День ее рождения… А шесть лет назад, весной тысяча девятьсот шестьдесят девятого года его, Гречко, тоже ошеломила немыслимая весть. Не стало юной художницы, чья кружевная графика так ему полюбилась. И не только он один благодарно оценивал ее необычное искусство. Многим становилась известной запись Ираклия Андроникова, оставленная на одной из Надиных выставок писателем, искушенным в тончайших проявлениях духовности:

«То, что это создала девочка гениальная, становится ясным с первого рисунка. Они не требуют доказательств своей первозданности».

Запали в память и сходные слова, какие написал тогда же и Василий Алексеевич Ватагин, скульптор и умудренный опытом советчик Нади; посмертную статью академика поместила «Юность», в ней читали:

«Беспощадная жестокость судьбы вырвала из жизни только что расцветший талант гениальной московской девочки Нади Рушевой. Да, гениальной, — теперь уже нечего бояться преждевременной оценки».

Что касается его самого, то Георгий Михайлович Гречко был известен в ту пору, пожалуй, лишь в конструкторском бюро Королева, на Байконуре да еще в отряде космонавтов. Тоже немало, но писать о нем не писали, фотографий не печатали. До поры до времени… Но он и в те годы, которые и теперь еще видятся недавними, готовился к полету, теперь ставшему полусказочной реальностью. Минувшее присутствует на борту, о нем напоминает вполне земная и безмерно дорогая сердцу малость.

Перед отлетом на космодром у него, бортинженера, уже утвержденного в составе экипажа, возникло внезапное желание побывать у Рушевых, познакомиться и попросить родителей Нади доверить ему хотя бы одно творенье дочери — на время двухмесячной отлучки. На желанную память о выставках, какие посещал, о радости познавания неистощимой девичьей фантазии.

Путь на седьмое небо всегда, наверно, останется нетореным во многих своих частностях. Космонавтика уже приняла и такой термин, как сенсорный голод, состояние, рождаемое в человеке нарастающей оторванностью от родимого, прожитого, всегдашнего; утолять его надлежало тем, что близко сердцу. Сборы завертели с головой, но в декабре, когда время оставалось уже считанное, он решил пожертвовать двумя-тремя часами ночи и набрал номер телефона, подсказанный связисткой. Отозвался отец Нади, представились друг другу и договорились о сверхсрочной встрече; за поздний звонок, разумеется, пришлось извиняться.

Он взял с собою младшего сына, Мишу. Пятикласснику тоже хотелось «побывать у Нади». Машину пришлось вести по-отцовски, осторожнее обычного, и до Рушевых добирались долго.

В передней, настолько тесной, что раздевались по одному, с хозяевами свиделись, как то и следовало предположить, сдержанно, если не сказать тягостно:

— Николай Константинович… Наталья Дойдаловна…

Несмотря на седоватую бороду и сильно оголенный лоб, отец Нади выглядел моложаво. Его отличали спортивная стать, испытующий взгляд влажно блестящих глаз и, это особо, пальцы: крепкие в рукопожатии, они с дрожью после не справлялись. Сдержанность матери оттенялась этой отцовской возбужденностью. Прислоненная к стене фигура Натальи Дойдаловны показалась хрупкой. Невысокая женщина с восточными чертами лица, в черном, под цвет волос, платье, с полуопущенным взглядом и глухо молчаливая запомнилась ему, как живое олицетворение неизбывной скорби. Щемящее знакомство сгладилось тем, что и сам он, и Михаил многое знали о всех Рушевых из газет, журналов и буклетов.

Цепко запала в память и комнатенка Нади: малоудобная, узковато-тесная, не будет и десяти квадратных метров. Желтенький стол вблизи окна, по соседству с настенной книжной полкой; с нее на вошедших поглядывал Эль Греко, его овально-лаковый портрет.

— Здесь, в общем, все и рисовалось, — кратко пояснил Николай Константинович. — Творила перед сном обычно, самое большое минут по тридцать-сорок, выпускала на бумагу дневные накопления. Это было ей в разрядку, после рисования спала всегда спокойно.

