Сидя на корточках у костра, Матвей Петрович поковырял пальцем землю, оглянулся, подобрал свой топорик, разрыл лезвием почву, вытащил черную железку, постучал ею по обуху и позвал:

— Смотри, Наташа, осколок. Может, подойдет в музей этот ваш?

Наташа взяла осколок.

— Тяжелый. От чего он?

— Покажи, Наташа,— попросил генерал Кузнецов. Он осмотрел черный, с рваными краями осколок и определил: — Это не от бомбы. От снаряда.

— От нашего? — спросила Наташа.

— Осколки тут все немецкие,— ответил Матвей Петрович.— У нас орудиев не было.

Генерал Кузнецов оглядел поляну так, словно прикидывал про себя, откуда прилетел снаряд.

— Кто отрядом командовал?

— Председатель,— сказал Матвей Петрович.— Он тут с коллективизации главный.

— Хорошее место для базы,— одобрил генерал Кузнецов.— Болота, река. Но это для летнего времени. А как зимой? Когда болота замерзали?

— Зимой что тут делать? — зябко поежился Матвей Петрович. — Зимой подальше в лес забирались. Не приведи господь.

Григорий Иванович подошел к костру, попросил у генерала осколок и потряс его на ладони, словно взвешивая. Лицо его приняло строгое и напряженное выражение.

— Ты, Гриша, маленький был, не помнишь,— сказал Матвей Петрович.

— Почему маленький?.. Пятый год. Анна Васильевна повторила печально:

— Пятый год.— И спросила у Матвея Петровича негромко, со скрытой болью: — Это тогда Виктор ноги отморозил?

— Тогда,— со вздохом ответил Матвей Петрович.— Еле отходили.

Зябко поежился и генерал Кузнецов.

— А в степи зимой,— вспомнил он,— под Котельниковом...

Матвей Петрович взял у Григория Ивановича осколок, для чего-то поцарапал его твердым горбатым ногтем указательного пальца и сказал удивленно:

— Вот интересно мне: Наташа с Витей покойным осколки собирали, патроны трухлявые. Много чего понаходили. Даже наконечники от стрел. Кремневые. Потом музей в школе из этого сделали. Теперь археологи в земле нашей роются. Топоры каменные выкопали. С ними, может, еще на мамонтов охотились. Это ж сколько лет здесь люди живут?.. А ведь болота, лес, глушь. Могли же они выбрать места получше. Где-нибудь у моря теплого, где всякие апельсины растут. Или бананы какие-нибудь. А цеплялись за эту землю. Говорится: рыба ищет, где глубже, а человек — где лучше. Видать, неправда это. Человек ищет, где безопаснее.

— Если бы люди искали, где безопаснее,— вмешалась Алла Кондратьевна,— мы бы до сих пор на деревьях сидели. Здесь была их родина. Потому они тут и жили.

— Ну да,— не согласилась Наташа и спросила у своего отца: — Знаешь, почему наше село Бульбами называется? Археолог наш, профессор Платон Иннокентьевич, в каких-то старых грамотах нашел... Сюда крестьяне бежали. С Псковщины. После бунтов картофельных. После петровского указа картошку сажать. И прозвали их тут «бульбами».

На Аллу Кондратьевну авторитет профессора не подействовал.

— Если так рассуждать, так можно додуматься до того, что и Тарас Бульба от картошки бежал.

— Это неправильно,— не согласился с Наташей и Сережа.— Здесь и в допетровские времена жили люди. Неизвестно только, как тогда село называлось. Но ведь Васькин предок был родом отсюда.

Все присутствующие, кроме генерала Кузнецова, видели фотокопию исторического документа, которая висела на стене в доме председателя колхоза. Наташа и Сережа пересказали генералу историю этой фотокопии и ее содержание.

Сын Павла Михайловича когда-то отыскал в архивах исторический документ, рассказывающий о его предке. Может быть, этот человек и не был прямым предком Павла Михайловича и, таким образом, Ивана Павловича и Васи, но фамилия его была по этому документу Гаврилов, что по-русски значило то же, что Гавриленко по-украински. Сын Гаврилы, принадлежащий Гавриле. Происходил он из этих мест, а кроме того, в роду Гавриленко сохранилось предание о том, что один из их предков бежал на Запорожье к казакам, а потом попал в турецкий плен.

