Евгения Даниловна была по-прежнему глубоко убеждена, что Феликс ей что-то недоговорил, и хотела выяснить, что именно ребята скрывают. Напрашивался новый разговор с сыном, представлявшийся весьма непростым. Занимая руководящий пост — Кирпичникова работала секретарем райкома партии по идеологии — она плохо умела вести мягкую, проникновенную беседу, а внутреннее ощущение подсказывало матери, что жёсткостью и напором от Феликса ничего путного добиться не удастся.

Весь следующий день после похорон Уманской она промучилась сомнениями и попыталась за ужином рассеять их, затеяв с Феликсом разговор, но в ответ на вопросы сын бормотал что-то маловразумительное. Тревога только усилилась. Совсем под вечер, когда парень ушёл спать, она выждала несколько минут и, стараясь не шуметь, без стука зашла к нему. Свет уже не горел. Сын лежал, повернувшись лицом к стене. Это было необычно — он всегда подолгу читал на ночь.

Услышав слабый скрип половицы, Феликс резко приподнялся, повернулся к двери и застыл, опёршись локтем на кровать. На его лице, осветившемся полоской света из коридора, проявились испуг и растерянность. Увидев мать, он испытал заметное облегчение и снова откинулся головой на подушку. Евгения Даниловна села возле сына и неожиданно для обоих нежно погладила его по голове.

— Фелинька, ты нам с папой не всё рассказал. Я в этом уверена. Знаю, что у вас могут быть какие-то свои тайны, но, по-моему, случилось нечто такое, чем ты просто обязан поделиться. Пойми — если у тебя беда, то, кроме родителей, никто не поможет. Расскажи, что ты скрываешь?

Феликс долго молчал — было видно, что он напряжённо думает. Мать не торопила и терпеливо ждала. Она знала, что сын способен трезво оценивать события — он хорошо учился и много читал, но это не мешало ему быть настоящим сорванцом. Хотелось увидеть, что пересилит сейчас — рассудок или детское упрямство. Вспомнилось, каким хулиганистым рос её любимец.

В четыре года, оставшись наедине с бабушкой, он взял в руку большой кухонный нож, решив выяснить строение её внутренностей. Обмершая от страха старушка едва успела запереться в уборной и два часа просидела в плену, ожидая спасительного прихода кого-нибудь из родителей «вождя краснокожих».

В шесть лет, гуляя с матерью, мальчик залез на самую макушку высокой берёзы и начал раскачиваться, рискуя сорваться и убиться насмерть. А она беспомощно стояла внизу, плакала и причитала: «Фелюсенька, родненький, ну слезь, пожалуйста. Я тебе конфет дам. В зоопарк свожу. Ну что ещё захочешь — всё сделаю». И когда он, как ни в чём не бывало, спустился на землю, она в награду отхлестала его по заднице. От этого воспоминания защемило, и нахлынула запоздалая жалость.

Позже сын утащил из дома и подарил какой-то шпане семейную реликвию — именные отцовские часы. За это ему тоже влетело по первое число, а часы потом долго искали, но всё-таки нашли и вернули Пете.

В десять лет, насмотревшись «Путёвку в жизнь», Феликс выкинул очередной фортель. Во дворе он подкрался сзади к соседу — второму секретарю Выборгского райкома партии Ленинграда — и бритвой вырезал у него из пальто здоровый кусок плотного драпа. Скандал тогда еле замяли. Это стоило и нового пальто, и прилюдной порки сына, и долгой успокоительной Петиной беседы с секретарем за бутылкой водки.

А Феликсу все нипочём. Уже после переезда в Москву он с друзьями смастерил из лёгкого картона огромный пистолет и прикрепил его крючком к ремню участкового. Милиционер инспектировал участок, а за спиной у него болтался бумажный мазуер длиной в полметра. Очевидцы писались от смеха, пока кто-то не указал стражу порядка на причину всеобщего веселья. И опять отцу пришлось за Феликса заступаться, а потом пороть.

