СЕДЬМОГО ноября Шура проснулся рано. В комната было темно, но через неплотно притворенную дверь проникал слабый свет, а из кухни доносились приглушенные голоса матери и Лиды. Шура встал и на цыпочках вышел в соседнюю комнату. Здесь горела маленькая лампочка под зеленым абажуром. От этого в комнате был зеленый полумрак. Что-то таинственное и волнующее было и в этом зеленоватом свете, и в кружевных шторах, спускавшихся до полу, и во всем праздничном убранстве комнаты, и в том, что Лида и мама встали сегодня очень рано и шептались на кухне. Было очень приятно сознавать, что наступает большой праздник и всё так торжественно и хорошо.

Босому на полу стоять стало холодно. Он опять на цыпочках вернулся в теплую постель и натянул одеяло до подбородка. С наслаждением потянулся и снова уснул.

Когда проснулся второй раз, было уже светло. Голоса Лиды и Нади доносились из общей комнаты. Шура вспомнил, что сегодня школьников будут катать на автомобиле, и заторопился.

На стуле возле постели он нашел приготовленные матерью новые наволочки, свежую простыню, светло-зеленое одеяло и тщательно убрал постель. Затем отошел в сторону и, склонив голову на бок, критическим взглядом осмотрел свою работу. Всё было в порядке, только на спинке стула что-то висело. Это оказалась белая шелковая рубашка в синюю полоску с пуговицами на обшлагах и черный новый костюм. Шура давно хотел иметь такую рубашку с пуговицами на обшлагах. Стало ещё приятнее. Он взял полотенце и пошел в кухню умываться.

В общей комнате было светло и празднично от белоснежной скатерти, чисто выбеленных стен, расставленных повсюду цветов и сиявшего на столе самовара.

— Шура! — крикнула Надя, — Какие больше любишь, ореховые или барбарисовые?

И она показала ему две конфеты в цветных бумажках.

На кухне вкусно пахло жареным гусем и печеньем. Шура умылся, надел шелковую рубашку и украдкой посмотрел в зеркало, как лежит воротник и какой вид имеют руки в обшлагах с пуговицами.

В общей комнате уже садились за стол. Все были нарядные, особенно Надя — в белом платье с голубым поясом, с голубым бантом в волосах, и Лида в золотисто-коричневом шелковом платье, отделанном мехом.

После завтрака за Шурой зашли товарищи и все отправились в школу. Улицы Сосновки, несмотря на пасмурную погоду, были весёлыми, праздничными. Везде трепетали от теплого, влажного ветерка красные крылья флагов и горели алые полотнища с белыми буквами лозунгов.

Навстречу несся грузовик, украшенный флагами, сосновыми ветками и до отказа набитый веселой, шумной детворой. Ребятишки пели, размахивали красными флажками и кричали ура.

Шура заблестевшими глазами посмотрел вслед автомобилю и побежал вместе с товарищами к школе — занимать очередь.

Катались на автомобиле, пели песни на площади, слушали речи, а когда все кончилось, Шура, Лёня и еще два мальчика отправились в Сухой Лог. Снег там был глубокий и путешествовать по нему было особенно интересно. Ребята так увлеклись игрой, что не заметили, как наступили сумерки. Заторопились домой: нужно было подготовиться к школьному вечеру.

Дома Шура обнаружил, что, лазая по снегу, он замочил брюки выше колен. Это было неприятно. В мокрых брюках идти на вечер неловко, кроме того, если увидит мать, то она огорчится, станет говорить жалобные слова, а этого больше всего боялся Шура. Он старался как-нибудь привести брюки в порядок, разглаживая их ладонями.

В комнату вошла Лида. Шура выпрямился и воровато спрятал руки за спину, стараясь принять невинный и беспечный вид. Однако, сестру было трудно обмануть.

— Ты что? — спросила она.

Шуре пришлось рассказать о своей беде.

— Как же ты теперь пойдешь на вечер в мокрых брюках?

