…Короткой июльской ночью по спящей Москве спешил автобус, увозя на аэродром десантников, которые с любопытством разглядывали мелькавшие дома, безлюдные улицы. В темно-сером, чуть подсвеченном робким рассветом небе в тревожном ожидании замерли привязанные к невидимым тросам аэростаты. Кто-то негромко пропел: «Прощай, любимый город…» Но песню не подхватили. «Каждый занят своими мыслями, — подумал командир группы Александр Маркович Рабцевич. — Вон как отрешенно глядит в окно комиссар. Наверное, размышляет о сыне, ведь тот сейчас где-то в глубоком тылу врага. — Мысли Рабцевича невольно перенеслись в родные края, в Белоруссию: — Как она встретит нас? Сейчас там партизанить неизмеримо труднее, нежели в двадцатые годы, когда воевал с белогвардейцами.

Змушко, заместитель Рабцевича по разведке, словно угадав мысли командира, сказал:

— Сейчас обстановка иная, и условия другие, даже бывалому бойцу партизанить будет нелегко.

— Конечно, — согласился Рабцевич, — но год войны научил многому. Теперь известны слабые места у врага, и будем без устали бить по ним днем и ночью, чтобы не знал покоя. А земляки нам в этом помогут, и мои, и твои, Степан. — Рабцевич задорно подмигнул Змушко. — Придет время, и ты сходишь в свою деревню.

— Даже не верится, что такое может быть, — признался Змушко. — Будто не год прошел, а целый век, так враг поломал нашу жизнь…

…Подмосковный аэродром. На взлетной полосе транспортный самолет. От группы стоящих в стороне людей отходит человек, быстрыми шагами идет к автобусу.

— Никто не раздумал лететь? — слышится его чуточку осевший голос.

Все узнают генерала, формировавшего группу, радостно улыбаются.

— Таких нет, — говорит Рабцевич с едва заметной горделивой усмешкой.

— Я и не сомневался. — Генерал подходит к каждому бойцу, крепко жмет руку, желает успеха. — Вот и дождались, товарищ Игорь. — Отныне так будут звать Рабцевича и боевые товарищи. — Домой летите, а в родных краях и стены помогают.

Генерал достает коробку папирос «Казбек».

— Присядем, товарищи, по обычаю перед дорогой!

Все с удовольствием закуривают…

До линии фронта летели спокойно, а над ней вдруг земля озарилась множеством вспышек — открыли огонь вражеские зенитки, не переставая, стучали «эрликоны». Загорелись прожектора, их лучи вспороли небо. В самолете на миг стало светло. Рабцевич видел напряженные лица бойцов, сидевших напротив…

Самолет резко кренится, ныряет в облака…

И вновь становится темно.

Наконец звучит команда: «Приготовиться!» — И вслед за ней: «Пошел!»

Рабцевич встает у открытой двери. Первым прыгает Линке, за ним Змушко, потом один за другим бойцы.

— До скорой встречи, — напутствует боевых друзей Рабцевич и последним ступает за борт…

Под ногами, как и предполагали, болото. Командир освобождается от парашюта, некоторое время выжидает. Ничего не видно: только-только начинает светать.

Рабцевич сигналит карманным фонариком. Перед ним вырастает боец Рослик.

Постепенно собирается вся группа. Можно идти, но куда? Над землей лежит плотный туман.

— Давайте, товарищи, сначала… — Рабцевич хочет объяснить, что следует делать, и замолкает на середине фразы.

В предрассветной тишине отчетливо слышится перестук колес: видно, невдалеке идет железнодорожный состав. «Что за черт? — тревожится Рабцевич. — В месте приземления железной дороги не должно быть».

— Первым делом надо быстро затопить парашюты, — говорит он, — а уж потом разберемся, где мы оказались. Отрежем стропы и привяжем ими сапоги за ушки; стропы надо протянуть за шеей, как у детей варежки.

— Это еще зачем? — спрашивает кто-то.

Рабцевич не отвечает, ведет бойцов в сторону от невидимой пока железной дороги. И только тогда всем становится ясно, зачем командир приказал привязать сапоги, — за лямки их легче вытаскивать из болотной трясины.

Прошли совсем немного. Рядом звякнул металл, булькнула вода — похоже, кто-то достал из колодца воду.

«Час от часу не легче! Жилья здесь не должно быть!..»

Кончается болото, кустарник сменяется деревьями — осинами, березами, липами…

Становится светло, но туман все еще висит над округой. Это и хорошо (если фашисты слышали самолет и послали облаву — не скоро обнаружат), и плохо (трудно самим сориентироваться).

Рабцевич выводит группу на полянку.

— Здесь, пожалуй, и остановимся.

Отправив сержанта Пикунова в разведку, остальным приказывает:

— Костры не разводить, курить по очереди и так, чтобы огня не было видно.

Бойцы живо развязывают вещмешки, устраиваются завтракать.