Слушая отца, он машинально потрогал столик. Вот где, значит, феноменально точно семнадцатилетней школьницей были вызваны к зримой жизни последние шедевры, галерея многоликих персонажей «Мастера», ставшая общепризнанной, почти хрестоматийной…

— Да, оказалась первопроходцем, — верно уловив его мысли, отозвался Николай Константинович. — А это как раз подарок Маргариты, — продолжил он снова скупо, указав на портрет Эль Греко. — Дар Елены Сергеевны Булгаковой, признательность за композиции. Она поразилась, поверьте, узнав себя в Маргарите, она поразилась тому, что Надя прозрела сходство даже в лицах…

Наступили минуты, когда оба остались наедине в соседней комнате, вмещавшей в себе всю прочую квартиру — и столовую, и гостевую, и вторую спальню. Здесь впечатлял шкаф, хранилище десятков папок, и еще фотопортрет Нади, на серванте, большой, почти в натуру.

Они вдвоем привстали у портрета, Наталья Дойдаловна и Миша где-то отстали; Николай Константинович пояснения продолжил шепотом:

— Мы приехали с ней из Ленинграда, там Надю снимали в документальном кинофильме, на Мойке — двенадцать, в последней пушкинской квартире. И ничего не предвещало, не замечалось ни малейших признаков, — заторопился отрывисто рассказчик, переходя к развязке. — Вернулись пятого-марта, а шестого утром после завтрака, когда стала собираться в школу… — Николай Константинович не досказал и отвернулся от портрета. Затянулась пауза. — Теперь ленинградцы готовят ее большую выставку, она будет уже сто двадцать первая по счету. Экспонируют в Пушкине, в галерее Камерона. И этот портрет скоро отправится на выставку, — заключил Николай Константинович, преодолев молчание.

— Состоялось уже сто двадцать выставок? — сам он поторопился с вопросом, искренним удивлением помогая отвлечься собеседнику. — Факт, наверно, беспримерный. Я сам ведь ленинградец и завидую землякам: они опять увидят Надины работы… И что же, врачи не помогли? — неожиданно для себя он тоже перешел на шепот.

Николай Константинович вместо ответа достал записную книжку, открыл ее на закладке и молча дал прочесть запись, мелкую, но четкую. Пришлось быстро пробежать глазами:

«Диагноз. Дефект сосуда головного мозга — субархноидальное кровоизлияние — разрыв аневризмы вализиева круга…»

Николай Константинович отобрал книжку:

— Редчайший случай. На миллион рождений вряд ли приходится один, может быть, и много реже. Врожденный дефект, и никогда ничем он себя не проявлял. Врачи делали все возможное, в течение пяти часов. Но… область поражения была самая глубокая…

Разговор оборвали. Наталья Дойдаловна привела Мишу, и уже вчетвером они стали смотреть папки, взятые из шкафа. Он выбрал и взял с собой «Мальчиша-Кибальчиша».

— Биографию Нади я читал и помню: ваша дочь — январская, родилась тридцать первого числа. Будете отмечать ее дату, включите ваш «Волхов», я постараюсь показать в программе «Время» Надиного «Кибальчиша», — было дано на прощанье такое обещание.

И теперь, на «Салюте», картины памятного вечера у Рушевых подробно очертились в памяти.

Подсознание, ты тревожилось напрасно. Еще вчера он, Гречко, предусмотрительно пометил на календарном графике возле броской цифры «19»—день полета — маленькое «м».

И сегодня, только стали бы собираться к вечернему сеансу связи, он конечно же вспомнил бы, что дата связана и с Надей. А днем — что днем… График оказался не таким уж легким и спокойным, все пришлось отдать нескончаемой работе, мысли о земном привычно отступили в глубину сознания.

Гречко откачнулся от стены, вытянулся и напрямую, нырком, отправился за «Мальчишем».

Перед полетом их докучливо пытали журналисты: что сверх расписания берет с собою в дорогу экипаж? Алексей отрезал коротко: ничего! Объяснил: не для того шесть лет Госбанк тратил на него червонцы, чтобы он, Губарев, за пределами Земли отвлекался от работы. Крепко вымолвил. После Алексея сложно было признаваться, что вот он, Гречко, все-таки прихватил с собою несколько почтовых марок и еще… фантастику, для сверки, так сказать, на месте. Про Надин рисунок пришлось промолчать: могло сойти за перебор. Теперь на белый свет перед Лешей должен был появиться и рисунок.

Заранее, до позывных «Зари», они проверили микрофоны, прочую радиооснастку и заняли места напротив передатчика. Он достал приготовленного «Мальчиша» и показал его командиру:

— Рисунок Рушевой, взял у Надиных родителей. Обещал показать его отсюда нынче, в день ее рождения.

