Джейн опустила листы бумаги и сказала:

— Ну и?

Оторвав взгляд от тарелки с тортом, я спросила:

— Что «ну и»?

— Я заинтригована. Что было дальше?

Я призналась, что сама еще не знаю этого.

— Но в те времена, конечно же, нельзя было завести ребенка так, чтобы никто ничего не заметил. А поскольку они хотят сохранить брак Софии и Мори в тайне, я думаю, графиня отправит ее куда-нибудь в безопасное место.

— Куда же это, позволь узнать?

— Не знаю. Нужно будет подумать.

— Но если ей рожать… — она подсчитала в уме месяцы, — в марте, это же означает, что ее не будет в Слэйнсе как раз тогда, когда начнется вторжение, разве нет?

— Не знаю. — Я слизала с вилки крем.

Джейн покачала головой.

— Как ты можешь писать книгу без плана, а?

— Я всегда так пишу.

— Так, да не так, — поправила меня Джейн, выравнивая стопку бумаг. — Я еще не видела, чтобы ты писала так быстро.

— Наверное, это из-за шотландского морского ветра. Он меня вдохновляет.

Я специально говорила легкомысленным тоном. Из всего, что происходило со мной странного, Джейн знала только о случае с планировкой Слэйнса, и то она объясняла это тем, что я переработалась. В остальное я решила ее не посвящать. Удивительно, но мне было намного проще говорить об этом с теми, кого я почти не знала, с доктором Уэйром например, чем с теми, кто был мне намного ближе, как Джейн. Или Грэм. Может быть, мне просто не хотелось, чтобы они считали меня сумасшедшей.

С Джейн я была знакома достаточно давно, чтобы знать: в ее упорядоченной жизни нет места необъяснимому.

Она сказала мне:

— Если тебя здесь все так вдохновляет, тебе нужно переехать в Шотландию. Купи себе домик. Как раз тут рядом, на соседней улице, один продается.

Алан, муж Джейн, убирал со стола, но сейчас почувствовал потребность вмешаться.

— Она не захочет жить на соседней улице, Джейн.

— Почему?

— Потому что ты не сможешь стать невидимкой. Ты будешь постоянно торчать у нее под боком и зудеть: «Как там книга?» да «Когда закончишь?»

— Не стану я этого делать. — Джейн комично выпучила глаза, изображая негодование.

— А кроме того, Кэрри нужно уединение.

— Она получит его.

— Неужели? — Алан с сомнением посмотрел на жену. — И ты хочешь, чтобы она в это поверила после всех твоих стенаний сегодня утром?

— Я всего лишь сказала, что ей не стоит брать такси и что мы сами ее привезем.

— Конечно, тут же ехать целых десять минут! — с улыбкой подхватила я.

— Дело не в этом, — сказала она.

— Дело в том, — вставил Алан, — что ты думала, она привезет мужчину. — Он повернулся ко мне и пояснил: — Вот почему она испекла торт. Нам она торт никогда не печет.

Тут Джейн попыталась сделать вид, будто на этот раз по- настоящему обиделась на Алана, но у нее не получилось.

— Если такая у тебя благодарность, в следующий раз вообще обойдешься. — Она гордо вскинула голову и одарила мужа таким взглядом, какой, наверное, бросала на докучливых издателей. — Между прочим, когда мы с Кэрри разговаривали в последний раз, она сама сказала, что, возможно, приедет с мужчиной.

— Я так сказала?

— Ты сказала, что сообщишь мне. — Она пожала плечами, мол, какая разница? — Это одно и то же. Я просто хотела проявить гостеприимство, если бы он пришел.

Ее муж покосился на меня и страдальчески закатил глаза, а я улыбнулась. Джейн не заметила этого, потому что в этот самый миг малыш Джек наверху истошным ревом оповестил нас о своем пробуждении, а когда она спустилась с ним, все ее внимание уже было сосредоточено на ребенке.

Это был чудесный малыш, яркий и живой, с такими же, как у Джейн, рыжеватыми волосами и голубыми глазами, которыми он смотрел на все вокруг с ненасытным интересом. Веселым и бесстрашным нравом он тоже удался в маму.

— Детки — удивительная штука, — сказала мне Джейн. — Казалось бы, такие крохотные существа, а вот появляются на свет, и твоя жизнь меняется полностью. Ты начинаешь жить только ими.

Что вернуло нас к разговору о моем персонаже, Софии, и к тому, как изменится ее жизнь с рождением ребенка.

— Я не уверена, что буду описывать сами роды, — сказала я. — Я ведь через это не проходила.

— Умная ты девушка, — произнесла Джейн, впрочем, без особой теплоты в голосе. — От себя могу сказать, что те, кто через это прошли, вряд ли захотят читать об этом. — Она чмокнула Джека в щечку. — Конечный результат — другое дело, но о самом процессе лучше не напоминай.

Все же мне удалось ее разговорить, чтобы на всякий случай получить представление о том, как это происходит.

Беседу мы закончили почти в два часа, когда мне уже было пора уходить.

Несмотря на протесты Джейн, я снова вызвала такси.

— Я могу тебя отвезти, — сказала она, когда мы подошли к двери и я принялась укладывать бумаги в портфель. Правда, портфель этот больше напоминал чемодан, потому что был рассчитан на то, чтобы вместить ноутбук и пару смен одежды. Понимая, что Джейн обратит на это внимание, я заранее приготовила объяснение.

Лгать Джейн было делом тонким и требующим особого подхода, потому что она обладала прямо-таки невероятным чутьем. Для меня всегда было проще начинать с правды.

— Но я еду не домой, а в Абердин. Мне нужно кое-что там проверить для книги. Я могу задержаться на день — смотря как пойдет.

Похоже, она ничего не заподозрила. Мы подождали такси в прихожей, а когда машина приехала, Джейн сказала мне:

— Подожди минуту, я сейчас, — и ушла на кухню, откуда вернулась с квадратной пластиковой коробочкой. — На вот, возьми.

— Это что?

— Это не тебе. Это ему.

— Кому?

— Такси пропустишь, — сказала она и сбежала по ступенькам к машине.

Когда спустилась и я, она открыла мне дверь, дождалась, пока я устроюсь на заднем сиденье, и с невинным видом произнесла:

— Ты ведь говорила, что он из Абердина, верно?

Она поймала меня и знала это, но я решила не сдаваться до последнего.

— Кто?

— Мужчина, с которым ты гуляла на берегу. Ты говорила, что он преподает историю в Абердине. Или я ошибаюсь?

Самодовольно улыбнувшись, она кивнула на пластиковую коробочку.

— Смотри, не съешь по дороге.

А потом, прежде чем я успела ответить, она захлопнула дверь и помахала мне на прощание. Я же задумалась о том, какой бы из нее вышел замечательный детектив. Любого преступника Джейн вывела бы на чистую воду в два счета.

Угловой викторианский дом, как и большинство домов в Абердине, был построен из гранита. Но не из красного, как Слэйнс, а из коричневато-серого, что придавало всем зданиям на этой улице вид надежного, проверенного временем величия. Кусты падуба окаймляли короткую дорожку, ведущую к крыльцу. На выкрашенной синей краской двери блестело натертое латунное кольцо, на котором вместо обычной львиной морды красовалась голова поэта Роберта Бернса. Правда, воспользоваться им мне не пришлось. Как только за мной захлопнулась дверь такси, из дома донесся лай Ангуса, а когда я подошла к крыльцу, входная дверь уже была открыта.

Грэм, имевший вид не менее надежный, чем его каменный дом, в поношенном черном свитере и джинсах, приветливо улыбнулся.

— Сразу меня нашла?

— Да, все в порядке.

Он взял у меня из руки портфель и вопросительно посмотрел на пластиковую коробочку, вызвавшую своим запахом повышенный интерес у Ангуса.

— Торт. Это тебе.

— Мне?

— Не спрашивай.

Он и не спрашивал. Посторонившись, давая мне пройти, он захлопнул дверь, наклонился и поцеловал меня. И мне вдруг сделалось очень удивительно от того, насколько я соскучилась по нему. Соскучилась по тому ощущению спокойствия и уюта, которое находило на меня, когда он был рядом, по его ни к чему не обязывающему присутствию. И по его прикосновению.

Он поднял голову.

— Привет.

— Привет.

— Проходи, покажу тебе, как я живу.

Он рассказал, что купил этот дом всего год назад, и кое-где еще продолжался ремонт. Гостиные комнаты с большими светлыми окнами и красивыми лепными карнизами были почти пусты, их голые стены были подготовлены к покраске. Наверху лишь одна его спальня была доведена до ума. В ней преобладали мужские спокойные зеленые тона, приятные для глаз. Остальные комнаты наверху еще не были оформлены. Вообще, весь дом чем-то напоминал новый костюм, который еще нужно подогнать по фигуре: в одних местах слишком свободно, в других тесновато. За одним исключением — жилого пространства в глубине дома на первом этаже. В этом царстве Грэма все было продумано и исполнено в совершенстве.

Он перепланировал кухню, наполнив ее современной техникой, но сохранив викторианское обаяние, и снес заднюю стену, чтобы пристроить стеклянный зимний сад, благодаря которому солнечный свет попадал в дом и стелился косыми лучами по широким половицам. Стюарт говорил, что Грэм любит готовить, в чем я сама убедилась, увидев, в каком порядке содержатся его кухонные принадлежности. Все, начиная от клетчатого кухонного полотенца, сохнувшего на дверце духовки, и заканчивая расположением кастрюль и приборов, указывало на их частое и умелое использование.

Ну а то, как Ангус со вздохом плюхнулся на нагретый солнцем пол зимнего сада, в котором из мебели были только софа с низкой спинкой, кресло с подставкой для ног да стопка книг, достаточно высокая, чтобы служить столиком, свидетельствовало о том, что это его любимое место.

Оно и понятно. Если бы это был мой дом, я бы, наверное, сама не выходила из этого наполненного светом помещения с видом на маленький аккуратный сад, в котором на голой ветке одного из деревьев висела деревянная птичья кормушка. Тепло из кухни попадало сюда, где Грэм, беззаботно посвистывая, ставил на плиту чайник и готовил посуду для чая.

Я сама удивилась и немного встревожилась из-за того, каким привлекательным показался мне этот дом, как легко мне представилась жизнь здесь, с Грэмом. Я никогда ни с кем не жила с тех пор, как покинула родительский дом. Мне всегда нравилось иметь собственное место, где я сама себе хозяйка, но сейчас, стоя в его доме и наблюдая за ним, я вдруг отчетливо поняла, что могу вот так стоять и смотреть на него бесконечно. Всю жизнь.

Подобного чувства я не испытывала никогда раньше, и погрому слегка растерялась и не могла понять, что мне с ним делать. Зима приносила мне все больше и больше новых, доселе неведомых впечатлений.

— Хороший торт, — сказал Грэм, попробовав кусочек, дожидаясь, пока закипит чайник. В одной руке он держал коробочку, а другой протянул мне вилку.

— Хочешь?

— Нет, спасибо. Я за обедом два куска съела.

— И как прошло? Я об обеде.

— Было весело. Мне нравится общаться с Джейн. Мы много говорили о книге.

Он посмотрел на мой портфель, который поставил у софы.

— Компьютер привезти не забыла?

— Конечно. Ты же без него меня не пустил бы. — Когда мы разговаривали по телефону, он несколько раз напомнил мне о компьютере.

— Можешь надо мной смеяться, но потом спасибо скажешь, когда посреди ночи на тебя нападет вдохновение и тебе захочется поработать.

— Да, папочка.

— Я серьезно.

— Значит, ты считаешь, что на меня нападет вдохновение, да?

Облокотившись на тумбочку, с куском торта в руке, он сверкнул плотоядной улыбкой.

— Я постараюсь.

Незнакомая комната. Я не узнала расположения окон и стен, когда проснулась. К тому же здесь было слишком просторно. Несколько секунд я озадаченно моргала, а потом почувствовала спиной что-то твердое и теплое, услышала ритмичное дыхание Грэма и поняла, где нахожусь.

Я закрыла глаза. Мне захотелось одного — оставаться здесь, в его объятиях, когда его голова лежит на подушке так близко к моей, что его дыхание шевелит мне волосы. Я почувствовала, точно так же, как тогда, в кухне, когда он делал чай, что могу переживать этот миг снова и снова и никогда не устану от него. Но вместе с тем, как эта полусонная мысль дошла до моего сознания, другая сцена начала появляться у меня в голове, развеивая дремоту. Я попробовала сопротивляться, но от этого стало еще хуже, и в конце концов я сдалась. Аккуратно сняв с себя руку Грэма, я, стуча зубами от холода, выскользнула из-под одеяла, оделась и спустилась вниз.

В кухне у зимнего сада уже не было солнца, теперь луна отбрасывала на пол длинные тени. Я замерзла. Возле двери во двор на крючке рядом с куртками висела большая выцветшая синяя футболка для игры в регби с красными и золотыми полосами. Выглядела она так, будто прошла не одну войну, но показалась мне теплой, поэтому я надела ее и подтянула длинные рукава до локтей.

Ангус поднял голову и дружелюбно шевельнул хвостом, когда я подошла и села рядом с ним, а потом перекатился на спину и задрал вверх лапы, подставляя мне грудь. Я почесала его, но рассеянно, и Ангус, похоже, имел представление о том, что такое сосредоточенность, потому что зевнул и снова свернулся калачиком возле меня, засунув нос и одну переднюю лапу в складки хозяйской футболки. Когда я начала писать, он уже спал.

XVII

София осторожно пошевелилась в кровати, чтобы не потревожить сон ребенка. Ощущение прикосновения этого маленького тельца к ее телу казалось ей столь непривычным и столь прекрасным, что у нее до сих пор в такие минуты порой перехватывало дыхание и сердце сжималось от удивления. Уже прошло три недели с того дня, когда ребенок появился на свет, но каждый раз, когда она всматривалась в крошечное личико дочери, ее волшебная красота заставляла Софию забывать обо всем вокруг. А она и вправду была красива, эта девочка, названная в честь сестер Мори и Софии Анной. Когда придет время, ее окрестят, как полагается, Анной Мэри Мори, но пока что она вполне могла побыть просто Анной. У этого существа были идеальные кукольные ручки и мягкие каштановые волосы, а глаза ее уже начали окрашиваться в зеленовато-серый цвет зимнего моря.

Каждый раз, встречаясь взглядом с этими глазами, София вспоминала полковника Грэйми, как он стоял рядом с ней у большого окна в гостиной Слэйнса и говорил, что когда-нибудь она увидит надежду, которую таит в себе зимнее море, и думала, что он, наверное, был прав, потому что в детских глазах дочери она видела новую жизнь, родившуюся из глубин этого сурового времени года, которое так долго держало мир в ледяном заточении, жизнь, возвестившую о приближении весны.

А здесь, подумала София, весна придет раньше, потому что жили они теперь намного южнее Слэйнса. Графиня позаботилась о том, чтобы послать их туда, где ребенок сможет родиться в безопасности, вдали от посторонних глаз. Она переехала к Малколмам. Эта добрая пара служила графам Эрролл и была предана семье. Жили они недалеко от Эдинбурга, на берегу Ферта — широкой приливной реки, идущей от самого моря, и София слышала, как каждый день на дороге, проходящей мимо их дома, скрипят колесами кареты и проезжают всадники, направляющиеся в королевский город или возвращающиеся из него.

