Павел Михайлович сам водил положенную ему но должности машину. Называл он ее «козликом», как звали в старину железные «газики», но это была новая добротная машина, которая шла по грунтовым дорогам, по бездорожью, надежная, безотказная, простая. «А все-таки далеко ей до багги Володи Бондарчука,— отметил про себя Сережа.— Тому только крыльев не хватает».

Водителей для обслуживания легковых машин Павел Михайлович не признавал.

«Расточительство это,— говорил он,— и глупость. Ну, если человек калека... А если есть руки-ноги и, главное, голова на плечах, так можешь сам научиться управлять».

Когда же дело доходило до смазки, до предупредительного ремонта, Павел Михайлович в колхозный гараж не обращался, а собирал школьников вроде Сережи, Олега, Васи и сам вместе с ними копался в моторе, монтировал шины.

Сереже хотелось заглянуть под капот — сменил ли Павел Михайлович генератор, как он, Сережа, ему советовал. Но он не стал поднимать капот. Он спешил. Ему было интересно, что за письмо привез председатель. Он прочел на конверте: «Джерард Макхью». А кто такой Макхью, Сережа хорошо знал.

Когда Сережа вернулся, Алла Кондратьевна посмотрела на его разгоряченное, покрасневшее лицо и с досадой сказала председателю:

— Написали бы лучше этому Макхью не про гуминовую кислоту, а про то, что этот лоботряс с машиной сделал.

— А что с машиной?

Генерал Кузнецов заметил, как напрягся Сережа, как сердито посмотрела на Аллу Кондратьевну Наташа, и вмешался:

— Главное — сам вернулся. Не на буксире... Фару разбил. Это чепуха.

— Понятно,— решил Павел Михайлович.— Читай, Серега.

Наташа улыбнулась задорно и бесшабашно:

— Кто? Он? Этот отличник?.. Давайте я прочту. Он каждое третье слово будет спрашивать.

Она взяла у Сережи конверт, вынула письмо, просмотрела его и бойко, уверенно прочла:

— «Дорогой мистер Кулиш! Мне доверена высокая честь известить вас, что за выдающиеся успехи в науке вам присвоено звание рыцаря ордена Бульбы».

Сережа смотрел на Наташу изумленно и растерянно. Он даже рот раскрыл. Генерал Кузнецов и Анна Васильевна переглянулись.

— «По уставу ордена,— так же уверенно продолжала Наташа,— вы обязаны танцевать первый танец с английской королевой на королевском балу в Букингемском дворце. Посылаю вам пригласительные билеты. Пароль ~-«Алая роза», отзыв — «Картошка». Наташа оторвалась от письма:

— Где же пригласительные, Павел Михайлович?

— Наверное, в папке остались,— ответил председатель.— Две штуки. Серега, ты с кем поедешь? — спросил он быстро и решительно.— С той беленькой? В очках?

— Ни за что! — горячо возразила Наташа.— Я с ним поеду... Только это ведь королевский бал... Что я надену?

— Действительно, это вопрос непростой,— задумался председатель.— Ну, Сережке мы в самодеятельности фрак возьмем. А тебе придется новое шить.

— Во дворец небось женский пол в портках не пускают,— улыбнулся Матвей Петрович своей некрасивой улыбкой.— А, Кондратьевна?

— Меня пустят,— вызывающе сказала Наташа.

— Наташа! — одернула ее Анна Васильевна.— Что за шуточки?..

Алла Кондратьевна удивленно посмотрела на Анну Васильевну и рассмеялась:

— А я-то уши развесила.

— Что там, в самом деле? Прочти, Наташа,— предложил генерал Кузнецов.

— Текст тут какой-то трудный, — спасовала Наташа. Сережа растерянно и обиженно переводил взгляд с

Наташи на председателя и с председателя на Наташу. Все это у них получилось так ловко, будто они заранее сговорились.

— Орден Бульбы,— хохотнул Павел Михайлович.— Ну, Наташа, утешила. Ты, Серега, не обижайся... Ладно, давай-ка я прочту.

