Когда Пётр Иванович подъезжал к площади Дзержинского — защемило сердце. Ещё совсем недавно, видя этот дом, наводивший на всех ужас, он непроизвольно полнее чувствовал свою значимость. Конечно, место заместителя председателя Госплана считалось очень высоким. Ещё выше была должность заместителя члена ГКО. Однако лишь у трёх «цивильных» номенклатурных руководителей такого уровня пост сопровождался близостью к Лубянке — одна причастность к ней делала Кирпичникова в глазах коллег более весомым — и он решительно действовал, имея это ведомство за плечами, через посредство своего хозяина Берии.

И вот теперь всё связанное с этим зданием стало немило. На два этажа выше его сановного кабинета, оторванный и от него, и от Евгении Даниловны и вообще вырванный из детства, в каменной ловушке томился любимый сыночек Фелинька. Косвенно распоряжаясь по долгу службы тысячами людских судеб, Кирпичников ничем не мог помочь сыну-семикласснику, чей арест вверг семью в ужас, с каждым днем добавляя нарастающий страх.

В один из тихих ночных разговоров Евгения Даниловна сказала:

— Петя, почему вокруг ареста ребят — мёртвая тишина?

— Что ты имеешь в виду? Отчего родители не обсуждают между собой, как дела у мальчиков?… Да в штаны, как мы, навалили, вот и молчат.

— Нет, это понятно. Что же они — другие? Мы-то ведь про Фелиньку в постели говорим… шепотом.

— А что тогда?

— Я — про Лаврентия Павловича, про Всеволода Николаевича. Было бы всё определённо, уж кто-нибудь из них мог тебе хотя бы намекнуть…

— Да уж это точно. Товарищ Берия даже четвертьсловом не обмолвился, а ведь я у него ежедневно бываю не по разу.

— Вот видишь! Я и думаю: неспроста все это. Не сегодня-завтра могут начаться неприятности у Шахурина или у самого Микояна, а там, по цепочке, и до нас рукой подать.

— Может, и так. Только что мы поменяем? Ничего. Давай ждать и надеяться, что пронесёт нелёгкая. Лаврентий Павлович ко мне, тьфу-тьфу, вроде бы без изменений относится.

Немного успокоив друг друга, супруги заснули. Однако разговор не забылся, и Пётр Иванович стал с напряжением следить за судьбой Шахурина и других родителей арестованных, со дня на день, ожидая драматического продолжения.

* * *

Феликс потихоньку осваивался с положением заключённого. Он теперь многое узнал от Толяна. Несмотря на разность характеров, они подолгу беседовали. В разговорах школьник больше слушал. Сначала ему показалось, что для общения с опытным лагерником необходим переводчик — знакомые слова в риторике Сверчкова представали совершенно в новом смысле, но довольно скоро тюремный язык стал понятен, и Феликс иногда удивлялся его ёмкости и точности воссоздаваемых им образов.

Анатолий был наседкой с маленьким стажем. Согласиться на эту роль его вынудила ситуация — судьба загнала в тупик, и сама жизнь Сверчкова повисла на ниточке. Отказавшись сотрудничать с оперчастью, он подписывал себе смертный приговор, а согласившись, что он и сделал, — сохранял шансы на жизнь. Предыдущий лагерный опыт и умение приспосабливаться делали задачу Сверчкова проще и перспективней, и с первого же раза всё получилось — он быстро сумел вызвать на откровенность несчастного сотрудника номерного КБ, допустившего ошибку в расчётах, приведшую к выпуску партии бракованных приборов для определения высоты полётов. После разговоров с Толяном, конструктор оговорил своих руководителей.

И вот теперь предстояло обработать этого рыжего и замкнутого «заговорщика», интуитивно соблюдающего главный закон тюрьмы: не болтать лишнего. Рассказывая о себе, Толян понемногу вытягивал из Кирпича нужную информацию, но подробности дела парень не раскрывал, а Сверчков не форсировал события — так его проинструктировали. Сначала надо было по крупинке завоевать доверие молчуна.

* * *

Толян встретил Феликса участливо.

— На, похлебай супчик, — сказал он, пододвинув сокамернику миску с баландой. — Сейчас самое время захавать допрос, чтобы горечи от него не осталось.

Феликс зачерпнул со дна пару кусочков холодного картофеля с чёрно-синими пятнами гнильцы по краям и без охоты проглотил. Медленно отодвинул миску и стал безучастно жевать ломоть хлеба из остатка утренней пайки.

Закончив с едой, он глубоко задвинулся на нары, поджав под себя ноги, и взял томик запрещённого на воле и так полюбившегося здесь Есенина. Стихи немного отвлекли, но всё равно не исчезало ощущение опустошенности. Он отложил книгу. В голове по-прежнему вертелся допрос, не суливший своими результатами ничего хорошего.

— …Кирпич, ты не прав. Жизнь ведь и здесь кипит по-своему. Завтра баня… помоемся, чистое бельё выдадут… опять же твоя любимая библиотека, а там уже и воскресенье на носу — на работу не надо выходить.

