Если бы меня поставили во главе Советского правительства, то первое, что бы я сделала, это запретила бы посыпать опилками пол в магазинах. В разных статьях пишут, что из опилок можно делать лучшие вещи, чем из дерева, что они ценное сырье для химической промышленности, а их рассыпают под ногами, топчут, а потом выбрасывают. Я не жадный человек, по, когда я хожу по опилкам, я не могу понять, почему с ними поступают так бесхозяйственно.

Я стояла в нашем гастрономе в очереди в колбасный отдел. Очередь была довольно длинной. В этом магазине всегда к шести часам — к концу рабочего дня — собирается много покупателей, а днем, часа в два-три, тут бывает совсем пусто. Я много раз думала, что нужно ходить в гастроном днем и не тратить времени напрасно, но все как-то не получалось.

Я стояла в очереди и рассматривала мокрые и грязные опилки под ногами, а передо мной стоял тот самый дяденька с усами, который всегда сидел на балконе, устроенном как стеклянная клетка. Дяденька опирался на очень толстую, но, по-видимому, легкую бамбуковую палку с черной ручкой.

Сквозь очередь протиснулись два высоких, одинаково одетых парня — оба они были без шапок, в очень коротких красивых пальто с вязаными в резинку воротниками, как на свитерах, на обоих пушистые красные шарфы и черные узконосые туфли.

— Не давайте без очереди! — потребовала у продавщицы толстая пожилая женщина. Она стояла впереди нас.

— Не горячитесь, тетенька, наживете третий инфаркт, — отмахнулся от нее, как от мухи, один из этих парней, такой высокий, что его можно было принять за баскетболиста из сборной Украины, и протянул через головы чеки продавщице. — "Столичную" и четыреста любительской. Нарежьте потоньше.

— Не отпускайте без очереди! — снова закричала толстая женщина. — Мы тоже спешим. За водкой можно и постоять...

— Станьте в очередь, — предложила продавщица тетя Вера. — Слышите, что про вас говорят...

— Как не стыдно, — тоненьким, но звонким голоском пропищала старушка, которая стояла за нами.

— Ты, бабушка, не вмешивайся, — басом сказал второй парень. — Когда будет очередь на кладбище, там будешь распоряжаться.

— Зачем же вы оскорбляете женщину, да еще такую, что вам в матери годится! — возмутился усатый дяденька из нашего дома.

Нагрубивший старушке парень подошел к нам поближе, наклонился к дяденьке и что-то негромко, с угрозой сказал ему на ухо, очевидно, что-то гадкое, потому что я услышала плохое слово. И вдруг парень этот завизжал и не басом, а совершенно детским голосом — громко, на весь магазин, и запрыгал на одной ноге к концу очереди. А за ним отошел от прилавка и его товарищ. Вид у обоих был растерянный, они негромко бормотали какие-то угрозы.

В первую минуту я, как и все остальные, не сообразила, что произошло, хотя и видела, как усатый дяденька легонько опустил свою палку на самый кончик острого носка туфли этого парня, но мне и в голову не пришло, что именно этим был вызван такой странный визг.

— "Вот злонравия достойные плоды", — подмигнул мне дяденька.

— Что это у вас за палка? — спросила я.

— Волшебная, — ответил дяденька и протянул ее мне. Я взяла палку в руку и еле смогла удержать — она была в тысячу раз тяжелее, чем могло показаться по ее внешнему виду. — Это бамбук, заполненный внутри свинцом.

— Для чего же свинец в палке?

— Вместо зарядки. Заведи себе такую же, и ты справишься с любым пареньком из своего класса.

— Вы Колю Галегу знаете? — неожиданно для себя спросила я у дяденьки.

— Колю Галегу? Кто же не знает Колю Галегу? Это известный человек, снова подмигнул мне дяденька так, будто он про меня все знал.

Тем временем подошла наша очередь. Дяденька купил двести граммов голландского сыра, а я купила целый килограмм украинской домашней колбасы и еще полкилограмма венгерского сала, покрытого коркой жгучего красного перца. Мы вышли из магазина вместе с дяденькой и прошли мимо парней в коротких пальто, но они сделали вид, что нас не замечают.

— Ты решила потолстеть? — спросил дяденька.

— Нет, — ответила я, — это охотничьи припасы.

— А ты охотник?

— Да.

— И умеешь стрелять?

— Да, — сказала я менее уверенно.

