От ранней юности я жребий мой познал,
Из урны роковой – погибельный, несчастный,
И взором трепетным и смутным пробегал
Судьбы моей скрижаль!..
В.Ф. Раевск ий
Вот все и кончилось.
Серебристый тополь неспешно роняет листья на плечи.
Вода в Амсанкте странно черная – словно гладь покрывала Нюкты-ночи, словно кусочек той темноты, что таится за плечами: отвернись, шагни с десяток раз, и будет тебе вечный мрак. Пройди ущельем Тэнара еще пять-шесть стадий, протиснись через расселину, распихав бесплотные тени, которые стекаются сюда со всей округи, – и увидишь пристань, а возле нее – лодку, которая выглядит так, будто вот-вот утонет. Два глаза по краям носа – не глаза, а провалы глазниц. Осмелишься шагнуть в судно – и старик, у которого, кажется, нет сил, чтобы толкнуться веслами, в два счета перебросит через ледяные черные воды Стикса. От пристани недалеко до золотых врат на алмазных столпах – а там уж ты предстанешь перед шестью горящими глазами Цербера. Три разверстые пасти поприветствуют оглушительным рычанием, лениво дохнет огнем дракон вместо хвоста – грозное требование медовых лепешек, которые так любит страж ворот. И если не испугаешься и лепешки при тебе – вскоре, пробираясь в толпе теней, сможешь пройти по полям асфодел я . Не смутишься видом чудовищ, мук, не свернешь с мощенной белыми плитами дороги – и, озаренный отблесками огненной реки, перед тобой встанет дворец Владыки подземного мира – Аида Непреклонного, Аида Гостеприимного, богатого и безжалостного, вечного тюремщика здешних подземелий.
Остановился? Иди, не бойся. Владыки нет в его дворце – ужасающей своей красотой глыбе черного базальта. Вы не найдете его на кручах у Ахерона, где он, как говорят, любит прогуливаться, и у гранатовой рощи, и у Стигийских болот – обители чудовищ, и у провала, ведущего в Тартар… У Леты, где он нечасто, но бывает, его тоже нет.
Потому что он сейчас – напротив меня.
Здесь, на черте пограничья, мир, кажется, еще должен жить, но живет почему-то только серебристый тополь – и тот вечно облетает и никогда не цветет, а в озере никогда ничего не плещется: черная, однородная вода, над которой я сижу, глядя в его лицо. Словно высеченное из скальных пород, скуластое и жесткое, в каждую черточку впитался мрак его мира – и мраком стекают на плечи волосы, и глаза – как провалы Тартара, где нет жизни. Вот он сидит на обрыве, слегка ссутулившись, – сын без родителей, муж без жены, брат без братьев и сестер, губы сжаты в узкую линию – будто вовсе нет рта…
Он?
…я?
И листья серебристого тополя падают на плечи, летят в Амсанкт, смущая черные воды озера, превращая озеро – в зеркало памяти. Тополь тоже знает: все уже кончилось. Теперь обернуться в последнем усилии к той, что замерла за плечами, а потом… потом…
Все потом. А пока пусть чуть-чуть подождет время. Мы с ним – одной крови, я могу попросить по старой памяти. Битва малость затянулась, с пальцев до сих пор капает ихор [1] , а блаженного безделья я не позволял себе очень давно, но теперь все кончилось, и можно посидеть на обрывистом берегу озера – подвести в уме бесконечно длинную черту.
Все кончилось. Что? Ну, то, что когда-то началось.
Из-за спины – то ли вздох, то ли смех. И вопрос – немой: «А ты помнишь, как начиналось?»
Я ловлю на обожженную левую ладонь серебристый лист тополя и гляжусь в черную воду – черную не как Стикс или мой мир, черную, как было там, в начале.
Я размыкаю губы, позволяя дару Мнемозины [2] владеть мною безраздельно.
– Как будто это было вчера.
***
Крик выворачивал легкие. Резал уши. Ввинчивался в виски.
Тонул в непроглядной тьме без остатка. Уходил в безвременье.
Больше крику некуда было деваться.
Здесь есть только тьма – вязкая, душная, липнущая к лицу и телу. И безвременье.
Еще пустота.
Все это мальчик знал – но все же кричал, пока не почувствовал, как растет в груди болезненное ощущение разрыва.
Тогда, поняв, что не может больше издавать звуков, умолк.
Голос, который он пытался заглушить криком, явился тут же – мягкий, идущий со всех сторон, а может, звучащий изнутри.
«Только не плачь, хороший мой. Хочешь послушать сказку, маленький?»
Проклятый голос раздавался неизменно и преследовал неумолимо: заткнешь уши, а он все равно звучит.
И никогда не слушал, что ему говорят в ответ.
«Нет, не хочу! Я не хочу! Уходи, я не хочу!!!»
«Вначале был только великий Хаос – бескрайний, плодоносный, содержащий в себе вся и все… И явились из Хаоса Эреб – предвечный мрак, Эрос-Любовь, и Нюкта-Ночь, и Гея-Земля, и много чего еще, много кого еще…»
Тяжело дыша, мальчик смотрел во тьму широко открытыми глазами. А может, глаза были закрыты – это не играло никакой роли.
«Уран-Небо воцарился в мире и взял в жены Гею-Землю, и она родила. Первых ее детей – Гекатонхейров-Сторуких и Циклопов – Уран вверг обратно в материнскую утробу, устрашенный их мощью. И они томились в Тартаре – глубочайшей бездне – и корчи мук сотрясали Землю…»
Из глаз вытекало что-то холодное, щекотало и склеивало ресницы, бежало по горячим щекам, застывая на них кристалликами соли. Это по каплям выходила ненависть, поселившаяся внутри, – когда успела? Это бежало к подбородку и капало с него жгучее осознание того, что последует дальше.
«Затем Мать-Земля родила титанов – новое племя, прямодушное и могучее, владеющее горами и морями. Она подстрекала своих детей свергнуть Урана, но титаны знали мощь отца и не решались пойти против него. Осмелился лишь один – Крон Криводушный, Повелитель Времени. Взяв адамантовый серп, выплавленный матерью-Геей, Крон оскопил своего отца Урана и воцарился над титанами и над другими племенами…»
Появился и нарастал жалобный детский вой в груди – не дальше, пожалуйста, не надо дальше…
«Крон взял в жены свою сестру – Звездоглазую Рею… – голос печален. Голос прерывается вздохом. – И они жили… да, мой мальчик, они хорошо жили, только сначала у них не было детей. Наверное, хорошо, что у них не было детей, мой мальчик, потому что Уран предсказал сыну: его ждет та же участь. Усмехаясь, лишенный плодородия Уран прошамкал: «Судьба-Ананка, рожденная из Хаоса прежде всех, не минует тебя. Придет час – и тебя свергнет сын». И Крон поверил – зачем только он поверил?!»
Мальчик извивался и бился, силясь освободиться от сладкой сети голоса. Вместе с голосом в полубеспамятство приносился неясный шум моря, облизывающего скалы, и запах молока, и мягкие руки касались лба…
«Когда прозвучало это предсказание, жена Крона Рея ждала ребенка. Ей так хотелось – пусть будет девочка. Она даже придумала ей хорошее имя – Гестия… Но родился мальчик. Наследник».
«Это не я».
Крика больше не было, но пересохшие губы двигались, пытаясь привнести в неизменную сказку хоть что-нибудь свое.
Подумаешь – был какой-то там Повелитель Времени Крон. И жена у него была. И родился у них какой-то мальчик – мне-то что?
«На свет появился мальчик с волосами чернее смоли и глазами, впитавшими темноту ночного неба. И тогда Крон приказал принести младенца ему…»
И принесли. Какого-то там мальчика. Не меня – слышите?! Этот Крон приказал – он зараза, вот и приказал, – а его глупая жена все выполнила и принесла ему того младенца, а я тут совсем ни при чем, это он, это не я…
Сказка обрывается рыданиями, долетающими приглушенно – из памяти. Плач женщины настойчиво мешается с младенческим ревом, переходящим в разрывающий грудь крик.
Мальчик кричал, словно стремясь разорвать окутавшую его душную тьму, и секунды-годы мешались со столетиями-мигами. Потом кричать запретило распухшее горло. Тогда он встал и побрел. А может, пополз – сквозь густую тьму, раздвигая ее плечами и грудью. Ползти было нужно, потому что лежать наскучило.
Мальчик полз, пока детские пальцы не ощутили, как тьма и безвременье под ними уплотняются. Обжигающая глухота и пустота сгустились в слизкую, жилистую преграду – стену темницы.
«Хочешь услышать сказку, мой маленький?»
– Нет. Нет-нет-нет. Уходи. Замолчи. Все равно это не я, это не меня, это…
«Вначале был только великий Хаос…»
Великий Хаос, потом Уран и Гея, потом Крон и Рея, потом мальчик с черными глазами и волосами – тот, который не я…
Голос всегда один – усталый, тихий, ласковый. Пахнущие молоком пальцы трогают лоб одинаково бережно. Иногда выступают из тьмы руки, или хлещущее пенными бурунами море, или гневно-фиолетовый Уран-Небо над головой…
Потом появится и заслонит все бездонная глотка – перед тем, как темнота моей памяти перемешается с темнотой вокруг.
Моей памяти. Не его.
«…на свет появился мальчик с волосами чернее смоли и глазами, впитавшими темноту ночного неба. И тогда Крон приказал принести младенца ему…»»
Вздрагиваютдетские губы, освобождая скопившийся звук: стон-вздох-всхлип – все вместе…
«Это… я?!»
Да, это я.
***
Сожрал, значит, стервец.
Как есть – сожрал. И задумываться не стал особо. Как будто я, скажем, финик. Или ягненок.
Спасибо, папочка, век не забуду!
