10:15. 10 ноября 1950 года. Тибет, г. Лхаса. Дворец Потала [1]Дворец Потала в городе Лхаса в Тибете — царский дворец и буддийский храмовый комплекс, являлся основной резиденцией Далай-Ламы, вплоть до того как Далай-Лама XIV вынужденно покинул страну и получил политическое убежище в Индии (Дарамсала).
.
Вода в пруду дворцового парка казалась огромным зеленоватым зеркалом. В защищенном от холодного ноябрьского ветра парке парапет мостика, перекинутого через пруд, нагрелся на ярком солнце, и озябшие ладони жадно впитывали тепло камня. Монах, который привел Генриха к этому мостику уже ушел и теперь Харрер стоял в одиночестве, грея руки на теплом парапете моста.
Кундун подошел тихо, его тактичное покашливание заставило Генриха вздрогнуть.
— Извините, Генрих, но дело, по которому я послал за Вами, не терпит отлагательств.
Харрер, оглянулся и увидел рядом с собой юношу, Бога-короля. «Господи, как мальчик быстро возмужал. Угроза китайской оккупации — тяжелая ноша для парня. Ведь ему еще только пятнадцать», — грустно подумал он.
— Беды, обрушившиеся на мой народ, не прекращаются, и я не в состоянии остановить угрозу, которая надвигается на нас с Востока — молодой правитель встал рядом со своим наставником. Тишину нарушали только щелчки четок, которые он нервно перебирал, — похоже, предсказание, что Далай-лама XIII будет последним королем Тибета, все-таки сбывается.
Харрер хотел, было, возразить, но Далай-лама XIV неожиданно продолжил: «Китайские войска приближаются к Лхасе. Генрих, надеюсь, в ближайшие дни Вы покинете город, но, прежде чем это сделаете, обещайте мне выполнить одно очень важное поручение. Прошу Вас последовать за мной», — не дожидаясь согласия собеседника, он повернулся и быстро пошел в глубину парка.
Они остановились у отвесной скальной стены. Генрих отметил про себя, что в этой части парка давно не убирали опавшую листву, желто-оранжевый ковер которой совершенно скрадывал шорох шагов. Кундун раздвинул свисающие плотной завесой вдоль стены то ли корни, то ли ветви растений и просунул правую ладонь в узкую расселину в камне. Раздался хруст и шум осыпающейся каменной крошки. Харреру показалось, что в кронах деревьев пронесся сильный порыв ветра, часть скальной стены ушла вглубь, и перед спутниками предстал прикрытый растениями глубокий грот.
— Прошу, — юноша, отодвинув своеобразный полог, пропустил Харрера вперед.
После яркого света глаза не сразу стали различать внутреннюю обстановку помещения. Чтобы быстрее адаптироваться, Генрих сильно зажмурился, сосчитал до пяти и открыл глаза. Надо признаться его ждало разочарование. Вместо сказочной сокровищницы владыки Тибета перед ним открылось плохо освещенное помещение, где на грубых полках, вырубленных в скале, стояли три неказистых деревянных сундука. Возраст сундуков определить на первый взгляд было невозможно — дерево потемнело, а какие-либо орнаменты или украшения, по которым можно было что-то понять, отсутствовали. Многолетняя пыль лежала на полу и на сундуках. Видимо, в этот тайник давно никто не заходил.
— Генрих, времени у нас нет. Прошу выполнить одну очень важную для меня и для всего Тибета просьбу, — он нагнулся и смахнул пыль с одного из сундуков. Из складок монашеской одежды Кундун достал связку небольших металлических фигурок, выбрал из них одну, похожую на яка и вставил в углубление сбоку ящика, которое Генрих принял за замочную скважину. Раздался едва различимый щелчок и с видимым усилием юноша поднял крышку сундука.
Внутри ящик был обит, темной тканью, расшитой золотыми и красными драконами, которые сплетались в замысловатый узор. Видимо ткань была пропитана благовониями, острый пряный аромат которых быстро наполнил комнату. Приглядевшись, Харрер увидел на дне сундука несколько металлических цилиндров. Далай-лама достал один из них и протянул Генриху.
