Приказ о назначении Гамова командиром эскадрильи вызвал у членов экипажа двоякое чувство. Радость и гордость за своего товарища омрачалась тем, что из экипажа уходил их друг, один из лучших пилотов полка, о котором ходила слава как об умелом, грамотном и удачливом лётчике. Кроме того, это был справедливый командир и очень надёжный товарищ. Они гордились тем, что летали с Гамовым. Расставание было грустным, и чтобы как-то сгладить эту горечь, Гамов сказал:

– Это ничего, что теперь экипажи разные, всё равно летаем вместе, выполняем одни задачи. А вам – спасибо, теперь вы можете гордиться тем, что в своём экипаже вырастили командира эскадрильи. Он обнял каждого и закончил: удачных вам посадок, ребята, и чистого неба.

На следующий день им представили нового пилота, нового командира экипажа. Это был человек несколько старше тридцати лет, среднего роста, крепкого телосложения. Он не имел ни боевого опыта, ни опыта полётов в Заполярье. Звали его Крючков Сергей Васильевич. Более десяти лет он прослужил в училище лётчиков, где обучал курсантов лётному делу. С первых дней войны он, как и многие другие его товарищи, засыпал командование рапортами с просьбой отправить его на фронт.

Но военная судьба распорядилась иначе, вместо фронта его направили на Аляску. Разместившись там, где ранее располагался Гамов и, уловив на лицах членов экипажа налёт некоторого неудовлетворения, он сказал:

– Чем не довольны, орлы? Внешность не героическая, или ростом не вышел? Но придётся летать вместе. Я к вам не просился, хотел попасть на фронт, но решением командования был направлен сюда, в глубокий тыл.

– Какой это тыл и насколько он глубок, вы, товарищ командир, надеюсь, узнаете уже в первом полёте, – с обидой проговорил штурман. – А то, что вы отреагировали на наше настроение, то это к вам не относится. Это наша грусть по бывшему нашему командиру.

– Ну, простите, если обидел, – ответил Крючков, сглаживая свою первую реплику. – Я ведь всегда считал, что война там, где стреляют, а вся остальная территория – это тыл.

– Да ладно, – проговорил Сорокин. – Скоро вы сами всё поймёте. А сейчас в честь знакомства давайте попьём чайку. Вася, давай-ка, организуем по стаканчику.

За чаем познакомились поближе. Каждый рассказал о себе, о том, как складывалась судьба до Аляски, как попали сюда. А новый пилот, послушав истории, которые имели место в лётной практике полка, согласился с тем, что был не прав, назвав их работу тыловой службой.

Утром, ставя задачу на лётный день, командир полка довёл до лётного состава плановую таблицу. Он объявил лидера, которым был вновь назначенный командир эскадрильи капитан Гамов, истребителей, в том порядке, в котором они пойдут в строю.

– Экипаж старшего лейтенанта Крючкова пойдёт замыкающим. Все свободны, старшего лейтенанта Крючкова и лейтенанта Сорокина прошу остаться, – закончил своё выступление подполковник Недосекин.

Когда все покинули класс подготовки к полётам, он сказал:

– Для тебя, Сергей Васильевич, этот полёт «пристрелочный», ознакомительный. Но, тем не менее, у вас будет особая задача. Над проливом, до Уэлькаля пройдёте в составе группы замыкающим, но посадку вместе со всеми не совершаете, а идёте до Марково, садитесь и передаёте машину, которую там очень ждут. Экипаж у вас опытный, проблем не должно быть.

– Есть, товарищ подполковник, задача ясна.

– Александр, – сказал командир полка, обращаясь к Сорокину. – Ты штурман опытный, надеюсь на тебя. Вопросы есть? Если нет, то свободны.