Ее путешествие на юг было медленным и тяжелым. Они с Кирсти выехали почти сразу после Рождества, и по дороге экипаж несколько раз так прочно застревал в глубоких, наполненных вязкой грязью колеях, что у кучера и лакея уходило несколько часов на то, чтобы освободить их, а однажды они попытались объехать грязь и чуть не перевернулись. София, больше всего волновавшаяся о безопасности ребенка, с радостью прислушивалась к бойким толчкам у себя в животе, как будто малыш показывал свое недовольство столь грубым обращением.

Еще больше она обрадовалась, когда они добрались до дома Малколмов и увидели, что и миссис Малколм и ее муж — добрые и приветливые люди.

Они не задавали вопросов. Соседям объяснили, что София — их дальняя родственница с севера и что ее муж, которому неожиданно пришлось уехать по делам, отправил ее сюда, чтобы она была в кругу семьи, когда придет время рожать ребенка.

София не знала, сами ли они придумали это или так им описала ситуацию графиня. Да это и не имело значения. Здесь они с маленькой Анной были в безопасности и могли спокойно ждать Мори.

Ребенок зевнул, пошевелился и, не просыпаясь, прижался к ней посильнее; одна ручка поднялась, махонькие пальчики легли на серебряное кольцо, надетое на цепочку на шее Софии, и сжались на нем, как будто присваивая. Она любила так спать, одной рукой держась за кольцо, а второй за волосы Софии, словно сводя родителей вместе.

София нежно погладила кудряшки дочери и какое-то время смотрела, как она спит. Ее не переставало удивлять, что хотя сердце ее все так же наполняла любовь к Мори, оно каким-то образом выросло и изменило форму, чтобы вместить еще и эту новую любовь, любовь доселе ей неведомую, к человечку, который принадлежал ей так, как не принадлежал еще никто и никогда.

Не знала она, как долго пролежала вот так, в тишине, не слыша ничего, кроме частого и удовлетворенного сопения Анны. Но вдруг, в одно мгновение, она поняла, что у дома остановилась лошадь. София услышала беспокойный танец копыт, а потом стук в дверь и голоса: возбужденный гомон мистера Малколма и еще один голос, который тоже был ей знаком.

Она бережно перенесла Анну в колыбель и пошла в другой конец комнаты будить Кирсти.

— Рори приехал.

В глазах Кирсти от сна не осталось и следа. София даже улыбнулась, увидев, каким сиянием они озарились.

Едва выйдя из дома, София поняла, что Рори привез радостные вести. Мистер Малколм, держа в одной руке шляпу, другой уже застегивал плащ. Он поспешно собирался в путь, несомненно, для того, чтобы передать дальше только что полученные приказания графини и графа. Миссис Малколм, сияя, всплеснула руками и повернулась к Софии.

— Ах, я и не думала, что доживу до этого дня!

София посмотрела на Рори.

— Началось?

— Да. Мистер Флеминг только что сошел с корабля у Слэйнса, как и говорил полковник Грэйми, с известием о том, что король выплывает из Дюнкерка и скоро будет в Шотландии.

— Может, он уже в море! — нетерпеливо воскликнул мистер Малколм, нахлобучивая шляпу на парик. — Мне нужно найти лоцманов, которые могут встретить его корабли и провести их по Ферту.

Ферт. Сердце Софии радостно забилось от мысли о том, что корабли пройдут так близко к ним.

Разумеется, для молодого короля Якова было выгоднее всего как можно скорее попасть в Эдинбург и заявить свои права на трон, потому что там мало кто станет чинить ему отпор. Судя по разговорам, которые София слышала в последние месяцы, те немногочисленные отряды, которые остались в городе, были плохо вооружены и скорее всего сами встанут на сторону короля. А в большом городском замке их ждала дополнительная награда — «дотация», или «цена свободы», как многие ее называли: деньги, переданные прошлым летом Англией Шотландии согласно договору об унии. То-то посмеются шотландцы, если Яков выдворит англичан из Шотландии, используя для оснащения своей армии английские деньги!

К тому же помощь можно было ожидать и из Ангуса, где, как было известно Софии, выбросило на берег флот голландских судов, с пушками, порохом, оружием и немалыми суммами денег. Английская армия, большая часть которой была все еще вовлечена в войну на континенте, окажется слишком слабой и не готовой оказать сопротивление. К тому времени, когда она вновь окрепнет и направится на север, Яков VIII будет прочно сидеть на троне в Эдинбурге и Шотландия снова станет свободной.

Мистер Малколм наскоро попрощался с ними и сказал Рори:

— Если у вас есть письма к кому-нибудь еще, моя жена знает всех вокруг и может вас направить.

Рори поблагодарил его.

— У меня было только два письма, для вас и для миссис Милтон.

Он кивнул на Софию, назвав имя, которое было придумано, чтобы сохранить ее честь и не открыть ее истинное положение, пока она остается с Малколмами.

Мистер Малколм, в эту минуту не испытывавший интереса к делам своей гостьи, ушел, и София, затаив дыхание, обратилась к Рори:

— Можно мне взглянуть на письмо?

— Да. Это от графини.

Она знала, что письмо не от Мори, ведь он предупредил, что не будет писать: это слишком опасно, и все же почувствовала некоторое разочарование, когда взяла письмо. Но она смягчила неприятное чувство мыслью о том, что уже скоро Мори, как обещал, вернется к ней и больше им не придется разлучаться.

Вдруг она вспомнила о Кирсти. Она стояла рядом и с тоской в глазах смотрела на Рори, который, выполнив поручение, собирался уезжать. София заметила, как он посмотрел на Кирсти, и в этом единственном взгляде выразилось все его разочарование и огорчение. Сейчас долг призывал его вернуться в Слэйнс, а она должна была оставаться здесь. София подумала, что они были далеки друг от друга так же, как она с Мори.

Окликнув Рори, когда он уже повернулся, чтобы уходить, София сказала:

— Я напишу графине ответ. Подожди немного. Я хочу, чтобы ты отвез ей мое послание.

Он медленно повернулся, обдумывая этот неожиданный подарок.

София попыталась говорить властно.

— Раз ты и правда выполнил все поручения, думаю, большой беды не случится, если твое возвращение отложится на какой-то час.

Она буквально почувствовала, как в Кирсти, стоявшей рядом с ней, с новой силой загорелась надежда, и заметила, как каменное лицо Рори на миг озарилось благодарностью.

— Нет, — сказал он. — Беды не случится.

— Ты, наверное, проголодался с дороги. Кирсти, проведи гостя на кухню.

Кирсти просияла.

— Да, миссис Милтон.

Когда они ушли, а миссис Малколм отправилась заниматься своими приготовлениями, София наконец засела за письмо.

Послание было написано четким и ровным почерком графини с оглядкой на то, что оно может попасть в руки недоброжелателя. «Дорогая миссис Милтон! — начиналось оно. — Если бы вы знали, с какой радостью мы восприняли известие о том, что вы благополучно разрешились девочкой! Не сомневаюсь, что она стала вашей отрадой, и в скором времени вы уже будете дивиться тому, как вам удавалось не скучать прежде, до ее появления. Когда наберетесь сил, вы обязательно должны привезти ее к нам на север, в Слэйнс, поскольку нам очень хочется увидеть вас обеих, хотя мы не советуем вам пускаться в это путешествие, доколе погода здесь у нас не станет более благоприятной. На этой неделе я получила письмо от мистера Перкинса, — продолжала она, а мистером Перкинсом, как знала София, графиня для сохранения тайны условно называла своего брата, герцога Пертского, который являлся канцлером при сен-жерменском дворе. Герцог постоянно писал сестре, тайно отправляя свои письма через море с разными посыльными, дабы они не попали в руки шпионов королевы Анны. Обычно он сообщал последние новости из дворцовой жизни, но на этот раз, похоже, послание его носило более личный характер, поскольку далее в письме графини говорилось: — Он пишет, что ему выпала возможность встретиться с нашим другом полковником и сыграть с ним в шахматы. Он нашел его в добром здравии и прекрасном расположении духа. В том же доме он повстречал и вашего супруга, мистера Милтона, который также здоров и высказывался в том смысле, что собирается в ближайшие дни отправиться домой вместе с мистером Джонстоуном».

Тут София остановилась и прочитала последнее предложение еще раз, дабы убедиться, что не ошиблась, ибо ей было известно, что за именем «мистер Джонстоун» скрывался сам король.

Так, значит, все верно. Мори действительно возвращается, и ждать осталось совсем недолго. София села писать ответ, но поначалу ничего не получилось, потому что у нее задрожали руки, не от чего-то, а от счастья, до того чистого и всеохватного, что ей захотелось не удерживать его в себе, а выплеснуть, поделиться, и потому, когда дрожь в руках унялась, она все равно писала медленно, зная, что для Кирсти и Рори несколько дополнительных минут будут совсем не лишними. Прошло намного больше часа, прежде чем она вручила ответное письмо Рори, и тот ускакал на север, к Слэйнсу.

В последующие дни София стала внимательнее присматриваться к водам Ферта и каждый день просыпалась с отчетливым ощущением надежды. Первым делом она начинала прислушиваться к грохоту колес и звукам шагов за окном на дороге, ведущей в Эдинбург.

Даже ветер в эти дни чувствовался не так, как прежде, точно он нес на своих воздушных течениях странный огонь, невидимый, но слышимый по запаху.

Ребенок недовольно хлюпал в люльке, а София ходила по комнате из угла в угол, из угла в угол, покуда не прохудились ее домашние туфли, но новостей все не было.

А потом однажды ночью она проснулась от грохота орудийной стрельбы.

Ухнули пять выстрелов, и наступила тишина.

До утра она не спала и поднялась чуть свет.

— Что ты так рано? — спросила, просыпаясь, Кирсти.

Но София не могла ответить. Она только знала, что этим утром что-то изменилось.

— Ты слышала пушки?

— Нет.

— В полночь грохнуло.

— Тебе это приснилось, — успокоила ее Кирсти.

— Нет. — София, беспокойно расхаживавшая у окна, остановилась и посмотрела на тающий с восходом серый туман, тронутый лентами золота и багрянца, мерцавшими, как кровь королей. — Думаю, это был не сон.

И она не ошиблась. Через несколько дней вечером домой вернулся мистер Малколм. Его всего колотило от возбуждения.

— Приготовь мне хлеба и смену одежды! — с порога крикнул он. — Мне нужно ехать.

Его жена в удивлении спросила:

— Как, сразу? Но почему? Что случи…

— Святые небеса! — взорвался мистер Малколм. — Женщина, хватит болтать и поторапливайся, если не хочешь, чтобы меня вздернули с остальными.

После этого он обессиленно упал в ближайшее кресло и обхватил голову руками. Войдя в дом, он даже не снял свой грубый плащ, с которого соленая влага морских ветров стекала ручейками на деревянный пол.

В тревожном безмолвии миссис Малколм принесла ему вино, и мужчина начал сбивчиво, с остановками, рассказывать, что произошло. София стояла в стороне и молча слушала его, хотя каждое слово для нее было словно камень, брошенный в ее надежды.

Началось все как нельзя лучше, поведал он. Два дня назад первый французский корабль «Протей» вошел на парусах в огромное устье Ферта. Он встретил его в двух лигах от моря и поднялся на борт вместе с несколькими лоцманами. Капитан рассказал ему, что в море они угодили в шторм, и «Протей» отделился от остальных кораблей; они надеялись встретиться с королевской эскадрой здесь, в Ферте. Появление «Протея» вызвало восторг и на берегу, и у тех, кто выплыл на рыбацких лодках, чтобы приветствовать их. Однако, хотя они и ждали весь день и всю ночь, остальные корабли так и не появились. На рассвете «Протей» развернулся и вместе с отливом пошел обратно к морю, чтобы попытаться найти прочие французские корабли и пересадить лоцманов на них.

То, что нашел в море «Протей», до сих пор будоражило мистера Малколма настолько, что ему пришлось замолчать на несколько мгновений и собраться с духом, прежде чем он смог продолжить рассказ.

Прошлым вечером, сказал он, французы собрались у входа в устье Ферта и встали на якорь, чем лишили себя возможности войти в реку с приливом. К рассвету начался отлив, и им не оставалось ничего другого, кроме как выжидать.

— А потом появились англичане, — надломленным голосом произнес мистер Малколм. — Почти тридцать кораблей, и половина — пятидесятипушечные. — Он покачал головой.

«Протей» не был приспособлен для боя. Его превратили в транспортный корабль, и почти все пушки были убраны, дабы освободить как можно больше места для провизии и солдат. Вмешиваться в баталию было равносильно смерти, поэтому им оставалось лишь наблюдать со стороны.

Мистер Малколм с восхищением, но и с жалостью, восторгался тактикой французского капитана, который, хотя и оказался в ловушке, развернул корабли против англичан, будто бы намереваясь перейти в наступление. С его положения на «Протее» мистеру Малколму было видно, как французский флагман выбрасывал за борт все, что можно, чтобы облегчить вес судна, и, пока англичане становились в боевую позицию, стремительно развернулся и взял курс на север.

Несколько французских кораблей остались. На один англичане насели так, что он после продолжавшегося целый день боя ночью вынужден был сдаться. Но, по крайней мере, кораблю короля Якова удалось спастись.

Как и «Протею», который, высадив мистера Малколма на ближайшую рыбацкую лодку, не прячась, на всех парусах пошел в открытое море в надежде отвлечь на себя нескольких англичан, дабы помочь королю спастись.

София заметила:

— Значит, король еще жив. — Это, по крайней мере, показалось ей обнадеживающим, потому что, как говорил полковник Грэйми, ни одно сражение нельзя назвать победой, если погиб король, и, следовательно, если король жив, это не поражение.

— Жив, — сказал мистер Малколм. — И дай-то Бог, чтобы он сошел на берег, потому что, пока он этого не сделает, моя жизнь не стоит и гроша. Английские солдаты уже разыскивают тех из нас, кто был на «Протее». На дороге в Лейт они держат капитана и команду захваченного корабля. Страшнее всего, что захватил их капитан, который раньше сам был последователем короля. Известие об этом разобьет сердце миледи Эрролл, потому что она очень ценила его.

София нахмурилась.

— О ком вы говорите, сэр?

— Да об английском капитане… Потому что я более не могу называть его шотландцем. Этот негодяй сегодня предал друзей, обратив свои пушки против окруженного французского корабля и вынудив его сдаться. Я говорю, — с отвращением произнес он, — о капитане Томасе Гордоне.

Она отшатнулась, как будто от внезапного удара в лицо.

— Я не верю.

— Я б и сам не поверил, кабы не видел своими собственными глазами. — Взгляд его наполнился горечью. — В этот день я видел много такого, чего предпочел бы не видеть никогда. Но, как я уже сказал, король жив.

София обхватила себя руками за плечи и подумала, что, верь она в Бога, сейчас начала бы молиться, чтобы Мори был еще жив. Но даже если Мори был жив, она знала, что он, невзирая на ее молитвы, направился в воды куда более опасные.

— Почему так получилось? — поинтересовалась я.

Грэм, развалившийся на софе с пачкой каких-то бумаг в руках, поднял на меня глаза.

— О чем ты?

— О вторжении. Почему оно провалилось, как думаешь?