— Пришло время, когда не сегодня — завтра китайские войска войдут в Лхасу. Возможно, они идут за этим. Сорок лет тому назад, когда они захватили Тибет, это убежище осталось нетронутым. Сейчас, я не уверен в том, что коммунисты не найдут священные свитки. Генрих, я знаю, с какой целью Гиммлер организовал Вашу экспедицию в Тибет перед войной. Также я осведомлен о Ваших контактах с американскими разведывательными службами в настоящее время. Прошу Вас, не прерывайте меня, у нас, действительно, очень мало времени. Не думайте, что мальчик-король Тибета, живущий в замке на «Крыше Мира», и рассматривающий своих подданных в телескоп не знает, кто живет рядом с ним. Я знаю о Вас даже то, что еще не случилось, но обязательно произойдет. Именно это знание и искреннее доверие к Вам объясняют наше присутствие здесь. Даже среди моих ближайших подданных единицы слышали об этом убежище, а где оно находится, теперь знают четверо.
— Итак, Генрих, — он вложил в руки Харрера металлический тубус, берите-берите, — эту вещь Вы должны вывезти из страны. Вы будете ее хранить в память о нашей дружбе. Возможно, я обращусь к Вам, чтобы забрать ее обратно, возможно, нет. Но пока она будет находиться у Вас. Могу Вам сообщить только то, что в пенале находится старинный манускрипт. Заклинаю Вас — не открывайте пенал и не пытайтесь прочесть его содержимое, иначе Вы рискуете своей жизнью. Более того, весь Мир может оказаться на грани исчезновения. В каждом из пеналов, он смахнул пыль с сундуков, — находится старинный свиток. Согласно одному из тибетских преданий, эти свитки были принесены последователями учения Бон около двадцати тысяч лет тому назад из страны Олмо Лунгринг, вам европейцам, она более известна как Шамбала. Их содержание — тайные знания древних, время огласки которых еще не наступило. Перед Войной эти сокровенные знания чуть не попали в руки «Аненербе» Генриха Гиммлера и то, что это не произошло, я считаю истинным чудом. Если бы это произошло, мы бы с вами сейчас не разговаривали вовсе. Вероятно, само Человечество, каким мы его знаем, не существовало бы. Я рассказываю Вам это потому, что я и мои советники достаточно хорошо узнали Вас и ваше будущее. Мы уверены, что Генрих Харрер сохранит тайну хранилища.
Выражение лица юноши стало отрешенным. Он задумался, в комнате повисла напряженная тишина. Харрер, не зная, что делать со свалившейся на него нежданной обузой, перекладывал из руки в руку увесистый цилиндр. Наконец, он решился нарушить молчание.
— Ваше Величество, а что делать с остальными свитками? Если китайская армия сможет их захватить. Про себя он подумал: «Сомнительно, чтобы китайцы и мне дадут вывезти этот свиток».
Юноша вздрогнул, — не беспокойтесь, остальные тексты без этого амулета они расшифровать не смогут, даже если вскроют хранилище — он достал из стенки сундука блестящую фигурку и показал ее Харреру. Фигурка представляла собой миниатюрное изображение флегматичного яка. Мастер-ювелир, чьи руки создали эту удивительную безделушку, смог с поразительной точностью воссоздать в металле длинную шерсть животного и его угрюмую суровую меланхолию. Генриху в полумраке тайного хранилища на мгновение показалось, что глаза Далай-ламы меняют цвет то ли на голубой, то ли на зеленый. Юноша прикрепил фигурку к связке и спрятал ее в складках одежды.
— Ну что ж, нам пора! — на Генриха опять глядели знакомые глаза цвета спелого каштана.
Через несколько дней, хмурым осенним утром, завернувшись в теплое покрывало от порывов пронизывающего ветра австрийский альпинист, бывший обершарфюрер СС, бывший британский пленник, бывший наставник Далай-ламы XIV, нынешний беглец и будущий известный путешественник и этнограф смотрел, как лодочник отталкивается веслом от берега. Генриху Харреру предстоял путь до места слияния рек Кийчу и Брахмапутры. Через шесть часов он должен был догнать караван с вещами, который за день до этого вышел из Лхасы. Резкий ветер иногда разрывал плотную пелену облаков и тогда Генрих мог видеть из лодки, как на солнце вспыхивают яркие пятна флагов, развивающиеся над выбеленными стенами королевского дворца. Он в последний раз помахал друзьям, которые печально стояли на берегу и сделал прощальную фотографию. Быстрое речное течение подхватило суденышко, и знакомые лица навсегда скрылись из виду.