Подросши, сын стал намного спокойнее — уже не был таким шкодливым. Но, может, это только кажущееся спокойствие? Воспоминания прервал голос Феликса:

— Мам, зря так волнуешься. После убийства мы растерялись…. никак не поймём, где он взял оружие?

— Опять завёл свою шарманку! Вас кроме пистолета что-то сильно волнует! — Мать вцепилась в сына мёртвой хваткой.

— Нет.

— Тогда, отчего у тебя был страх, когда я зашла в комнату?

— Н-не знаю. Вообще-то, когда папа сказал, что допросят, я и вправду испугался. Меня ведь никогда не допрашивали.

— Если нечего скрывать, то и пугаться нечего. Фелинька, ты уже достаточно взрослый. Должен понимать, что болезнь надо лечить, а не загонять её внутрь. Расскажи, что у вас произошло с Шахуриным?

— Мам, ну я обо всём сказал.

— Хорошо, я понимаю — родители тебе не указ. После похорон Нины ты встречался с одноклассниками. Я сознательно это разрешила — чувствовала, что у вас какая-то тайна. Думала — встретишься с друзьями и обсудишь, что будет, когда вылезут наружу ваши секреты. Какие тогда возникнут проблемы?! Но вы решили по-своему. Только не забывайте — эта история просто так в архив не спишется. Органы выяснят всё до самых мельчайших подробностей. Если вы что-то скрываете, это со временем станет, кому надо, известным!

— Мамочка, если вызовут, я ни одного слова не совру. Честное пионерское!

— А ты и считай, что уже вызвали. Ну-ка давай, рассказывай, как на духу!

— Да нечего мне рассказывать.

— …Ладно, подумай хорошенько. Может, чего и надумаешь вспомнить? — Евгения Даниловна встала и тяжёлой походкой вышла из комнаты, затворив за собой дверь.

Оставшись один, Феликс снова перевернулся на живот, обняв руками подушку и уткнувшись в неё лицом. Тело утонуло в страхе. Он очень боялся — если у Шахурина произвели обыск, чекисты нашли протоколы их тайной организации, среди которых мог быть последний, о присвоении ей названия «Четвёртая Империя».

От разговора с сыном у Евгении Даниловны остался неприятный осадок — ей не удалось вызвать Феликса на откровенность, хотя осталась уверенность, что он скрытничал. Её часто мучила изжога — вот и сейчас снизу поднялась горечь и обожгла рот. Зайдя на кухню, она налила в стакан «нарзана» и осушила его несколькими большими глотками. Стало немного легче. Прежде чем пытаться что-то предпринять дальше, Кирпичникова решила поговорить с мужем. Быстро сделать это не удалось — в тот день Пётр Иванович не приехал ночевать — на завтра было назначено заседание ГКО, и он сутками выверял и сверял с оборонщиками Устиновым и Новиковым сводки наркоматов и информацию, полученную с мест от его собственной службы, чтобы подбить баланс выпущенной продукции, вплоть до последнего ствола. Таким образом, разговор с мужем отложился.

* * *

Евгения Даниловна Кирпичникова (в девичестве Геня Шулькина), была колоритная, широкая в кости, немного неуклюжая женщина среднего роста, с запоминающимся интересным и властным лицом, украшенным выразительными серо-зелёные глазами и густыми темными бровями. Тонкие каштановые волосы она обычно убирала сзади в пучок. Красивые, но отнюдь не мелкие кисти её рук отличала необычайная для женщины сила, а фигуру выделял весьма значительный бюст. Хотя она была чистокровной еврейкой, в её говоре совсем не замечалось акцента, а в лице и облике отсутствовали типичные иудейские черты. Детство в семье полоцкого колбасника проходило далеко не беззаботно — ранняя потеря отца-кормильца сделала жизнь весьма непростой. Вместе с матерью Геня поднимала младших: сестру Зелду, братьев Самуила и Бориса. Позже отношения в семье осложнились — мать нашла молодого мужа, всего на пять лет старше Гени. Все это сделало Шулькину не по годам взрослой и рассудительной, и характер у неё сформировался крутой.