Одиннадцать лет провел Ефим Гаврилов,. Гавриленко, в плену, в кандалах, в мучениях, несколько раз бежал и все равно сумел вернуться к себе, на край Украины, на свою такую бедную и такую родную землю.

— Конечно,— заключил Сережа,— к тем, кто здесь прежде жил, прибавились крестьяне, бежавшие от картошки.

— Бежали они от картошки, бежали,— прищурился Матвей- Петрович,— и к картошке прибежали. Почему только она им не показалась?

— Картошка тогда другой была,— солидно пояснил Серено.— Мелкая. И невкусная. Было от чего бежать.— Он посмотрел на Наташу и добавил: — Не то что теперь некоторым.

— Выходит, ни самому съесть, ни другому продать,— посочувствовал Матвей Петрович псковским крестьянам петровских времен.— На такой не заробишь...

— Ну что вы все «заробить»! — с неожиданным раздражением оборвала его Алла Кондратьевна. — На все у вас одна мерка — какой будет заработок. А к чему он вам? Посмотрите на себя. Бригада у вас, как пол-Бельгии. Ну, не пол-Бельгии, так два Монако. А вас от прицепщика не отличишь.

— Зачем мне отличаться? — неохотно возразил Матвей Петрович.

— Затем, что вы в учреждения разные ходите, колхоз там представляете.

Сережа прежде никогда не задумывался над тем, почему дед Матвей всегда носит серый бумажный пиджак, который, если он и менял — снашивались же они у него когда-нибудь,— то и новый сразу же выглядел точно так, как старый. И сапоги никогда не выглядели новыми. Но вот оказалось, что все это неспроста.

— Так что мне, в цилиндре ходить? — проворчал Матвей Петрович и добавил: — По нашим делам в старом спинжаке лучше. Посмотрят, человек простой, лишнего не спросят.

Григорий Иванович поискал что-то глазами на лице Матвея Петровича, затем на лице Аллы Кондратьевны и улыбнулся иронически:

— Еще бы. Битый кирпич на аммиачную воду в белых перчатках не поменяешь.

— Мы на земле работаем, Гриша,— сразу же отозвался Матвей Петрович.— С наземом. Чистыми руками хорошо в конторе костяшками пощелкивать.

Слова Григория Ивановича задели за живое и Аллу Кондратьевну. Она зло блеснула глазами:

— Ты, Гриша, ври, да не завирайся. Ты здесь тоже человек не чужой: премии за урожайность вместе со всеми получаешь. А уродила бы у нас так картошка, когда б не достала я на стороне удобрения?

— Удобрения фондируются,— твердо ответил Григорий Иванович.— Ты достала — значит, кому-то недодали.

— Кому это недодали? — с презрением спросила Алла Кондратьевна.

— Тем, которые не ездят по начальству с грибами сушеными,— бросил ей в лицо Григорий Иванович.— Но говорят: вот вам полесский сувенир... А полиэтилен твой? Вот слово тебе даю: я его на бюро вытащу. Думаешь, не знаю, как ты весною клубнику в лукошках, а осенью клюкву посылаешь...

Алла Кондратьевна была искренне расстроена.

— Ну не могу я с ним, Анатолий Яковлевич,— негромко сказала она генералу Кузнецову.— Как с другой планеты человек.— И, преодолев себя, принялась уговаривать Григория Ивановича: — Гриша, ну оплати ты этот полиэтилен. Прошу тебя. Как друга. Ты думаешь, ты меня режешь? Ты колхоз режешь. У нас договор, сроки! Не получим денег за цветы, хоть караул кричи!..

Григорий Иванович смотрел на Аллу Кондратьевну спокойно, так, словно все это не имело к нему никакого отношения. И Алла Кондратьевна не выдержала, сорвалась:

— Нет, не могу я с тобой работать! Где же председатель? Когда это все, наконец, решится?!