«Надо ослабить ремни, иначе через пару часов я останусь без ноги», — подумал он. Последние дни Генрих только и думал, как спрятать на теле довольно массивный металлический цилиндр. Он понимал, что город кишит китайскими шпионами, которые будут внимательно следить за его отъездом. Пока он носил пенал в большой кожаной сумке, с которой не расставался никогда. Но везти в ней драгоценный груз было невозможно — могли проверить китайские патрули. Только утром в день отъезда ему пришла мысль закрепить цилиндр двумя широкими ремнями на ноге. Он закрылся в комнате, которая служила ему одновременно и спальней и рабочим кабинетом. Слуги могли входить в нее только после специального разрешения. Осмотрев себя в зеркало, он остался доволен. Широкие полы шубы совершенно скрывали спрятанный на ноге пенал. Теперь, даже если придется с кем-нибудь по-дружески обняться, прощаясь, никто ничего не заметит.
Вглядываясь в белые, устремленные в небо стены Поталы, Генрих зажмурился от всполоха попавшего в глаза солнечного зайчика.
— Телескоп, — подумал Харрер, — парень наблюдает за моим отъездом с крыши дворца…. Непроизвольно взмахнув рукой, он отвернулся, в глазах защипало. Больно было думать, что, вероятно, больше никогда он не вернется в этот прекрасный, чистый и бесхитростный мир. Не увидит этого замечательного юношу, Бога-короля, в котором переплелись мудрость и непосредственность, пытливый ум и редкое трудолюбие.
Когда через много лет они встретятся вновь, на вопрос Харрера о том, что делать с артефактом, Далай-лама XIV сделает вид, что не понимает, о чем идет речь.
23:00. 26 января 1996 года. Москва. Кутузовский проспект д.2/1.
Свой скорый уход Она почувствовала уже днем, хотя болезнь терзала ее изможденное тело уже несколько лет. Жизнь уходила, забирая с собой последние силы. Уже неделю Она почти все время пребывала в забытьи, изредка приходя в сознание. Угасающий разум, листая книгу прожитой жизни, уносил ее, то в сверкающие позолотой величественные залы Эрмитажа, то на пыльные улочки Кабула, пронизанные запахами шашлыка, навоза и нечистот из придорожного арыка. Крепостные башни послевоенного Таллинна сменялись сугробами заснеженного блокадного Ленинграда. Темно-серый закрашенный купол Исаакиевского собора сменяли сверкающие золотом купола Московского Кремля. Прожитая жизнь не спеша проплывала перед мысленным взором, яркие, наполненные светом, красками и запахами картинки хаотично сменяли друг друга.
Недавно приходила мама. Ее тень, молча, стояла у постели и вздыхала. Прежде чем исчезнуть, прошептала: «Потерпи, маленькая, скоро уже. Мы тебя любим и ждем…». Говорила почему-то по-арабски, но все было понятно. Она хотела спросить ее, может ли, наконец, снять с души груз и рассказать сыну, что всю жизнь носила в себе, не позволяя даже думать об этом, но не успела, призрак растаял, а Она опять погрузилась в забытье…
…нестерпимо хочется плакать. Горькая обида захлестывает ее потому, что в музейном гардеробе тетенька в синем халате заставила надеть поверх новых красивых красных туфелек огромные неуклюжие войлочные тапочки. Теперь никто не увидит эту красоту, не услышит звонкого цокота крохотных стальных набоек, которые сделал сапожник, что сидит всегда на пересечении Майорова и Рошаля. Мама ведет ее за руку по бесконечной анфиладе залов Эрмитажа. Обида отступает, высыхают глаза — вокруг картины, золотые украшения, разноцветные огромные вазы и скульптуры — великолепие сказочного дворца. Ноги в войлочных тапочках неожиданно приятно скользят по зеркально отполированному разноцветному паркету как по причудливому янтарному льду. Сегодня в музее никого нет — санитарный день и руки сами тянутся прикоснуться к этому волшебству, но мама быстро увлекает ее, не давая остановиться перед очередной сказочной диковиной.