Главное, наследника. Первенца. Обидно до… с чем сравнить-то, когда вокруг – тьма и папашкина утроба.
Тут даже времени нет.
Он повелевает временем, это верно, но внутри него оно перемешивается, спутывается: секунды-годы, столетия – миги… И в моей темнице – душном, темном, огненно-жарком мешке – ничто не указывает на то, сколько я тут просидел… пролежал… простоял…
Крон, сын Урана, Хаос тебе в печенку! Готовься к бескрайнему, вселенскому несварению желудка.
Ярость взметнула на ноги – оказывается, сидел – бросила плечом на одну упруго-горячую стену, на другую.
– Ик, – неуверенно и басовито раздалось откуда-то вовне.
Во второй раз разбег был больше, а удар – сильнее.
– Ик…
После третьего раза что-то вовне проревело, что у меня отвратный характер.Или после четверного?
От напряжения взвизгнули мышцы, боль хлестнула волной, задавила ярость, но я продолжал метаться и биться, биться и метаться…
Потом падал в полузабытье (полностью забыться не удавалось никогда), но приходила ярость, толкала, поднимала на ноги – и я вставал и бросался, падал и вставал опять…
– Ты упрямый, маленький Кронид[3].
Наверное, это сказал я. Здесь же все равно больше никого нет. Правда, с собой я пока не пытался разговаривать – чего доброго, с собой и поссоришься.
– Ага. Еще у меня характер скверный.
Смешок взрезал темноту, как зарница – небо. Я помню зарницы. Уран-небо разбрасывал их, когда мать несла меня, недавно родившегося, к отцу – на пир, которым он отметил появление наследника.
Главным блюдом выступил наследник.
– Раскаленный металл перестает вспыхивать – и иногда становится крепче камня… – голос задумчив и… не мой. Откуда младенцу, который не успел прожить и дня, знать о металле?
В памяти – только сказка, касания рук, море, небо, пасть…
– Ты кто?
– А ты сам-то на такой вопрос ответишь?
Очень даже отвечу. Я вроде бы – мальчик и сын Крона Криводушного, который – зараза. И у меня еще характер скверный.
– Имя у тебя есть?
– Много имен. Но обычно меня зовут: Ананка. Ананка-Судьба.
Повеяло холодком среди обжигающих стен батюшкиной утробы.
«Ананка-Судьба, рожденная из Хаоса прежде всех», – услужливо подсказала память голосом матери.
– Зачем пришла?
– Посмотреть на тебя.
– Что? Посмотрела?
– А я тебя не вижу. Тут же темно, хоть глаз выколи – вот тебя и не увидеть. Аид-невидимка[4].
И засмеялась, но необидно, а весело. Аж самому засмеяться захотелось. Попробовал…
Забыл. Или все-таки не умел?
– А как зовут тебя, маленький Кронид?
А никак меня не зовут. Мать мне имя придумать не успела, а отец и придумывать не стал. Крон, Повелитель Времени, натура практичная и свою стихию тратить не любит. Принесли – сожрал. По животу похлопал и подытожил – мол, хорошо пошел первенец.
Кажется, еще запил чем-то пахучим. Зараза.
– Никто меня не зовет. Меня некому звать. Ты зовешь: Аид-невидимка…
– А знаешь, почему я пришла?
– На меня посмотреть, только не видишь почему-то.
– Ну, тогда это честно, маленький Кронид. Ты ведь меня тоже не видишь.
– Другие видят?
– Очень немногие. И нечасто. Видеть свою Судьбу – это, знаешь ли, не всегда приятно.
Голос у нее невеселый. Как будто ее тоже во младенчестве сожрали. Или, например, ее колыбелью тоже стали тьма и безвременье.
– Значит, они тебя слышат?
– Слушать свою судьбу умеют еще более немногие, чем видеть ее…
– Почему?
– Потому что они слишком хотят все сделать по-своему. Слишком себялюбивы, чтобы слышать мой шепот. Слишком горды, чтобы следовать советам и искать окольные пути. Они умеют только бороться… как твой отец.
Помолчали. Безвременье вокруг смешивалось с тьмой, тьма душила безвременье. Им не надоедает быть частями единого целого.
– Значит, у него – тоже Судьба?
– У всех.
– И он хочет с тобой бороться?
– Не надо со мной бороться. Пожалуйста, не надо со мной бороться!! Мир еще так молод, а я уже так устала… с вами бороться, дураками. Побеждать. У меня ведь тоже – Судьба… предназначение.
– А что с тобой делать тогда? Любить? Поклоняться?!
– Нельзя любить то, что у тебя вечно за плечами. И поклоняться тому, о чем совсем не знаешь. Меня понимать надо. Понимать и принимать, какая я есть.
– Ну и что тогда? Ты станешь мягче, что ли?
– Маленький Кронид… я не бываю тверже или мягче. Я бываю – твоя или нет.
– Тогда какая ты – моя?
– Ты мне нравишься, Аид-невидимка. Попроси меня. Какой захочешь – такой и стану.
– И будешь – у меня за плечами?
– Если не прогонишь.
Как будто я такой дурак – прогонять.
***
Наверное, ей тоже было здорово скучно.
Или даже вообще делать нечего.
Вот и наведывалась раз за разом к сыну Крона, запертому в утробе своего отца.
Так, подавала голос из-за спины. Роняла фразы.
По делу и не по делу.
В любом случае я смаковал их подолгу, словно материнское молоко, и безвременье казалось не таким томительным.
– Ты что думаешь – мне совсем нечем заняться, только объяснять упрямому мальчишке, что и как там, вовне? Я, может, сижу высоко, на небесах, выше самой высокой горы. И вращаю ось мира.
– Ври больше.
– А вот и вращаю, невидимка. Если не вращать – мой свиток писаться не будет, и жизнь совсем остановится. А мои дочки перестанут прясть нити судеб и вынимать жребии.
– И что тогда?
– Нельзя жить без жребия, маленький Кронид. Это значит – вечно быть на перепутье дорог, каждая из которых ведет в неизвестность. Новый шаг – новое перепутье. Это значит: остаться на растерзание случайностям. Двое, которым предопределено встретиться, – не встретятся. Слово, которое нужно произнести, не будет произнесено. Это значит, все вернется к тому, с чего все началось, невидимка, – в нем не было Судьбы…
– В чем? И с чего все началось? Ты что, опять за свое?!
Смеется только. Мол, ты еще маленький, невидимка, занимай себя другими разговорами.
Какая разница, чем занимать. Тут же тьма и безвременье, безвременье и тьма… Разве что только разбежаться – и на стенку броситься, послушать, как там отец меня костерит.
– А что это ты просто сидишь, а, маленький Кронид?
Ну, точно делать ей больше нечего. А врет, мол, ось эту самую вращаю…
– Еще могу стоять. Или лежать. Все равно ж ни зги не видно.
– Это ты здесь не видишь. Потому что и не стараешься что-нибудь увидеть. Тьма полна оттенками точно так же, как свет, невидимка, просто смотреть надо пристальнее… тоньше. Не глазами– собой. В кажущемся безмолвии можно различить звуки – только вслушиваться нужно как следует. Не ушами – собой.
– Я не понимаю. Я не вижу.
– Ты упрямый, маленький Кронид. Ты справишься.
Тьма обиженно колыхнулась в такт голосу Судьбы. Подзатыльник отвесила – или это все-таки Ананка развлекается? Тьма – липкая, жаркая – обволакивала и, кажется, пыталась успокоить. А что? Она же мне – колыбель. Родные друг другу, можно сказать.
Оттенки черного явились первыми.
Не просил и не искал, даже и вглядываться не старался, а они пришли: черно-угольный, по-ночному черный, непроницаемо-черный, пыльно-черный, затягивающий мрак, черное дерево, черный со слюдяным блеском, черный, как то небо, которое я видел в снах.
Оттенки распирали тьму, толкались, лезли в глаза – да успокойтесь вы! – уплотнялись, рисуя неясные, зыбкие очертания. Очертания складывались несмело, менялись, потом рисовали новые оттенки: черно-багровый, черно-серый, черно-бурый, аспидно-синий…
Вблизи очертания обрели еще и ощущения.
Неровные, свинцово-черные нагромождения – потрескавшиеся от времени валуны, об один ушиб лодыжку, крошатся под пальцами, карабкаться на них неудобно. Жжено-серое с коричневым, шершавое, большое – древесные стволы, лежат, рассыпавшись, набросаны в беспорядке, приходится обходить. Жирно-черное, густо булькнуло под ногой – лужа вонючей жижи.
Чем дольше я учился видеть заново, тем больше давило ощущение бесконечности окружающего пространства, утроба отца не казалась больше тесной клеткой – лабиринт, чертоги…
Беспредельная свалка.
– Ты внутри времени. Думаешь, оно поглотило только тебя одного?
Вовремя это она… за плечами. Аж подскочил на месте, оступился на чем-то мягком, размазанном – и полетел в интересно звякнувшую груду. Ругнулся словцом, каким отец обычно поминал меня, вылезая из кучи когда-то острых, а теперь затупленных штук. Прищурился – попытался ловить оттенки…
Чернота бронзы – она снилась мне – и прозелень времени. Я знаю, что вот это длинное, с острым, но выщербленным наконечником – копье, а вот поломанные стрелы лежат, затупленный нож, неудачно скованный меч…
– Как в него это все поместилось?!
– Твой отец – Повелитель Времени. Когда он поглотил тебя, ты оказался в месте, куда уходит все, что попадает между его жерновами.
Чьи-то кости осели под босыми ногами в пыль. Оно и видно – попали между жерновами.
– Я, значит, сейчас не у Крона в утробе.
– Да – и нет, маленький Кронид.
– Бывает, чтобы – сразу и да, и нет?
