Сосватал я себе неволю,
Мой жребий – слезы и тоска!
Но я молчу, – такую долю
Взяла сама моя рука.
П. Г ли нка
Это шествие мне не хотелось бы помнить.
Но Мнемозина – коварная, отлучившаяся на какое-то время – возвращается и настойчиво трясет за плечи, напоминая о заключенном договоре.
О том, что все уже кончилось, но кончилось не совсем. И о черте – оставшейся, недоведенной, которая должна представлять собой непрерывную линию, немного похожую на Лету у ее истоков.
До первых порогов русло реки забвения, твоей вечной противницы, Мнемозина, – все та же идеально прямая итоговая черта.
Ты не уговорила бы меня, Мнемозина: я давно научился быть глухим к мольбам. Ты не разжалобила бы меня: я растерял жалость еще на той, первой войне. Ты бы меня не напугала: внутри у меня – выжженная пустошь, черная, как воды озера, в которое я гляжусь.
Но я привык доводить до конца начатое и держать свои слова.
Помню и держу, Мнемозина. Вспоминаю, глотая горечь то ли победной, то ли поминальной чаши.
Оставишь ли ты меня, когда моя память иссякнет, и я скажу: «Вот все и кончилось»?
Не расценишь ли как нарушение то, о чем я буду вспоминать сейчас?
Видишь ли, как бы я ни старался, я вижу это шествие только со стороны.
Подземный мир вымер.
Божества ночи не решились выйти навстречу этой процессии.
Схоронились за скалами тени.
Только плакучие ивы равнодушно поскрипывали калеками-стволами – непрошенные свидетели. Шептались тусклой зеленью: «Все? Все…»
Тут действительно были все.
Косматая мощь Гекантохейров: каждый их шаг отдается под сводами мира стократно, сами своды начинают подрагивать: им бы отвернуться, не смотреть на воплощенную Силу! Циклопы с тяжелой ношей, завернутой в куски ткани – сквозь ткань тяжело набухают и падают капли. Прозрачные? Черные? Здесь все черное.
Титаны… и титаны.
Титаны пленные – с увечьями, неперевязанными ранами, оторванными конечностями, торчащими в спинах и могучих плечах стрелами и копьями. Лишенные оружия и доспехов. С угрюмо опущенными головами – не потому, что побеждены, а потому что рядом шагает и давит Мощь.
Титаны с оружием, перешедшие на сторону новых властителей мира. С перевязанными ранами. Со следами от стрел на доспехах.
С опущенными головами, ибо рядом – Мощь, впереди – Тартар, а тут, вот прямо рукой подать – предательство, о котором молчат побежденные.
И победители страшно схожи со своими собратьями, так что – не ошибиться бы с карой.
Те, кому предстоит не ошибаться, движутся вслед за Сторукими. Новые хозяева мира. Боги.
Спуститься к Тартару осмелились трое Кронидов, и впервые они выглядят братьями настолько: волосы у всех черны, лица – бледны, в глазах – одинаковая решимость.
Мрачная.
Пугающая.
Решимость закончить то, что начали когда-то мальчишками.
Значит, Тартар близко: так равняет только он.
Равняет, приглашает, запугивает. Глушит даже шаги Гекатонхейров. Приветливо ощеривается провалом рта – черным даже на фоне здешнего мрака.
Лежит на пути к бездне тело полузмеи-полуженщины Кампе. На лице – недоверие и протест. Глупый. Тому, что уже свершилось.
Тело летит в Тартар первым – жертва, умиротворяющая тюремщика.
Или, может, закуска перед сытным обедом.
Потом трое Кронидов сбрасывают в бездонную пасть то, что осталось от Крона.
Сами. Не таская руками куски плоти, а повелевая им быть ввергнутыми вниз… все равно – сами.
Все трое молчат, и ни в одном нет юности: зрелые мужи стоят над пропастью.
Кроноборец – величие и власть во плоти, молнию взгляда не загасить Тартару. И куски плоти, подчиняясь этому взгляду, отправляются на вечное заточение.
Неистовый – плечом к плечу с братом, необузданность и стихия. Резкий взмах трезубцем яростно бросает омытые ихором части тела Крона в утробу Тартара.
А третий-то где?
Наверное, с темнотой слился или, может, шлем надел – невидимка?
Нет, вот же он.
В стороне от остальных. Лицо из мрака выступает – угрюмое, с губами в ниточку.
Со своей частью работы справился давно – смахнул в пропасть, да и все тут. Пусть лежат, лишь бы назад не…
А Тартар довольно урчит и подначивает: славная трапеза! Еще что-нибудь есть у вас?
А то как же.
И в мрак на заточение отправляются титаны. Те, которые без доспехов, без оружия и со стрелами. Не перепутали победители. Кто-то сопротивляется, кто-то шагает сам, кто-то наконец взрывается криками и проклятиями – Тартар с удовольствием жрет эти звуки – и из глаз у всех заключенных рвется, просится колючая ненависть.
Негласное «рано или поздно».
А после вниз шагают Гекатонхейры.
На пиру Зевс признается: до последнего не знал, что туда уйдут и они.
…когда Прометей после выхода из подземного мира спросил наивно:
– А что теперь делать-то? – Посейдон посмотрел на него как на безголового кентавра.
– Пить, – сказал он коротко.
Согласились все. Безропотно.
Потому что сил осталось только на это: устраивать порядок в мире после того, что наворотили, сил не было.
Правда, Посейдон на скорую руку шарахнул трезубцем, снимая Пелион с Оссы, и проложил проход по долине новой полноводной реке – но тем дело и кончилось. Если далее и принимались какие-то важные решения, то или прямо на пиру, или между пирами.