Бородач с выпуклым открытым лбом и пышными усами, к которому ее привела мама, сначала показался страшным и угрюмым, но на деле оказался добрым и улыбчивым. Сказал, что послушные дети могут звать его дядя Иосиф, Иосиф Абгарович Орбели. На нем был синий халат, наброшенный на костюм. Комната была пропитана запахами табака и музея. Когда Она успокоилась, он усадил ее в кресло за свой огромный стол, угостил чаем с шоколадной конфетой. Спрашивал, нравится ли ей в школе и научилась ли Она читать? Пока пила чай, разговоры старших ее не интересовали, все внимание было приковано к огромным картинам в резных рамах. Картины напоминали огромные окна, прорубленные в стенах кабинета, через которые был виден загадочный сумрачный лес. Картины были необычными — они были не нарисованы, а вышиты нитками. Мама и старшая сестра вышивали салфетки и скатерти, которыми была богато украшена их квартира на Майорова, но домашние вышивки были яркие и светлые, а эти картины были тревожные и сумрачные, как будто некая таинственная и могущественная сила стерла краски и притушила солнечный свет.
— Фатима, Вы уверены, что стоит это делать? — голос бородача заглушался скрипом выдвигающегося ящика, — она еще ребенок, мы не можем допустить, чтобы это навредило ее здоровью. Эти предметы по-разному влияют на людей. Даже легкое прикосновение к ним иногда может лишить сознания взрослого человека.
Мама отвернулась от окна, в котором была видна Нева.
— Осталось 80 лет до начала нового Великого цикла и Вы, Иосиф Абгарович, знаете о пророчестве также как и я — «В НАЧАЛЕ ВЕЛИКОГО ЦИКЛА, В ГОД ЧЕРНОЙ ВОДЯНОЙ ЗМЕИ, ЕДИНЫЙ СОСУД СОЕДИНИТ КРОВЬ НЕСУЩИХ СИЛУ И СТАНЕТ ВНОВЬ ВОЗМОЖНЫМ СОЗДАНИЕ».
— Фатима, извините, но, вероятно, Вы догадываетесь, что значит это «СОЗДАНИЕ»? Создание «ЧЕГО»? Или, возможно, это какое-то существо? Когда я записывал легенду со слов старой армянки, мне было чуть больше двадцати, и относился к тексту, как к фольклору, честно признаюсь, не придавал этому значения. И теперь, это «СОЗДАНИЕ» ставит меня в тупик.
— Нет, Иосиф Абгарович, к сожалению, кроме этих слов, передаваемых из поколения в поколение, я знаю только то, что последний в нашем роду ребенок способен изменять форму известных Вам артефактов. Возможно, не только последний, но возможности проверить у нас не было уже четыреста лет. С тех пор, как Иван Грозный захватил Казань, и погиб наш пращур, который обладал Верблюдом. Верблюда наша семья получила в подарок от странствующего дервиша, которого спас от расправы мой далекий предок — печенегский хан.
— Невероятно! Но уверены ли Вы, что девочка унаследовала Ваш дар? — Орбели нервно стал бегать по кабинету. Воткнув куда-то под усы папиросу, он закурил, и клубы сизого дыма скрыли из глаз его и маму.
Дядя Иосиф стал похож на паровоз, на котором они с папой, мамой и сестрой ездили летом на дачу в Сестрорецк к морю. Это было очень смешно. Она засмеялась, но мама укоризненно взглянула на нее и нахмурилась.
— Она последняя в нашей семье, у меня больше не будет детей. Поэтому мы здесь, чтобы Вы могли это проверить. Извините, Иосиф Абгарович, Вы можете не курить, мой муж, Хайрулла, очень не любит, когда в доме пахнет табаком, тем более от моих волос, а мыть их приходится целый день.
