Светлогорск показался мне каким-то игрушечным: деревянные дома, деревянные заборы, деревянные тротуары. По таким тротуарам ходить совсем непривычно. Шагнешь — доска под тобой прогибается. Выпрямишь ногу, доска на место встает, да еще тебя подбрасывает чуть-чуть. Получается, будто по лодке с кормы на нос, с носа на корму ходишь. Я даже потихоньку от бабушки на асфальт сошел. Но асфальт почему-то тоже качался. Наверное, у меня голова закружилась. Я остановился и сразу в конце улицы увидел дом. Солнце только-только коснулось его своими яркими лучами, и окошки дома, составленные из разноцветных стекол, сразу же превратились в маленькие радуги! Тесовое крылечко, к которому меня подвела бабушка, добродушно проскрипело под нашими ногами: «Просим, просим». Резная дверь распахнулась, и мне вспомнились слова давным-давно слышанной сказки: «Кто, кто в теремочке живет? Кто, кто в невысоком живёт?»

Казалось, из дверей сейчас выскочат мышка-норушка, лягушка-квакушка, петушок-золотой гребешок…

— Что, Серёжа, — бабушка улыбнулась мне всеми морщинками, — понравился тебе наш театр?

Я только головой кивнул.

— Проходи и, пожалуйста, со всеми обязательно здоровайся, так в театре принято.

Мы вошли, и я сразу стал принюхиваться.

Бабушка прыснула, прижала платок к губам и таинственно произнесла:

— Так тебе наш воздух сразу и открылся! Походишь сюда с месячишко, может что и разнюхаешь. Пошли за кулисы?

За кулисы? Я устремился за бабушкой. Увы, кулис на сцене не оказалось. У меня сразу вытянулось лицо. Бабушка меня успокоила — одни кулисы уже сняли, сегодняшние еще не повесили. Вот начнут их вешать, бабушка придет сюда вместе со мной.

Без них мне сцена не понравилась. Огромная каменная коробка с проступающей по бокам кирпичной кладкой и деревянным полом, из щелей которого тянуло сыростью. Правда, под тусклым светом единственной лампы пол порой вспыхивал серебряными бликами.

— Гвозди это, — объяснила бабушка. — Декорации прибивают каждый день, а все их обратно разве повыдергиваешь? Если хорошенько поискать, найдешь гвоздь, которому, как и мне, уже шестьдесят стукнуло.

Мы подошли к двери ее комнаты. Она быстренько повернула замок, щелкнула выключателем и пропустила меня вперед.

— Чего же ты остановился? — не смогла сдержать торжествующей улыбки бабушка, легонько подтолкнув меня в спину.

Я сделал шаг и опять остановился, восхищенный.

Наверное, пещера сорока разбойников так не поразила Али-Бабу, как поразило меня то, что я увидел в бабушкиной комнате: подзорные трубы, рыцарские мечи, золоченые кубки, клетка с чучелом попугая, гитара с огромным бантом, наганы с крутящимися барабанами, царские короны и даже тупорылый пулемет, выкрашенный темно-зеленой краской. На столе возвышалось огромное блюдо, на котором беспорядочными горками были навалены апельсины, лимоны, яблоки и еще неизвестные мне фрукты. Яблоки в начале июня, да еще такие аппетитные, каких я в жизни-то своей не видел. Это было свыше моих сил. Я схватил самое румяное яблоко без всякого спроса и впился в него зубами. Бабушка предостерегающе вскрикнула, но было уже поздно. Вместо сладкого, пахучего сока мой рот оказался набит краской, клеем и картоном.

— Наказание мне с тобой! Что же ты хватаешься неизвестно за что, не спросясь? Это же все ненастоящее, — она обвела рукой комнату, — это все называется реквизит!

— Ненастоящее? — Сокровища сорока разбойников померкли в моих глазах.

— Значит, эти мечи, эта кольчуга — все это ненастоящее?

Я взял в руки кольчугу. Она оказалась сплетенной из обыкновенного шпагата, только ее выкрасили серебряной краской, а я думал…

— Но и мы не лыком шиты, у нас тоже кое-что имеется, не хуже, чем в столичных театрах. Вот гляди, — бабушка отодвинула занавеску, и я увидел десяток шашек в потускневших от времени ножнах, — Бабушка-а-а, — простонал я, — дай подержать на секундочку.

Ни слова не говоря, она осторожно сняла шашку — это грозное оружие гражданской войны — и благоговейно протянула ее мне.