Сережа первый услышал далекий шум автомашины, двигатель которой переключили на передние ведущие колеса.

— Едет, — сказал он.— Председатель. Алла Кондратьевна прислушалась.

— Верно,— подтвердила она.— Это «уазик»... Посмотрим, Гриша, что ты теперь запоешь.

Переправа на остров через узкую и глубокую в этом месте реку была устроена, как уверял Сережа, по принципу «волк, коза и капуста». Имелись для этого три челна, и каждый, кто переправлялся, одновременно отгонял на противоположный берег свободный челн так, чтоб остров не остался отрезанным.

Сильными движениями короткого весла председатель подогнал челн к острову.

Павел Михайлович относился к людям, прошедшим суровую жизненную школу. Но о таких говорят, что шкура от этого у них не загрубела, а только стала мягче. Жизнь его научила, что поступок, который ты совершил, иногда приносит не меньшее огорчение, чем тот, которого ты не совершил. И поэтому он часто повторял лозунг древних латинян: «Торопись медленно».

Сегодня он был в лучшем своем костюме, темно-сером с синей искрой, в белой сорочке и темном галстуке, с тремя рядами орденских планок над кармашком пиджака. Высокий и грузный, двигался он легко и с той точностью в каждом движении, которая вырабатывается лишь многолетней и систематической утренней зарядкой. Сейчас он был чуть напряжен и озабочен, но привычно скрывал это за шутливым, несколько ворчливым тоном.

— Добрый день,— поздоровался Павел Михайлович.— Заждались?

Ну наконец! — Алла Кондратьевна не стеснялась своего нетерпения.— А то хоть навстречу посылай... Что там слышно?

Павел Михайлович пропустил ее вопрос мимо ушей, так, словно его вовсе и не было.

— Как охота, товарищ генерал? — дружелюбно обратился он к генералу Кузнецову.

— И не спрашивайте,— смущенно отозвался генерал И показал на чирка.

— М-да...— сочувственно хмыкнул председатель и сразу же повернулся к Анне Васильевне: — Анна Васильевна, мир?

— Разве мы ссорились?

В голосе Анны Васильевны прозвучал холодок.

— А кто меня с жильем для химика донимал? Для Николая Николаевича?

— Будет?

— Пускай мебель покупает.

— Спасибо, Павел Михайлович, — удивленно и обрадовано улыбнулась Анна Васильевна.

— Рад стараться, — Павел Михайлович улыбнулся в ответ обаятельно и дружелюбно и подмигнул Алле Кондратьевне: — Так чем ты нас сегодня удивишь?

— Фирменное блюдо, — горделиво, со значением ответила Алла Кондратьевна.

— Эге, товарищ генерал,— повернулся Павел Михаилович к генералу Кузнецову,— это вас на высшем уровне принимают. Шутка сказать — цесарка по-бульбански.— И без всякой паузы, тем же тоном он быстро спросил: — А что она у вас под нее просила?

Генерал Кузнецов улыбнулся, но промолчал.

— Я все боялся — не поспею,— продолжал Павел Михайлович.— Что председатель делает?.. Не знаете? А я вам скажу. Обедает. Должность такая. У всех председателей...

— Вам все шуточки,— неодобрительно перебила председателя Алла Кондратьевна.— А у меня...— И горячо продолжала: — Анатолий Яковлевич! А если я вам письмо официальное от «Сельхозтехники»...

— Письмо, наверное, не помешает,— не устоял перед ее напором генерал Кузнецов.— Но все-таки...

— Вот и договорились! — быстро, не дав досказать, что «все-таки», выпалила Алла Кондратьевна и поспешила перевести разговор на другое.— Наташа! Пора нам салатом заняться.

— Я не могу помочь? — вежливо осведомилась Анна Васильевна.

— Зачем? Мне — удовольствие, Наташе — практика. Может, посуду пока перетрете? Гриша вам поможет.

— Лучше я мужскую работу сделаю, — возразил Григорий Иванович.— Лук вам нарежу. Меня на погранзаставе научили — волосок к волоску. Ты так не умеешь. Где у тебя дощечка?