Мама не афишировала свою набожность и не носила хиджаб, но платок всегда скрывал ее волосы от глаз посторонних. Когда же раз в неделю она мыла волосы, обе дочери помогали промывать их и, главное, расчесывать не характерные для татар Поволжья густые вьющиеся светло-каштановые волосы. Обычно мама вставала на табурет, чтобы волосы не падали на пол и им с сестрой было удобно их расчесывать. В редкие дни, когда в такие моменты в окна их квартиры заглядывало неяркое ленинградское солнце, казалось, что мама была окутана облаком из сверкающего красного золота.
— Мам, может быть чайку? — голос сына вернул ее к реальности. Он сидел на стуле у кровати и вытирал полотенцем руки. Пахнет хлоркой. Видимо стирал марлевые салфетки, которые приходится менять каждый час.
Это ее младший. Он приезжает до и после работы: постирать, убраться и покормить. Как правило, ночует дома на другом конце Москвы. В полумраке ночника заметны темные круги вокруг глаз и заострившиеся скулы. «Как же он, наверное, устал со мной, — тяжело подумала она, — больше тянуть нельзя, сегодня я должна все ему рассказать».
— Кирюша, переночуй, сегодня, у меня.
— Конечно, мамуль, только сейчас позвоню Ксении, а то она будет волноваться — у нас в Теплом Стане по ночам последнее время неспокойно, — берет телефон и уходит на кухню…
…дядя Иосиф достал из комода небольшую шкатулку. У него подрагивают руки, и с зажатой в пальцах папиросы прямо на пол сыпется пепел. Он открывает шкатулку, в которой на бархатной подушечке лежит металлическая подвеска.
— Доченька, возьми это, — мама протянула ей красивый металлический кулон. На цепочке посверкивает небольшой очень симпатичный зайчик.
Фигурка касается пальцев, они чувствуют холод, как будто зайчика достали не из комода, а только что принесли в дом с мороза, потом ладошку стало покалывать. Ощущение неожиданное и приятное.
— Пожалуйста, сильно-сильно сожми кролика, — глухим голосом просит дядя Иосиф.
— Не бойся, родная, — подбодрила мама.
Она послушно сжимает фигурку и с удивление чувствует, что брюшко зверька мягкое.
— Вот! — она возвращает кролика. На его боку четко стали видны вмятины от детских пальцев, уши и лапки вдавились в фигурку.
— Видите, Иосиф Абгарович, — мама отдает кулон бородачу. Он двумя руками взял кролика и внимательно стал его разглядывать.
— Этого не может быть! — он рассматривает фигурку, пробует пальцем вмятинки на ощупь. Затем подбегает к столу, находит на нем большую лупу и вновь начинает внимательно рассматривать кролика.
— Фатима, невероятно, посмотрите! Мало того, что в руках этого ребенка невероятно твердый металл становится подобен пластилину, но фигурка еще и восстанавливает форму! — глаза Иосифа лихорадочно блестят. — Никогда не видел ничего подобного! Невероятно! — повторяет он.
— Ну, что, убедились? — мама снова отошла к окну, — умоляю Вас, пообещайте мне, что будете оберегать ее, если с нами, со мной и Хайруллой что-либо случиться. Я чувствую приближение лихих лет.
Пройдет несколько дней, и скуластая смешливая девочка уже сама пройдет мимо гранитных атлантов-великанов в музей и услышит первую лекцию об истории культуры человечества, которую ей и еще нескольким ленинградским разновозрастным ребятишкам прочтет директор Эрмитажа, академик Иосиф Абгарович Орбели.
Пройдут многие годы, и она будет водить своих сыновей по залам великого музея и рассказывать им о сокровищах мировой культуры и искусства, о которых сама узнала на лекциях дяди Иосифа.
— Мам, я пойду, подремлю немного, — сын снова заставил ее открыть глаза, — а то завтра рано вставать, надо будет убрать в лаборатории — у нас после Новогодних праздников начальство решило помещения проверить, на предмет чистоты и порядка, а у меня такой свинарник, — он махнул рукой, тяжело поднялся и исчез в полумраке квартиры. Потушил верхний свет и комнаты погрузились в полумрак. Стало слышно, как ветер бросает охапками снег в огромные окна сталинской высотки. Тоскливо воет ветер в вентиляционной решетке.