— А! — Он опустил голову, задумавшись.

До сих пор мне никогда не удавалось писать, если в комнате находился кто-то еще. Это меня отвлекало. Даже мои родители научились в такие часы не приближаться ко мне. Но этим утром Грэм спустился, когда я увлеченно писала, и уселся у меня за спиной так, что я его даже не заметила. Лишь написав три страницы, я обнаружила, что пью горячий кофе, которого не варила, обернулась и увидела его на софе, склонившегося над бумагами. Рядом стояла забытая чашка кофе.

А потом, отметив про себя его присутствие, я просто снова начала писать, снова вернулась в поток мысли, к счастью, не прервавшийся. Я и не думала, что такое возможно. Но вот я закончила сцену, а Грэм все так же сидит в одной со мной комнате, удобно устроившись на софе, и размышляет о том, почему провалилась первая попытка молодого короля Якова поднять мятеж весной 1708 года.

— Если говорить просто, — начал он, — вторжение не удалось, потому что Стюартам всегда не везло. Начиная от Марии, королевы Шотландии, и дальше у них несчастливая судьба. Не то чтобы с ними было что-то не так, просто не сложилось.

— Большинство историков говорят, что они сами виноваты в этом.

В его глазах блеснули веселые огоньки.

— Никогда не верь историкам. Особенно историкам-протестантам, пишущим о королях-католиках. О событиях мы все равно чаще всего узнаем от победившей стороны, которая, естественно, старается очернить своего противника. Нет, Стюарты не были такими уж плохими. Возьмем, к примеру, Якова, старшего Якова, отца молодого короля Якова. В большинстве книг говорится, что он был плохим королем, жестоким и так далее. Все это основывается на одном-единственном свидетельстве, записанном кем-то на основании рассказов и слухов спустя годы после описываемых событий. Если почитаешь то, что было написано теми, кто был с ним рядом, кто наблюдал за его действиями, все они отзываются о нем только положительно. Но историки взяли за основу слухи, и когда они были зафиксированы в печатном виде на бумаге, их стали воспринимать, как святую правду. В будущем уже следующее поколение историков приняло за основу эту версию. Вот так мы и плодим ложь и ошибки. — Грэм пожал плечами. — Поэтому я и советую своим студентам всегда работать с первоисточниками. Не верь книгам.

— Поучается, что Стюартам, — сказала я, возвращая его к теме разговора, — просто не повезло.

— Это одно. И еще они очень неудачно выбрали время.

Я нахмурилась.

— Почему неудачно? Как раз в восьмом году было самое подходящее время. Английская армия тогда вела войну во Фландрии, да и вся Шотландия была до того недовольна унией, что каждый готов был идти в бой, только позови, и…

— Да, да, в этом смысле ты права. За все время якобитских восстаний именно в 1708 году оно только и могло закончиться успехом. Но им в любом случае пришлось бы встретиться с английским флотом. Нельзя, знаешь ли, отправить из Дюнкерка двадцать с лишним кораблей и рассчитывать, что англичане не узнают об этом. Но ты права, им все же удалось сделать это более-менее неожиданно, и на суше они вообще не встретили бы сопротивления. Если на то пошло, они едва не стали причиной краха английского банка — такая началась паника, когда пошел слух о возвращении короля Якова. Еще бы один день, и королеве Анне, возможно, пришлось бы заключить мир и назвать своего брата преемником, чтобы сохранить собственное положение. Но я говорил не об этом. Я имел в виду не зависящие от них причины. Во-первых, — сказал он, — молодой король перед самым отъездом из Дюнкерка заболел корью. Это немного охладило их пыл. Во-вторых, они попали в шторм, сбились с курса и подошли к берегу в нескольких милях от намеченной точки, после чего им пришлось разворачиваться и возвращаться. В итоге они потеряли день. Когда наконец оказались у Ферта, они не вошли в устье, а бросили якоря, чтобы переждать ночь, тем самым позволив англичанам себя догнать. История, — философски заметил Грэм, — это набор сплошных «что, если бы…». Что, если бы французский капитан не сбился с курса? Он достиг Ферта на день раньше, намного раньше английских кораблей. Что, если бы тот корабль, который первым добрался до Ферта… Забыл название…

— «Протей».

— Да, «Протей». Хорошая у тебя память! Что, если бы этот корабль не добрался туда раньше всех? Все шотландские лоцманы поднялись на него, из-за чего, когда позже появился королевский корабль, его некому было вести. Если бы все лоцманы не собрались на «Протее», французский капитан мог бы рискнуть углубиться в Ферт вместе с приливом, а не встал бы на якорь в море, и тогда он бы высадил короля и войско у Эдинбурга еще до прихода английских кораблей. Но учти, — прибавил Грэм, — я не уверен, что ситуация с лоцманами могла изменить общий исход дела.

— Это почему?

— Я не уверен, что французский капитан не делал то, что ему было приказано.

Я поняла, к чему он клонит.

— Ты хочешь сказать, что их поражение было спланировано?

— Я бы не удивился, если бы оказалось, что да. Якобиты давно пытались уговорить герцога Бервика возглавить вторжение, но французский король решил иначе. Сам Бервик потом негодовал по этому поводу, писал гневные воспоминания, говорил, что благополучно высадил бы Якова в нужном месте, и у меня нет оснований сомневаться в этом. Не все считали, что французские корабли сбились с пути случайно. Твой полковник Хук однажды рассказывал, что в ту ночь ему не спалось, он вышел на палубу и заметил, что они проплывают мимо Краден Бэя, то есть гораздо севернее, чем полагалось. Он тут же бросился к капитану. Тот сделал вид, что несказанно удивился, и заверил его, что сейчас изменит курс. Однако позже Хук увидел, что они снова движутся на север. Тогда он спросил рулевого, но в ответ услышал, что так было приказано, и после этого Хук пошел к королю и сказал, что их предали.

— Что-то я не припомню, чтобы такое читала.

— По-моему, это у Олифанта упоминается. В его «Якобитских лэрдах Гаска». Я проверю.

Немного мне приходилось читать о Хуке, но и свидетельств о его жизни осталось очень мало. Его записей почти не сохранилось. После провала обе стороны принялись прятать концы, да так, что куда там Уотергейту. Большая часть бумаг Хука была конфискована. Сохранились лишь два небольших дневника. Все, что он мог видеть и знать кроме этого, для истории потеряно.

Надо полагать, взгляд мой начал терять концентрацию, потому что Грэм улыбнулся, встал и потянулся за моей пустой чашкой из-под кофе.

— Сделаю еще. Ты, похоже, еще не вся в работе.

Я встрепенулась.

— Нет, извини. Я не собираюсь работать, если ты хочешь чего-то другого. — Увидев, как пополз вверх уголок его рта, я поспешила прибавить: — Я имею в виду, что…

— Я знаю, что ты имеешь в виду. — Глаза его потеплели. — Пиши свою книгу. Не волнуйся. Мне нужно проверить еще двадцать работ, и я никогда не закончу, если мы продолжим разговор о вторжении. Кроме того, это всего лишь разговор. Просто мои предположения. Я не знаю наверняка, почему оно не удалось, почему французы принимали именно такие решения. И никто не знает, — заметил он. — Довольно трудно судить о том, что движет людьми, живущими даже в наше время, что уж тут говорить о тех, кто умер триста лет назад. Они ведь все равно не вернутся и не расскажут нам, правда ведь?

Отдав чашку, я поблагодарила его, повернулась к компьютеру, потрепала болтающиеся уши спаниеля, радуясь тому, что вопрос этот был риторическим и от меня не ждали ответа.

XVIII

Лейтская гавань походила на муравейник из-за скопления больших кораблей и суденышек поменьше. Некоторые стояли на якоре, другие сновали между ними с разной скоростью и в разных направлениях, из-за чего лодочнику, сидевшему перед Софией, приходилось тщательно выбирать курс и беспрестанно лавировать. В этих водных воротах в Эдинбург всегда кипела жизнь, но сегодня движение было таким плотным, что, казалось, можно было прогуляться над глубокими зелеными водами, перешагивая с лодки на лодку, на потеху тем, кто перекрикивался с бортов проплывающих судов оживленными хмельными голосами.

София опустила капюшон еще ниже и попыталась заставить себя не смотреть за спину лодочника на стоявший на якоре неподалеку французский корабль. Его изувеченный корпус зиял следами сражения, с поломанных мачт свисали обрывки снастей. Она рассмотрела его еще с берега, и от его вида у нее сердце кровью облилось, но здесь, ближе, видеть опаленные неровные края пробоин, оставленных орудийными ядрами, понимать, какая судьба постигла тех, кто стоял там, где теперь темнели дыры, было еще ужаснее.

Но на том корабле, к которому они приближались, повреждений она не увидела. Он медленно покачивался на волнах, как большая кошка, в честь которой он был назван. «Леопард», казалось, озирал гавань, как сытый после недавней охоты дикий леопард может самодовольно посматривать из безопасного места на проходящую мимо добычу помельче. Но в тени, которая упала на Софию, чувствовалось что-то хищное, корпуса двух кораблей поскрипывали предостерегающе. Лодочник схватился за веревочную лестницу и окликнул стоявшего на палубе матроса.

— К вашему капитану леди, — крикнул он с ухмылкой, говорившей о том, что у него не было сомнений относительно того, за какой надобностью она сюда явилась.

Она и не собиралась переубеждать его, ибо настолько сосредоточилась на своей цели, что ей было совершенно безразлично, что думают другие. Она поднялась на поскрипывающую палубу и безропотно выдержала масленый взгляд, которым окинул ее матрос, лишь напомнила ему, что ее ждет капитан.

По дороге она чувствовала на себе взгляды и слышала голоса мужчин, которые окликали ее, бурно хохотали и что-то предлагали ей, но она обращала на них не больше внимания, чем на сам корабль, на высокие мачты, узлы на снастях и мокрый запах дремлющих парусов. Она так давно хотела узнать, каково это — подняться на корабль, пройти по палубе, а теперь она оказалась на самом настоящем корабле, но ни в чем но видела разницы. Точно так же она могла идти по какой-нибудь городской улице, и деревянные ступеньки каюты капитана могли быть обычным крыльцом дома. Для Софии имел значение человек внутри и то, что она собиралась ему сказать.

Сквозь ряд окон в дальнем конце в каюту струился яркий дневной свет, согревавший панели обшивки и гладкий край стола, за которым сидел капитан.

Он не поднял головы на стук матроса и только коротко произнес:

— Войдите, — и продолжил изучать разложенные перед ним бумаги.

— К вам, сэр, — сказал матрос, покряхтел и тихонько удалился.

Тут капитан, хмурясь, наконец поднял голову и, увидев Софию, замер, как будто от изумления.

— Здравствуйте, капитан Гордон, — спокойным, ровным голосом поздоровалась она.

Придя в себя, он встал, подошел к ней и с поклоном поцеловал ее руку. Он был слишком хорошо воспитан, чтобы отбросить формальности даже в таких неожиданных обстоятельствах. Однако ее появление явно стало для него полной неожиданностью, что он и не пытался скрыть.

— Помилуй Господь, как вы сюда попали?

— Это было нетрудно, — солгала София. Она не рассказала ему ни о том, что ей пришлось придумать, чтобы миссис Малколм и Кирсти отпустили ее одну в город, ни о том, как рано она выехала из дому в съемном экипаже, ни о том, как непросто оказалось найти нужное место в порту. — Я узнала, на каком вы корабле, и нашла лодочника, который согласился меня перевезти.

— Я имел в виду, как вы попали сюда, в Лейт? Вы же были в Слэйнсе.

Она освободила руку.

— Графиня подумала, что перемена обстановки пойдет мне на пользу. Я уже несколько недель живу у ее друзей недалеко отсюда.

— Вот как. Это какие друзья?

Раньше София ответила бы ему, но не сейчас.

— Не думаю, что вы их знаете.

Капитан Гордон несколько мгновений пристально всматривался в ее лицо, а потом сказал:

— Присядем. Прошу.

Каюта являла собой образчик сугубо мужского жилища, однако не была лишена элементов роскоши: обитые богатой красной тканью кресла, серебряный поднос, сверкающий под набором из фарфоровых чашек и блюдец, расставленных вокруг стоящего посередине странного вида котелка с крышкой и носиком.

— Вы удачно выбрали время для визита, — заметил капитан. — Вчера я бы не смог вам этого предложить, но сегодня мой кок сторговался с одним голландским судном, недавно прибывшим из Ост-Индии и задержавшимся здесь, в гавани. Главная его добыча — коробка китайского чая, к которому он меня пытается пристрастить. — Взяв фарфоровый котелок, он налил из него в одну из чашек чистой коричневой жидкости. — Признаюсь, я по-прежнему предпочитаю виски, однако мне сказали, что пить чай входит в моду. Прошу. — Он протянул ей чашку. — Осторожно, еще горячий.

Она взяла чашку и посмотрела на окна, сквозь которые было видно потрепанный французский корабль, и все это было похоже на картину, написанную в честь победы в битве, которая каких-то два дня назад обагрила кровью эти воды. Напиток показался ей горьким.

Она сказала:

— Я удивлена, что у вас новый корабль.

— Да, «Эдинбург» не вынес тягот прошлой экспедиции. Вы наверняка помните мои слова о его надежности, — сказал он и улыбнулся, как человек, отпустивший шутку, понятную посвященным.

Но эта улыбка вдруг разозлила ее, и она не сдержалась.

— Я многое помню, капитан Гордон. Скажите, вы по-прежнему надеетесь, что король Яков произведет вас в адмиралы, когда вернется? — Она бросила ему вопрос с вызовом и указала на окно и французский корабль. — Думаете, он наградит вас за это?

Он не ответил, что только разожгло клокотавший в ней огонь.

— Как вы могли? После всего, что говорили графине и графу, как вы могли так поступить? Как вы могли так предать нас?

Сдержанным тоном капитан ответил:

— Я выполнял долг.

— Долг может требовать от вас оставаться на английской стороне и даже стрелять по французам, но это не оправдание всему. Не другой английский корабль, а именно ваш захватил пленника, и это, — выпалила она, — наверняка было сделано не по велению долга.

Какие мысли скрывались за устремленным на нее взглядом капитана, понять она была не в силах.

— Нет, — наконец промолвил он. — Это было сделано не по велению долга.

Встав с кресла, он глубоко вздохнул, повернулся и подошел к окну. Помолчав несколько минут, он заговорил:

— Если бы меня спросили, я бы сказал, что ни одним своим поступком не горжусь так, как горжусь тем, что сделал в тот день.

В его голосе зазвучала какая-то нотка, какая-то особенная интонация, от которой гнев Софии начал стихать. Но она не понимала смысла его высказывания.

Пока он не объяснил.

Человек его положения, рассказал он, в эти дни не имеет возможности выбирать, каким курсом двигаться, и он сделал все, что было в его силах. Пока мог, он поддерживал «Эдинбург» в непригодном для плавания состоянии и оставался на суше, надеясь, что за это время король благополучно вернется в Шотландию. Король не вернулся, и капитан Гордон получил новые указания: возглавить команду «Леопарда» и отправляться на север.

— И даже капитаны, — сообщил он Софии, — должны подчиняться приказам.

Прибыв к устью Ферта, он застал французские корабли под шквальным огнем англичан. «Леопарда» он по мере возможности держал в стороне и намеренно неуклюжими маневрами даже сумел развернуть свой корабль так, что прикрыл от огня своей же стороны уплывающего «Протея», дав ему возможность спастись.