– Нет, я не знал до последнего, – не сразу, ох, не сразу Зевс выпил нужное количество и разродился этими словами. – Что с ними можно знать? Теперь знаю. Наверное, они понимали, что если бы остались здесь…
Истерзанный войной мир не вынес бы еще и этого.
А может, Сторукие просто привыкли – если к Тартару можно привыкнуть.
Не могли же они слышать это проклятое «Рано или поздно!»
Время не желало идти ровно. Так и осталось разорванным, словно в бою. Гестия, виснущая на шее: «Я знала, я знала!» – с отвычки обжигающая холодом и сладостью изнутри первая чаша вина, Прометей понесся еще кому-то помогать, Посейдон чуть заметно морщится, когда Зевс тормошит его за плечи. Саданули какой-нибудь стрелой, а может, копьем.
Нюкта и Гелиос сменяют друг друга, первая – охотно, второй медленно, да и колесница едет по небу кривовато: перебрал возница на ночном пиру у Зевса.
Рассыпались по столу гранаты. Сок из раздавленных зерен собирается в алые лужицы. «А это тут откуда?» – «Аида символ – его и спрашивайте!» Когда они успели стать моими, эти гранаты? – ах да, щит… это вроде как Зевсу орла тогда приписали.
Белоснежный кентавр – один из вожаков племен – вздымает чашу, хочет сказать что-то, а из груди – победное ржание… Лежит сыр – белой, разрезанной на куски Селеной-луной. Дышит чесноком пасть какого-то сатира – тоже из вожаков.
Славит Зевса и Посейдона. И детей их.
Аида можно бы тоже прославить, да Тартар же его знает, куда он опять запропастился, этот неуживчивый! А, вон, в углу, цедит нектар с кислой рожей. Ну, и ему слава.
Кузня ходит ходуном, у Циклопов тоже праздник, а в пиршественный зал (в залы! весь Олимп в пирах!) они соваться не желают, дерут на части наскоро поджаренного барана и уплетают, запивая, чем Гефест послал. Гефест послал хорошо: Циклопы лоснятся и зовут присоединиться.
Да пируйте вы! Не хватало вам – неуживчивого. С кислой рожей.
Нимфы и музы опять поют, только на этот раз что-то грустное, о павших воинах. Презрительно поглядывает на зацелованных нимф Афина. Артемида уже кого-то заподозрила в покушении на себя, любимую, рвется убивать, брат ее держит. Умная Афродита тем временем куда-то прячет стрелы и лук.
И строит глазки Аресу – попутно.
Гомон, смех, песни пополам с рассказами о подвигах, Пан страдает от памятной раны в ягодице и от похмелья; звучит кифара Аполлона (все, сестра вырвалась, теперь пусть лук поищет, а мы споем).
Нектар должен бы потечь из вен вместо ихора, кажется, ихора там уже не осталось.
И саднит левая ладонь, убраться бы совсем с этого непрекращающегося торжества, залезть в свой угол – нельзя! Хоть в стороне, а сиди! Привыкай, победитель.
Делай праздничное лицо, а то…
– Брат, ты чего?!
– Скажите ему кто-нибудь, что война закончилась… кто там ближе-то?
– Я пьян!
– И я пь-ян!
– Я вообще с-п-л-ю!
– Гермеса к нему пошли, Громовержец!
– Только… того, не забыть передать, что закончилось в нашу сторону, а то он, кажись, совсем иначе думает…
Знал же, что доберутся. Нельзя было шлем надеть? Поставил чашу с вином, попытался изобразить улыбку – хуже стало.
– Ой-ей, что это у него с лицом?!
– Лучше б хмурился.
– Я такую рожу у Ареса видал, когда он в бой кидается…
– Когда это ты у меня такую рожу видал?! – разгневанный Аресов глас.
– Да ладно вам! – это Зевс, конечно. Он уже успел с утра потанцевать, дважды изменить Гере и сослать оставшегося в плену Тития в вечный мрак Эреба. Громовержец сидит благостный и наконец освоившийся с победой. – Ему там просто одиноко в углу. Аид, не надоело сбегать и корчить из себя сироту? А ну-ка давай сюда, на свет… праздник или нет, а? Одиночка! Да мы еще твою свадьбу на этом празднике сыграем!
Я собрался было позорно дезертировать прямо из-за пиршественного стола, но куда там, когда у тебя на плече висит Громовержец!
– Давно пора, кстати, – вставил Посейдон. Он прихлебывал страшную смесь из вина, нектара и хмельного меда. – А то все женатые, а старший – непонятно что…
– А что ему жениться, – полупьяное и злобненькое хихиканье из угла. – К-когда мои братики в п-подземном мире… в любое время и с распростертыми объятиями… и-и-ик!
Свистнула лабрисса, которую неосмотрительно положил рядом с собой Зевс. Еще немного – и черепушка Мома, Правдивого Ложью, была бы аккуратно расколота надвое.
Пир примолк.
– Зря ты так, – осуждающе протянул Зевс и рассеянно сунул мне в руку полную чашу. – Попросил бы меня – я б молнией…
Река торжества вернулась в свое русло.
Сатиры, кентавры, божки, дриады. Речи – одна другой пышнее. Тосты – один другого хвастливее.
Напевает Гестия, поднося чашу с нектаром, ободряюще касается руки – ладно тебе, невидимка!
Орешки в меду и кабаний бок с дикими травами напоминают, что не один же нектар хлебать да амброзией закусывать.