Когда она так смеется – дует в макушку легким ветерком превосходства – то хочется заехать ей в нос. Только где он этот нос у Судьбы, кто его видел?!
– Только так и бывает, невидимка… Ты в его утробе. Ты можешь разбежаться и удариться в ее стенки. Ты можешь сидеть в душном, узком мешке. И ты в бесконечном лабиринте Времени. Ты можешь бродить здесь столетия. Можешь открыть длину переходов, и ширину коридоров, и тысячи вещей, которые пожрало время.
– От чего это зависит?
– От твоего желания.
Нынче ей было весело. Подпрыгивала, что ли, у меня за спиной. Дразнилась частыми, мелкими смешками – думать мешала.
– А не все равно, чего я тут хочу? Меня съели.
– Ты – сын Крона и Реи. Ты – внук Урана и Геи. Ты – правнук Хаоса. С твоими желаниями, невидимка, придется считаться кому угодно.
– И тебе?
– А как ты думаешь?
И залилась во весь голос – аж камни недалекие гулом откликнулись.
Хотеть чего-то – странно. Будто в чужую кожу влез. Знаю – как не хотеть, это привычно, это я помню. Не хотел быть здесь. Не хотел, чтобы звучал тот голос, который все набивался со сказкой.
Хочу я вернуться, где был раньше? В отцовской утробе можно хоть пару раз на стенки броситься – довести до икоты старую заразу. Здесь – простор, хлам, оттенки…
Пару вечностей можно побродить, а там посмотрим.
Наверное, здесь можно было бродить три тысячи вечностей – даже если бы я не возвращался время от времени в отцовскую утробу. О себе напомнить. Довести Крона до памятной изжоги, прислушаться к проклятиям извне – ага, скверный характер, а ты представь, в кого я, папенька! – закрыть глаза и провалиться в извилистый беспростветный лабиринт с непредсказуемыми изгибами, изменчивыми стенами, неразличимым верхом. Над головой всегда колыхалась густая тьма, не желавшая прорастать оттенками, а стены были разные на ощупь: то жаркие, упругие, пульсирующе-живые, то каменные, ползущие осыпью под пальцами, то будто кованые, с острыми скобками. Повороты, закоулки, тупики; ровные коридоры обманчиво уверенно уводят вдаль; пойдешь, а коридор не кончается, и камни под ноги попадаются все те же; так вот и идешь, пока не брякнешься носом в камни от усталости; поднимешься – а ты на том же месте, где начинал путь. Частью коридоры были пустыми, частью в них встречалось хламье, которым питается время: волосы или нити, гнилые плоды, окаменевшие мертвые стволы, камни из жилищ и жертвенников, тела животных, а когда и только кости; миски, иглы, расщепленные инструменты, украшения вроде бус; шкуры, кубки, изорванные, поеденные насекомыми ткани… время хватало все подряд, охотно сваливало в кучи и хоронило внутри себя, и я бродил по этому великому могильнику – ощупью и по запахам, расквашивая нос, раздирая колени, разрезая ладони, пока оттенки не договорились и не начали приходить чаще, пока острый лист, торчащий из темноты, не стал ущербным острием копья, а мягкая, теплая масса не превратилась в кучу перепревших фруктов.
Пока я не стал отличать и видеть – стены, стволы, поломанные кресла, искалеченные очаги, оскалы черепов…
Вот ее я не мог увидеть – а может, не хотел, даже когда навострился смотреть по-новому. А она уверяла, что не может увидеть меня – Аид-невидимка!
Интересно, чего это она со мной разговаривает?
– А тебе кроме меня и слушать-то некого, – и этот ее смешок, похожий на зарницу. Или не на зарницу, а мне просто сравнивать не с чем. – Пока что.
– Пока – что?
– Пока что, – посмаковала каждый звук, раскатила языком.
А сама мне еще говорила – попроси, мол, меня. Какой захочешь – такой стану. Интересно, если ее попросить не быть такой вредной – согласится?
– Что – старый гад еще кого-то проглотит?
Молчит, вредная. Наверное, к себе отправилась, на небеса. Ось мира вращать.
Вечно она так – бросит слово или два, а они потом в темноте вокруг летают, щекочут виски, тревожат. Вот и сейчас – сквозь тьму проступают ворохи тканей, оттенки, узоры – черное на черном, темно-красное на черном, мрачно-желтое на сером… А вокруг – отзвуки. Тревожные. Нехорошие.
«Пока что».
В темноте и безвременье иногда были звуки.
Шелест крыльев – побольше и поменьше, – и чье-то невнятное рычание, и хныканье, а как-то раз послышалось что-то похожее на песенку. Знать бы, кто ходит по этим темницам, кроме меня и Ананки.
Время – ненасытная и неразборчивая тварь. Если уж заглотнет – попробуй, отбери…
***
Вихрь налетел неожиданно – со спины. Ударил шершаво и кожисто, не дав упасть до конца, надавил на грудь когтистой лапой, дыхнул жаром и гнилостью из разверстой пасти – и тьма была на его стороне, мельтешила в глазах, не давала рассмотреть противника…
– Последыш… – гнусно прошипело в лицо. – Узнаешь…
Узнавать не хотелось. Вскинулся, толкнул ногами наобум, крутнулся, плечо оцарапал о треклятый валун (вечно под ногами мешается!), вскочил, стиснув кулаки, впился глазами во тьму – где они там, оттенки?
Сгущаются оттенки. Рисуют угольно-серым силуэт высотой мне по грудь. Чешуя. Крылья. Огонечки глаз поблескивают – золотисто-желтые звезды, или звезды другого цвета?
Пасть – черно-красная – не закрывается, где ж тут закрыться, когда столько зубов. Не зубов даже – толстых, крепких игл.
Лапы – мощные, трехпалые, с кривыми когтями – словно от другого зверя. Черно-серебристая шерсть ощетинилась вдоль холки, на границе с чешуей.
Шипастый хвост.
Перетекают с места на место оттенки, во тьме стараются потеряться… И я перетекаю, сжав кулаки; движемся, словно в танце, описывая полукруг.
Я не видел таких тварей в своих снах.
Откуда здесь? Или тьма отцовской утробы таит больше секретов, чем кажется?
– Узнаешь… последыш…
К выпаду я был готов.
Ушел влево, пяткой проскользив по знакомой залысине, нырнул в тьму – родную колыбель, в крови вскипел азарт игры: ну, что ж ты, тварь? Поиграем?
Ага, поиграем, отозвался удар сзади и слева. В догонялки-разрывалки – валяй?
Двое.
От когтистой лапы над лицом увернулся, продлив падение; свистнул где-то в темноте хвост – по щеке потекло теплое. Рыкнуло у левого плеча: соткалась из серо-алых точек вторая тварь… или первая?
Уйти… уползти… отсидеться. Зарыться в ворох полуистлевших вонючих шкур, чтобы не учуяли. Забиться между валунов, в пыль, закопаться в кости и одеревеневшие ветки…
Давай, согласился третий вихрь, загораживая дорогу. Прячься, а мы поиграем.
В находилки-кусалки.
Или в травилки-удушилки.
Третья тварь была крупнее первых двух – голова выше моей. Вожак, – вспомнилось или придумалось слово.
– Боишшшшься?!
Шипение обдало лицо ветерком.
Я помню ветер. Он обдувал лицо, когда мать несла меня, едва родившегося…
Бледного золота из глаз на морде вожака стало больше, когда мои губы поползли в ответный оскал.
Куда более кровожадный.
– С чего б?
Тьма налилась новыми оттенками, резче обозначила краски и предметы. Я не отводил взгляда от двух лун в глазах у твари передо мной, а четыре другие луны обступали с боков – плыли, крались, стелились. Подбирались на расстояние прыжка.
Прыжок – а потом игра: кому первому достанется добыча. Беззащитная добыча, которая побеспокоила Крона. Добыча, которую Крон приказал усмирить. Ничего, что бессмертен – не очень-то побуянишь, когда твое тело втроем рвут клыками.
Он замешкался, прежде чем броситься, – или я оказался настолько быстрее?
Тьма обняла, закружила, услужливо толкнула в руку что-то острое, источенное соками времени.
Мрак поддержал неокрепшую детскую руку, вцепившуюся в горло первой твари. Смешок Ананки сверкнул – направил лезвие в ладони. Брызнуло– горьким, едким, багрянец с жилками прочерни…
Мрак в глазах. Мрак – глаза.
Мрак – все и во всем, захочу – и стану новым его оттенком…
Это он – не я. Это он – и я…
Потом содрогнулась твердь под ногами, и закричал отец.
Смешно, он орал вовне так, будто рожать собрался, или словно в стену его утробы ударило что-то покрупнее меня, или будто кровь, толчками вытекающая из разодранного горла чудовища, пропекала ему желудок.
Второй гад был глуп: он решил кинуться на меня сверху, не понимая, что и там – тьма, что она окружает его, а значит – его окружаю я.
Хрустнула и прорвалась под пальцами перепонка. Лезвие, подвернувшееся под руку, потерялось, ничего, можно просто придавить коленом к скользкой, мягкой поверхности под ногами, стиснуть шею… не пальцами, нет. Обволакивать – со всех сторон. Проникать внутрь – с каждой попыткой сделать вздох. Убивать волей…
Когти бьющейся в агонии мерзости разодрали ногу от колена до ступни, ничего, здесь безвременье: рано или поздно, а прекратит трепыхаться… все, прекратила.Вожака почему-то не было: точно, я прикончил тех, что поменьше. Мрак вокруг ликовал, упоенный, не хотел отпускать – к чему, если вместе нам хорошо?
Уходило ощущение струящейся сквозь вены мощи, смолк крик отца, в висках отдался то ли звон, то ли шелест, и повеяло холодком…
Холод был не воображаемый.
– Бездарно дерешься.