— Но им я помочь был не в силах, — сказал он, глядя в окно на разрушенный французский корабль. — Ничто не спасло бы «Солсбери». Вы знаете, что когда-то он был английским кораблем? В свое время французы отбили его у нас. Он мужественно сражался, но, когда французский капитан развернул свою эскадру и взял курс на север, «Солсбери» пришлось встать в арьергард. Он выполнил свою задачу, защитил отход эскадры, и король спасся. Однако далось это дорогой ценой: корабль получил страшные повреждения, большая часть команды погибла. Они были обречены. Английские корабли нагнали его, и не помогло даже то, что два француза развернулись, чтобы помочь. Яростный бой не прекращался весь день и вечер, а потом, когда наступила ночь, французские корабли были вынуждены отступить, оставив «Солсбери» один на один с врагом.

Под утро, в темноте, он спустил флаг, и от вида этой капитуляции в сердце Гордона вспыхнул огонь, который он сам не мог объяснить, даже сейчас. И это заставило его действовать.

— Мне вдруг пришло на ум, что, раз уж я не смог спасти корабль, я могу попытаться что-то сделать для людей, которые на нем находились. Лучше уж пусть они попадут в мои руки, — сказал он, — чем в руки противников якобитов.

Он вызвал нескольких самых надежных матросов из своей команды, приказал спустить шлюпку на воду, и они принялись изо всех сил грести сквозь клубы дыма и плавающие обгоревшие обломки. Опередив на считаные минуты остальные английские корабли, он первым поднялся на «Солсбери» и объявил его своей добычей.

Капитан захваченного корабля принял поражение с достоинством. Этот человек, несмотря на страшную усталость и окровавленную одежду, держался с первостатейной учтивостью.

— Это очень благородно с вашей стороны, — сказал он, когда капитан Гордон, предоставив ему доказательства того, что они служат одному делу, предложил помощь. — Я бы хотел послать несколько писем во Францию, в Париж, если это возможно.

— Я выполню вашу просьбу.

— И еще одно. У меня на борту знатный пассажир, лорд Гриффин…

— Гриффин! Он что, еще жив?

— Вчера он получил несильное ранение и сейчас отдыхает под присмотром нашего лекаря, но я опасаюсь за его судьбу, если он окажется в руках англичан.

Англичане, согласился Гордон, будут не рады пожилому лорду, который когда-то служил еще старому королю, а ныне жил при сен-жерменском дворе.

— Черт возьми, о чем они думали? Зачем нужно было посылать сюда этого старика?

— Он сам себя послал, — последовал ответ, и капитан по-французски пожал плечами. — Ему не рассказали о планах молодого короля, и он ничего не знал о них до самой последней минуты. А потом он так загорелся желанием принять участие в этом предприятии, что купил лошадь, прискакал в Дюнкерк и буквально заставил меня взять его с собой. Он… Как бы это сказать? Настоящий человек. Я бы не хотел, чтобы с ним что-нибудь случилось.

— Где он?

— Пойдемте, я проведу вас.

Старика они нашли под палубами, он молча сидел среди хаоса мертвых и искалеченных тел. Несмотря на забинтованную голову, в глазах его горел какой-то радостный огонь, словно он с нетерпением ждал очередного приключения. Их планы он выслушал в вежливом молчании, но ответил Гордону:

— Не стоило вам беспокоиться, мой мальчик. Ничего со мной не случится.

— Милорд, если англичане схватят французского дворянина, к нему отнесутся с должным почтением, но если к ним в руки попадет английский дворянин, как вы, ваше присутствие на корабле они воспримут как предательство, и тогда не сносить вам головы. Не ждите от них пощады.

Лорд Гриффин терпеливо, как умудренный опытом старик, обращаясь к зеленому юнцу, сказал:

— Я старый человек, и мои кости будут одинаково болеть, хоть во дворце, хоть в тюрьме. Но, — добавил он, — если вам, мой мальчик, так будет покойнее, я пойду с вами.

Он согласился, чтобы его перенесли на «Леопарда» на носилках, как тяжело раненного.

— Мой лекарь, — говорил Гордон лорду Гриффину и французскому капитану, — якобит, как и я. Он спрячет вас, пока мы не найдем способ отправить вас в более безопасное место.

Тут мимо них пробежал кто-то из матросов, и, шагнув в сторону, Гордон едва не наступил на другого раненого, который лежал без чувств на палубе. Дыхание несчастного было таким слабым, что пропитанные кровью вонючие тряпки, которыми было перевязано его плечо, почти не шевелились.

В тусклом свете лица мужчины было не разобрать, но Гордон увидел все, что ему было нужно. Не отрывая взгляда от бесчувственного тела, он натянутым голосом произнес:

— Что с этим человеком?

Ответил лорд Гриффин:

— Он был ранен, когда спасал жизнь одному юноше, которому не хватило ума не соваться под ядра. — Когда Гордон не пошевелился, лорд Гриффин решил добавить: — Парня даже не зацепило. Я был там и видел все своими глазами, хотя от того же выстрела потолок обвалился мне на голову, так что больше я ничего не помню.

Он потер аккуратно перебинтованный висок, а французский капитан тем временем внимательнее присмотрелся к раненому и сказал:

— Его лицо мне незнакомо, хотя, если судить по мундиру, он — офицер одной из королевских ирландских бригад. На борту «Солсбери» их было несколько.

— Мои соотечественники, — заметил лорд Гриффин, — имтоже не обрадуются.

— Да. — Капитан Гордон нахмурился еще сильнее. — Не обрадуются. — Он приказал принести еще одни носилки. — Этого человека я тоже заберу.

— Но, — возразил француз, — вы привлечете к себе внимание, если повезете на своей маленькой лодке двух таких человек.

Гордон промолвил холодным как лед голосом:

— Хочу напомнить вам, сэр, что моя «маленькая лодка» подчиняется моим приказам, как и ваш корабль отныне, и я буду вам благодарен, если вы не станете ставить под сомнение мои команды.

Больше ничего не было сказано до тех пор, пока носилки не погрузили на лодку и они не поплыли к «Леопарду». Работавшие веслами матросы Гордона понимающе молчали. Их убеждения полностью совпадали с убеждениями их капитана, и он не боялся, что они проболтаются о том, что увидели или услышали. Раненые, которых они везли на лодке, были словно невидимки.

С офицера, пребывавшего в беспамятстве, сполз край покрывала, и Гордон осторожно подложил его под ту руку, которая не пострадала. Повернувшись, он увидел, что лорд Гриффин наблюдает за ним.

— Вы с ним знакомы. — Это был не вопрос.

Гордон кивнул.

— Да.

— Голос его выдал в нем шотландца. — В выцветших стариковских глазах загорелся интерес. — И я готов держать пари, что молодой человек, столь отважно сражавшийся за короля, не новичок в военном деле.

— Да. И этим заслужил такую награду за свою голову, что тот английский солдат, который захватит его, сделается богачом.

Лорд Гриффин кивнул.

— Что ж, вот и славно, что вы нашли своего друга до них.

Гордон снова повернулся и посмотрел на лицо Мори.

— Он бы не назвал меня своим другом.

— Но вы о нем другого мнения.

Гордон на секунду задумался.

— Он дорог человеку, который дорог мне, — сказал он, — и это связывает нас, нравится ли это ему и мне или нет.

Позже, на «Леопарде», он вздохнул спокойнее, когда его лекарь определил, что рана Мори не опасна. Под раскачивающимися лампами врач наклонился, показывая Гордону раны.

— Видите, вот здесь что-то острое прошло прямо по плечу. Не сабля, что-то более грубое, как большая деревянная щепа. Из-за этого началось кровотечение, но оно уже почти прекратилось. Скоро этот разрез заживет, как и рана на боку. Два новых шрама он и не заметит, когда очнется.

Лорд Гриффин, который отказался от предложения лекаря лечь в подвесную койку и сидел на стуле у наклонной стены, окинул взглядом тело Мори и заметил:

— Похоже, кто-то регулярно пытается отправить этого парня на тот свет.

Он, как и Гордон, тоже увидел шрамы у него на груди и руках, оставшиеся после многих лет, проведенных на поле боя, где в него и стреляли, и рубили его саблями. Вокруг его шеи был завязан тонкий шнурок с нанизанным на него камешком. Назначения этого маленького черного гладкого голыша никто из них не знал.

Лорд Гриффин предположил, что это нечто вроде талисмана.

— Солдаты — народ суеверный.

— Что ж, — сказал лекарь, — придется ему побыть без него, пока я буду обрабатывать и зашивать рану.

Но движение руки, потянувшейся к камню, было резко остановлено пальцами, сомкнувшимися у него на запястье.

Хриплый неузнаваемый голос произнес:

— Оставьте.

Глаза Мори медленно приоткрылись. Он, как будто пробуждаясь от долгого сна, осмотрелся, но руку лекаря не отпускал, пока тот не сказал:

— Вы ранены. Мне нужно наложить повязки, а этот камень мешает.

Прошло мгновение, а потом пальцы Мори разжались и потянулись к камешку. Он осторожно стащил через голову шнурок, положил свой талисман на ладонь и крепко сомкнул на нем пальцы. Устремив взгляд на лицо лекаря, он сказал:

— Вы разговариваете, как англичанин.

— Да, сэр.

Только Гордон заметил, как раненая левая рука Мори скользнула по бедру, как будто он надеялся найти там меч.

— Что это за корабль?

Ответил лорд Гриффин:

— Вам незачем волноваться, мой мальчик. Мы на борту «Леопарда», среди друзей.

Голос лорда Гриффина явно застал Мори врасплох, и он резко повернул голову на звук, но между ними стоял Гордон. Корабль слегка покачивался на волнах, отчего огонь в фонарях колебался, и в перемежающихся полосках света и тени Мори встретился взглядом с Гордоном. В глазах Мори читался вызов.

— Среди друзей, — повторил он, но в его голосе не было уверенности.

— Да, — сказал ему Гордон. — Пока что. Но я не смогу долго держать вас здесь. — Следующие его слова были обращены к лекарю: — Как думаете, он будет в состоянии уйти к вечеру?

— Куда? — подозрительно спросил Мори.

— Сегодня вечером состоятся торжества по случаю победы. Такую возможность нельзя упустить. Суматоха в этих беспокойных водах станет еще сильнее. Когда здесь будет так много кораблей, лодок и пьяных матросов, возможно, получится вас обоих незаметно пересадить на рыболовное судно, которое будет вас ждать, чтобы переправить во Францию.

— А те люди, которые видели, как сегодня днем вы доставили на борт двух пленников, — поверят ли они, что мы просто взяли и исчезли?

Голос его звучал сухо, а выражение лица говорило о том, что, хотя план ему понравился, в его успехе он сомневается.

— Моя команда видела, что я привез двух раненых пленников, — отвечал Гордон. — Завтра утром они увидят, как я похороню согласно всем морским обычаям двух несчастных, спасти которых оказалось не по силам даже нашему лекарю. Мы зашьем усопших в ткань, и ни одна живая душа не догадается, что вместо тел там будет находиться балласт. Это моих людей вполне удовлетворит, а вы оба не попадете в руки англичан.

— Нет, не оба, — покачал головой лорд Гриффин. — Вы просто не можете убить нас обоих, мой мальчик. Они не поверят в это. К тому же подумайте, что скажут о вашем бедном лекаре. — С улыбкой он откинулся на спинку стула и сложил на груди руки. — Нет уж. Отправляйте молодого человека, а я останусь, чтобы завтра утром на похоронах оплакать его и подтвердить вашу историю своим рассказом.

Мори приподнялся на столе, не обращая внимания на протесты лекаря, который еще не закончил перевязку.

— Милорд Гриффин, если спастись может только один из нас, я настаиваю…

— Не тратьте лишних слов, мой мальчик. Вы молоды, у вас впереди целая жизнь, а моя уже подходит к концу. — Он повернулся к Гордону. — Я же говорил вам, что мне нечего бояться плена. Я знаю королеву Анну еще с пеленок. Я состоял в страже ее отца. Она не допустит, чтобы со мной скверно обращались. — Он снова улыбнулся. — К тому же возможность провести последние годы в Тауэре, откуда я смогу любоваться Лондоном, не кажется мне такой уж неприятной. — Тут он замолчал и посерьезнел. — Я так давно не был дома.

Мори начал упорствовать в своем желании остаться вместо лорда Гриффина, но англичанин не отступался, и спор их прекратился только после того, как Гордон не выдержал и взорвался:

— Дьявол, да я сам сдам вас англичанам и потребую обещанную награду, если вы сейчас же не успокоитесь! — А потом он напомнил Мори: — Однажды вы говорили мне, что солдат должен не спрашивать, кто отдает приказы, а исполнять их. Вы можете исполнить мой приказ? — И совсем тихо добавил: — Хотя бы ради нее.

Подобно соперникам, равным по силам в поединке, мужчины какое-то время молча смотрели друг другу в глаза. Потом рука Мори медленно поднялась, он надел на шею шнурок с камнем, точно это было единственное оружие, которое ему пригодится, и коротко кивнул.

София неотрывно смотрела на капитана Гордона, все еще стоявшего спиной к ней у окна своей каюты на борту «Леопарда». Пока он рассказывал свою историю, она не проронила ни слова, настолько ее захватило и взволновало повествование.

Гордон сказал:

— Все прошло благополучно. В тот вечер на «Леопарде» было выпито столько, что мои люди потеряли способность думать о чем-либо, кроме рома. Сейчас он, должно быть, уже подплывает к Франции.

София знала, что никакие слова не смогут передать того, что было у нее в ту минуту на душе, и все же чувствовала потребность сказать хоть что-то.

— Капитан Гордон… — Но, как только он повернулся, она снова запнулась и спросила только: — Лорд Гриффин все еще с вами?

— Нет. Его забрали солдаты сегодня утром. Мне остается только молиться, чтобы он оказался прав и королева проявила милосердие.

София всматривалась в его лицо, и ей вдруг стало стыдно оттого, что она могла подумать, будто такой человек — предатель.

— Капитан Гордон, — снова начала она. — Я надеюсь, вы простите меня за…

Жестом он прервал ее извинения.

— Это забыто. — Посмотрев еще раз на то, что осталось от «Солсбери», он сказал: — Во всяком случае, в одном вы были правы. — Его глаза снова поймали и уже не отпускали ее взгляд. — То, что я совершил в тот вечер, было сделано не ради долга. Это было сделано ради вас.

Пораженная этим признанием, она минуту молчала. Ей трудно было осознать, что он может испытывать к ней такие чувства, что он готов рискнуть своим положением, работой, жизнью, зная, что она не отвечает, да и не сможет ответить взаимностью. Очень тихо София произнесла:

— Простите.

И они оба понимали, что говорит она о чем-то куда большем, чем ее необоснованные обвинения.

Капитан Гордон, оставаясь джентльменом, ответил:

— Вам незачем извиняться. — Помолчав, он добавил голосом более веселым: — А знаете, я восхищен вашим мужеством. Ведь вы пришли сюда, чтобы бросить мне вызов. Не сомневаюсь, вы бы нашли способ приехать сюда из самого Слэйнса, если бы понадобилось.

Она слегка улыбнулась.