Революция, полыхнувшая в России, вовлекла её в свой кровавый круговорот и понесла от уездовской комсомольской ячейки в Питер. В шестнадцать лет она вступила кандидатом в ВКП(б) и самозабвенно трудилась в отделе пропаганды губкома партии, где вскоре познакомилась с Петром Кирпичниковым, тоже кандидатом в партию, занимавшим скромную должность в губернском исполкоме. Пётр был породистым и крепко сложённым мужчиной с удивительно красивым и завораживающим голосом — низким баритоном. «Университеты» он проходил, работая грузчиком в нижегородском речном порту. Революция затребовала молодых людей для активного участия в строительстве новой жизни.

В двадцать шестом Шулькина и Кирпичников стали жить гражданским браком. В жилом крыле Смольного им выделили комнату, где в июне двадцать восьмого родился первенец, названный Феликсом в честь почившего столпа революции Феликса Дзержинского. Материально им жилось ещё тяжело, но уже тогда забота о хлебе насущном отодвинулась как бы на второй план — обкомовско-исполкомовские пайки и ордера на необходимые товары покрывали их нехитрые потребности. Развернувшаяся после смерти Ленина борьба за власть невольно явилась для каждого из них своеобразным трамплином для роста. Столкновение сталинского ядра руководства партии сначала с троцкистами, потом с зиновьевцами, затем с бухаринцами и, конечно, тотальная чистка, вызванная убийством Кирова, материализовались в физической ликвидации очередного слоя руководства. Вакантные места, как правило, отдавались нижестоящим работникам. Всегда поддерживая линию Сталина, Кирпичниковы быстро поднимались по административной и партийной лестницам.

К концу тридцатых их семья была уже не последней в номенклатурной обойме: Пётр Иванович стал заместителем председателя Ленплана, а Евгения Даниловна — так она стала именоваться по паспорту — возглавляла отдел агитации и пропаганды Ленинградского обкома ВКП(б). За эти годы в их жизни происходили и другие события: оба закончили экономический вуз, а Евгения Даниловна даже стала доцентом в Институте красной профессуры. Они получили большую обкомовскую квартиру на Лесном проспекте, а из Полоцка в Ленинград перебралась многочисленная семья матери, успевшей родить ещё одну дочь — Любу.

Родственников Петра Ивановича не жаловали. Причина холодности, по-видимому, связывалась с его происхождением: отец Кирпичникова был из мещан и держал до революции придорожный трактир в Семёнове. Пётр Иванович это не афишировал, поскольку стал рабочим с малолетства, а рассказывать о мещанских корнях означало тогда написать на себя донос о неблагонадежности.

Семья жила в устойчивом достатке, пользуясь номенклатурными благами обкомовского уровня: машиной, дачей и спецпайками. Так они встретили 1937 год — год, когда суровая коса советского правосудия добралась до собственных воспитанников, не участвовавших ни в каких оппозициях. Должность Кирпичниковой почти неминуемо сулила ей роль одного из сотен тысяч поленьев, сгоревших во имя построения коммунизма в жертвенной топке сталинского «паровоза». Однако судьба или Бог, в которого не веровали Кирпичниковы, уберегли их. Евгения Даниловна понесла вторым ребенком и выхаживала трудную беременность дома. Чекисты, сурово чистившие ленинградский партаппарат в 1937-1939 годах, видимо, до такой степени оказались завалены подручным, находившимся на рабочих местах «горючим», что до неё дело не дошло.

Пётр же Иванович благополучно пережил чистку и террор, а в сороковом был назначен уполномоченным Госплана по Ленинграду и области, отвечавшим за снабжение финской кампании. Обладателя этого поста наделили колоссальными полномочиями — минуя обкомовское начальство, он подчинялся только руководству Совнаркома. Это повышение произошло благодаря исполнительскому трудолюбию Кирпичникова и благоволению к нему непосредственного начальника — Николая Алексеевича Вознесенского, выдвинутого Сталиным председателем Госплана СССР.