— Товарищ командир, может, успеем портянки просушить? — спрашивает Шагаев. Он снимает сапог, выливает воду.

Рабцевич, разместившись на плащ-палатке вместе с Линке, дает знак бойцупомолчать. В вязком воздухе слышатся удары кнута, мычание коров — гонят стадо. Все настороженно ждут.

#i_003.png

На сей раз повезло: стадо проходит мимо. Можно закончить завтрак на скорую руку, но кусок не лезет в горло, слишком велико напряжение, вызванное неизвестностью.

Возвращается Пикунов. С ним старик в залатанном ватнике, аккуратных лапоточках.

— Задержал. Местный, говорит. За лыком сюда шел. — Михаил устало валится на траву.

Старик, подслеповато щурясь, опасливо смотрит на обступивших бойцов в красноармейской форме. Его серо-зеленые усы и кудлатая борода топорщатся: встреча с неизвестными явно не по душе.

— Да ты, отец, садись, — освобождая возле себя место, приветливо говорит Рабцевич, — расскажи нам, кто сам, откуда.

— А что тут сказывать, люди хорошие? Егор я, со станции Злынка. Тут она, недалече. — Он кивает в сторону. — Счас не видать, отсель с полверсты.

Рабцевич и Линке молча переглядываются — летчики выбросили их группу не в том месте, где нужно: не под Кировском в Могилевской области, как намечалось в Москве, а на Брянщине. Старик сказал, что находятся они сейчас не в лесу, а всего-навсего в небольшом перелеске и кругом гарнизоны, до ближайшего леса километров двадцать.

«Разница между местом назначения и местом выброски двести километров, — размышлял Рабцевич. — Следовательно, чтобы добраться до Кировска в обход фашистских гарнизонов, надо прибавить еще столько же, если не больше. Да-а, не весело!»

— Что будем делать, товарищ Игорь? — спросил Линке.

— Посоветуемся с Центром, — коротко ответил Рабцевич.

— Как? — удивился Змушко. — У нас же рация вышла из строя.

— А что, разве радист не починил?

— Где там: еще в самолете, когда уходили из-под огня зениток, видно, от удара повредилась; а потом, приземляясь, добавили… Всю рацию, как есть, перебрал, а она, проклятая, хоть бы пискнула.

— Надо посоветоваться с бойцами, — решительно сказал командир. — Отец, — подошел к старику, — ты поешь, не стесняйся, а мы о своем потолкуем.

Они отошли в сторону, расселись.

— Так вот, товарищи, ситуацию вы знаете, — сказал Рабцевич. — Что предлагаете?

Командир не торопил людей. Вопрос был серьезный, его следовало тщательно обдумать.

— Куда ж денешься, — сказал наконец Рослик, — надо пробираться к месту назначения.

— Это двести-то километров, когда кругом фашисты! — возразил Линке. — До линии фронта ближе. Доберемся до своих, а уж оттуда — на место.

— А я думаю, нам здесь следует обосноваться, — запальчиво настаивал Пикунов. — Сами посудите, не все ли равно, где бить врага — здесь, там, — важно бить его! Ко всему прочему, дед поможет нам подыскать подходящее место для базы и связаться с местными жителями.

— А можно ли ему верить? — спросил Змушко, не скрывая настороженности.

— У нас еще есть время его проверить, — не отступал от своего Пикунов, — я берусь за это.

Рабцевич закурил. Заговорил тогда, когда высказался каждый.

— Так вот, — начал он раздумчиво и тихо. Проницательный взгляд его серых со стальным отливом глаз из-под белесых бровей обежал лица бойцов. — Будем пробираться к месту назначения, иначе нельзя, товарищи. Командование послало нас в Белоруссию, значит, там мы сейчас нужнее…

На том и порешили. День группа переждала в перелеске, а с наступлением ночи отправилась в путь.

Целых два месяца двигались к цели. Шли ночами, по возможности избегая столкновений с фашистами. Чего только не нагляделись за это время.

Попадались целые деревни, безжалостно уничтоженные фашистами, обгорелые трупы людей, заброшенные, заросшие лебедой поля…

— Да сколько же мы будем смотреть на все это?.. — не выдержал как-то Пикунов. — Черт подери, или мы не бойцы, или у нас оружия нет?..

Зашумели остальные.

— Ну в самом-то деле, долго ли еще будем оставаться сторонними наблюдателями?

— Когда начнем действовать?

Рабцевич понимающе вздохнул.

— Всему свое время, товарищи. Отомстим! За все отомстим! У нас с вами свои задачи, свое важное дело.

С каждым днем ему все труднее становилось сдерживать ярость бойцов, но он упорно вел их к намеченной цели.

А путь был тяжелый: бесконечные болотные топи, реки и речушки: Ипуть, Беседь, Сож, Днепр, Березина… И у каждой свой норов. Приходилось искать брод или бесшумно валить лес, вязать плоты. Вот где опять выручили парашютные стропы!

