Под одним небом на Земном Шаре мы с тобой жили, где в лучах солнца облака плыли и дожди лили, где стоял воздух, голубой, горный, в ледяных звездах, где цвели ветви, где птенцы жили в травяных гнездах. На Земном Шаре под одним небом мы с тобой были, и, делясь хлебом, из одной чашки мы с тобой пили. Помнишь день мрака, когда гул взрыва расколол счастье, чернотой трещин — жизнь на два мира, мир на две части? И легла пропасть поперек дома, через стол с хлебом, разделив стены, что росли рядом, грозовым небом… Вот плывут рядом две больших глыбы, исходя паром, а они были, да, одним домом, да, Земным Шаром… Но на двух глыбах тоже жить можно, и живут люди, лишь во сне помня о Земном Шаре, о былом чуде там в лучах солнца облака плыли и дожди лили, под одним небом, на одном свете мы с тобой жили.

Зашумел сад, и грибной дождь застучал в лист, вскоре стал мир, как Эдем, свеж и опять чист. И глядит луч из седых туч в зеркала луж как растет ель, как жужжит шмель, как блестит уж. О, грибной дождь, протяни вниз хрусталя нить, все кусты ждут — дай ветвям жить, дай цветам пить. Приложи к ним, световой луч, миллион линз, загляни в грунт, в корешки трав, разгляди жизнь. Загляни, луч, и в мою глубь, объясни — как смыть с души пыль, напоить сушь, прояснить мрак? Но прошел дождь, и ушел в лес громыхать гром, и, в слезах весь, из окна вдаль смотрит мой дом.

Скоро в снег побегут струйки, скоро будут поля в хлебе. Не хочу я синицу в руки, а хочу журавля в небе.

На паре крыл (и мне бы! и мне бы!) корабль отплыл в открытое небо. А тень видна на рыжей равнине, а крик винта как скрип журавлиный, А в небе есть и гавань, и флаги, и штиль, и плеск, и архипелаги. Счастливый путь, спокойного неба! Когда-нибудь и мне бы, и мне бы!..

Человек стоял и плакал, комкая конверт. В сто ступенек эскалатор вез его наверх. К подымавшимся колоннам, к залу, где светло, люди разные наклонно плыли из метро. Видел я: земля уходит из-под его ног. Рядом плыл на белом своде мраморный венок. Он уже не в силах видеть движущийся зал. Со слезами, чтоб не выдать, борются глаза. Подойти? Спросить: «Что с вами?» Просто ни к чему. Неподвижными словами не помочь ему. Может, именно ему-то лирика нужна. Скорой помощью, в минуту, подоспеть должна. Пусть она беду чужую, тяжесть всех забот, муку самую большую на себя возьмет. И поправит, и поставит ногу на порог, и подняться в жизнь заставит лестничками строк.

Эти летние дожди, эти радуги и тучи мне от них как будто лучше, будто что-то впереди. Будто будут острова, необычные поездки, на цветах — росы подвески, вечно свежая трава. Будто будет жизнь, как та, где давно уже я не был, на душе, как в синем небе после ливня — чистота… Но опомнись — рассуди, как непрочны, как летучи эти радуги и тучи, эти летние дожди.

Хоть умирай от жажды, хоть заклинай природу, а не войдешь ты дважды в одну и ту же воду. И в ту любовь, которая течет, как Млечный Путь, нет, не смогу повторно я, покуда жив, шагнуть. А горизонт так смутен, грозой чреваты годы… Хоть вы бессмертны будьте, рассветы, реки, воды!