И в «финскую» у Пётра Ивановича была большая вероятность сложить голову. Всю зиму сорокового года в тех краях стояли ужасающие морозы. Отметки на термометрах нередко опускались ниже минус сорока. Стратеги, разрабатывавшие оперативный план покорения Финляндии, рассчитывали закончить войну за десять дней. Они бросили в бой на укрепленную линию Маннергейма сотни тысяч советских солдат, однако неприступность обороны противника стала открытием для советского генералитета — Красную армию надолго остановили в снежных лесах Карельского перешейка. В итоге продолжительность войны превысила расчетный срок больше, чем в десять раз — операция продолжалась 105 дней. Всё это время требовался срочный подвоз тяжёлого вооружения, боеприпасов, тёплого обмундирования и продовольствия, но работу тыла парализовало — вымерзали паровозы, и нечем было доставлять грузы на фронт.

Естественно, вместе с наркомом обороны, выдающимся полководцем Климом Ворошиловым, считавшим самыми передовыми видами вооружения тачанки и кавалерию, ответственность пришлось разделить и гражданским службам, ведавшим снабжением войск. В этих условиях между наркомом путей сообщения Лазарем Кагановичем и руководителями Совнаркомома — Вячеславом Молотовым и молодым Николаем Вознесенским — развернулась подковёрная борьба с целью спихнуть ответственность за провалы на «противника». Казалось — на кону стояли головы.

Численное преимущество принесло успех команде Молотова-Вознесенского, и сталинский гнев, помимо Ворошилова, обрушился на Кагановича. Сверхпреданный Вождю, обросший легендами Климент Ефремович ещё требовался Хозяину в качестве «пролетарской вывески», поэтому его голова уцелела на плечах, хотя из наркомов Ворошилова попёрли, лишив и права голоса на Политбюро. Каганович тоже увернулся — ему удалось расплатиться с Кобой по своим счетам жизнью старшего брата.

Вместе с Михаилом Кагановичем крайними оказались около 130 тысяч ни в чём не повинных бессловесных бойцов Красной армии, сложивших головы при захвате Карельского перешейка.

А Пётр Иванович Кирпичников, как член команды-победительницы этой подковёрной войны, получил весомое повышение — его назначили зампредом Госплана (ранг наркома) и поручили заниматься сугубо мирными вопросами несводимого баланса экономики СССР. В этой должности он встретил войну, но уже вскоре был утверждён одновременно и заместителем члена ГКО по вооружениям.

* * *

На утро 8 числа были назначены похороны Володи Шахурина. Ещё накануне Тёмка заволновался, можно ли ему туда идти. Он обратился к матери, но Вера Ивановна переадресовала его к отцу. Дождавшись возвращения Рафаила Павловича с работы и перетерпев, пока отец поужинает, он спросил, тяжело вздохнув:

— Папа, я слышал — завтра похороны Володи Шахурина. Мне можно туда пойти?

В ответ генерал-лейтенант Хмельницкий заявил с солдатской прямотой:

— Е…сь — смеялись, а разъ…ся — плакать. Иди. Только хорошим это не кончится. Вы ещё вспомните Софью Мироновну. Деньги на цветы возьмёшь у матери.

Тёмка ошарашено переваривал услышанное. Он так и не понял — или отец что-то знал о тайне мальчишек, или просто почувствовал неладное. Однако было не до анализа — предстояло собрать друзей, но сначала требовалось выяснить, когда точно состоятся похороны. Без энтузиазма Артём набрал номер Шахуриных. К аппарату подошла Володина мама.

— Здравствуйте, это Хмельницкий.

— Здравствуй.

— Софья Мироновна, можно нам прийти попрощаться с Володей?

— На похороны не приглашают. Они состоятся завтра в 11 часов, в крематории.

— Спасибо, Софья Мироновна. До свидания.