Аэродром перед вылетом группы напоминает муравейник, в котором, на первый взгляд, всё хаотично, присутствующие куда-то торопятся, бегут, суетятся. Но если внимательно присмотреться, то становится понятно, что всё подчинено каким-то законам и правилам. Вот на этом самолёте снимают чехлы, на другом начинают греть двигатель перед запуском, около третьего стоит топливозаправщик, водителю которого наш техник, сидя на плоскости крыла и отчаянно жестикулируя, даёт команду на включение насоса. А вот к тому самолёту побежал техник по радиооборудованию, почему-то не включается радиостанция. Здесь у каждого своя задача. И, как говорил Суворов, каждый солдат знает свой манёвр. Всё это вместе называется «предполётная подготовка».

Но вот подъехал автобус с пилотами и штурманами. Они высыпали на бетонку и быстрым шагом направились к своим машинам, которые уже заправленные и прогретые стоят в готовности к взлёту. Разместившись в самолётах, пилоты запустили двигатели и гуськом, по одному, строго выдерживая дистанцию, потянулись по рулёжным дорожкам к взлётной полосе.

Лидирующий бомбардировщик «Б-25» замер на старте. Получив команду на взлёт, пилот вывел двигатели на нужные обороты, отпустил тормоза, рванул с места и, сделав короткий пробег, взмыл в небо. Следом один за другим, как цыплята за наседкой, взлетели сопровождаемые «Аэрокобры».

Александр Сорокин улетал в этот полёт с какой-то необъяснимой тревогой. Он с завистью наблюдал за взлётом командира. Так взлетать, как он, в полку не умел никто. Раньше в самолёте были они, его экипаж, а теперь с ним летают другие. Сорокин понимал, что в жизни нет ничего постоянного, что нужно привыкать к новым условиям, и он безропотно делал своё дело. Роль замыкающего была непривычной для него. На Аляске если они с Гамовым летели в составе группы, то всегда в лидирующем экипаже, прокладывая маршруты, огибая плотные слои облачности и тумана. Сейчас же он летел по маршруту, намеченному другим штурманом, и чувствовал себя как-то не у дел.

Берингов пролив пересекли благополучно. Барражируя над Уэлькалем, проследили за посадкой всех сопровождаемых машин, сделали круг и, убедившись, что они приземлились, покачав на прощание крыльями, взяли курс на Марково.

В наушниках тихо звучала какая-то легкая американская мелодия. Радист Вася, как всегда, был в своём репертуаре и создавал настроение экипажу. Оставшееся позади морское побережье, было закрыто туманом, спустившимся к самой земле. Он густым покрывалом укутал Анадырскую низменность, над которой пролегал маршрут полёта.

– Командир, предлагаю обойти облачность и туман с севера, – предложил Сорокин. – Пересечём хребет Пэкульней, за ним должно быть чисто, и повернём на юг, на Марково.

– Как скажешь, штурман, тебе видней, – ответил пилот и сделал поправку на новый курс.

При подлёте к горному массиву облачность стала не такой плотной, земля по-прежнему была скрыта от глаз, но иногда всё же кое-где проглядывала сквозь заметно посветлевшие облака.

– Я грешным делом думал, что сегодня увижу тундру с высоты полёта, а тут сплошная облачность, – посетовал Крючков.

– Не переживай, ещё насмотришься, да так, что надоест, – успокоил его Александр.

Вдруг откуда-то справа послышался хлопок, и в наушниках прозвучал голос стрелка-радиста:

– Командир, вижу дым из правого движка. Похоже на пожар.

Пилот взглянул на прибор температуры правого двигателя, стрелка медленно, но уверенно двигалась к красному сектору циферблата. Давление масла было также выше нормы. Стало ясно: двигатель вышел из строя и, скорее всего, горит.

– Штурман, что под нами? Сможем ли сесть? Радист, свяжись с КП, сообщи наши координаты, садимся на вынужденную.

– Под нами хребет, валуны и камни, высота две тысячи пятьсот, попробуй дотянуть как можно дальше, если хребет проскочим, то есть шанс благополучно приземлиться на брюхо, там кругом снег.

Крючков повернул голову направо, за окном кабины было светло, на остеклении играли огненные блики.

– Включаю систему пожаротушения, – сказал он и включил тумблер.