— Сейчас принесу.

Алла Кондратьевна ушла в дом и тотчас же возвратилась с дощечкой, с кухонным ножом, с полотенцем для посуды.

— Вот как это делается на погранзаставе, — громко сказал Григорий Иванович. — Смотрите. Нож только у тебя легковат...

Он очистил луковицу, положил ее на дощечку и часто-часто замахал ножом у самых пальцев левой руки, раз за разом отсекая тончайшие ломтики.

— Замечательно, — удивилась его искусству Анна Васильевна.

— Уж куда замечательней,— отозвалась Алла Кондратьевна.— Что ж ты, Гриша, луковицу не помыл? Так, немытую, в салат?

— А зачем ее мыть? Она под своей оболочкой стерильная, можно сказать.

Анна Васильевна взяла полотенце и принялась перетирать тарелки и бокалы. По-видимому, ей хотелось спросить, для чего это делать, когда посуда и без того чистая, прозрачная, сияющая, но она не решилась.

— Павел Михайлович! Откуда у вас цесарки? — спросил генерал Кузнецов.

— Это я опыт ставил,— посмеиваясь над самим собой, ответил председатель.— Цесарка — из фазаньих. А фазаны да и куропатки жука колорадского едят. Кура — дура, не ест, а они — жрут. Только капризная эта цесарка оказалась.

— В каком смысле?

— Брезгует жуком. Поэтому пришлось мне опыты с цесарками Алле передать. Теперь она над ними шефствует. И видите, сумела найти для них научное применение.

Матвей Петрович помялся, откашлялся и обратился к председателю:

— Михалыч... Я чего спросить хотел... Как там это... как там погода?.. В районе?..

— Снег выпал,— отрезал. Павел Михайлович.

— Господь с тобой, на воздвиженье?

— Погоди, Матвей,— нахмурился председатель.— Про погоду мы еще потолкуем.— И, сознательно переводя разговор на другую тему, он обратился к Сереже, который сидел, сгорбившись, на поленнице, в стороне от других, с безнадежным и отсутствующим видом: — Серега! "Ты чего нос повесил?

Анна Васильевна внимательно посмотрела на Сережу.

— В самом деле, — сказала она.— Сережа, что с тобой? Павел Михайлович приглушенно рассмеялся:

— Это вы у меня спросите. У него неприятности. В районе. Правда, Серега?

«Вот и все,— подумал Сережа.— Значит, председателю все известно. Только почему он так этому радуется? Если бы это не со мной, если бы с кем-нибудь другим случилось такое, я бы не радовался. Ни в коем случае не стал бы насмехаться».

— Правда,— сказал он не сразу, усталым, угасшим голосом.

— Обманула? — веселился Павел Михайлович.— Не пришла?

— Кто? — не понял председателя Сережа.

— Что значит — кто? — притворно возмутился председатель и пояснил, обращаясь к Наташе: — Девочку по району в кабине катал.

— Попался? — подхватила председательскую шутку Наташа.— Какую девочку?..

— Беленькую. В очках,— уличал Сережу председатель.

— Это не девочка,— ответил Сережа с внезапным облегчением.— Это тетя.

— Э, нет! — не согласился Павел Михайлович и подмигнул Наташе: — На тетю он бы так не смотрел.

— Да это учительница из Залесья,— стал оправдываться Сережа.— Она по дороге попросилась. На базар. Павел Михайлович, ну что вы в самом деле!

— А если в самом деле,— прищурился председатель,— так ты скажи, только по чести: тебя отец когда в последний раз порол?

— Никогда он меня не порол,— мрачно ответил Сережа.

— И даром,— решил председатель.— Гриша, ты ему запретил ездить?.. И я ему говорил. Что это за езда без прав? И ты, Матвей!.. Что старый, что малый!

— Это не Сережу, это Гришу нужно пороть, — не выдержала Алла Кондратьевна.— Если он сегодня не оплатит полиэтилен, завтра у меня производство остановится. Законник нашелся. Каждой дырке — гвоздь.