— Эта вот принадлежала нашему старейшему артисту Ивану Михайловичу Щеглову. Он у Буденного в Первой конной воевал.

Не дыша я потянул рукоятку на себя. «Конармейцу Щеглову за безудержную храбрость», — было написано на клинке.

— Бабушка, — с огорчением сказал я, — что же клинок так затупили? Он же волосок на лету разрезать должен.

— А это специально. Все так притупили, когда у нас спектакль «Тихий Дон» шел. Иначе бы артисты порубали друг друга.

— Опять получается, что они вроде как игрушечные.

— Можно сказать и так, поскольку все, что здесь имеется, приспособлено для игры, — бабушка отняла у меня шашку и повесила на место. — А вообще, большинство вещей, которые ты видишь, сделаны нашим бутафором Дмитрием Кирилловичем. Пошли, навестим кудесника, он будет рад на тебя посмотреть.

Кудесник не проявил никакого восторга при моем появлении, чем сразу мне понравился. И вдруг я учуял запах… Запах только что надкусанного бутафорского яблока. Пахло картоном, клеем, красками и немного пыльными тряпками. Я вспомнил, что в театре так пахло почти везде. На проходной, в фойе, на сцене, у бабушки в комнате… Вот это да! Это и есть тот самый воздух, без которого бабушка не может жить? Подумаешь, пыльные тряпки и клей. Непонятный народ эти взрослые.

— Что интересует молодого человека? — спросил Дмитрий Кириллович, снял очки и подошел ко мне.

Я не знал, что меня интересует.

— В таком случае, — Дмитрий Кириллович задрал кверху указательный палец, — молодому человеку повезло, он сейчас находится если не в лаборатории господа бога, то в очень похожем месте, где за шесть дней можно сотворить буквально все. Ему нужно напоить чайком забежавших к нему товарищей? Пожалуйста, — Дмитрий Кириллович распахнул дверцу шкафа.

Я увидел аппетитный торт.

— Руками не трогать, — предупредил он, — я его только сегодня испек из опилок.

Я спрятал руки за спину.

— Молодому человеку нужно вступиться за честь прекрасной дамы и вызвать оскорбителя на дуэль? Прошу, — он достал из-под стола шпагу с тяжелым золоченным эфесом. — Медь, а как смотрится? — Он постучал по эфесу. — Когда этот клинок привезли из магазина с жестянкой вместо эфеса, на него было жалко смотреть. А теперь? — он любовно погладил рукоятку. На изготовление такой штуки уходит день жизни без перерыва на обед. А может, молодому человеку показать подвески королевы? — Он протянул мне шкатулку.

Все подвески были на месте. Хоть сейчас скачи к королеве Франции.

— Обыкновенное граненое стекло, а как смотрится? — вздохнул он. — Но кто сейчас хочет этим заниматься? Пройдет десять лет, и настоящего бутафора будет так же трудно встретить, как белого журавля. Поддельщики, конечно, останутся, а вот мастера…

— Он вздохнул, немного помедлил, потом достал из сундучка наган и сунул его мне. Я вцепился в наган обеими руками. Мальчишки с парт попадают от зависти.

— Спасибо.

— Рано ему такие подарки дарить, не заслужил еще, — проворчала бабушка. — Но раз подарил, большое тебе спасибо, добрая ты душа, Дмитрий Кириллович. А ты, — с напускной суровостью она посмотрела на меня, — прячь свой револьвер, пойдем, поможешь мне реквизит по гримеркам носить.

Когда мы снова пришли в ее комнатку, она протянула мне огромный, с воронкой на конце дула, пистолет, а сама открыла дверцу шкафа и вытащила оттуда ворох сабель на кожаных перевязях.

— Понесли, — сказала она, направляясь к двери.

— Бабушка, — глянул я на нее виновато, — а что такое гримерки?

— Гримерки? — бабушка удивленно посмотрела на меня, но тут же спохватилась. — Гримерки — это комнаты такие, где актеры готовятся к спектаклю: одеваются, клеят усы и бороды, гримируются… — видно, на моем лице опять появилось вопросительное выражение, так как бабушка в сердцах тряхнула саблями.

— Серёженька, даю тебе честное слово, ты сам все увидишь собственными глазами. Не торопись. Тебе за целый месяц все это может надоесть.

— Ни за что не надоест! — пылко сказал я.

— Поживем, увидим, — почему-то вздохнула бабушка. — Идешь ты, наконец, или нет?