За стеклом кабины потемнело, система сработала.

– Товарищ командир, связи нет, – доложил радист.

– Почему? – спросил пилот.

– Я предполагаю, что от высокой температуры предохранители поплавились.

Крючков изо всех сил держал штурвал, стараясь как можно дольше продлить полёт, но он уже понимал, что долго так не протянуть. Левый двигатель, на котором они летели, тоже не тянул, почему-то даже не развивал нужные обороты.

– Буду садиться на брюхо, – крикнул он. – Экипажу приготовится к покиданию самолёта.

– Есть приготовиться к прыжку, – услышал штурман голос стрелка-радиста.

– Командир, я должен быть с тобой, – прокричал Александр, но не услышал своего голоса.

– Всем покинуть самолёт и штурману тоже. Это приказ.

Времени на раздумье не оставалось, Александр открыл аварийный люк и вывалился из самолёта. После тёплой кабины лицо обожгло жгучим морозом. Раскрыв парашют и оглядевшись, он не увидел ничего, кроме удаляющегося от него самолёта, летевшего с правым креном, довольно резко снижаясь. За ним от правого двигателя тянулась полоса тёмно-серого цвета.

Приземлился Александр не совсем удачно. При спуске земли он практически не видел. Большая скорость снижения и плохая видимость не позволили вовремя сгруппироваться. В такой ситуации, результатом встречи с землёй вполне мог стать перелом ног, но его спасло то, что в момент, когда ноги коснулись снежного наста, сильный порыв ветра подхватил парашют, прижал его к земле и с довольно большой скоростью потащил по камням.

Когда парашют дёрнуло, Сорокина бросило лицом вниз и сильно ударило о снежный наст, который был утрамбован северными ветрами. Его несло по этому насту всё быстрее. И скорее интуитивно, чем осознано, он достал нож и обрезал стропы…

Александр очнулся от холода. Несмотря на меховой летный комбинезон и унты, мороз пробирал до костей. Сел – боли нет. Попробовал согнуть ноги, руки – всё работает нормально. Одно причиняло неудобство: было такое ощущение, что лицо покрылось коркой льда. Он дотронулся до носа – резкая, невыносимая боль пронзила всё тело, сознание вновь на несколько мгновений оставило его.

Вновь придя в себя, Александр осмотрелся и обнаружил, что снег вокруг его головы пропитан кровью. Его затошнило. Он лежал на боку и, осматривая пространство, которое его окружало, пытался рассуждать: если я чувствую боль и тошноту – значит жив, а если жив, то надо бороться за жизнь. Он вдруг обнаружил, что на нём болтаются обрезанные парашютные стропы, самого парашюта не было видно. «Кто же их обрезал? Неужели я? Как мне удалось это сделать?»

Он попытался перевернуться на другой бок, это ему удалось. Мысли опять запрыгали в голове: «Вот нож, значит точно стропы резал я, наверное, ветром несло парашют, пришлось от него избавиться… Но лежать нельзя, можно замёрзнуть… Надо что-то делать… Прежде всего перевязать рану, лицо сильно повреждено при приземлении».

Он сел, достал из кармана индивидуальный пакет, зубами разодрав прорезиненную ткань, вынул из него всё содержимое.

Превозмогая боль, ватным тампоном промокнул лицо и насколько это было возможно вытер сочившуюся кровь. Зеркала не было, приходилось всё делать наощупь. Сняв шлемофон, Александр обмотал бинтом всё лицо, оставив только прорези для глаз. «Вот теперь лицо не обморожу, – подумал он и усмехнулся. – Интересно, что там от этого лица осталось? Жалко перевязку не смогу сделать, бинт, наверное, присохнет, – и опять усмехнулся. – Голова совсем не работает, какая перевязка, ведь бинта-то совсем не осталось».

Так, рассуждая сам с собой, штурман завершил «лечение», на которое был способен, Немного передохнул, встал на ноги и, пошатываясь, побрёл в ту сторону, куда, по его мнению, скрылся самолёт.