Посейдон в сотый раз рассказывает, как похищал свою жену – Амфитриту. Зевс в ответ красноречиво молчит о своих подвигах: Гера буравит его взглядом, обещающим вторую Титаномахию.
И они меня еще женить хотели? Это чтобы не им одним мучиться, что ли?!
Арес шутя борется с Гефестом, судя по увечьям, шутки заканчиваются почти сразу. Артемида отыскала лук, никого не убила, теперь соревнуется с братом в стрельбе. Танцуют хариты и музы. Дергает меня за край гиматия робкий юноша с фиалковыми глазами – божок какого-то ручья.
– Там… там Гермес просил… чтобы Кронида…
– И? Тебе не говорили, что я из них – самый неуживчивый?
Трепещут густые ресницы над омутами глаз.
– Но ты же из них самый трезвый…
Тартар бы забрал таких помощничков.
Племянник ждал меня на открытой площадке. Нетерпеливо переминался с ноги на ногу. Ткнул пальцем в небо, как только меня увидел. Молча.
Потом с невольным уважением выслушал все, что я сказал по поводу открывшейся мне картины. Протянул вполголоса:
– Такого даже Посейдон не говорит.
Небо у горизонта явственно провисало. Кренилось на Землю-Мать, будто Уран вновь решил покрыть ее, чтобы породить новое поколение титанов.
А может, просто решил заключить в объятия – успокоить после потери детей.
Зарницей метнулась мысль: я не видел Геи на пиру – и канула в ночную темень, вытесненная другой. Ну, конечно. Взлетающие в небо горы, скалы, полыхающий огонь, дрожащий от поступи Гекатонхейров свод… Уран просто не выдержал.
За пиршественный стол я вернулся с настолько мрачной миной, что Зевс встревожился.
– Что? – одним углом губ (вторым он улыбался пышногрудой харите).
– С титанами все решено?
Память не подводила нашего предводителя – сколько ни пьянствуй.
– Атлант отсиживается у себя дома, на Западе. С дочерьми. Пока молчит и не вмешивается, но делать с ним что-нибудь нужно, пока бунт не поднял. Все думаю, что…
Говорите, делать что-то нужно? Есть тут одно предложение…
– Давай, – шепнул Зевс, дослушав только до слов «Уран скоро грохнется нам на головы».
– Доверишь мне?
– Я бы сам… брат, одолжи шлем?
Ну уж нет. Ты предводитель – тебе за всех на пиру и отдуваться. Сообщай им свою волю, и участь, которую ты измыслил для могучего Алтанта – Немезида от страха побледнеет! Купайся в одобрении и здравницах.
А я прогуляюсь. С Гермесом (у него одного мозги не отшибло). Невидимкой. И – ладно уж, без колесницы, по-божественному. Не каждый день подпорку под небо ставим.
С Алтантом провозились недолго. Выяснилось, правда, что жилище его – неподалеку от того самого сада с золотыми яблоньками, подарка Геи на свадьбу Геры и Зевса… Впрочем, Гермес махнул рукой и заявил легкомысленно:
– А чего там! Заодно и посторожит…
И в два счета уболтал своего деда так, что тот сам принял небо на плечи.
Нет, глупость все-таки нужно карать.
Атлант принял свою участь – быть вечным стержнем, держащим на себе небо – достойно. Тряхнул Урана пару раз так, что Жертвенник в вышине перекосился. Потом выпрямился, горько скривив губы, глядя поверх головы внука-обманщика туда, где я только что снял хтоний.
– Ты, – валуном покатилось с губ. Смотрел Атлант презрительно – как на падаль.
На дочерей-Плеяд, обнимающих с рыданиями ноги отца, взгляды тратить не желал.
Кивок Атланту: ага, я, мог бы быть Зевс, но он там занят на пиру. Кивок Гермесу: пошли уже. Сколько можно с матерью объясняться…
Соломенные усы титана вдруг раздвинулись в усмешке.
– Гордишься собой, сын Крона? Напрасно. Нынче у карателя и казненного одна судьба. И тебе держать на плечах непомерную ношу. Только покараешь ты себя сам. И это никогда не воспоют аэды.
И замолк, уставившись в непроглядную даль, только глаза посверкивали синим прозрением.
Что не так с этими сыновьями Япета – непонятно. Прометей носится, не замечает мрачнеющего взгляда Зевса, тоже пророчествами фонтанирует. Эпиметей с Аресом и то не боится сцепляться – ох, потерпит он из-за своей несдержанности! Менетий еще где-то скрывается, но скрываться долго у него явно ума не хватит…
Взгляд Атланта, исполненный непонятного знания, жег спину до возвращения на Олимп.
Пир там продолжался, но встретившая нас Афина хмуро сообщила:
– Праздник скоро кончится, – и пояснила, не сдержав раздраженного жеста: – Потому что опять начнется битва!
Что за битва – разъяснилось только в самом зале. Оказалось, что после чьего-то заявления о том, что пора строить мирную жизнь, Мом-насмешник подал голос из-под лабриссы, торчавшей над его головой:
– А как ее строить? Где наши цари, где вожди? Прежние – в Тартаре! Кто управляет нынче землей, небом и морем?
Тут поднялась Гера. И понятно, что ответила на такой вопрос.
Потом встала Амфитрита. И произвела гневное уточнение: Кронид-то не один, или забыли? Зевс воевал не в одиночестве! Крона победили вдвоем!
Тут в зал вошел я – еще одно уточнение – и все озадаченно примолкли.
– Втроем, – ледяным голосом подвел итог сам Зевс. – Трое вождей вели войска. Трое Кронидов. Трое клявшихся… – «на скале над бурей», – прозвучало в его глазах. – И власть над миром должно делить на троих.