— Ну что ж... Тогда — ни пуха ни пера.

— До свидания, — ответила я, вместо того чтобы сказать "к черту", как обычно отвечают в нашем классе на такое пожелание, и пошла домой.

Дома мама угощала какую-то очень толстую тетеньку в туго обтягивающем ее фиолетовом креп-сатиновом платье, из которого она выросла, чаем с домашним пирогом, а тетенька говорила, что она не ест теста, что боится потолстеть, хотя, по-моему, ей уже можно было не бояться, и ела пирог ломоть за ломтем, а папа скучным голосом говорил, что фотоаппаратом "Комсомолец" с очень примитивным объективом можно делать превосходные снимки, и показывал фотографии.

После того как папу уволили с работы в редакции, к нам стало приходить очень много людей, которые прежде к нам вообще не заходили или приходили очень редко. А так как каждому нужен был какой-нибудь предлог, то наша коллекция консервных ножей пополнилась интересными экземплярами, среди которых был прекрасный японский нож. Папа уверял, что этим ножом открывали консервы японские самураи, а при случае именно таким оружием они делали себе харакири.

Папин заведующий отделом Дмитрий Максимович и его жена Вера Сергеевна приходили к нам чуть ли не каждый вечер. Дмитрий Максимович в глаза хвалил папу и успокаивал маму, говорил, что это — недоразумение, что справедливость восторжествует и папу восстановят на работе, и при этом, мне кажется, он себя перед папой чувствовал как-то неловко. Вероятно, ему было стыдно, что папу уволили с работы за правильный фельетон и папа этим так расстроен, а у него все благополучно. Я это вполне понимаю. Мне было так же стыдно, когда я получала по физике четверку, а Коля — двойку, хотя мы учили вместе и знали одинаково. Взрослые играют в те же игры, что и дети.

На воскресенье Дмитрий Максимович пригласил папу на охоту. Я посмотрела на Дмитрия Максимовича. Он молчал. Потом я посмотрела на папу. Папа тоже помолчал, подмигнул Дмитрию Максимовичу и сказал:

— Оля, выйди на кухню. Мы тебя позовем.

Я поплотнее закрыла двери, чтобы не было слышно, что они говорят, потому что не хотела подслушивать. На кухне я съела немного мытого изюма, который мама собиралась положить в пирог, но когда он мытый — он не такой вкусный. Папа позвал меня в комнату.

— Ну, так и быть. Выклянчила. Поедешь с нами, — сказал он ворчливо.

Я только посмотрела на него, и это уже называлось "выклянчила"!

А Дмитрий Максимович добавил:

— Но запомни, Оля! Это первый случай, когда я беру с собой на охоту особу женского пола.

По правде говоря, я была уверена, что все эти разговоры ничего не стоят, потому что мама не позволит мне поехать на охоту. Но я снова убедилась в том, что никогда нельзя предусмотреть, как поступит мама в том или в другом случае. Она сказала, что это очень хорошо, что я мало бываю на воздухе, и единственное, о чем она просит, это только чтобы мы с папой не перестреляли друг друга и не простудились.

Для того чтобы я не простудилась, были проведены большие мероприятия. Мама заставила меня надеть ее теплые ботинки, а так как у меня тридцать четвертый номер обуви, а у нее тридцать шестой, то я надела на каждую ногу по два шерстяных носка. Кроме того, на мне были две шерстяные кофточки и еще столько всякого другого белья, что я стала в два раза толще, чем была, и еле влезла в свое куцее старенькое пальто.

Мы выехали в семь часов вечера в субботу в маленьком автобусе, который Дмитрий Максимович называл странным словом "микробус". Нам предстояло проехать в нем почти 250 километров. Кроме водителя и нас, в автобусе был еще одни человек — военный генерал в папахе с красным донышком. И мне было очень приятно, что я еду с генералом, потому что я еще никогда вблизи генералов не видела. Генерал поздоровался с папой и спросил, как меня зовут. Я почтительно ответила, что Олей, генерал сказал, что это хорошо, сел рядом с водителем и заснул.

Я села возле папы, по автобусу взад и вперед сновали вещи, которые мы взяли с собой. Сильно трясло, и было очень тепло, даже жарко, я тоже, как генерал, заснула, и этот мой сон напоминал бег с препятствиями, я просыпалась от каждого толчка и снова засыпала.

И снился мне странный сон, который все время обрывался и все время возвращался к началу, и каждый раз по-другому, каждый раз по-другому, и все — очень плохо.