Первая встреча с партизанами состоялась в Кировском районе, недалеко от деревни Столпище. В лесу обнаружили группу вооруженных людей. Щелкнули затворы… «Кто такие?» Оказалось — дозор партизанского отряда имени Сергея Мироновича Кирова. Радость всех охватила такая, какая бывает лишь при встрече близких или хороших знакомых, друзей. Партизаны и десантники обнимались, целовались, смеялись…

— Теперь веди нас к своему начальству, — немного успокоившись, сказал Рабцевич старшему дозора — высокому узкоплечему парню.

— Сейчас и двинемся, — неспешно проговорил партизан и что-то шепнул своим товарищам, которые сразу же скрылись в подлеске.

Вечерело. Солнце так прокалило землю, что она дышала обжигающим зноем. Однако бойцы не чувствовали духоты. Шли так, словно и не было позади долгого изнурительного пути. Да и ничего удивительного, так уж устроен человек: стоит завидеть или почувствовать близкую цель, как враз забываешь обо всех невзгодах и прежде всего — об усталости…

Вышли из лесу. На взгорке увидели первые хаты деревни.

Тянуло сладковатым дымком, слышалась песня. На душе у всех стало почти празднично. Шутка ли, опасались даже говорить, а тут поют… Еще прибавили шагу. Оказалось, у последней избы собрались парни и девчата. На широкой завалинке сидел рыжий паренек и громко играл на гармошке. Синяя рубаха расстегнута, милицейская фуражка сдвинута на затылок, из-за спины торчит дуло немецкого автомата. Глаза у паренька мечтательно полузакрыты. Рядом с ним девушка озорно выводит:

Пикунов, обласкав девушку взглядом, от удовольствия даже крякнул.

— Ай да дивчина, хорошо поет!..

Десантники рассмеялись.

В это время группу обогнала тройка верховых. Лицо первого, бронзовое от загара, худощавое, Рабцевичу показалось знакомым. Конник на полном скаку осадил лошадь, с проворством бывалого наездника слетел с нее, лихо бросил поводья товарищу.

— Кого ж я бачу!

Рабцевич нерешительно шагнул навстречу. Потом вдруг раскинул руки. Человек в немецком кителе, перетянутом ремнями, в гражданских брюках, в сапогах, с биноклем на груди, полевой сумкой на одном боку и маузером в деревянной кобуре на другом оказался земляком и партизанским другом времен гражданской войны.

— Комар, Герасим Леонович! — воскликнул Рабцевич. — Неужели ты?

Обнялись. Их сразу же обступили бойцы группы, партизаны…

— Откуда объявился, Маркович? — тискал и тормошил его Комар.

— С Большой земли, Герасим. — Еле высвободившись из жарких объятий друга, Рабцевич представил ему Линке: — Мой комиссар — Карл Карлович Линке.

#i_004.png

— Немец? — не сумел скрыть удивления Комар и пристально оглядел несколько растерявшегося Линке.

— Антифашист, коммунист, — пояснил Рабцевич.

Познакомившись со Змушко и бойцами группы, Герасим Леонович вдруг пробасил:

— Вот, бисов сын, что ж мы посеред шляха стоим, а ну марш в хату! — Он тут же дал распоряжение всаднику, державшему его лошадь, устроить бойцов группы на ночлег, а сам, взяв Рабцевича под руку и все еще не переставая удивляться встрече, повел его и заместителей в штаб.

В одной половине просторной хаты жили старенькая хозяйка да муж ее, в другой — комиссар Комар и командир отряда.

— Располагайтесь! — Герасим указал на скамейки, окружавшие большой дощатый стол, выскобленный до желтизны, и пошел на хозяйскую половину.

Горница была большая, светлая. В переднем углу висела икона, покрытая расшитым полотенцем, на стене — две большие, неумело раскрашенные фотографии мужчины и женщины, под ними — фотокарточка улыбающегося подростка; чуть ли не полстены, отделявшей хозяйские комнаты, занимала побеленная русская печь, от нее тянуло теплом, — должно быть, недавно стряпали, топили ее; у глухой стены стояли две накрытые одеялами кровати…

С шумом, задорно потирая руки и похлопывая, появился улыбающийся Комар.

— А ты, я вижу, хорошо устроился. Не боишься, что фашисты нагрянут? — усмешливо спросил Рабцевич.

— А чего их бояться, мы ж у себя. Вот они нас стали бояться, поняли: неодолим народ, если взялся за оружие. Ты это не хуже меня знаешь.

Вошла старушка в чистеньком шерстяном платье. От него густо пахло нафталином.

На столе появились миски, большой, пышущий жаром чугунок тушеной картошки с мясом, крынка молока, ломти хлеба.

— Кушайте! — с поклоном потчевала хозяйка.

Комар благодарно посмотрел на нее:

— У меня гость важный: друг. Сто лет не виделись.

