После ухода Крамер-Марайна комиссар Циммерман долго еще неподвижно сидел с закрытыми глазами за своим столом.

— Полагаю, жене ты скажешь сам… Циммерман кивнул.

— Я пойду с тобой. — Келлер кивнул псу. Повернувшись к Фельдеру, Циммерман уверенно, без

малейшей дрожи в голосе приказал:

— Вайнгартнер пусть займется Фриш-Галатисом. Коллега Дрейер заедет за Хелен Фоглер. Ляйтнер не спускает глаз с Хесслера. Операция продолжается. Фон Гота пусть зайдет ко мне, когда вернется.

— А кто сообщит Шмельцу? — спросил Фельдер.

— Это я возьму на себя, — решил Циммерман и кивнул Келлеру.

— Пошли… нам предстоит нелегкий путь…

* * *

Отрывок из телефонного разговора Ойгена Клостерса из «Бунте иллюстрирте» с Сузанной Вардайнер:

Клостерс: Фрау Сузанна, поверьте, я искренне возмущен. То, что позволили себе с вашим мужем…

Сузанна: Так вы уже знаете?

Клостерс: Весь город уже знает. Ходят самые фантастические слухи и сплетни. Нужно что-то предпринять!

Сузанна: Но Бургхаузен, когда сообщил мне об аресте мужа, сказал, что это недоразумение. И посоветовал ничего не предпринимать.

Клостерс: Именно потому, что так говорил Бургхаузен, вам не следует принимать этот совет. Разве вы не знаете, какую роль именно он играет в грязной афере, которую прокрутили вокруг вашего мужа?

Сузанна: Хочу предупредить вас, что я не верю никаким сплетням о моем муже, не верю и тому, что он замешан в какой-то грязной афере. И свое мнение не изменю.

Клостерс: Совершенно правильно. Но о вашем мнении должны узнать все. И подать это нужно ярко!

Сузанна: Конечно, это не в моем стиле, но, если речь идет о моем муже, я готова на все. И что, по-вашему, нам нужно сделать?

Клостерс: Все очень просто. Сегодня вечером вы пойдете в Дойче-музеум на концерт оркестра Ленинградской филармонии. И на глазах у всех мюнхенских снобов я буду как ни в чем не бывало сопровождать вас.

Сузанна: Ни в коем случае! Это вызовет лишние разговоры.

Клостерс: Послушайте, фрау Сузанна, я руковожу журналом с миллионным тиражом и знаю, что нужно людям. И уверяю вас, что этот ход заставит остеречься и прокурора.

Но чтобы избежать осложнений и ненужных сплетен, я позаботился и о втором сопровождающем. Доктор Шмельц уже выразил согласие. Что вы на это скажете?

* * *

Из записок комиссара криминальной полиции в отставке Келлера:

«Мы с псом проводили нашего друга Циммермана домой. По дороге он долго молчал, видимо, думал о смерти сына и о том, как сообщить об этом жене.

Но, наверное, где-то в подсознании продолжал размышлять о нашем деле, потому что вдруг сказал:

— Я оказался в ситуации, хорошо тебе знакомой. На этой стадии я все — или почти все — знаю, но ничего еще не могу убедительно доказать. Но должен это сделать любой ценой!

— Сейчас ты думай о том, что тебе предстоит, — сказал я. — Потом спокойно соберешься с мыслями.

Циммерман вошел к себе, а мы с псом остались на лестнице у дверей, сквозь которые доносился приглушенный голос комиссара. Ответов жены слышно не было, словно он разговаривал в пустой комнате. Но, появившись через десять минут, он был ужасно бледен. Впрочем, возможно, это все освещение…

Заговорив, он снова стал прежним непреклонным Циммерманом:

— Теперь мне нечего терять. Поэтому — за дело!»

* * *

Вайнгартнер не был новичком в своем деле. Некоторые его достижения признавали даже специалисты за границей. Но то, что продемонстрировал в гараже Шмельца Фриш-Галатис, вызвало и у него восхищение.

Этот небольшой человечек из Цюриха с неторопливой рассудительной манерой говорить производил впечатление скорее уважаемого бизнесмена, чем прославленного криминалиста.

Методы работы были у него по меньшей мере необычными. Вначале он, не говоря ни слова, замер в воротах гаража и, прищурившись, оглядел помещение. Потом вежливо, словно принося извинения за хлопоты, попросил, чтобы все светильники, которые были в распоряжении, поочередно освещали отдельные места в гараже по его указаниям. Всю площадь гаража, включая автомобиль, станки и склад запчастей, разделил на участки, которые осмотрел самым тщательным образом. И только потом, когда все вокруг, может быть, кроме Вайнгартнера, начали терять терпение, вдруг сказал:

— По той информации, которую мне предоставили, этим автомобилем мог быть убит человек.

— Мы так считаем. Но все части машины, на которых могли остаться следы этого происшествия, были заменены и удалены, — ответил Вайнгартнер. — И мы не знаем, куда их отвезли. Просмотрели все места, куда обычно вывозят автомобильный металлолом, и все автомобильные кладбища. Ничего не нашли. Разумеется, мы не успели проверить сотни нелегальных свалок…

— Это лишняя трата сил и времени, — заметил Фриш-Галатис. — Попытаемся заняться тем, что в нашем распоряжении. Любой преступник пытается немедленно уничтожить все улики, так сказать, очистить себя и орудие убийства.

— Это мы тоже учитывали. — Вайнгартнер устало усмехнулся. — Машину здесь, в гараже, очистили раствором щелочи и тщательно промыли водой.

— А где те губки или тряпки, которыми это делалось?

— Неизвестно. Вся грязь старательно смыта в канализацию. Даже решетки на стоках прочищены сильнейшими моющими средствами.

Но эта информация не отбила у Фриш-Галатиса рабочий настрой.

— Знаете, — сказал он Вайнгартнеру, — я начинал с технических экспертиз причин возникновения пожаров. И там усвоил принцип: ничто не сгорает без остатка. Полагаю, что в несколько иной форме это подходит и к нашему случаю: ничто нельзя бесследно смыть!

От этих слов авторитет швейцарского гостя в глазах коллег Вайнгартнера еще возрос: они-то знали, что экспертизы при пожарах — сложнейший вид всех криминальных экспертиз.

Склонившись над решеткой канализационного стока, Фриш-Галатис ее поднял и осветил фонариком лоток. Но тот сиял чистотой. Он не сдавался. Достал из своего поношенного саквояжа странное устройство, состоявшее из обычного зеркальца для бритья и уровня. Немного повозившись с ними, удовлетворенно поднял глаза на Вайнгартнера.

— Отлично, сливная труба идет почти без уклона, значит, в ней наверняка сохранились остатки смытой грязи.

Снова порывшись в сумке, извлек спиралеобразный зонд с пробником на конце. Просунув инструмент в трубу, повертел его в обе стороны и наконец извлек наружу.

— Нужны пластиковые ванночки и пленка для их упаковки, — повернулся он к Вайнгартнеру.

— Вы в самом деле полагаете…

— Надеюсь, что да.

Фриш-Галатис растирал остатки нечистот, какую-то густую кашицу неопределенного цвета, по кассетам, которые ему принесли.

— Большей частью это только сгустки грязи и моющих средств, но вот здесь и несколько текстильных волокон. Может быть, под микроскопом обнаружим и следы крови.

— Полагаете, этого достаточно, чтобы сделать в нашей лаборатории анализ и добыть какие-то доказательства?

— Вряд ли. — Фриш-Галатис поднялся. Лицо его было залито потом. — То, что я нашел, — это так, для пробы. Распорядитесь вскрыть пол и разобрать канализационные трубы. С тем, что мы там найдем, можно попытаться!

* * *

Из рапорта ассистента фон Готы о результатах командировки в Афины — запись его беседы с Марией К.:

«Мария К.: Все эти сплетни, которых вы тут нахватались и которыми пытаетесь морочить мне голову, стоят не больше прошлогоднего снега. Вы же не думаете, что люди примут всерьез измышления никому неведомого полицейского чиновника или захудалого писаки-журналиста, или бредни уволенной служанки? О бреднях беглого стукача и не говорю.

Фон Гота: Именно потому я и позволил себе поинтересоваться вашим мнением о некоторых вещах. Разумеется, то, что вы скажете, останется между нами.

Мария К.: Почему бы и нет — а что вы хотите знать?

Фон Гота: Хорстман в своих записках утверждает, что вы ждали, пока доктор Шмельц разведется, чтобы выйти за него замуж. Это правда?

Мария К.: Вы же знаете, как выглядит доктор Шмельц. А теперь взгляните на меня — и поближе. Можете представить нас супружеской парой?

Фон Гота: Ну, нельзя сказать, что вы особенно подходите друг другу…

Мария К.: Вот видите! Правда совсем в другом. Я гражданка Греции и никогда не собиралась покинуть свою страну. И всегда буду ей служить, кто бы ни стоял у власти!