— Да, пожалуй.

— Но я рад, что вы сейчас не на севере. — Он подошел к столу и налил два стакана кларета. — И не только потому, что благодаря этому я имею удовольствие видеть вас, но еще и потому, что англичане, вероятно, захотят поквитаться за то, что произошло здесь.

Глотком красного вина она попыталась смыть горький вкус чая во рту.

— Но король спасся, — сказала она. — Что, если он поплыл на север, где безопаснее и можно сойти на берег?

— Это возможно, — многозначительно произнес он. — Но если его постигнет неудача, нас ждут тяжелые времена. И очень хорошо, что вы не в Слэйнсе.

Грэм, не отрывая головы от подушки, повернулся в мою сторону и полусонным голосом произнес:

— Лорд кто?

— Лорд Гриффин. Если не ошибаюсь, он был на «Солсбери». Старик. Англичанин. Он жил в Сен-Жермене.

— Ах, Гриффин! — Он придвинулся еще ближе ко мне, и его рука легла на мою талию теперь уже знакомым весом. Мне это нравилось, так же, как нравилось, когда его дыхание щекотало мне шею. — И что ты хотела о нем узнать?

— Что случилось с ним после того, как его забрали англичане? Его допрашивали? Обвиняли в участии в заговоре?

— Да. За это и приговорили.

— Ему отрубили голову?

В те времена наказание за измену было одно. Я не понимала, почему этот, в сущности, незначительный факт не идет у меня из головы. Готовясь к работе над романом, я прочитала бесчисленное количество описаний казней и знала, что это не более чем изнанка войн и дворцовых интриг. Однако об этом человеке я не могла думать, не представляя себе старика, сидящего у наклонной стены где-то в чреве «Леопарда» и рассуждающего о том, что ему нечего бояться, что королева Анна никогда…

— Нет, — ворвался в мои мысли Грэм. — Его не казнили. Кое-кто из министров королевы Анны добивался для него смертной казни, но она не стала их слушать. Да, она держала его в заточении, но голову он сохранил и умер от старости.

Это меня обрадовало. Появилась надежда, что он, как и мечтал, провел остаток жизни, любуясь из окна на Лондон. Ну а королю Якову, думала я, разумеется, не суждено было дожить до исполнения своей мечты. Его корабли преследовали вдоль северного побережья, пока плохая погода не заставила их и вовсе отказаться от своих планов и вернуться во Францию. На берегу все те, кто так долго ждал его возвращения, остались ни с чем в преддверии лихолетья, которое пророчил капитан Гордон.

— Грэм?

— Что?

— А кого-нибудь тогда казнили за участие в этом заговоре?

— Не помню такого. — Голос его сделался уже совсем сонным, и, если бы я знала его чуточку хуже, я бы заподозрила, что он «не помнит» специально, чтобы я отстала от него и не донимала вопросами.

— Но ведь англичане переловили всех якобитов и бросили их в тюрьму.

— Да. Большая часть шотландской знати и джентри угодила за решетку. Потом их отправили в цепях в Лондон. На потеху толпе.

Я помолчала, представляя себе это, потом спросила:

— Граф Эрролл тоже был среди них?

Грэм кивнул. Даже это незначительное усилие казалось для него слишком тяжелым, потому что его голос становился все глуше, неразборчивее.

— Говорят, он в плену однажды так вышел из себя, что швырнул какую-то бутылку в графа Маришала и чуть не проломил ему башку.

— Значит, граф Маришал заслужил это чем-то.

Я почувствовала кожей, как прижатый ко мне рот Грэма растянулся в улыбку.

— Защищаешь своих, да?

Как, спрашивается, могла я объяснить ему, что знаю характер графа Эрролла лучше любого историка? Что он для меня был не просто фигуркой на бумаге, а человеком из плоти и крови, которого я прекрасно помнила? Да и все они были такими. Я помнила их лица. Их голоса.

Призадумавшись, я помолчала минуту, а потом тихо позвала, впрочем, не особо надеясь на то, что он меня услышит:

— Грэм…

В ответ он сильнее прижался носом к моей шее и просопел какой-то нечленораздельный звук с вопросительной интонацией.

— А что было с ними, когда они попали в Лондон? То есть я знаю, что потом их освободили, но как это произошло?

Но на этот вопрос ответа не последовало. Я услышала лишь ровный глубокий звук его дыхания. Он заснул. Я какое-то время полежала, думая в темноте, чувствуя на себе приятную успокаивающую тяжесть руки Грэма и тепло Ангуса, разлегшегося у меня на ногах, но вопрос этот не оставлял меня. Был лишь один способ узнать на него ответ.

XIX

В эти дни она редко выходила на улицу. Прошло уже два месяца, и весеннее дыхание согрело колючие морские ветра, но она сидела дома вместе с миссис Малколм, Кирсти и малышкой. Расставалась с ними София только тогда, когда ей становилось уж совсем невмоготу и она понимала, что если сейчас не выйдет из этих стен, не вдохнет свежий воздух, то сойдет с ума. И даже тогда она старалась держаться как можно дальше от главной дороги, помня о том, насколько опасные времена настали.

От мистера Малколма вестей не было, и они ничего не знали о его судьбе. Поначалу казалось, что с каждым днем все больше и больше людей забирали из семей и бросали в тюрьмы. Из единственного письма, которое графиня сумела прислать Софии, было понятно, что на севере положение не лучше. Единственное утешение принесла новость, упомянутая графиней, которую та узнала из послания своего брата, герцога Пертского, пребывавшего в Сен-Жермене. «Мистер Перкинс, — в своей осторожной манере писала графиня, — рассказал мне, что недавно повстречался с вашим мужем, мистером Милтоном, и нашел его вполне оправившимся от болезни. Ему уже не терпится встать и снова заняться делами». Из чего София поняла, что Мори благополучно перебрался через пролив и выздоравливал.

Это известие помогло ей смириться с окружающей ее неизвестностью, точно так же, как вид спящей в колыбельке малютки Анны, такой беззащитной и доверчивой, каждое утро придавал Софии решимости и силы воли продолжать вести себя осторожно ради безопасности дочери.

Сегодня она не стала бы выходить из дому, если бы не заболела горничная миссис Малколм. Кому-то нужно было сходить на рынок за продуктами. Вызвалась Кирсти, но, поскольку она сама совсем недавно переболела той же болезнью и была еще слишком слаба, София не захотела и слышать об этом. Не позволила она пойти за город и миссис Малколм, потому что ее уже дважды останавливали на улице солдаты, искавшие ее мужа.

— Я пойду! — объявила София.

Вышла она затемно, и какое-то время на дороге, кроме нее, не было никого. Видя это, она немного расслабилась, и теперь ничто не мешало ей получать удовольствие от прохладного ветерка, овевающего лицо, и наслаждаться великолепными красками восхода. Было еще совсем рано, когда она дошла до окраины просыпающегося Эдинбурга. Теперь вокруг нее высились дома, но на дороге по-прежнему никого не было.

Поэтому, когда сзади раздался топот копыт и грохот колес, она непроизвольно обернулась, не собираясь прятаться, просто чтобы посмотреть, кто едет.

Это явно была какая-то важная персона, потому что сама карета отличалась дорогой отделкой, а надменный кучер в пышном облачении правил лошадьми такими черными и блестящими, такими стройными и важными, что они даже не покосились на Софию, когда поравнялись с ней.

Изнутри кареты раздался повелительный окрик, и в клубах пыли лошади, пританцовывая, остановились. В окне кареты показалось лицо, которое было Софии знакомо.

— Ба, госпожа Патерсон! — воскликнул мистер Холл, явно удивленный. — Что вы тут делаете? Моя дорогая, прошу вас, садитесь ко мне. Вы не должны бродить одна по этим улицам.

Выходя из дому, она с тревогой думала о том, что кто-нибудь может узнать в ней миссис Милтон из дома мистера Малколма, а это было чревато общением с английскими солдатами и допросами. Ей даже на миг не приходило в голову, что здесь можно повстречать знакомого. Такого затруднительного обстоятельства она не предвидела и теперь немного растерялась, не понимая, как себя вести, но, поскольку отказать священнику, не вызвав у него подозрений, было нельзя, ей оставалось одно — принять приглашение. Она взялась за протянутую руку и ступила в карету.

Оказалось, что священник был не один.

— Вот уж неожиданная радость, — произнес ровный голос герцога Гамильтона.

Облаченный в синий бархат, с новым дорогим париком на голове, ниспадавшим на плечи черными кудряшками, он рассматривал Софию с противоположного сиденья.

Богатый салон кареты вдруг показался ей ужасно тесным, и, опустив лицо, чтобы скрыть беспокойство, она произнесла:

— Ваше сиятельство.

— Куда это вы в такую рань?

— Никуда. Думала сходить на рынок.

Она почувствовала, как его глаза несколько секунд изучающе смотрели на нее, а потом он сказал мистеру Холлу:

— Тогда едем на рынок.

И мистер Холл в свою очередь высунулся из окна и передал приказание кучеру.

Герцог равнодушным голосом произнес:

— Не знал, что графиня в Эдинбурге.

София, понимая, что давно не практиковалась в словесных танцах, сделала осторожный шаг:

— Миледи Эрролл в Слэйнсе, ваше сиятельство.

— Я надеюсь, вы не одна здесь?

— Я гощу у друзей. — И, упреждая дальнейшие расспросы, она подняла взгляд и с самым невинным видом произнесла: — Если бы вы знали, как я рада видеть вас в добром здравии! Мы слышали, что вас забрали англичане, и боялись худшего.

София увидела, что он заколебался, и поняла, что он не устоит перед искушением порисоваться и рассказать о своих приключениях. Она была права.

Он с достоинством кивнул.

— Я тронут вашим участием, моя дорогая. По правде говоря, я бы счел за честь быть плененным и оказаться здесь, перед верными соотечественниками, закованным в цепи за доброе дело короля.

София догадывалась, что за этими красивыми словами не стояло ничего. Ей было известно, что он, проведав, когда молодой король собирается высадиться в Шотландии, заблаговременно удалился в свое имение в Ланкашире. Из письма графини она также знала о том, как посыльный догнал его в дороге с сообщением, что король уже в пути. Герцог вполне мог успеть вернуться к его прибытию, но ловко отказался, сославшись на то, что его возвращение может насторожить англичан, и продолжил путь в Ланкашир, где мог спокойно дожидаться исхода дела, чтобы либо принять сторону молодого Якова, если вторжение пройдет успешно, либо заявить о непричастности, если англичане возьмут верх.

София даже испытала злорадное удовольствие, когда узнала, что англичане его все равно бросили в тюрьму, хотя он, похоже, с присущей ему двуличностью сумел организовать свое освобождение. «Сколько еще чужих жизней, — подумала София, — готов он продать, чтобы спасти свою?»

Когда он закончил драматический рассказ о своем пленении и путешествии в Лондон, София не удержалась и спросила:

— А что остальные пленники? Как они там?

Он посмотрел на нее не без удивления.

— Дорогая моя, разве вы не слышали? Всех уже освободили. Кроме, разумеется, стерлингширских джентри, но им я помочь не в силах, ведь они взялись за оружие, понимаете, начали вооруженное восстание, и мне не удалось убедить англичан отпустить их без допроса, но я уверен, что они пройдут через испытание достойно.

Мистер Холл наклонился к Софии и пояснил:

— Герцог любезно взял на себя переговоры об их освобождении, но англичане не согласились с его доводами.

София восприняла эту новость со смешанным чувством благодарности и глубокого недоверия. Как бы ни радовалась она тому, что граф Эрролл и остальные оказались на свободе и теперь вернутся домой, она не могла отделаться от мысли, что герцог не сделал бы такого доброго и значимого деяния, не преследуя какой-то выгоды для себя. И еще некое внутреннее чувство подсказывало ей, что он не на их стороне.

Карета, гремя колесами по мостовой, остановилась на людной улице. Отовсюду слышались шаги, голоса, крики и звон тысяч колокольчиков.

— Вот и рынок, — сказал герцог.

София, спеша покинуть душную карету и оказаться подальше от неприятного всепроникающего взгляда, подалась к двери так резко, что цепочка у нее на шее выскочила из заколок и выскользнула из-под лифа платья. Серебряное кольцо ярко блеснуло, прежде чем она успела поймать его и спрятать обратно,

Но это не осталось незамеченным.

Бросив взгляд на герцога, она поняла, что он увидел ее кольцо. И хотя никто другой не заметил бы перемены в его лице, София увидела разницу, заметила оживленный интерес в его голосе, когда он сказал:

— Меня призывают неотложные дела, но я пришлю вам карету, чтобы вы могли спокойно вернуться к… своим друзьям. — Последнее слово было выделено интонацией не для нее, но она услышала это, и кровь похолодела у нее в жилах.

Но она, стараясь не подать виду, обычным голосом произнесла:

— Это очень любезно с вашей стороны, ваше сиятельство, но меня встретят, так что в этом нет необходимости.

Герцог задумчиво прищурился.

— Дорогая мисс Патерсон, я настаиваю. Я не могу допустить, чтобы вы, хоть одна, хоть в компании, ходили по этим улицам без надежного защитника. Думаю, мистер Холл согласится пройтись с вами. Если что, он не даст вас в обиду.

Он поймал ее, и она понимала это. Это было видно по улыбке, появившейся у него на лице, когда священник выбрался из кареты, подал ей руку и помог спуститься на мощеную улицу. Глаза герцога, оставшегося в полутьме кареты, походили на глаза какого-то хищного существа, которое загнало жертву в ловушку и могло позволить себе сожрать ее не сразу, а подождать.

— К вашим услугам, госпожа Патерсон, — сказал он и легким кивком дал команду кучеру трогать.

— Ну вот, — промолвил мистер Холл, оценивающе оглядываясь по сторонам, когда черная карета скрылась в толпе. — Так что именно вы хотели купить?

София, прежде чем ответить, с полминуты собирала пустившиеся вскачь мысли. Рынок был со всех сторон окружен большими жилыми домами, отчего и без того небольшое пространство казалось еще более тесным. Верхние этажи зданий отбрасывали тени на грубые камни мостовой, а за их крышами София разглядела строгие очертания Эдинбурского замка, строгим дозорным наблюдавшего за происходящим внизу с вершины большой скалы. Поначалу пути к спасению она не видела.

А потом ее взгляд упал на небольшой прилавок недалеко от них, установленный рядом с узкой щелью между двумя домами, и она улыбнулась.

— Я бы хотела взглянуть вон на те ленты.

— Как пожелаете.

София всегда считала священника хорошим человеком и поэтому даже немного устыдилась того, что собиралась сделать, но без этого было не обойтись. Оставаться здесь и дожидаться возвращения герцога она не могла — кто знает, что он затеял.

Ей вспомнились слова Мори, произнесенные перед расставанием: «Будь осторожна, милая, — предупреждал тот ее. — Он не должен узнать, что ты моя».

«Поздно, — подумала она. — Слишком поздно».

Выражение, появившееся на лице герцога после того, как он увидел кольцо Мори, не оставило сомнений, что он узнал его.

Но узнать о ребенке она ему не позволит.

Они подошли к прилавку, на котором пестрели разложенные в ряды свернутые ленты и рулоны шелка. София осмотрела один рулон, затем взяла другой, а потом как будто случайно столкнула три рулона ленты, которые покатились в разные стороны, оставляя на серых камнях мостовой яркие следы, прямо под ноги прохожим.