Она слабо кивнула и вновь прикрыла глаза…
…ленинградская квартира. Подъем по лестнице с двумя ведрами невской воды дался с трудом. Ноги плохо слушаются, ноют в коленях, кружится голова. Ветер бросает охапки снега в окно. Сегодня ее наградили за три потушенные «зажигалки» в районном штабе МПВО — дали маленький кулек сушеной моркови — можно будет заварить, получится чай. Вчера заходил дядя Иосиф, спрашивал, как мама? Оставил кусочек рафинада. Но мама спала, и он побоялся ее будить. Теперь, с мамой они остались вдвоем в пустой и холодной квартире. Папа умер от ран после Финской в сороковом, а сестра ушла на фронт. Мама уже месяц не поднимается: нет сил, и сильно опухли от голода ноги. Ничего, сегодня будет праздничный ужин. Сегодня мыла пол у соседки — Илии Рувимовны и она дала две желтые горошины витаминок. Обычно она давала за эту работу одну «витаминку», но сегодня у Илии именины и по этому поводу она прислала маме отдельную горошину. Старая еврейка, она всегда говорила своим сиплым картавым, похожим на карканье, голосом: «Помни, нельзя просто так раздавать что-либо. Все в этом мире надо заработать. Пусть это будет безделица, пустяк, но только через ТРУД, — у нее получалось ТГУУУД, — заработанную безделицу ты будешь беречь, ведь в ней тепло твоей души и сила твоих рук».
До войны Илия Рувимовна работала в аптеке на Невском. Она прибежала к ним домой, когда из городских громкоговорителей раздался голос Молотова, который сообщил: «Сегодня, в 4 часа утра, без предъявления каких-либо претензий к Советскому Союзу, без объявления войны, германские войска напали на нашу страну, атаковали наши границы во многих местах и подвергли бомбежке со своих самолетов наши города — Житомир, Киев, Севастополь, Каунас и некоторые другие…». Илия попросила маму срочно купить сахар, спички и мыло — все самое необходимое.
— Фатима, Вы не одна, у Вас две девочки, конечно, они взрослые, но это Ваша кровь и плоть. Бегите ко мне в аптеку, купите поливитамины, пока они есть. Мама тогда отшучивалась: «Иля, ну что Вы, этих фашистов завтра отшвырнут до самого Берлина. Аллах не допустит!»
Не прошло и трех месяцев, как они с мамой собирали в кастрюли массу расплавленного сахара, перемешанного с землей и мусором, которая текла вдоль дороги, когда горели Бадаевские склады.
Теперь, каждую неделю, Илия отдавала за протертый влажной тряпкой пол то, что в январе 42-го в городе, зажатым в кольцо блокады, было дороже любых сокровищ — горошину поливитаминов.
Кипяток, окрашенный в оранжево-коричневый цвет кусочками моркови, издавал странный химический запах. Если не принюхиваться, можно было представить, что в хрустальном стакане, вставленном в серебряный подстаканник, настоящий чай. Сегодня надо было решить, что из книг пойдет в буржуйку. Из библиотеки остались только несколько книг, которые мама до последнего момента пыталась сохранить. Огромное издание Корана, где каждая страница была украшена расписанными вручную орнаментами, в кожаном переплете и золотыми уголками. Дореволюционные издания «Илиады» и «Одиссеи». Большой том собрания сочинений Пушкина, сборники стихов Блока и Гумилева. Раздумья были не долгими, сегодня пришло время Александра Сергеевича. Толстый фолиант, сверкнув золотым тиснением, скрылся в глубине почти потухшей печки.
— Доченька, — прошелестел мамин голос. Он был настолько тих, что сливался с шумом метели, разгулявшейся за окном.
— Мамочка, я сейчас, чай уже готов, есть сахар, витамины! Сегодня пируем!