Фон Гота: Могу я ваше патриотическое заявление понимать так, что вы уделяли внимание доктору Шмельцу, только чтобы помочь этим своей стране?

Мария К.: Можете. И я добилась, чтобы Шмельц запретил Хорстману публиковать серию статей с клеветой на нашу страну.

Фон Гота: Но Шмельц, вероятно, считал, что ваше отношение к нему вызвано уважением и любовью?

Мария К.: Что считал доктор Шмельц — это его дело. Для меня он был одним из многих партнеров, и только. И к тому же спьяну вечно путал меня с какой-то Сузанной. А такого женщина не прощает».

* * *

В квартире Хорстманов прозвенел звонок. Хельга, покачиваясь, пошла открывать. Пригладив руками растрепанные волосы, пошлепала ладонью по опухшему лицу. Она давно уже не отрывалась от шампанского, пила, чтобы забыть… сама не знала что.

Заметив мутным взглядом, что в дверях стоит мужчина, обрадовалась — именно мужчина был ей сейчас нужнее всего. Кем бы он ни был. А был он Лотаром, другом ее покойного мужа.

Господи, давно ли закопали Хорстмана? Казалось, тысячу лет назад, не меньше. А ведь прошло всего пять часов.

— Входите же! — позвала Хельга. — Устраивайтесь поудобнее, лучше всего — прямо в постели. Ваш верный друг уже на кладбище, так что ничто вам не мешает переспать с его женой. А я ужасно нуждаюсь в утешении!

Лотар протиснулся мимо нее, плюхнулся в ближайшее кресло, вытянул ноги и изрек, словно обнаружил вдруг нечто удивительное:

— Так вы теперь вдова, Хельга!

— И к тому же веселая вдова! А почему бы и нет? Ведь вы не хуже меня знаете, что наш брак с Хорстманом давно умер.

— Возможно. Но вы при этом недурно устроились. За его счет жили на широкую ногу. И представьте себе, что теперь могли бы жить ничуть не хуже!

Хельга навострила уши.

— Ну-ка, ну-ка, Лотар, что вы затеваете?

— Хельга, вы любите жизнь и прежде всего сладкую жизнь. — Испытующе взглянув на нее, Лотар продолжал: — И вы просто созданы для такой жизни. Вот только берете слишком дешево. Уже известно, что вчера вечером Тириш за жалких несколько тысяч марок провернул с вами выгодную сделку. Вы задешево уступили права на рукописное наследство Хорстмана да еще дали ему возможность подчистить изрядно подзапятнанный мундир.

— Ну и что? За эти деньги я пару месяцев проживу как королева!

— А что потом?

— А что вы предлагаете?

— Послушайте, Хельга. То, что Хайнц погиб, конечно, очень грустно. Но почему бы хоть кому-нибудь из людей, близких ему, не получить от этого хоть какую пользу? До сих пор вы были женой репортера, который великолепно умел писать и тем прилично зарабатывал. Может быть, теперь вам стоит выйти за управляющего, который умеет делать деньги еще ловчее?

— Вы имеете в виду Вольриха? — Хельга скептически ухмыльнулась. — В постели он вполне хорош, затащить его туда совсем не трудно. Но чтобы он на мне женился, нечего и думать!

— А что если ему немного помочь?

— И вы знаете как?

Лотар, усмехнувшись, вынул из кармана пачку бумаг.

— Я, милая Хельга, уже вжился в роль исполнителя последней воли вашего мужа. И при этом я пытаюсь поступать именно так, как, по моему представлению, сделал бы Хайнц. У меня полно его заметок. Среди них несколько весьма серьезных материалов на Вольриха. Попади они в хорошие руки, можно выжать недурной капитал. Например, в ваши прелестные ручки!

— Лотар! — возбужденно вскричала Хельга. — Что вы за них хотите? Хотите переспать со мной — как залог моей благодарности в будущем?

— Не будем тратить время на проявления благодарности. Отбросим сантименты, игра пойдет по-крупному!

Лотар бросил на стол перед ней пачку бумаг. Хельга жадно сгребла их обеими руками.

— Речь идет не о поисках партнера для постельных радостей, о гораздо большем. Вспомните о Тирише. Он вынужден был откупиться от своей бывшей секретарши тем, что обеспечил ее пожизненно, и потом ему все равно пришлось жениться на ней.

* * *

Из записок комиссара криминальной полиции в отставке Келлера:

«Та игра, которую нам пришлось затеять с Хелен Фоглер, — исключительный случай в нашей практике. Она требует максимального внимания и сосредоточенности. Мы с Циммерманом решились на это. Нам было не впервой. Только в этом случае, учитывая, что мы оба ей симпатизировали, это было вдвое труднее.

Прежде всего я отправил Сабину прогуляться с псом. За ними приглядывал полицейский патруль. А потом я объяснил Хелен Фоглер правила игры.

— Попытаемся устроить генеральную репетицию вашей роли свидетельницы в суде. Может быть, позже вам действительно придется выступить в этом качестве.

Попытаемся воссоздать атмосферу судебного слушания с перекрестным допросом, протестами и контрпротестами, наводящими вопросами и вопросами-ловушками. Вас могут допрашивать судья, прокурор или адвокаты, могут быть вопросы, направленные «за» и «против» вас. Попытайтесь не дать себя сбить и не попасться. Хотите попробовать?

Она не возражала, и мы приступили к безусловно необходимой, но такой неприятной процедуре.

Я: Как и где вы встретились в ночь с субботы на воскресенье с Хесслером?

Хелен: Я была в ночном клубе «Либерия».

Циммерман: Вы там ждали клиентов?

Хелен: Нет у меня никаких клиентов. Сидела со случайными знакомыми. Мы разговаривали и пили «Куба-либре» — это ром с кока-колой и лимоном.

Циммерман: Вам придется привести имена этих знакомых. Кто за вас платил?

Хелен: Платила я за себя сама. Потом появился Хесслер. Я его знала, поскольку как-то Амадей одалживал у отца на одну ночь его машину, и Хесслер отвез нас — Амадея, Манфреда и меня — к озеру Штарнберг.

Циммерман: И во время этой поездки вы, наверное, неплохо повеселились на заднем сиденье. С обоими сразу или по очереди? А Хесслер, сидевший за рулем, наверняка наслаждался зрелищем в зеркале?

Я: Примерно так, хотя и не обязательно, может происходить слушание в суде. Упаси вас Бог выйти из себя, фрау Фоглер. Наоборот, держите себя в руках и постарайтесь на любую провокацию реагировать как можно сдержаннее — хотя, знаю, иногда это будет очень трудно. Чего хотел от вас Хесслер, когда пришел в «Либерию»?

Хелен: Пригласил меня прокатиться, как он выразился. И добавил, что кое-кому это доставит радость. Я была уверена, что его прислали Амадей с Манфредом, и пошла с ним.

Циммерман: Сколько он пообещал вам за эту поездку?

Хелен: Нисколько.

Циммерман: А на какую сумму вы рассчитывали? Сто марок за один раз? Или триста марок за ночь?

Я: На такие вопросы отвечать вы не должны, но будьте к ним готовы. Значит, вы ушли с Хесслером, веря, что встретитесь с Манфредом и Амадеем. Только Хесслер вас отвез, как я полагаю, к Шмельцу.

Циммерман: Чего от вас хотел Шмельц?

Хелен: Это было ужасно. Шмельц сидел, развалившись в кресле, в одном белье. Хесслер мне швырнул три банкноты по сто марок и заорал: «Ну, давай раздевайся!» Но я не могла!

Циммерман: Как это — «не могла»? Ведь вы раздевались и за меньшую сумму.

Хелен: Не смейте так со мной разговаривать!

Я: Не только смеет, но и должен! Потому что именно так будут обращаться с вами в суде. Доказывать, что, учитывая ваш предыдущий образ жизни и вашу репутацию, это предложение было вполне обоснованно. А если понадобится, приведут и свидетелей.

Циммерман: Если вам предложили раздеться, значит, рассчитывали, что последует и все остальное. Я немного разбираюсь в таксе на такие услуги, и за триста марок можно было ожидать нечто необычайное!

Хелен: Нет-нет! Все это просто абсурдно. Я не могу больше слушать!

Я: И тогда вы решили отвергнуть предложение Шмельца и Хесслера и уйти. Как на это реагировал Шмельц?

Хелен: Он просто сломался. Думаю, это был какой-то приступ. Он стонал и, мне кажется, даже плакал.

Циммерман: Ей кажется! Значит, она ничего толком не знает! А против нее выставят двух свидетелей, утверждающих обратное: Шмельца и Хесслера. Можем мы в такой ситуации вообще браться за дело?

Я: Что было дальше? Вы ушли, и вас сопровождал Хесслер, чтобы отвезти домой?

Хелен: Да, но он сначала уложил Шмельца в постель. Только потом мы ушли, причем Хесслер упорно молчал. Сев в машину, я решила, что он меня везет на Унгерштрассе. Вначале он действительно поехал в ту сторону, но потом вдруг свернул в какой-то глухой переулок. И ни с того ни с сего начал на меня орать. Все громче и громче. Одни ругательства. Я была просто ошеломлена!