Тьма не сгущалась, оставалась многоцветной и яркой, и я отчетливо видел его: он присел на один из валунов. Юноша – нет, еще мальчик с пронзительным, морозящим взглядом, перед которым отступила темнота.
Незыблемее скалы, на которой сидит.
– Чего?
– Ты бездарно дерешься.
Голос… свист клинка. Паузы между словами – замахи и выпады.
Мелькнул хвост третьей твари: вожак мчался куда подальше без оглядки, испуганно подвывая.
Хорошенькое дело. Мало этих зубастых, так тут еще какой-то приперся. Обзывается.
Упер руки в бока, подошел поближе, рассматривая живую статую на валуне. Это хорошо, что он сидит: у нас головы как раз на одном уровне…
– Я, значит, бездарно дерусь?
– Угу.
Мой кулак усвистел вперед еще до того, как он ответил. Хорошо усвистел, от всего сердца, аж костяшки рассадились о зубы нежданного гостя. Тот, видно, удара не ожидал и в ответ мне съездил с большим опозданием, но зато и кулак у него оказался – будто наковальней по скуле приложил.
С валуна мы скатились уже вдвоем, сцепившись и слившись в единое целое, звякнуло что-то железное – да что ж, у этого гада плащ железом, что ли, окован? В ушах зазвенело от еще одного удара, зато я удачно зарядил противнику коленом в живот, а может, где-то рядом…
Когда мы расцепились, я пыхтел, он – задыхался. Волосы (какого цвета – не разберешь, не говорят оттенки) – облепили лицо, только глаза блестят. Но не как раньше, а удивлением.
– Т-ты ч-чего? Я – Танат-Смерть, сын Эреба и Нюкты…
– А я Аид, – отозвался я, – сын Крона.
И н-на тебе в зубы еще раз – в честь знакомства.
Во второй раз сцепились ненадолго, не успели упасть с ног, как снова вскочили. Я стоял, трогая расквашенный нос (когда он мне по носу-то попал?!), волосы занавешивали глаза, да какая разница, все равно ж темно…
– Что? Бездарно дерусь?
А этот, как его там, сын Нюкты, зуб отплюнул на ладонь и смотрит на него, будто чудо узрел. И губами шлепает:
– Бе-бездарно…
Ну, все. Сейчас он на своей ладошке еще два или три зуба увидит – пущай полюбуется.
– Это почему это?
– Потому что не тем, – отозвался он с неожиданной уверенностью.
Я посмотрел на две безжизненные туши неподалеку. Хмыкнул.
– А ты знаешь, чем нужно?
Гость приблизился и достал лишенный ножен, болтавшийся на перевязи меч – тот сливался цветом со странным, обшитым перьями плащом.
Меч был, как и перья, темным и немножко отливал металлом.
Шаг – взмах – вздох, первая тварь уже не хрипит, с ней случилось что-то, что не может случиться со мной, это никогда не может случиться со мной, если я только не… что?
Вдох – шаг – взмах – вторая тварь не успела даже заскулить и перестала трепыхаться. Но ведь лезвие ее не коснулось… или это я не настолько хорошо вижу в темноте?
Вижу, только глупости какие-то. Вижу, как встают два чудовища – а тела остаются лежать на месте. Вижу, как они недоуменно крутят головами – будто их тоже посетило что-то такое, что никогда не должно было к ним прийти.
А потом их весело глотает тьма – уходят, чтобы не попадаться на глаза мальчику с мечом.
– Что ты делаешь с ними?
– Убиваю.
Это он сказал почти стеснительно. Обыденно так.
– Ты отнимаешь жизнь этой штукой? – потянулся бессознательно к тусклому, зовущему лезвию. Мальчик стоял неподвижно, а смотрел непонятно.
Вот Ананка вдруг подала голос.
– Маленький Кронид… а ты уверен, что хочешь такую игрушку?
Пальцы коснулись металла – не того, убитого веками, который резал ноги в темнице времени. Живого и бьющегося под кожей. Черная гладкость – гуще тьмы, которая здесь царит. Я положил ладонь на холодное лезвие – и оно откликнулось. На мое молчание – своим, неслышным призывом…
Еще бы не хотеть.
Я поднял взгляд и встретился глазами с сыном Эреба и Ночи. Он смотрел испытывающе.
Слова – шелуха. Слова здесь, в темноте и безвременье, не нужны…
«Воин, – говорили его глаза. – Ты – воин».
Я покачал головой.
«Неважно, что ты думаешь. Неважно, разишь ли. Ты – воин. Хочешь, я научу тебя?»
«Чтобы я тоже мог убивать?»
«Чтобы ты мог выбирать – поднять меч или нет. Поднять меч могут только те, кто умеет…»
«Что делают остальные?»
«Они сражаются не мечом, а своей сущностью».
«Разве меч – не твоя сущность?»
«Мой меч – моя.Я родился с ним, он часть меня, моего сердца и моих крыльев. А для тебя сгодится любой, к которому ты прибегнешь, если захочешь».
Откуда взять меч – я не спрашивал. Перебрать железный хлам (сто шагов налево, обогнуть кучу костей и не попасть ногой в лужу чего-то гнилого). Выбрать наобум: раз любой, значит, любой…
Вот этот кривой и немного зеленый, например. Шершавая рукоять легла в ладонь ободряющим холодом.
«Готов? Отражай!»
Удар – быстрее смешка Ананки.
«Ногу назад! Выпад! Режущий! Защиту снизу! Обходи! Руби!»
Вздыхал где-то во тьме и безвременье вожак тварей – ворочался, шипел под нос: «Бог… страшно… не боится?»
Долетало урывками – сквозь звон клинков, в котором я тонул почти как перед этим – во тьме…
Вот только теперь тьма была вокруг – не во мне. Сторонилась двоих сумасшедших, которые носятся по брюху Крона, размахивая мечами: не ровен час истыкают, мальчишки!
Не было ни кипящей в венах силы, ни упоительности танца – только азарт, упрямство, до боли в мышцах…
«Не увидел препятствие. Прижмись. Здесь экономнее. Взмах! Коли. Ускользай. Еще!»
Я учился.
***
Позже Посейдон будет крутить у виска: «Как-как ты это делаешь?!»
Сейчас я помню тот миг, когда он впервые при мне взял трезубец – и начал разить им так, будто тот был его дополнительной рукой.
Зевс метал молнии, будто пальцем указывал.
А я учился.
Обращаться с оружием – не смешно ли?
«Сверху! Открылся. Больше силы. Блокируй! Отступи! Теперь вперед».
Мы молчали: слова были не нужны.
Все равно слушать надо не ушами.
Я слушал – кожей, стучащим сердцем, бьющейся жилкой на виске.
Он отдавал команды – взглядом, жестом, взмахом клинка…
И лицо начало казаться не таким каменным – или темнота и тут обманывает?
«Атакуй. Больше напор! Шаг! Скрестить! Отстаешь».
– Играются… – ядовито шипит вожак тварей, мало я ему навалял, ничего, еще наваляю…
А чего б не поиграть – мальчишки мы или кто?
В наставники и ученики, например.
Меч чуть не вывихнул запястье: подставил под прямой удар. Изжеванное временем бронзовое лезвие раскрошилось под напором более твердого противника. Острые осколки посыпались на ноги, в кулаке остался бессмысленный огрызок.
«Поищу еще один».
Грудь ходила ходуном, будто раз тридцать разбежался и прыгнул на стену отцовского брюха.
Сын Ночи покачал головой. Подвесил свой клинок обратно на пояс.
На этот раз он даже не запыхался.
«Я бездарно дерусь?»
«Бездарно. Пока что».
И вслух, глядя поверх моей головы:
– Мне пора.
Он отступил назад, полуприкрыв глаза и как будто откликаясь на неслышный зов, хотя темнота вокруг молчала, и даже тварь-вожак утихла на время.
– Куда?
– Пора, – повторил он и развел крылья.
Тут я только понял, что это крылья. Черные крылья. Железные крылья – как его меч.
– Ты вернешься?
– Я – Танат-Смерть. Сын Ночи и Эреба.
Голос у него был в тот миг острее клинка. А уж взгляд…
– И? – сказал я.
Меч ударился в щит. Морозящий холод взгляда потонул в темноте встречного.
Дрогнула бровь Таната-Смерти.
– Что «и»?
–Ты – Танат-Смерть, сын Ночи и Эреба. Я – Аид, сын Крона. И?
– Что «и»?!
– Ты научишь меня? Вернешься?
Губы на лице, выплавленном из адаманта и закаленном в подземных горнилах, сжались чуть плотнее.
– Увидим.
С режущим звуком всплеснули железные крылья – и сын Ночи и Эреба растворился среди мрака.
Шипело и сопело чудовище из темноты – зализывало раны.
– Боишшшшься? – поддразнил я.
Рыкнуло, но заткнулось тут же. Ну и пусть сидит. Можно было бы пойти и дорезать его, что ли, да на ком потом тренироваться будешь? На Ананке?
Эта, кстати, как ждала – подала голос из тьмы:
– Знаешь, маленький Кронид… Этого сына Ночи не принято просить возвращаться.
– Почему?
– Из-за того, что несет с собой его клинок.
– И что теперь?
– Как это – что?
– Он не вернется, что ли?
– Вернется, невидимка. Если… позвать.
– Как?
Тьма залилась сотней острых колокольчиков – смехом.
***
– У-у-у-у! Хссс! Отвяжис-с-сь, последыш-ш-ш…
Верткий он оказался. Ну, этот, вожак. Я его, скотину, мечом из засады, а он рану зарастил и в бега, а видит он в здешнем мраке лучше меня, а мне среди куч этого старья как бы ноги не переломать.