Губарев сосредоточенно прищурился, прищурился и промолчал, промолчал и посмотрел куда-то в сторону, отрешенно.

— Люблю ее графику, — добавил Гречко.

— Дай посмотреть, — отозвался Губарев и протянул руку. Взяв листок, он повернул к себе «Мальчиша».

— Мы вчера горевали с тобою об Орловой, — вольнее разгорячась, продолжал Гречко. — Не знаю, как тебе, а мне все еще не верится. Так переживал я, помню, и за Надю. Тоже самородок, и всего семнадцать лет… Представляешь, нынче меня к вечеру стало что-то отвлекать, а что и куда, я так и не додумал. Убедил себя только в том, что тревожит не работа. А это память мне сигналила про Надю и «Мальчиша». Так я иногда думаю, шестое чувство и Надю подгоняло: взрослей, мол, побыстрей, познавай, развивай уменье, твори, чувствуй, что срок отведен тебе совсем ничтожный. И она успела, оставила нам столько, что трудно и представить, я же видел ее папки. Совершила подвиг, подвиг для души, совершенно бескорыстный. Она, подвижница, достойна стать нашей гордостью. А с другой стороны — несправедливость бытия. И хочется противопоставить что-то, по-человечески закономерное слепой несправедливости…

Алексей выслушал его, не перебивая, но и как-то сумрачно. — Но что же все-таки… — процедил он и оборвал свой вопрос, покусывая губы. Помолчал опять и поднял «Кибальчиша»: — Лихой парень, у него все глазами сказано.

Гречко понял недомолвку и уже суховато, сжато передал рассказ Николая Константиновича и заключение медиков.

— Хорошо, что получается день в день, — одобрил командир, возвращая наконец рисунок. — Я говорю, очень хорошо, Георгий, что ты не забыл обещания родителям. Устроим первый вернисаж Нади в масштабе всей планеты. Он заслужен. Отметим ее дату. Ведь это же еще и памятник Гайдару. А после прикрепи нашего «Мальчиша» где-нибудь так, чтобы мы втроем смотрели на Вселенную. Не зря же со звездой…

Оконный свет квадратами вырывал из темени зелень стриженых газонов. Ленинская комната была полна; рядовые, ефрейторы, сержанты разобрали все столы и стулья. Олег Сафаралиев, комсорг соединения, помогал редактору стенной газеты составить наметки праздничного номера. В день рождения Нади работа ладилась медленно, часто вспоминались «Алый парус» и пресс-центр. Вдобавок то и дело слышалось:

— Комиссар! Комиссар! — Сафаралиева отзывали то сюда, то туда, обращались за справками, советами, просили рассудить. «Комиссар» — это стало меж товарищей нестроевым званием комсорга, и Олег однажды написал домой с нескрываемой гордостью: «Ребята меня теперь называют комиссаром».

Бакинский институт был окончен перед призывом, диплом историка повышал авторитет комсорга. Общественные науки в армии важны каждому, и не счесть уже, сколько раз помогали ребятам консультации Олега. Впрочем, доверие к нему укрепляло и многое другое: спортивные заслуги, начитанность, приверженность юмору, мастерство нардиста.

— Комиссар! — послышался оклик чересчур громкий, в десяток голосов. — Комиссар, посмотри скорее, интересно…

Сидевшие у телевизора врубили звук на полную катушку, и Олег услышал: «Рушевой…» В дрожащем, чуть расплывчатом кадре на экране неясно различались фигуры космонавтов. Он ничего не смог сообразить и стушевался еще более, когда весь экран заполнила четко очерченная, с углями-глазами голова в буденовке. «Кибальчиш… артековский… в космосе… откуда?…»

Ленинская комната, казалось, растворилась в сизых отсветах экрана. Но сюжет сменился, и все задвигалось, все завосклицало. В первый раз комсорг ушел от расспросов, не поведал подопечным ничего путного, сам невнятно переспросил тех, кто перехватил первые слова Георгия Михайловича Гречко. Он вслушивался в нестройные голоса товарищей и ловил себя на том, что объяснить происходившее в космосе не может.

В глазах возникла далекая строка: «Завтра мы разъедемся. Вряд ли когда-нибудь увидимся». Его тогда утешали, — увидимся, мы должны увидеться, мы обязательно увидимся. Но он оказался прав. А впрочем… Неужели сейчас они действительно увиделись?