Циммерман: Он, разумеется, будет утверждать, что вам заплатили триста марок. И что за это рассчитывали на определенные услуги, которые вы отказались оказывать.

Тогда он почувствовал себя обманутым, взъярился, вышвырнул вас из машины и всыпал как следует. Ну, если принять в расчет все это, вполне объяснимо! Хелен: Но все было совсем не так!

Циммерман: Но он вполне может дать такое объяснение.

У Циммермана хватает опыта подобных разбирательств. Он не преувеличивал. Хелен Фоглер — отнюдь не идеальный свидетель. И каждый хоть сколько-нибудь сведущий адвокат, не говоря уже о таких прожженных типах, как Мессер или Шлоссер, мог ее показания не только играючи вывернуть наизнанку, но даже обратить против нее самой.

Силы Хелен явно подошли к концу. Мне было жаль ее, и я попробовал найти слова утешения:

— Забудьте обо всем, что нам пришлось сказать. Для вас все кончено, и возвращаться к этому не будем. Заботьтесь о Сабине, передайте ей, что мы с псом всегда рады видеть ее у нас в гостях.

Хелен совсем тихо ответила:

— Не можете представить, как мне плохо от этой грязи…

— Вы полагаете, не можем? — спросил Циммерман».

* * *

В понедельник город отдыхал. Нет, это не означало, что весь Мюнхен впал в спячку. Мероприятий хватало. В Дойче-музеум состоялся торжественный концерт. В отеле «Регина» проходил бал фотомоделей. В отеле «Баварский двор» — фиеста по-мексикански. В Фолькс-театре Союз мюнхенских кондитеров строго по пригласительным билетам праздновал свою марципановую «сладкую ночь».

Но рядом праздновали и по-домашнему. В кабинетах «Мюнхенского утреннего курьера» уже с обеда готовились к ежегодному банкету: деревенское пиво, дешевое игристое, ягодные наливки и целые горы бутербродов. А после полуночи — полные миски сосисок.

Музыку обеспечило свое редакционное трио: Братнер из отдела местных новостей — гитара, фельетонист Фендрих — рояль и редактор отдела спорта Маус — ударные. Когда они уставали, включали магнитофон.

В этом году праздник удался на славу. Наверное, потому, что не мешало присутствие начальства. Ибо директор Тириш ужинал с генеральным прокурором Гляйхером в ресторане «Шварцвальд», шеф-редактор Шмельц должен был отправиться на концерт, а Вольриха куда-то вызвали еще в самом начале банкета. Звонила ему Хельга Хорстман. К телефону он шел неохотно, зато потом сразу исчез, покинув даже Маргот, свою новую пассию из машбюро.

Тут же ее «под крыло» взял заместитель главного редактора Хорст Фане, который только что закончил править свою статью для завтрашнего номера газеты. В статье под заголовком «Тенденции бесстыдства» критиковались попытки некоторых «прикинувшихся демократами возмутителей спокойствия» любой ценой обратить внимание на свою особу, провоцировать и лезть не в свое дело.

Статья Хорста Фане была неприкрытой атакой на Петера Вардайнера, который в это время сидел за решеткой в ожидании допроса. Сидеть ему оставалось недолго — часы его были сочтены.

* * *

Доктор юриспруденции Шлоссер навестил фрау Маргот Циммерман, которая приняла его в черном траурном платье. Поцеловав ей руку, он сказал:

— Я знаю, что произошло. Могу представить, как ты страдаешь.

— Спасибо за сочувствие, Тони.

— Где Мартин, — продолжал он, — как он мог оставить тебя в такую тяжкую минуту?

— Ну что же делать, Тони? — Бессмысленный взгляд ее блуждал по опустевшей квартире. Одна, опять одна, без сына и без мужа, она почувствовала себя бесконечно одинокой. — Мартин пришел, чтобы сообщить о смерти Манфреда, ну а потом оставил меня одну с моим несчастьем. Не представляешь, как я рада, что ты пришел, единственный, кто сочувствует мне.

— Но я всегда тебе сочувствовал, Маргот, ты просто этого не замечала.

— Ах, Тони!

— Еще не поздно, — сказал он. — Как раз сейчас тебе нужно решать. И моя мама думает так же. Она сняла тебе в отеле «Континенталь» соседний с ней номер. Хочешь, я тебя отвезу…

* * *

Праздничный концерт был одним из главных художественных событий года. Но неожиданно он стал и светской сенсацией.

Атмосфера в зале, по общему мнению присутствовавших комментаторов, была неспокойной, особенно в первых рядах, где живо обсуждалось дело шеф-редактора Вардайнера. Высказывалось множество самых фантастических догадок.

Оживленное шушуканье разом стихло, когда в десять минут девятого, перед самым выходом дирижера, в концертном зале появилась Сузанна Вардайнер. В изысканно простом вечернем платье от Бальмена, не спеша, с высоко поднятой головой она шла по центральному проходу к своему месту в первом ряду. По правую руку, деликатно отставая на полшага, с ней шел Ойген Клостерс, по левую — Анатоль Шмельц, оба в классических черных смокингах.

«В зале в это время воцарилась мертвая тишина, — писали потом в дамском журнале «Мириам». — Все умолкли, казалось, даже оркестр прекратил настраивать инструменты. Немой ужас и восхищение сопровождали ее».

Аргус, автор светской хроники в «Мюнхенских вечерних вестях», утверждал: «Настоящей звездой этого вечера была Сузанна Вардайнер».

* * *

Визит Циммермана и Келлера в камеру Карла Гольднера в следственном изоляторе:

Гольднер: Чему обязан такой честью? Если вы пришли меня жалеть, то ошиблись адресом. Потому что я прекрасно себя чувствую и жалею только, что не арестован по-настоящему. Вот была бы перспектива отдохнуть в этой блаженной тишине подольше! К сожалению, удастся задержаться здесь лишь на двадцать четыре часа, раз я по закону задержан лишь «для предварительного допроса».

Циммерман: Все равно у вас достаточно времени, чтобы ответить мне на один вопрос…

Гольднер: Что еще вы хотите знать? Разве ассистент фон Гота недостаточно подробно информировал вас о наших беседах?

Циммерман: Я бы рад был слышать все, что вам известно об отношениях между Хесслером и Шмельцем. И со всеми подробностями и нюансами.

Гольднер: Да, надо было думать… Почему же вы, простите, меня раньше не спрашивали?

Циммерман: Зато у вас есть возможность выговориться сейчас, Гольднер. Будьте так добры, расскажите нам все, что знаете. Время не терпит.

Гольднер: Шмельц и Хесслер — уникальная пара. Понимают друг друга без слов. Хесслер в этой паре играет роль преданного и покорного слуги, в полном смысле слова готов влезть хозяину в задницу. На первый взгляд, все это из благодарности. Но неясно, за что, собственно, он Шмельцу признателен. Разгадал это Хорстман. Ему удалось разговорить Хесслера и вытянуть из того все…

Циммерман: Это правда? Хорстману удалось выпытать у Хесслера что-то насчет их со Шмельцем делишек?

Гольднер: Да, он это смог. И, насколько знаю, только недавно. Хорстман при желании был способен на все. Человек с такими талантами, как Хайнц, рождается раз в сто лет. Для него-то Хесслер был второразрядным жуликом, и он расколол его одной левой.

Циммерман: А если Хесслер понял, что попался на крючок?

Гольднер: Да, но было уже поздно. Когда Хесслер понял, что из него Хорстман вытащил все, что хотел, он от злости чуть не разревелся. Боже, как я был рад, когда этого поганого Хансика хоть раз поставили раком!

* * *

Визит доктора юриспруденции Мессера в камеру Петера Вардайнера в следственном изоляторе, время — то же:

Мессер: Позвольте представиться. Я доктор юриспруденции Мессер и прибыл по поручению герра Бургхаузена. Разрешение на посещение получено от прокурора Штайнера.

Вардайнер: Наконец-то! Давно уже пора принять меры против этого свинства. Что вы предлагаете, доктор?

Мессер: Герр Вардайнер, все, что можно и что нужно сделать, я уже обсудил с директором Бургхаузеном.

Вардайнер: Ну ладно-ладно, и что вы придумали?

Мессер: Все очень просто. Вы сделаете заявление, что предъявленное вам обвинение в совращении несовершеннолетней и зависимой от вас особы обоснованно, но вы совершили это без злого умысла и не понимая, что преступили закон. Как только вы подпишете это заявление, вас тут же освободят.

Вардайнер: Что за бардак! Вы мне советуете добровольно вскочить в ту кучу дерьма, которую противники навалили передо мной!

Мессер: Нужно принимать ситуацию такой, какая она есть. Только так можно устроить все по-тихому. Вы окажетесь на свободе, сможете — и я вам это очень рекомендую — уехать с супругой в длительный отпуск. К примеру, на Сицилию, говорят, там зимой особенно хорошо.