— Вот ведь люди,— досадливо сказал Павел Михайлович генералу Кузнецову.— Как соберутся хоть трое, тут же производственное совещание... Кстати, что там у тебя под цесарку? — с нарочито преувеличенным интересом спросил он у Аллы Кондратьевны.

— Все, что полагается. И красное, и белое. Только вы от меня не отмахнетесь... Я понимаю, вы уже одной ногой в институте. А может, двумя?..— спросила Алла Кондратьевна, но, не дождавшись ответа, продолжала с нажимом: — Только производство должно крутиться. И его не остановить, хоть некоторые и пытаются. Оно...— Алла Кондратьевна поискала сравнение и торжественно заключила,— оно, как колесо истории.

— Алла, у тебя цесарка не сгорит? — заботливо спросил Григорий Иванович.

— Ты мне зубы не заговаривай, — повернулась к нему Алла Кондратьевна.— Посмотрите на него. Плачет. (У Григория Ивановича в самом деле от лука текли слезы, и он вытирал их носовым платком.) Крокодиловы твои слезы.

Матвей Петрович подошел к костру, присел на корточки и принялся выгребать из золы печеную картошку.

— Пока там ваша цесарка,— проворчал он,— картошка поспела.

Генерал Кузнецов поднял с земли крупную горячую картофелину, перебрасывая с ладони на ладонь, дал ей чуть остыть и разломил.

— Наташа, дай соли.

Наташа принесла соль. Генерал Кузнецов посолил картофелину, чуть сдавил половинку в руке, так, что вылезла наружу белая, сахаристая мякоть, откусил и, прожевывая, выдохнул:

— Хороша!

Матвей Петрович выгреб из костра уголек и, перебрасывая его с ладони на ладонь, как генерал картофелину, прикурил от него измявшуюся в кармане сигарету.

— Эта картошка особая,— сказал он строго.— Партизанская.

— Сорт? — спросил генерал Кузнецов.

— Сортом она потом стала,— ответил генералу председатель.— В войну тут партизанские огороды были. Голод. Немцы кругом. Села пожгли. Скот угнали. А у нас — картошка. Немцам она поперек горла стояла.

— С Федоровым, с партизанским генералом, мы картошкой делились,— похвалился дед Матвей.

— Начали мы картошку копать,— вспоминал Павел Михайлович.— А у немцев в Залесье жандармский пост.

Полицаев нагнали со всей округи. Солдат вызвали. С минометами. Нам отходить нельзя — пропадет картошка. Вот и держались, пока не выкопали.— Павел Михайлович помолчал, нахмурился, повернулся к Сереже: — За нее, за картошку эту, Серега, дед твой голову сложил. Тут его и похоронили. В общей могиле.

— Что же вы памятник не поставили? — с упреком спросил генерал Кузнецов.

— Какой тогда памятник? — возразил дед Матвей.— Крест стоял. Потом останки выкопали и в село перенесли. Там у нас памятник.

— В приказах писали: погиб за Родину,— медленно и задумчиво произнес генерал Кузнецов.— За ее честь и независимость. А в стихах Родина — три березки, отчий дом.— Он помолчал, вздохнул.— Погиб за картошку...

Над поляной поверху пронесся порыв ветерка, и залопотали листья на осинах, правильное научное название у которых «тополь дрожащий».

— Вот интересно мне...— пожевал губами Матвей Петрович.— У японцев точно учет поставлен. В Хиросиме до сих пор от бомбы атомной мрут. И считается, что от войны погибли... А у нас как сосчитали в сорок пятом двадцать миллионов, так и числится. Неправильно это. Сколько с тех пор людей наших перемерло от ран, от горя военного. Дети голодными росли. Может, и Витя, когда б не война... Посмотреть хоть на нашем кладбище... Посчитать...

— «На деревенском кладбище кресты...» — негромко, словно про себя, сказала Наташа.

— Да, кресты,— вздохнул Павел Михайлович.— А дальше как?