Он взял у Наташи письмо и стал переводить его, спотыкаясь, повторяя некоторые слова:

— «Мистер Кулиш. Ваши...» Эти... ну, как это сказать?.. «Ваши усилия и ваши результаты заслуживают самого высокого уважения. А правильнее перевести — почтения. Хорошо, что вы так много успеваете. В связи с этим, как старый... как старший коллега, хочу поделиться с вами некоторыми мыслями. Вернее, перевести, некоторыми соображениями. Селекционер, если он хочет чего-либо достичь, должен жить и работать, как стрела в полете. Вам будут говорить: не торопитесь, у вас вся жизнь впереди. Это неверно. Мы должны торопиться. Вам будут говорить: получайте в школе высшие баллы... Ну, если это на ваш язык перевести, пятерки. И это неверно. Не обращайте внимания на школьные баллы. Пускай ничто не отвлекает вас от нашего дела...» — Павел Михайлович поднял голову от письма и с горечью перебил сам себя: — Правильно пишет. Ушел бы я раньше... А теперь... Какая нз меня стрела эта самая... Ой, мудрый старик.

— Павел Михайлович, а сколько Макхью лет? — спросила Алла Кондратьевна.

— Шестого мая семьдесят исполнилось. Юбилей был.

— А вам до юбилея еще четыре года. Что же вы прибедняетесь, говорите, что вам поздно?

— Макхью всю жизнь селекцией занимался.

— А вы всю жизнь чем занимались?

— Я? — На минутку задумался Павел Михайлович и продолжал: — Я — председатель. Какие в селе профессии? — спросил он и сам же ответил: — Тракторист, агроном, зоотехник, учитель. Вроде нет такой профессии— председатель. Но когда тракторист пашет с огрехами, голова у председателя болит. В непрогретую землю семена ткнули — председателю худо. Пьяный жену побил — председателя ночью с постели срывают. Один за всех — это всякому председателю известно. А вот все за одного...

Павел Михайлович помолчал, словно хотел еще что-то добавить, но вместо этого вернулся к письму Макхью:

— «Нет сейчас на земле профессии ответственнее, чем селекционер. Говорят — не хлебом единым... Но, как правило, говорят это те, у кого хлеб уже есть. Вы, мистер Кулиш, выбрали свою дорогу. Не сворачивайте с нее, не останавливайтесь. И пишите мне почаще. Кстати, меня очень позабавило картофельное название вашего селения и происхождение этого названия. У вас дар интересно рассказывать о своих учителях. Прошу передать мое глубокое уважение и добрые пожелания Виктору Матвеевичу...»

Павел Михайлович замолчал, будто осекся. Матвей Петрович искоса, недобро посмотрел на председателя.

— Опоздал он... с пожеланиями.— И, помолчав, с насмешкой добавил: — Послушать тебя, Михалыч, так в председатели нужно силком тащить. А как погляжу кругом, так и добровольцев хватает.

— Председатель, Матвей Петрович, это должность выборная,— вспыхнула Алла Кондратьевна.— А добровольцы и на бригадира найдутся... Наташа,— позвала она и, когда Наташа подошла к ней, уже другим, поучительным тоном сказала: — Смотри, Наташа, в школе этому не учат. Салат удивлять должен. Так, чтоб каждый, кто его попробует, непременно задумался, что же это я ем? И добавляю я для этого в салат дандури. Как грузины. Ну, это по-грузински дандури, а у нас это растение на клумбах или просто в палисадниках растет. Портулак. У нас его за цветы выращивают. И не догадываются, что он в еде интересный... Павел Михайлович! — неожиданно обратилась она к председателю.— Вам Потапенко привет передавал. Я была у него на базе, видела там чешскую мебель. Кабинет. Полированный орех, обивка под хром. Как у министра. Я сказала — придержать. Для вас.

— Зачем мне новая мебель?

— В опытное хозяйство возьмете,— простодушно ответила Алла Кондратьевна.

Павел Михайлович улыбнулся.

— Ну, Алла, вижу, ты всерьез подсаживаешь меня шилом на печку.

— Никуда я вас не подсаживаю,— смутилась Алла Кондратьевна. — Такая мебель не каждый день бывает. И по перечислению ее не продают. А я сумела договориться. Мы заплатим наличными, а вы потом эту сумму переведете со счета института на колхоз.

— Не имеем права наличными,— вмешался Григорий Иванович.

Алла Кондратьевна ласково улыбнулась ему в ответ.