Вардайнер: Вы собираетесь меня уничтожить? Заткнуть рот, вырвать из рук перо? И в этом заговоре Бургхаузен, который только ждал удобного случая, чтобы от меня избавиться? Небось уже нашли мне преемника, который только и ждет, когда сможет усесться за мой стол и пустить все по старой колее…

Мессер: Господи, что с вами, герр Вардайнер? Вызвать врача? Вы ужасно выглядите! Почему вы мне не отвечаете? Прошу вас, не волнуйтесь и не двигайтесь!

* * *

Все еще был понедельник, 20.55. Комиссар Циммерман, сопровождаемый Келлером, вернулся к своему служебному автомобилю и вызвал по радио управление. Ответил Фельдер.

— Есть новости? — спросил Циммерман.

— Похоже, Фриш-Галатис нашел важные следы, — радостно сообщил Фельдер. — Они с Вайнгартнером работают в лаборатории земельного управления.

— Отлично, — протянул Циммерман. Он был доволен, поскольку техническое оснащение баварского земельного управления было лучшим в ФРГ, а может быть, и во всей Европе.

— А что еще?

— Вайнгартнер проинформировал капитана Крамер-Марайна. Теперь тот требует от нас, чтобы в его распоряжение предоставили Хесслера с его машиной. Хочет провести новый допрос и новый осмотр. Я обещал ему это при условии, что вы не будете возражать, на завтра. Если, конечно, не произойдет ничего неожиданного.

Циммерман усмехнулся прислушивающемуся Келлеру. Оба многоопытных криминалиста, по крайней мере в эту минуту, могли быть довольны собой и своей работой.

Комиссар продолжал:

— Пусть фон Гота разыщет доктора Шмельца и попросит его приехать в полицай-президиум. Разумеется, пусть сопровождает его и проведет парадным входом. Но ничего конкретного пусть не говорит. Тем более о смерти его сына — это я возьму на себя. А Ляйтнер привезет к нам Хесслера с его автомобилем. Через черный вход.

— Понял, — подтвердил Фельдер.

Но у Циммермана были еще распоряжения.

— Когда появится фон Гота, пусть сменит вас. Вы тем временем подготовите что-то вроде торжественного финала, со всем, что полагается. Ни о чем и ни о ком не забудьте. Нойемюлештрассе, в двадцать три пятнадцать. Ясно?

— Ясно! — снова подтвердил Фельдер. Циммерман, склонившись к Келлеру, негромко спросил:

— Как думаете, получится?

— Почему ты у меня спрашиваешь? Я всего лишь старик! Циммерман хохотнул.

— Вы же не захотите, чтобы я отвез вас домой?

— Полагаю, будет лучше, если дома появишься ты, — посоветовал Келлер. — Жена тебя наверняка ждет.

— Она ждет меня все годы, что мы женаты.

У Циммермана вдруг резче обозначились все морщины на лице.

— И несчастье, постигшее нашего сына, проверит, что осталось от наших чувств.

— Веришь, я в такие моменты начинаю понимать, — заметил Келлер, — почему меня всегда считали хорошим криминалистом.

— Вы стали им, потому что были один на свете, только со своим псом, и не должны были делить время и силы между работой и семьей, — ответил Циммерман.

Келлер, соглашаясь, кивнул.

— Служба была единственным смыслом моей жизни и заменяла мне семью. И благодаря этому в ближайшие часы я сумею раскрыть тайну странной связи между Шмельцем и Хесслером. Определить, кто из них ^— злой дух, а кто — жертва. Надеюсь, мне удастся рассечь связующие их путы, как отрезают пуповину!

— Хорошо бы! — заметил комиссар. — А уж поодиночке я с ними справлюсь.

* * *

В перерыве концерта зрители повалили в фойе и к буфетам.

— Блестяще! — изрекал музыкальный критик Фюрст перед кучкой любопытных слушателей. — Только холодновато.

Клостерс пригласил Сузанну, разумеется, вместе со Шмельцем, на бокал шампанского. Им пришлось пробиваться сквозь толпу людей, жавшихся к ним, чтобы взглянуть на Сузанну, и тут же шарахавшихся в сторону. Шмельцу было не по себе. Озабоченно озираясь, он украдкой поглядывал туда, где стояли супруги премьер-министра, бургомистра и министра культуры. Но те делали вид, что его не замечают. Шмельцу стало казаться, что он тонет, задыхается, что люди начинают шарахаться и от него.

Потому он так радостно приветствовал первого же приблизившегося знакомого.

— Герр фон Гота, не так ли? Чем обязан?

— Я хочу вас попросить следовать за мной.

— Но куда?

— Вас ожидает Циммерман.

— Ох уж этот Циммерман!

— Не возмущайтесь, — с улыбкой посоветовал Клостерс. — Полицейских и женщин нельзя заставлять ждать.

Иначе они теряют терпение, а это всегда приводит к неприятным последствиям. За нашу дорогую спутницу не беспокойтесь, я о ней позабочусь.

* * *

Из ответов на вопросы журналистов по поводу появления Сузанны Вардайнер на концерте в Дойче-музеум

1. Супруга премьер-министра:

— Я здесь только для того, чтобы слушать концерт. Будьте добры с подобными вопросами обращаться к моему мужу!

2. Супруга одного из министров:

— Это просто скандал, я не боюсь этого слова. Это признак дальнейшего падения общественной нравственности… Нет, я не могу слова дурного сказать о Шмельце. Кстати, он во время антракта тактично удалился. Но этот Клостерс…

3. Начальник отдела культуры магистрата:

— А что в этом, простите, особенного? На концерт может прийти любой, и сопровождать его тоже может кто угодно. Куда мы придем, если будем обсуждать, кто, с кем и почему?

4. Супруга бургомистра:

— Изумительный концерт! Я так заслушалась, что просто не заметила фрау Вардайнер. Поэтому не могу…

5. Музыкальный критик Фюрст:

— Да, я заметил какое-то беспокойство среди зрителей — шепот постоянно мешал слушать музыку… Это было довольно неприятно, но что было причиной, не знаю.

* * *

В 21.15 Ляйтнер сказал Хесслеру:

— Поехали, в полицай-президиуме хотят знать ваш размер воротничка! И вашу машину возьмем.

— Вы сядете за руль? — спросил внешне спокойный Хесслер.

— Нет, это я предоставляю вам, — усмехнулся Ляйтнер. — Только я вас попрошу не гнать выше пятидесяти.

— Вы меня обижаете, — уверял его Хесслер. — Если считаете, что я нервничаю, то ошибаетесь. Мне нечего бояться!

— Рад это слышать. — Снайпер и каратист Ляйтнер одобрительно улыбнулся. — Но только попробуйте сделать хоть одно лишнее движение, Хесслер, сильней нажать на газ или пошалить с рулем — и приехали!

— Не нужно меня пугать, я не боюсь. Чего вы, собственно, хотите? Ведь я всегда и всюду лишь выполнял свои обязанности!

— Видите, тут мы похожи. Я тоже выполняю свои, — заметил Ляйтнер. — Но к чему это иногда может привести? Меня, например, к тому, что время от времени приходится отделать кого-нибудь так, что он несколько месяцев отлеживается в гипсе или остается калекой на всю жизнь. А иногда приходится кое-кого и прихлопнуть. И так всегда, мне жаль! Так что лучше уж вы меня не заставляйте…

* * *

Из записок комиссара криминальной полиции в отставке Келлера:

«Мы заехали к Фоглер за псом. Сабина не хотела его отпускать, и пришлось пообещать, что она сможет играть с ним в любое время.

О моих отношениях с этим псом ходят самые невероятные слухи. Некоторые считают, что он заменяет мне семью, или даже утверждают, что я люблю собак больше, чем людей, поскольку с теми знаком только с худшей их стороны. И Бог весть еще что…

Но в действительности дело обстоит иначе. Гораздо проще и интереснее. Мы с ним равноценные партнеры, отдающие друг другу самое ценное — дружбу, доверие и ласку.

Когда мы вернулись к Циммерману в кабинет, Мартин с необычайным азартом пустился планировать предстоящую схватку, я между тем извлек из лапы пса острый камешек, и он мне благодарно лизнул руку.

Потом меня окликнул Циммерман:

— Давай договоримся. Я начну разговор со Шмельцем и постараюсь накалить атмосферу, чтобы облегчить тебе дело. Остальное предоставляю тебе. Если тебе повезет, я тут же возьмусь за Хесслера».

* * *

Войдя в кабинет Циммермана, Анатоль Шмельц держал себя как оскорбленный архиепископ. Не замечая Келлера и тем более его пса, направился прямо к комиссару. Циммерман спокойно его разглядывал.

— Герр Циммерман! — надменно начал Шмельц. — Вы оторвали меня от праздничного мероприятия и велели привезти сюда!

— Нет, вы не поняли, — поправил комиссар. — Я уже несколько часов пытаюсь вас найти. Безуспешно.