«Да, — подумал Рабцевич, — не виделись мы давненько». Последний раз Комар был у него, когда Рабцевич возвратился из Испании и возглавил в своем родном Кировском районе отдел здравоохранения. У Комара кто-то заболел из родственников, ему срочно понадобилось редкое лекарство. Рабцевич достал. Договорились собраться семьями, даже день назначили. Но встретиться больше не довелось. В ноябре тридцать девятого, после воссоединения Западной Белоруссии с БССР, ЦК КП(б)Б направил Рабцевича в Брест, где он стал членом Временного управления города и заведующим отделом здравоохранения. В Западной Белоруссии шли революционные преобразования, Рабцевич национализировал больницы, поликлиники, аптеки, конфисковывал медикаменты у частных предпринимателей…

— Не будем терять времени, — весело проговорил Комар и стал раскладывать в миски картошку.

За дверью послышался шум, и в горницу ввалился бородатый мужик гигантского роста с руками молотобойца.

— Да что ж такое получается, Герасим Леонович? — заговорил с порога. — Гнать в шею такого завхоза надо, совсем о людях не думает…

Комар молча повернулся в его сторону.

— У Захарова от сапог одни голенища остались, вместо подметок щепу подвязывает, а завхоз говорит, что нет обувки. Я сам видел у него новенькие сапожки. Куда их дел? Что ж, Захарову лапти, что ли, носить? — напирал вошедший.

— А это ты, Фрол Семеныч, здорово сказал! — рассмеялся Герасим. — Лапти по такой погоде в самый раз. И по болотам в них лазить очень даже удобно — вода вольется, выльется, и нога сухая. — Помедлил. — А сапог у него действительно нема: Василию-пулеметчику отдал — совсем хлопец оказался босой.

Не успела дверь за бородачом закрыться, прибежал юноша. На конопатом раскрасневшемся лице алмазной россыпью блестели капельки пота, в глазах — радостное удивление.

— Герасим Леонович, мы листовку все-таки написали. Почитайте. — И протянул комиссару листок.

Комар, медленно шевеля губами, прочитал, сверкнул глазами.

— Молодцы, хлопцы. Здорово! Перепишите десятка два и сегодня же ночью, как договорились, расклейте. Только на рожон не лезьте!

Когда за вылетевшим из горницы юношей захлопнулась дверь, Комар пояснил с улыбкой:

— Командир в отъезде, дак я верчусь, как бисов сын, — туды, сюды, все надо.

Только принялись за еду, как в дверь постучали и в горницу осторожно вошли и остановились у порога сразу десять человек — старики, старухи, женщины с детьми.

Белобородый старик, опершись на темную от времени еловую палку, глухо откашлялся.

— Да мы, Герасим Леонович, не к тебе… — Он замялся, переступил с ноги на ногу, отчего тихо скрипнула половица. — Тут кажут, у пришлых комиссаром немец. Так мы до него, не откажи глянуть…

— Ну и народ, уже все знают! — раскатисто засмеялся Комар. — Выходи, комиссар, коль народ тебя бачить пришел.

Линке, не зная, как себя вести, нехотя поднялся из-за стола. Он был по-юношески строен. И если бы не морщинки на лице и мешки под глазами, говорящие о пережитом, никто не поверил бы, что он всего на два года моложе Рабцевича.

Старик подступил к нему и, сузив выцветшие глаза, оглядел всего — от хромовых сапог до красноармейской фуражки.

— Гэта так, — старик вздохнул, — и все же немец. Чудно, немец иде против немцев.

— Я, папаша, не против немцев иду, я против фашистов. Вспомните, как у вас в гражданскую войну было: не русский против русского шел или белорус против белоруса, а рабочие и крестьяне — против помещиков и буржуев, — пояснил Линке.

И вновь крестьяне подивились: немец так чисто говорит по-русски, а главное, вместе с партизанами будет воевать.

До утра просидели Рабцевич с Комаром. Обо всем переговорили. Комар рассказал об обстановке в Кировском районе, где успешно действовали несколько партизанских отрядов. Несмотря на наличие в некоторых населенных пунктах (и прежде всего в самом Кировске) фашистских гарнизонов, на частые рейды карателей, хозяевами положения в районе являлись партизаны.

— Главная беда у нас в том, что нема взрывчатки и минеров, — признался Комар.

Рабцевич дружески похлопал его по плечу, успокоил:

— Не горюй, Герасим, поделимся с тобой взрывчаткой, много не дадим, у самих мало, но для начала хватит, потом добудете. Подготовим вам и минеров. Однако и ты сделай одолжение: дай часть своих людей, так-то легче будет освоиться.

Рабцевич тут же приказал Змушко выделить кировцам немного принесенной с собой взрывчатки, поручил Шагаеву, Пантолонову и Жавнеровичу подготовить группу подрывников.

Немного вздремнули. Устроились прямо на полу. Удобства не ахти какие, хозяйка постелила на пол одежду — всю, какую нашла. Главное, что в помещении, а не в лесу или на болоте, посреди мошкары.