Закончив разговор, он обзвонил товарищей. На следующее утро одноклассники собрались вместе, и к 11.00 уже стояли у ворот крематория. Подъехал автобус с табличкой «Авиапром». Из него вышли многочисленные родственники погибшего. Увидев ребят с большим букетом белых пионов, Софья Шахурина сдержанно поздоровалась. Все потихоньку двинулись к траурному залу. На кладбище въехала машина с Лубянскими номерами. В ней сидели двое, о чьей профессии гадать не приходилось. Покинув автомобиль, они приступили к оргмероприятиям — занялись фильтрацией публики, безошибочно отсекая зевак.

Чёрно-красный гроб стоял на постаменте закрытым — восстановить облик покойного, видимо, не представлялось возможным. Церемония прощания была непродолжительной. Когда она закончилась, все потянулись на выход. Парни остановились около Володиной мамы.

— Софья Мироновна. Примите наши самые глубокие соболезнования, — грустно сказал Артём.

— Вам должно быть стыдно. Вы тоже виноваты в его смерти!

— Мы ни в чём не виноваты, но нам очень жаль, что Володя так поступил.

— Еще посмотрим, кто виноват — дальше разберутся.

Ребята отошли в сторону, совершенно обескураженные — они считали, что им не в чем винить себя.

Авиационный нарком на похороны не пришёл. Позже друзья узнали, что Алексей Иванович попрощался с сыном в морге кремлёвской больницы.

Урну с прахом Володи похоронили на Ново-Девичьем кладбище, невдалеке от могилы жены Сталина — Надежды Сергеевны Аллилуевой.

* * *

В тот же вечер, в 21.55, Анастас Микоян вошёл в приёмную Вождя. Через пять минут в его кабинете начиналось оперативное совещание ГКО, посвящённое технической подготовке к летней кампании в районе Курска.

Поскрёбышев пригласил собравшихся занять места. Чиновники заходили к Сталину в соответствии с негласной табели о рангах — по нисходящей — сначала члены ГКО и Политбюро, за ними Жуков с Василевским, потом наркомы, заместители членов ГКО, командующие фронтами, а уж вслед остальные приглашённые. Микоян вошёл третьим и сел за стол рядом с Маленковым. Участники рангом ниже заняли места на стульях, расставленных вдоль стен огромного кабинета.

Совещание длилось более трёх часов. Хозяин выслушивал доклады, почти не перебивая. По окончании он придирчиво, зная дело, задавал вопросы и, получив ответы, иногда обращался к тому или иному специалисту за комментарием. Потом — коротко резюмировал каждое выступление, очерчивая круг мероприятий, которые считал необходимым осуществить.

Разговор шёл о Резервном фронте, который формировал Микоян, сделавший основной доклад. К концу совещания Анастас Иванович с удивлением заметил, что пару раз на секунду упускал нить дискуссии — из головы не выходила история с Ваней. Когда Сталин подводил итоги, член ГКО вынул из папки заранее подготовленную записку:

Дорогой Иосиф,

заранее прошу извинить, но семейные обстоятельства вынуждают меня обратиться с просьбой о короткой личной встрече.

Анастас Микоян

Сложив листок вдвое, он жестом попросил Маленкова передать его Хозяину. Закончив выступление, Сталин прочёл обращение и отложил его в сторону. Участники совещания поднялись с мест и начали покидать кабинет в обратном порядке — последними выходили члены ГКО. Анастас Иванович уже направился к двери, но его догнал негромкий голос Вождя:

— Товарищ Микоян, задержитесь, пожалуйста.

Согласие Сталина сразу же принять его наедине показалось Анастасу Ивановичу не худшим предзнаменованием.

Когда Поскрёбышев закрыл двери опустевшего кабинета, Верховный указал Микояну на стул и — пока тот настраивался на разговор — распотрошил две папиросы «Герцеговина Флор», набив табаком трубку.

— Ну, чего там у тебя? — не поднимая глаз, спросил Сталин и глубоко затянулся.