— Гришенька, где же твоя совесть?..— И уже другим тоном, строго и резко, спросила: — Анна Васильевна! Когда вы захотели своим учителям в учительскую мягкие кресла, смог он через колхоз? Так ведь?

Анна Васильевна растерялась.

— Учителя устают... Шесть уроков на ногах.

— Смог,— отрезал Григорий Иванович.— И за мягкую эту мебель получил по мягкому месту. На бюро.

— Для друзей имеем право! — возмутилась Алла Кондратьевна.— А для Павла Михайловича, который колхоз сделал, который тебя человеком сделал, не имеем права?.. Ничего, я и без тебя найду деньги. Павел Михайлович, брать кабинет? — спросила она.

— Не нужно,— буркнул председатель.

— Почему?

— Липнет обивка хромовая... К этому самому... к мягкому месту.— И, покончив таким образом с вопросом о мебели, Павел Михайлович обратился к Анне Васильевне: — Разговаривал я в районе с юристом. Требуются ваши заявления. Это формальность, но без нее нельзя.

— Спасибо,— поблагодарила Анна Васильевна и пожаловалась: — Все не просто.— Она подошла поближе к чурбаку, на котором сидел Матвей Петрович.— Тут нужно подписать одну бумагу, — сказала она нерешительно.— Я хочу просить вас и Марию Корнеевну...

— Смотри, — прищурился Матвей Петрович.— И бабка наконец понадобилась. Я думал, ты нас совсем списала. Глаз не кажешь.

Анна Васильевна виновато потупилась, но, что-то преодолевая в себе, подняла глаза.

— Вы правы, Матвей Петрович... Но я — не могу... Не могу заставить себя прийти. Она плачет, а у меня сердце разрывается. Мне кажется, она меня винит... Что это я недоглядела.

— Эх, Анна, Анна,— укоризненно вздохнул Матвей Петрович.— Кто же у нас остался, кроме тебя? — И тут же деловито спросил: — А что за бумага?

— Думала я, как быть с книгами Виктора...

— Что тут думать,— перебил ее Матвей Петрович.— Книгам Наташка наследница. С бабкой мы так порешили.

— Зачем мне наследство? — возмутилась Наташа.— Я хочу, чтоб книги в библиотеке стояли. В нашей, в сельской.

— И чтоб надпись была над полками,— поддержал Наташу Сережа.— «Это книги Виктора Матвеевича Якименко»

— И чтоб их через год растащили,— в тон Сереже продолжил дед Матвей. Он резко повернулся к генералу Кузнецову:— У вас много книг?

— Нет,— несколько настороженно ответил генерал Кузнецов. Его оскорбила сама мысль о том, что кто-то может подозревать, будто бы он претендует на чужие книги. — Классика больше. То, что перечитываю: Пушкин, Толстой, Чехов. А так библиотекой пользуюсь.

Вопрос Матвея Петровича показался бестактным и недоброжелательным и Алле Кондратьевне.

— Генералы не могут за собой книги возить,— поучительно сказала она. — И не то важно, сколько у человека книг на полках, важно, сколько он прочитал.

Матвей Петрович помолчал, пожевал губами.

— Интересно получается. Витя покойный всю жизнь книги собирал. Покупал, доставал где-то, менял, выпрашивал. Каждую копейку — на книги. Я ворчал. Блажь, думал. Тоже думал — в библиотеке сподручней. Не догадывался, что за старые книги потом можно будет втрое взять, а то и впятеро. Лучше всякой сберегательной книжки.

Анна Васильевна вспомнила, как лет восемь назад, когда они только еще начали работать в селе Бульбы в школе, летом в каникулы поехали они с Виктором в Киев и взяли с собой маленькую Наташу. В гостинице им не досталось мест, и остановились они у приятеля Виктора по университету в маленькой двухкомнатной квартире за Днепром. Однажды Виктор исчез, а потом, часа через три четыре, когда она уже и волноваться начала, вернулся возбужденный и счастливый и показал свою находку. Он забрался за город, на толкучку, где продавали случайные вещи, и купил там тоненькую книжечку в бумажной обложке — прижизненное издание пушкинского «Евгения Онегина». Удивительно, но этой книжки еще никто не читал, она даже не была разрезана. И когда Анна Васильевна стала искать нож, чтоб разрезать пожелтевшие страницы, Виктор пришел в ужас: «Ну что ты, Анна!.. Ведь это такая редкость— нетронутое прижизненное издание. Да еще кого — Пушкина!.. А для чтения у нас «Евгений Онегин» есть и в других изданиях».