Когда она подошла к постели с подстаканником в руках, мама лежала с открытыми глазами и, тяжело дыша, смотрела в дальний угол комнаты. Ночную комнату освещала только приоткрытая дверца буржуйки и дальняя стена, и высокий потолок их большой комнаты растворялись в глубокой тени. Непроизвольно она оглянулась, на мгновение показалось, что грустный полупрозрачный силуэт проступает из этого мрака. «Надо немного поспать, пока тепло, а то мерещится всякое», — подумала она отрешенно, без тени страха.
— Хаэрельниса, доченька, подойди поближе. Я сегодня уйду, не перебивай меня. Прости меня, родная, я не успела тебе все рассказать… — глаза ее закрылись. Тишину нарушало только гудение ветра в печной трубе. Неожиданно мама с силой сжала ее руку, — запомни, — голос ее окреп, она приподнялась на подушке, по вискам текли ручейки пота, — ТЫ ДОЛЖНА ВЫЖИТЬ и ВЫЙТИ ЗАМУЖ ЗА ТОГО, КОГО ОКРУЖАЮТ ВЕРА, НАДЕЖДА И ЛЮБОВЬ. ПОКА НЕ ВСТРЕТИШЬ ЕГО — НЕ СМЕЙ ВЫХОДИТЬ ЗАМУЖ! ЛЮБЛЮ ТЕБЯ И ЖДУ…
Мама упала на подушку, голова неестественно запрокинулась, глаза широко раскрылись, судорога пробежала по телу и она затихла.
Она не знала, сколько часов просидела у постели. Уже светало, когда взгляд упал на большое зеркало, которое от пола до потолка занимало стенной проем в глубине маминой комнаты. На нее смотрела изможденная пожилая женщина, седые косы которой обрамляли бледное чужое лицо.
Жена мурзы Байкеева — Фатима ушла, не успев передать последней в роду то, что ее предки несли из поколения в поколение многие тысячи лет. Смерть не позволила ей передать служение, предначертанное ее младшей дочери. Великую тайну, от которой безжалостное время оставило только слова, стерев первоначальный сокровенный смысл.
Пройдут годы, закончится Великая война, фашистские орды отхлынут от стен города-дворца, прежде чем младший сын армянского князя Орбели — Иосиф расскажет младшей дочери татарского мурзы Байкеева, девушке с короткими абсолютно белыми волосами, какой груз лежит на ее плечах, и что никто в этом мире не в состоянии будет ей помочь.
— Понимаешь, девочка, ты не совсем такая, как все, ну, необычна, что ли. Многие тысячи лет кровь вашей семьи несет в себе половинку целого. Существует предание, по которому, раз в 60 000 лет половинки соединяются и рождается человек с очень редким талантом. Талантом делать людей подобными богам. Еще до революции, когда я участвовал в экспедиции, в поисках материалов о древней цивилизации Урарту, эту легенду я услышал и записал от одной очень пожилой и почтенной армянской женщины. К сожалению, потом в те места пришли турки и вырезали все армянское население, никого не осталось. Судьба сжалилась надо мной, и я встретил в Ленинграде, твою маму. Они с мужем переехала сюда с Поволжья, чтобы выжить в голодные годы после Гражданской войны — ты же знаешь, тогда в Поволжье свирепствовал страшный голод. Сами высокообразованные люди, они мечтали дать и детям хорошее образование, стремились быть поближе к культуре, но, сама видишь, как война распорядилась. Я с твоими родителями познакомился через общих знакомых. От Фатимы я узнал, что записанная мною легенда повествует о реальном факте. Именно дети вашего рода наследуют из поколения в поколение очень интересное качество — возможность только силой пальцев изменять форму металла, который не поддается ни какому из известных способов обработки. Скоро, возможно, ты встретишь человека, в крови которого содержится вторая часть целого, и в вашем ребенке или его ближайшем потомке когда-то разделенное соединится. Что это, я не знаю, как, возможно, не знала и твоя мать. Сейчас очень сложное время. Никто не застрахован от человеческого навета и опасности очутиться в жерновах МГБ. Я обещал твоей матери, что буду оберегать тебя, но видишь, что твориться вокруг. Дома у нас у двери стоит чемоданчик, чтобы быть готовыми, когда за нами придут. Да и к татарам сейчас сложное отношение. Прошу тебя, поменяй имя, фамилию, постарайся забыть, что ты татарка и дочь Хайруллы и Фатимы Байкеевых.