Папа недавно говорил, что в газете было сообщение о том, что писатель Павел Романович Корнилов поехал в США во главе какой-то культурной делегации. И мне снилось, что это мы с Павлом Романовичем едем на машине на охоту в Америке и что он мне говорит: "А твой папа негр, и расисты облили его бензином и подожгли". И я хочу спросить: кто негр, папа или мой родной отец, но почему-то не решаюсь, и вот я в окне машины вижу, как горит человек, и он стоит ко мне спиной, и я не могу отличить, кто это — папа или мой родной отец, а машина мчится, и я хочу крикнуть: "Остановите!" — и не могу, и слова застревают у меня в горле.

А потом мне снилось, что ничего этого не было, а это мы с напой едем по Америке в машине на охоту, но машина вдруг сворачивает к какому-то небоскребу, и я спрашиваю у папы: "Разве в небоскребах охотятся?", а папа отвечает: "Нет. Мы едем не на охоту, а в этот небоскреб, потому что там много коридоров и комнат, и в нем можно заблудиться, как в лесу, и я тебя там оставлю, потому что меня уволили с работы, я не зарабатываю денег, и мне тебя нечем кормить, и тебя там съедят волки". И я хочу попросить: "Папа, пожалуйста, не оставляй меня, я тоже буду, как ты, работать, буду делать из ниточек авоськи, я уже умею". Но я плачу и не могу сказать ни слова...

А потом мне снилось, что это мы с мамой едем на охоту по Америке, и мама говорит: "Неволя пуще охоты", а я хочу сказать, что "Охота пуще неволи", но мама отвечает: "Нет, неволя". И я вдруг понимаю, что это мы едем не на охоту, а это мама везет меня к моему родному отцу, и я хочу крикнуть: "Папа, папочка, помоги!" — но только мычу.

А потом мне снова снилось, что ничего этого не было, и снова снился Павел Романович, но так плохо, что об этом даже нельзя рассказать, и все время мне снилось черт знает что...

Только глубокой ночью мы приехали в село Турье, а потом еще долго искали какого-то Тиму. Этот Тима — знакомый Дмитрия Максимовича — повел нас ночевать к себе в хату. В хате пахло чем-то острым — не уксусом и не перцем, а чем-то похожим, и освещалась она маленькой керосиновой лампой, огонек в которой поднимался и коптил, как только открывали дверь. Мы поужинали и очень много ели, а взрослые пили водку и разговаривали с Тимой о завтрашней охоте, и генерал после каждой рюмки краснел и важно спрашивал, есть ли зайцы.

Я так устала, что у меня слипались глаза. Нам постелили на полу солому и накрыли ее сверху шерстяными цветными половиками. Как только мне показали, где можно лечь, я сразу легла и заснула.

Утром меня разбудил папа. Было еще совсем темно, и мы все по очереди умылись в сенях холодной водой из маленького умывальника и сели завтракать.

Генерал переоделся — надел обыкновенный старенький ватник и сразу стал похож не на военного, а на простого суетливого старичка. Все-таки форма имеет большое значение. Интересно, как бы выглядели наши учителя, если бы надели генеральскую форму? Только теперь я решилась спросить у генерала, как его зовут, и он сказал, что у него редкое имя — Иван Иванович.

Наш хозяин, которого все звали Тимой, был совсем уже немолодым человеком, и разговаривал он на каком-то странном языке, на какой-то смеси русского с украинским, и мне его было понять значительно труднее, чем если бы он говорил просто по-украински или по-русски. Дмитрий Максимович после сказал, что это местный говор "суржик", что словом "суржик" обозначают смесь пшеницы с рожью, а также такой смешанный язык.

Когда говорили другие, этот дядя Тима, казалось, без всякого повода, вдруг подмигивал окружающим и восторженно восклицал: "От даеть!", "От даеть!" — так он прореагировал на то, что папа сказал, что у него во фляге коньяк, и что Дмитрий Максимович сказал, что я тоже буду охотиться, и что наш водитель сказал, что нужно будет достать бензина. И я уже стала подозревать, что в словах и папы, и Дмитрия Максимовича, и водителя был еще какой-то неизвестный мне смысл, но когда на мой вопрос, будет ли у меня ружье, дядя Тима тоже воскликнул: "От даеть!" — я поняла, что это у него просто такая странная привычка.