Толян заливисто расхохотался.

— Не вешай носа, браток, вся жизнь ещё впереди. Даже если срок получишь, я тебя здесь всем делам обучил — на малолетке не пропадёшь.

Феликс улыбнулся.

— Смотрю на тебя и думаю — не повезёт твоей будущей жене.

— ?…

— Особенно если она из разговорчивых попадётся. Ты ж её последней радости лишишь. Ты ж ей слова сказать не дашь! Будешь чесать-чесать, без умолку…

— Ну, чего пристаёшь? Можно подумать, я досаждаю своим молчанием. Скажи, ты любишь поговорить?

— Есть маленько.

— А я — послушать.

— У тебя девчонка-то на воле осталась?

— Ещё рано вроде бы.

— Тут ты неправ. Это, брат, никогда рано не бывает. Вот меня, например, ничего в тюрьме так не ломает, как отсутствие женского пола. Я ведь и на воле ничего хорошего, кроме этого не видал. Эх, Кирпичёв, щас за хорошую ночку — месячишко бы согласился себе лишка намотать. Стоящая баба, это полный абзац.

— У тебя много их было?

— Много-немного — все мои. Я, считай, из-за бабы и срок-то первый получил.

— А ты говорил, за драку?

— Да, за драку, только драка — из-за бабы.

— На танцах не поделил?

— Не-а. Она, сучка, с двумя сразу гуляла — со мной и с кладовщиком центрального склада. Со мной — шесть дней в неделю, для удовольствия души и тела. А с этим козлом — когда на склад ездила. Она ему подмахнет — он ей товара больше нормы отпустит… Да её понять можно. Я кто был?… — перекати-поле. А ей детей подымать надо. Короче, шепнули мне друганы, а я возьми — и за нею следом увязался. Подловил их и так накостылял её борову жирному, что он потом месяц на больничку работал, а мне за злостную хулиганку пятерик вмандячили. Такие, брат, дела.

— …

— Чего молчишь? Вижу, спросить хочешь, как в НКВД оказался?

— Ну?

— Ты, смотрю, в тюрьму, как по заказу попал — на тренировку перед работой в разведке. Хрен бы, какой фашист из тебя чего выпытал, попади ты в плен. Город Кушку слыхал?

— Самая южная точка СССР.

— Правильно. Вот я там три с половиной года на зоне и проторчал. Бытовик… Сам понимаешь, какое к бытовику отношение — социально близкий. Меня уже расконвоировали и за баранку посадили, по гражданской, значица, специальности. И зазноба появилась. Конечно, не бог весть что — тридцать семь лет, тощая, как вобла, но всёж-ки баба, какая-никакая. А потом, Феликс, враз масть поменялась, Захочешь — не придумаешь. В гараже задом подавал и не заметил старшину из роты охраны. Не знаю, какого лешего его туда занесло?… В общем, я выскочил, извиняться начал — его всего-то кузовом по плечу задело, а он, лось, вдруг костылём мне промеж ног, как зарядит… Меня пополам перегнуло — оба яйца всмятку. Всех святых вспомнил… Очухался, встаю, а он ухмыляется, падло. Кулачищем замахнулся и спрашивает: «Еще хошь?» А меня перемкнуло — патрубок схватил и перекрестил его пару раз по дыне. Он — с копыт. Потом встал на карачки — пеной пузырится… Тут я понял — ещё чирик огрёб, ни за что ни про что. Короче, я ему чуток добавил, чтобы часок-другой не очухался, потом в угол оттащил и ветошью забросал. Да! Наган забрал и винтаря тоже, всё в кабину уложил — и по газам. Гараж-то за зоной — вот я и драпанул в сторону границы. Сняли они меня на афганской стороне — я уже метров семьсот за кордон успел отползти, пока в ногу не ранили и не взяли тёпленьким. Потом — месяц в госпитале. Старшина-то, к счастью, дуба не дал, а то бы вышака припечатали. Ну вот, а теперь я здеся — на лубянских харчах латаюсь.

— И что тебе за это будет?

— Будет?… — на полную катушку. За мной ведь теперь висит гроздь статей — нанесение тяжких телесных при исполнении, измена Родине через побег за границу с оружием в руках… Я, правда, в них не стрелял. А чего стрелять? Человек пятьдесят было — и лагерных, и пограничников.

Дверь в камеру неслышно отворилась, и вертухай объявил отбой. Когда оба легли, Феликс тихо спросил:

— Толь, а это всегда так, что следователь тебе не помочь хочет, а орёт?

— Чудак ты. У него ж работа такая — догонять, ловить да топить. А тебе положено — убегать, скрываться да выплывать.

— Но зачем придумывать, чего не было?

— Значит, не набирается у тебя на срок по-хорошему, без придумывания. И… нравится не нравится, а — ноги врозь, моя красавица. Что там за тебя придумали — подписать всё равно заставят.

— …

— Что придумывают-то?

— Да так. У нас организация была, и главным — очень сильный парень. Он увлечь мог, кого угодно, ну, мы за ним и пошли, а он потом такого наворотил: убил девчонку и сам застрелился.