Разбудил всех беспокойный Комар. Спал он или нет, но был бодр и весел.

— Вставай, Игорь, посмотри, каких я тебе людей привел. — Еще вечером Рабцевич попросил называть его только по кличке.

— Сейчас, сейчас! — Рабцевич подошел к окну.

На улице выстроили в шеренгу несколько рослых, крепких парней.

— А почему не у всех оружие? — спросил Рабцевич.

— Где ж его взять? — вопросом на вопрос ответил Комар. И тут же добавил: — Они у меня отчаянные, добудут.

Рабцевич недовольно засопел.

— Мне, Герасим, не столько отчаянные нужны, фашиста ведь только этим не одолеешь. Нужны хитрые, смекалистые.

Комар в усмешке прищурил глаза.

— Копаешься?.. Узнаю тебя! Да они ж белорусы, а когда ты слыхал, чтоб белорус да без хитрости был?

Рабцевич обернулся к Змушко.

— Альберт, — это кличка Змушко, — выйди познакомься, отбери, потом я побеседую.

Объяснив Комару, что группа имеет специальное задание и люди нужны проверенные, надежные, Рабцевич отобрал пятнадцать человек.

К обеду, чтобы не стеснять Комара своим присутствием, Рабцевич вывел бойцов за деревню. Остановились в лесу, недалеко от опушки. Для жилья соорудили шалаши, строить землянки не было смысла — все равно скоро уходить.

Под деревней Столпище Рабцевич пробыл чуть больше двух недель. За это время бойцы под руководством Линке и Змушко сделали несколько вылазок к фашистам. В деревне Михалево разгромили небольшой вражеский гарнизон; на железной дороге у станции Ящицы сожгли сарай, где хранилось сено; потом подорвали вражеский состав со скотом; в деревне Поболово взорвали маслозавод.

Взорвать завод, расправиться с фашистским главарем и охраной помогли русские военнопленные, работавшие там. Их было трое, и все попросились в отряд. Среди них выделялся Сергей Храпов, который впоследствии стал любимцем отряда…

Потом в группу влилось еще несколько человек из подпольной комсомольской организации деревни Китин.

Людей у Рабцевича прибавилось. Это была уже не группа, а целый отряд. Дело оставалось за базой.

Как-то, проводив Линке в деревню, где он по просьбе Комара должен был побеседовать с партизанами о положении на фронтах, Рабцевич с несколькими бойцами побывал на месте намеченной в Москве базы. Возвратился Александр Маркович под вечер задумчивый, усталый. Нехотя поужинал и закурил возле своего шалаша. К нему подсел Линке. Помолчали.

В стороне на полянке бойцы кипятили в кастрюле на костре чай. Доносились шутки. Рабцевич смотрел на бойцов, но думал о своем. Очнулся, услышав басовитый голос:

— Я — старшина Процанов, разрешите обратиться.

Рабцевич поднял голову. Старшина был настолько худ, что форма сидела на нем точно с чужого плеча. Большие серые глаза смотрели неуверенно.

— Слушаю, — проговорил Рабцевич.

— У меня тяжело больны дочка и жена, — робко начал старшина.

— И что?

— Разрешите сходить домой.

— Откуда узнал о болезни? — Рабцевичу было известно, что у Процанова трое детей, семья живет под Бобруйском.

— Вернувшийся из деревни партизан передал.

Рабцевич исподлобья взглянул на Линке. Тот делал вид, что занят самокруткой, а сам следил за разговором.

— А сколько на это надо времени?

— Дня хватит.

Рабцевич достал из маленького кармана галифе часы, положил на ладонь. Не глядя на бойца, сказал тихо:

— Вот что, сейчас двадцать часов, чтоб к восьми утра был здесь. По приезде доложи.

Старшина, все это время стоявший по стойке «смирно», развел руками.

— Что-то непонятно? — спросил Рабцевич и, помедлив, добавил: — Возьмите мою лошадь и не тяните время.

Старшина отдал честь и, четко повернувшись, побежал к пасшейся поблизости лошади — подарку Комара.

— Только не загоните коня! — крикнул вдогонку Рабцевич.

Блекла заря, приближалась ночь, но наползала, казалось, не с неба, которое все еще было светлым, а снизу, из-за деревьев.

— Я мать свою не видел с тридцать девятого и до сих пор не могу к ней выбраться, — после некоторого молчания проговорил Рабцевич, — все времени нет. А тут — дня еще не прошло как в отряде, и уже домой… — Хрустнув суставами, он поднялся, прошелся взад-вперед, резко остановился. — Нет, Карл, так дальше не пойдет.

Линке молча вскинул на него глаза. Он не понимал, к чему клонит командир.