— Так что же их теперь — продавать? — возмутилась Наташа.

— А что ж нам их задаром отдавать? Держи карман пошире. Нужна библиотека — платите,— с вызовом обратился Матвей Петрович к председателю.— Раз все такие грамотные стали. Виктор книги по одной собирал. И за деньги. А ты хочешь их сразу огрести и даром. Обрадовался. Ничего, не обеднеете.

— Ты что, ремонт затеял? — добродушно и заинтересованно спросил Павел Михайлович.

— Какой ремонт? — подозрительно посмотрел на него дед Матвей.

— Стены деньгами оклеишь?

— Тебе бы все хаханьки строить,— проворчал Матвей Петрович.

— Хаханьки... Это ж не я у тебя, ты у меня про фараонов расспрашивал. Зачем им в могилу клали богатства ихние... Куда тебе еще? Денег у тебя и вправду хоть стены оклеивай. Дом новый. Сад. Пасека.

«Значит, дед Матвеи разговаривал про фараонов не только с Наташиным отцом»,— встревожено подумал Сережа. В этих словах Матвея Петровича он ощутил что-то опасное и плохое, но еще не мог понять, что же именно.

Матвей Петрович не на шутку обозлился. Лицо его исказилось, голос сорвался.

— А ты что, считал их, мои деньги? И откуда только эта брехня в селе. У нас, если человек, вместо того, чтобы пропить или «Жигули» купить, какой-никакой рубль на черный день отложит, так всем глаза колет... Пасека! Да у меня больше на сахар уходит, на подкормку, чем меда я с нее возьму.— Он помолчал.— И не мне эти деньги. Наташке останутся.

— Ну и черт с тобой,— решил Павел Михайлович.— Тебя уже не переделаешь. Как, Гриша? — спросил он у Григория Ивановича.— Можем эти книги...

— Нет у нас такой статьи,— отрезал Григорий Иванович.

— А если подумать?

Анна Васильевна слушала этот разговор с недоумением и обидой.

— Я не понимаю,— сказала она резко,— что за торг вы затеяли. Я бы не продала эти книги, даже если бы очень нуждалась...

— Тут и думать нечего,— перебил ее Григорий Иванович.

— Вот кому хорошо жить — Грише,— обрадовалась Алла Кондратьевна.— Думать не надо. И беспокоиться ни о чем не надо. Есть статья — пожалуйста. Нет статьи — не обессудьте. Ты, Гриша, забором из своих статей отгородился. Где вход, где выход — не найдешь.

Сережа был еще совсем маленьким, еще ходил в первый класс, когда впервые заинтересовался и спросил у отца, для чего эти статьи.

«Вот, Сергейка,— ответил Григорий Иванович.— Дали, к примеру, человеку деньги. Ну, скажем, сто рублей. На них нужно купить ботинки и штаны, чтоб одеться человеку. И учебники и тетрадки, чтоб учиться. И хлеб и мясо, чтоб есть. И еще на рубль можно купить мороженого. Так вот эти статьи для того, чтоб человек не покупал мороженого сразу на все сто рублей».

Так и запомнил Сережа бухгалтерские статьи, как средство против покупки мороженого на все деньги.

Григорий Иванович побледнел. Слова Аллы Кондратьевны задели его за живое.

— Ты выход нашла, — ответил он враждебно.— Самый простой. Отдираешь от забора этого по досочке и лазейки себе устраиваешь.

— Мне, Гриша, лазейки не нужны,— сдержанно, с достоинством сказала Алла Кондратьевна.— Я не глупее тебя. И один институт с тобою кончала. Знакома и с теорией, и с практикой. У меня на все, как ты знаешь, акты оформлены и через правление проведены. Я за каждую копейку ответить могу.

Наташа не понимала, о каких актах идет речь. Но Сережа хорошо представлял себе, что это такое. Дома у него не раз об этом толковали. До сих пор существует в колхозах такая форма приобретения нужных товаров, запчастей, материалов — по акту. Не совсем законная, но и не совсем беззаконная. Покупает колхозник, которому это поручали, у какого-то человека, скажем, комплект шин на автомашину. Составляют об этом акт. Если правление акт этот утвердило, то покупка признается законной и шины зачисляются в инвентарь. Поступают так не от хорошей жизни. Покупают по акту то, чего в магазинах не достанешь. Переплачивают. Не стоять же, скажем, автомашине, если на складе «Сельхозтехники» нет шин.