Весна в Таллинн приходит незаметно. Пронизывающий сырой зимний ветер с Балтики понемногу согревается. Облака все чаще пропускают солнечные лучи. Исподволь набухают почки и, вдруг, перед глазами вспыхивает зелень кустов сирени и жасмина, следом зацветают яблони, кусты смородины. Балтика меняет свинцовую безысходность на яркую лазурь, сливаясь с весенним небом.
В Анечке Штейнбест с ее белоснежными локонами трудно признать рыжеволосую татарскую девочку. Она мчится домой на своем Харлее, разбрызгивая лужи узких улочек послевоенного Таллинна. Оставив мотоцикл у крыльца дома, она стремительно взбегает к себе на второй этаж, на ходу снимая шлем, кожаную куртку, расстегивая комбинезон. Седые волосы сильно примяты мотоциклетным шлемом. Надо привести прическу в порядок и переодеться — сегодня Он познакомит ее со своей старшей сестрой. Внутри все трепещет, страшно. Может быть, новое шифоновое платье с красными маками на темно-зеленом фоне, которое ей позавчера всю ночь шила лучшая портниха Таллинна Леночка Шмелева? Или это недостаточно скромно? Ведь они не расписаны, но уже год живут вместе — его сестре это может не понравиться. Мама бы уж точно не простила ее за это никогда.
— Люба, познакомься, моя жена, — глаза сестры ее будущего мужа, настороженно вглядываются в нее. Кажется, что она физически ощупывает ее, оценивает.
— Какой у Вас удивительный цвет волос, совсем как натуральная седина. Очень оригинально, — кожа покрывается мурашками от ощущения электричества надвигающейся грозы.
— Аннушка не красится, — ставит Он точку в смотринах, — это после Блокады.
Красивое лицо Любы сразу потеряло напускную холодность, казалось, она сама смутилась от своего предубеждения.
— И что мы стоим, приглашайте в дом, помогите вещи занести. Мама гостинцев насобирала. Я едва довезла.
Вечером, когда они уже поужинали и тихо, по-семейному втроем пили чай с его любимым вареньем из райских яблок, Анна узнала, что у ее будущего мужа не одна, а три сестры: ВЕРА, НАДЕЖДА и ЛЮБОВЬ.
«Наверное, Кирилл где-то простыл» — храп сына, гулко раздается по всей квартире, она снова возвращается в реальность из мира воспоминаний.
Яркое сияние хрустальной люстры их таллиннской квартиры сменяет тусклый свет прикроватного ночника.
«Хочется пить, надо позвать Кирюшу. Надо собраться. Весь день кто-то приходил, и они не могли остаться вдвоем, а когда, наконец, это происходило, сознание покидало ее. Нельзя, чтобы сын повторил ее историю. Кроме нее больше некому рассказать. Рядом нет дяди Иосифа, и некому объяснить мальчику, кто он и что его ждет. Кирилл должен все знать и, если понадобится, рассказать сыну».
— НИКТО, НИКОМУ, НИЧЕГО НЕ ДОЛЖЕН, — чей-то безликий невыразительный голос прошелестел в голове, — НИКТО, НИКОМУ, НИЧЕГО НЕ РАССКАЖЕТ — ТВОЙ ЧАС НАСТАЛ И НИ ТВОЙ СЫН, НИ ТВОЙ ВНУК НЕ УЗНАЮТ СВОЕГО ПРЕДНАЗНАЧЕНЬЯ. Время еще не пришло… Люди еще не готовы… Еще рано…
Она открыла глаза. Над кроватью склонилась полупрозрачная тень. Нечеловеческие глаза были прямо перед лицом.
— Кирилл! — ей казалось, что от ее крика сейчас распахнутся двери, вылетят стекла и зимняя стужа ворвется с январской улицы в дом. Но с губ сорвался тихий стон, и ее веки опустились навсегда.
Кирилл проснулся посреди ночи. Проходя мимо кровати матери, увидел безвольно свесившуюся с кровати руку и с щемящей тоской понял, что она ушла и ушла, не попрощавшись, когда он спал.