Хрустнул чей-то череп под пятой – кажется, того, шестирукого, он еще огнем плеваться пробовал. Проехал ногой по потекам черной слизи, удержался, только малость оцарапался…
Ничего, достану.
– Ага – боишься?
– Хс-с-с… испугаешш-шь… бе-ш-ш-шеный…
И ругательства вдогонку. Разговаривает он не очень гладко, а вот ругается здорово, это я после третьей схватки усвоил, когда хвост ему обрубил. Хвост отрос, у этого гада все отрастает, но вот то, что грянуло из пасти…
Крона – и того на икоту пробило.
– Иди сюда, кому сказано!
Молчание в ответ. Хоть бы ругался, что ли, так слышно, куда он уполз. Тьма нынче капризна: антрацитово-синяя, лениво-фиолетовая – то даст рассмотреть, то как углем глаза запорошит, издевается: «А ты на слух, невидимка!».
Дышит и скрипит лабиринт – безразмерная утроба Крона. У каждой кучи мусора – свой голос прошлого. «Умираем…», – стонут людские остовы, доспехи и шкуры. «Разлагаемся…», – мерзко шипит тряпье, морские раковины, прелые листья… «Дер-жим-ся!» – упрямятся мечи, стрелы, копья…
– Отвяжис-с-сь!
Ага, вот оно, левее надо брать, там он шуршит.
Обещал же, что достану этого долгожителя.
По безвременью не скажешь, но последняя тварь – та, мохнорылая, с туловом змеи и здоровыми клыками – выползла на меня что-то уж очень давно. И Ананка не подает голоса, и других тварей нет, а значит – и Танат заглянуть не сможет, он же не приходит без приглашения.
По делу или никак.
Желаешь поединок, чтобы не озвереть, шатаясь в отцовских лабиринтах в одиночестве? Позвать бога смерти проще простого.
Убей.
Сделай так, чтобы Мойры, дочки Ананки, которые сидят на какой-то горе и прядут нити судеб всех и каждого – сделай так, чтобы эти самые Мойры перерезали нить. А тогда уж Железнокрылый заявится доделать остальное.
И можно будет обменяться парой сотен ударов, переломав при этом три-четыре здешних никудышных меча.
Только вот эту заразу поймать, и можно будет…
Вожак-зараза с какой-то радости взвыл на три голоса и совсем не там, где я думал найти его. За развалинами какого-то неизвестного мне храма. За ослизлыми, поглоданными временем камнями, из-за которых, кощунственно вгрызаясь во тьму, разгоняя ее, мелькал маленький оранжевый огонек.
Ноги отказались нести вперед. Пальцы сжали меч. Огонь? Две твари, на которых я наткнулся здесь, плевались огнем. Шестирукий, ага, и еще с козлиным туловом. Танат целых три мига смотрел на то, что от него осталось, только потом хмыкнул и снял с пояса клинок.
А что орут – понятно: с вожаком, небось, сцепились, кто главнее. У них это сплошь и рядом, пока не догадаются, что главный здесь я.
Правда, орут странно.
– Хс-с-с!! С-с-сожру! – ярился вожак за камнями. – Отсс-стань!
– И-и-и-и-и, ткни его в глаз, Гестия! – визжало второе чудовище. – И-и-и, он на наши запасы наступил!
И третий голос – звонкий и твердый:
– Не обижай сестру!
Перемахнув разом через несколько валунов и пару древесных стволов, я не сразу сообразил, кто за кем гонится.
Девчонок было двое: рыжеватая растрепанная худышка с огоньком в ладонях и гладковолосая, статная, задрапированная в ткань – у этой был крепкий сук, покрытый зеленью. Вот этим суком вожаку отчаянно прилетало то в морду, то по башке, то по хребту – смотря что подворачивалось.
Та, что была помельче, метала с ладошки языки пламени.
Орали обе – не переставая.
Зубастая тварь, вконец ошалевшая от такого поворота событий, бессмысленно металась вокруг аккуратно сложенного костерка, выла, клацала клыками, махала хвостом, ругалась – и сама вряд ли понимала, чего ей хочется: сожрать или сбежать.
Мое появление – вернее, наше, сперва лезвие меча, а потом уж я, единой линией – застало живучую заразу врасплох.
– С-сукины дети! – всхлипнул вожак и улепетнул в густую тьму. Мрак с готовностью сомкнулся за ним. Шелест когтистых убегающих лап потонул в дружных воплях девчонок.
– Заткнитесь!
Худышка смолкла первой. Сделала несмелый шаг вперед, поднося к личику огонек – он осветил почти такие же огненные волосы и яркие точки на лице: будто пламенем с размаху окропили.
– А ты наш брат, – сказала она вдруг без малейшего удивления. – Мама говорила, что у меня есть тут брат. Радуйся, брат![5] Я – Гестия, дочь Реи и Крона.
Из прошлого рубануло – наотмашь. Проклятым материнским голосом: «Ей так хотелось – пусть будет девочка. Она даже придумала ей хорошее имя – Гестия… Но родился мальчик…»
– Я Аид. Сын Крона.
– Мог бы и прикрыться хоть немного! – фыркнула вторая. Зеленую палицу она так и держала: наотлет. Если что, мол, – сейчас как приложу!
– А это Деметра, она меня младше, – возбужденно пояснила Гестия, которая едва доставала сестре до плеча. – Она тут не очень давно. Хотя тут же нет времени.
– Сколько здесь ты?
– Не знаю. Я сначала здесь немножко ходила, потом сидела у огонька, пела, потом опять немного ходила. Потом появилась Деметра, мы стали вместе сидеть и ждать… ты теперь будешь с нами?
– С какой стати?
– С чего бы? – вмешалась Деметра, отжимая Гестию в сторонку и пронизывая меня подозрительным взглядом. Сук в руках затанцевал с намеком. – Он – сын Крона, а Крон проглотил нас вскоре после рождения…
– Его же он тоже проглотил, – приглушенно и недоуменно раздалось из-за сестринского плеча.
– Что с того? Мать говорила мне – от мужчин нужно ждать худшего. Разве ты не слышала историю об Уране, который заточил своих сыновей в Тартар? Разве ты не знаешь, что Крон потом сверг Урана? Разве ты не знаешь, – свистящим шепотом, – как мужчины нашего рода поступают со своими сестрами?
От оранжевого огня и резкого голоса разболелась голова. Я развернулся и с облегчением сунулся в родную тьму – приняла с готовностью, скользнула холодными ладошками по щекам. Закрыл глаза, постоял, прислушиваясь:
– И вообще, ты его видела? Я спрашиваю: ты его видела, Гестия?! Прикрыться не подумал, стыдобина какая. Пасмы по плечам! А смотрит, как зверь какой, исподлобья. Говорю тебе: не стоит ждать от него ничего хорошего – пусть себе брат…
Взлохматил волосы – правда пасмы по плечам, когда и отрасти успели. Отошел подальше – чтобы оранжевый огонек сквозь тьму был чуть виден, а голосов было совсем не слышно. Оперся спиной на приторно-теплую скалу, служившую неизменным ориентиром для вылазок в местные лабиринты.
Не могу сказать, чтобы я жаждал встречи с родней. Ананка, Танат – мне хватало.
Уж точно не жаждал встречи с этой, как ее… Деметрой. Лучше б ее вожак мой сожрал, что ли.
Теплый нос жалобно, просяще ткнулся в ладонь. Живучая тварь сидела поблизости, умильно прижимала уши и щурила две луны в глазах.
– Чего тебе?
– Боюсь.
Что-то новенькое. Я за ним по этим лабиринтам сколько раз носился – и ничего, а тут получил зеленой веткой по хребту – и испугался?
По руке прогулялся осторожный язык. Рука дернулась, метнулась за оружием… Нет. Расхотелось убивать.
Две луны заглядывали в глаза товарищески. Говорили – мол, ну их, да? Которые у костра? Особенно эту… Деметру.
– Что ты за тварь?
– Гелло, – скулящий, повизгивающий звук. – Дом под землей. Крон взял. Съел. Сказал – терзай. Сказал – разорви…
– А он тебя отпустит, так, что ли?
– Врал, – невнятно выдохнуло чудовище.
– Так ты собираешься меня убивать или нет?
– Хрс… – неопределенно ответил вожак. – Он – врал. Ты – бог. Боюсь.
– Меня?
– Что ты испугаешься.
Содержательная такая беседа, а у меня уже челюсть болит. Отвык от разговоров.
Гелло шипел, постанывал и шуршал, подбираясь ближе. Потом уткнулся в руку горячей мордой и удовлетворенно вздохнул.
– Жарко, – сказал. – Страшно. С тобой хорошо. Холодно. Не боишься.
Так и остался, подземный подлиза. Таскался за мной по лабиринтам. Шебуршал по тупикам.
Когда появлялись еще твари – кидался первым, а то они выползали из оттенков тьмы – видно, отец не расстался со своей идеей утихомирить меня таким способом.
Рычал на оранжевый огонек вдалеке.
Рычал – это Гелло, твари просто не успевали его заметить, а мне было незачем. Ну, огонек. Ну, сестры. Меня не трогают, я их не трогаю – всех все устраивает.
После первой встречи не было желания идти на огонек.
Вот Танат все-таки сходил – посмотрел. Прогулялся до костра, оттуда донесся отрывистый вопль Деметры и восклицание Гестии: «Ты, наверное, замерз и хочешь погреться?». Потом Убийца вернулся – с обычным своим непрошибаемым видом и плотно прижатыми к спине крыльями.
«Сестра… и теща», – коротко обозначил он взглядом.
И мысли не возникло, кто из них кто. Если Гестия родилась воистину сестрой – старшей сестрой, хоть и выглядела как девочка, – то Деметра…
– Хрмф, – свирепо выразил чувства Гелло, но тут заметил, что я поднимаю меч и становлюсь в позицию – и только хвост мелькнул. В последнее время Танат наловчился втягивать в поединки и подземное чудовище: от Гелло требовалось нападать на меня во время боя сзади или сбоку, и не всегда он выходил из драки без потерь.