И сила Аллы Кондратьевны — Сережа, как и все, знал об этом — состояла в том, что она могла достать все, что колхозу нужно. И при этом к рукам ее не прилипала и копейка. Она в самом деле заботилась не о себе. О колхозе.

— Ты — можешь,— согласился Григорий Иванович.— А вот Щербатиха твоя...

— При чем здесь Щербатиха? — насторожилась Алла Кондратьевна.

— При том. Ты картошку в магазине мимо кассы гонишь?.. Наличные потом в оборот пускаешь?..

— Наличные?..— захлебнулась Алла Кондратьевна.— А резина что, с неба сыплется? А цемент? А запчасти?.. Вы машины только гробить умеете. А доставать их мне!.. Постой! — внезапно перебила она себя и с подозрением спросила: — Это не твоя работа? Не по твоей подсказке Ефременко там у Щербатихи копаться начал?

— Что вы затеяли, в самом деле? — вмешался Павел Михайлович.— Хоть гостей постыдитесь!

— Ну, Павел Михайлович, — с веселым удивлением заметил генерал Кузнецов, — теперь я понимаю, почему вы в институт хотите. На опытный участок. Это они всегда так?

Председатель благодушно махнул рукой.

— Это что... Тут к нам недавно кинохроника приезжала. Заседание правления снимали. Так киношники эти даже в восторг пришли. Говорили, и артистам такого не сыграть.

Сережа увидел, что лицо Аллы Кондратьевны приняло то будто бы равнодушное, а в самом деле напряженное и сосредоточенное выражение, какое было у деда Матвея, когда он, выпрямляясь, швырнул топорик и расколол воткнутый в дерево карандаш, и подумал, что сейчас что-то произойдет. И действительно, Алла Кондратьевна сказала спокойно, но так, что отшутиться в ответ было уже невозможно:

— Хватит, Павел Михайлович, с нами в прятки играть. Скажите, наконец, прямо: с чем вы приехали?

— С чем уехал, с тем и приехал, — не сразу и с горечью ответил председатель. — Хотел отложить я этот разговор. Не к месту он тут. Ну, да от вас с Гришей не отвяжешься.— Он снова помолчал, словно взвешивая про себя, продолжать ли.— Действительно, Алла... Скандал там со Щербатихой.

— Какой скандал? При чем здесь Щербатиха?

— Неучтенной картошкой она торговала. Стыд на весь район. Я к первому и не ходил. Какой сейчас разговор может быть?

«Неучтенной»,— подумал Сережа и посмотрел на Наташу. Понимала ли Наташа, что значит «неучтенной»? Ведь значило это то же самое, что «краденой». И уж Алла Кондратьевна должна была понимать это лучше, чем кто бы то ни был. Но на нее это слово не произвело никакого впечатления.

— Ну что вы, Павел Михайлович,— сказала она успокаивающе.— Из-за такой ерунды?.. Подумаешь, Щербатиха! Я в курсе. Мне докладывали. Разберусь, поговорю с Ефременко...

— О чем ты поговоришь? — сорвался председатель.— Сидит она.

— Как сидит? — испугалась Наташа.

— Известно как,— мрачно ответил дед Матвей больше себе, чем ей.— За решеткой.

— Плохо это, дед Матвей, — сказал Сережа.

Еще недавно ему казалось, что все, может, как-нибудь обойдется. Ведь когда он, Сережа, сообщил Матвею Петровичу о переучете, тот сказал, что это, в общем, неважно, потому что деньги у него в наличности. Сережа подумал тогда, что дед Матвей деньги эти сразу же возвратит в кассу и все утихнет и не повторится. Но если Щербатиху посадили...