все так же негромко, словно про себя, повторила Наташа и, глядя вниз, в землю, продолжала:

Она остановилась, повторив «четырехзначных чисел» так, что нельзя было понять: то ли эти слова повторяются в стихах, то ли она забыла, как дальше. Но она забыла и беспомощно посмотрела на Анну Васильевну.

— «Я пробую представить эту смерть»,— подсказала Анна Васильевна, и слова эти прозвучали так горько, что всем на мгновение показалось, что она говорит о покойном Викторе Матвеевиче.

Наташа повторила:

Все молчали. Сережа почувствовал, как этот «привкус горя» сдавливает горло. Он закусил губу и отвернулся в сторону.

— Когда он это написал? — негромко спросил генерал Кузнецов.

— Давно, — ответила Анна Васильевна.— Ему еще и двадцати не было.

— Да, девочка, — взволнованно обратился генерал Кузнецов к Наташе, — в жизни иной раз трудно понять, где настоящее, а где только подделка. И когда ты столкнешься с этим, а ты обязательно с этим столкнешься, вспомни партизанскую картошку. И людей, что погибли за нее, до конца выполняя свой долг. У тебя есть фотография деда? — строго спросил он у Сережи.

— Нет,— ответил Сережа.— Не знаю даже, какой он был.

Он посмотрел на отца.

— И я почти не помню,— виновато улыбнулся Григорий Иванович.— Железом всегда от него пахло.

— Железом,— подтвердил дед Матвей.— Чем же еще? Кузнецом он был.

Павел Михайлович посмотрел на Сережу, на Григория Ивановича, как бы сравнивая их и восстанавливая в памяти образ Сережиного деда.

— А на Гришу он был совсем не похожий, — сказал он. — Веселый был человек. И все вокруг него смеялись. Теперь бы такому цены не было. Я б его в штате только за характер держал.— Он улыбнулся.— Ты думаешь, я почему такой старый, Серега? Все из-за них, из-за серьезных этих людей. Из-за бати твоего да Аллы... Ну, чего ты, Гриша, дуешься, как мышь на крупу?

— Павел Михайлович! — не выдержал Григорий Иванович.— Больше я так не могу! Скажите, наконец, прямо: вы уходите или остаетесь?

— Прямо только Китоврас (Китоврас — сказочное существо из русской былины, которое могло двигаться только по прямой линии, никуда не сворачивая) ходит, — посмеиваясь, ответил председатель.

— Я с ней работать не буду,— не принял шутки Григорий Иванович.— Если уходите, ищите и мне место.

— За что люблю Гришу,— ласково отозвалась Алла Кондратьевна,— так это за откровенность.— И сразу же, без всякого перехода, громко и зло продолжила: — Только и я откровенно скажу. Если приму колхоз, приказом уволю! Анатолий Яковлевич! — горячо обратилась она к генералу Кузнецову.— Вы не помните, где это было?.. За границей где-то. Железнодорожники забастовку устроили. Полностью выполняли все, что записано в их правилах да инструкциях. Знаешь, Гриша, что из этого получилось? Все поезда стали! Так ведь ты у пас в колхозе постоянно такую забастовку устраиваешь...

— Ладно,— оборвал ее Павел Михайлович.— Если тебе и Грише так не терпится,— он хитро прищурился,— привез я один документик... Серега, не в службу, а в дружбу. Там у меня в машине в папке конверт красивый...— И лишь после того, как Сережа ушел, он добавил: — Только в нем, в конверте этом, совсем не то, чего ты ждешь, Алла. Получил я письмо из Ирландии. От Джерарда Макхью.

— От какого Макхью? — удивился генерал Кузнецов.

— Ну, Анатолий Яковлевич, — укоризненно ответил председатель, — Макхью в нашем картофельном деле, как Эйнштейн для физиков. И в письме этом листок дли Сереги. Нащупал наш школяр идею одну любопытную. Как бы это вам объяснить?.. Гуминовую кислоту, она в торфе содержится, он использовал для внекорневой подкормки. Наши картофелеводы об этом знают. Было сообщение в «Вестнике». А я послал вырезку Макхью.

Сережа отправился к реке.