Дядя Тима был егерем, и мне было очень приятно, что я разговаривала не только с живым генералом, но и с живым егерем.

А ружье мне дали в самом деле. Принес его дядя Тима. "От даеть!" сказал он, когда я осторожно взяла его в руки.

Это было одноствольное ружье. У всех были двуствольные ружья, и только мне дали одноствольное. Но когда я спросила, где второе дуло, папа сказал, что и одного для меня вполне достаточно, а может быть, даже и слишком много.

Дмитрий Максимович предупредил меня, что на охоте я все время должна быть рядом с ним, что не имею права отойти от него даже на шаг и что он меня научит стрелять из этого одноствольного ружья, а патроны он мне даст свои, потому что у нас с ним ружья одного калибра. Дмитрий Максимович мог бы снабдить патронами всех охотников — он был обвешан патронташами, как матросы — герои гражданской войны.

Мы с Дмитрием Максимовичем вышли за хату, и я там два раза выстрелила в сарай. Я очень боялась отдачи, о которой меня предупреждали и папа и Дмитрий Максимович. И первый раз меня сильно ударило в плечо, а второй раз я крепче прижала приклад, и меня ударило слабее. Дмитрий Максимович сказал, что это закон Ньютона, что действие равно противодействию, но я в этом пока не разобралась, потому что, по его словам, получилось, будто бы, с одной стороны, дробь летит в зайца, а, с другой стороны, ружье летит в охотника.

Охота состояла в том, что мы поехали на своем "микробусе" в лес, где дядя Тима расставил охотников в цепь, каждого друг от друга на расстоянии примерно в сто метров, а с другой стороны на эту цепь должны были гнать зайцев другие охотники — односельчане дяди Тимы.

В лесу снега было мало, а на деревьях рос мох, и я собрала целую кучу этого мха, чтобы привезти его маме и ребятам, а вокруг была такая красота, какой я даже не воображала и не представляла себе никогда в жизни, что это такая неописуемая красотища. И в сердце у меня даже что-то словно звенело. Я стояла под деревом на лесной просеке рядом с Дмитрием Максимовичем и смотрела по сторонам, а ружье у меня было заряжено, только курок не взведен, и все равно я старалась держать это ружье подальше от себя и Дмитрия Максимовича.

Перед нами, вдали, послышались какие-то крики и гудки. Я спросила у Дмитрия Максимовича, что это значит, а он сказал, что это шумят загонщики и чтобы я не болтала, а была внимательной. И тут я вдруг увидела зайца. Я сначала не поверила своим глазам, потому, что он был похож не на зайца, а на кролика, и вел себя не как заяц, а как кролик: он не бежал стремглав, а медленно прыгал то вправо, то влево, то вправо, то влево и таким образом подвигался вперед.

— Дмитрий Максимович, — сказала я, — по-моему, вон там скачет заяц.

— Где? — спросил Дмитрий Максимович.

Но заяц скрылся за деревьями, а когда он показался между ними, Дмитрий Максимович выстрелил из обоих стволов и оглушил меня, но заяц поскакал дальше, все так же медленно — вправо и влево, и тогда Дмитрий Максимович закричал мне: "Стреляй!" Но пока я двумя руками взвела курок и выстрелила, заяц уже ускакал, а я так волновалась, что забыла про отдачу, и очень удивилась, что ружье снова стукнуло меня по плечу.

— Зачем же ты так длинно объясняла про зайца? — с досадой сказал Дмитрий Максимович. — Нужно было сказать только одно слово: "Пыльнуй!"

"Пыльнуй" — это по-украински значит: будь внимательным или бдительным.

Дмитрий Максимович перезарядил сначала свое, а потом и мое ружье и сказал, чтобы я была повнимательней, как будто это он, а не я первым заметил зайца.

Я задумалась о том, как все-таки было бы здорово, если бы я убила зайца, и о том, что в школе мне все равно бы не поверили, но в это время Дмитрий Максимович шепотом сказал: "Не стреляй", а я никуда и не собиралась стрелять. Я посмотрела сначала на него, а потом влево и сразу же увидела, что мимо нас бесшумно и быстро, как во сне, движется громадное сказочное существо с ветвистыми рогами такой же формы, как мох, который я собрала с окружающих нас деревьев. Это был лось. Я видела живого лося! Честное слово, он прошел от нас па расстоянии в двадцать, ну, может быть, в сорок метров.

