…

И тут я вспомнил, на чьё место пришёл работать. Это была нестарая ещё женщина, которая переезжала в другой город и поэтому сдавала дела. У неё вроде бы заболела дочь. Какая-то нервная болезнь. И женщина эта отправилась к дочери. Дочь жила одна, ни мужа, ни детей. А сама преподавательница, на место которой я заступил, была вдовой. Поговаривали, что муж её был бандитом, сел за убийство подростка, да и сам сгинул.

В наше время, когда все всем соседи на каком-то непонятном запредельном пространстве, найти человека не составляет никакого труда. Что я и сделал, отправив сочинение адресату старинным способом: бумажной почтой. В том числе и последний лист.

3

Родителей нет дома. Сторожат что-то сутки через трое. Причём, каждый своё, то есть своё чужое или чужое своё. Каждый. Когда спят друг с другом, не пойму. Я ни разу не слышал.

Можно до утра сидеть на кухне, поставив на стол настольную лампу и превратив кухню в подобие кабинета. И вот я пишу это сочинение. И уже почти его написал. Но, чувствую, нужно что-то добавить для прочности композиции.

Чу! В дверь звонят. Не иначе меня пришли убивать…

Нет, это не убивать меня пришли. Это приходили меня любить. Она уже ушла в рассвет, сказав, что восхищается мной, что я её бешу, что она меня любит и презирает, что я герой и трус.

Пожалуй, я не буду спать этой ночью. Побыть в однокомнатной квартире одному – слишком большая роскошь для того, чтобы тратить её на сон.

Светает. Предметы, явления, лица, действия и признаки, а также признаки действий и признаки признаков теряют свою ночную магию, свою истинную сущность. Остаются местоимения. Серые невыразительные местоимения. Впрочем, действия ещё какие-то остаются, тщетные, напрасные. И усталые модальные слова. И пугливые междометия.

Чу! Звонят. Наверное, это пришли меня любить.