— Ах! — воскликнула она, изображая страшное смятение, и принялась извиняться.

— Пустяки, — заверил ее мистер Холл и кинулся помогать торговцам собирать размотавшиеся ленты. — Не волнуйтесь, сейчас мы их соберем.

София выждала еще два неровных вдоха, убедилась, что все достаточно увязли в начавшейся суматохе, потом развернулась, скользнула в заполненную тенью щель между домами и бросилась бежать что было духу. В этом узком проходе стоял невыносимый запах гниющих отбросов, но, к радости Софии, он вывел ее на круто уходящую вниз пустынную улицу. Оттуда она углубилась в лабиринт узких улочек и переулков и наконец вышла на церковное кладбище, обнесенное высокой каменной стеной с воротами. Она бросилась к стене, опустилась на землю и сжалась в комок среди теней.

Выходить на дорогу при дневном свете она не осмелилась, потому что знала: за пределами города ее уже ничто не спасет. Герцог, узнав, что она сбежала, наверняка в первую очередь будет искать ее на этой дороге. Лучше всего было дождаться темноты, а там надеяться на то, что герцог решит, что она либо уже далеко ушла, либо прячется в городе в каком-то надежном месте.

То был самый длинный день в ее жизни. У нее разболелась голова, желудок раздирал когтями голод, пить хотелось нестерпимо, а каждый шаг за каменной стеной заставлял ее сердце сжиматься от страха.

Но в конце концов тени сгустились, звуки из-за стены стали доноситься реже, и она, набрав полную грудь воздуха для храбрости, распрямила затекшие ноги и, осторожно осматриваясь, вышла на улицу.

Потом она мало что могла вспомнить о возвращении домой по открытой дороге, кроме того, что оно было долгим, наполненным темнотой и страхом. Когда она наконец добралась до дома Малколмов, силы почти покинули ее.

Но какая-то часть сил все же осталась. Ее возвращение вызвало настоящий переполох. Кирсти и хозяйка бросились к ней со взволнованными расспросами, но, как они ни уговаривали ее сесть, отдохнуть и рассказать, что с ней случилось, она решительно отказалась.

С трудом переводя дыхание, она сосредоточила взгляд на Кирсти.

— Кто-нибудь приходил?

Кирсти опасливо ответила:

— Нет. А что случилось?

— Нам нужно уезжать. — София посмотрела на миссис Малколм. — Вы сможете в такое время найти для нас лошадей или экипаж?

— Не знаю. Могу попробовать.

— И Анна… — Посмотрев с тревогой на закрытую дверь спальни, София сказала Кирсти: — Нужно укутать ее хорошенько. Ночь будет холодная.

— София, — снова сказала Кирсти, но уже более твердым голосом, — что случилось?

Но она не могла ответить при миссис Малколм и сказала только:

— Здесь для нас больше не безопасно.

— Но…

— Не безопасно, — повторила София и многозначительным взглядом дала Кирсти понять, что сейчас лучше не разговаривать.

Будет лучше, понимала она, не сообщать миссис Малколм подробностей их путешествия: тогда никто не сможет вырвать из нее этих сведений. София и сама не представляла, как им с Кирсти вместе с малышкой удастся перебраться в Слэйнс, она только знала, что это нужно сделать ради Анны.

Они должны вернуться в Слэйнс к графине. «Лишь она одна, — подумала София, — знает, что теперь делать».

Повалил снег. В последний раз зима показала характер перед тем, как сдаться напору весны. Но упрямый ветер сквозь куртку колол мне в грудь ледяными иголками, пока Грэм не встал передо мной, прикрыв от холода, и заботливо, как маленькому ребенку, сдвинул лацканы моей куртки. Он слегка улыбнулся, когда заметил под курткой свою старую полосатую футболку.

— Брату моему лучше в этой футболке не показывайся.

Об этом я не подумала.

— А ничего, что я ее у тебя свистнула?

— Благодаря тебе она за эти выходные послужила больше, чем за несколько последних лет. Да тебе и идет этот цвет.

Между нами понесся очередной комок слипшихся снежинок; Грэм придвинулся еще ближе ко мне и крепко обнял, удобно устроившись подбородком у моего виска.

Странно было проявлять чувства на виду, стоя на автобусной остановке, в двух шагах от других людей. Я привыкла держать в тайне наши отношения, но в Абердине наконец почувствовала, какими они могутбыть. И мне это понравилось.

Грэм уловил перемену моего настроения и посмотрел на меня.

— Что?

— Ничего. Просто… Мне очень понравилось, как мы провели эти дни.

— Тебе не обязательно уезжать.

Тут Грэм показался мне дьяволом-искусителем. Но я устояла.

— Я всем сказала, что вернусь сегодня. Меня ждут. Да и не хочется мне, чтобы твой отец беспокоился. — Я чуть-чуть отстранилась, чтобы видеть его лицо. — Ты же можешь позвонить ему и сказать, где я, верно?

Грэм усмехнулся.

— Отец не такой уж пуританин.

— Пусть даже так. — Я посмотрела на большие часы на столбе. — Что-то автобус опаздывает.

— Ну и что?

— Зачем тебе тут со мной стоять? То есть это, конечно, очень любезно с твоей стороны, мерзнуть тут со мной под снегом, но…

— Ага, и кто в этом виноват? Ты сама не захотела, чтобы я тебя отвез.

— А ты не разрешил мне вызвать такси. Денег у меня хватит.

— Я знаю, что хватит. Но ни один шотландец не позволит своей женщине потратить тридцать фунтов на такси, если можно поехать на автобусе за пять.

Конечно, он просто шутил, и ехать на автобусе было моей идеей, мне нравилось смотреть на людей, сидящих вокруг, но его слова меня зацепили.

— А я, стало быть, твоя женщина?

— Ну да. — Я почувствовала, что его руки сжались чуть крепче, а взгляд потеплел.

— Ты стала моей, — сказал он, — с той самой минуты, когда я увидел тебя впервые.

Трудно было не почувствовать силу воздействия этих слов, пусть даже я сама их написала в сцене прощания Софии и Мори.

— Ты читал мою книгу.

— Нет, — озадаченно произнес он. — С чего ты взяла?

— То, что ты сейчас сказал… Мой персонаж говорит об этом точно так же.

— Твой персонаж… О, черт, забыл! А, нет, это здесь. — Он запустил руку во внутренний карман куртки и вынул длинный конверт. — Вот что я сумел разыскать о семействе Мори. Здесь немного, всего лишь родословная с указанием годов рождения, смерти и браков. Может пригодиться.

Я взяла конверт.

— Спасибо.

— Знаешь, что-то мне расхотелось быть Джоном Мори, — пожаловался Грэм, но как-то неуверенно. — Он…

— Нет, не говори, — прервала я его.

Я наклонилась и спрятала конверт в портфель. Я не желала заранее узнать судьбу Мори, хотя и понимала, что со временем все равно о ней узнаю, и, несомненно, быстрее, чем мне этого хотелось бы.

XX

Лето пришло и, сверкнув благодатным блеском, увяло, как пожухлые осенние листья, которые умерли и опали, оставив мир пронзительно-холодным зимним ветрам до тех пор, пока снова не подкралась весна и не обернулась жаркими летними днями, поблекшими так же быстро. И все это время из Сен-Жермена не было известий о новых планах возвращения короля.

Однако каждый месяц приходили письма герцога Пертского, который уверял сестру, что планы эти обсуждаются ежедневно. Посыльные сновали между Версалем и родовыми замками древних шотландских родов, а сам молодой король Яков, казалось, готовился к предстоящей войне, ибо недавно заявил о своем желании лично вести в бой полки во Фландрии. «Хотя кое-кто полагает, — указывал герцог Пертский в своем последнем письме, доставленном в конце августа, — что прежде, чем он успеет что-либо предпринять, наступит мир».

София была бы рада миру. Разочарование молодого короля значило для нее гораздо меньше, чем тот факт, что Мори вернулся в полк и снова сражается во Фландрии. И каждый день, пока продолжалась война, она не находила себе места от волнения.

Теперь успокоение приходило к ней лишь во снах, когда она могла снова слышать его голос и чувствовать его прикосновение. Меньше двух недель тому назад она проснулась среди ночи, уверенная, что он лежит рядом с ней в кровати. Она чувствовала его тепло.

Она чувствовала его даже после того, как луна выбралась из-за цепких облаков и осветила бледными лучами комнату, чтобы показать ей, что рядом с ней никого.

На следующее утро Кирсти, заметив, что София не выспалась, сказала:

— Тебе нужно побыть с Анной.

И в тот же день, спустившись на шум в гостиную, София увидела сестру Кирсти и ее резвящихся детей. Каштановые кудряшки Анны не отличались по цвету от остальных детских головок, и никто посторонний не подумал бы, что она не из этой семьи.

На самом деле даже сама София уже не чувствовала разницы. Девочка поселилась в доме сестры Кирсти больше года назад, через несколько дней после того, как София вернулась в Слэйнс. Такое решение приняла графиня, и пока что оно спасало Анну, поскольку до сих пор еще никто не узнал, что она ребенок Мори. И никто этого не узнает, пока сестра Кирсти будет о ней заботиться.

— Вот чем хороша уединенная жизнь, — как-то сказала она Софии с улыбкой. — Мои соседи так привыкли, что я каждый год приношу по ребенку, что никому и в голову не пришло, что она может быть не моей.

— Да, но твой муж…

— Сделает все, что скажет графиня, и с радостью. — Она положила ладонь на руку Софии. — Не волнуйся, с нами она в безопасности, обещаю. Мы будем заботиться о ней, пока не вернется твой муж.

И сестра Кирсти держала слово. Месяц за месяцем малышка Анна росла в счастливой, радостной семье. С Софией она виделась часто, но из предосторожности ее научили не называть ее мамой.

Для этого у них еще будет время, в этом София не сомневалась. И хотя она ничего не пожалела бы ради того, чтобы видеть дочь каждый день, потребности Анны значили для нее намного больше, чем собственные, и она была без меры благодарна сестре Кирсти за заботу о ее ребенке.

Во внешности и в характере Анны себя она почти не замечала: глаза, волосы, непоседливость — все у нее было от Мори, и каждый раз, глядя на дочь, она радовалась тому, как совершенно природа воспроизвела его черты в этом маленьком человечке.

Та короткая встреча в гостиной мгновенно подняла ей настроение, на что и рассчитывала Кирсти.

Так и сейчас, спустя две недели, когда она сидела на своем обычном месте среди дюн и наблюдала за веселой игрой детей сестры Кирсти на омытом волнами песчаном изгибе берега, темные мысли Софии улетучились, как тени, бегущие от яркого солнца ранней осени и звуков детского смеха.

Анна была увлечена игрой с огромным мастифом Хьюго, который отбросил внешнюю суровость, чтобы показать свою истинную добрую натуру. Его челюсти осторожно сомкнулись на палке, которую протянула ему Анна.

София до того сосредоточилась на их борьбе, с любопытством гадая, кто кого перетянет, что даже не услышала, как прошуршали по траве юбки, когда к ней на дюну поднялась Кирсти.

— Нечестное состязание. Эта псина слишком сильная для нее.

София улыбнулась, не отрывая глаз от дочери.

— Она все равно победит.

— Да я и не сомневаюсь. Я не сомневаюсь, что ей под силу все, что угодно, — согласилась Кирсти. — Особенно после того, как своими собственными глазами увидела, что она уговорила моего Рори на четвереньках бегать вокруг дома, изображая лошадку. И это Рори, который клялся, что у него нет ни времени, ни желания возиться с детьми.

— Может быть, у него изменились взгляды, — заметила София, — и теперь он хочет завести собственную семью, зажить жизнью, о которой ты так давно мечтаешь?

— Рори? Никогда.

— Не бывает «никогда», — сказала София, и тут неожиданный взрыв смеха заставил ее снова повернуть голову к берегу, где Анна наконец вырвала палку из пасти Хьюго и пустилась бежать вдоль воды.

Ходить она научилась в десять месяцев и теперь, спустя несколько недель тренировки, без труда бежала на маленьких ножках, которые касались блестящего песка так легко, что даже не оставляли следов. София подумала о Мори, как он ходил босиком по берегу и сам был похож на ребенка. Его слова, сказанные в тот день, показались подходящими для этой минуты, и она повторила их Кирсти:

— Невозможно угадать, куда заведет тебя жизнь.

Ладони ее чувствовали прохладу песка. Она зачерпнула пригоршню и позволила крупинкам ручейками ссыпаться между пальцев, пока глаза ее привычно высматривали на горизонте парус. Но на этой широкой синей глади не было ничего, кроме тоненьких, то возникающих, то исчезающих белых полос на гребнях волн, разбивающихся о камни на дальнем конце берега.

Кирсти посмотрела на нее с молчаливым сочувствием.

— Сегодня можем услышать вести из Франции. Графиня получила письмо.

— Да? Когда?

— Когда я выходила.

— Наверняка это очередное послание от его сиятельства герцога Гамильтона, — сухо заметила София.

Начиная с весны, герцог стал часто писать графине. Поначалу он сильно озаботился судьбой Софии, после того как мистер Холл потерял ее на рынке, и спрашивал, не знает ли графиня, где София живет в Эдинбурге, чтобы лично навестить ее и удостовериться, что с ней ничего не случилось. Прочитав его первое письмо, графиня заметила: «Как же он огорчится, когда узнает, что ты вернулась к нам в Слэйнс! Герцог — человек в городе влиятельный, но преследовать вас в нашем доме не осмелится. Сейчас худшее, что он может сделать, — это затаиться, ждать, наблюдать и надеяться, что мы чем-то выдадим планы короля».

После этого герцог принялся слать проникновенные письма, полные заверений в дружбе и верности королю, и каждое из них выводило графиню из себя на целый час, а то и больше.

— Письмо не из Эдинбурга, — сказала Кирсти. — Его принес рыбак, тот самый, который в прошлом месяце принес послание из Сен-Жермена от герцога Пертского. Да и графиня обрадовалась, когда увидела его.

— Это хорошо, — сказала София. — Графиня любит получать письма от своего брата. И настроение у нее поднимается.

У Софии тоже потеплело на душе, и она опять стала просеивать пальцами песок, наблюдая за сестрой Кирсти и детьми. Хыого к этому времени уже вернул себе палку, и снова началась игра, над мерным шелестом волн понеслись раскаты дружного детского хохота.

От перетягивания палки перешли к догонялкам, и Кирсти, не в силах усидеть на месте, сбежала вниз по дюнам и присоединилась к детям. А София, оставшись одна, могла думать лишь о том, как хорошо и легко ей вдруг стало. Она подняла лицо к солнцу и закрыла глаза.

Когда глаза ее открылись, вокруг не произошло никаких перемен. Позже она думала, что в тот миг, наверное, какая-то туча нашла на солнце и по сверкающему морю пробежала тень, но ничего этого она не увидела.

Только на тропинке появилась графиня и направилась к ним.

Графиня так редко появлялась на этой дороге, что София не могла и припомнить, когда такое случилось в последний раз, но об этом она и не задумывалась, наблюдая, как графиня дошла до подножия холма и на секунду остановилась, окруженная со всех сторон качающейся на ветру травой. А потом София увидела, как она сделала глубокий вдох, расправила плечи и продолжила путь с таким видом, будто берег вдруг расширился и перед ней предстала бескрайняя пустыня.

