Открываю глаза — все те же лица. И еще какой-то человек поет под гитару: «Я уплываю, и время несет меня с края на край…». Ты сказала, что человек этот верит в переселение душ и что нам с ним надо идти за пивом. Я пошел, заинтригованный обоими обстоятельствами. Про «переселение душ» я в тот день так ничего и не узнал. И пиво мы не купили — его нигде не было. НИГДЕ.
Прихожу на работу — там везде рыба разбросана. Тюлька пряного посола, судя по запаху. Крошки черствые на столе, фильтры обкуренные, магнитофонная пленка по полу серпантином — ага, это мы вчера «Чингисхана» отплясывали. Начинаешь вспоминать.
В другой раз, тоже с бодуна, прихожу на работу, глядь в окно — под окном труп лежит. Ну, думаю, — мой. Протер шары — девчонка. Голая. И менты в траве шарятся. И что обидно, ничего вспомнить не можешь. Слава богу, обошлось. Пошли с другом «лечиться» — пива не нашли, пришлось водку купить. И все по новой.
Стихи скандировали: «Хорошо быть молодым!..». Влезали в окна к любимым женщинам. И просто к женщинам. И просто в окна, а также на телефонные будки и квасные бочки, изображая памятники самим себе. На церковный двор через забор проникали — службу посмотреть. Во лузях, вздымая кубки, декламировали Пушкина: «Пора! Пора! рога трубят; псари в охотничьих уборах чем свет уж на конях сидят…». И горланили, перемежая тостами, песни Дольского, Визбора и нашей Ларисы Пермяковой — в тоске неизбывной:
Девушки красились самодельной тушью. Крошили в железную баночку черный карандаш «Живопись», строгали туда же мыло и плавили все это на газе при помешивании смеси и рассудка. Когда жижа застывала, резали ее на дольки и укладывали в «фирменную» коробочку — на ресницы наносили обычным порядком. Ресницы делались черные-черные, длинные-длинные, — и все это для нас…
А мы, подлецы, принципиально не желали ничего доставать — ни косметику нормальную, ни сапоги румынские, ни электрические самовары — последний писк. В 1981 году в моде были полотняные платья — «сафари». Форсированный вариант — платья «милитари»: погончики, нашивки, шевроны. Ансамбль дополняла модная прическа — хвост над ухом. Деловые мужчины в 1981 году носили дутую золотую печатку на жирном волосатом пальце и мужскую сумочку, называемую почему-то — «визитка». Мы их не любили, деловых. Кстати, ОБХСС — тоже.
Зато они были хорошими отцами (не то что мы), и именно им, как выяснилось, светило будущее. Своих детей они называли по моде — Дима, Денис, Маша, Оксана. Из моды незаметно выпали Миши и Бори, почти не стало маленьких Люд. Одни только большие Люды сидели с нами на кухнях и слушали наши стихи — кодированные исповеди. Курили кишиневское «Мальборо» — до полуночи, а после — «кизяк» и что закатилось под холодильник с прошлого раза. Слали гонца за винцом, он возвращался не один — проплывали какие-то воры, журналисты, балерины, хирурги, окулисты-гинекологи, десантники и просто забияки — хоровод собутыльников. Эстафета диванов, кушеток, козеток, соф, раскладушек и просто матрасиков на полу. Дух бродяжий, ты всё еле-еле.
Как мы чокались? Часто. Фигурно: «камушками», «по-водолазному», под речевки типа: «Не желаем жить — ЭХ! — по-другому!». Или под выдох скорби: «Ну, давай». Пили стоя, сидя, лежа, с кулака, с локтя, с мостика, перекатом «по орденам», с переворотом и подскоком. Пили спирт гидролизный («галошу») неразведенный — почему-то. Почему было не развести? — непонятно. Сами были неразведеные потому что. Ну, то есть, действительность не устраивала — улетали таким образом, от спирта ведь разгон знаешь какой — как будто под зад пнул слон. Да и как иначе, если стакан по-турецки — «бардак»… Стоп, дальше ни слова, секса при советской власти, будем считать, не было. А была всякий раз литература: романтическое грехопадение с последующими терзаниями себя и жертвы. Ну, ты в курсе.
Кодировать свои исповеди — единственное, что мы хотели и умели делать хорошо. Все остальное не имело смысла, а особенно — «служение обществу». Просто «общества» уже не было — были пальцы крестиком у вождей и фиги в кармане у «масс». А нам это зачем? Мы уже летали (во сне и наяву — помнишь?), видели какое-то сияние на горизонте — Бог его знает, что там было, может — Истина? Ходили на работу, прикидывались полезными и скромными, смывались оттуда пораньше и расслаблялись на конспиративных квартирах.
Самая экзотическая из них была, конечно, на улице Матросова — избушка на курьих ножках, полная чертей и гениев. Один из чертей на четвертые сутки белогвардейского кутежа кинул-таки в хозяйку круглый тяжеленный стол и сломал ей ногу. Говорят, это был я. Ну конечно, «я», условно конкретный персонаж этой драматичнейшей из хроник. Смерть моя, я знаю, будет страшна. Худой и немощный, я буду лежать на раскаленной постели, глядеть с тоской на облака и молить о минуте покоя — а стадо чертей будет с хохотом бить в барабаны, орать под гитару «Колыбельную» Гершвина и читать мне последние известия через мегафон прямо в ухо. Люди! Все, кому я докучал в 1981 году своими ночными оргиями и кухонными бреднями о благоустройстве Советского Союза, — если вы живы, — простите меня. Я больше не буду.
Избушку на Матросова уже снесли, место продезинфицировали и застроили. Но доску мемориальную мы все равно там приколотим. Памятный знак установим в виде багрового кукиша на все четыре стороны.
…На прощанье ты подарила мне деревянного истуканчика с улыбкой олигофрена — подставку для карандашей. У него в голове было двенадцать дырок. Вот мой образ той эпохи: двенадцать дырок в голове и улыбка олигофрена. Кто не помер, тот выжил. Вместо дарственной надписи ты начертала одно слово у истукана на пятке: «Забудешь?» — Забыл.