Я потом спросила у Дмитрия Максимовича, что бы с нами было, если бы он на нас бросился, но Дмитрий Максимович сказал, что лоси — благородные животные и никогда не бросаются на людей.

Тем временем загонщики вышли к нам. Мы собрались все вместе. Дмитрий Максимович был очень раздосадован тем, что не попал в зайца. Папа вообще не стрелял, потому что не видел никаких животных. А генерал Иван Иванович сердито говорил, что это вообще не охота, что нужна "пороша" и что заяц "залег", и все вытирал нос белоснежным платком, который очень не подходил к его старенькому ватнику.

Но дядя Тима убил зайца, и все его поздравляли с "полем", и всем, как мне показалось, было завидно.

Нас перевезли на новое место, но на этот раз мы не видели никаких зверей, а когда все собрались, оказалось, что дядя Тима убил еще одного зайца, а потом была третья "загонка", и в третьей "загонке" дядя Тима убил двух зайцев, а все остальные ни одного.

И пока все это происходило, я очень замерзла и устала, и хотя снег был неглубоким, он мне все равно набился в ботинки, и я обрадовалась, когда сказали, что пора обедать, потому что уже два часа дня.

Обедали мы на открытом воздухе, просто на лесной поляне, где в землю вбили два рогатых сука, на них положили толстую палку, на палку повесили ведро, а под ведром разложили костер. В ведре сварили полевой супчик. Ничего вкуснее этого супчика я не ела за всю свою жизнь. В этот супчик положили кусок баранины, и кусок свиного венгерского сала, которое мы привезли с собой, и целого петуха, и половину утки, и пшено, соль, лук, перец, укроп и петрушку и начали его варить, оказывается, как только мы пошли в первую "загонку". За это время пшено и все это разное мясо разварилось в одну сплошную кашицу и пропахло дымом.

Нам с папой налили этого супчика в одну помятую миску из "металла социализма" — алюминия, и мы, обжигая язык и губы, съели целую миску, а потом еще попросили добавки.

— Просто объедение, — сказал генерал Иван Иванович, вынимая из кармана свежий белый носовой платок и утирая им рот.

"Интересно, сколько у него с собой платков?" — подумала я. У меня не было ни одного, и я решила, что мама права, что нехорошо девочке всегда ходить без носового платка.

— Ну как, Ольга Николаевна, — спросил у меня генерал, — не замерзла?

— Нет, ничуть, — ответила я, потому что очень разогрелась от супчика.

— Довольна, что поехала на охоту?

— Очень довольна, — сказала я. Мне в самом деле было так хорошо и интересно, как никогда в жизни.

Присев на корточки и разгребая палкой головешки в костре, Дмитрий Максимович сказал папе:

— А знаете ли, не хотел вам говорить, но ходят слухи, что героя вашего фельетона выдвигают на повышение.

Я никогда не могла понять, почему люди находят, казалось бы, самое неподходящее время и место для того, чтобы сообщить какое-нибудь неприятное известие.

— А куда именно? — таким тоном, словно ему это было совсем безразлично, спросил папа.

— В Совет Министров.

— Ну что ж, — сказал папа. — Это ненадолго.

— Будем надеяться, — ответил Дмитрий Максимович и налил себе в миску еще черпак полевого супчика. — Но бои предстоят еще тяжелые, трудные бои... Ну что ж, пора и за дело... Что, Оля, убьем зайца?..

Я не ответила, потому что у меня совсем испортилось настроение.

Мы еще долго охотились, и дядя Тима убил еще лисицу, а больше никто ничего не убил. Самым интересным занятием на охоте оказалась стрельба по бутылкам. Когда охота закончилась, на сосну, на сучок, надели бутылку, и все стреляли в нее по очереди с большого расстояния. Дмитрий Максимович стрелял первым, и он промазал, а я хорошо прицелилась и хотя перед самым выстрелом зажмурилась, все равно разбила бутылку вдребезги.

Перед самым отъездом дяде Тиме заплатили деньги, и он дал по зайцу папе, и генералу Ивану Ивановичу, и Дмитрию Максимовичу, и нашему водителю. Дмитрий Максимович попросил, чтобы я никому не рассказывала, что зайцев убили не они, а егерь.

— А если ты проговоришься, — сказал Дмитрий Максимович, — то из тебя уже никогда не получится настоящего охотника. Настоящий охотник умеет свято хранить тайну охотничьей добычи.