— А что, я должен вам давать отчет о каждом своем шаге? — возмутился Шмельц. — До этого еще мы не дошли. Поэтому я прошу вас…

— Я вас искал, чтобы сообщить о вашем сыне Амадее.

— Не знаю, что еще вы приписываете моему сыну, — повысил голос Шмельц, — но предупреждаю, у него есть право на защиту. И о ней я позабочусь. Лучший адвокат…

— Никакого адвоката ему уже не нужно, — медленно произнес Циммерман, глядя при этом Шмельцу прямо в глаза. — Ваш сын погиб.

— Что вы сказали? — задохнулся Шмельц.

— Погиб в автокатастрофе. Вместе со своим спутником.

— Нет, — мертвым голосом произнес Шмельц. Растерянно оглянувшись, оперся о спинку кресла. — Скажите мне, что это неправда! — Он беспомощно сполз в кресло. Казалось, он в нем не сидел, а лежал. Закрыв руками залитое потом лицо, простонал: — Это не может быть правдой!

Циммерман молчал, не спуская со Шмельца глаз. Келлер следил за псом, который поднял холодный влажный нос, понюхал воздух и несколько раз фыркнул.

— Нет-нет! — непрерывно повторял Шмельц, не открывая лица. — Господи, за что мне такая кара? Ведь я для своего мальчика сделал больше, чем для всех остальных людей, вместе взятых. Посвящал ему каждую свободную минуту, которую мог урвать. Играл с ним, когда был маленьким, брал с собой в отпуск, осыпал подарками. Всегда был великодушен и щедр, сын получал все, чего душа желает. У него было все: денег — сколько угодно, полная свобода, а при надобности — чуткий и всепрощающий отец. И такой конец!

Сквозь этот поток жалоб тихо, словно издали, донесся голос комиссара Циммермана:

— В этой трагической катастрофе вместе с вашим Амадеем погиб и мой сын Манфред…

Шмельц онемел, словно молнией пораженный. А Циммерман тяжелым шагом вышел из комнаты.

* * *

Рождественский банкет в редакции «Мюнхенского утреннего курьера» раскрутился на полные обороты. Штамбергер из отдела внутренней политики, отвечавший за организацию праздника, с удовлетворением констатировал: «Народ веселится!»

По мере роста потребления спиртного рос и уровень шума, и праздновавшие преждевременно стали вести себя слишком непосредственно…

Несколько сообщений еще улучшили всем настроение.

Тириш передал, что, к сожалению, вернуться не сможет — важное совещание. От Шмельца позвонили, чтоб на его присутствие не рассчитывали ввиду трагических событий в семье. А Вольрих, вызванный к Хельге Хорстман, заявил по телефону: «Знаете, да пошли вы все! То есть я хочу сказать, что, к сожалению, вернуться не смогу».

Теперь ничего уже не мешало повеселиться от души. Особенно когда исчез и Хорст Фане, формально заместитель, а фактически истинный шеф-редактор газеты. С «малышкой» они удалились в сторонку, где им никто не помешает. Правда, перед этим Фане еще раз взял текст своей завтрашней статьи и попытался кое-что поправить. Усилил некоторые формулировки насчет того, что демократию недопустимо каждому толковать по-своему и только для себя, и наконец решил, что исключит из текста оборот «некоторые люди» и будет прямо называть имена. Прежде всего — Вардайнера.

— Изумительно, — выдохнула «малышка», восторженно взирая на него.

Фане притянул ее к себе, но, что-то вспомнив, вызвал курьера и швырнул ему рукопись:

— Немедленно отдайте в набор. Когда закончат, пусть начинают печатать.

Сейчас он был сам себе хозяин и пользовался этим. Вызвав гитариста Братнера из редакционного ансамбля, велел ему включить магнитофон.

— А мне тут изобрази что-нибудь чувствительное, пока мы с малышкой на минутку удалимся. — Имелся в виду пустой и полутемный кабинет Шмельца. — Двери оставим приоткрытыми.

* * *

Шмельц все еще бессильно лежал в кресле. Пес метался вокруг него, опустив нос к земле, словно в поисках свежих следов. Келлер терпеливо, ни слова не говоря, ждал, пока Шмельц придет в себя.

— Ужасно, что за люди вокруг нас. Разве он человек? — Шмельц явно имел в виду Циммермана.

— Вы что, не можете понять, — перебил его Келлер, — что Циммерман тоже лишился сна, но при этом держит себя в руках. И между прочим, никого не обвиняет. К примеру, вашего сына!

— Моего сына?

— А разве это было не заметно? — спросил Келлер. — Ведь в их отношениях Амадей был более сильным и решительным партнером. И кстати, это он был за рулем…

— Но вся эта трагедия произошла потому, что их преследовали ваши люди! — возмутился Шмельц. — Циммерман натравил полицию на собственного сына!

— Но это можно объяснить и иначе, — поправил Келлер. — Например, так: он пытался обеспечить их безопасность и помешать наделать новых глупостей. И ему это почти удалось. Потому-то именно вам нужно бы понять и помочь ему. Вы-то знали, где скрываются Амадей и его приятель Манфред. А когда полиция узнала, что они на вашей вилле в Клостернойланде, было слишком поздно — ребят кто-то предупредил.

— Но не я! — патетически воскликнул Шмельц.

— Разумеется, нет! — с нескрываемой иронией подтвердил Келлер. — В этом мы могли бы поклясться и притом не покривить душой. Потому что Амадея предупредил Хесслер. Он ведь был свидетелем вашего ночного разговора с комиссаром в «Гранд-отеле». И, поняв, о чем идет речь, тут же позвонил вашему сыну: вам даже не надо было ему ничего приказывать, даже намекать!

— Может быть! И даже весьма вероятно! — с нескрываемым облегчением воскликнул Шмельц. — Как я рад, что вы все поняли!

— Не за что, — заверил его Келлер, придерживая беспокойного пса. — Если бы не звонок Хесслера, полиция задержала бы ребят и отправила бы в безопасное место. Только Хесслер постарался, чтобы они могли сбежать и отправиться навстречу смерти!

— Да, — превозмогая себя, признал Шмельц. — Можно взглянуть на это и так.

— В смерти обоих мальчиков виновен Хесслер, — уверенно констатировал Келлер. — Но это не все, что на его совести.

— Не верю. Хансик всегда был мне настоящим другом, — почти торжественно заявил Шмельц. — Всегда он вел себя преданно и бескорыстно.

— Об этом можете не рассказывать, — остановил его Келлер. — Все это нам, так сказать, известно официально.

— Поэтому хочу предупредить, — повысил голос Анатоль Шмельц, — чтобы вы не вздумали напрасно обвинять этого человека. У него свои недостатки, он мог допустить ошибку — такое случается с каждым. Но я всецело на его стороне. Надеюсь, вы понимаете, что может означать для вас это мое заявление.

— Я на вашем месте был бы поосторожнее, доктор Шмельц. Если вы будете и впредь так настойчиво защищать Хесслера, мы можем сделать вывод, что вы его покрываете.

— Я его покрываю? Помилуйте, что за выражение? Анатоль Шмельц даже не заметил, что проглотил наживку, которую подсунул Келлер, и попался на удочку.

— Если я так решительно защищаю Хесслера, то потому, что испытываю к нему чувство благодарности, что меня связывает с ним многолетняя дружба…

— Знаю, еще с Милана. Скоро можно было бы отметить двадцатипятилетие. За это время вам наверняка довелось многое пережить вместе…

— Не знаю, Келлер, куда вы клоните, но верю, что поймете мотивы, по которым я защищаю Хесслера. Вы тоже не оставили бы своего товарища. Тем более в ситуации, когда он подвергся чисто человеческой слабости, от которой мы все не застрахованы.

Келлер настойчиво подводил Шмельца к нужным ему выводам.

— Знаете, — сказал он, — тут есть большая разница. Мы в криминальной полиции такое приятельство не поощряем. Да, мы коллеги, многие и друзья. Но появись среди нас такой мерзавец, все быстро отвернулись бы от него.

— Ну хорошо, но что тут общего со мной и Хесслером? — Шмельц чем дальше, тем больше терял уверенность и не мог скрыть растерянности. — Я снова вам повторяю, что Хесслер за время нашего знакомства оказал мне неоценимые услуги. И я не могу забыть об этом!

— Неоценимые услуги? Вы к ним относите и убийство Хайнца Хорстмана?

Шмельц отступил назад, как будто Келлер ткнул его раскаленным железом. Но старый криминалист в вежливом поклоне ждал ответа. Шмельц потерял контроль над собой и истерически заорал:

— Что у меня общего с этим делом?

— Конечно, ничего, как всегда, — ответил Келлер. — Такие вещи Хесслер обделывает сам.

— Хесслер убил Хорстмана? — Шмельц продолжал повышать голос. — Исключено! Это вы никогда не сможете доказать!