— Нам надо срочно искать место для базы. — Рабцевич достал из планшетки топографическую карту, расстелил на траве, опустился перед ней на колени. — Давай-ка, Карл, подумаем, куда перебираться будем…

Это предложение показалось Линке странным. Зачем думать о базе, искать для нее место, когда давно уже все обговорено и согласовано.

От костра донесся беспечный смех. Рабцевич хотел было крикнуть, чтобы замолчали, но сдержался.

— Пойдем в шалаш, там спокойней.

Сложив карту, забрался в шалаш. Нащупал коптилку из снарядной гильзы, поставил поудобнее, чтобы не опрокинулась, и вновь разложил карту.

— Теперь послушай, почему я решил покинуть Кировский район.

Перехватив удивленный взгляд Линке, Рабцевич заметил:

— Да ты не смотри на меня так, сейчас поймешь. — И, загибая пальцы, продолжал: — Первое, край здесь, сам видишь, партизанский. Налажена связь с подпольем, население тоже поддерживает партизан… И мы, если останемся здесь, будем только мешать. Согласен? — Не дожидаясь ответа, будто опасаясь возражения, загнул следующий палец. — Из сорока четырех человек, которые у нас имеются на сегодня, двадцать три местные. А что это значит? Сейчас пришел Процанов, завтра, уверен, кто-то попросится крышу починить у хаты, потом любимую повидать… И так наверняка каждый день. Улавливаешь? Это будет не только расхолаживать, отвлекать от дела бойцов из местных, но и наводить ненужную тоску на тех, у кого здесь никого нет — ни родных, ни знакомых.

Вопросительно глянул на Линке и опять не дал ему раскрыть рта:

— Следующее. Противнику известно, что здесь действуют партизаны. Фашисты боятся их и потому устраивают частые карательные экспедиции. В таких условиях местным отрядам проще: каратели появились — они снялись и ушли. У них база там, где она действуют, у нас база должна быть постоянной, на одном месте. Там должно находиться руководство, склады, лазарет, банька… А как же иначе! Группы, уходя на задание, берут только самое необходимое. Выполнили задание — возвращаются, отдыхают, пополняют боеприпасы, продовольствие — и опять в путь. Лишь при таком условии сможем малыми силами держать под контролем не только большую территорию, занятую врагом, но и коммуникации фашистов. Ведь главные наши задачи — разведка и диверсии на шоссе и железной дороге.

— Где мы найдем такое место для базы? — задал вопрос Линке.

Глаза Рабцевича, блеснув, сузились.

— Хорошенько поищем — найдем. Мы — отдельная самостоятельная единица, имеем специальное задание, а потому должны действовать автономно. — Увидев, что Линке собирается возразить, добавил: — Знаю, знаю, что скажешь. В Москве, мол, велели согласовывать свои действия с партийным подпольем, партизанскими штабами, но так это согласовывать…

Обследовав карту квадрат за квадратом, перебрав все плюсы и минусы того или другого участка, внимание остановили на лесном массиве между деревнями Плесовичи и Гармовичи Жлобинского района.

— А тебя не озадачивает, что кругом фашистские гарнизоны? — спросил Линке. — Смотри, они есть в Красном Береге, Радуше, Клинске, Паричах…

— Я помню об этом, Карл, зато какие преимущества! — Указательный палец Рабцевича заскользил по карте. — Кругом болота, леса, реки… Все это позволит нам свободно выходить к Бобруйску, Осиповичам, Жлобину, Калинковичам, оседлать железные дороги. Действуя далеко от базы, собьем фашистов с толку — они нескоро догадаются, что искать нас надо не в местах диверсий. Согласен?

Линке кивнул.

Утром Рабцевич отправился в деревню. Надо было обговорить с Комаром вопросы снабжения продовольствием (хотя бы на первое время), а заодно и попрощаться с другом.

Рабцевичу понравилось, что старшина на целый час раньше вернулся из дома. «Чувствуется, дорожит доверием», — подумал Рабцевич и сказал:

— Будешь у меня хозяйственником.

Процанов попытался было возразить, что не смыслит ничего в интендантских делах, хочет на задания ходить вместе со всеми, фашистов бить, да где там…

— Ты что, думаешь, легко будет? Хозяйственник в таком подразделении, как наше, это ж самый главный человек! Людей надо одеть, обуть, накормить, на ночлег устроить. Да мало ли еще хлопот. А склады, сам понимаешь, у фашистов. И выходит, навоюешься вволю, пока что-нибудь добудешь. Первое время один действуй, потом, когда оглядимся маленько, притремся, помощников дам.

Комара застали в штабе.

— Уходим мы, Герасим, из этого района — не хотим у тебя хлеб отбивать.

— Тебе виднее, — кивнул Комар, — но если что, знай — у тебя здесь верный товарищ.

Рабцевич хитровато улыбнулся:

— Даже другом боишься себя назвать.

Комар хмыкнул.

— Опять, бисов сын, придираешься? Говори прямо, что надо…

Рабцевич рассказал о своих трудностях с продовольствием.