— А вы здесь при чём?

— Мы в его организации состояли. Говорят, в антисоветской.

— А волыну где он взял?

— Чего?

— Оружие.

— У него отец народный комиссар.

— Тю-ю… так и у тебя тогда небось тоже?

— Да, у меня папа занимает высокий пост.

— Ну, Кирпич, закрывай глаза и спи спокойно — батяня вытащит.

— Не, Толян, всё не так просто. Уже давно бы вытащил, если мог — он у меня в этом же здании сидит.

— А его-то за что посадили?

— Ты не понял. У него рабочий кабинет здесь.

— Так он у тебя чекист, что ли?

— Нет, он оборонной промышленностью руководит.

— Постой, не пойму: на Лубянке теперь что — танки собирать начали?

— Отстань. Я и сам толком не знаю, почему он тут сидит.

— Да, Кирпич, без пол-литры и впрямь не разберёшься, а с волыной, если вы из неё шмаляли, — дело другое…

— Да ничего мы не стреляли. Это он сам.

— Тогда я не вникаю, что за организация без стрельбы?

— Вникай не вникай… всё равно ничего мы с тобой не изменим.

— Зря так. Слушай сюда: ты в кабинете у следака, как минёр. Раз ошибся — и загремел на срок.

— Да мне как ошибиться? Я же ничего не скрываю.

— Тут дело не в том, что скрываешь. Дело в том, что они за тебя додумывают. И хошь не хошь, а подписывать придётся. Только надо так, чтобы другие виноваты были.

— Так это же жухальство!

— Брось, Кирпич, я вот что скажу — вы им и на хер не нужны. Это можешь выкинуть из головы. И на друзей тебя валить ничего не заставят — они взрослого найдут. Он и пойдёт паровозом, а вам… так, мелкие брызги достанутся. Главное, чтобы все как один подписали, на кого укажут.

— А если это будут наши родители?

— Ну, ты загнул!… За это и впрямь ничего не скажу, но думаю, что всех-то уж к вашей делюге не подцепят. Им, скорее всего, нужен папашка того, который застрелился.

— Как ты всё сразу запомнил и посчитал?

— Посиди с моё — и не в такие ворота будешь без пропуска заезжать.

— А зачем им Алексей Иванович?

— Это нарком что ли?

— Угу.

— Сам подумай — небось не каждый батя своими пушками разбрасывается?

— Может, ты и прав, — ответил Феликс, решив, что странное отношение к Гитлеру у Шаха могло каким-то образом связаться с мнением Алексея Ивановича.

— …Вот увидишь, Фелька, я окажусь прав. Станете наркома выгораживать — вместе с ним тайгу рубать поедете. Ладно, давай спать.

Феликс отвернулся лицом к стене. Мысли вихрем проносились в голове, не давая уснуть. Не хотелось верить в пророчество сокамерника, но чувствовалось, что тот прав.

— …Фель? — негромко позвали с соседней койки.

Разговаривать не хотелось, и он не ответил. «Пусть думает, что сплю»

Прошло несколько минут. Послышался шорох. Феликс инстинктивно закрыл глаза, притворившись, что действительно заснул, и почувствовал, как Толян застыл над ним, уперевшись взглядом. Затем, стараясь не шуметь, он пошёл к двери.

Кирпич услышал шепот:

— Мне бы срочно к генералу.

Сказав это, Сверчков вернулся на койку. «Почему к генералу? — размышлял Феликс. — Ведь у него же следователь майор — он мне об этом сам говорил».

Прошло минут пять. Дверь открылась, и надзиратель гаркнул:

— Кто здесь на «С»?

— Я — Сверчков.

— На допрос, — коротко донеслось из коридора.

— Соседа увели, и в этот момент до Феликса дошло. Дошло всё. Слезы обиды и растерянности брызнули из глаз. Его трясло: «Гад! Вот гад!! Предатель!»

Нескоро он начал успокаиваться и думать, как поступить в этой ситуации. В конце концов твёрдо решил не подавать вида ни стукачу, ни следователю, что всё понял.

* * *

Толян сидел напротив Влодзимирского, уже доложив о своём успехе, и ждал награды.

— Кури, Сверчков, — предложил начслед, протягивая пачку «Беломора».

— Спасибо, гражданин генерал.

— А ты талантливый, Сверчков. Молодец. Вижу — завоевал доверие молчуна.

— Ещё не всё, Лев Емельянович. Парень-то — кремень. С ним — работать и работать, но начало положено, это точно.

— Ладно прибедняться! Он уже у тебя в кармане, но смотри, нос не задирай. Правильно сказал: он — кремень. Его только хитростью брать. Так что работай, Сверчков. Дави на то, что все остальные тоже покажут, как надо. И мы со своей стороны на него повоздействуем.

— Да я… всё, что смогу, гражданин генерал!

— Обязан смочь. У тебя интерес шкурный, иначе ох каким боком кой-кому выйдет побег через границу. А выполнишь это задание — глядишь и малой кровью отойдёшь… простим тебе шалость. Мы толковых людей ценим.