— Вы удивитесь: можем. — Келлер перешел в атаку. Чувствовал, что Шмельц скоро окажется на лопатках. — У нас есть свидетели, которые видели, как произошло убийство. И есть ваш автомобиль, герр Шмельц, которым управлял Хесслер и на котором мы нашли следы крови той же группы, что и у Хорстмана. И, наконец, на автомобиле найдены волокна ткани от костюма Хайнца Хорстмана, того, что был на нем в ночь убийства.

— Это невозможно, — выдавил Шмельц. — Мой Хансик тут ни при чем. Я вам не верю!

— Верите или не верите, герр Шмельц, это ваше дело. Но хочу вас предупредить вот о чем. Одновременно с расследованием убийства Хайнца Хорстмана полиция занималась и несколькими не раскрытыми до того случаями нападения на женщин, некоторые из которых закончились смертью жертв. Все эти преступления совершались по сексуальным мотивам. И представьте себе, нам удалось совершенно определенно установить, что между ними и убийством Хорстмана существует бесспорная связь — образ действия и сходные следы: приметы преступника, приметы автомобиля и так далее. И, к счастью, жертва последнего нападения выжила и смогла нам дать подробные показания. Это некая Хелен Фоглер. Вам она знакома, не так ли?

— Боже, какой ужас! — застонал Анатоль Шмельц, задыхаясь. — Как мог Хесслер совершить нечто подобное?

— Значит, это вас не удивляет?

— Напротив, я потрясен! Но не могу смириться с мыслью, что Хесслер — преступник. И если окажется, что вы правы, для меня это будет крупнейшим в жизни разочарованием.

— Почему же? Потому что Хесслер в своей преданности способен был для вас на все, даже на убийство?

— Ни в чем подобном вы не смеете меня подозревать! — Шмельц, которого Келлер загнал в глухую оборону, защищался, как загнанный зверь, — дико и бессмысленно. — Вы что, сомневаетесь в моей невиновности? Только посмейте! Ничего вы не докажете!

— Я знаю, на что вы рассчитываете. Что наше правосудие обычно обрушивается на непосредственного исполнителя, на ту палку, которая ударила, и почти никогда — на руку, которая ее направляла, вдохновителя и духовного отца преступления.

— Все это пустая болтовня.

— Возможно, — допустил Келлер. — Но в нашей практике мы уже не раз сталкивались с явлением, которое называется «связь между господином и рабом». Один из партнеров, сильная, доминирующая личность, часто с высоким общественным и материальным положением, становится лидером, вдохновителем — просто господином. А другой, как правило духовно не развитый и материально зависимый, только исполняет то, что велит сильнейший, и то, чего тот от него ожидает. Это раб, который совершает преступления, рожденные в голове его господина, к его — господина — пользе.

— Вижу, вы продолжаете пустое теоретизирование, — вяло бросил Шмельц.

— Вы правы, — согласился Келлер. — Практического смысла это не имеет. За исключением, пожалуй, единственного случая: когда оба партнера — и тот, кто думает, и тот, кто действует, — останутся верны друг другу и после разоблачения. Тогда кара настигнет обоих.

— Но вы же не думаете, что я буду защищать Хесслера, если окажется, что он действительно совершил преступления?

— Он их действительно совершил, — заверил его Келлер.

— Если это так, — промямлил Шмельц, — я не хочу иметь с ним ничего общего.

* * *

Из записок комиссара криминальной полиции в отставке Келлера:

«Все говорило о том, что нам удалось выполнить первую часть плана Циммермана — разрушить их круговую поруку, вбить клин между «господином» и «рабом».

Я с удовольствием ожидал последнего акта этой трагической драмы, финала, режиссером которого был Циммерман. Хотелось увидеть, что могут выдержать отношения пары Шмельц — Хесслер. Я уже знал, что в нужный момент их союз можно разрушить, но никогда не удается разорвать связь между ними полностью.

Ведь рабская покорность и бескорыстная преданность вдруг могут обернуться другой крайностью — перейти в ненависть. Все накопившиеся за долгие годы обиды и унижения могут взорваться злобой и ненавистью. И двое соучастников — инициатор и исполнитель — превращаются в двух соперников, часто готовых на все, врагов не на жизнь, а на смерть.

Казалось, планы Циммермана выполняются безупречно. Сразу после моей беседы со Шмельцем ему удалось инсценировать блестящую и эффектную сцену: Шмельц и Хесслер встретились в дверях его кабинета.

— Герр доктор! — вскричал Хесслер, и голос его все еще был полон преданности и веры. — Вы здесь? Вы пришли мне помочь?

— Хесслер, — укоризненно протянул Шмельц, — что вы наделали? Именно вы? Вы меня ужасно разочаровали. Я потрясен до глубины души вашим поведением!

И то, что тут произошло с Хесслером, меня почти тронуло. Мир этого человека вдруг рухнул, погибли принципы, на которых жизнь его держалась почти двадцать пять лет. Он вдруг лишился почвы под ногами, померк свет солнца.

Теперь Циммерман мог делать с ним что угодно».

* * *

Дойче-музеум, 22.15

Концерт закончился, и Клостерсу удалось перехватить многих приятелей и пригласить их на рюмку-другую в баре его отеля. Приятелей набралось уйма, они обступили Клостерса и Сузанну. «Совершенно случайно» там же оказались и пять фоторепортеров, семь журналистов и два телеоператора.

Клостерс не обманул ожиданий. Заказав всем шампанского, выдал несколько лаконичных оценок и сентенций, немного напоминавших заголовки в его журнале.

— Друзья, нельзя спокойно смотреть на противозаконные действия нашей юстиции. Власти много раз уверяли нас, что будут уважать законы и права человека. И мы напомним им про эти обещания!

Со всех сторон понеслись возгласы поддержки, зазвенели бокалы.

«Сузанна Вардайнер сияла!» — писал позднее Аргус в своей колонке светской хроники. Однако тот же Аргус в приватной беседе заметил: «Что-то она, по-моему, уж слишком к нему прижималась!»

Но Сузанна Вардайнер чувствовала себя совершенно иначе. Она приблизилась вплотную к Клостерсу, только чтобы шепнуть:

— Ради Бога, нельзя ли закончить этот митинг?

— Вы должны думать о муже, это ему на пользу!

— Ни о ком другом я и не думаю, — ответила она.

* * *

— Он только лежит и стонет, — испуганно доложил дежурный начальнику следственного изолятора. А у того в папке «Вардайнер: предварительное задержание» были категорические письменные указания: визиты — только с разрешения прокурора, не предоставлять никакой информации другим официальным органам, не реагировать на вопросы журналистов. Любую информацию немедленно передавать прокурору Штайнеру.

— Немедленно вызовите ближайшего врача! — велел Штайнер, получив сообщение из тюрьмы. И, словно предчувствуя неприятности, через несколько минут дал дополнительные указания: — Немедленно свяжитесь с ближайшей больницей и организуйте срочную доставку туда Вардайнера. Держите меня в курсе.

Петер Вардайнер умер по дороге в больницу. Прокурор с облегчением вздохнул: это печальное событие произошло не на территории органов правопорядка.

Врачи уточнили диагноз: смерть наступила в 22.15 в результате остановки сердца.

* * *

Наблюдения, изложенные чуть позже журналистом и литератором Карлом Гольднером в беседе с ассистентом фон Готой:

Гольднер: Знаете, что в этой грустной истории больше всего меня потрясло? Не смерть Генриетты Шмельц, которая собственной рукой прервала свой земной путь, когда последняя капля переполнила чашу ее терпения. Не конец, постигший Хесслера, и даже не то, что из всего свинства и грязи Анатоль Шмельц вышел чистым и невинным, как агнец Божий. В нашей стране в этом нет ничего удивительного.

Фон Гота: Давайте я угадаю. Из наших бесед я понял, что вы очень уважали Петера Вардайнера. Лишь его семейную жизнь вы не принимали всерьез.

Гольднер: Вот именно. Я всегда думал, что Вардайнеры — образцовая супружеская пара. Они не обременяют друг друга, предоставляют друг другу максимальную свободу и не усложняют себе жизнь, наплодив детей. И вдруг — бум! — вся любовь развеялась как дым.

Фон Гота: А вы уверены, что это не было лишь проявлением взаимного уважения, родившегося из долголетней совместной жизни, ставшего скорее привычкой?

Гольднер: Это больше подходит к Келлеру с его псом, напоминающему мне персонажа из сказки, а не к нормальным людям. Меня гораздо больше занимает, что думаете вы о Циммермане!

Фон Гота: К Циммерману у меня отношение сложное: странная смесь удивления и уважения, но с печалью и жалостью. Восхищаюсь его упрямством и непреклонностью, готовностью бороться за правду. Всегда и везде. Поверьте, в прогнившем обществе, пронизанном коррупцией, помешанном на деньгах, это нелегко. Поэтому я его так уважаю. Благодаря ему и таким людям, как он, в нашем городе вообще еще можно жить!

Гольднер: Вот видите, мой друг, как у людей может сложиться неверное представление о ближних. Я, например, всегда считал вас плейбоем, стоящим выше таких вещей, и вдруг в вас прорезался почитатель честных людей и моралист.