Комар тряхнул головой, прищурился:

— Ох, Маркович, фу ты, Игорь!.. — И засмеялся.

Комар оказался щедрей, чем Рабцевич предполагал. На три подводы он погрузил пару мешков муки, мешок овса, десять мешков картошки, коровью тушу и бочку соленых огурцов.

Возвратились в лес. Не торопясь собрались и к вечеру снялись с места.

Тяжело было Рабцевичу уходить из родных краев. Здесь он родился, вырос, в гражданскую партизанил, после коллективизации работал в колхозе, отсюда добровольцем уехал в Испанию, сюда же через год возвратился израненный, с наградой…

Не хотелось уходить, но дело требовало. Да и Центр, с которым наконец удалось связаться по рации соседнего партизанского отряда, согласился на перебазирование.

Сорок с лишним километров пути преодолели за двое суток. В отличие от недавнего перехода чувствовали себя уверенно: бойцы из местных были проводниками. Трудной оказалась переправа через железную дорогу и реку Олу, но осилили ее за одну ночь. До цели добрались без единого выстрела.

Остановились в урочище Волчий дуб. Место сразу понравилось: взгорок, на нем смешанный лес, ключевой ручей, а кругом, насколько хватал глаз, — болота.

Не мешкая принялись за строительство базы. Работали так, будто не было изнурительного ночного перехода. Да это и не удивительно: в отряде была молодежь — ребята крепкие, сильные, на дела горячие.

Быстро, прямо-таки на глазах, среди вековых деревьев появились землянки, шалаши. Стало вроде бы теплей на душе: все равно что до родных хат добрались.

Недолго здесь суждено было стоять отряду. Спустя два месяца фашисты блокировали район. Рабцевич, не вступая в бой с карателями, увел отряд в деревню Рожанов, что приютилась в междуречье Орессы и Птичи в партизанском крае. Но это было потом…

После ужина Рабцевич и Линке сели на траву покурить. Между деревьями там и тут потрескивали небольшие костры, возле них сидели и лежали бойцы, вместе с которыми Рабцевич летел из Москвы, немного дальше — комаровцы, в стороне — бывшие военнопленные из Поболово, потом еще, еще и еще.

Рабцевич смотрел на бойцов, и в глазах рябило от пестроты одежды. Уже второй год, как он вновь стал военным. За это время попривык к форме, даже сроднился с ней. Она невольно подтягивала и ко многому обязывала. Сейчас же все были одеты кто во что горазд. Одни — в гражданские пиджаки, рубашки, брюки, другие — в немецкие, итальянские френчи и только десантники — в красноармейской форме.

«Не воинское подразделение, а маскарад», — подумал Рабцевич и вздохнул.

— Тебя что-то тревожит? — спросил комиссар.

— Да понимаешь, — Рабцевич глазами показал на костры, — выходит, каждая группа у нас сама по себе, не вижу я в них пока единого целого.

Линке улыбнулся.

— Странно, но и я об этом думаю. — Из нагрудного кармана он достал листок. — Посмотри, у Комара взял.

Это была партизанская присяга. Рабцевич прочитал, пожал плечами:

— Как тебя понимать?

— А просто, принять ее надо, она и объединит, сплотит бойцов…

Рабцевич закурил, сощурился, точно дым от самокрутки попал в глаза.

— Так она ж партизанская, а у нас подразделение специальное, надо, чтоб в присяге это чувствовалось.

— Тогда давай напишем свой текст.

Они спустились в землянку, и каждый написал свой текст, потом поспорили, переписали, сократили, и в конце концов присяга была готова.

Утром Рабцевич объявил, что перед обедом состоится общее построение отряда, будут принимать присягу. Взгляд его задержался на бойце из местных, который стоял как раз напротив. Вид у него был неприглядный: волосы не чесаны, рубашка расстегнута, на пиджаке ни одной пуговицы.

Боец перехватил взгляд командира, покраснел и торопливо стал приводить себя в порядок: застегнул рубашку, одернул пиджак.

Рабцевич ознакомил всех с текстом присяги.

И началось: засуетились, забегали бойцы…

У Линке был кожаный кошелек с множеством отделений, в которых хранилось все для сапожно-портновского дела — от набора иголок, моточков ниток разного цвета, пуговиц до шила и ножниц. Комиссар невольно стал центром всеобщего внимания. То и дело слышалось:

— Товарищ Карл, дайте, пожалуйста.

— У вас не будет черной нитки?

— Мне бы пуговицу для гимнастерки, вчера потерял, не одолжите?

— Будьте добры, шильце.

Линке с улыбкой раздавал свои запасы. Чувствовалось, это доставляло ему удовольствие.

Рабцевич, молча наблюдавший за суетой возле комиссара, не выдержал:

— Карл, ты же не нянька. У каждого бойца должны быть нитка, иголка, запасная пуговица.

Линке улыбнулся.

— Привыкнут, освоятся — все будет.