Женский голос певуче сообщил, что в Москве завтра ожидается теплая погода, всего четыре градуса мороза.

Комсорг отошел к окну, чтоб укрыть от окружающих свой взгляд и чтоб увидеть в ночи между зелеными квадратами газонов каменную лестницу. Он различил ее длинные ступени, залитые солнцем, а также скульптуру пионерки с ласточкой. Сухой глоток: возле постамента присела черная, как смоль, артековка с папкой на коленях. Она вынула бумагу, авторучку. Олег зажмурился, чтоб разглядеть лестницу получше. Он увидел, что около постамента стоит еще и мальчик, тоже черный, как смоль, склоняется к рисующей и говорит ей про Сальяны и доктора Мирзаги.

Наталья Дойдаловна ожидала программу «Время» в одиночестве, Николай Константинович уехал в Ленинград. Она долго его не отпускала, знала, что на выставке ему не избежать волнений. Николай Константинович однако своего добился: взял себе в компаньоны знакомого журналиста, человека пожилого. И Наталья Дойдаловна уступила просьбам, попросила сопроводителя оградить мужа от перевозбуждений.

В январе она просмотрела несколько передач из космоса и всякий раз удивлялась в глубине души тому, что космонавт, чье улыбчивое лицо открылось миру, так похож на того немногословного человека, который так недавно побывал у них.

Николай Константинович позвонил в Надин день к вечеру, был все же заметно взбудоражен. Рассказал: пушкинский музей выпустил чудесную афишу, и очередь желающих попасть на выставку растянулась уже с утра от галереи через парк, наверное, до Грота, конца не видно, ее фотографируют. Официальное открытие состоится в двадцать часов. Дату дочери отмечают в Золотом зале дворца, разослана масса пригласительных билетов. Будут все устроители из музея Пушкина, и Минина, и Галушко, и Грановская, и Голлер, — музейных сотрудниц Наталья Дойдаловна давно уже знала по фамилиям. Будут и супруги-режиссеры, Калинина и Литвяков, снимавшие Надю в пушкинской квартире. Филармонический квартет сыграет Рахманинова, второй концерт, Надино любимое. Обещала быть Олюшка, целинница, — узнал, какой институт она заканчивает — имени Вавилова. Будет исполнена также написанная к вечеру поэтическая композиция. Ожидают, что свое слово скажет и профессор Бурсов. Словом, церемония продлится допоздна, «Время», скорее всего, никому увидеть не удастся. Но спутник-журналист обещал подежурить возле телевизора, и если там тоже состоится, он принесет в зал сообщение.

Николай Константинович просил никоим образом не пропустить вечерней передачи. Никоим образом! Все подробности запомнить по возможности и записать на память. Но про ожидание никому не говорить, никому, ни в коем случае: мало ли… Свои просьбы Николай Константинович разъяснял до тех пор, пока Наталья Дойдаловна не обронила: — Так и знала, ты уже как в кипятке. Успокойся, Георгий Михайлович не забудет, сделает, что сможет, — сама она в этом почти не сомневалась.

Николай Константинович смешался и повесил трубку…

Маленький «Волхов» продолжал уже много лет служить на совесть. Наталья Дойдаловна внимательно выслушала все, что рассказал Губарев о работе на орбите, замерла, когда заговорил Гречко, затем восприятие разрушил телефон. Позвонили Карцевы, Алеша и Володя, двоюродные братья мужа, — нервно, торопливо: — Наташа, ты «Время» смотришь? Включи! Скорее!.. — пришлось отвлечься, так что всего долю секунды видела она рисунок дочери в крохотном оконце «Волхова». Но Наталье Дойдаловне было довольно и этого мгновения.

После передачи телефонные вопросы зазвучали иначе:

— Вы видели? Вы знаете?.. — звонили Григорьевы, чья дочка, Лена, была в школе Надиной напарницей, другие одноклассницы, три Наташи, Дикович, Миронова и Плошкина, звонили сослуживцы. Все просили разъяснений и еще подробностей. Последним пробился Марк Антонович, Надин артековский вожатый, говорили долго. К полночи затихло, «Волхов» погас, окно оставалось наглухо зашторенным. Наталья Дойдаловна присела на кровати Нади, сложив руки на коленях, и ощутила в себе давно забытое чувство усталого спокойствия. Она ни о чем не думала, не хотела думать, потому что слушала и боялась потревожить свое едва различимое дыхание, в тишине и темноте похожее на дыхание спящего…