Фон Гота: Я удивлю вас еще больше. Кроме всего прочего, я еще и любитель искусства. В том числе поэзии. Недавно мне попал в руки сборник ваших юношеских стихов. Посвящен он «Генриетте, с любовью», не какой-нибудь вымышленной, а конкретной Генриетте, не так ли? Будущей фрау Шмельц?

Гольднер: Так вы все-таки раскопали! Ай да полиция! Но, по крайней мере, теперь вам ясно, почему я на дух не переношу Шмельца. Нет, точнее: почему я его ненавижу!

Фон Гота: Понять, какие чувства вы испытываете к Шмельцу, совсем не трудно. Келлер, которого вы считаете сказочным персонажем — счастье еще, что у нас есть такие сказочные деды, — сказал бы, что хороший криминалист не только понял бы вашу ненависть к Шмельцу, но и счел бы ее вполне естественной.

* * *

— И не пытайтесь что-то сваливать на Шмельца! — заорал Циммерман на втянувшего голову в плечи Хансика Хесслера. Он применил к нему испытанный набор всех полицейских штучек.

На этом шумном представлении — привычной части их работы — присутствовали кроме Циммермана и Хесслера еще и Келлер с неразлучным псом, инспектор Ляйтнер и любознательный фон Гота. Ему было не по себе от того, как Циммерман обращается с Хесслером.

— Вы сами натворили дел, Хесслер, и сами будете отвечать. Вам ясно?

— А что вообще вы против меня имеете? — Хесслер все еще пытался выкрутиться. — Что такого, по-вашему, я сделал?

— Предостаточно, — бросил Циммерман, — и докажем мы все до последнего пунктика. И не ждите, что кто-нибудь вам поможет. Тем более ваш доктор Шмельц!

— Он мне поможет! — в отчаянии воскликнул Хесслер. — Он меня не предаст!

— Вы и сами не верите в то, что говорите! Не заметили, как он вел себя, когда вы встретились? Теперь он не хочет иметь с вами ничего общего!

Голова Хесслера упала на грудь. Он покачнулся и, когда Ляйтнер подхватил его, прохрипел:

— Я этого не заслужил!

— А как вы полагаете, чего заслуживает убийца? — добил его Циммерман. Потом отвернулся к своим сотрудникам и перестал обращать внимание на Хесслера. Проверил, все ли готово для реконструкции событий на Нойемюлештрассе. Таких реконструкций предстояло еще несколько, но Циммерману важнее всего была первая.

Когда Фельдер заверил, что все пройдет как по нотам, что придут все свидетели, не исключая доктора Шмельца, Циммерман решил:

— Мы с Келлером поедем вперед. Через четверть часа после нас туда в своей машине приедет Хесслер. Сопровождать его будут Ляйтнер и фон Гота. Организуйте так, чтобы на месте преступления вы были ровно в двадцать три пятнадцать.

* * *

— Похоже, мы победили, и это нужно отметить! — сказал Ойген Клостерс Сузанне Вардайнер.

Но она посмотрела на него с сомнением.

— Я все еще не убеждена, что эта демонстрация имела какой-нибудь смысл.

— Имела-имела, а если сразу не подействует, начнем все снова.

Клостерс просто упивался оптимизмом:

— Я подключил своих лучших людей, а они все сделают как надо. Я знаю, что делаю, Сузанна! Когда я борюсь за справедливость, то не сражаюсь благородной шпагой, как Вардайнер, я беру в руки топор потяжелее!

— Ох, лишь бы это помогло Петеру, — задумчиво произнесла она.

— Вы все это воспринимаете слишком трагично, Сузанна, слишком серьезно… Вам надо немного отдохнуть, отвлечься. И я даже знаю как. Внизу в отеле сегодня маскарад. Идемте со мной!

— Нет, прошу вас, не надо!

— Сделайте это для меня. Хотя бы в благодарность за оказанную вам сегодня услугу. И только на часок…

Сузанна в конце концов согласилась. Зашла к приятельнице, которая жила неподалеку, переоделась там в маскарадный костюм русалки и вскоре возвратилась к осчастливленному Клостерсу.

Когда они вместе вступили в зал, их окружила полуобнаженная толпа. Вокруг мелькали оголенные груди, неприкрытые пупки, обнаженные ягодицы. Репродукторы гремели, не было слышно ни единого слова.

Сузанна в этом гвалте ощутила желание поделиться хоть с кем-нибудь переполнявшими ее чувствами.

— Знаете, я так люблю Петера, но он об этом даже не догадывается! А я так хочу, чтобы он узнал! Хочу сказать ему об этом.

Она почти выкрикнула это, но Клостерс только улыбался в ответ — в ужасном шуме он не понимал ни слова.

* * *

Циммерман по дороге хотел было удивить Келлера, сидевшего рядом с псом на коленях.

— А мы уже знаем, что делал Хорстман в тот вечер на Нойемюлештрассе!

— Хотел зайти в дом тридцать шесть к фрау Фризи, — спокойно ответил Келлер. — А ты откуда знаешь?

— В бумагах Фельдера я заметил фамилию Фризи. И там же нашел ее адрес.

— От тебя ничего не скроешь, — с уважением признал Циммерман и включил свет в кабине, протянув Келлеру извлеченный из кармана лист бумаги.

— Вот что искал Хайнц Хорстман на Нойемюлештрассе. Хесслер готов был сделать что угодно, чтобы помешать ему в этом. Это свидетельство о некоторых обстоятельствах, определивших незадачливую, но вполне типичную для нашей страны судьбу.

* * *

Из материалов, собранной инспектором Фельдером по делу Хорстмана:

«Фризи Лизелотта, вдова Хесслер, урожденная Майнрад, родилась в 1905 году в Данциге, ныне Гданьск, Польша. Документы запрошены у польской полиции, имеется согласие на передачу. Проживает на Нойемюлештрассе, в мансарде дома номер тридцать шесть. Живет с процентов на наследство после второго мужа.

В 1922 году в Данциге вышла замуж за Ханса Эрнста Хесслера, учителя средней школы. В 1923 году там же в Данциге у супругов Хесслер родился сын Ханс. Позже Фризи оставила семью, и сына воспитывала бабушка.

Отец Ханса Хесслера в 1944 году был осужден военным трибуналом «за разложение боевого духа германской армии», ему инкриминировалось то, что своими нападками он публично оскорблял вождя и рейхсканцлера. Смертный приговор был приведен в исполнение в июле 1944 года.

Одним из основных свидетелей на процессе был некий Фризи, который в то время как фельдфебель запаса командовал отрядом «фольксштурма».

И этот Фризи в 1945 году женился на вдове Лизелотте Хесслер. Свадьба состоялась в Шонгау, в Верхней Баварии, где они оба оказались как беженцы с восточных земель. Позже поселились вместе в Вайльхайме. А 1 июля 1945 года Дитмар Фризи был найден мертвым. Видимо, на него напали на прогулке в лесу и убили неустановленным тупым предметом.

Среди подозреваемых был и сын фрау Фризи от первого брака — не кто иной, как наш Хансик Хесслер. Но не удалось даже доказать, что в день убийства он был где-нибудь поблизости от места преступления, не то чтобы собрать улики. Дело было закрыто как неразрешимое.

Как, впрочем, и большинство уголовных дел в первые послевоенные годы».

* * *

— Так что ничего нет нового под солнцем. — Келлер погасил свет в кабине. — Мы думали, что разрешим Бог весть какое сложное преступление, а оказалось, что столкнулись с совершенно заурядным эпизодом истории. С несчастным человеком, которого нам недавнее прошлое оставило в наследство.

— Что ты хочешь сказать? — спросил удивленный Циммерман. — Или нам оттого, что время и общество кого-то сделали преступником, теперь не бороться с преступностью как таковой? Или вообще не забирать их и не судить и считать больными? Смириться с тем, что существует преступность, как смирились с существованием рака только потому, что не умеем его лечить?

— Ты, конечно, прав, — ответил Келлер, — но именно нам, криминалистам, среди совершивших преступление следует выделить людей с изуродованной судьбой и деформированной психикой. Как, например, Хансик Хесслер.

— Но это не довод, чтобы оставить их в покое, — не уступал Циммерман. — Да, нам не по зубам такие гиены, как Шмельц. Но, устранив таких, как Хесслер, мы ослабим мерзавцев типа Шмельца, изолируем, вызволим их «рабов». И это ты не считаешь достойной работой, а, защитник человеческих слабостей?

* * *

Из показаний фрау Лизелотты, урожденной Майнрад, вдовы Хесслер, вдовы Фризи:

«С Хансиком, моим единственным сыном, трудно было с самого начала. Я забеременела еще незамужней и пришлось выйти за Хесслера. Роды были тяжелыми, я чуть не умерла. Вышла я за отца Хансика не по любви и всегда его терпеть не могла. И нелюбовь моя перешла и на сына. Поэтому я их оставила и переехала в Берлин. Там работала швеей, и жилось мне неплохо, я даже посылала деньги матери, которая забрала Хансика к себе.