В два часа дня объявили сбор на полянке.

За столом из грубо отесанных досок разместились Рабцевич, Линке, Змушко. Остальные расселись кто где: на подвернувшемся чурбаке, лапнике, прямо на траве. Рабцевич не без удовольствия отметил нарядно-торжественный вид бойцов. Все постриглись, побрились, некоторые умудрились даже погладить рубашки, гимнастерки, брюки.

«Что касается стирки, ясно, — подумал командир, — вода под боком, но как погладились? — Вспомнил Процанова, строгавшего скалку… — Старинный метод использовали…» Рабцевич встретился взглядом с бойцом, вид которого ему не понравился утром. Тоже аккуратно причесан, пиджак застегнут на все пуговицы — деревянные, обожженные.

Рабцевич поднялся, в широкоплечей крепкой фигуре чувствовалась сила, уверенность.

— Товарищи бойцы! — раздался его твердый, властный голос. Этим обращением Рабцевич хотел подчеркнуть, что отныне здесь нет партизан из местных, военнопленных, десантников из Центра, есть только бойцы спецотряда. — Для принятия присяги встать!

Все замерли по стойке «смирно». Рабцевич достал листок с текстом присяги, положил перед собой и, не глядя в него, произнес взволнованно:

— Я, боец отряда «Храбрецы», торжественно клянусь быть преданным нашей великой Родине.

Все на полянке вздохнули и потом, разделяя каждое слово, повторили сказанное командиром.

Рабцевич видел, как менялись лица бойцов. Вначале на некоторых были улыбки, рассеянность, но потом, особенно после слов: «Если я нарушу эту мою торжественную клятву, пусть меня постигнет суровая кара советского закона, презрение товарищей», — они посуровели.

Рабцевич мельком глянул на Линке. Увидел огромные горящие глаза. Комиссар клялся вместе со всеми.

Наступила тишина, но еще некоторое время все находились во власти торжественных слов присяги.

Рабцевич перевел дух.

— Теперь, товарищи, каждый должен подойти и расписаться.

К столу по очереди подходили бойцы. Как же они все изменились! Те же люди — и не те: теперь их накрепко связала кровная клятва.

После подписания присяги Рабцевич объявил, что в отряде создаются две разведывательно-диверсионные группы и штаб. Первую группу возглавит Михаил Пикунов. Он должен уйти под Бобруйск и там начать действовать. Командиром второй группы назначался Григорий Игнатов (его все знали как Аркадия). Районом действия разведгруппы должны были стать окрестности города Жлобина.

Михаил Пикунов и Григорий Игнатов дружили. А внешне да и по характеру ни в чем не походили друг на друга. Пикунов — коренастый, крепкий, острый на язык весельчак. Игнатов — худой, угрюмо-молчаливый. Пикунов из подмосковного поселка Немчиновка, Игнатов — из города Алексин, что под Тулой. Встретились они в одной из рот мотострелкового полка, стоявшего под Львовом в сороковом году. Полк тогда вел борьбу с вооруженными бандами буржуазных националистов, обосновавшихся в лесах Западной Украины. Вместе с Игнатовым и Пикуновым служил и Михаил Шагаев, родом из подмосковного поселка Усово. Когда началась Великая Отечественная война, они втроем участвовали в боях за Львов, Киев, потом все вместе попали на курсы минеров в Воронеж, а оттуда к Игорю.

…Итак, при штабе остались Рабцевич, Линке, Змушко и несколько бойцов из местных. Змушко, как начальник разведки, должен был тщательно обследовать окрестности, чтобы наладить связь отряда с населением.

В группу Игнатова вместе с Росликом, Шагаевым, Пантолоновым, Жавнеровичем, прилетевшими из Москвы, вошли местные Таранчук, Шинкевич, Кожич и Дашковский.

В группу Пикунова вместе с десантниками Шахно, Синкевичем, Пархоменко и Громыко вошли Храпов, Капельян, Царьков, Шевчук, Герасимович и Козлов.

— На первых порах, — продолжал Рабцевич, — группам необходимо освоиться, взять под наблюдение железные и шоссейные дороги, чтобы мы знали о каждом вражеском составе, о любой машине, идущей в сторону фронта. В бой с фашистами пока не вступать…

И только он это сказал — среди бойцов послышался недовольный шепоток.

Рабцевич замолчал, остановил взгляд на командире первой группы.

#i_005.png

Пикунов поднялся, вытянулся.

— Мы тут, товарищ командир, говорим, что нам сейчас надо бы не только связь с местным населением налаживать, за дорогами наблюдать, но и фашистов громить, мы же для этого посланы…

— То, что я сейчас сказал, — приказ, — резко проговорил Рабцевич. И, сделав паузу, добавил: — Чтобы умело и наверняка бить врага, надо прежде хорошо изучить его. Осмотримся, тогда и начнем бить, чтобы каждый фашист чувствовал себя приговоренным к смерти.