«Стойку! Ниже! Отбить! Вбок! Парируй! Лево!»
«О чем думаешь, Аид-невидимка?» – спрашивали тьма, поющий под пальцами меч, знакомый голос за плечами…
«О том, что здесь становится тесновато».
«Ты думаешь не об этом».
«Я думаю, будут ли у Крона и Реи еще дети».
«И что же ты думаешь, невидимка?»
Меч Таната – холодом у виска: не отвлекайся! Двигай ногами! Используй преимущество – ты знаешь местность лучше его!
«Уж лучше бы не было».
«Уйди! Атакуй. Жестче! Больше напор! Отведи. И выпад».
Звон мечей в темноте смешивался с истошным смехом Судьбы.
***
Я мог бы списать нашу обоюдную неприязнь на неудачное начало знакомства. Когда тебе с визгом падают на шею, прерывая отличный бой, когда тебя начинают колотить кулаками, наконец, зубы в тебя запускают с воплями: «Отпусти меня, грязный сын Хаоса!» – попробуй быть дружелюбным, даже если ты родился не со скверным характером!
Снимали ее с меня втроем – собственно, я, обалдевший Танат и развеселившийся Гелло. Наши немые разговоры прерывались истошными воплями гостьи.
«Сумасшедшая… точно дочь Крона…».
– И-и-и-и-и, убери свои каменные лапы, поганое испражнение Нюкты!!!
«Танат, заткни ей рот, у меня сейчас голова треснет».
– Мерзость! Плевки Урана! Блевотина Эреба!
«Кричит. Дочь Крона. Смешно. Тонко. Куснуть?»
– И-и-и-и, – и так по кругу. Пока ее стащили с меня, я успел вспомнить, как пахнет ихор – он у меня сочился из ее укусов – и поднабраться ругательств, которые можно использовать против папы. Все-таки до «прямой кишки тухлого сатира» не додумался пока даже Гелло.
Потом мы стояли друг напротив друга: я с разодранной ее ногтями щекой, весь в прозрачности своей крови – и она, светловолосая, с задранным носом и высокомерным выражением лица. Личика.
Ростом мне по грудь, не больше.
– Гера, дочь Крона, – прозвучало как «царица всего сущего».
– Аид, сын Крона, –сказал я и потрогал щеку.
Она хмыкнула. Хмыкать она умела великолепно: как госпожа, с разными оттенками.
– А где сестры? Мать говорила, что у меня здесь есть сестры. Ты не мог их позвать? Почему здесь так темно? За века не сумел подготовиться?
Подготовиться – это к ее визиту, стало быть.
Я не нашелся, что ответить. Мы втроем стояли и, как три болвана, созерцали девчонку, которая походкой хозяйки направлялась на поиски «достойного пристанища». Она спотыкалась и время от времени изобретательно ругала темноту (как она вообще там что-то различала?!). Но шла все равно – владычицей.
«А когда меня глотали, главными были мужчины, – заметил наконец я. – Отец матери сказал меня принести – она принесла…»
«И сейчас мужчины. Да», – отозвался Гелло.
– Гм, – произнес Танат с совершенно нечитаемыми интонациями и почему-то вслух.
Из темноты донесся надменный голосок:
– И если только ты или эти чудища из твоей свиты осмелятся покуситься на меня – вы узнаете участь Урана!
Мы посмотрели друг на друга. Вроде бы, ни у кого в глазах не было и тени желания «покушаться».
«Не завидую я тому, кто возьмет ее в жены».
«Надеюсь, эта дикая кобыла останется девственницей навечно».
«Злишься. Да?»
«Воображать не хочется, что от нее может родиться».
«А если еще и муженек будет под стать… – я передернул плечами. – Хотя ты прав. В любом случае родится что-нибудь жуткое».
Гера пришла и обосновалась, и стала чем-то вроде камешка в сандалии, который преследует тебя повсюду. Стоило кому-нибудь преступить границу того, что она полагала своей частью Кронова желудка – как из тьмы долетал надменный голосок:
– Ты должен спрашивать у меня разрешения, прежде чем заходить в мои чертоги!
Гестия пыталась ее унять, да не особенно преуспела.
А с Деметрой младшая сестра поладила. Сошлась во мнениях о моей персоне. Я не гнушался подслушивать: во тьме было мало нового, а поединки и путешествия по лабиринтам времени наскучили, и не раз и не два оказывался на «той стороне». Прижимаясь к мшистым утесам, бесшумно переступая лужи черной желчи, сливаясь с родной мне тьмой, я знакомился с досугом сестер, и чаще всего досуг был – перемывать кости. Мне.
– Весь в папашу… слова не допросишься…
– С сыновьями Нюкты не разлей вода. Что еще неясно, милочка? – «милочка» – это присказка Деметры…
Пылал огонек. Резали разноцветную тьму высокие голоса – тьму было жалко, она срослась с тишиной, я старался не нарушать ее даже звоном клинка.
– А что он махает этой железкой?
– Убивать учится.
– Кого?! Тут, кроме нас и этих чудищ…
– Наверное, отца, – это голосок Гестии. Огонек дрожит и прыгает – сестра забавляется с ним. – Потом. Когда это кончится.
– О-ох… милочка! Когда это кончится?!
Когда младшая сестренка не пребывала в компании Гестии или Деметры – она занимала себя, как умела. Большую часть времени просиживала на все тех же стволах деревьев или скалах, принимая позы, одна величественнее другой. Иногда танцевала или пела. Пение ее привлекало Гелло, который обожал бесшумно переползти границу, сливаясь брюхом с поверхностью, подобраться совсем рядом – и подвыть от всей души. Тогда песня заканчивалась пронзительным визгом, а вслед за этим начиналось метание в Гелло всего, что попадалось под руку, а продолжалось это все гневным обращением ко мне:
– Аид! Прикажи ему отойти! Это ты его натравил, ты, я знаю, ты…
Вопроса, кто из нас в утробе отца лишний, даже не стояло.
Вопрос был: когда закончится мое терпение (а его я успел накопить много) и возьмет свое мой характер?
Танат предлагал помочь, а Гелло так и вовсе умолял хотя бы сопровождать меня, но я отмел это движением ладони и без слов заявил, что раз сестра – моя, так и решать – мне.
После чего я совершенно осознанно переступил незримую черту, делившую отцово брюхо, кивнул в ответ на приветствие Гестии, махнул презрительно отвернувшейся Деметре, ответил мрачным молчанием на вопрос о том, почему я не спросил о приглашении, подошел к ней вплотную – Гера приняла менее величественную позу, когда смогла рассмотреть мое лицо…
Потом я с ней заговорил – впервые после того как назвался.
– Я никогда у тебя не буду ни о чем спрашивать, – сказал я. – Потому что я – старший. И я – мужчина. Поняла?
Ее лицо светилось в темноте. Бледностью. Не дожидаясь ответа, я сгреб ее с развилки ветвей, вскинул на плечо животом и понес.
Вопить она начала только на полдороги. Но зато и звуки, наверное, долетали аж до Урана – не до него, так до Крона точно, потому что вовне глухо хохотнуло и заметило о том, что да, баб нужно учить…
И смешок был такой значительный, что даже Гелло догадался – как именно учить.
У Геры с самого начала было именно это на уме, судя по тому, что она на меня обрушивала:
– Ты… да поразит тебя бесплодие! Пусть Эринии вырвут твои отростки и бросят псам! Я не покорюсь тебе! Пусть твое ложе кишит червями и скорпионами! Не трожь! Я не буду твоей!
Я снял ее с плеча.
– А мне и не нужно.
И воткнул головой в ту самую вонючую маслянистую лужу, которую столько раз приходилось переступать. Гелло радостно взвизгнул – предвкушал возможность послушать еще красивую брань. Он-то Герой простодушно восхищался, считая ее отчасти родственницей за манеру изъясняться…
Когда я выдернул ее – без помощи она бы там столетие проторчала – Гера и впрямь выглядела родственницей моему чудовищу. С волос стекала едкая слизь, рот открыт, черты перекошены…
Она меня ненавидела – да. Это была хорошая, огненная ненависть.
Если бы она не была смешана с оскорблением и почти разочарованием оттого, что я не посчитал нужным подтвердить ее опасения. Из-за моего «и не нужно»…
– Женщина, – сказал я тихо. – Научись молчанию. Оно тут ценится.
Она кивнула, тяжело дыша, испепеляя меня взглядом, который говорил: «Никогда. Никогда не прощу», – первый и единственный раз, когда я ее по-настоящему услышал…
Гестия явилась позже.
Впервые пришла сама, положив конец задумчивым и вопросительным взглядам, которые бросала на меня в присутствии сестер. Решилась все-таки уйти от огня, чтобы найти меня на моей стороне, во мраке.
– Радуйся, брат.
Нашла.
Я сидел на корточках, прислонившись к липкому – здесь все липкое и душное – камню своего утеса. Гелло шнырял поблизости, бурча и поцарапывая изнутри папино брюхо.
Я смотрел на огонек на том конце своей темницы – размыкающий темноту, делающий миром фантазии весь мир, который я для себя создал…
– Радуюсь, сестра.
– Ты не радуешься, – она погладила меня по руке. – У тебя грустные глаза. Ты устал быть здесь?
– Я не знаю иного.
– Жаль, у меня нет нектара или амброзии. Это приободрило бы тебя. Хочешь, я расчешу тебе волосы?
Ощущать ее руку было жгуче-непривычно – теплые, невесомые касания, от которых я сперва ежился и пытался увернуться, потому что они не были похожи на знакомые мне прикосновения скал и меча, на шершавую кожу Гелло под боком. Но Гестия была терпеливой, и я сдался.