При попытке Мома предложить нам показать свою удаль в соревнованиях, Громовержец все-таки исполнил обещанное: ударил молнией. Правда, не всерьез, но Правдимому Ложью хватило, чтобы замолчать.
– Это будет жребий, – голос грозой прокатился над пирующими, и хмель вынесло вон откуда-то налетевшим ветром. Громовержец встал, обвел всех ясными глазами – будто и не пил. – Ананка уже промолвила свое слово. Дадим ей высказаться еще раз. Жребий на троих.
Все бы тебе жребии, брат. Двести лет назад не взяли, теперь брать будем?
– Когда?
– Завтра на рассвете.
Дольше бы ты не выдержал, младший? Ждать слов Ананки тяжело.
Теперь тишина царила полнейшая. Дрогнул Аполлон – задребезжали струны кифары. Бледная сидела Гера. Афина заинтересованно нагнулась вперед – только она и осмелилась разомкнуть молчание.
– На какие же части вы разделите мир? Небо, земля и море?
– Земля – удел смертных и Матери-Геи, – отрезал Зевс. – Она принадлежит всем.
Хоть и будет подчиняться тому, кто получит небо. Все мы будем подчиняться тому, кто получит небо, тому, кто станет выше…
И ведь не мог же он забыть о договоре, заключенном с Эребом, о клятве...
– Третьим станет подземный мир.
Мом захихикал что-то из угла, что вот, зачем жребий-то при таком разделении, но скосился на лабриссу над своей головой. Замолчал.
В роли носителя раздоров на этот раз выступил Арес.
– А кому тянуть первым?
Уберите из зала оружие, боги. Иначе и впрямь начнется… по словам Афины.
– Что за вопрос? – вспыхнула Гера. – Кто был предводителем? Кто – первый среди братьев?!
– А как ты определишь, кто из них второй и третий, о Пышнотелая?
– Как ты меня назвала?!
– По старшинству тянуть, да и все тут! – брякнул с досадой Посейдон, потом понял, что сказал, и схватился за голову.
Зевс подмигнул мне, уселся, наполнил свою чашу нектаром и принялся наблюдать за сварой, откровенно наслаждаясь зрелищем.
– Вопросить Мойр!
– Пусть бросят жребий – кому первому тянуть!
– Опять жребий? Хватит одного жребия!
– Пусть соревнуются!
– По росту, да и все тут!
– Ты еще скажи – пусть чем другим померяются!
– Да пусть Мойры хоть слово скажут!
– Зевс братьев освободил? Ему и тянуть первому!
– А Посейдон как же?
– Ты еще Аида вспомни…
Я осушил чашу вина, поглядел, как орут друг на друга Амфитрита и Гера, и принялся выбираться из зала. Дел-то…
Хоть по старшинству, хоть по росту.
Правда, кажется, я там и там тяну первым.
Сбежать из подобия праздничной битвы, в которое превратилось чествование на Олимпе победителей, не составило труда. Чутье само вынесло сперва к подножию горы, поколебался немного – и к привычной бухте.
Мир еще хранил тишь отгремевшей войны. Рокотал в отдалении Тартар, насытившийся кусками тела отца и тушами остальных титанов. Нюкта наконец опомнилась – набросила на небо свое покрывало, и море едва заметно светилось изнутри – умиротворенное и пока еще ничье. Я сделал несколько шагов по песчаной отмели, зашел поглубже, омывая ноги. Ныли запоздало вспомнившие об усталости боя мышцы, и перед глазами мелькали то разинутый, перекошенный рот отца в момент удара молнии, то разверзшаяся бездна, куда мы сбрасывали омытые черным ихором куски его тела…
Время текло как должно. Его властелин был надежно погребен в пасти Тартара, под охраной Гекантохейров, и его бешенство прекратилось: минуты бежали размеренно, и редкие звезды отмеряли их бег ленивым мерцанием…
– Не думала, что ты придешь.
Руки скользнули по плечам, сразу же вслед за этим – тяжелые, мокрые пряди.
– Погладь еще, – попросил я, откидывая голову.
– Устал?
– Да.
Обожженная ладонь до сих пор саднила огнем: Аполлон, улыбаясь невинной белозубой улыбкой, заметил, что амброзия и нектар должны целить такие пустячные раны. Вздор, я вылакал столько амброзии, что у меня и отрубленная голова должна была бы прирасти, а эта метка…
Метка. Не рана. Клеймо. Клеймо Кронида.
– А как же торжества? Победа… ликование…
– Решил не портить праздник.
И не направлять излишнее усердие среднего братца на себя: останься я – и половина его энергии на пиру была бы обращена на то, чтобы заставить меня выглядеть более приветливым.
– А у вас разве не торжества?
– Праздник, – улыбнулась, показав жемчуг зубов. – Видишь, как светится и волнуется море? А за тысячу шагов отсюда – очень красивые волны. Сестры взлетают на них и поют. Победителей славят.
Странно, что я этого не слышу. Или эта тишь – не в мире, во мне?
– Почему же ты не там?
– Ждала тебя, – взъерошила мне волосы, потянулась к губам. – Хотя и не думала, что ты придешь…
Наконец-то получилось устроиться удобнее: ноги – в воде, прибой начнется еще нескоро, и море только лениво плещет, щекоча ступни; вытянулся на песке, заложив руки за голову, глядя туда, где сияние моря сливается с небесным покрывалом Нюкты. Левка пристроилась рядом, подперев головку кулачком. В глазах у нее сегодня тоже разливалось морское сияние.