— Я не знаю, — уныло ответил Шура, но унылость была только хитростью: он знал, что Лида что-нибудь придумает. И Лида придумала. Через полчаса Шура сидел у стола и смотрел, как от его брюк, по которым Лида водила горячим утюгом, идёт пар.

Из-за брюк Шура опоздал на вечер. Когда он вошёл в ярко освещенный огромный зал, набитый школьниками и гостями, торжественное заседание уже началось. За столом, покрытым красной материей, сидели учителя и ребята. Между ними был Лёня. Комсорг Павлуша делал доклад. Шура примостился на заднюю скамейку и стал рассматривать, как украшена сцена. Кто-то сзади притронулся к его плечу. Шура оглянулся. К нему наклонился вожатый и топотом сказал:

— Тебя в президиум выбрали, а ты опоздал. Пойдем, через сцену пройдешь на свое место.

Шура немного удивился, почему это его в президиум выбрали, однако, это ему понравилось и он почувствовал себя значительным человеком.

На сцене сам директор пододвинул ему стул и посадил рядом с собой. Шура искоса взглянул на Лёню и увидел, что Лёня тоже украдкой посматривает на него. Они улыбнулись друг другу. Шура незаметно за спиной Василия Алексеевича протянул руку и дернул Лёню за рукав. Лёня вытянул ногу под столом, поводил ею и, отыскав ногу товарища, придавил ее. Шура невольно разулыбался и тихонько пнул Лёню. Они так увлеклись, что не слышали докладчика.

Вдруг Шура почувствовал, что на него смотрят. Он оглянулся кругом: директор и сотни глаз из зала в самом деле смотрели на Шуру. Многие улыбались. Шура подумал, что они заметили его шалости. Он покраснел и поспешил сделать серьезное лицо. Лёня тоже сидел красный и смущенно улыбался. Вдруг Шура услышал свое имя. Докладчик говорил о нем:

— Шура Радченко и Лёня Вязников показали образцы мужества, стойкости и упорства в достижении цели. Я не сомневаюсь, что среди вас, ребята, немало таких, которые в будущем станут смелыми исследователями, отважными пилотами, талантливыми изобретателями и учеными. В нашей стране молодежь замечательна своими способностями и талантами, и это потому, что её жизнь замечательна, потому, что она имеет возможность беспрепятственно развивать свои дарования. Шура и Лёня не только смелые исследователи, но и хорошие ученики, они за эту четверть по всем предметам имеют отличные отметки. Они не только хорошие ученики, но отличные товарищи, друзья. Мы знаем из рассказов Василия Алексеевича, что они не раз друг для друга рисковали своей жизнью. А дружба, ребята, — это великое дело. Мы умеем ценить и уважать смелость, мужество, настойчивость. Умеем ценить дружбу, глубоко товарищеские отношения людей друг к другу. Бюро райкома комсомола оценило заслуги наших маленьких героев и премирует их часами.

Взволнованно и задорно грянула музыка. Стены, казалось, задрожали от аплодисментов. Встал секретарь райкома. У него в руке блеснули маленькие карманные часики. У Шуры перед глазами все закачалось. Лица улыбались и медленно плыли ему навстречу. В руках у него очутились часики, крышка их была холодноватой, а стрелка бегала, шевелилась и циферблат улыбался. Откуда-то издалека до него донесся Павлушин голос:

— Директор школы премирует Радченко и Вязникова велосипедами.

Опять заиграла музыка, опять рассыпались аплодисменты и Шура увидел, как на сцену, сверкая спицами при свете ламп, выкатились один за другим два велосипеда. Лёня тихонько ахнул. Директор встал. Шура тоже машинально встал. Геннадий Васильевич подвёл к Шуре велосипед и что-то сказал, но нельзя было ничего расслышать: в зале кричали ура, гремела музыка. Директор улыбнулся и передал Шуре велосипед.

«Вот она какая!» — подумал Шура, жадно осматривая красавицу-машину.

— Краевой геолого-разведочный трест премирует Шуру и Лёню поездкой в Артек, — донёсся до слуха Шуры чей-то голос, и опять его оглушили крики, музыка, аплодисменты.