Иду в аду. Дороги в берлоги, топи, ущелья мзды, отмщенья. Врыты в трясины по шеи в терцинах, губы резинно раздвинув, одни умирают от жажды, кровью опившись однажды. Ужасны порезы, раны, увечья, в трещинах жижица человечья. Кричат, окалечась, увечные тени: уймите, зажмите нам кровотеченье, мы тонем, вопим, в ущельях теснимся, к вам, на земле, мы приходим и снимся. Выше, спирально тела их, стеная, несутся, моля передышки, напрасно, нет, не спасутся. Огненный ветер любовников кружит и вертит, по двое слипшись, тщетно они просят о смерти. За ними! Бросаюсь к их болью пронзенному кругу, надеясь свою среди них дорогую заметить подругу. Мелькнула. Она ли? Одна ли? Ее ли полузакрытые веки? И с кем она, мучась, сплелась и, любя, слепилась навеки? Франческа? Она? Да Римини? Теперь я узнал: обманула! К другому, тоскуя, она поцелуем болящим прильнула. Я вспомнил: он был моим другом, надежным слугою, он шлейф с кружевами, как паж, носил за тобою. Я вижу: мы двое в постели, а тайно он между. Убить? Мы в аду. Оставьте у входа надежду! О, пытки моей беспощадная ежедневность! Слежу, осужденный на вечную ревность. Ревную, лететь обреченный вплотную, вдыхать их духи, внимать поцелую. Безжалостный к грешнику ветер за ними волчком меня вертит и тащит к их темному ложу, и трет меня об их кожу, прикосновенья — ожоги! Нет обратной дороги в кружащемся рое. Ревнуй! Эти двое наказаны тоже. Больно, боже! Мука, мука! Где ход назад? Вот ад.

Смерти больше нет. Смерти больше нет. Больше нет. Больше нет. Нет. Нет. Нет. Смерти больше нет. Есть рассветный воздух. Узкая заря. Есть роса на розах. Струйки янтаря на коре сосновой. Камень на песке. Есть начало новой клетки в лепестке. Смерти больше нет. Смерти больше нет. Будет жарким полдень, сено — чтоб уснуть. Солнцем будет пройден половинный путь. Будет из волокон скручен узелок, лопнет белый кокон, вспыхнет василек. Смерти больше нет. Смерти больше нет! Родился кузнечик пять минут назад странный человечек, зелен и носат: У него, как зуммер, песенка своя, оттого что я пять минут как умер… Смерти больше нет! Смерти больше нет! Больше нет! Нет!

Шла по улице девушка. Плакала. Голубые глаза вытирала. Мне понятно — кого потеряла. Дорогие прохожие! Что же вы проскользнули с сухими глазами? Или вы не теряете сами? Почему ж вы не плачете? Прячете свои слезы, как прячут березы горький сок под корою в морозы?..

Это было написано начерно, а потом уже переиначено (поре-и, пере-на, пере-че, пере-но…) перечеркнуто и, как пятно, сведено; это было — как мучаться начато, за мгновенье — как судорогой сведено, а потом переписано заново, начисто и к чему-то неглавному сведено. Это было написано начерно, где все больше, чем начисто, значило. Черновик — это словно знакомство случайное, неоткрытое слово на «нео», когда вдруг начинается необычайное: нео-день, нео-жизнь, нео-мир, нео-мы, неожиданность встречи перед дверьми незнакомых — Джульетты с Ромео. Вдруг кончается будничность! Начинается будущность новых глаз, новых губ, новых рук, новых встреч, вдруг губам возвращается нежность и речь, сердцу — биться способность. Как новая область вдруг открывшейся жизни самой, вдруг не нужно по делу, не нужно домой, вдруг конец отмиранию и остыванию, нужно только, любви покоряясь самой, удивляться всеобщему существованию и держать и сжимать эту встречу в руках, все дела посторонние выронив… Это было написано все на листках, рваных, разных размеров, откуда-то вырванных. Отчего же так гладко в чистовике, так подогнано все и подобрано, так уложено ровно в остывшей строке, после правки и чтенья подробного? И когда я заканчивал буквы стирать для полнейшего правдоподобия начинал, начинал, начинал он терять все свое, все мое, все особое, умирала моя черновая тетрадь, умирала небрежная правда помарок, мир, который был так неожидан и ярок и который увидеть сумели бы вы, в этом сам я повинен, в словах не пришедших, это было как встреча двух — мимо прошедших, как любовь, отвернувшаяся от любви.