«Что там нового? – спрашивали глаза. – До нас все доходит с опозданием…»
«Победные хлопоты. Решаем, как будем жить в мирное время. Зевс брызжет идеями, как молнии бросает, к нему и приближаться-то опасаются. Задумал расплодить людей медного века, еще о новой расе героев речь завел…»
«Лавры отца не дают покоя, – хихикнула, на секунду опустив глаза. – Но если все они будут смертными – куда же будут деваться их сущности потом… после смерти?»
«Наверное, как и сатиров, нимф и прочие племена – в подземный мир, тенями. Представляю, что там начнется и каково будет тому, кому выпадет этот жребий».
«Жребий?»
«Жребий для нас троих. Какой частью мира править. Небо, море, – море вздохнуло, словно отзываясь из глубин, – и подземный мир в соседстве с Тартаром».
Я полежал с закрытыми глазами. Левка, мечтательно мурлыча какую-то песню нереид, водила пальчиком по моей груди. Кажется, рисовала лодку, плывущую через реку… или все-таки уходящую в море?
– Ты будешь приходить? – спросил я наконец.
Она засмеялась.
– К чему? Я пойду с тобой. Владыке трети мира нужна достойная жена, не нереида, но я могу быть хорошей любовницей. Если ты захочешь.
– Ты не знаешь моего жребия.
– Я надеюсь, это будет море, – смех – словно рассыпавшиеся блестящие ракушки. – Тебе нравится море, особенно ночное, правда ведь? Но небо – это тоже прекрасно, это величественно, это – быть над всеми, быть первым. Впрочем, ты и так первый… но ты бы хорошо правил, гораздо лучше своего отца…
В небесах мелькнула легкая тень Гипноса, деловито помешивающего отвар в чашке. Вид у снотворца был озабоченный: наверное, никто не собирается спать праздничными ночами.
В мою сторону он не взглянул. Правильно. Я не усну нынче.
– Даже если то, третье… я пойду с тобой. В воду, на небо или под землю.
Из Тартара доносятся то ли стоны, то ли рыдания обреченных, а может, проклятия – грозное «Рано или поздно», сказанное напоследок. Я не могу слышать этого – но слышу. Или, может, это сюда долетают праздничные песни нереид.
– Спеть тебе?
– Спой.
– Подожди, я только принесу гребень и отвар из трав. Буду расчесывать тебе волосы и петь о том, как Крона победил невидимка.
Дернулись губы, сам не понял: улыбка? гримаса? Левка опять залилась смехом, зашла в море по пояс и нырнула: спешила в подземный грот за гребнем, украшенный ракушками. Я сел, повел плечами, стряхивая с них влажный песок…
– Тревожишься, Аид-невидимка? – неверным эхом долетело из-за спины. – Из-за того, что случится завтра?
– Из-за того, что было вчера, – сказал я. – Рано или поздно…
Рано или поздно, а они выйдут оттуда, найдут способ пройти мимо Гекатонхейров, в каком-то ином качестве – но найдут.
Потому что будут искать его с неутолимой жаждой мести, исследуя каждую щелочку своей темницы, напряженно размышляя в вечной тьме – тьма вообще способствует размышлениям.
Она, кажется, меня слышала.
– Там будут не только Гекатонхейры. Не сбрасывай со счетов Владыку подземного мира.
Да уж. Веселенький выпадет кому-то из нас жребий на следующую вечность. Щит от Тартара для внешнего мира.
«Не слуш-ш-ай… не слу-ш-ш-ш-шай», – просило море.
– Этот жребий, – сказали за спиной, – гораздо важнее, чем он кажется – насколько бы ни был он важен. Он решает многое, если не все.
Три жребия, поправил я мысленно. Для каждого из нас пока – три возможных жребия и три пути.
– Какой из них – мой?
– Какой ты хочешь взять?
– Тебе знать лучше. Ты – Ананка.
– И ты примешь то, что я скажу тебе?
– Я помню твои слова. О том, что с тобой не нужно бороться. Только принимать.
Она замолчала. Вздыхало море, и наконец начали долетать с соленым ветерком песни нереид: сегодня это было не обычное протяжное пение, а ликующий хор.
– Это хороший ответ, Аид-невидимка. Знаешь, иногда я делаю подарки. Хочу подарить тебе кое-что к завтрашней церемонии.
Руки коснулись прохладные пальцы – на миг сжалось сердце. Легким звенящим зудом отозвалась правая ладонь.
– Это шанс. Завтра ты сможешь взять тот жребий, который захочешь. Помнишь, я говорила тебе? Попроси меня – и стану, какой пожелаешь. Определи сам, какая я с лица. Возьми.
Море плеснуло удивленно и заиграло красками неистовей. Небо ласкалось к нему бархатом ночи и ясным светом звезд.
Далеко под ногами смолкали, ложно смирялись в бездне низвергнутые в Тартар титаны.
Я сидел на песке, глядя на волны, облизывающие ноги, и сжимая в горсти воздух – а может, дар, который не всегда дается даже богам: решать за самого себя.
Верно, я пропустил тот момент, когда волна вынесла на берег рядом со мной Левку. Очнулся от прикосновения морского гребня к волосам.
– Как мрак Эреба, – я вздрогнул от этого сравнения, и она, ойкнув, убрала гребень. – Прости, я буду нежнее. Нет, не буду петь о победителях, спою о том, как звезды смотрятся в море. Знаешь, ты сегодня очень красивый. Только печальный, как ночные цветы, – это усталость, да?
– Нет, – разлепил я губы. – Это у меня характер скверный.