«Если бы сейчас лето было, вот бы хорошо!» — горячо дыша, думал Шура, не сводя глаз с велосипеда.

Внезапно стало тихо, очень тихо. Он поднял голову: весь зал и все, кто был на сцене, смотрели на него и Лёню и ждали чего-то. Шура догадался, что ждут ответного слова. Но слов никаких на языке не было и мыслей в голове — тоже, хотя бы самых пустяковых. Так-таки никаких! Он машинально покачал на ладони часики и посмотрел себе под ноги, но слова не приходили. В первом раду кто-то сказал:

— Растерялись ребятишки.

Шуре стало немножко стыдно: «Как растерялись? Ничего подобного, ничуть!» Он оглянулся, отыскивая глазами Лёню. Лёня смущённо стоял на краю сцены, неловко зажав в кулаке часы, другой рукой придерживая велосипед.

«А у Лени зубы-то уже выросли», — почему-то подумал Шура и сейчас же в голове мелькнула другая мысль. «Пожалуй, наши велосипеды лучше, чем у избача». Вспомнил, что нужно говорить, что его ждут, но слов все-таки не было. Морща лоб, он опять посмотрел под ноги, потом на потолок, обвел глазами стены. «Спасибо товарищу Сталину за счастливое детство!» — прочитал он слова лозунга, висевшего на стене. Этот лозунг он писал сам третьего дня, но только сейчас по-настоящему понял смысл его слов. Шура кашлянул и сказал очень тихо, но слышно было всем: в зале наступила абсолютная тишина.

— Спасибо за счастливое детство. От своего имени и от имени Лёньки… Лёни Вязникова, — поправился он и оглянулся на товарища: — говорю спасибо за всё и Геннадию Васильевичу, и райкому комсомола, и всем. — Он неопределённо кивнул головой. — Всем спасибо и за велосипеды, и за часы, и за Артек, и за всё.

Шура остановился, нс зная, что сказать ещё. Ему казалось, что он не сказал самого главного. Вспомнил, что говорил в прошлом году, когда его премировали за отличную учёбу, поспешно добавил:

— Обещаем во второй четверти учиться на отлично!

И опять показалось, что самое главное не сказано. Но зал закачался от криков, музыки и аплодисментов. Хлопали очень долго.

Шура совсем оправился, он взглянул на директора и дернул Лёню за рубашку.

— Пойдем!

Он покатил свой велосипед за кулисы. Лёня последовал за ним.

— Смотри, какие шины. — сказал Шура и нежно погладил шину ладонью. — Когда же только лето будет! — со страстным нетерпением добавил он.

— Вы что же тут спрятались? Идите в зал, сейчас художественная часть начнётся, — сказал вожатый Коля, подойдя к ребятам. Они покорно пошли и хотели тащить за собой велосипеды, но вожатый, улыбаясь, остановил их:

— Оставьте здесь, никто их не тронет.

Ребята покорились и пошли в зал. На передней скамейке им освободили места. Погасили лампы и занавес медленно раздвинулся. Яркий голубоватый свет залил красивую группу школьников в костюмах разных национальностей.

Василий Алексеевич взмахнул смычком, и хлынула песня:

Звуки разливались всё шире, поднимались все выше, и Шура словно поднимался вместе с ними, и сердце у него замирало. Вспомнилось горное озеро на Алтае, возле которого жили они с Лёней в пещере, красивая долина, заросшая кустами багульника и яркими пестрыми цветами…

поет хор, и Шуре кажется, что это о нём, что это он проходит по стране, как хозяин, щурясь от горячего яркого солнца. Он огромный, он всё видит, всё знает и всё может. Что-то горячее вливается в его грудь. Он смотрит на Лёню, но Лёня не сводит глаз с бегающей стрелки часов.

Занавес закрылся, вспыхнули лампы. Все застучали стульями, вставая с мест. Шуру и Лёню окружили товарищи. Подошла Лида и, пожав им руки, как взрослым, серьёзно сказала:

— Поздравляю! Это вам от меня…

Она подала кулёк с шоколадными конфетами.