Мы принялись за работу. Неслышно ступая ногами, обутыми в войлочные тапочки, бабушка разносила по гримеркам сабли, веера, букеты бумажных цветов. Я шел рядом, держа обеими руками то старинный мушкет, то бочонок с порохом, стараясь ступать так же бесшумно, как и она.

Так мы ходили довольно долго, пока я не обратил внимание на одну гримерку, в которую мы ни разу ничего не внесли.

— Там сидит Иван Михайлович, — объяснила бабушка, — он всегда за два часа до начала в театр приходит, собирается так долго. Беспокоить его не хочется.

— Куда же это он собирается целых два часа? — хмыкнул я. — Он же в театр уже пришел.

— Вот туда и собирается, — улыбнулась мне бабушка, — на театральном жаргоне это означает: готовится к спектаклю, к своей роли. Человек он старого закала, старой школы, не то что теперешние артисты. Прибегут за пять минут, нос напудрят и думают, что гении. А сами пустышками в театр прибегают, пустоту на сцену и тащат Охо-хо, — неодобрительно вздохнула бабушка. — Ладно, зайдем к нему, посмотришь на настоящего мастера. У него наш Буров в свое время в театральной студии учился. Таких артистов, как Иван Михайлович, теперь раз-два и обчелся.

Бабушка постучала, последовало разрешение, мы вошли, поздоровались, и я тут же спрятался за ее спину. А кто бы не спрятался? Сидит перед зеркалом худой, до трусов раздетый старик и мажет свой абсолютно лысый череп, лоб, щеки, подбородок, уши какой-то темной жидкостью.

— Бабушка, — еле слышно спросил я, — что он делает?

— Гримируется, — взъерошила мне волосы на макушке бабушка.

— Во флаконе у него морилка. Вот он сейчас намажется и станет настоящим загорелым разбойником, хотя и без морилки он тоже не краше.

— А как он потом отмоется?

— Водой, мамочка, водой, — неожиданно басом сказал старик, — в старое время на такой грим меньше двух бутылок пива не жалели, а теперь водой приходится омовение совершать.

— Не пугай ребенка, чертушка, — погрозила пальцем ему бабушка, — все-таки внучка на тебя привела посмотреть.

— А чего на меня глядеть? Дай я его, мамочка, подчерню. Нам как раз арапчонок в этом спектакле требуется. Вася Круглов заболел.

Я тихонько потянул бабушку за дверь.

— Никак испугался? — спросила меня бабушка, когда мы пришли в ее комнату.

— То-то, Иван Михайловича даже директор наш побаивается. Язвительный мужик.

— А чего он тебя «мамочкой» зовет? Какая ты ему «мамочка»? Ты же папина мама.

— Папина, папина, — успокоила меня бабушка, — а «мамочкой» он всех зовет. От старого театра это выражение у него осталось. От теперешних актеров такого не услышишь, — бабушка еще раз вздохнула.

Мне почему-то стало жаль старика Щеглова, и я тоже вздохнул в своем углу.

— Серёжа, — спохватилась бабушка, — кулисы-то поди уж повесили.

— Как повесили? — в отчаянии воскликнул я, — Ты же обещала! Должен я, наконец, узнать, что это такое?

— Без паники, — оборвала меня бабушка, — а ну скорее в зал.

Но мы успели. Кулисы еще только начинали вешать. И делалось это на удивление просто. Сверху опускали железные перекладины, штанкеты, как мне потом объяснила бабушка, к ним привязали кулисы, и перекладины взмыли вверх. Вскоре вся сцена стала бело-голубого цвета. А потом откуда-то подул ветерок. Кулисы вдруг выгнулись парусами, и сцена сразу превратилась в огромный фрегат. Казалось, он ждал только команды капитана, чтобы отправиться в далекое плавание, и я почувствовал, честное слово, почувствовал, как палуба заходила у меня под ногами! Я даже схватил бабушку за руку.

— Бабушка, а они волшебные, эти кулисы, честное слово, волшебные!