Дойдя до дюны, графиня не стала подниматься, а остановилась внизу, на несколько шагов ниже Софии. Она подняла голову, и лицо у нее было такое же, как у той женщины, которая когда-то давно пришла рассказать Софии, что ее отец и мать уже не вернутся домой.

И тогда она почувствовала, что на нее легла тень, хотя и не видела ее, а внутри огромная пустота в один миг поглотила все остальные чувства. Боясь спрашивать, чтобы не услышать ответ, она молчала.

— Дорогая моя, у меня вести о мистере Мори, — сказала графиня. — Недобрые.

София знала, с чем пришла графиня, и знала, что должна освободить эту милую женщину от тягостной обязанности приносить столь страшные известия, но ею вдруг овладела немота, и все слова оказались где-то далеко-далеко, так что недостать. Она запустила руку в песок и попыталась сосредоточиться на ощущениях, но графиня снова заговорила, очень медленно, как будто сама переживала эту боль.

— Он погиб.

И снова София ничего не сказала.

— Мне так жаль, — прибавила графиня.

София вдруг увидела солнечный свет. Как странно, что солнце еще может светить.

— Как это случилось?

— Было сражение, — промолвила графиня. — У деревни под названием Мальплаке. Страшная битва, так написал в письме брат.

— Мальплаке.

«Нет, все это не по-настоящему, — подумала она. — Далекое место с таким непривычным названием. Не по-настоящему».

Она слышала, как графиня говорит, но слов ее не понимала, да и не старалась понять. Ей достаточно было просто сидеть здесь, чувствовать под руками песок и смотреть на линию, где море сходится с небом и где, казалось, в любое мгновение может показаться белая точка приближающегося паруса.

Волны все так же мягко накатывались на берег и скользили обратно, чайки продолжали висеть, покачиваясь в воздухе, и перекрикиваться пронзительными голосами. Их крики заглушали хохот детей, игравших у воды.

А потом смех Анны зазвучал громче остальных, и в тот же миг что-то будто разорвало Софию изнутри, скомкало ее, как пальцы комкают лист бумаги. Но она стала сопротивляться, попыталась удержать нахлынувшие слезы, да так, что от напряжения у нее задрожали губы, но бесполезно. В глазах все затуманилось, она перестала видеть и далекий горизонт, и графиню, с тоской смотревшую на нее снизу, и первую слезинку, скатившуюся по щеке, она не смогла сдержать так же, как не смогла удержать последнюю песчинку, скользнувшую у нее между пальцев.

И она перестала сдерживаться.

Я не хотела смотреть. Очень не хотела. Но знала, что выбора нет. Конверт все еще лежал там, где я его оставила, на самом углу моего рабочего стола, подальше от меня. Он пролежал там весь день после моего возвращения из Эдинбурга. Из портфеля я достала его только потому, что знала, как буду скучать по Грэму, и мне было приятно посматривать время от времени на слова, написанные его крупным уверенным почерком.

И футболку его я тоже не сняла. Длинный рукав свесился с моей руки, когда я потянулась за конвертом. Поддернув складки обратно к локтю, я взяла конверт и достала бумаги одним решительным движением, словно сорвала бинт, присохший к ране.

Это была не совсем родословная, как выразился Грэм. Родословная начиналась бы с одного имени и уходила бы вглубь по прямой линии. То, что нашел Грэм, для меня имело большую ценность. Мой отец назвал бы это «картой потомков». Начиналась она с самого раннего известного предка и дальше шла по нисходящей, как в схемах английских королевских семейств, которые печатают в начале учебников по истории, где показаны все хитросплетения родственных отношений, дети от каждого брака, кто на ком женился и когда умер.

Род Мори из Аберкарни был довольно разветвленным, и мне пришлось пролистать несколько страниц, чтобы проследить их линию до рождения Джона. Найти его оказалось нетрудно, он был в одном разделе с братом, двенадцатым лэрдом, сестрами, Амелией и Анной, и двумя другими братьями. Я сосредоточила внимание на его имени.

Запись о нем была до боли короткой. Только год смерти и приписка: «Скончался от ран». Сражение, в котором он погиб, не было указано, но я давно уже перестала не доверять своей памяти, и у меня не было сомнения, что Мори был убит под Мальплаке. Для Софии это название мало что говорило, но я его хорошо знала. Я прекрасно помнила яркое, живое описание этой битвы, которое прочитала в биографии герцога Мальборо, написанной его прямым потомком Черчиллем. Я не могла бы по памяти назвать точное количество убитых в тот день, но знала, что вся Европа была шокирована этой бойней. Даже Мальборо, сам опытный воин, был до того поражен количеством жертв, что, как пишет Черчилль, стал другим человеком. Пройдет еще сто лет, прежде чем случится другое настолько же кровопролитное сражение.

Джон Мори был всего лишь одним из тысяч погибших в тот день, а София — всего лишь одной из тысяч жен, в одночасье ставших вдовами, и каких-нибудь полгода назад я могла бы, прочитав такие бумаги, отметить про себя эти факты с беспристрастностью исследователя и больше о них не думать.

Но теперь я так не могла. Я собрала бумаги и аккуратно отложила их в сторону. Пустой экран компьютера терпеливо ждал моего следующего слова, но и его я не могла написать. Пока что. Поэтому я встала и пошла ставить чайник, чтобы сделать кофе.

Ночь уже закончилась. Зимнее солнце нехотя поднималось. В окна лился тусклый свет, который, как туман, расползался серостью по промозглым склонам холма, и были видны белые полосы по краям волн, перекатывавшихся по пустынному серпу берега.

Моему мысленному взору представилась фигура Софии, стоящая на дюне: яркие волосы накрыты шалью, исполненные тоски глаза всматриваются в море.

Даже обернувшись на требовательный свист закипевшего чайника, я все еще видела эти глаза и понимала, что они не дадут мне покоя, пока я не закончу книгу.

XXI

София смотрела на свое бледное отражение в зеркале, пока Кирсти изучала новые платья, недавно доставленные им по указанию графини. Три платья из изумительной ткани, их цена наверняка была ощутима даже для графини, которую поддержка короля ввергла в такие расходы, что, если он в ближайшее время не вернется, семейные долги могли привести этот благородный дом к краху. Но графиня не захотела слушать возражения Софии.

«Мне нужно было заняться твоими нарядами сразу, как ты приехала, — говорила она ей. — Жемчужина может сверкать и в простой раковине, но лучше всего она показывает свою красоту, когда лежит в бархатной коробочке. — Графиня улыбнулась и нежно, по-матерински, провела ладонью по щеке Софии. — Я хочу, чтобы мир увидел, как ярко ты можешь сиять».

Кирсти выбрала серое, с мягким синеватым отливом платье. Воздушная шелковая вещица легко скользнула на нижнее платье, отороченное серебристым кружевом. Кружевные оборки красиво выглянули из-под глубокого выреза, подола и длинных рукавов, пристегнутых пуговицами у локтей Софии.

«И впрямь бархатная коробочка», — подумала она, но, посмотрев на себя в зеркало, решила, что не похожа на жемчужину.

За эти два месяца она высохла, кожа ее побледнела, а глаза ввалились. Она не могла, как полагается, облачиться в траур и даже проявить свое горе на людях. Вот только скорбь была написана у нее на лице, и даже те из домашних, кто ничего не знал о ее утрате, видели, что с госпожой Патерсон творится что-то неладное.

В некоторой степени это было ей даже на руку. Когда стало известно о ее отъезде, многие решили, что она заболела и вынуждена ехать в места с более благоприятным климатом, чем здесь, на северо-востоке.

— Может, все-таки останешься до Рождества? — с надеждой в голосе спросила Кирсти, но София ответила, что не может.

— Лучше ехать, пока не пошел снег, — было ее объяснение. Сказать это было намного проще, чем признаться, что ей стала невыносима сама мысль о празднике надежды и счастья, когда она лишилась и того, и другого. — К тому же, — сказала она Кирсти, — тебе и без меня будет чем заняться теперь, когда Рори наконец опомнился.

Кирсти тут же зарделась.

— Когда свадьба? Вы уже решили?

— Весной. Граф позволил Рори занять коттедж у ручья. Домик маленький, и там все чинить нужно, но Рори думает, что к весне управится.

— Так, значит, у вас все же будет свой дом. — София была счастлива, хотя сердце ее сжималось от мысли о том, что ей придется расстаться со своей лучшей и самой преданной подругой. — Я так рада за вас! Правда!

Кирсти тоже было трудно сдержать чувства.

— Как бы мне хотелось, чтобы ты была на нашей свадьбе!

София заверила ее:

— Я узнаю, как все прошло. Графиня наверняка будет часто писать мне. И еще, — пообещала она, — я пришлю вам самый лучший подарок, который смогу найти в Керкубри.

Кирсти, позабыв о печали, серьезно сдвинула брови.

— Ты все еще собираешься возвращаться туда? Где ты столько выстрадала?

— В Керкубри я не страдала.

Сначала она не собиралась ехать на запад, но, когда графиня начала подыскивать среди друзей и родственников подходящее место, помощь предложила великая герцогиня Гордонская, которая, хотя и была якобитом, пользовалась большим уважением среди западных пресвитериан. Это было идеальное место, и Софии показалось справедливым, что ее жизнь, совершив круг, возвращается на то место, где началась. Она помнила и сам город, и его гавань, куда отец водил ее показывать корабли. Она сказала Кирсти:

— Все мои страдания прошли в доме дяди, не в самом Керкубри, а севернее.

— Но это так далеко!

Кирсти подошла к стоящей перед зеркалом Софии и заметила тоном, который должен был поднять им обеим настроение:

— Надеюсь, что у горничных, которые поедут с тобой, будут достаточно ловкие пальцы, чтобы справиться со всеми этими пуговками.

— Со мной поедут горничные? — удивилась София.

— Да. Графиня тебе целую свиту готовит. Когда будешь проезжать через какой-нибудь город, люди подумают, что едет сама королева. Ну вот, — прибавила она, расстегнув последнюю пуговицу, и им вдруг обеим стало понятно, что это последний раз, когда они стоят вот так вместе в комнате Софии, где они так часто смеялись, разговаривали и делились секретами.

Отвернувшись от зеркала, Кирсти опустила голову.

— Мне нужно приготовить твою одежду. За ней скоро придут.

Старые платья Софии рядом с новыми казались скучными и однообразными, но Кирсти очень аккуратно разложила их на кровати и разгладила складки на ткани. Пальцы ее особенно бережно прошлись по тому платью, которое София надевала чаще всего, — простому, штопаному, некогда бывшему темно-лиловым, но со временем выцветшему и сделавшемуся бледно-лавандовым. София, наблюдая за ней, подумала о том, сколько раз она его надевала и как много воспоминаний было связано с ним. Оно было на ней в тот день, когда она впервые отправилась кататься с Мори и он дал ей свои перчатки, когда она в первый раз увидела его быструю уверенную улыбку, которая навсегда врезалась ей в память и уже никогда не покинет ее.

— Хочешь оставить его себе? — спросила она, и Кирсти в удивлении подняла на нее глаза.

— Я думала, это твое любимое.

— Кому же его оставить, как не дорогой подруге? Вдруг, когда я уеду, оно не даст тебе меня забыть.

Кирсти закусила губу и дрогнувшим голосом пообещала:

— Я не забуду тебя и без него. Каждый раз, когда я смотрю на… — Она замолчала, как будто не хотела бередить еще не зажившую рану. Опустив глаза, Кирсти отложила платье в сторонку и сказала просто: — Спасибо. Я буду беречь его.

София усиленно заморгала, пытаясь сохранить спокойствие.

— И еще кое-что, — сказала она и вытащила из вороха одежды отделанную кружевами ночную рубашку с вышитыми цветами, стебельки которых переплетались.

— Я не возьму, — твердо произнесла Кирсти. — Это был подарок.

— Я знаю. — София провела рукой по лифу, почувствовала его гладкость, вспомнила такое же ощущение на коже, вспомнила, как Мори смотрел на нее, когда она надела эту рубашку в их первую ночь. — Я оставляю ее не для тебя, — медленно проговорила София. — Это для Анны.

А потом, не в силах прямо посмотреть в глаза Кирсти, она опустила взгляд, разгладила красивую рубашку и начала ее аккуратно складывать. Руки ее задрожали.

— Мне больше нечего ей оставить. Я надеюсь, что она никогда не узнает правду и всегда будет думать, что твоя сестра — ее мать, но вдруг… — Горло ее на секунду сжалось, она замолчала, а потом тихо промолвила: — Никому не ведомо, что нас ждет впереди. И если вдруг ей когда-нибудь станет известно, кто она на самом деле, я не хочу, чтобы она думала, будто родилась не в любви, будто я забыла о ней.

— София…

— Когда она вырастет и начнет думать о замужестве, подаришь ее Анне, как когда-то подарила мне, пусть у нее будет хоть что-то на память обо мне. — Она протянула аккуратно сложенную вещь Кирсти. — Пожалуйста.

Кирсти помедлила и взяла невесомую вещь. Когда ее пальцы сомкнулись на ткани, внутри нее как будто что-то сломалось, словно она молчала слишком долго.

— Как ты можешь уезжать? — воскликнула она. — Почему ты не откроешь ей, кто ты?

— Потому что я люблю ее, — просто ответила она. — И я не лишу ее счастья. Она растет в доме твоей сестры, и для нее остальные дети — сестры и братья, а муж твоей сестры — единственный отец, которого она видела. — И это было горше всего, ведь София почувствовала, что у Мори отняли не только жизнь, но и право остаться в памяти своего ребенка. Но София знала, что это неважно, потому что собственная боль для нее не значила ничего, когда речь шла о будущем ее дочери. Пытаясь донести это до Кирсти, она сказала: — Здесь у нее семья, здесь она счастлива. Что я могу дать ей взамен?

— Но ведь семья мистера Мори, если узнает про нее, наверняка сможет дать ей многое.

София задумалась. Она представила кольцо Мори, все еще висевшее у нее на шее, вспомнила его слова о том, что за помощью она может обратиться к его родным. Вспомнила она и полковника Грэйми, который говорил ей, что каждый из рода Мори ради нее пойдет в огонь. Конечно, это распространяется и на ребенка Мори, особенно на ту, что так похожа на отца.

И все же София решила сохранить тайну и не просить помощи в Аберкарни. Да, оказавшись в семье Мори, Анна со временем могла бы занять более видное положение, но…

— Я не отниму у нее единственную семью, которую она знает, — сказала она Кирсти, — не отправлю ее к чужим людям.

— Они ей родственники.

София негромко ответила:

— Это не означает, что ей там будет хорошо. Не забывай, я сама выросла у родственников.

Это напоминание снова заставило их на минуту замолчать.

— Да и потом, — улыбнулась София, — пока она здесь, я буду меньше волноваться. Я же знаю: если что-нибудь случится с твоей сестрой, и графиня, и ты, вы обе будете рядом и поможете Анне, как своему ребенку.

— Да, — сказала Кирсти, часто моргая. — Поможем.

— Нечестно лишать ее этого и обрекать на жизнь без отца, с одной матерью, которая даже не знает, что ждет ее впереди.