– Расскажи мне о том, что там… вовне.
– Там совсем не так темно, – отозвалась задумчиво. – И не так тихо. Я видела немного: мама держала меня в пещере, она надеялась, что отец забудет обо мне…
Одного не понимаю, зачем старый тиран глотает дочерей? Меня – понятно, я наследник. От них-то ему какой вред – боится увидеть личико Геры и помереть от разлития желчи?
– Но я видела, как Гелиос-солнце гонит свою колесницу с востока на запад, он мне помахал, и это было очень красиво. Я слышала пение птиц, оно почти как солнечный свет, только для ушей. Я видела огонь: он согревал меня, когда Нюкта набрасывала свое покрывало на небо. Я взяла с собой немножко – смотри – в ее руке полыхнул маленький огонек, я сощурился. – А потом мать пришла и понесла меня, и тогда я увидела море… большое… оно дышало, и над ним стояла и смотрела Ирида-радуга, она тоже мне улыбнулась.
Наверное, этому вечному ребенку все улыбаются. Кроме старшего брата, который разучился этой мудреной науке сколько-то вечностей назад.
Гестия словно догадалась о том, что крылось за моим молчанием, и тут же принялась меня жалеть, будто я был младенцем: с поглаживаниями по голове и укачиванием, которое неприятно напомнило мне самый первый, солнечный день жизни.
– Бедный, бедный… ты был первым из нас, ведь так? Ты не увидел моря, не помнишь пения птиц, только темнота, – я попытался сбросить ее руки, но она не унималась. – Ты просто… потерпи еще немного, и скоро все закончится.
– Разве что у него случится грандиозная отрыжка, – собственный голос казался неверным, треснувшим.
– Нет. Но ведь он рано или поздно придет.
«Кто?»
«Тот, который освободит нас и победит отца. Брат».
Я не заметил, когда мы перешли с ней на разговор взглядами. Пламя в ее горсти вызывающе разгоняло тьму, делая ее вокруг огонька однородной – черной.
«И ты готова жить здесь, чтобы ждать?»
«Для чего же ты тогда здесь живешь?»
«Разве жить обязательно нужно для чего-то? Можно ведь – потому что просто нет другого выхода».
«Но тогда это очень унылая жизнь. Разве не так? Когда уже ничего не ждешь».
На это у меня не нашлось ответа. Может, он был и отыскался бы, додумайся я пошарить во тьме вокруг себя как следует – но я не стал. К тому же, недалеко захрустели мелкие камушки под когтями Гелло, и Гестия поднялась. Глаза ее улыбались.
«Приду еще, брат. Ждать лучше вместе».
Ждать…чего?
– Ау-у-у, Аид-невидимка! Помнишь меня? А я у тебя – за плечами!
Ананка! Обернулся, да куда там. Скала у меня за плечами, к которой я прислонился. А этой уже нет. Может, она теперь у Геры за плечами. Или у Гестии. Она ведь ко всем успевает…
У всех за плечами. И у Крона, Повелителя Времени, тоже. Строит потешные гримасы за спиной того, кто попытался от нее убежать.
Тьма вокруг медленно вызревала смыслом: однажды у Крона родится сын, который сможет…
***
Сперва грохнулось. Потом заржало. Здоровый звук такой, радостный, тьма аж взорвалась: в жизни такого не слышала, потому что даже если она и со смыслом – что в ней смешного?
– Шишку набил, – ломающийся басок. – Ну, квиты, батя!
Мы стояли безмолвной группой: впереди – я и случившийся во тьме Танат, позади – Деметра и Гестия, совсем позади – Гера. Мы ждали.
Проклятия и шум раздавались сверху уже давно, что-то грохотало и поминалось отродье Эреба – голос был батюшки.
Гестия светилась ярче огня в своих ладонях. Она была уверена, что нас прямо сейчас будут спасать.
А этот поднялся, покатываясь со смеху, тряхнул гривой темных волос и с любопытством закрутил головой.
– Темнотища! – сказал восхищенно. – Прям Эреб вокруг. А я-то думал, тут кишки всякие будут.
Покряхтел, подумал и подытожил:
– Сожрал, значит.
От новоприбывшего веяло нездоровой, необузданной силой и нездоровой же полнотой жизни. Был он широкоплеч, прикрывался какой-то пятнистой шкурой, и щеки у него, казалось, брызнут соком румянца.
Еще он был подозрительно взрослым для младенца, которого только что употребил отец.
– Посейдон, – выпалил он, рассмотрев нас при свете огонька Гестии. – А я старому дурню зуб высадил, пока он меня лопал… во.
Гордо показал осколок здоровенного клыка, который намертво сжимал в кулаке.
Нахмурился и перевел взгляд с меня на Таната.
– А который из вас Климен? Мать говорила, у меня тут брат. Один, – с очень большим подозрением и нагнув голову как молодой бычок.
– Климена здесь нет. Из Кронидов здесь я. Аид.
Просверлил лицо карими глазами – взгляд цепкий, не подходящий к добродушной физиономии. Плечами пожал.
– Аид, так Аид. Радуйся… в общем. Э, а как у вас тут с едой? О, девчонки!
И рванул знакомиться с женской частью отцовской темницы. Мы с Танатом переглянулись и вцепились в новоприбывшего с двух сторон.
– Вы чего? – возмутился Посейдон. – Я ж только так… представиться!
Врать у него получалось плохо. Интерес, с которым он косился то на фигуру Деметры, то на фигуру Геры, так и кричал, что – не просто представиться и только посмотреть, а хорошо бы еще и пощупать…
– Стоять, к-кому сказано!
– А ты кто такой, чтобы мне приказывать, а?
– Кто я такой?!
– Ты-ты, который не Климен! Думаешь, такой весь из себя тут главный? А если я…
Танат зашелестел крыльями – вышло похоже на шумный вздох.
Пропал.
В тот же миг Деметра ухватила сестер за руки и силком поволокла к костерку, приговаривая:
–А ну-ка пошли, милочки, пошли… А эти здесь сами разберутся. Все-все выяснят…
Деликатно отступил во тьму Гелло – угадывая, что ему тут делать точно нечего.
А мы разобрались. Долго разбирались, не то что с Танатом. Но ведь – родственная кровь, так что и выяснять надо было больше.
– Сволочь, вот ты кто, – сделал после этого вывод Посейдон. С хрустом вправил выбитую о мою челюсть фалангу пальца. – Почти как отец. Я к тебе со всем сердцем, а ты… во, глаз мне подбил.
– Шаг в сторону сестер сделаешь – вообще без глаз останешься, – слова выговаривались гнусаво и через одно. На месте носа набухал какой-то переспелый фрукт.
– Жадина, – буркнул брат, осматривая исцарапанное плечо. – Чем еще себя занимать-то?
– Пошел ты… к Крону!!
Он повернулся здоровым глазом и прищурился, чтобы рассмотреть меня в темноте. Смотрел не со злостью – с веселым недоумением: что это за стукнутый злится, если кулаками уже помахали? И хорошо ведь помахали!
Потом засопел и вдруг надулся.
– Ну и пойду, – поднялся со скалы, на которой сидел, и, капая ихором, убрел во мрак здешних лабиринтов. Еще сколько-то мигов-лет лабиринты молчали и хранили прежнее тонкое, полное шорохов и отзвуков безмолвие.
Потом из самой глубины донеслась разнузданная песня о прелестях нимф, и прыснула за спиной Судьба.
Безмолвие кончилось.
Стены всхлипывали, темнота липла к лицу жалобно, мельтешила оттенками – мол, сделай же ты что-нибудь, невидимка!
Скучала без тишины. Все пыталась нашептать, что верный порядок тут какой? Правильно: тьма и безвременье, безвременье и тьма. Еще тишина и пустота. А вы что творите?!
Вот если тишина – то и молчи, – мотал я головой, отгоняя мельтешащие оттенки. Что я-то сделаю?
Пять деточек Крона в одной темнице, откуда тут быть тишине!
Да и Посейдон – не Гера: в лужу головой не воткнешь, не докажешь, что тут молчание ценится. То есть, я пытался, конечно, только в лужу мы грохнулись вдвоем, и челюсть потом болела зверски.
А этот только заржал.
Вылез из лужи – слизкий, вонючий, но все равно румяный – отфыркался и загоготал, разорвав тишину в клочья.
– А я уж было скучать стал, – выдохнул наконец. – А ты, брат… ничего парень… с тобой не скучно! Ну, бывай.
И поскакал обратно в лабиринты – чудовищ распугивать. Отец, видно, был зол за свой выломанный зуб: глотал всех подряд, десятками, и я не выпускал из руки очередной источенный временем меч, и Танат почти все время был неподалеку, и мы тоже были виноваты перед здешними лабиринтами: мы в клочья распарывали тишину звоном клинков на поединках.
Дети Крона, рассыпавшись по чертогам времени, принесли с собой частицу своего прадеда – предвечного Хаоса. С явлением Посейдона это выплыло наружу.
Меньшой с улюлюканьем гонялся за чудовищами по всем лабиринтам, не убил ни одного, но доводил до такого ужаса приставучестью и взрывами радостного ржания, что приканчивать их не составляло труда – чуть ли не сами ползли, с мольбой в глазах… Сколько-то раз брата довели до гнева – оказалось, это еще хуже, от дикого рева («Уроды!! Прибью!!!») здешние лабиринты отошли нескоро, и стены потом долго вздрагивали и холодели от каждого звука.