Командой капитана прозвенел третий звонок. Бабушка провела меня в зал, посадила на свободное место и исчезла. Спектакль начался. «Эспаньола» раздула паруса, и я вместе с Джимом Гокинсом отправился на поиски острова сокровищ…

В антракте я бегом бросился к бабушке. Мне очень хотелось, чтобы она познакомила меня с мальчиком, который был Джимом Гокинсом. Конечно, у этого Джима родители — актеры, иначе кто б его взял на такую замечательную роль? Но все равно он играл здорово. Я услышал его голос, он доносился из-за двери, на которой было написано «Комната отдыха», и остановился у этой комнаты, не решаясь войти. Но потом все же взялся за ручку — и замер, пораженный увиденным…

Шляпы, пистолеты, абордажные сабли вперемешку лежали в углу, как совершенно никому не нужные вещи, а их владельцы — «коварные пираты» и «бесстрашные моряки», — сняв парики, вели между собой разговор, который можно услышать от моего папы, мамы, от нашей соседки тети Паши. И все же главный удар был впереди. Только я собрался подойти к Джиму, как увидел, что он начал вытаскивать из волос девчоночьи шпильки, а потом схватил себя за макушку и дернул так, что у меня потемнело в глазах, а ему хоть бы хны. Дерет себя за волосы да еще зубы скалит. Я зажмурился, тряхнул головой; может, на меня такое впечатление спектакль произвел, и мне это мерещится… Но когда я открыл глаза, то увидел, как по его плечам рассыпались невесть откуда взявшиеся длиннющие рыжие волосы.

И тут я все понял. Джим Гокинс оказался не мальчишкой, он женщина! Женщина-артистка. Я тихонько закрыл дверь и побрел в фойе. Смотреть спектакль дальше расхотелось.

Потом мы собирали реквизит, и бабушка все время спрашивала, что со мной? Но я только пожимал плечами в ответ. Но когда дома я отказался от обеда, бабушка не выдержала.

— Это что за фокусы такие? Мы с тобой сложный спектакль провели, вечером опять в театр, а много наработаешь на голодный желудок?

— Не пойду вечером в театр, — угрюмо сказал я.

— Не пойдешь? — губы у бабушки задрожали. — А это, друг мой, как угодно. Неволить тебя никто не собирается. Только позволь узнать, почему?

И тут я разревелся. Бабушка сразу засуетилась вокруг меня со стаканом воды. Мне было стыдно: взрослый самостоятельный человек, пятиклассник, а ревет белугой, как какая-нибудь детсадовская девчонка. Но я ничего не мог с собой поделать. Наконец я успокоился, выплакался, покорно выпил воду и, всхлипывая, заявил:

— В театр больше не пойду Там все неправдашное, ненастоящее. И твой реквизит, и артисты! Они только прикидываются пиратами. Вруны.

— Чем же они тебе не угодили? — непритворно удивилась бабушка.

— Прикидывались героями, а сами про колбасу, про всякие покупки друг с другом болтали. А на Джима вообще смотреть противно было. Вот у нас в театре мальчишки мальчишек играют, пусть даже такие, как Шурка Буров, но все равно мальчишки!

— Вот оно что, возле «комнаты отдыха» дежурил? Так, так… — Бабушка села рядом со мной и неожиданно спросила: — А ты сам во что любишь играть?

— В путешественников… — помедлив, пробурчал я. — А при чем здесь мои игры?

— А когда играешь в путешественников, ты бываешь настоящим путешественником или нет?

— Ну… настоящим… — пожал плечами я.

— А без «ну» нельзя?

— Настоящим, — раздраженно я сказал. — А что?

— А то, что артисты, когда играют, тоже бывают самыми настоящими моряками, летчиками, разбойниками. Только между тобой и артистами есть разница: ты играешь по-настоящему для собственного удовольствия, а они играют по-настоящему для людей. Это у них работа такая — играть.

— Так они что, играют в работу?

— Нет, они играют на работе. Ведь то, что Джима играет наша Раечка, а не Игорь или Вова, ты разглядел только в курилке, так?

— Так!

— До этого разве была она похожа на девчонку?

— Нет.

— Значит, она играла самого настоящего мальчишку и делала это очень здорово. А теперь вспомни, какой сегодня день?

— Воскресенье, нечего и вспоминать.

— «Нечего и вспоминать», — передразнила она меня. — А в театре уже прошел один спектакль! А вечерний? А в праздники?

— Странная профессия… — недоуменно сказал я. — И кто их заставляет?

— То-то, что никто, — рассмеялась бабушка. — Однако попробуй предложи им какую другую профессию? Ни за что не согласятся! А ты в рев… Чудак, право… — Она погладила меня по щеке.

Вечером я все же пошел в театр и уснул на стуле за кулисами во время спектакля. В бабушкину комнату меня отнес на руках старик Щеглов. Бабушка укрыла меня бархатной скатертью и погасила свет.

Сквозь сон я услышал, как она наклонилась надо мной и прошептала:

— Нет, Серёженька, театром ты не заболеешь… Не заболеешь…

А может, эти слова мне просто приснились?