— Чего уж тут хорошего,— ответил дед Матвей.— Дети у нее.— Он резко повернулся к Григорию Ивановичу: — Вот ты, Гриша, думаешь, ты очень разумный. Как петух на насесте: прокукарекал, а там хоть и не рассветай. Только ведь и петухи в борщ попадают. Начнутся у нас теперь ревизии да комиссии. Так и тебя это не минет... И тебе, Михалыч,— обратился он к председателю,— не видать теперь опытного хозяйства, как своих ушей без зеркала. Теперь никто тебя отсюда не отпустит. Еще помянешь мое слово. А ведь говорили тебе. Слишком много воли ты ему дал.

Матвей Петрович говорил так, словно у него не было ни малейшего сомнения в том, что все случилось из-за Григория Ивановича. А Григорий Иванович в ответ только улыбнулся и спросил:

— Что это вы так заполошились, Матвей Петрович?

— А потому, Гриша, — с силой произнес Матвей Петрович,— что мы тут все, как дерево возле дерева. Поверху раздельно, а корни переплелись. Пусть председатель тебе скажет,— воззвал он к Павлу Михайловичу,— как я твоего батю, незабвенного Ивана Аникеевича, раненного, на себе под пулями тащил. С того света хотел вынести. А как с Витей покойным ты из одной миски галушки из толченого проса ел и на моей печи спал?.. Что ж ты, теперь по всему по этому топором?!

И так горько и так убедительно сказал это Матвей Петрович, что Сереже вдруг показалось, что прав он, прав дед Матвей, работящий, безотказный старик, у которого дочка умерла во время войны от голода, а теперь случилось самое худшее, что только может случиться,— погиб единственный сын, замечательный человек, погиб Виктор Матвеевич. Что в самом деле может сравниться с таким горем? Прав он, а не его, Сережин, батя, подумал Сережа.

— Нет, Матвей Петрович,— жестко сказал Григорий Иванович.— Ничего я не забыл. И не забуду. Только помню и другое. Как Виктор вечером пришел. Больной он уже был. Говорит: что с батей будем делать? Кирпич вы на себя выписывали и людям в Залесье по спекулятивной цене продавали. Было такое?

— Брехня это! — выпалил Матвей Петрович.— У меня расписка есть. От Костенок. По казенной цене отдал. Помог людям — сына они выделяли.

— Порвите свои расписки,— с негодованием отмахнулся Григорий Иванович.— Фальшивые они... Так ему тошно от этого было, Виктору. Еле уговорил я его не позорить ваш возраст.

— Зачем ты, Гриша, это ворошишь? — вмешалась Анна Васильевна.— К чему это теперь?

— Ему нужно, — выскочила из-за спины Анны Васильевны Алла Кондратьевна. — Он свою цель имеет. Он тут все взбаламутить хочет и в мутной водичке выплыть.

— И не стыдно вам?! — сморщился, как от зубной боли, председатель.— Алла!.. Гриша!.. У людей на глазах... Взрослых не стесняетесь, так здесь же дети...

«Нужно было бы,— недовольно подумал Сережа, — составить список и повесить его на всех людных местах. И в списке точно указать: для чего мы — дети, а для чего — взрослые. Тогда окажется, что наш возраст зависит только от одной причины: от того, какими хотят взрослые нас видеть в эту минуту».

И он рассеянно и негромко запел-забормотал:

— Сережа, — с отвращением сказала Анна Васильевна.— Что с тобой?

И тут Сережа с удивлением услышал, как генерал Кузнецов приятным баском подхватил:

— Анатолий! — еще больше возмутилась Анна Васильевна.— Я тебя не понимаю. Что ты поешь?

— А что тут такого?

— Нас за эту песню преследуют,— пояснил Сережа.— В школе. Как только кто-нибудь ее запоет, ему сразу же ставят в дневник «поведение неудовлетворительное». А почему неудовлетворительное, и сами не знают. В песне этой нет никаких плохих слов.

— В этой песне нет никакой логики,— строго сказала Анна Васильевна.

— А в «Любовь свободна, век кочуя...» есть какая-то логика? — спросил генерал Кузнецов.— Из «Кармен».

— В словах этой песни цинизм,— еще больше рассердилась Анна Васильевна.

— Цинизм? — переспросил генерал Кузнецов. — Мы ее пели на войне. Й если люди во время жесточайшей бомбежки способны петь...— Он весело запел:

то это,— продолжал он, — скажу я вам, это был совсем не цинизм. А настоящая храбрость и юмор. И знаешь, что еще в этом было? Уверенность в победе.