Внимали дышащие вечностью стены. Возмущались кучи хламья, которые громоздились вдоль стен. Мы, мол, сюда умирать попали, – возмущались. А эти – живые…
Время настороженно крутило носом – прислушивалось. Вон звон клинков – опять, значит, Танат прибыл. Конец, значит, очередному Кронову посланцу. И Аид носится: ох, этот невидимка, когда уже угомонится?! А там еще – шипящий, свистящий клубок – это Гелло…
– Ге-е-е-естия-а-а-а! – бичом нахлестывает тишину надменный голосок Геры. – Я палец прищеми-и-и-ила-а!
Визжит Деметра: опять на какую-то тварь наткнулась в своих поисках то ли еды, то ли одежды.
– Аид, ты будешь помогать, или нет?! – орет невидимая Гера.
Хорошенькое дело, удивляется время. Не хватало еще кому-то помогать. Да и вообще, Деметра сама справится. Ухватит какой-нибудь сук – не раз бывало – и потом будет причитать, что, мол, «ах, когда же это кончится!». А полуоглушенное чудовище поползет на расправу к Посейдону – уж лучше к нему, что ли…
«Когда это кончится!!» – стонут разнесчастные, потревоженные детишками Крона лабиринты. Темница не может больше выносить узников. Темнице впору выкинуть их из себя, что бы там ни подумал Повелитель Времени…
Одно утешает – Гестия молчит. Только ведь она явно молчит с умыслом, до поры до времени, и…
– Хватит! – звонкий, певучий голос во тьме – как проблеск огня. – Если так ждать, то это уже совсем неинтересно. Все, начинаю стаскивать!
– Кого это и куда? – манерно осведомилась Гера.
– Всех в одно место!
Гелло первым понял, чем это чревато, и смылся в темноту, истерически подвывая. Через какое-то время в отдалении бухнул басок Посейдона:
– О… сестренка! Чегой-то ты меня куда-то волочешь, решительная такая? Какое вместе? Да ну, не пойду я туда, там Гера…
Стаскивать, значит. Ну, сначала меня найди, сестренка. Мне эта тьма – колыбель, ты меня тут до освобождения проищешь. Если оно будет, освобождение это.
«Я бы не стал, – заметил Убийца. – Эта твоя сестра – как мой меч».
«От нее не сбежишь?»
«И ей невозможно противиться».
И исчез – отправился исторгать тени.
Ему-то хорошо, ему есть куда бежать.
Мы сопротивлялись, как могли. Гера ломала руки и закатывала истерики, Деметра громогласно возмущалась и читала нотации, Посейдон отшучивался, я сбегал, но Гестия и правда была упорнее клинка Убийцы: в конце концов мы сами не заметили, как очутились вокруг уютного костерка.
– Так гораздо лучше, – с удовольствием говорила Гестия, а языки огня воевали с душной тьмой. – Ждать ведь гораздо интереснее всем вместе!
Гера издала звук, полный несогласия, и в высшей степени враждебно посмотрела на меня.
– Кто-нибудь умеет петь? – Посейдон подавился, я услышал его надсадное перхание. – Правда, я не знаю песен, мама не пела, только плакала… Но можно сочинить! Еще можно рассказывать истории или разгадывать сны, или видеть в огне образы… вон пташка, смотрите. А вон колесница Гелиоса! А вы что видите?
«Удрать?» – жалобно спросил Гелло.
Я чуть заметно качнул головой. Я сильно подозревал, что это бесполезно.
Потрескивание пламени разбавлялось хохотом отца там, вовне – обрадовался, старый гад, решил, что его в покое оставили…
– Мать, – вдруг выговорила Гера тихо, с тоской в глазах. – Мать пела. Чтобы я не плакала. Когда она растила меня. Она надеялась, что он не вспомнит обо мне… боялась, что услышит плач. Поэтому пела. Грустно.
Она без слов напела несколько строчек чего-то тягучего, густого, бесконечного и древнего, как Уран-небо.
– О чем это?
– О треснувшем очаге, в котором погасло пламя, потому что хозяин ушел из дома, а дом опустел. Жена идет за ним, а он где-то пирует:
Мужа с пира жена зовет:
Заплутал средь хмельных друзей.
Плачут дети, угас очаг –
Возвращайся, хозяин, в дом…
– А он?
Гера пожала плечами.
– А какая разница? Очаг угас, а она его еще просит! Я бы сказала этому гуляке…
– Но ведь можно сохранить немного огня у себя? – спросила Гестия. – Чтобы разжечь его, когда муж придет? Аид, а ты что думаешь?
– Такая, значит, жена.
Гера так и взвилась. Правда, перечить не осмелилась, помня широкую лужу, которая зазывно поблескивала издалека.
– А теперь в огне цветок, – сказала Гестия. – Или огонь – цветок. Смотрите же, как интересно!
Она была не как меч Таната – она была тверже. Это я понял, когда на десятый или пятнадцатый раз наших посиделок ей удалось приволочь к костру Убийцу. Гелло к тому времени принимал участие в беседе вовсю (в основном короткими словами описывая свой дом – подземный мир), Гера снисходила до разговоров довольно часто, я ронял реплики из темноты, но растормошить Таната – это казалось невозможным.
Не для Гестии.
– Не знаю, почему он не показывается, – как-то сказал он, когда Гестия заливисто толковала о том, что ей снился Гелло, танцующий с Гелиосом в обнимку.
Слышать голос Убийцы было настолько непривычно, что все замерли, даже пламя прижалось книзу.
– Кто?
– Брат. Мой брат-близнец, Гипнос. Он ведь как-то сюда проникает, иначе вы бы не спали.
Сам Танат не спал никогда, и это почему-то всегда казалось естественным.
– Твой брат – бог сна? – свысока удивилась Гера. – Тоже рожден Ночью? Я думала, она порождала чудищ в наказание титанам!
– Он и есть наказание, – пробормотал Танат, поймал себя на том, что говорит, и сконфуженно замолчал. Но брешь была уже пробита, и теперь он по временам бросал фразы о мире, который возник между Тартаром и средним миром – подземном мире, который стал домом для детей Ночи, о том, как бушуют в своей темнице – Тартаре – циклопы и Гекатонхейры…
– Отец правит там? – однажды спросила Гестия.
– Наведывается, – скупо отозвался Танат. – Не правит.
– Почему?
– А смысл?
«А смысл?» – будто хотел спросить что-то совсем другое. Смысл – сидеть у костра всем вместе, несхожим и не испытывающим друг к другу теплых чувств? Смысл – говорить ни о чем, вспоминать солнечный свет, которого в тесной, душной, разноцветной тьме – лишь призрак, в глазах у Гестии? Смысл петь и угадывать, что на этот раз в огне: костистая лапа или дерево?
– Да когда ж это кончится! – потихоньку бормочет Деметра, и ей в такт печально ухает оскверненная темнота, разрезанная тишина.
– Не-е, меня мамка не хотела давать старому хрычу, – Посейдон всегда говорит громко – чуть ли костер не задувает. – В пещере прятала. Нимфы малость воспитывали, да. Эх, какие у них формы у этих нимф! Она, значит, бате вместо меня жеребенка хотела дать. Завернуть в пеленки и дать, чтобы он сожрал!
– Ужас, – шепчет Деметра. Наверное, прикидывает, что бы мы тут делали еще и с жеребенком.
– Я ж говорю – ужас! Жеребенка! Я на него посмотрел… а у него глаза большие, влажные такие… ржет. Жалобно. И мама его, кобыла то есть, она тоже – в руку тыкается, чуть не плачет. Ну, я и пошел… того, сам. Говорю – на, жри меня, чего там… Правда вот зуб ему высадил – чтобы неповадно было…
– Дурак.
– Ага. Дурак, что всю челюсть старому гаду не своротил.
– Нет, вообще дурак. Ж-жеребец, как же…
– А в зубы?!
Ну, в зубы – так в зубы…
Дрались, бродили по лабиринтам, стучали клинками, гонялись за отцовскими чудовищами, которых становилось все меньше (смирился Крон, понял, что ничего не добьется), – и темнота покорно принимала в себя, обнимала крыльями оттенков. Только потом что-то дергало, толкало, тянуло к маленькому костерку: не захочешь, а пойдешь, послушаешь, как серебрится в безмолвии голос Геры, поющей песню матери, как низко подпевает Деметра, мечтает Гестия, шутит Посейдон…
Твари, которые бродили по лабиринтам, к костру не совались. Понимали – это для детей Крона.
Вообще никто и ничто не влезало.
Только раз, через несколько вечностей после того, как собрались впервые, влез чужеродный, непонятно откуда идущий звук.
Чавкающий, поглощающий звук времени, принимающего в себя нового жильца.
– Похоже, там еще кого-то глотают, – уныло заметила Гера. Из темноты отозвалась стоном Деметра:
– Ну, когда же это кончится!
А Посейдон заржал, впрочем, он так делал по каждому поводу.
А потом это кончилось – когда прямо к нашим ногам свалился туго запеленатый сверток. Упал тяжело, камнем – потому что и был камнем. Кусок скалы, гранитно-серой, грубо обтесанный наподобие младенца.
Мы молча смотрели на него: виден был каждый контур, каждый излом гранита, потому что Гестия освещала пеленки и камень своим огоньком.
Мы физически чувствовали, как размыкается вокруг нас безвременье, и вместо него приходит, вкрадывается в душу «скоро». Всхлипнула Гера: по-девчачьи, с недоверием и пугливой надеждой.
Волосы шевельнулись от легкого, шутливого дуновения Ананки – что, взял? Я же говорила…
– Интересно, – наконец прошептала Гестия. – На кого он будет похож?
[1] Ихор – в древнегреческой мифологии прозрачная, благоуханная кровь богов.
[2] Мнемозина – богиня памяти.
[3] Кронид (Кронион) – сын Крона
[4] Имя «Аид» восходит к древнегреческому «невидимый, незримый».
[5] «Хайре» - «радуйся». Наиболее распространенное приветствие у древних греков.