Смех расцветил ночь серебром, и Левка прижалась к моим губам.
В самом деле – скверный. У всех победа – у меня морда мрачная. У всех – отца свергли, а у меня – «Рано или поздно». Они там сейчас пируют и в сотый раз подвигами хвастают – а я тут воздух в горсти сжимаю.
Время идет как должно. Этого уже не отдалить – завтра, завтра…
«Решшшится… реш-ш-ш-ш-шится», – все сильнее накатывали волны.
Нет, – поправил я, осторожно сжимая в горсти невидимый и неосязаемый, но драгоценный шанс. Не решится.
Решу.
* * *
Братья явились ко жребию хмурыми. Сперва я связал это с излишним усердием на пиру, потом устыдился: тот же Посейдон может неделю драться, потом еще неделю – пировать, а потом может на недельку к нереидам завалиться, и все с хорошим настроением.
Про младшенького уж и не говорю – его энергии и энтузиазму можно позавидовать.
Но вот чтобы оба пришли к церемонии с моим выражением лица…
Никак, невозможность выбирать замучила?
– Мойры сказали, что кто-то возьмет жребий обманом, – разъяснил Зевс.
Гера хмыкнула – от нее иного и не ожидали. Аполлон, томно развалившийся на своем троне, вскинул брови: «Нам-то что? Заканчивайте быстрее». Гестия рассеянно играла с угольком на руке и не обратила внимания на громкое заявление.
Стикс, которая, благодаря извечной справедливости должна была проводить жеребьевку, повернула голову от центра зала, где уже стоял стол и покрытая белым полотном чаша жребия.
– Вы ходили к Мойрам?
– Я ходила, – дала неожиданный ответ Афина. – Хотела узнать, будет ли честным жребий.
– И они сказали, что кто-то возьмет свою долю обманом? – переспросила Стикс голосом, настолько же ледяным, насколько воды ее речки.
– Да.
Встретились две поборницы истины, вздохнул я. Они хоть представляли, что сейчас начнется?
– И нет сомнений в том, кто это будет! – взорвалась Деметра, вскакивая со своего места.
Я не закатил глаза – честно. За меня это сделали все остальные.
– Аид?
– Аид – мое имя, – веско и тяжело обрубил я. – Я должен сказать что-нибудь еще?
Стикс смутилась и отвела взгляд, Афина и без того смотрела не на меня, а на чашу, а Деметра успокаиваться не желала.
– Пусть тянет жребий последним!
– Почему? – недоумевающе встряла Гестия. – Разве Мойры назвали имя обманщика?
Конечно, не назвали и ничего больше не добавили. Эти три старухи (во всяком случае, так их описывают те, кто с ними говорил) по сей день не могут отойти от того, что мы вторглись на Олимп, в место их обитания. Нет, они, конечно, не возражали, мы их даже не сразу нашли с их полотном судьбы… но что-либо вещали они редко, кажется, будучи слегка подавленными. А может, просто развлечься хотели, когда вокруг них начиналась очередная беготня.
Афина покачала головой, и вот тут я понял, почему братья не только мрачны, но еще и подозрительны. И не только ко мне, но и по отношению друг к другу.
Я тоже стал подозрительным – трудно, что ли? Мрачности на физиономии и без того в избытке.
Какое-то время мы оглядывали друг друга как истинные сыновья своего отца.
– Нужен другой жребий, – проговорил Зевс наконец. – Я желаю, чтобы все было честно.
– Или у тебя есть способ обмануть любой жребий, кроме этого? – помог ему Посейдон. – Мы даже не знаем, в чем он заключается, а ты…
– Ты слишком яростно оспариваешь мои слова, брат – не значит ли это, что…
– На кону главенство над богами – не давайте ему тянуть первым! – надрывалась Деметра, видимо, найдя благодатную почву для своей натуры тещи.
– Мы отсюда вообще уйдем? – с видом страдальца изрек Аполлон.
– Я не договорила.
Афина не возвысила голос, но произнесла слова с таким достоинством, что примолкла даже Деметра.
– Они сказали, что жребий будет честным.
Никто не завопил ничего вроде «Но ты говорила…» Все ждали. Юная, но серьезная, эта дочь Зевса слов на ветер не бросала.
– Именно так. Они сказали, что кто-то возьмет свою долю обманом, но жребий будет честным.
Не знаю, понял ли кто-нибудь что-нибудь из сказанного. Зевс хмуро косился то на меня, то на Посейдона, Посейдон отвечал Зевсу такими же взглядами – мне тоже перепадало. Я в долгу не оставался.
Шанс судьбы теперь жег мою руку почти как метка Крона.
– Высказывание Мойр туманно и ничего мне не говорит, – провозгласила Стикс, поразмыслив. – Если жребий будет честным – пусть будет. Крониды! Вы будете тянуть свои доли по старшинству. Дайте же священную клятву никогда не оспаривать владения друг друга!
Посейдон первым с сомнением открыл рот, закрыл и спросил:
– Чем кляться-то?
А действительно – чем, чтобы уж надежно?
Тартаром – так им и клясться-то опасно, Хаосом – а какой смысл. Варианты выдвигались разные, от клятвы жребием до бессмертия, потом Зевса осенила очередная идея, и он на скорую руку одарил Стикс и воды ее реки возможностью принимать клятвы богов. И карать за невыполнение этих клятв тоже. Титанида, которой явно не хватало какой-то судейской роли, осталась довольна.
– Позже я подыщу кару, – пообещала она, продрав морозцем по коже присутствующих. – Крониды. Клянитесь же священными водами Стикса никогда не оспаривать владе…
– Да мы и так не будем, – в один голос произнесли мы трое с такими правдивыми интонациями, что Стикс только головой покачала.