Когда Хансик заканчивал школу, он регулярно меня навещал. На свой день рождения в июле и на Рождество. Во время войны мы как-то встретились все трое — я, Хансик и его отец. Но ничего хорошего из этого не вышло. Хансик отца не любил, и даже когда его расстреляли, сказал: «Теперь ничто нам не мешает жить наконец вместе! Только ты и я!»

Но все было в порядке только до тех пор, пока я не сказала, что собираюсь снова замуж. Он вел себя как ненормальный. «Ты не можешь так поступать, это предательство!» Я отвечала, что люблю Фризи и что имею право на свою личную жизнь. Но он вдруг заорал: «За мерзавца, на совести которого мой отец, ты выйти не можешь! Не можешь бросить меня одного!»

Но я не уступила и вышла за Фризи. Хансик меня никогда не простил и горько упрекал при каждой встрече. Не буду повторять, что мне доводилось выслушивать. Самые жуткие вещи, которые можно сказать матери.

Потом я его видела лишь однажды. В тот день, когда моего мужа нашли убитым. Хансик ворвался ко мне и, стоя в дверях, орал как безумный: «Ты ничего не знаешь, а я всегда так тебя любил! А ты меня предала! И бросила одного на всем белом свете!» И исчез…

Никогда больше я его не видела, только получала письма. Всегда ко дню рождения — у меня в июле, как и у него, — и к Рождеству. Но это были странные письма. В конверте со своим адресом я каждый раз находила чистый лист бумаги».

* * *

Обитателям Нойемюлештрассе казалось, что после этой ночи на понедельник тишина и покой навечно покинули их квартал, что никогда уже в поздние вечера не вернутся тишина и спокойствие. Улица была полна полицейских машин, и повсюду в тени за ними укрывались вооруженные полицейские.

На тротуаре, тускло освещенном одиноким фонарем, у дома 24 стоял Фельдер, держа в руке тряпичную куклу в человеческий рост. И видом, и одеждой кукла походила на Хорстмана в день его смерти.

Тут же собрались и свидетели трагедии: отставной советник Лаймер с фрау Домбровски и Хелен Фоглер, которую Фельдер пригласил по предложению комиссара Кребса, и даже фрау Зоммер со своим неизменным зонтиком в сопровождении Михельсдорфа.

Рядом с Фельдером, точно по сценарию Циммермана, переминался с ноги на ногу Анатоль Шмельц. Он все никак не мог смириться с тем, что приходится здесь торчать.

— Герр Фельдер, вы мне можете объяснить, чего, собственно, вы ожидаете от моего присутствия?

— Не могу, — ответил Фельдер. — Спросите комиссара Циммермана, когда он приедет!

Циммерман действительно появился через несколько минут. Проверив готовность, благодарно кивнул Фельдеру. Шмельца словно и не замечал. Келлер с псом перешли на другую сторону улицы, откуда был лучше обзор.

— Герр Циммерман, — не отставал Шмельц, — вы можете мне наконец объяснить, почему…

— Я все вам объясню позже. А теперь извольте оставаться на месте!

На минуту раньше условленного времени — в 23.14 — на Нойемюлештрассе появился огромный черный автомобиль. Ехал он с небольшой скоростью и, по приказу Циммермана, с погашенными огнями, приблилсаясь к Фельдеру, державшему в руках тряпичную куклу, и Шмельцу. Оба они были едва освещены уличным фонарем. За ними в тени деревьев стоял Циммерман.

Мотор машины вдруг взревел. Автомобиль с Хесслером за рулем и лейтенантом Ляйтнером рядом с ним метнулся по улице так, что Фельдер едва успел подбросить куклу и отскочить. И тут огромная мощная машина, изменив направление, помчалась прямо на Анатоля Шмельца.

Он машинально закрылся руками. Двинуться с места он не мог — ноги словно приросли к земле. И тут в молниеносном броске Циммерман схватил его и утащил за дерево. Произошло это так быстро, что Шмельц споткнулся и упал прямо в грязную снежную кашу, где и остался лежать, тяжело дыша.

Автомобиль, управляемый Хесслером, едва миновал ствол, который спас Циммермана и Шмельца, перескочив тротуар, пробил забор и с гулким грохотом влетел в стену дома. На землю вокруг посыпались куски стекла и штукатурки.

— Вот он — вот этот зверь! — завопила Зигелинда Зоммер.

Фрау Домбровски подтвердила. Инспектор Михельсдорф хранил спокойствие.

— Свет! — приказал Циммерман.

Прожектора шести полицейских машин мгновенно озарили огромный автомобиль, уткнувшийся в стену. Из него вылез Ляйтнер, ощупывая себя и отряхивая осколки стекла. Он был невредим и сердито сощурился против света.

— С вами ничего не случилось? — спросил Циммерман.

— Нет, — ответил Ляйтнер. — Но вот, мне кажется, коллеге фон Готе нужно бы переменить белье!

— А что с Хесслером?

— Ему слегка досталось, — спокойно сообщил Ляйтнер. — Нет, при аварии с ним ничего не случилось. Но вот когда он направил машину на вас, пришлось его огреть дубинкой. Он свалился на руль, а я затянул ручной тормоз. Но ничего, сейчас очухается…

— Можете объяснить мне, что Хансик собирался сделать? — с трудом смог спросить Шмельц.

— Прикончить вас, — охотно пояснил Циммерман, — что же еще?

И после этого краткого объяснения комиссар перестал обращать внимание на Шмельца и отошел к Келлеру, стоявшему в полутьме на противоположной стороне улицы.

— Ну, что скажешь? Все прошло как по нотам!

— Сыграно первоклассно, — без восторга согласился Келлер. — Я бы сказал, образцовое представление.

— Теперь они оба у нас в руках — хозяин и его покорный слуга!

Циммерман был убежден, что наилучшим образом сделал все, чтобы правда вышла наружу и чтобы на ее основе виновные понесли наказание.

— Тебе ведь удалось разбить вдребезги их многолетнюю поруку, их отношения ревностного слуги и прикрывающего на все глаза трусоватого хозяина. А я довел все до конца. Поставил их в ситуацию, когда речь шла уже об их головах, и тут они сломались. С этой минуты каждый из них будет спасать свою шкуру и топить другого.

— Вполне возможно, что расскажут все, но не исключено, что они все же пощадят друг друга. Настолько, чтобы не навредить себе. Во всяком случае, один разоблачит другого. И это в нашем деле, Мартин, самое сложное. Поскольку людские жизни губят не только преступники, но и такие, как мы с тобой. Тем, что принуждаем говорить о других правду, уличать их в преступлениях, низости, всякой грязи. И хуже всего, что выхода из этого нет. Пока будет существовать наше общество и его правосудие, ничего другого нам не остается.

* * *

Из записок комиссара криминальной полиции в отставке Келлера:

«В нашем деле можно надеяться на успех, если только основываться на всесторонне проверенных и неопровержимых доказательствах.

Циммерман знал это и потому сосредоточился на том, где было больше показаний и улик — на вине Хесслера в убийстве Хорстмана. Усилия его не прошли даром. На основании представленных суду доказательств Ханс Хесслер получил пожизненный срок.

Но несмотря на все его усилия, на старания сотрудников, на то, что Хесслер, полный ненависти, помогал против Шмельца, привлечь Шмельца к суду так и не удалось.

Хотя все обстоятельства и показания сходились на его вине, доказательства отсутствовали. Анатоль Шмельц не оставлял письменных указаний, не отдавал приказов при третьих лицах, никогда сам не приложил руки к делу. И вот при помощи лучших адвокатов обвинение не было предъявлено ввиду недостатка улик. Такой вот «удар ниже пояса» по усилиям Циммермана.

Когда же Шмельц отправился в кругосветное путешествие — минуя Грецию, между прочим, — и когда Сузанна Вардайнер, продав все, что унаследовала от мужа, покинула Мюнхен, те, кто в действительности выиграл в конкурентной борьбе — Бургхаузен из «Мюнхенских вечерних вестей» и Тириш из «Мюнхенского утреннего курьера», — повели переговоры о слиянии своих издательств. А после их успешного завершения могли, уже никого не опасаясь, продолжать свой бизнес.

Но Циммерман воспринял это — по крайней мере внешне — вполне спокойно. Возможно, тут сказалось влияние жены. Маргот ведь в конце концов решила остаться с ним. Наверно, тут подействовал ее ночной визит ко мне. Сидела она у меня довольно долго, играла с псом и наконец сказала: «Господи, но до чего же у Мартина тяжелая работа!»

Тут вы правы. В этом деле редко получаешь радость от выполненной работы. И заниматься ею может только тот, кто постоянно отдает себе отчет, что бережет людей вокруг себя от тайных или явных проявлений самых низменных чувств и поступков, на которые только способен человек. И вы считаете, что постоянно представлять все это и продолжать работать и жить — этого мало?»