— Но ты же молодая, как я, — сказала на это Кирсти. — Ты можешь встретить другого человека и выйти за него.

— Нет, — возразила София мягким, но очень уверенным голосом. Почувствовав кожей тепло, которое исходило от висевшего на груди кольца Мори, она ответила: — Нет. Никогда я не встречу другого мужчину, за которого пожелала бы выйти замуж.

Кирсти, как видно, не хотелось, чтобы подруга теряла надежду.

— Помнишь, когда-то ты мне сказала, что никаких «никогда» не бывает.

София помнила. Но тот день, когда она сказала это, теперь казался таким далеким, и теперь она понимала, что ошиблась. Бывают такие вещи, которые, разрушив, уже нельзя восстановить. Корабль Мори уже никогда не покажется на горизонте, и уже никогда она не проснется от его прикосновения и не услышит, как он позовет ее по имени. Ничто не вернет той жизни, которую обещала его любовь.

«Все это ушло безвозвратно, — подумала она. — Все ушло». Но она заставила себя улыбнуться Кирсти, потому что не хотела, чтобы прощание с подругой оказалось еще печальнее.

Впереди ее ждали другие прощания.

Спустя час в библиотеке она готовила себя к худшему из них. В тот день было пасмурно, и солнце не грело обивку кресел, не оживляло комнату. На окнах темнели замерзшие следы дождя, которым их всю ночь поливал северо-восточный ветер. И хотя дождь уже прекратился, ветер все так же завывал и бросался на стены, а дыхание его было столь холодным, что тепло пламени в камине почти не ощущалось.

Перед камином на столике лежала деревянная доска с рядами замерших в ожидании фигурок, однако взгляд на нее лишь напомнил Софии, что из Франции пока что не пришло никаких известий о полковнике Грэйми; они не знали, числится он среди раненых или погибших под Мальплаке. В памяти возникла его улыбка, и она поскорее отвернулась от доски, провела рукой по золоченым кожаным переплетам на ближайшей книжной полке, по привычке ища книгу, которую за эти годы читала чаще, чем остальные, — томик поновее, «Король Артур, или Британский герой» Драйдена. Уголки страниц, когда-то чистые, теперь потемнели от частого перелистывания, потому что книге этой всегда удавалось каким-то образом приблизить к ней Мори, даже когда их разделяли многие мили.

И книга все еще не утратила эту способность. София, прикоснувшись к ней, почувствовала эту связь, как в прежние времена, а когда она открыла наугад страницу и прочитала несколько строк, они заговорили с ней, как всегда, громко и уверенно, только теперь говорили они не о любви, а о поражении, что больше соответствовало ее нынешнему настроению:

Спускайте флаги, зачехлите барабаны.

Снимаемся, оставим этот берег роковой.

Она услышала, как у нее за спиной тихонько открылась и снова закрылась дверь, а потом отчетливое шуршание юбки возвестило о приближении графини. София, все еще глядя на книгу, заметила:

— Я так часто читала эту пьесу, что должна была запомнить ее не хуже любого актера, но до сих пор нахожу в ней строки, которые меня удивляют.

Подойдя ближе, графиня спросила:

— Что это за пьеса? — Когда она прочитала название, брови ее поползли вверх. — Я подозреваю, моя дорогая, что ты единственная в этом доме, кто взялся читать ее. Если эта книга тебе нравится, бери ее с собой. Это мой тебе подарок.

Будь это любая другая книга, она, скорее всего, стала бы отказываться, но для нее это было так важно, что она только прижала книгу к груди и поблагодарила графиню.

— Не стоит. Знаешь что, бери несколько. — Графиня обвела полки внимательным взглядом. — Герцогиня Гордонская заверила меня, что введет тебя в круг лучших родов Керкубри, но все они камеронцы, страстные пресвитериане, и вряд ли они привычны к такому удовольствию, как чтение. Нет, ты должна взять несколько книг с собой, иначе тебе там нечего будет читать, кроме религиозных трактатов. — Выбрав несколько томов, она сложила их стопкой у шахматной доски. — Эти я добавлю к твоему багажу. Давай и твоего Драйдена сюда положим. — Она протянула руку, и София неохотно передала ей книгу, но сердечно поблагодарила ее.

— О, вы так добры.

— Ты вообразила, что я отправлю тебя в такую даль с пустыми руками? — Опустив глаза, она тщательно, как будто это незначительное действие было очень важным, подровняла стопку книг. — Я полагаю, ты все еще намерена ехать? Я не хочу, чтобы ты думала, будто не можешь остаться. Еще не поздно.

София попыталась улыбнуться.

— Сомневаюсь, что слуги, которые все эти дни готовились к моему отъезду, будут рады, если я передумаю.

— У нас никто не хочет, чтобы ты уезжала. Слуги будут счастливы, если ты останешься в Слэйнсе. — Графиня посмотрела в глаза Софии. — И я тоже.

— Мне бы очень хотелось остаться. — София почувствовала, как в ней просыпается грусть. — Но здесь слишком многое напоминает о нем.

— Понимаю. — Графиня всегда казалась такой строгой, что иногда было легко забыть, что она тоже не так давно потеряла мужа и знала, каково это — жить с воспоминаниями. — Когда-нибудь ты найдешь в них утешение. — Глаза ее были устремлены на опущенное лицо Софии. — Иногда время лечит.

София знала, что это так. Она потеряла родителей и сестру, поэтому понимала, что года притупят боль печали, и все же чувствовала, что потеря Мори ранила ее глубже, чем все остальные утраты разом. Еще никогда она не чувствовала себя такой одинокой, как после его смерти. Она знала, что сама может состариться и умереть, прежде чем притупится боль, которая теперь не оставляла ее.

В коридоре послышались шаги, и в дверь негромко постучали.

— Думаешь, у тебя хватит сил справиться? — спросила графиня.

София закусила губу и кивнула.

— Я должна.

— Моя дорогая, ты не обязана это делать, если для тебя это слишком тяжело. Ребенку еще нет и двух лет, она ничего не запомнит.

То же самое, подумала София, она говорила Мори, когда тот упомянул о своем маленьком племяннике, которого так и не повидал ни разу. Теперь она поняла его ответ. Решительно подняв голову, она спокойным и уверенным голосом произнесла:

— Я запомню ее.

Графиня минуту сосредоточенно смотрела на нее, потом кивнула, пошла к двери, открыла и пропустила в библиотеку сестру Кирсти, которая вела Анну за руку.

Девочка была нарядно одета, как в церковь, с лентами в волосах. В комнату она не вошла, а остановилась у двери и крепко прижалась к сестре Кирсти, которая с виноватым видом посмотрела на Софию.

— Она плохо спала ночью — зубки режутся. Боюсь, сегодня она будет не в духе.

София улыбнулась — коротко, но с пониманием.

— Все мы могли бы быть повеселее.

— Я оставлю ее с тобой ненадолго, если хочешь, но…

— Не нужно. — София покачала головой. — Хватит и того, что я увидела ее. Иди ко мне, давай посидим рядышком.

Они сели там, где она так часто сидела с полковником Грэйми, у камина. Между ними на доске аккуратными рядами выстроились шахматные фигуры, и Анна, похоже, заинтересовалась ими. Сестра Кирсти хотела запретить ей их трогать, но графиня возразила, что ребенок ничего с ними не сделает.

— Фигуры из дерева, их не так-то просто сломать.

«Совсем не так, как настоящие солдаты», — подумала София, и сердце ее вдруг сжалось от тоски. Мори даже не увидит лица своей дочери, не увидит, как она маленькими ручками по очереди поднимает коней и слонов и, рассматривая их, по- отцовски сосредоточенно хмурит бровки.

София наблюдала за ней молча. Несколько последних дней она думала о том, каким должно быть их прощание, даже репетировала, как будет себя вести, что скажет, но теперь, когда минута расставания пришла, все слова стали казаться неуместными и ненужными. Как сказать ребенку, который не знает, что ты — ее мать, что ты любишь ее, что, расставаясь с ней, совершаешь самый мужественный и самый страшный поступок в своей жизни и что ты будешь скучать по ней так, как она и представить себе не может?

«И к чему, — мысленно спросила себя София, — это приведет?» Сердцем она понимала, что графиня была права: Анна еще слишком мала, чтобы ее память сохранила воспоминания об этом дне. Так же верно, как волны и ветер стирают с песка прошлогодние следы, прожитые дни будут менять разум Анны, пока она не забудет Софию.

«И так оно лучше», — решила она, закусив губу, чтобы не дать ей задрожать.

Она погладила мягкие волосы дочери и, кашлянув, чтобы прочистить горло, сказала Анне:

— У тебя такие красивые кудри. Дашь мне один завиток?

Она знала наперед, какой будет ответ: Анна не была жадиной и легко делилась. И действительно, девочка, не задумываясь, кивнула, подошла к ней и подставила голову. София выбрала среди пышных локонов один, незаметный, и осторожно отрезала его ножницами.

— Готово, — сказала София и хотела выпрямиться, но девочка вдруг подняла руки и запустила крохотные пальчики ей в волосы, повторяя ее движения.

Это легкое и такое неожиданное прикосновение заставило Софию закрыть глаза от переполнивших ее чувств.

В это краткое мгновение она ощутила то, что чувствовала тогда, дома у Малколмов, когда впитывала тепло тельца только что родившейся Анны, которая спала с ней в одной кровати, держась одной ручкой за ее волосы, а другой — за серебряное кольцо Мори… И вдруг она поняла, что не сможет сделать то, что должна.

Это несправедливо. Несправедливо! Ей захотелось вернуть Анну, снова сделать ее своей. Только своей и ничьей больше. Она бы сейчас душу продала за то, чтобы вернуться в прошлое и все изменить. Но время не поворотить вспять. А потом, когда боль от этой мысли ножом прошла по всему ее телу, она вдруг услышала голос дочери:

— Мама?

И лезвие ножа впилось еще глубже, потому что София знала: это короткое слово адресовано не ей.

Она судорожно вздохнула и, открыв глаза, не увидела ничего, кроме размытого блеска, потому что их застлали слезы, выдавшие ее слабость.

— Мама? — второй раз позвала Анна сестру Кирсти, и вторая женщина откликнулась неожиданно охрипшим голосом:

— Ты хочешь оставить на память локон госпожи Патерсон?

София сказала:

— Мои волосы не такие красивые, как у тебя. — Но Анна настойчиво потянула ее за волосы. София подняла руку с ножницами и отрезала прядь в том самом месте, за которое так часто держались во сне детские пальчики.

— Да, — сказала сестра Кирсти, когда девочка повернулась и показала ей добычу. — Это очень ценный подарок, и ты будешь хранить его. Давай я сниму вот эту маленькую ленту и разрежу ее пополам. Свяжем ваши локоны, чтобы они не рассыпались. — Поверх головы Анны она посмотрела в глаза Софии. — Я пришлю еще.

Пальцы у Софии дрожали так, что она не смогла завязать ленточку, поэтому она просто сложила ее и вместе с отрезанной прядью завернула в платок.

— Мне больше не нужно.

Другая женщина смотрела на нее с сочувствием и немного растерянно, как будто не зная, чем помочь.

— Если что-нибудь…

— Просто береги ее.

Сестра Кирсти кивнула, и в наступившей тишине обе женщины и графиня посмотрели на Анну, которая, пo-детски не замечая ничего вокруг, снова начала двигать шахматные фигуры на доске.

С почти спокойной улыбкой София спросила ее:

— Какая тебе нравится больше всего, Анна? Какую фигурку выберешь?

Она ожидала, что девочка укажет на коня — лошадиные головы она дольше всего рассматривала — или на ладью в форме башни, но Анна, немного поразмыслив, протянула ей другую фигуру. На ладони ее лежала пешка.

София вспомнила, как полковник Грэйми, обучая ее игре, говорил о пешках: «Этим маленьким человечкам, которые называются пешками, не положено принимать решения. Ходить они могут только на одну клетку вперед, ровной линией одна за другой…»

Опустив взгляд, она увидела фигуры, стоящие на доске в полном беспорядке и лежащие, точно павшие в битве солдаты. Посреди павшего воинства возвышался черноволосый король.

Она снова посмотрела на пешку в руке Анны и едва не расплакалась, хотя улыбка не сошла с ее уст.

— Да, она и у меня любимая.

Забыв обо всем, она наклонилась, обняла Анну, в последний раз прижала к себе и постаралась запомнить ее запах, мягкость ее волос у себя на щеке, ощущение от прикосновения к ней, чтобы хотя бы эти воспоминания скрасили долгие годы пустоты и одиночества, которые ожидали ее. А потом быстро, потому что девочка, растерявшись, начала отодвигаться, София поцеловала Анну в волосы и отпустила ее.

— Все хорошо, милая моя, ступай.

Анна еще секунду постояла на месте, глядя на нее, как будто подозревала, что сейчас опять произойдет что-то ей непонятное. Ее серьезное личико и настороженные глазки в этот миг были до того похожи на Мори, что на Софию нахлынули горькие воспоминания, как будто невидимая рука сжала ее сердце и заставила остановиться. Она порывисто вобрала в себя воздух, и сердце забилось в прежнем ритме.

Как и все теперь должно войти в свой прежний ритм.

Анна все еще не сводила с нее глаз, и София попыталась улыбнуться, но не смогла, и даже голос отказал ей, поэтому она лишь прошептала:

— Ступай. Ступай к маме.

Она не заплакала. Не сейчас. Даже когда девочку уводили и та, обернувшись, бросила на нее последний взгляд, который отныне будет преследовать Софию в снах, она сдержала слезы. Она не заплакала. Только встала и подошла к окну, о которое бился неистовый ветер, ярясь от того, что не может прорваться внутрь. Последние капли вечернего дождя висели на стекле замерзшими слезинками.

Графиня хранила молчание и не сходила со своего места у камина.

— Как видите, — промолвила София, — мое сердце навсегда отдано этому месту. Я уеду, но большая часть меня останется с Анной. Иначе не может быть.

— Как бы ты ни рассталась с ней, все равно так бы и вышло, — сказала графиня. — Я попрощалась по очереди со всеми своими дочерьми. — Голос ее был полон тепла. — А теперь прощаюсь с тобой.

София повернулась и увидела грусть в улыбке старшей женщины.

Графиня прибавила:

— Уверяю тебя, расставаться с ребенком всегда тяжело.

София почувствовала, что под этим ласковым взглядом ее подбородок снова задрожал, и, когда комната превратилась в размытое пятно, она шагнула в объятия графини.

— Дорогая моя… — Графиня прижала ее к себе и погладила по волосам, как будто София была не старше Анны и очень нуждалась в утешении. — Я обещаю, ты выстоишь. Знаешь, кусочки моего сердца разлетелись по всей стране, и я диву даюсь, как у него еще хватает сил поддерживать меня на ногах. Но ведь хватает, — сказала она и чуть-чуть отстранилась от Софии, ровно настолько, чтобы поднять руку и вытереть слезы Софии. — Хватает. И твое сердце тоже найдет в себе силы.

— Откуда вы знаете?

— Я знаю. Ведь это сердце, и оно само решает, что для него лучше. — Глаза графини тоже увлажнились. Она убрала волосы со щеки Софии. — Если твое сердце хочет остаться здесь, в Слэйнсе, пусть. Я позабочусь о нем, — сказала она. — И, даст Бог, я еще дождусь, когда оно приведет тебя обратно.