Переглядок стало больше, и были они все более подозрительными. Потому как – мы не будем, конечно. Но мало ли оно как бывает. Ведь кто-то же возьмет долю обманом, и вдруг мы будем не согласны…
Стикс перешла к провозглашению жребиев – долгая и унылая часть церемонии – а в зале сгустилось и затрещало растворенной в воздухе молнией напряжение.
Лучше бы мы принесли эту клятву, – вдруг подумалось мне. Потому что если кто-то будет недоволен своим уделом – он всегда сможет обвинить другого, что тот взял долю обманом.
То-то папа в Тартаре порадуется.
И войну начнет тот, кто получит подземный мир, потому что владыкам морей и небес жаловаться, как ни крути, нечего…
– Я опускаю в чашу гранит – и пусть он будет символом небес и гор, которые поднимаются к небесам, и суши, над которой будет властвовать тот, кто вынет этот жребий. Быть ему обладателем главного удела, носить имя Бога-Отца, Тучегонителя. Жизнь смертных и бессмертных, травы и живые твари…
Младший нахмурился и зашевелил губами. Наверное, рассчитывает на этот жребий – после такого-то оружия. Как бить молнией из моря или из-под земли? Не расставаться же с ней только потому, что у неба будет другой владыка?
– …кентавры и сатиры, дриады и нимфы… – ага, улыбается брат. Мечтательная улыбка предвкушения, которая вгоняет в гнев Геру – эва, она кулаки на троне стиснула!
– …все, что в небе, на земле и в воздухе – да славит того, кто вынет этот жребий, да повинуется его воле во веки веков!
Камешек летит на дно чаши. Гулкий звук. В руке у Стикс уже другой камень – блестящая, отполированная морем галька.
– Я опускаю в чашу кварц – и пусть в нем слышится шум великого моря, что омывает наши берега, в которое текут ручьи и реки, – удела того, кто вынет этот жребий. Быть ему гонителем волн и колебателем вод. Жизни всего смертного и бессмертного, что плавает в воде…
Посейдон с Зевсом перекидываются подозрительными взглядами, а потом перебрасываются смешками. Мол, тоже, если подумать, не самый плохой удел. Море – это ж… сила. Нереиды, опять же, океаниды заплывают…
Гера сейчас взорвется на троне – она удивительно точно угадывает мысли мужа.
Договорено о том, что рыбы и водоросли, морские чудища и сокровища – все должно быть послушно новому повелителю. Полетел в чашу новый камень, слышно, как зазвенел о первый. И вот – последний: гладкий, словно отлитый из черной крови какого-то существа.
– Я кладу в чашу лаву – и пусть в ней отразится мрак подземного мира, мира ужаса и печали, которым владеть тому, кому выпадет этот жребий. Ему быть властителем душ усопших и призраков памяти, всех сокровищ земных недр и всех чудовищ, что таятся во мраке…
А еще ему сидеть рядом с Тартаром и присматривать за ним всеми силами, и держать, держать, держать…
Это ударил не звук падения последнего камня в чашу: звука не было, будто и не падал. Это их лица. Братьев. Зевс кривится – мол, ну да, где в этой мертвецкой красоток наберешься, извне, что ли, похищать? Посейдон, кажется, уже вообразил, как похищает – на колеснице, к примеру, и сдерживается, чтобы не прыснуть…
И волной темного прозрения, словно из вчерашней ночи плеснувшей в лицо: они не удержат. Они же даже не осознают, что это за жребий, неосмотрительно приравнивая его к двум первым, считая только, что он мрачнее, беднее, что это вроде ссылки, не представляя себе, что такое по-настоящему эта ссылка, чем придется в ней заниматься… Стикс не говорит – сама-то знает или нет? А им и не надо.
Они же победители.
Застучало в висках, и обжег ладонь особенно больно шанс. Шанс? Вру. Ладонь левая. След от отцовского серпа, дочерна спаливший кожу, напоминает о себе: рано или поздно…
Никто из них двоих не удержит, и тогда, рано или поздно…
Хохот, мстительный и заливистый, потряс пол под ногами, нет, это просто шепот вокруг, недовольный, это я, не дождавшись приглашения, шагнул к чаше жребия, которую Стикс уже успела наполнить ледяной черной водой из своей речки. В такую воду сунь руку – и не почувствуешь, какой из камней держишь, на это и расчет.
Но для меня вода была прозрачной. Вот они лежат на дне – три жребия. Посверкивает искорками-молниями гранит. Морские отзвуки в прозрачной гальке – отзвуки вчерашней ночи и шепота Левки. Тебе ведь нравится море, особенно ночное…
Вспыхивающий багряной тьмой осколок лавы, словно напитанный изнутри чьими-то страданиями.
Жребий.
Вечность – щитом Тартара.
Чтобы – поздно, а не рано.
Двое братьев замерли, вытянули шеи и сверлят подозрительными взглядами.
Они не удержат.
Зевс увлечется очередной нимфой – и забудет, что там вообще есть Тартар, даже если не забудет – Гера после закатит такой скандал, что бездна разверзнется… Младший вспыхивает, как молния, он не удержит.
Посейдон – тот еще… жеребец. Непостоянен, как вода – не удержит…
Там нужен – щит. Скала. Чтобы стиснуть зубы – и ни на шаг.
Вечность.
Ананка, единственная обманщица здесь – ты. Кто знает, что попалось бы мне, если бы я тянул вслепую, но ты заставила меня сделать это своей волей. Умно. Никто не виноват.