— Иосиф, мой сын Иван совершил серьёзный проступок. Да и сам я допустил непростительную оплошность.

— А конкретнее?

— Начну с себя. Ты знаешь, что Степан и Алексей воюют. На побывку они навезли в дом много трофейного оружия. Мои младшие — Ваня и Серёжа — от его вида просто с ума посходили. Короче, я разрешил им взять себе по пистолету. Чекисты учили их стрелять в тире, объясняли правила обращения… Став взрослее, мальчики попросили избавить их от постоянного сопровождения. Я согласовал это с генералом Власиком, и им разрешили носить оружие для самообороны. А делать этого было нельзя… В итоге Ванин друг, сын товарища Шахурина, упросил Ваню дать ему на один день «вальтер» якобы попугать свою «любовь» — дочь посла Уманского. Тот не хотел отпускать её с отцом в Мексику. Иван по дурости дал. А дальше ты, наверное, знаешь. Сын Шахурина и Уманскую застрелил, и с собой покончил… Ваня, конечно, уже не маленький, но я считаю, что вся вина лежит на мне — нельзя разрешать детям иметь оружие.

— Это всё?

— Да вроде бы и этого хватает.

— Что тебе сказать, Анастас, — в растяжку произнёс Сталин. — Дело и впрямь нехорошее.

В огромном кабинете тучей повисла гнетущая пауза. Сталин снова раскурил потухшую было трубку и посмотрел на Микояна тяжёлым, немигающим взглядом своих жёлтых глаз.

— В отношении оружия ты поступил даже не халатно. Ты поступил преступно. И в результате — погибли дети. Выводы пока делай сам. А что касается твоего сына… — После небольшой паузы Вождь продолжил: — Пусть компетентная организация определит степень его вины. Нечего нам в это вмешиваться.

На какое-то время опять воцарилась давящая тишина, прерванная зловеще спокойным голосом Вождя:

— И тебе я тоже советую поговорить с Вано, чтобы он всемерно помогал следствию. Думаю, мы и твой поступок разберём, когда придёт время… а пока иди и работай. Дел у тебя — невпроворот. По службе к тебе претензий нет. Ты хорошо трудишься. Сейчас главное — Резервный фронт. Не забывай — его обеспечение на тебе.

Сев в машину, Микоян погрузился в размышления. По большому счёту он и не ждал от Сталина другой реакции — Хозяин не проносил мимо рта промахи приближённых.

«Сегодня в моё досье ляжет страничка с информацией, которая в нужный день, станет хорошим довеском ко всему остальному, что Иосиф наковырял на меня за эти годы. Только вот когда наступит этот "нужный для Него день"»? — грустно подумал Анастас Микоян.

* * *

Оставшись один, Сталин соединился с Берией, подстерегавшим звонок в своём кремлёвском кабинете. Лаврентий Павлович прекрасно понимал причину, по которой Микоян выклянчал у Хозяина аудиенцию, и с нетерпением ожидал реакции последнего на челобитную хитрого армянина.

— Что у тебя есть по делу убийства Уманской? — спросил Верховный.

— Иосиф, НКГБ подготовило план следственных мероприятий. Я его просмотрел и считаю дельным. План уже находится среди материалов, которые завтра лягут к тебе на стол, но если хочешь, могу доставить его немедленно.

— Пожара нет. Передашь с другими бумагами. Пока я не посмотрю, вы ничего не предпринимайте, но информацию собирайте.

Закончив разговор, Сталин вызвал Поскрёбышева и распорядился проследить, как Меркулов станет вести следствие:

— Мы порекомендовали опираться на УПК. Если со стороны НКГБ будут нарушения, немедленно доложи. У тебя хватит возможностей получать полноценную и объективную информацию с площади Дзержинского по своим каналам? — заканчивая инструктаж, спросил Сталин.

— Непременно, Иосиф Виссарионыч. Всегда хватало, а чего ж теперь не должно хватить?!

— Хорошо. Готовь выезд на Ближнюю.