— Только, смотрите, не зазнавайтесь. Зазнаются лишь дураки.

Лида сдвинула тонкие атласные брови и погрозила пальцем.

Лёня развернул конфетку, положил её в рот, потом спохватился и, густо покраснев, протянул кулёк товарищам:

— Берите, ребята!

Руки потянулись к кульку.

— Шурик, мы отдадим ребятам конфеты? У нас и так всего много. Правда? — сказал Лёня.

— Правда, — ответил Шура. — Ешьте, ребята!

Ему сейчас ничего не было жалко. Если бы даже пришлось отдать часы, велосипед, он нисколько не пожалел бы. Может быть, после пожалел бы, а сейчас — ни чуточки! Дело было не в часах, не в велосипеде, а в чем-то другом, чего он не умел назвать.

Пока товарищи делили конфеты, антракт кончился, стали занимать места. Шура сделал Лёне знак, и они выскользнули в коридор. Молча добежали до своего любимого уголка в узеньком коридорчике, который вел к заколоченной двери, и сели на чистые, блестящие ступеньки. Лёня чувствовал себя утомленным шумным вниманием публики. Шура был возбужден. Им хотелось побыть одним, поговорить о своих делах и по. делиться впечатлениями. Оба вынули часы и стали их рассматривать.

— У папиных часов стрелки черные и точки черные, а у моих золотые. Ну-ка, у твоих какие? — спросил Лёня и заглянул на Шурины часики.

— Ну-ка, у твоих крышка туго открывается? — в свою очередь спросил Шура и открыл крышку Лёниных часов.

— У моих туже.

— У меня тоже туго, — сказал Лёня и с удовольствием щелкнул крышкой, — А ты, Шура, поедешь в Артек?

— А как же! — живо отозвался Шура.

Закрыв глаза, он представил себе море. Оно искрилось, по нему бегали быстрые золотые змейки. Оно было немного похоже на Телецкое озеро и немного — на море из кинокартины.

— В море будем купаться, — сказал Шура.

Леня вздохнул.

— Уй-юй-юй! Сколько нам всего надавали, и ещё в Артек!

— В Москве побываем! — сказал Шура, и ему вспомнилось стихотворение из старой растрепанной книжки:

— Москва — древний город, и там Сталин живёт, — помолчав, сказал Шура.

Лёня опять вздохнул и, заглядывая в глаза Шуре, спросил:

— Шурик, а как ты думаешь, это они правильно?

— Что? — не понял Шура.

— Ну вот правда, что мы такие, как они про нас говорили, и правда, что стоило нас премировать? Может быть, они все это за зря, может все преувеличили, тогда это стыдно. Правда?

Странная горячность и волнение чувствовались в голосе мальчика.

Шура посмотрел на него, приподняв брови, и ласково, как тогда на Алтае в трудную минуту, сказал:

— Лёня, глупыш! Ведь мы правда нашли золото и вольфрамит, и осмистый иридий тоже, а ведь это все ценное. И нам, ведь, трудно было. Правда, трудно?

— Правда, — сказал Лёня. — И есть было нечего, и волки чуть не разорвали, и медведь чуть не задрал, и в озере чуть не утонули, и в пещере ты чуть не погиб… Уй-юй-юй! Как трудно!..

— Ну, вот видишь, а мы не боялись.

— Я боялся, — добросовестно сознался Лёня.

— Ну да, и я иногда боялся, но ведь мы не бросили всё и дело довели до конца.

— Это верно, — оживился Лёня. — Уй-юй-юй, до чего хорошо! Шурик, а как же теперь с экскурсией?

— Лёня, мы потом всё, всё обдумаем, что будем делать. Ты согласен со мной делать большое дело? — горячим шепотом спросил Шура. Лёня кивнул головой.

— Пойдём, Шурик, за сцену велосипеды смотреть, — предложил он.

— Пойдём, — согласился Шура.

Они встали и, взявшись за руки, побежали к залу, откуда всё громче доносились бурные, зовущие звуки музыки.