Просто – они не удержат, а я…
Я окунул не правую руку – левую, ту, что с меткой от серпа. Холод вод Стикса, казалось, отсек ладонь напрочь – но зато и печь перестало, просто нет руки. Я увильнул от вопрошающих взглядов остальных богов, подозрительного – Деметры, пристального – Афины, яростного – Зевса, который словно хотел сказать, что знает, кто обманщик, знает…
Да. Поздравьте меня, я обвел вас вокруг пальца. Я решил сам.
Я стиснул в кулаке свой проклятый жребий и рванул руку назад, боясь передумать.
Молча разжал ладонь – только сейчас понял, что у меня так ничего и не отразилось на лице. Во взгляде – не знаю, он у меня выразительный. Лицо же и так и так хранит вечную мину недовольства, тут я могу быть горд: не выдал себя.
Поднял ладонь повыше – сгусток блестящей, отполированной тьмы на опаленной коже. Черное на черном. Отец, у меня для тебя новость. Тебе не удастся так просто от меня отделаться.
Не поздно, не рано – вечность. Я удержу.
Злорадный хохот в Тартаре стих, сменившись тяжелым стоном, вздохом…
Облегченным вздохом. Да не в Тартаре, а здесь. Единый такой, дружный. Громче всех – от братьев и Геры, но и остальные не отстали, выпуская воздух из легких.
Как они, оказывается, боялись, что я выну что-нибудь другое.
– Владыка Аид, – в глазах у Стикс было не прочесть, о чем она думает, но вот странно – она вздохнула вместе с остальными, облегченно, хотя сама ведь – из подземного царства… Неужели знала? – Властитель подземного мира, мира мертвых!
И слегка склонила голову, как бы ставя точку – отныне и навеки.
Я вернулся на свое место, видя, как присутствующие буквально вытекают из своих тронов от блаженного облегчения.
Равнодушно пронаблюдал, как тянут жребий братья – лицо Зевса чуть разгладилось, когда Посейдон вынул морское царство. Посейдон на секунду было нахмурился, рассматривая кварц на своей ладони, но тут же просветлел. Владычество над всеми – это еще и хлопоты, щурились его глаза. Мне-то море, нереиды, тайны, волны… А тебе, младший братец – ни с чем не сравнимая заноза.
Младший без всякого торжества подкинул на ладони свой жребий – землю и небо, и власть над всем, заключенную в одиноком камушке. Теперь он лучился спокойной уверенностью в том, что иначе быть не могло.
Могло, Громовержец. Впрочем, тебе этого не узнать.
Вновь склоняет голову Стикс – отныне и навеки.
– Так и должно быть!
Ликующая Гера первой поднялась с трона, чтобы поздравить мужа. Потом начали подходить дети, Гермес рванул сообщать волю Ананки всем, кто собрался в коридорах и у дворца – плотной толпой; объявилась откуда-то с потрясенным видом та самая Тиха – богиня случая. Еще долго не могла понять, что происходит.
Поздравляли Владыку-Зевса и Владыку-Посейдона. На поздравления третьему Владыке язык не поворачивался: вот уж у кого невезение. Впрочем, зашептались музы, с его характером… этот только под землей и уживется. Угадала Ананка, надо же…
Братья себя чувствовали, кажется, неловко. Словно это они меня обделили. Нервничали и поглядывали с опаской: вдруг прямо сейчас заору, что кто-то взял жребий обманом и нужно перетянуть. Посейдон все решал: подойти или нет – и каждый раз натыкался на невидимую преграду.
Словно мрак подземного мира явился на Олимп и встал передо мной стражей.
Махнул братьям – мол, увидимся на пиру. Поймал напоследок странный, полный облегчения взгляд Стикс.
Вышел из зала.
На пир не хотелось. К Левке не хотелось. Нереиды прямодушны, и я знаю, что услышу от нее: «Значит, такая судьба».
Лгать еще сегодня тоже не хочется.
Левая ладонь после холода вод Стикса почему-то перестала гореть, хотя и осталась обожженной.
В коридорах от меня шарахались – впрочем, как и до жребия.
Неотвязным рефреном звучали в мозгу три голоса, прорывающиеся через рев бури:
– Я ставлю на небо.
– Я ставлю на море.
– Я…
Я шел по облачной дороге – теперь пустой, потому что все живое нынче ликовало и славило произведенный Ананкой выбор. Ор не было у врат – значит, и свидетелей моей прогулки не было. За спиной оставался Олимп – не мой дом и не мой жребий.
Гелиос с сияющей в небесах колесницы помахал и закричал что-то – радостно и неразборчиво, вроде того, что давненько я не был у него и не навещал его конюшни.
Не буду. И не навещу. Я помню тебя, второй учитель, тебе нельзя вместе с тьмой.
За вратами, выкованными Гефестом, раскинулся скалистый уступ, а от него вниз вела горная дорожка, по которой нельзя было пройти, не переломав ног. Впрочем, боги ведь все равно не пешком по ней ходят, а тем смертным, которым позволено присутствовать на Олимпе за их заслуги, – помогают Оры.
Дунул свежий ветерок – приласкал лицо. Я повертел в пальцах свой жребий – осколок темноты. Выкинул в пропасть.
Камешек выкинул. Жребий остался.
Хотелось почему-то надеть шлем – зачем, если все закончилось…
Тихий голос, звучащий из-за плеч, сплетается с ветерком, скользит по скалам и долетает капризными отзвуками: сказано было – вблизи, а долетело – из дальних далей.
– Началось, невидимка… началось.